Вы здесь

Антимужчина

Александр АСТРАХАНЦЕВ
Александр АСТРАХАНЦЕВ

АНТИМУЖЧИНА
Роман


Есть женщины в русских селеньях…
Н. Некрасов

Нет женщин — есть антимужчины.
А. Вознесенский


Часть первая
1
Ни фамилии, и ни имени ее настоящих я, конечно же, не открою. Кто с ней знаком — тот и так догадается, а кто не знаком — тому и знать ни к чему. Но я-то ее знаю достаточно, чтобы взяться за ее жизнеописание… А что биографией моей героини заинтересуются, я не сомневаюсь — настолько это личность яркая и талантливая, хотя в первой половине жизни, пока она искала себя, ее своеобразные таланты не проявлялись, судьба не припасла ей столбовой дороги. Но теперь уже очевидно, сколь многого в жизни она успела добиться, и добьется еще большего — я в этом уверена. Поэтому и берусь за скромное исследование, которое, может быть, окажется материалом для будущих биографов: как женщина, выбившись из самых низов, совершенно одна, без чьей-либо помощи и поддержки, может добиться в жизни определенного успеха.

* * *
А достаточно я ее знаю не только потому, что учились вместе и выросли в одном дворе, а потому еще, что жили в одном доме, в одном подъезде, даже на одной лестничной площадке, дверь в дверь с тех пор, как этот панельный дом, стандартную пятиэтажку в рабочем квартале, построили, и наши с ней родители в него вселились, когда нам было по семь лет.
Я даже помню день, когда его заселяли: то был канун 1 Мая, большого тогда праздника: красные флаги кругом, духовой оркестр играет, люди во дворе дома, еще пустого, сбились в большой круг, и какой-то дородный мужчина держит речь. Я стояла прямо перед ним, рядом с мамой, хотя забыла уже, о чем он говорил, запомнила только, как он показал на меня пальцем и сказал, что как раз когда я вырасту, настанет коммунизм.
Я еще испугалась его и спряталась за мамину спину, и тут увидела недалеко от себя такую же, как я, девочку, только черноглазую и темноволосую. Она стояла рядом с крупной рыжей женщиной и выглядела ужасно неопрятно: застиранное платьишко, стоптанные сандалики на босу ногу и разбитая коленка, замазанная зеленкой. Девочка глядела на выступающего человека без всякого страха и при этом ковыряла в носу, потом извлекла из носа темную козявку, внимательно рассмотрела ее и принялась скатывать в шарик, а скатав, оглянулась вокруг, увидела в двух шагах мальчишку чуть старше себя и щелчком запустила шарик в него. Мальчишка втихомолку показал ей кулак, девочка в ответ тотчас высунула язык, красный и длинный-предлинный. Тут она заметила мой взгляд и мне его показала.
В конце митинга главам семейств (главой нашей семьи была моя мама) вручили ключи от квартир, оратор пожимал им руки и поздравлял, все хлопали в ладоши, а оркестр наяривал бравурный марш.
Потом все смешалось, и я потеряла девочку из вида; подъезжали набитые вещами грузовики, по лестницам таскали шкафы, диваны, гроздья стульев, пухлые узлы, и все почему-то бегом, как угорелые — будто боялись, что кто-то отберет назад ключи, и чистую новую лестницу быстро затоптали и замусорили. Почему-то лестницу было жалко.
Когда вещи занесли и стали наскоро расставлять и распихивать по квартире — оказалось, я всем мешаю, и пошла посмотреть, что делается на улице, и тут увидела, как эта девочка (которая и оказалась Катей Ивановой) выходит из квартиры напротив: она — моя ближайшая соседка!

* * *
Мы с ней подружились. Верней, нас сблизило соседство дверь в дверь и то, что мы с ней учились в одном классе, даже сидели за одной партой.
Но дружба была неровной: мы были совершенно разные. Сама я, неизменно «хорошая девочка», своим первым слоем души немножко презирала ее — она раздражала меня своей неряшливостью и невниманием ко всему на свете, кроме собственных желаний. Когда мы с ней ходили на елку или в детский театр, мне приходилось преодолевать стыд за нее и страх, что она непременно меня подведет и опозорит, и я без конца делала ей замечания.
Но другим слоем души, смутным и глубинным, я ее любила — мне нравилось смотреть на нее и быть рядом: красота ее упорно пробивалась в ней уже тогда, несмотря ее полное равнодушие к своей внешности и одежде.
Естественно, я бывала и у нее дома, в их многочисленном и шумном, даже буйном семействе: кроме папы и мамы, у нее были еще брат Колька и сестра Люся; приглядываясь к их жизни, я стала понимать истоки Катиной натуры и многое ей от этого прощала.
Правда, сказать о них «шумное семейство» — это почти ничего не сказать: каждый там обладал настолько необычной индивидуальностью, что я поначалу смотрела на них с удивлением, потому что каждый из собрания этих индивидов не только ничего из своих особенностей не стыдился и не прятал — а наоборот, кичился ими и выставлял напоказ. Дети ссорились и дрались, родители шпыняли и драли детей, те защищались от них воплями, а становясь старше — яростно препирались и дерзили родителям.
Бывая у них и уставая от их ругани, я спрашивала дома:
— Мама, почему они все время кричат и ругаются?
И она объясняла мне:
— Потому что они выросли в тесноте — они переехали сюда из бараков.
А в бараке они оказались потому, что родом из деревни, и — никакого блата, чтобы зацепиться в городе как-то по-иному. При этом Катина мама хотела, чтобы в нашем доме их считали «городскими», и стеснялась своих деревенских родственников, когда те наезжали и останавливались у них — их квартира была своего рода перевалкой, через которую они просачивались и наполняли собой город; а если их принимали за «деревенских», Катина мама обижалась, за такое оскорбление она могла выцарапать глаза, и это не метафора, она и вправду была драчлива. Звали ее Анастасия Филипповна, или, по-уличному, Тася, а Катиного папу — Василий. Какое-то отчество и у него тоже было, но его никто не знал, так без отчества и сгинул потом.
Была теть-Тася (так я ее звала) крепкая рыжая женщина. Не толстая, а именно крепкая: с могучими плечами, грудью и бедрами, — и решительная: когда Василий приходил домой пьяный и начинал бузить, она давала ему такую затрещину, что тот сразу валился с ног и засыпал. И когда я учила в школе стихи про «женщину в русских селеньях», которая «коня на скаку остановит» — то представляла ее себе именно теть-Тасей.
Работала она в ремстройконторе на должности инженера и ходила всегда «как инженер»: в шелковых платьях, в туфлях на высоких каблуках, ярко красила губы и пахла духами «Москва» — от этого крепкого, приторно-сладкого запаха, смешанного с крепким же запахом пота, меня, с моей чувствительностью, мутило так, что я готова была хлопаться в обморок.

* * *
Копнуть глубже относительно Катиных корней нет никакой возможности: дальше родителей родословная ее теряется во мгле прошлой деревенской жизни, вспоминать о ней они не любили. Но рассказать подробнее о них самих стоит: слишком многое в Кате заложено ими.
История их городской жизни началась с того, что шестнадцатилетними они вместе приехали в город, поступили в строительный техникум и решили: как закончат его — поженятся. Но дядь-Вася техникума не закончил.
Надо сказать, что дядь-Вася, каким я его помню, хотя внешне и не представительный, даже невзрачный — кадыкастый, жилистый, сутулый, с длинными руками, с крикливым скрипучим голосом, — был, однако, при этом мужик моторный и с авантюрной жилкой, а в юности — еще, наверное, моторнее, потому что уже на втором курсе сбил компанию из однокашников, таких же отчаянных головушек, как сам, и они грабанули магазин на городской окраине. Тому, будто бы, имелось у Василия «железное» оправдание перед своей совестью: маленькая стипешка, помощи из дома ждать бесполезно, а жрать охота. Да и не только жрать: охота и пальто, и костюм, и желтые «корочки» взамен кирзовых ботинок, и часы на руке — «чтобы всё, как у людей»; и своей подружке Тасе охота было подарочки дарить, и Тася, будто бы, от подарочков не только не отказывалась, а наоборот, радовалась им и к Васе после них была благосклоннее… Грабануть-то они грабанули, но с награбленным засыпались. Васе, как вдохновителю, хотя и несовершеннолетнему, обломилось пять лет отсидки, три из которых он добросовестно отбухал, остальное скостили по зачетам.
Выйдя, учиться он больше не стал, а вернулся к Тасе, которая после техникума уже работала. И она, надо отдать ей должное, его дождалась, хотя, по некоторым намекам, у нее «были варианты». Даже, похоже, сочла своим долгом дождаться и принять. В общем, они поженились, он пошел работать на стройку, им дали комнату в бараке, и начали они жить и плодиться…
Но иногда дядь-Вася исчезал на несколько месяцев.
— В командировке он, замучили мужика командировками! — говаривала тогда всем теть-Тася.
Только став старше, я поняла, что «командировки» эти у него — в одно место — за решетку, потому что, отсидев однажды, он воровства не только не бросил, но и пристрастился к нему, а кроме того — еще и к выпивке, и таскал со стройки и продавал дачникам все, что плохо лежит: краски, рубероид, окна, двери — пока, наконец, его не ловили и не судили. Но тюремные сроки, как правило небольшие — брать помногу он теперь опасался — заканчивались, он благополучно возвращался домой и поступал на новую стройку — чтобы снова красть.
С женой, теть-Тасей, они постоянно ругались. А то и дрались.
Старшие дети, Колька с Люськой, подросши, стали вмешиваться в родительские дрязги, разделившись по половому признаку: сын — на стороне отца, а дочь, соответственно — матери. Да они и были похожи на родителей: Колька — такой же, как отец, худой, кадыкастый, крикливый; а Люська — вся в мать, рыжая и дебелая, — так что семейка превратилась в боевой лагерь, который всегда начеку: всё, вроде бы, тихо, ничто не предвещает бури, и вдруг — заорали, сбежались в кучу, замахали руками! — причем борьба шла с переменным успехом: в словесных перепалках верх брала женская сторона, зато в рукопашной чаще побеждала мужская сила (но не всегда: если дядь-Вася был слишком поддатый, то верх опять-таки брали теть-Тася с Люськой).
Постоянная вражда мужа с женой, насмешки и оскорбления перерастали чисто семейные отношения и переносились на отношение к полу целиком, так что женской половиной семьи презиралась, оскорблялась и ненавиделась вся мужская половина человечества: «пьянь, ворье, страмота» и проч., — а мужской половиной, соответственно — женская: «суки, свиристелки, бабьё проклятое», вплоть до нецензурных слов. Так что еще в детстве и я тоже, не говоря уж о Кате, наслушалась специфических терминов.
Оберегая меня от этого лексикона, мама запрещала мне к ним ходить. Но, даже не бывая у них, все это можно было слышать где угодно: на лестнице, во дворе, в школе — так что если в семь лет смысл этих ругательств я едва понимала, то годам к двенадцати весь лексикон усвоила полностью.

* * *
Однако хуже всех в их семействе было Катюше.
Обычно самого младшего, да если еще этот ребенок — девочка, в семьях любят и балуют. В той семье было не так: Катя оказалась там парией. Для этого имелись свои мотивы и обстоятельства.
Главным обстоятельством семейных раздоров был сам факт Катиного рождения. Дело в том, что родилась Катя в неурочное время, вскоре после очередной отцовой отсидки, и, по его подсчетам, быть родной дочерью никак не могла. Правда, обвинить теть-Тасю было непросто: она упорно уверяла его, что заделал он ей перед самым арестом, и обзывала за неверие «тупорылой скотиной» и «недоумком»; а если он слишком наседал — предлагала:
— Вали-ка ты отсюда, надоел совсем!
Только тогда он утихал.
Самое Катюшу дядь-Вася называл «тварью» и «отродьем» или кричал теть-Тасе: «Убери этого суразенка!» — и если Катя попадалась ему под ноги, давал ей тычка или пинка, так что ее, маленькую, уже и брат с сестрой, и дети во дворе дразнили «суразенком», пока, подросши, она не научилась драться и защищать себя и, в конце концов, от этого «суразенка» самостоятельно, без чужой помощи всех отучила.
Естественно, Колька с Люськой подхватили отцову неприязнь к Кате и с чисто подростковой жестокостью изгалялись над ней: съедали или портили ее еду, отбирали игрушки, ябедничали на нее родителям, а если она вступалась за себя — еще и колотили втихую, пока она не подросла и не научилась отбиваться от них с яростью затравленной кошки.
Поэтому, наверное, она и стала такой неуязвимой к обидам, с крепкими, как проволока, нервами. Она не умела плакать — от боли и обиды у нее лишь выступали слезы, так что глаза ее сверкали тогда черными жемчужинами и набухали так, что, казалось, лопнут от внутреннего давления. Может, она и плакала, но никто этого не видел, даже я, потому что это был бы нонсенс: Катя — нюня, Катя — плакса, — и лишь добавил бы ее мучителям удовольствия.
2
В пятнадцать лет наши пути разошлись.
Мы с моей мамой никогда не обсуждали, куда я пойду после школы: само собой — только в универ, на филфак. Я прочла уйму книг, учительница литературы зачитывала на уроках мои сочинения как образцовые, говорила, что у меня светлая голова, и мой путь был предопределен.
Кате тоже хотелось закончить среднюю школу, не из-за каких-то конкретных планов — в голове у нее на этот счет была каша: то ей хотелось стать стюардессой Аэрофлота, то милиционером — ей, видите ли, форменная одежда к лицу. Однако судьба в лице ее мамы распорядилась с ней по-иному: когда дядь-Вася исчез, а Колька сидел в заключении, теть-Тася устала тянуть дочек, тем более что Люська заканчивала десятилетку, а училась кое-как, и теть-Тася нанимала ей репетиторов; предстояла еще жуткая нагрузка тащить ее пять лет в институте, — и она сказала Кате:
— Знаешь что? Двоих вас в институте мне не вытянуть. Давай-ка, шуруй в техникум, там хоть стипендию дают, а то мне уже невмоготу! — причем она имела в виду тот самый, который закончила сама, строительный: она была твердо убеждена, что надежней профессии не бывает. — Хоть с квартирой будешь, а уж на кусок хлеба заработаешь! Да не вздумай стипендии не получать — на стройку каменщицей пойдешь!..
И Кате ничего не осталось, как подчиниться.
Подчиниться-то она подчинилась, но при этом люто ненавидела мать; кажется, именно тогда она впервые призналась мне в этом открыто:
— Знаешь, чего я больше всего хочу? Чтобы эта тварь скорее сдохла. Как она мне надоела!
— Катя, да ты что! — ужаснулась я ее кощунству.
— А что тут такого? — хмыкнула она. — Я, даже когда маленькая была, так думала. Боженьку просила — не слышит!
— Как ты можешь так говорить? — хваталась я за голову.
— Ага, скажи еще: маму любить надо! — ерничала она. — А я не люблю и не уважаю — что она мне хорошего сделала? И песен этих про материнские глаза да руки терпеть не могу: как начнут по радио соплями давиться — так и хочется расколошматить его об пол! Почему это, интересно, про материнские подзатыльники никто не поет?.. Сдохнет — вот ни слезинки не пролью! Да не сдохнет — здоровая, как конь, еще ой-ой-ой сколько мне крови попортит.
— Какая ты, Катька, злая, — упрекала я ее.
— Злая, да! А знаешь, кого я больше всех ненавидела? Папочку своего.
— Неправда! — возражала я. — Вспомни, как ты его ждала.
— Ага, это когда он исчез, а был — так мечтала: когда вырасту, свяжу, пока спит пьяный, и буду бить, бить всяко, пока не сдохнет! Может, Бог услышал, куда-то дел?
Глубокий мрак ее души меня пугал.
— А — меня? — спрашивала я. — Тоже ненавидишь?
— Тебя-то за что? — фыркала она. — Ты меня только раздражаешь: когда вижу таких правильных — все наоборот делать охота.
— Кого же ты еще ненавидишь? — выпытывала я у нее.
— Ты ж мою семейку знаешь — вот всех и ненавижу! Правда, Кольку бы я бить не стала — он меня даже защищал иногда — только бы связала и всего обоссала и калом бы обмазала, пускай повоняет; а Люську бы связала и… — она задумалась, придумывая месть сестре. — И стала бы прижигать спичкой пятки — ох и интересно посмотреть, как она орать будет!..
Ее спасением были безудержные фантазии, которые роились в ее голове; одна из таких фантазий — тайна настоящего отца. Именно тогда, в пятнадцать, она однажды меня огорошила:
— Ты знаешь, кто мой настоящий папа?
— Кто?
— Имей в виду: это секрет! Мой папа — грузинский князь, потомок кахетинского царя Ираклия! — она даже перешла на шепот, чтобы подчеркнуть страшную секретность того, что говорит.
— Катька, что ты мелешь? Откуда он мог взяться в ваших в бараках? — хохотала я: где-то же вычитала такое!..
— Неважно откуда! Знаю!
— Врешь ты все.
— Я? Вру? — кипела она от возмущения. — Я сейчас с тобой поссорюсь!
— Тебе что, мама сказала? Я у нее спрошу! — не унималась я в горячем желании ее разоблачить.
— Неважно откуда, но знаю: он в ссылке здесь был!..
И она поведала мне целую историю про своего настоящего папу-князя, даже фамилию ему придумала — «Гогенцвали», нелепейшую смесь то ли из подхваченной где-то фамилии Гогена, то ли из усеченной немецкой княжеской фамилии, слышанной в школе, «Гогенцоллерны», и грузинского «генацвале» — причем рассказано это было с такими интонациями в дрожащем от напряжения голосе, с такими влажными от переживания глазами, что у меня не хватило духу поупиваться издевками над этим «Гогенцвали» и над тем, что уж если ее папа восточный князь — так, скорей всего, князь прилавка, гирь и торговых рядов.
Впрочем, в другой раз она сообщила мне, тоже по большому секрету, что у нее в роду — кровь цыганского барона; но, по-моему, это было уже из оперетты...
Получалось так, что раз дядь-Вася от нее отрекался, она сама выбирала себе предков. Но, видно, и в самом деле к факту ее рождения была причастна струя восточной крови — потому что в ее характере, в темпераменте, да во всей ее внешней фактуре эта струя не то что проступала, она, густо смешавшись со славянской, била в ней ключом, так что получился удивительный, крепко шибающий ей в голову коктейль…

* * *
В те годы студентов обязательно посылали на осенние сельхозработы, и чем старше мы становились — тем дальше нас отправляли, поселяя на полевых станах и в сельских клубах... Поступив на филфак, я с первого же курса стала ездить в колхоз. Нам, юным горожанкам, этот месяц в походных условиях, несмотря на промозглые дожди, слякоть и холод, давал массу впечатлений… Посылали, естественно, и Катю в ее техникуме, причем мои впечатления об этом месяце не шли ни в какое сравнение с Катиными: у нее они были обильнее и ярче — просто, видно, она сама умела бесстрашно идти им навстречу.
Мне тогда хотелось написать светлую романтическую повесть о девочке-девушке-женщине с полной приключений жизнью, но — с моим внутренним миром, с текстом, перемежающимся моими размышлениями. А поскольку моя жизнь событиями была бедна, то героиней повести я хотела сделать Катю — она больше всего подходила на эту роль — и потому постоянно просила ее рассказывать о своих приключениях. Катя знала о моем желании и охотно ими делилась. Правда, у меня так ничего и не получилось, потому как все Катины рассказы, начинавшиеся, что называется, «во здравие», заканчивались «за упокой», то есть глупо, нелепо, а порой просто безобразно, никак не вписываясь в контекст моей романтической повести. Я расстраивалась, еще не понимая, что ее рассказы ценны именно реалиями, в них бьется пульс жизни, той, какая есть: грубой и нелепой.
Не помню уж, на каком именно курсе она не без воодушевления рассказала после приезда, как в нее втюрился деревенский парень-водитель, а она упросила его научить ее водить грузовик; он забирал ее вечерами, сажал на водительское место, доверял ей руль, садился рядом, одной рукой обнимал ее, а другой помогал ей крутить баранку, двигать рычагами и нажимать кнопки, а при этом — еще и целовал взасос, и они мотались ночи напролет по пустым проселкам, пока однажды у машины не соскочило на большой скорости колесо (когда ж было влюбленному шоферу следить за ее состоянием?), так что машина сорвалась и улетела в овраг. Не помню точно, что тогда стало с шофером (кажется, переломал себе кости, разбил машину и собственную голову; причем, когда он должен был выздороветь, его еще и собирались судить). Сама Катя с гордостью показала мне тогда свежий шрам в волосах и рассказывала всю эту историю с хохотом и ужимками; однако мне было не до смеха, ее рассказ меня просто возмутил.
— А кошки тебя, Катя, не скребут? — спросила я ее.
— А почему они должны скрести? — удивилась она. — Что я, гайки ему должна крутить? Так там темно было, и не понимаю я ничего в гайках!
— Знаю, что тебе на всех наплевать, но я не об этом. Неужели ты не понимаешь, что тебе дана страшная сила? Ответственности за нее ты не чувствуешь?
— Да чего ты ко мне прикопалась, какая сила? — возмутилась она. — И зачем мне, интересно, эта ответственность?
— А если бы насмерть?
— Ну и что? — спокойно ответила она. — Знаешь, смерти я не боюсь. Честно говоря, я даже не знаю, зачем живу.
— Но все же лучше плохо жить, чем хорошо лежать! — возразила я ей.
— А по-моему, нисколько не хуже — лежать.
— Бравируешь!
— Нисколько, — ответила она. — Сама-то хоть знаешь, зачем живешь?
Я, конечно, не была готова к точному ответу, попробовала отговориться: у конкретной жизни, мол, нет цели, потому что сам факт рождения человека — случайность, но раз жизнь тебе дана — будь добра, неси этот дар, а хочешь целей — ставь сама!..
— А зачем, раз у жизни нет цели? — донимала она меня. — Я вот хочу знать: зачем — и не могу понять. Да я бы, честно говоря, давно покончила с собой, только страшно. Как говорят старые уркаганы: «И жизнь — не в лом, и сдохнуть — западлом». Вот и живу. И, по-моему, большинство — так...
Больше мы об этом не говорили, но тот разговор я запомнила. Стало, по крайней мере, понятно, почему она с детства так бесстрашно лезла всегда на рожон, будто какой черт в ней поглядывал на все, что она делает, с любопытством: а ну-ка, останешься на этот раз живой — или еще не время?..
Понятней стала и ее жестокость к себе и другим.
Но почему-то было так жалко Катьку после того признания, что, когда она ушла, я не могла удержаться, заплакала — от ужасного несовершенства жизни и от тяжкого чувства, что она — такая жестокая и нелепая...

* * *
Не помню точно, но, кажется, на последнем курсе она вернулась из колхоза мрачнее мрачного. И молчит. Я такой ее еще не видела — случилось что-то из ряда вон. А меня любопытство разобрало: что же такое могло случиться, чтобы заставить нашу Катю надеть на себя прямо-таки трагическую маску и носить ее день за днем?..
Несколько дней я билась, выпытывая тайну, а она всё отмахивалась:
— Да так, ничего... Отстань!
Но, хорошо зная ее, по некоторым признакам я догадывалась, что носить тайну ей невмоготу, а я уже устала возиться с ней: надо — сама расскажет!
И точно: дней через пять вечером заходит она ко мне:
— Давай, прошвырнемся в кафе-мороженое? Что-то, знаешь, мороженого захотелось, терпежу нет!..
А вечер сырой, холодный — какое тут мороженое? Но я смекнула, что настроение у нее подстать вечеру, надо выручать, и, ничего не спрашивая, оделась, и пошли, благо кафе в соседнем квартале, частенько туда бегали.
Посидели там, она три порции навернула: душа, видно, как вулкан, кипела, — а я одну осилила, и то — только с горячим кофе. Болтали о чем-то, настолько не стоящем нашего драгоценного внимания, что уже и не вспомнить. И лишь когда возвращались, чуть ли не у самого дома я, чувствуя, что она созрела для признаний, спросила еще раз:
— Катя, ну что с тобой?
И тут она раскололась:
— Ты знаешь, м-меня... Меня изнасиловал один человек.
У нас — из стыдливости, что ли? — никогда еще не заходило разговоров о сексе и сексуальном опыте. У меня в ту пору его вовсе не было, Катя никогда в нем не признавалась — потому, я думаю, что и у нее тоже не было, хотя она вечно ввязывалась, теша любопытство и получая свои дозы адреналина, во всякие рискованные ситуации, в которых, наверное, когда-то это должно было случиться?
— Кто он? — немедленно спросила я.
— Бугай один, подонок. Староста нашей группы... Представь себе, он мне даже нравился сначала: как же — после армии, взрослый, сильный… В Афгане был! — подчеркнула она.
— Да как же ты?.. — удивилась я.
Было непостижимо, чтобы сильная, самолюбивая, себе на уме Катька, которая успела пройти огни и воды, могла поддаться, хотя бы и бугаю?
— Да он, гад такой... он давно на меня глаз положил, — взялась оправдываться она. — Провожал сколько раз с лекций, еще прошлой зимой, комплиментами сыпал. А мне он спротивился уже тогда, терпеть не могу самовлюбленных, хвастливых. Так он — хитростью: достал где-то в деревне спирта...
— Напилась, что ли?
— Так мне же, дуре, все нипочем, могу и стакан спирта на пари! Вот и подловил — я ж говорю: хитрый, подлый — устроили пьянку, и подсунул мне...
— Да как же ты, Катя!..
— Что «Катя»! Что теперь говорить? Теперь-то зареклась... Напробовалась на всю жизнь... Никогда себе не прощу! — последнюю фразу она сказала с такой болью и обидой, что, кажется, даже простонала со всхлипом.
— Катя! Так ведь в суд надо.
— Да ну, какой суд — время прошло, стыдоба!
— Все равно, Катя, надо наказать негодяя!
— Не хочу в суд, сама хочу… Он у меня свое получит.
— Катька, не выдумывай! — поняла я ее и попробовала предостеречь: — Натворишь чего-нибудь — и сядешь из-за этого дерьма!.. Давай помогу: посоветуюсь хотя бы с юристами.
— Не суйся! Сама разберусь! — рыкнула она на меня.
— Что «сама», что «сама»? — накинулась я на нее и обрушила шквал доказательств того, что зло должно быть наказано, но что всякий самосуд ляжет потом на совесть до скончания жизни — не отмыться; надо взять себя в руки, перешагнуть через стыд, пойти к юристам: пусть с негодяями расправляется закон!..
Но, кажется, объяснять ей что-либо было бесполезно, она только кивала и угрюмо усмехалась, отговариваясь какими-то пословицами, типа: «Черт не выдаст, свинья не съест» — и строго наказала, чтобы я, воспользовавшись тем, что она «дала слабину», все выложила, — не смела лезть в ее дела…
А через несколько дней, теперь уже моего страха за нее, она сама нашла меня. Выглядела она при этом повеселевшей и весьма довольной собой:
— Ну вот, рассчиталась!
А у меня сердце упало от тревоги за нее:
— Что натворила?
— Что заслужил, то и получил, — вроде бы спокойно ответила она, хотя я слышала в ее голосе ликование. И она рассказала — теперь ее просто распирало от желания поделиться исполненной местью: — В общем, придумала я план. Подошла к нему, будто между нами ничего серьезного, и говорю: «Ты же такой сильный! Помоги мне дома мебель переставить — хочу, пока мама в отъезде, капитальную перестановку сделать. Заплатить, — говорю, — не смогу, но угощение — за мной». Слава Богу, туговато у него с соображаловкой, намек понял однозначно: что я поддалась ему и буду теперь сама за ним бегать. У него аж рожа засияла от кайфа: «Приду! — говорит этак через губу. — Готовь угощение!» А у меня от радости сердце прыгает. Но тут ни малейшей промашки нельзя было допустить, чтоб не учуял подвоха. Гляжу на него преданной собакой, киваю скромненько: «Да, конечно, приготовлю. Думаю, тебе понравится». Договорились на девять вечера, дом и квартиру мою он знает... А я тем временем мобилизовала старых друзей, чтобы встретили, как следует. Они и встретили. Во дворе, вчетвером.
— Да ты что, Катя!
— А что? Нормально! Я договорилась: до смерти не убивать, но — чтобы девушек обижать было неповадно. И ребята просьбу исполнили честно: жить будет, а учиться не сможет.
— Да как же так можно, Катька?
— Можно! Одно стоит другого.
— А не слишком ли?
— Нет! Таким нельзя учиться, не на пользу им учеба.
— А если он на тебя в суд подаст?
— Не подаст... А подаст — что докажет? Темно было, напали хулиганы — у нас же район, сама знаешь, неблагополучный. А я ждала любимого человека, ужин приготовила. Не дождалась.
Она говорила спокойно и взвешенно, но при этом сдерживая торжество и получая от этого неизъяснимое удовольствие. Я смотрела на нее во все глаза и не узнавала прежнюю Катю, мне становилось холодно рядом с ней: что-то новое — животное или дьявольское? — сквозило в блеске ее глаз, в тоне голоса, в капризных изгибах прихотливо очерченных губ... Особенно на глаза ее обратила внимание: улыбается, а они — по-змеиному ли или по-звериному — мерцают, и мерцание — не то ледяное, не то металлическое. Но — странно как! — они становились от этого еще красивее... Только потом я поняла, в чем тут дело: она стала женщиной! Хитрой, мстительной, с успевшей накопиться в душе отравой обид, оскорблений, обманов. А я продолжала оставаться простодушной девчонкой. Нас теперь разделяла пропасть... Но такой она была еще притягательней и загадочнее.

3
Как она ни противилась когда-то техникуму — а смирилась и даже с удовольствием чертила на белых листах ватмана курсовые работы и дипломный проект, так что ее радость оттого, что она его закончила и стала наконец самостоятельной, была вполне естественна. Но больше всего радовалась этому теть-Тася: она гордилась тем, что Катя первая из ее детей получила диплом и стала специалистом. Выучила дочку! И даже смилостивилась к ней: бедной теть-Тасе большое уважение внушали дипломы и должности.
Она же, как и полагается любящей родительнице, надыбала Кате «теплое местечко»: должность в сметном отделе той самой ремонтно-строительной конторы, в которой сама работала. Вероятно, это место стоило ей больших хлопот. Но ей так хотелось видеть Катю в теплом кабинете, нарядной, ухоженной, в обществе таких же нарядных и ухоженных женщин, ставящей подпись на «документе» — а иначе зачем учиться, тратить впустую деньги, силы, время?..
Но на этот раз Катя не послушалась матери, пошла мастером на стройплощадку, чем снова вызвала ее раздражение:
— Ну, давай-давай, помеси-ка грязь, побегай за работягами по дождю да морозу, попей с ними водку, послушай матерщину! — насмешничала она над дочерью.
— Эк чем напугала, — насмешливо же отвечала ей Катя.
Я и сама удивилась ее решению, тут я была на теть-Тасиной стороне. Но Катя объяснила мне свое решение так:
— Ты знаешь, мамина судьба — киснуть всю жизнь в конторе среди бабьих сплетен — меня не вдохновляет, уж лучше с мужиками. Да — по грязи, по дождю. Да — слушать мат и самой лаяться. А знаешь почему? Потому что хочу делать карьеру! Не век же мастером быть, глядишь, и прорабом стану. А может, и выше поднимусь, у меня наглости хватит!.. По крайней мере, «бабки» буду приличные получать. Оденусь как следует. А главное — мне нужна квартира. Пусть это будет самая маленькая квартира на свете, но чтобы уж не зависеть больше ни от одной сволочи!.. Я ж не собираюсь век одной куковать — а куда я мужа приведу? В наш дурдом, что ли? Так он сбежит от меня через день!.. Я все продумала и, вот увидишь, добьюсь, чего бы это ни стоило!
— Странно, а почему должна беспокоиться о квартире ты, а не будущий муж? — недоумевала я.
— Ой, не смеши! Где ты такого видела?.. — расхохоталась она. — А я на них насмотрелась — думаешь, можно хоть на одного положиться? Или рохли, или тупое наглое фуфло. Да и не хочу я ни от кого зависеть!..
Теперь, по крайней мере, мне стал понятен ее выбор. Тем более что Катина домашняя жизнь снова превратилась в кошмар: из исправительной колонии вернулся ее разлюбезный братец Колька, а явившись, быстренько женился и привел в дом молодую жену, причем она вскоре забеременела. Как они там, в трех комнатах, уживались впятером (а в недалеком будущем ожидался еще и шестой) — уму непостижимо.
Некоторое время, пока жили без Кольки, у Кати даже своя комната была, но Колька вытеснил ее оттуда к Люсе, и теперь недовольная Люся изводила Катю. При этом злобная, истеричная Колькина жена невзлюбила обеих и стала их изводить, причем Колька неизменно был на ее стороне и никаких доводов слушать не желал:
— Попробуйте только обидьте мне Софочку! Я вам покажу тогда, твари такие! — орал он на сестер с типично лагерными замашками. — Жировать тут без меня вздумали, волю почуяли? Я вам покажу волю!..
— Конечно, Катя, ты права, — согласилась я с ней. — И дай Бог, чтобы все у тебя исполнилось.
— Исполнится! — заверила она меня. — Кто не рискует, тот не пьет шампанское, а мы с тобой его выпьем!

* * *
Знаю я, как ей поначалу трудно было на работе. На что уж у нее закаленный характер, но и он не выдерживал: она приходила к нам — больше, похоже, было не к кому — и жаловалась. То у нее на стройплощадке несчастный случай с рабочим, то перерасход зарплаты, то украли машину раствора; начальники объявляли ей выговоры, а убытки ставили в начет.
Мы с мамой, конечно, жалели ее, а как помочь — не знали…
Как-то, когда Катя была совсем убита каким-то воровством: «Да что это за народ такой, никому ничего доверить нельзя! Чуть отвернешься — тащат и пропивают!» — мама протянула ей сотенную бумажку, половину своего месячного заработка:
— Возьми, пожалуйста, Катенька, и не вздумай отказываться! Отдашь, когда сможешь. Так хочется тебе хоть чем-то помочь...
Катя рассмеялась сквозь слезы, а потом кинулась обнимать ее:
— Ну что вы, Варвара Никитична, да разве я за деньгами к вам пришла? Не возьму я ничего, а будете совать насильно — обижусь и уйду! Выкручусь — другие же выкручиваются, — а впредь умней буду! Научусь!
— Ох, и трудная у тебя наука! — сетовала мама. — Ты ж говорила, что ты у них одна-единственная девушка-мастер, неужели ни у кого нет сочувствия, что ты со студенческой скамьи, что девушка?
— Ой, да ну что вы, Варвара Никитична, какое сочувствие? — изумлялась Катя. — Кого ж еще и облапошивать, как не меня, молодую да неопытную?
— А может, и в самом деле, Катюша, бросить тебе все да пойти в контору? — спрашивала мама.
— Нет, не доставлю я им этого удовольствия! Еще чего! — твердила Катя тем упрямей, чем чаще ей это советовали...

* * *
И она переупрямила: через два года ее сделали прорабом. Теперь у нее был в подчинении мастер, причем — парень, чем она очень гордилась.
Но эта работа, как теть-Тася и предсказала, и впрямь наложила на Катю отпечаток: голос ее потерял мелодичность, стал зычным, с простуженной хрипотцой, и говорила она теперь с твердыми командными нотками. И при этом — в плюс к уличным урокам, которые все мы проходили в детстве, — научилась виртуозно материться. Это свое умение пользоваться фразами, составленными из одного мата, совершенно обходясь без нормативного языка, она мне однажды — по моей же просьбе, удовлетворяя мой чисто филологический интерес — продемонстрировала, уверяя меня, что есть люди, всю жизнь обходящиеся без нормативного языка. И я, выслушав ее доказательство, спросила с ехидцей: разве для девушки, пусть даже и на стройке, это умение обязательно?
— Во мне они видят не девушку, а прораба, — жестко возразила она. — А прораб должен уметь говорить с самыми примитивными людьми, причем на их языке, иначе они его не поймут. Так что это не пижонский изыск, а язык взаимопонимания!..
Да ей, собственно, и не нужно было делать усилий, чтобы опускаться в низовую языковую стихию, этой стихией с детства было ее родное семейство… Но когда ненормативная лексика стала проскакивать у нее в разговоре со мной — я объявила ей войну:
— Катька, а ну-ка следи за базаром!
— Ой, я нечаянно, извини! — оправдывалась она и добавляла: — Какая ты церемонная. Ты же все это знаешь!
— Знаю, но прошу: не надо!
— Кстати, некоторых парней возбуждает, когда девушки матерятся.
— Это — не ко мне, — обрезала я ее. — Это — к психиатру...
Хорошо хоть, она не начала, как ей предсказывали, пить водку и курить. Я думала, она просто бережет цвет лица (что ей удавалось сохранить на стройке — так это цвет лица: постоянный легкий загар вкупе с естественным румянцем — что могло лучше ее украсить?). Но когда я однажды съехидничала, что для полного воплощения в классическом образе прораба ей не хватает папиросы в зубах и стакана водки в руке, она показала мне кукиш:
— Не дождешься! Я еще должна родить как минимум двух бутузов.
Меня, помню, это ее признание просто умилило: вон, оказывается, какой святой уголок хранит она в душе! Я тогда очень ее зауважала и многое ей за это простила... Так что уровень нашего с ней общения на новом, так сказать, возрастном витке худо-бедно, но утрясался.

4
Вспоминаю, сколько ей пришлось использовать ухищрений, чтобы добыть себе комнату. Все оказалось не так просто, как мечталось. Порой, устав от своей семейки, она впадала в отчаяние, с ее-то воловьими нервами:
— Брошу все к черту, уеду на край света, в какую-нибудь Хатангу или на Чукотку — лишь бы не видеть их рожи, как они меня достали!..
Заявление на квартиру она подала сразу, как только ее приняли на работу: имела право, молодой специалист, и ее поставили в очередь, и очередь — не общая, в двести с лишним человек, а отдельная, для молодых специалистов, и была Катя в ней четвертой. Но квартиру ей все не давали, находя разные предлоги: слишком молода, живет с мамой в благоустроенной квартире, в то время как кругом полно совсем бесквартирных, вот если б замуж вышла, да появился ребенок!.. Но где ж ей было взять столько счастья, да сразу? Женихи на дороге не валяются; да и куда она его приведет — в квартиру со своей мамочкой да братцем, что ли? В комнату к сестре?..
Но когда ее перевели в прорабы, она сделала обманный финт: ушла из дома и поселилась в общежитии, в комнате на троих. Вариант — тоже не сахар, едва ли две соседки по комнате лучше, чем одна Люська; зато, по крайней мере, перестали попрекать в профкоме квартирой.
И прошло еще какое-то время — уж не целый ли год? — когда с ней как с прорабом стали считаться; да еще ходила клянчить и требовать — пока, наконец, ей не выделили, нет, даже не квартиру, а всего лишь комнату в общежитии. Но как она была ей рада! И этой победой сумела насладиться вволю.
Я побывала в ее комнате в тот же вечер, как только она позвонила, что въезжает. Пришла с букетом — поздравить, посмотреть на ее новое жилье. А может, и помочь чем-то?
Пришла, а она только что, сию минуту, въехала; двое ее великовозрастных мальчиков-пажей еще втаскивали ее пожитки, благо пожитков набралось немного: две громоздкие картонные коробки, большой тюк — с постелью и одеждой, да несколько связок книг; и — ни единой вещи из мебели.
И что же я увидела? Убогую комнатенку в двенадцать квадратов с продранным линолеумом на полу, обшарпанные обои на стенах, тусклое окно и голую лампочку на потолке. Правда, при комнате — свой санузел с унитазом, кладовочка-темнушка, крохотный проходной «предбанничек», именуемый кухней, а в «кухне» — раковина с холодной и горячей водой. Но душевая — в подвале, одна на весь дом. И все-таки это уже было кое-что.
«Мальчики» перетаскали пожитки, сложили их, как распорядилась Катя, в кучу посреди комнаты и надеялись остаться на «обмывку», однако Катя в благодарность лишь расцеловала их, а затем бесцеремонно выставила: «Приглашу на новоселье, а пока — катитесь!» — и те смиренно удалились.
У нее был электрочайник. Она заварила чай, и мы с ней пили его в зачет ритуала «обмывки», сидя на связках книг. За чайный стол сошла большая запакованная коробка.
— Ох, Тайка, и заживу я теперь! — не в силах усидеть, она вскакивала и, раскидав руки, кружилась по комнате. — Моё! Моё! Все здесь теперь моё!

* * *
Новоселье она устроила только через два месяца.
Принесла я ей на новоселье скромненький чайный сервиз с синенькими васильками по белому фону — все, на что была способна со своей зарплатой молодого спеца, выпускницы филфака. Вхожу в комнату и ахаю: комната сказочно неузнаваема — блеск и сияние! Сколько же это сил, денег, времени вбухала она за два месяца в это крохотное пространство — уму непостижимо! Новые светлые обои на стенах, новенький, с имитацией под деревянный паркет, охристый линолеум на полу; посередине комнаты — словно зеленая лужайка — огромный ворсистый зеленый ковер; окно с белейшими свежевыкрашенными переплетами так чисто вымыто, что стекол будто и нет, и его обрамляют золотистые гардины, сплошь в спелых тканых колосьях; на стерильной белизне потолка сверкает бронзой и стеклом новенькая люстра; на стенах — полочки, фотографии в рамках; застекленный новенький шкаф во всю стену — с книгами и посудой внутри... Неужели все это она устраивала своими руками?
Но истинное украшение комнаты — сама хозяйка. Буйные волосы укрощены, уложенные в монолитную, крупными локонами, прическу; лицо — с ровно загорелой кожей и густым естественным румянцем на щеках; темные сияющие глаза в густых ресницах; рельефный рисунок губ, едва тронутых помадой — ей и краситься-то не надо, достаточно привести себя в порядок, чтобы яркая ее красота вспыхнула и заиграла. И, в довершение ко всему, она такая нарядная, какой я ее еще не видела: в ало-красном, приталенном, мягко подчеркивающем силуэт платье, с вырезом на груди и белоснежным стоячим воротником с алой изнанкой, острые белые углы которого свободно лежат на плечах; в ушах — золотые сережки с рубинчиками, на груди в вырезе платья — золотой кулон на цепочке, на руке — золотой перстенек с рубином, — ах, это ее пристрастие ко всему избыточно яркому — к красным, алым, пурпурным цветам, к золоту, красным камешкам!.. Помню, говаривала ей, грозя пальцем, вычитанное в какой-то старой книге:
— Смотри, рубин усиливает природную жестокость сердца!
А она — разве мы во что-нибудь верили всерьез в те годы, все шутя, все смехом! — лишь хохочет в ответ:
— Да мне это не помешает!..
Ах, милая Катька, какой она стала! Настоящая женщина, роскошная дама с бездной шарма... Мне и завидно, и радостно за нее, за нас всех: занюханные дети серых рабочих кварталов, о, мы еще покажем, еще явим миру свое лицо!.. И я не уставала радоваться ее жажде жизни: с каким размахом, с какой страстью и неутомимостью она сражалась за свое счастье! Она громоздила его, можно сказать, на голых камнях.
В довершение ко всему посреди комнаты — большой раздвижной стол, накрытый белой скатертью с алой каймой, уже заставленный цветами, бутылками, столовыми приборами и блюдами с угощением; а за столом — тесно от гостей, сидело, наверное, человек двенадцать, не считая нас с ней, уже знакомые мне молодые люди, пары, но были и новые лица.
Катя представила меня всей компании:
— Молодой филолог!
Ей было ужасно приятно произносить ученое слово; но я не преминула сделать замечание:
— Между прочим, Катя, я здесь не филолог, а твоя старая подруга!
— Да уж, мы с тобой — две старые карги! — не удержалась она, чтоб не съязвить; однако милостиво усадила рядом с собой.
Застолье, когда я пришла, уже текло своим чередом, в меру шумное и веселое, но оживленнее всех была сама хозяйка. Без конца открывали новые бутылки шампанского, чокались с Катей, целовали ее, пили за ее «прелестный уголок» и за ее счастье на новом месте.
А когда гости подпили и начался совсем уж невообразимый галдеж, я спросила ее под шумок:
— Скажи, Кать, а жениха твоего среди них нет?
Улыбаясь, она отрицательно покачала головой.
Тогда я подняла бокал и сказала:
— А давайте-ка пожелаем нашей хозяйке, чтобы здесь, наконец, появился не менее милый, чем она, хозяин!..
Меня дружно поддержали, одна Катя приняла тост сдержанно:
— А надо ли? Вы знаете, я впервые в жизни осталась в полном одиночестве, и, оказывается, это такое блаженство! Вы представить себе не можете, как я отдыхаю здесь, совершенно одна!
— Столько наворочавши, ты успеваешь еще и отдыхать? — удивилась я.
— А ночь? Вымотаюсь, лягу спать — в коридоре галдят, за стеной скандалят, а мне и горя мало — только посмеиваюсь: и чего им, дуракам, не хватает?.. Тут такого насмотришься, что сто раз подумаешь: выходить — не выходить? И нужен ли хозяин, если сама все могу? — не без лукавства спросила она нас.
И мы, насколько могли осилить тему, обсудили ее и простым большинством решили: нужен, и выходить — надо! И посоветовали событий не форсировать, но уж если подвернется подходящий принц — не упускать.

* * *
После новоселья прошло, наверное, еще с полгода.
Теперь нас с ней разбросало далеко: ее общежитие было на окраине, я работала, телефона под рукой на работе ни я, ни она не имели, вечером до нее и вовсе было не дозвониться — один телефон на все общежитие; а если и дозвонишься — так ее там с четвертого этажа не дозовутся. Да и ежедневная суета, у каждой своя, отдаляла нас, тем более что работа у меня была интересная, и я продолжала заниматься ею даже вечерами, а все Катино свободное время, как я поняла, теперь поглощали домашние хлопоты, в душе у нее будто открылся некий клапан — я и не ожидала, что в ней проснется такая неутомимая хозяйка, — без конца она что-то покупала, тащила в дом и все совершенствовала и украшала свой быт, так что и ей стало не до меня.
Казалось, жизнь разводит нас окончательно… Потом, спохватившись, что давно не слышали друг дружку, все же дозванивались и болтали чуть не по часу, пока ее там не прогоняли от аппарата. И то — не более трех или четырех раз за полгода. А встретились, по-моему, всего однажды: она заехала по какой-то надобности к матери, забежала на минуту к нам, и мы с ней по старой привычке проболтали весь вечер на кухне, причем на мой вопрос о «личной жизни» она, помнится, ответила хоть и уклончиво, но утвердительно: есть, мол, завелась такая... И — ни словечка больше; знаю эти девичьи страхи: как бы не перехвалить да не сглазить...
А почему разговор о полугоде — да потому что ровно через полгода после новоселья она ошарашила меня звонком:
— Поздравь меня: выхожу замуж!
— Катька, да ты что! — взревела я от радости за нее. — Поздравляю, милая ты моя! Когда свадьба?
— Вчера подали заявление. Ровно через два месяца теперь.
— Кто он, Катя? — был мой следующий нетерпеливый вопрос.
— Долго рассказывать! Принц, которого искала и, честно говоря, уже отчаялась найти. В общем, увидишь сама. Кстати, зову тебя своей свидетельницей на бракосочетание. Согласна?
— Ой, да ну что ты спрашиваешь, я так рада за тебя! Счастья тебе преогромного — ты его заслужила!..
Ну, и так далее: выразила ей миллион моих восторженных ахов и охов по этому поводу. Да ведь и в самом деле я была необыкновенно рада за нее и уж не стала терзать ее напоминанием: что она, интересно, теперь о них, о мужчинах, думает?

* * *
Свадьба получилась — лучше некуда, и я горжусь тем, что принимала в ее подготовке участие.
В ЗАГС ездили целой кавалькадой: два такси — одно для новобрачных и свидетелей, украшенное парой золоченых колец на крыше, с пупсом, лентами и гирляндами цветов на капоте; в другом — «сватовья» — родители жениха и Катина мама, разодетая по этому поводу в пух и прах; Катин братец Колька к этому времени уже обзавелся своим драндулетом, а потому тоже изволил быть на машине, да еще вез в ней Люську и свою кралю Софочку; еще какие-то машины были — в общем, столпотворение! Народу собралась тьма: Игорь, Катин жених, всего год как закончил техан, а потому друзей и одногруппников растерять не успел, и, кажется, все нагрянули; у Кати, само собой, друзей и подруг еще больше. В вестибюле ЗАГСа — не протолкнуться сквозь всю эту галдящую ораву молодежи, охапки цветов, горящие глаза, девичий писк, возгласы, объятия, поцелуи... Там же начали пить шампанское и кричать «ура» и «горько», так что директрисе заведения, чопорной седовласой даме, пришлось выпроваживать нашу компанию из ЗАГСа терпеливыми уговорами.
Затем всей кавалькадой понеслись по памятным местам города, чтобы везде сфотографироваться всей этой толпой. Жених выглядел победителем и, к всеобщему удовольствию, не уставал носить крепкотелую Катю на руках, а она, цепко обняв его за шею, смотрела своими счастливыми глазами только на него одного...
Накатавшись по городу, возбужденные и голодные, помчались, наконец, «гулять свадьбу».
Оба наших молодожена работали в одном тресте (вот она, основа их знакомства), только Катя — «на линии», а Игорь — в конторе, в конструкторском бюро, поэтому свадьбу объявили «комсомольской» (кстати, Катя и сама по общественной линии подвизалась на своей стройке в комсомольских активистках, это влияние ее мамочки, теть-Таси, та все нацеливала ее: «Катька, активничай больше, в партию вступай — и все у тебя будет!») И трестовский комитет комсомола хорошо помог им со свадьбой: бесплатно выделили трестовскую столовую, и стол на сто персон в столовой накрыли недорого, по себестоимости, и вручили хорошие подарки — огромный цветной телевизор и большой столовый сервиз (Катя надеялась, что будут еще и ключи от новой квартиры, поэтому так старалась, организовывала свадьбу нарочито «комсомольской»; квартиру обещали, но не сразу). Был, в дополнение ко всему, на свадьбе и самодеятельный трестовский оркестрик, был даже почти профессиональный тамада в смокинге, лысоватый потертый щебетун с масляными глазками — из той же трестовской самодеятельности. А уж как мы-то, друзья наших молодоженов, старались: и сухим хмелем осыпали молодых на пороге, и по серебряным монеткам они у нас вступали на свадебный пир, и всякие поговорки и прибаутки, подобающие месту, сыпались...
«Мы» — это несколько Катиных подруг и два Игоревых приятеля, которые умели художничать. Мы объединились в «оргкомитет» и напридумывали ворох разных идей: оформление свадебного зала, флажки и гирлянды, шутливые плакаты и шаржи, и сценарий свадьбы, и смешные розыгрыши, и призы за лучший тост и лучший танец, и лотереи в перерывах — и все это реализовали, чтобы не получилось голимого пьянства, — так что свадьба удалась развеселая и живая, хотя и не без казусов: кто-то с кем-то по ходу ее пытался выяснить отношения, и завязалась, было, свара, кого-то, слишком перебравшего, брали «под микитки» и выводили на улицу проветриться — ну, да уж так принято у нас, что без гомерического пьянства и свадьба не в свадьбу; кто-то, не помню уж, уверял меня даже, что на Руси всегда было и есть в жизни человека лишь три настоящих события: рождение, женитьба и смерть...
Но, можно сказать, все обошлось, хотя мы с Катей тайком тряслись от страха: как бы, при такой-то ораве и таком гостевом разнобое, не вспыхнуло драки, да чтоб миловала судьба от милиции. Слава Богу, пронесло.
Были на свадьбе и официальные лица: комсорг, парторг, благословил молодых сам управляющий трестом, рослый пожилой мужчина с выпирающим животом, одутловатым лицом и глазами навыкате. Потом эти официальные лица, к всеобщему облегчению, исчезли, побаиваясь стать свидетелями вакханалии, в которую свадьба должна была неизбежно перерасти: столько там было жаждущих безудержного веселья молодых людей.
И свадьба, освободившись от начальства и набирая силу, покатилась своим чередом — до глубокой ноченьки; застолье сменялось танцами, танцы — новым застольем, уже с песнями, которые звенели с такой силой, что со стен слетали наши шаржи и плакаты, а новый застольный заход сменялся такой бешеной всеобщей пляской, что в каменном здании трясся бетонный пол, и кто-то из строителей не на шутку беспокоился, как бы он не провалился и вся честная компания не ухнула бы в подвал. Оркестрик — в нем особенно выделялись барабанщик и саксофонист — надрывался в поту, выбивая и вытягивая плясовые ритмы и не поспевая за топотом ног.
Среди пляшущих выделились неутомимостью несколько молодых могучих женщин с раскрасневшимися от вина и движения лицами, им явно не хватало музыки, и они выкрикивали в такт своей пляске не то частушки, не то куплеты каких-то песен. Мужчины опасливо сторонились их, но женщины хватали одного, увлекали в свою пляску, а когда мужчина, вспотев и запыхавшись, выскальзывал из круга — хватали следующего… Я смотрела на них зачарованно — мне, с моими запудренными чтением мозгами, чудилась в этой пляске оргия античных менад, неистовых, полупьяных, подпоясанных задушенными змеями, вопящих гимны Вакху, бегущих за дикими козами и псами, — еще немного и, казалось, они начнут разрывать на части мужчин и пить их кровь…
— Во завелись бабы! — глядела на них Катя не то с опаской, не то с тайным восхищением.
— Что это за женщины? — спросила я.
— Да наши, трестовские! Строительницы, — ответила она.
Я взглянула на нее, и мне показалось, что если б не статус невесты — она бы вскочила и тоже ринулась за ними в пляс.
Что касается самих молодоженов — они выглядели так хорошо, что, кажется, краше и не бывает. Катя — во всем своем великолепии: белое платье, фата чуть не до пят и венчик из белых роз в темных кудрях как нельзя лучше оттеняли ее прекрасную стать, но особенно — загорелое лицо с густым, полыхающим от возбуждения, румянцем на щеках, потемневшие, горящие от счастья глаза, брови вразлет — выражаясь старинным слогом, она была «прелестна»! Сияющая от радости, она иногда спохватывалась — наверное, все это казалось ей нереальным — беспомощно оглядывалась на меня и шептала озабоченно: «Тая, я не сплю?» А я улыбалась ей и мотала головой: «Нет-нет!». Тогда она спрашивала: «Как хоть я выгляжу-то?» — я была ей вместо зеркала, и она знала, что я не совру — и я незаметно для всех поднимала большой палец: «Вот так!»
И жених — подстать ей: в прекрасно сшитом черном костюме с ослепительно белой сорочкой и пурпурным галстуком, высокий, хорошо сложенный молодец, писаный красавец — русые кудри, идеально правильное, без изъянов, лицо, добрый, спокойный. Как призналась Катя, она сама его высмотрела: пришел, будто бы, этот ничего не подозревающий молодец к ней на объект, перерасчет какого-то фундамента сделать, а ушел, покоренный Катей навек, забрала она его сердце в полон прямо «на объекте», взяла мертвой хваткой и больше уже не отпустила. И немудрено, что всего через полгода после того, как призналась на своем новоселье, что сердце ее свободно — объявила о замужестве! Да рядом с таким парнем час побудешь — и все понятно: скорее хватать за руку, и — в ЗАГС!
Когда они танцевали — не было пары красивей; все расступались вокруг, любовались и радовались за них, даже теть-Тася от умиления нет-нет да вытрет платочком глаза и шмыгнет носом. А я смотрела на молодоженов, и мысли мои убегали далеко-далеко, я вспоминала Катю семилетней — какой ее впервые увидела: с оббитыми в кровь коленками и с грязным пальцем в носу, и как ее дома шпыняли и колотили кому не лень, и в каком состоянии она вернулась из колхоза на последнем курсе... А теперь, глядя на нее, кружащуюся в вальсе, на ее счастливо запрокинутое лицо, мне так хотелось просить за нее у неведомого Бога: дай ей, если можно, счастья побольше — восполнить все, чего недополучила! Как ей много дано: красива, неглупа, деятельна — имеет же она право на свою долю счастья?..
Я и с Игорешей поговорить сподобилась, и чем больше была с ним рядом, тем больше он мне нравился... Естественно, я как филолог начала в шутку экзаменовать его. Так он, оказывается, еще и стихи читает, знает Фета, Тютчева, поклонник Блока — я и не ожидала, что такие технари на свете бывают, до сих пор они мне казались деревянными роботами, их за Катей ходил легион. Заподозрила, что ей и невдомек, каким сокровищем она взялась обладать.
Там я и с Игорешиными родителями познакомилась. Милейшие люди, сельские интеллигенты из райцентра, о существовании которого я до сей оказии и слыхом не слыхивала; он врач, она учитель. Учитель литературы, разумеется. Сама и прививала сыну вкусы и пристрастия… Они узнали, что я здесь самая старая Катина подруга, и навалились на меня — расспросить о невесте поподробнее... Нет, они не против нее, они одобряют сыновний выбор: девушка красивая и такая боевая и самостоятельная, что они, по крайней мере, за него спокойны, а то ведь мальчик не бойкий, деревенский, прожил пять лет в институтском общежитии, большого города по-настоящему и не узнал, а ведь здесь так легко наделать ошибок, за которые потом вовек не расплатишься, и так легко ошибиться в людях, народ разный, много девушек, которые пьют, курят и совращают молодых людей...
Только им показалось странным, что уж очень быстро у их сына с женитьбой получилось: ничего не писал о ней, и вдруг — бабах — свадьба! И советовать что-либо сыну боязно: может, по нынешним временам в этом ничего предосудительного, так и полагается?.. А я глядела на них и впервые в жизни въявь видела, что такое мучительная родительская любовь, как им страшно отрывать от себя родного ребенка и отдавать в чужие руки, даже с инженерным дипломом он для них все еще дорогой мальчик, неразумное дитя. Причем единственное, кажется... Успокаивала их, как могла, отгоняла сомнения... Папа успокоился легко; с мамой — труднее: она робко опасалась, что Игорем все-таки вертят, как бы ему не стать подкаблучником...
Что ж, опасения не без оснований, но я старалась развеять их, как могла, мобилизовав все свои способности и умение (я ведь, как-никак, уже пробовала вести на кафедре семинары со студентами): дескать, людей без изъянов не бывает, и самый ли худший это изъян у Кати, и самый ли худший у Игоря? Ведь, говорят, даже директора и министры в подкаблучниках ходят; тут главное — хватит ли жене ума и такта не ломать волю мужа, а направлять куда надо? Насколько хватит этих самых ума и такта Кате?.. У меня, надо сказать, тоже были на этот счет сомнения, хотя я и не стала вываливать их на головы родителям, у них и так на душе неспокойно... А во-вторых, супружество-то ведь — действо с сюжетом длиною в жизнь, в этом сюжете тысячи возможных вариантов — какой выпадет? Как предсказать всё заранее?..

5
После свадьбы чуть ли не целых полгода Катя не только не звала меня к себе, но даже не звонила. А самой проявлять инициативу было как-то не с руки: вдруг некстати? При такой-то любви, да в маленькой комнатушке — до гостей ли? Медовый месяц того и гляди в медовый год перерастет, если не в медовую жизнь. Не ввалишься теперь по поводу и без повода только потому, что соскучилась...
Но уж через полгода повод навестить их появился неотразимый: Катин день рождения. И все равно спросила ее накануне по телефону: можно завтра прийти, не помешаю?
— Тайка, да ты что, окстись, я тебе рада в любой день и час; запомни навсегда: ты моя самая дорогая подруга, и ничто нас не разлучит! — расчирикалась, рассыпалась она в любезностях. — Между прочим, я назавтра отгул взяла; приди пораньше, хоть поболтаем, ужасно по тебе соскучилась!..
Я отпросилась назавтра с обеда, купила букет, торт да и приперлась раньше всех. Даже Игоря еще не было, Катя ожидала его с минуты на минуту.
Катина комната была вылизана до блеска. Правда, стало теснее — да оно и понятно: в доме новый человек, а вместе с ним много новых вещей.
И тут у нас с Катей произошел настороживший меня диалог:
— Сразу видно: хозяин в доме появился! — сказала я.
— Почему хозяин? Хозяйка здесь я, — поправила она меня.
— Ну да, — согласилась я. — Но хозяин-то — он?
— Он хозяин постольку, поскольку я здесь хозяйка, — терпеливо объяснила она мне. — И будет он здесь или не будет — хозяйкой останусь я.
Я была немного удивлена этой никуда не девшейся Катиной строптивостью, я-то надеялась увидеть ее отмякшей в семейном счастье. Ну да что ж, все еще впереди…
Между прочим, она встретила меня все такой же, как и раньше, неотразимо красивой, но — с огромным животищем! Слава Богу, на лице моей здоровущей Катьки никаких следов беременности… Конечно же, я кинулась к ней со своими поздравлениями. Катя скептически отмахнулась, легла на диван, сунув под бок подушку, усадила меня рядом и, даже не дослушав, начала жаловаться, как страшно теперь устает: по-прежнему с утра до вечера на ногах, надо бы перейти на «легкий труд», она имеет на него право, но это потеря в деньгах, а главное — возможная потеря прорабского места…
Я слушала ее, а сама озиралась: ожидались гости, а стол не готов, не в ее это правилах. Предложила свою помощь, но она меня одернула:
— Сядь и не дергайся! Имею я право в кои веки с тобой поболтать? Сейчас придет Игорь и все сделает!
На моем лице, видимо, появилось недоумение, потому что она начала оправдываться:
— Не смотри на меня, как на преступницу, он мне постоянно помогает, а сегодня вообще наказал ничего не делать. Поверь, он любит готовку и хорошо это умеет — чего я буду ему мешать? У него и книжки по кулинарии есть, он их изучает. Да я ему там все подготовила!..
Ну и ладно; я ведь гостья: что скажут, то и делаю, где посадят, там и сижу. А Кате выговориться надо, вот и не отпускает ни на шаг…
Во-первых, она принялась жаловаться мне: когда ее начальник участка уходил на повышение — на его место прочили ее, она готовилась к этому, ждала, а когда поняли, что беременна, — нашли другого. Мне-то это понятно: какой начальник из беременной женщины? Но Катина натура мириться с этим не желала, ей было нестерпимо обидно, что ее обошел какой-то молодой хлыщ и колебались ее глобальные жизненные планы.
Во-вторых, у нее давно прошел восторг по поводу своей комнаты: вдвоем уже тесно, а каково будет втроем? Им, когда женились, обещали квартиру, правда, туманно, а когда коснулось дела, то, оказывается, нигде это обещание не записано, и теперь поди доказывай, кто и что обещал!.. А очередь, в которой она состоит, не движется, без конца лезут какие-то внеочередники «с лохматой рукой», а на Игоря никакой надежды, не боец.
Я вступилась за него: ей бы радоваться, что Игорь такой мягкий, интеллигентный человек, горлохватов и без него хватает.
— Но мне, знаешь, от этого не легче, — с явной горечью возразила Катя. — По мне, так поменьше бы мягкости, а побольше горлохватства! Он муж, мужчина — пускай ходит и добивается! Да, в конце концов, ему и ближе к начальству, только с этажа на этаж спуститься.
— Катя, ты что, уже разлюбила его? — всмотрелась я в нее внимательнее.
— Вовсе нет! С чего ты взяла? Все равно он милый...
И только успели мы обменяться репликами — пришел Игорь. С букетом роз пришел и с большой, битком набитой хозяйственной сумкой. Катя поднялась ему навстречу, и они принялись миловаться: «мой коток-воркоток» и «солнышко» называла она его, а он ее, соответственно, «лапушкой»; правда, его смущало мое присутствие, если б не я, уж он бы, наверное, дал себе воли — так соскучился по ней за день. Катя, заметив смущение, стала его уверять, что я «своя» и стесняться нечего... А меня поразила в ней молниеносная смена отношения к нему — в его отсутствие и при нем, в этом было что-то от лицедейства, в ней просыпалась актриса. Впрочем, просыпалась ли — может, и не засыпала никогда?..
Долго расслабляться Игорю она не дала: «Имей в виду, Игореша: скоро — гости!» — и он скинул пиджак, засучил рукава и пошел за перегородку, в кухоньку.
— Я там все для тебя заготовила! — крикнула ему вслед Катя.
А когда он ушел и начал там орудовать, оставив дверь полуоткрытой, чтобы слышать воркование «лапушки», она заговорила со мной о нем, причем громче, чем нужно, — чтобы слышал он:
— Представляешь? Он у меня такой молодец: за что ни возьмется — все у в руках горит! Я ужасно ему благодарна, он так мне помогает! И маме его благодарна: научила сына все делать!..
Я сидела, как на иголках, все порываясь пойти помочь Игорю и подвигнуть на это Катю... Она, заметив мое беспокойство, шепотом начала успокаивать:
— Не волнуйся, пускай пошевелится.
— Ну, ты его и муштруешь… — удивленно качала я головой. — Ты его так в раба превратишь.
— Ну и что? — спокойно ответила она. — Муж и должен быть рабом.
— Катя, да как же так можно? — у меня глаза на лоб полезли.
— Не «можно», а нужно; и не вздумай его жалеть! — уже сердитым шепотом выговаривала она мне. — Заведи своего и жалей, а моего не надо: мой раб — что хочу, то и делаю! — а потом, снова громко: — Ты знаешь, какой он молодец? Приду домой разбитая, в выходной утром голову поднять не могу, а надо и уборку делать, и стирать — смотрю, Игорь сам убирает! Я просто расплакаться готова от счастья!.. Уберет — стиральную машину включает. «Ты отдыхай, — говорит. — Только скажи, сколько порошка сыпать, я сам все сделаю!» Да с таким мужем никакие передряги не страшны!.. — и снова мне, уже шепотом: — Только вот не шустрый. В голове одни расчеты, балки, прогоны, а о квартире похлопотать — нет у меня мужа. Еще и успокаивает: «Поживем здесь, ничего страшного...»
— Так ведь если б шустрый — в фартуке на кухне не стоял бы, — возразила я, тоже перейдя на дурацкий шепот.
— Да, ты, наверное, права, — согласилась она. — Я уж, грешным делом, грызть его начала: чтоб бросал, к черту, свое конструкторское бюро да шел в прорабы — хоть бы характер закалил, лаяться научился...
Улыбающийся Игорь появился в проеме.
— Лапушка, можешь быть спокойна: салаты готовы, тушу жаркое!
— Какой ты у меня молодчина, солнышко мое ненаглядное! — не забыла похвалить его Катя, не двигаясь с места. — Да уж, котик мой, пора и стол раздвигать, вот-вот гости нагрянут. Они же знают: у меня всегда к семи!
Игорь вошел в комнату, сноровисто переставил на середину комнаты и широко раздвинул стол, расставил вокруг стулья.
Тут, наконец, и мы с Катей встали.
— Спасибо, милый! Что бы я без твоих золотых рук делала? — в знак благодарности она расцеловала его и обратилась ко мне как к свидетелю: — Ты же знаешь, Тая, я все умею — а вот так, как у него, у меня никогда не получится... Ну, ладно, ты пока пойди, переоденься, — великодушно отпустила она его, и Игорь ушел в туалет переодеться, а мы с ней начали накрывать стол.
И только успели накрыть его и сервировать, пошли один за другим гости. Стало шумно, весело. Катя оказалась в центре внимания: гости улыбались, шутили, ахали по поводу Катиного живота. Тут и Игорь появился, свежий, причесанный, неотразимо красивый в белоснежной рубашке с золотистым галстуком, — и с ним тоже балагурили, шутили по поводу Катиного живота и хлопали по плечу, а он что-то отвечал и улыбался, однако заметен он был в компании лишь рядом с Катей — как отражение ее света; будучи один, он как-то сразу тушевался, замолкал и становился неприметен. Ну, да ведь сегодня ее праздник, тем более что она — на седьмом месяце; это что-нибудь да значит!..
За столом гости и гостьи — а нас, помнится, набралось семеро, не считая хозяев, — не забывали предлагать тосты, добросовестно пили вино и водочку и прилежно при этом закусывали; ну, да эта прилежность и понятна: середина недели, пришли после работы, голодны, поужинать не успели, и потому, когда дело дошло до закусок — посыпались дружные похвалы в адрес именинницы, какая она прекрасная хозяйка, да какие у нее вкусные салаты и роскошное жаркое! И нашей имениннице пришлось скромно признаться, что все здесь приготовлено руками Игоря — такой вот самый большой подарок он ей преподнес ко дню рождения. Естественно, все, кто был за столом, особенно женщины, разом переключили свое внимание на хозяина, и бедный Игорь, розовея от смущения, стал оправдываться:
— Да, приготовил я, но под Катиным чутким руководством! Что бы я без нее? Она сама прекрасно готовит!..
Катя, соперничая с ним во взаимных похвалах, подхватила их и развила:
— Девочки, не слушайте его — мне и не снилось так готовить! Борщ сварит — что-то невероятное, блинчики зафарширует — пальчики оближешь, рыбный пирог испечет — объедение! А у меня или подгорит, или не допечется!..
Кто-то из гостей поднял тост:
— Что же это мы всё за именинницу, давайте-ка за мужа именинницы: пусть он и дальше развивает свои таланты под ее мудрым руководством!
И все дружно поддержали тост, и Игорь чокался, пил и пьянел со всеми вместе, и радовался похвалам. А мне было немного жаль этого большого ребенка, хотелось как-то приободрить его, помочь разогнуться, намекнуть, чтоб хоть чуточку научился противостоять Катиному диктату. Улучила минутку поговорить наедине и первым делом спросила: читает ли он по-прежнему стихи?
— Нет, — помотал он головой, без всякой, впрочем, грусти и сожаления: — Семейная жизнь забирает столько времени — на чтение не хватает!..
Что мне было делать, как к нему относиться? Он слегка потускнел для меня и даже уменьшился в размерах. И было ужасно досадно, как если бы на моих глазах поймали лесного оленя, впрягли в оглобли и заставили тащить телегу... Славный, милый Игорь!

6
В июле у меня начался очередной отпуск, а у Кати — декретный. Поехать куда-то далеко мне не позволяли финансы, друзья пригласили в автомобильную поездку дикими туристами на дальние озера, и я, конечно же, согласилась. Перед отъездом я навестила мою подопечную и наказала Игорю, чтобы непременно гулял с ней, а ей — чтоб не ленилась ходить. Чтобы она не скучала без нашего с ней трепа — принесла ей кучу книг и журналов и со спокойной совестью отправилась в путь.
Турпоездка получилась чудесной: накупалась, загорела, привезла воз впечатлений... А вернувшись, тотчас помчалась к Кате, рассказать о впечатлениях. И мы с ней снова гуляли и болтали, даже на концерт однажды выбрались и на два гастрольных спектакля, что привез театр из соседней области — только чтобы Катя не чувствовала себя заброшенной.
А там и лето пробежало. В конце августа вышла я на работу, и чуть ли не на третий день звонит Игорь: Катя вчера родила!
— Да ты что! Кого? — завопила я.
— Дочку. Здоровенная: четыре-сто!
— Поздравляю, Игореша: теперь тебя и рукой не достать: солидный человек, отец семейства! Какие вы молодцы! Как назвали?
— Думаем еще.
— Где она, в каком роддоме?
— В нашем, районном…
И сразу после работы я, купив букетище цветов и набив пакет фруктами и соками — благо конец лета, всего навалом — помчалась навестить нашу роженицу. Нашла старенький, обшарпанный, двухэтажный роддом, передала, как положено, в приемном покое передачу с записочкой, и мне приходит ответная записка: «Подойди к окну: оно на втором этаже, третье справа по фасаду».
Я метнулась туда. Прибегаю, гляжу наверх, жду; вдруг створки окна с треском — Катин почерк — распахнулись, и в проеме явилась она сама, необыкновенно светлая на темном фоне проема, побледневшая, в белой больничной рубахе, и с младенчиком, замотанным в беленькую пеленку, которого бережно держала в руках; улыбается во все лицо и кричит, поворачивая младенца ко мне:
— Смотри, какое чудо! Кормить принесли! Ты бы посмотрела, как она чавкает, когда сосет — сдохнуть можно от смеха!
— На кого похожа? — кричу ей.
— На меня, конечно, на кого же еще? — пожимает она плечами.
Но вот за ее спиной послышалась женская брань.
— Подожди немного, тут нянечка шумит!
Катя отошла от окна, на ее месте появилась сердитая пожилая тетка в белом халате и с грохотом захлопнула окно.
Кати не было минут пять. Потом снова появилась, уже одна. На этот раз осторожно распахнула створку, чтобы только просунуть голову, и говорила почти шепотом:
— Увезли мою радость, до следующей кормежки не увижу... Ругаются, что мы окна открываем, заразы боятся, а в палате душно. Хорошо хоть, моя кровать тут, возле окна. Меня ругают, что я прыгаю, не лежу... Кстати, фруктами меня Игореша завалил, не надо, раздаю, а вот за цветы спасибо!..
И говорила, и смеялась она хоть и утомленно, но удивительно спокойно, тоном человека, который сделал доброе, хорошее дело, доволен им и знает, что имеет полное право теперь расслабиться и отдохнуть. Я смотрела на нее и тихо за нее радовалась.
— А ты знаешь, как я назвала дочуру? Угадай!
— Игорь сказал, что вы еще в раздумьях.
— Это он в раздумьях, а я — нет! Она будет носить твое имя: Таисья! Хочу, чтобы она была такой же умной и доброй, как ты! Ты согласна?
Конечно же, я расплылась в улыбке:
— А Игорь согласен? Ты помнишь, что мне обещала?
— Жить в согласии? А мы так и живем! Думаю, он все равно согласится. Ему втемяшилось назвать дочуру именем любимой бабушки, так хотят его родители. Но я же не обещала жить в согласии с его родителями!
Тут Катина голова исчезла, потом появилась снова.
— Извини, врачиха пришла, опять меня ругают. Ладно, беги, спасибо тебе! Думаю, через неделю выпишусь, у меня все в порядке! Приезжай через неделю, уже домой!..
И действительно, через неделю я смогла если и не трогать, то уж, во всяком случае, лицезреть и слышать нашу кроху уже в их комнате. Это был прелестный ребенок, вобравший в себя, кажется, все лучшее от обоих родителей.
Маленькой Таиской Катя привязала меня к себе: теперь я чуть не ежедневно бывала у них, покупала подарочки своей крестнице и возилась с нею — купала, пеленала и только что не кормила грудью. Подарок лучше этого для меня трудно было придумать. А с другой стороны, как скрасил нам всем этот подарок судьбы то ужасное «перестроечное» время, которое вспоминается теперь как сплошной многолетний кошмар.

7
Это время еще не было пиком кризиса, окончившегося потом полным развалом экономики, общества, целой страны, — но все уже полным ходом шло к этому, все рушилось. Особенно чувствительной была бесконечная девальвация рубля и рост цен до космических размеров. Заводы останавливались; зарплаты не платили. Государственные предприятия приватизировали или, попросту, тихонько, под шумок, присваивали и разворовывали. Частные предприятия, магазины, банки посреди этой вакханалии росли, как грибы после дождя, чтобы через короткое время снять пенки и «обанкротиться». Законопослушные люди теряли сбережения и нищали, а наглые и предприимчивые — становились миллионерами. Большинство людей было растеряно и не знало: как дальше жить, что делать? Большинством овладевало чувство катастрофы, не на кого опереться, каждый лишь за себя, все кругом распадалось и рассыпалось в прах.
Уму непостижимо, как мы с мамой пережили то время? Мы и раньше-то не шиковали, а теперь на наши зарплаты можно было прожить не больше трех дней. Питались перловой кашей или рожками с постным маслом и запивали чаем. Хотелось бросить филологию и заняться чем угодно: мыть полы, торговать мороженым или сигаретами вразнос, только бы купить себе новые туфли или сапоги взамен стоптанных, или — новую тряпчонку вместо заношенной до постыдного состояния. Не знаю, кого как, а меня спасала мама.
— Да разве это трудности? — говорила она мне. — Пока есть настоящий чай, да с сахаром — это еще не голодуха!..
Впервые за всю жизнь мы с ней необыкновенно сдружились: ни она меня не шпыняла, ни я ее не подкалывала, жалели и боялись друг за дружку — людей, имеющих выдержку и терпение, бедность и в самом деле сплачивает. Ей, пережившей в детстве военное лихолетье (впрочем, этих лихолетий у ее поколения было не счесть), перестроечные трудности казались такими пустяшными! Зато она с удовольствием читала теперь газеты и журналы, не отлипала от телевизора, не скрывала своего торжества при каждом новом разоблачении КПСС, КГБ, партийных вождей и начальников и радовалась робко нарождающейся возможности свободно судить обо всем и читать, о чем хочешь. Я удивлялась этому ее энтузиазму, а она мне говаривала:
— Милая моя, не жила ты при Сталине, и хрущевские времена для тебя уже история, а я и не чаяла, что доживу до такого! Для меня это пока фантастика: до сих пор не могу поверить, что всё наяву.
Мы с мамой были «бюджетницы». Как ни плохо нам платили — а платили. У моих друзей-строителей между тем дела шли еще хуже, скатываясь до полного нуля. В тресте, где работали Катя с Игорем, резко уменьшились объемы работ, начались сокращения…

* * *
С полгода уже прошло, как Катя родила и сидела с малышкой дома, вечера долгие, на улице холодно и метельно, так что уже с неделю их не навещала, — звонит вечером Катя, и голос у нее чуть не плачущий:
— Таечка, приди, а?
— Прямо сейчас, что ли? — буркнула я, содрогнувшись.— Зачем?
— Долго объяснять, я тут, у телефона, не одна.
— Что за конспирация? — проворчала я.
Ну нисколько мне не хотелось тащиться, на ночь глядя, черт-те куда по метели — это уже перебор в бесцеремонном использовании меня по какому-то наверняка ничтожному поводу.
— Н-ну, в общем... — помялась Катя. — Надо провести с Игорем срочную беседу, тебя он послушает, а то я уже срываюсь, боюсь, до рукопашной дойдет. Распрягся совсем, третий день не просыхает!
— Игорь? — удивилась я: этого раньше за ним не водилось. — Да ты что! Какие-то у него нелады? Что случилось?
— Сократили весь отдел, и — без копейки!
— Но почему без копейки?
— Денег в тресте нет, и когда будут — неизвестно. Я боюсь за него. Ты ж почти член нашей семьи, скоро тебя в постель третьей класть будем! — не удержалась, съязвила она. — Ради Бога, приди, умоляю!..
Да, миссия не из легких, но раз Катя зовет в полном отчаянии — бросила все, оделась и поехала. И нашла Игоря совсем не в таком уж безнадежном состоянии, как расписала в панике Катя, ее сознание вечно все преувеличивает до чрезмерности. Хотя и в самом деле: день рабочий, середина недели, а винцом от Игоря и вправду попахивало довольно крепко. Безобразие, конечно, однако ж был он вполне восприимчив ко всему, что ему говорят... А, с другой стороны, разве не имеет он права выпить с товарищами, если они в передряге? Им всегда казалось, что тихая жизнь конструктора, отгороженная кульманами от остального мира, будет длиться вечно, за них будут держаться только потому, что они милые, толковые ребята...
Что мне было делать с ним, полупьяным, как вразумлять?
Чтобы не обострять отношений с обоими дорогими мне людьми, пожурила его: нехорошо, мол, это, не выход из положения для серьезного человека, почему надо раскисать при первой неудаче? Вон он какой рослый да сильный, на его месте надо уметь принимать удары стоя...
— Это и все, что ты можешь? — уныло сделала мне Катя выговор, прямо при нем. — Такое и я ему говорила — толку-то! Ты хочешь, чтобы он у меня алкашом заделался?
Ну, уж это слишком! Ей, наверное, мерещатся лавры ее мамочки, вечно шпынявшей дядь-Васю? Как силен этот древний матриархальный менталитет, это неистребимое желание, пользуясь слабостями мужчины, ущучить его, пригнуть и унизить! Нет, милая, я в этих играх тебе не пособница.
— Знаете что, дорогие мои? — взбеленилась я, собираясь прочистить мозги обоим, как, наверное, сделала бы моя мама. — Не желаю я ни слушать ваши дрязги, ни участвовать в них! Чего вы оба распускаете себя, чего паникуете? Еще не конец света! Возьмите себя в руки и становитесь, наконец, взрослыми! Чем ссориться — давайте лучше подумаем, что делать...
Кажется, встряхнула их. Игорь, расслабленно сидевший в кресле, раскидав ноги и тупо глядя в бормочущий телевизор, выключил его, подобрал, наконец, ноги и настроил свое внимание на меня; Катя, сидевшая у плетеной из камыша детской кроватки, укачивая малышку, притихла и тоже подобралась. И начали мы спокойный серьезный разговор.
В общем, решили мы на том «семейном» совете так: Игорь, с сентября, когда родилась малявка, устроившийся еще подрабатывать на вечернем отделении в техникуме, будет продолжать там работать, а днем — сидеть с ребенком, а Кате надо выйти на работу, иначе ее тоже уволят, вот уж тогда они точно сядут на мель. А там видно будет... Мы в то время надеялись, что передряги скоро кончатся, и жизнь снова станет безоблачной и спокойной; нашей наивности и простодушию не было предела.

* * *
Катя вышла на работу. Ее, как молодую мать, пока что защищал закон. Но и у нее на работе все дышало на ладан: достраивали последние дома, некоторые вообще бросали недостроенными, а дальше — неизвестность.
И вот с месяц спустя после того нашего «семейного» разговора заявляется она ко мне. Я сразу обратила внимание на ее лицо, оно будто потемнело и посуровело, глаза — жесткие, без всякого подобия улыбки, а уголки губ, имевших раньше безупречный рисунок, опущены не то в иронической, не то в усталой гримасе. Я еще подумала: как быстро кончилась у нее светлая пора материнства, снова на ней серый, цементный, какой-то прорабский налет...
Но в целом выглядела она еще эффектнее, чем прежде, на одежде ее перестроечные передряги пока не отражались. Одеть ей, слава Богу, было что: тряпья и обуви накопила за пору девичества на пять лет вперед, будто чуяла: сгодятся. И неважно, что никакие катаклизмы женскую моду не держат, любое старье на ней сидит, будто не далее как вчера купленное или сшитое. А телом стала еще пышнее, так на нее подействовали роды и материнство.
Явилась она с таким видом, будто желает сказать мне нечто такое, что не в состоянии не сказать. Уж я изучила ее, знаю, что попусту ноги бить не будет. А потому прямо у порога ей:
— Что, Катя, случилось?
— Можешь поздравить: получила квартиру, — при этом она хмыкнула так пренебрежительно, будто не мечту своей жизни воплотила, а потеряла кошелек с монетками. — Двухкомнатную. Ордер на руках, — она достала из сумки бумажку и показала.
— Катька, какие вы молодцы, в такое-то время! — обрадовалась я, кинувшись ее обнимать.
— Да погоди ты! — досадливо отпихнула она меня. — Между прочим, опять будем рядом: дом в двух кварталах отсюда. Ходила вот смотреть квартиру.
— Раздевайся, расскажешь все по порядку!
— Некогда, — отказалась она.
— Катя, ради Бога, ты же целую вечность у нас не была!..
Уговорила, помогла раздеться, провела на кухню, сели за чай, а я все продолжала восхищаться, какие они с Игорем молодцы, да как я за них рада, да как здорово, что снова будем рядом.
— Между прочим, Игорь тут ни при чем, получила квартиру я, — с какой-то не то обидой, не то досадой перебила она меня.
— Да понимаю, что ты, и хорошо справилась с репертуаром… — щебетала я, сбитая с толку: зачем считаться, кто именно из двоих взял бумажку?
— Да уж, мой репертуар оказался просто блестящим, — и опять какая-то не то досада, не то усмешка.
— Катя, да что такое? — насторожилась я.
— Я заработала эту квартиру! — с горькой интонацией произнесла она.
— Конечно, заработала, столько лет на стройке!..
— Да не на стройке заработала, — она встала и плотно прикрыла дверь.
— Я не пойму, о чем ты? Где тогда?
— В кабинете на диване заработала, вот где! — зло выкрикнула она.
— Катя, да ты что! — растерялась я.
— А что? Нехорошо, да? — с яростной издевкой начала она на меня вдруг кричать. — А я плевала на все! Трест последний дом достраивает, больше нового жилья не будет! Что мне делать прикажешь?
— А как же... Игорь? — почему-то за Игоря мне стало обидней всего.
— Перетопчется Игорь!
— Почему, Катька?
— Да вот такая я, все могу, и — плевать! — продолжала она кричать, будто я обвиняла ее в чем-то. — Что он мне сделает? Прибьет? Не сдохну! Зато — с квартирой!.. Да я и сдачи могу дать, он это знает!
— Не будет он ничего, повернется и уйдет.
— И скатертью дорожка: роль самца выполнил, и — с приветом! Зачем мне такой муж, который ни черта не умеет добыть?.. И с чего ему уходить, когда с квартирой теперь?.. Взрослый человек, пора знать: за все платить надо!..
Больше мне нечего было ей сказать; слушать — неприятно, возражать не хотелось, и прогнать нет сил; я сидела, не подымая глаз, молча хлебала чай, ожидая, когда кончится этот разговор. Хотелось побыть одной, хотя бы привыкнуть к тому, что она мне выложила.
— Что ты морщишься? Противно, да? Но ты же хотела написать повесть про современную женщину — вот и слушай, и пиши, через что она проходит, если хочет жить своим умом, смеет иметь самолюбие и собственные желания. И как ее топчут и унижают, как в асфальт катком вдавливают — показывают ей ее место! Всё слушай, всё пиши и не морщись!..
Ты же помнишь управляющего? Сама говорила: такой солидный, интеллигентный! Помнишь, как он говорил на нашей свадьбе? «Счастья, — говорит, — вам, дружной семьи, детей побольше! Только, — говорит, — чтобы это не заслонило вам больших целей! Чтобы душой были молоды, в глазах огонек задора горел, а руки ваши пусть всегда остаются чистыми — чтобы принять от нас, комсомольцев шестидесятых, эстафету! Нам есть чем гордиться и что передать вам, мы умели работать с энтузиазмом, но умели и веселиться, и у нас, — говорит, — были свои костры и походы, и наши комсомольские песни!..» А я — представляешь? — была тогда в таком приподнятом настроении — будто летела! — но в памяти все-все отложилось, до словечка!..
И вот к чему приплыли после той говорильни: директорская мафия правит теперь бал, а мы, рядовые, выпадаем в осадок, и нас, как отбросы, сливают в канализацию. Я ведь чувствую: скоро и для меня занавес закроется, потушат свет и попросят на выход. Но вот шиш! — думаю. — Меня просто так не выбросишь, я еще пободаюсь, я тоже хочу хоть клок с худой овцы урвать. Много мне не надо, но квартиру отдайте: заработала!..
И вот не далее как вчера пошла я прямиком к управляющему, потому что идти больше некуда и жаловаться некому: плевать всем и на все. Решила так: буду сидеть у него в кабинете до упора, не уйду, пока не решит вопрос, пусть хоть милицию вызывает. Да только не любят они ни шума, ни милиции, тихонько предпочитают делишки обделывать.
А управляющий этот, интеллигент вшивый — как звать его, уже и неважно, для меня он теперь отработанный шлак в отвале — приметил меня еще когда замужем не была и, видно, глаз положил, регулярно заезжал на объект и работать учил... Прихожу в приемную — секретутка к нему не пускает, дверь телом загораживает:
«Очень занят, велел никого не пускать, у него совещание!»
Хорошо, сижу, жду час, жду второй. Выходит, наконец, от него главбух — делили, видно, остатки неразворованного. И только главбух из двери — я в дверь, секретутка пробует меня удержать, да куда ж ей, пигалице тонконогой, против меня? Отодвинула ее, прохожу в кабинет, она — следом, и жалуется, чуть не плача.
«Ладно», — дает он ей отбой.
А когда та дверь за собой закрыла, посмотрел на часы, сам сросшийся вместе с письменным столом в один монумент, и говорит:
«Что у тебя? Выкладывай быстрей, у меня пять минут», — морда хмурая-прехмурая; я-то знаю, что он сидит тут последние месяцы, может, даже дни, ему не до меня, видите ли, и думает, что за пять минут от меня отделается.
А мне плевать, прохожу, сажусь без приглашения, гляжу в упор и говорю:
«Нет, не хватит нам пяти минут, потому что я от вас не уйду, пока не решу вопрос с квартирой. Я молодой специалист и четыре года честно стояла в очереди на нее. Кстати говоря, лично вы обещали ее мне на моей свадьбе: сто человек тому свидетели; если надо, всех приведу! Можете хоть милицию вызывать — я на все готова, но без квартиры не уйду!»
Он вылупился на меня с интересом:
«Так-таки готова на все?»
«Да, — говорю, — на все!»
«Ну что ж… Знаю, — говорит задумчиво, — ты решительная девушка, словам твоим можно верить, — посидел еще, подумал, почмокал губами, включил аппарат селекторной связи. — Ко мне никого не впускать, я занят!» — рявкнул в него и сразу отключил: аккуратный мужик. Встал, прошел к двери, закрылся еще и на защелку.
Смотрю: что дальше будет?.. Кабинет просторный, с одной стороны в нем окна, с другой — глухая стена, вся из деревянных панелей, и сплошь стулья вдоль стены. Он берет, отставляет один стул, толкает панель — и она распахивается, как дверь, а за ней — помещение, явно потайное.
«Прошу сюда!..» — вполне серьезно приглашает наш энтузиаст шестидесятых.
Мне интересно: что же там такое? И страшновато при этом — чувствую: ловушка. Ну, да что уж теперь, раз вправду на все готова?
«Зачем — туда?»
«Побеседуем о квартире. Без свидетелей».
Где моя не пропадала? Набралась решимости, иду. Смотрю наметанным глазом строителя: комната — больше, чем у меня, квадратов в пятнадцать, окошко, чем-то светлым зашторенное, диван, стол, кресла, холодильник, сервант с посудой, распахнутая дверь в санузел, а в нем, вижу, душ, унитаз, раковина.
Он достает початый коньяк из холодильника, рюмки из серванта, вазочку с конфетами.
«Будешь коньяк?» — спрашивает.
«Нет», — отвечаю.
«Хорошо. Раздевайся», — говорит и наливает себе коньяк.
«Как? Зачем?»
«Ты же на все готова?..»
Соображаю, думаю. Вот оно, значит, как: энтузиаст шестидесятых берет плату бартером?.. Готовлюсь психологически: через себя еще переступить надо, но уже чувствую, знаю, не даст обойтись.
«А как же квартира? — спрашиваю, а саму колотит от злости. — Где, — говорю, — гарантия?»
«Вот и сделаем гарантию, когда разденешься», — садится в кресло, нога на ногу, и коньячок посасывает маленькими глоточками. Вижу: чувствует мою злость и сам от этого злостью наливается.
И что мне, спрашивается, оставалось? Конечно же, я разделась, пока он свой коньяк посасывал и на меня пялился. Самолюбие мое мне дорого стоит, но квартира — дороже; в конце концов, я ж не для себя ее выторговывала, одной-то мне и комнаты хватало. А ведь еще и страх где-то там, внутри, холодком обдавал: уже и прорабов сокращают, и кого, интересно, выгонят первыми? Не мужиков же — у них негласная порука в крови сидит, им и в голову не придет предпочесть мужчине женщину; а с ней что церемониться, с ней все можно: потоптаться, как петух на курице, и выбросить на улицу!.. Корежила себя, раздевалась, а в голову лезла матушкина дразнилка. Двинет, помню, по затылку, я только соберусь реветь — а она мне: «Какие нежности при нашей бедности!»
Вот на этом плюшевом диванчике, значит, и... Он даже не разделся, только пиджак снять изволил и галстук расслабил...
Ужасно это противно, когда вот так всё, по-собачьи: чувствуешь себя не иначе как драной сукой. Особенно если на тебя наваливается какая-то липкая сырая резина… Наверное, меня бы стошнило, если б не коньяк: плеснула себе, глоток сделала — отпустило.
«Иди, подмойся», — говорит потом энтузиаст.
Пошла в санузел, подмылась, вышла.
«Становись снова!» — кивает на диван...
А уже когда вернулись в большой кабинет — мой энтузиаст добрался опять до стола, врос в него монументально, поднял трубку и самолично, без помощи секретарши, набрал номер председателя профкома:
«Там у нас есть резервная квартира в доме, который вчера сдали, отдай ее нашей молодой прорабше!.. Какая-какая? Молодая и красивая! Такая у нас в тресте пока одна... Да-да, именно ей!..»
Тот, видно, закочевряжился, уперся, какие-то это нарушало планы или договоренности, долго бурлил в трубке его голос, энтузиаст слушал-слушал, да как рявкнул — поставил, можно сказать, нашего главного профсоюзника на четыре кости:
«Кто у нас, в конце концов, управляющий: ты или я?.. И слушай внимательно: она зайдет к тебе прямо сейчас, надо быстренько оформить все бумаги, а завтра утром вам с ней и с бумагами — в райисполком, получить ордер!.. Я тебя прошу: проследи лично! Вечером завтра доложишь об исполнении, договорились?»
Положил трубку, черкнул что-то в перекидном календаре и говорит, уже мне:
«Все слышала? Поняла? Беги, получай, заслужила честной работой, — и соизволил осклабиться напоследок: — А ты молодец, боевая прорабша… Защелку на двери открой сама. И заходи, когда чего понадобится, не стесняйся старика, буду рад помочь…»

8
Примерно в то же самое время начали появляться, как грибы после дождя, частные предприятия, товарищества и акционерные общества; и явление это, совершенно тогда для нас новое, не прошло мимо Кати. Как-то однажды она рассказала мне по телефону, что трое рабочих-отделочников с ее стройки сделали ей интересное предложение, и она ломает над ним голову: они решили уйти из бригады и организовать товарищество по ремонту квартир и помещений под офисы, им нужен честный и сноровистый техник, умеющий правильно посчитать стоимость работ, составить договор, смету и прикинуть потребность в материалах, а потом найти эти материалы, да подешевле, купить и привезти — они согласны принять такого человека в свое товарищество директором, или, как тогда начали говорить, «менеджером». И вот они предложили это директорство Кате.
Она попросила сутки на размышление. И мы с ней рассудили так: конечно, ей бы следовало принять предложение, но у нее на руках маленький ребенок. Вдруг Таиска заболеет — доверит она ее Игорю?.. Нет, всё бросит и сама останется с ней дома. При этом в тресте ей всегда пойдут навстречу, дадут два-три дня, там незаменимых нет, в товариществе она не сможет позволить себе ни единого дня отгула. И упускать предложение ей не хотелось. Что оставалось делать?.. Вывод напрашивался сам собой: предложить директорство Игорю — пора, наконец, ему браться за серьезное дело, благо возможность сама идет в руки!..
Однако Игорь таким предложением возмутился: разве он для того долбил инженерные науки, чтобы командовать тремя полуграмотными мужиками? Он прекрасный конструктор-расчетчик, но ни в отделке, ни в договорах и сметах ни черта не смыслит... Катя возражала ему: инженеру легко этому научиться, на первых порах она даже может помочь ему, а что касается трех мужиков — так почему, если дело пойдет, не расширить товарищество до десяти, двадцати, сорока человек и, в конце концов, не превратить его в большую фирму?..
Катиного авторитета в уговорах не хватало — она попросила меня прийти и помочь ей «дожать» мужа: «Ты умеешь убеждать, тебя он послушает!..»
И, конечно же, я пошла, да мне и самой интересно было проверить свое влияние на него.
— Послушай, Игорь! — сказала я ему тогда. — Скажи, кто тебе помешает снова стать конструктором, расчетчиком, бесом-дьяволом, когда все «устаканится»? Но пока ведь надо же что-то делать, зарабатывать нормальные деньги, сколько можно валить на жену все заботы и смотреть, как она выматывается?
— Почему валить-то? — разобиделся он. — Я тоже кручусь: и с ребенком сижу, и в магазины бегаю, и еду готовлю, не считая того, что преподаю! Прихожу я, между прочим, в полночь и сажусь готовиться к новым занятиям!..
В чем-то он прав, но Катю было жаль, и я находила новые аргументы:
— Да не эта, Игорь, мелкая помощь ей нужна, сегодня надо предельно напрягаться, быть опорой, ты же мужчина, вон какой большой и сильный! Можешь ты дать ей посидеть с крохой дома? Ведь у Кати молоко кончается!.. — приходилось бить ниже пояса, но что делать, за Катю я готова была вправлять мозги кому угодно. — Да, — продолжала я, — для наших Обломовых нынче — конец света, но ты же не Обломов! Время, Игорь, дает тебе шанс стать представителем новой формации предприимчивых молодых людей, цветом нации, ее надеждой, ее будущим!..
Может быть, я перегибала, но то был единственный достойный для обоих выход, а для меня — еще и шанс опять увидеть Игоря деловым и самостоятельным, чтобы снова начать его уважать — а как иначе внушить ему серьезность ситуации, если он способен воспринять ее лишь в романтическом флере?..

* * *
Вдвоем с Катей мы его все же уломали: взялся он за эту работу, да еще с жаром, и дела у него пошли, стал зарабатывать неплохие деньги. Чтобы отдаться новому делу полностью, ему даже пришлось оставить техникум.
Месяца через три на деньги товарищества он купил старый фургончик «Жигули», на котором теперь мотался по городу: искал заказчиков, закупал материалы… А сев в машину да вцепившись в руль, как в спасательный круг, окончательно поверил, что он настоящий начальник и, стало быть, настоящий мужчина, мечтал уже о собственной машине, непременно заграничной — о каком-нибудь «японце»…
О том, что предпринимательство — занятие с переменчивым успехом, все мы знали понаслышке. А теперь многим приходилось проверять это знание на собственном опыте, большей частью плачевном; чтобы стать тертым предпринимателем, надо, наверное, и в самом деле пережить не одну неудачу и перепробовать сотни комбинаций…
Примерно через полгода у Игоря случился жуткий «прокол»: как я поняла — а понимаю я в этом плохо — он заключил договор на отделку большого офиса, заказчик выдал аванс, а выполненные работы обязался оплатить по окончании. Но когда работа была сделана и предстояла ее оплата (а ремонт был крупный, Игорь вбухал в него всю наличность), оказалось, что заказчик — банкрот.
Игорь ходил консультироваться к юристам, подал в суд, время шло, а денег не было. В то же время рабочие (их уже было шестеро, отделочники обзавелись подсобниками) начали подозревать его в том, что он утаивает какие-то суммы, и угрожать ему: «Отдай заработанное, нам не на что жить!»
Игорь загнал старенький фургон, но денег не хватило. Он стал просить Катю заложить ее золотые вещи — она отказалась.
У них, я знаю, произошел тогда тяжелый разговор.
— Чего ради я отдам свое золото? — сказала ему Катя. — Не отдам! Какой же ты предприниматель, сам сумей выкрутиться!
— Но это ты меня втянула в авантюру! — кричал на нее Игорь.
— Так ведь у тебя голова не для красоты, ею думать надо!..
Он все-таки выклянчил... Однако эти крохи Игоря не спасли, пришлось идти на поклон к товарищам, тем, кто стоял крепче. Но с той поры он окончательно потерял Катино доверие, она его уже ни во что не ставила и никаких надежд на него не возлагала.
С ее стороны это было, конечно, свинством. Но и я в его поведении разочаровалась: не ожидала, что он будет так панически цепляться за Катины золотые безделушки, мелочно, малодушно, он трусил и терял голову…
Окончилась история тем, что хоть он и расплатился с рабочими — они от него ушли. А долг перед товарищами остался.
Игорь судился с банкротом. Кажется, это было безнадежно, но он всё надеялся, как игрок-неудачник надеется на везение…

* * *
Среди строителей молва разлетается быстро, никто больше с Игорем иметь дела не желал, он изнервничался и решил «бросить все к чертовой матери». У них с Катей начались скандалы — у нее все больше прорезывался характер ее мамочки, а он замыкался и не желал с ней разговаривать. Тогда Катя призывала меня мирить их.
По-моему, у них не доходило до развода только благодаря мне: я осталась единственным добрым духом их семьи, шла туда и выполняла свою роль уже не ради них, а ради своей маленькой крестницы, которая тыкалась мягкими губами в мою щеку и гулькала из благодарности за мелкие подарки, которыми я ее баловала, зная, что ни Катя, ни Игорь этого делать не станут — им некогда!..
Меня поражала их родительская глухота: Игорь — весь в производственных страданиях, Катя — раздражена им. Так что я, занимаясь крестницей, не в силах оторвать ее от себя, в конце концов предлагала глупым родителям:
— Отдайте мне ее совсем, а сами родите еще одну.
— Ага, я мучилась, рожала — и отдай тебе? — преувеличенно возмущалась Катька. — Нечего клянчить, роди сама!..
Теперь в каждый мой приход, кивая на Игоря, сидящего перед телевизором с бутылкой пива в руке, она выплескивала на меня всю предназначенную ему желчь:
— Полюбуйся своим любимцем!.. — а затем, кивая на телевизор, накидывалась на него самого: — Что они тебе нового скажут? Жизнь красивую нарисуют? Не дождешься! Иди и зарабатывай деньги!
— Как я заработаю, без машины, без людей? — тупо возражал Игорь.
— Не умеешь организовать — засучивай рукава и сам становись!
— Я — дипломированный инженер!
— Да чёрта мне в твоем дипломе! Продать — и то не купят!..
В ее упреках была доля истины. Игорь уже и меня возмущал: ну почему он такой, как сырое тесто, без инициативы, без желания напрягаться? Кто в этом виноват? Наследие предков? Социальная система? Нехватка витаминов, гормонов, тепла, солнца? Или — душевная пустота?.. Вольно было Чехову предлагать выдавливать из себя раба; а если — лень?..
Между тем, денежного долга с него никто не снимал, друзья-кредиторы, когда-то гулявшие на его свадьбе, однажды нагрянули к нему и предупредили, что поставят долг «на счетчик». Надо было хотя бы перезанять денег, но Игорь пребывал в ступоре.
— Ну почему ты ничего не делаешь? Ведь у тебя будут неприятности! — умоляла я его.
— Пристрелят? Да и черт с ними, надоело, — отмахивался он.
Тут до Кати дошло, наконец, что он в труднейшем душевном состоянии, и она, к ее чести, решительно взяла дело в свои руки: сама поехала к кредиторам и о чем-то с ними договорилась, затем попробовала помирить с Игорем отделочников. Из этого, правда, ничего не получилось, те ответили, что по-прежнему согласны работать только с ней. Тогда она нашла старика-отделочника по имени «Петрович» и свела с ним Игоря. О чем они втроем говорили — не знаю, но с той поры Игорь надел спецовку и встал на рабочее место рядом с этим Петровичем.
Петрович оказался для Игоря настоящим кладом, в четыре руки у них стало получаться совсем неплохо: Игорь начал зарабатывать едва ли не больше, чем директором фирмы, через год он даже «Тойоту» купил, подержанную, правда, зато — «японец»! И Катины упреки в безденежье смолкли.
Только теперь, от непривычки работать физически, Игорь возвращался домой усталый, молчаливый, долго с удовольствием хлюпался в ванной, переодевался, плотно ужинал, а после перебирался в гостиную, валился с бутылкой пива в неизменное кресло перед телевизором… Он поплотнел, слегка расплылся, стал медлителен в движениях и в разговоре; внешняя привлекательность его осталась — но была теперь не в моем вкусе...
Интересно, что в той передряге и последовавшей за ней смене стиля их жизни Катя тоже повела себя несколько странно. У них с Игорем была договоренность: как только он станет достаточно зарабатывать — она уволится и сядет дома с Таиской… Деньги появились — а увольняться Катя отказалась. От страха снова остаться «на мели»? От привычки каждое утро бежать из дома? От жадности?.. Игорь настаивал, а Катя отмахивалась: «Успею, насижусь!..» И к кому, интересно, теперь апеллировал он, чтобы помогли ему наставить супругу? Ко мне, конечно…
Однако уговорить закусившую удила Катю было все равно, что уговорить ветер или солнце:
— Чего ради я должна хоронить себя в четырех стенах? Не хочу я сидеть у него на шее, не доставлю ему этого удовольствия!
Это было уже не упрямство, а приросшее к ее душе чувство непомерной гордыни.
Оба теперь возвращались домой усталые, а надо было еще заниматься домом. И начиналась перепалка:
— Игорь, вынеси мусор! — кричала ему Катя.
— Я устал, — отвечал он, успев забраться в кресло.
— А я, думаешь, не устала?
— Я больше устал.
— Но ты же мужик, т-твою мать-то!..
Он вздыхал, поднимался и шел — как на эшафот. А потом жаловался мне:
— Катька совсем обнаглела, меня на три буквы посылает!
— А куда тебя еще посылать? — фыркала она. — Больше некуда!..
Ужасно все это стало… Была ведь любовь — сама видела! — был свет в глазах, мечты, надежды, вера друг в друга — куда все делось и почему так быстро?.. Жизнь загоняла их в прозябание на одной лежанке, у одной кормушки... Однажды я не выдержала, упрекнула ее:
— Катя, ты что, нарочно демонстрируешь мне свою грубость?
Та призналась, что когда они вдвоем — все у них еще грубей и примитивней. Этого я представить была уже не в силах… Господи, да это же обуза какая-то, а не жизнь! Зачем тогда работа, деньги? Чтоб бутить ими пустоту?.. И уж до того дошла, что махнула на них рукой: живите, как хотите, у меня одна забота — оградить от вашего влияния крестницу.
Мне казалось, что их отношения дошли до предела. А оказывается, то были еще цветочки...

* * *
Пришла пора остаться без работы и Кате. Правда, такую зубастую, как она, уволить побоялись, с ней поступили иначе: перекрыли финансирование объекта, который она строила, и всё; деньги, что пока еще поступали от заказчиков, руководство треста задерживало на своих банковских счетах, «прокручивало» под большие проценты. Многие рабочие ушли, а Кате предложили бессрочный отпуск без содержания — авось догадается, уйдет сама. Начиналось повальное акционирование предприятий, и руководство интенсивно освобождалось от работников, чтобы осталось как можно меньше акционеров.
Катя не стала дожидаться акционирования треста: «Да пошли вы на фиг со своими акциями!» — написала заявление, и ее тотчас уволили.
Она задумала заняться «малым бизнесом», ей хотелось попробовать себя в коммерции. Однако жизненный опыт подсказывал, что суетиться не стоит, начать лучше с обретения торговой сметки и вживания в среду. Да и где взять стартовый капитал, кто его даст без залога? А потому начала она скромно: продавщицей готовой одежды на Центральном рынке. Ее хозяйкой была Катина сверстница по имени Светлана, Катя вышла на нее через одну из подруг и изо всех сил старалась с ней сблизиться — не без расчета, конечно, чтоб та помогла ей «подняться на ноги».
Я видела эту женщину — как-то Катя затащила ее ко мне «на кофе»: во-первых, чтобы сдружить нас, а во-вторых, по-моему, повысить свой статус в ее глазах — вот, дескать, какие у нее интеллигентные знакомства. Причем уведомила меня: Светлана — человек надежный; о каких-то прекрасных качествах ее характера говорила...
То была густо крашенная блондинка с серыми неулыбчивыми глазами и хриплым голосом, какой бывает от регулярных простуд и злоупотребления спиртным и сигаретами. У самой же Кати она вызывала неподдельное восхищение: ей нравилось, что Светлана ездит в спортивной машине серебристого цвета и, хотя и живет пока с сыном и матерью в «хрущевке», строит себе шикарную квартиру в фешенебельном доме, в самом центре, рядом с парком. Кате ужас как хотелось стать такой же.
А мы со Светланой с первого взгляда почувствовали взаимную неприязнь. Неужели это и есть то самое классовое чувство?.. Катя была удручена: ей хотелось, чтобы нас было трое, и мы бы гармонично дополняли одна другую.
Меня удручало, что Светлана жестоко эксплуатирует Катю, платя ей копейки. Впрочем, иначе, наверное, и невозможно выжить в их мире: кто-то кого-то должен высасывать, как паучок. Но за Катю мне было обидно.
Или просто меня отталкивала Светланина вульгарность, а ее во мне — уж и не знаю что?.. Известно ведь: если женщине не понравилась какая-то мелочь в человеке, пусть даже он всем хорош, никакими силами не заставишь женщину его полюбить. В Светлане меня раздражал запах духов; они были отнюдь не безобразны, наоборот, хорошие французские духи, но она ими так обильно поливала себя, что не было мочи терпеть — я их возненавидела; и когда простодушная Катька тоже стала ими пользоваться, и тоже обильно, я такую устроила ей головомойку, что, кажется, она запомнила это надолго.

* * *
Около года она работала у Светланы продавцом. Ее рабочим местом был переоборудованный под торговую палатку двадцатитонный железный контейнер, из них состояли — и по сию пору состоят! — тесные торговые ряды на Центральном рынке. Условия работы жесточайшие: зимой в таком контейнере — лютый мороз, летом — как в парилке; отлучиться по нужде в туалет — только бегом, оставив контейнер на попечение соседок, таких же бедолаг, как сама, с риском недосчитаться какой-нибудь вещи; вместо умывальника — влажная туалетная салфетка; вместо обеда — чай или кофе из термоса, бутерброды и горячие пирожки, разносимые лоточницей...
Через год такой жизни Катя сама купила контейнер, наняла продавщицу и начала собственную коммерческую карьеру.
А карьера давалась непросто. Катя продавала ширпотреб, то есть все, что подвернется выгодного у оптовиков — от курток и джинсов до косметики и бытовой химии. Пока определилась с ассортиментом — несколько раз прогорала, спуская наторгованное. Впрочем, эти прогары — наверное, необходимое условие наработки опыта в ее новой профессии?.. В общем, крутилась, как, наверное, и все там. И, в отличие от Игоря, духом не падала.
Иногда не без восхищения, иногда с досадой и раздражением она рассказывала мне про мир их «бизнеса», про жулье, которое там «крутится», наживая миллионы, облапошивая друг друга, а все вместе — покупателей. Пересказывать — неинтересно, об этом писано и говорено тысячекратно…
Бедная Катька, как ее тянуло в этот денежный водоворот, и как ей хотелось стать «коммерсанткой»! Или уж у таких, как она, нетерпеливых и решительных, эта судьба на роду написана?
Между прочим, один из крючков, который ее в том базарном водовороте держал — между финансовыми взлетами и падениями она успевала одеться и обуться «с иголочки» в красивые и дорогие вещи, носить которые, я чувствовала, становится у нее неистребимой потребностью.
Да она и в самом деле стала необыкновенно хороша, одевшись как следует. Все на ней теперь было роскошно: и пушистая шапка из лучшего собольего меха, и мягко облегавшая фигуру великолепная дубленка с ручной вышивкой по бортам, и высокие замшевые сапоги на тонких золоченых каблуках; а серо-серебристый шарфик и крупные золотые серьги в ушах отнюдь не затмевали ее яркого на морозе лица — черных пушистых ресниц и бровей вразлет, алых губ и алых роз на щеках...
Тогда же она начала вовсю пользоваться косметикой, отчего лицо ее приобретало несколько балаганную яркость. Я смеялась над ней: «Ты теперь настоящая кустодиевская купчиха!» А она оправдывалась: «Косметика хорошо предохраняет лицо на морозе». При этом полная ли напряжения жизнь будоражила ее, или просто она была в самой яркой поре своего цветения — но никогда больше она не выглядела столь эффектно: ее лицо цвело пышным экзотическим цветком, а глаза сияли, словно две черных лучистых звезды.
Со своей чуть тяжеловатой грацией держалась она теперь необыкновенно свободно, с моментальной реакцией на любые выпады против нее. А выпады были: ее красота и налет вульгарности невольно раздражали женщин и обращали внимание мужчин, она просто притягивала их взгляды, как магнит притягивает железные опилки, или, точнее, как мух в знойный день тянет на мясо, когда оно начинает припахивать, а сами мухи особенно активны. Она вся дышала здоровьем и жгучей красотой; однако и пышущее здоровье ее, и красота были полны некой тревогой, агрессией и вызовом — все в ней обещало не покой и счастье, а лишь беды и бесплодные хлопоты.
Да, я смотрела на нее с восхищением — потому, наверное, что самой мне этой красоты недоставало. Но к восхищению примешивалось беспокойство: господи, сколько же — с избытком! — отпущено ей всего! И жалко-то ее: цветет пустоцветом, не исполненным смысла. Ей бы обеспеченного, сильного характером мужа, большой дом, в котором много работы, ей бы рожать и выхаживать детей, да не одного, не двух — ораву! Но есть ли на свете мужчина, способный удержать и приручить ее, или таких уже нет на свете?..
Она купалась в моем восхищении, может, поэтому и забегала ко мне во всем блеске? Но были у нее и еще причины забегать: она никогда не забывала расспросить, что новенького в жизни города и «вообще», имея в виду культурные события, да что интересного мне попалось из чтива за последнее время, даже что-то записывала в свою книжечку, выпрашивала очередную книгу или журнал, уносила, прочитывала и возвращала.
Мне кажется, она держалась за меня только затем, чтобы не потонуть в своем рыночном быту, где лишь торгуют и подсчитывают барыши, а в свободное время пьют, едят и до одури сексуются, проводя свой «шикарный» досуг в саунах, ресторанах и каких-то загородных «домах отдыха и развлечений». Катя, как я поняла, тоже все это успела пройти и на все наглядеться, но — не без моей помощи, думаю — знала все же и другой, параллельный мир, свободный от обязанности жить лишь ради барыша, и искус этого знания не давал ей покоя…
Она по-прежнему инициировала наши с ней «культпоходы» в театры и на концерты, заставляя Игоря домовничать, и рассказывала, что у них с ним теперь все «гармонично», он ее любит и все, что она скажет, дома делает: готовит, стирает, научился ухаживать за Таиской — сам забирает из садика, купает, переодевает, кормит, укладывает спать, а если дочь нездорова — сидит с ней дома; работа у него теперь неответственная — Петрович, если Игорю надо побыть дома, управляется и без него; денег им теперь хватает, так что няньки нежнее и внимательнее Игоря и сыскать трудно, и Катя за дочь совершенно спокойна.

* * *
Меня удивляло: как ей удается быстро встать на ноги после очередного финансового краха? То жалуется, что ее облапошили, «пролетела» с товаром, осталась должна сколько-то тысяч долларов, — а уже опять открывает торговлю; и я любопытствовала: где она берет деньги — расплатиться и вновь закупить товар? Растрясает Игоря?
— Еще чего! — возмущенно фыркала она. — У него штанов не хватит расплатиться с моими долгами!
— Светлана выручает? — донимала я. Интуиция мне подсказывала: что-то она не договаривает…
— Н-не всегда, н-но выручает, — не очень уверенно отвечала она. — Мы не миллионеры: деньги у нас без дела не лежат, каждая копейка на счету!
— Так где ты их берешь? — допытывалась я.
— Ты знаешь такое понятие: «коммерческая тайна»? — пыталась она от меня отделаться.
— Да от меня-то тебе чего таиться? — смеялась я.
И однажды, ужасно чем-то расстроенная и раздраженная, не выдержав моего цепляния, она не просто сказала, а выплеснула на меня со злостью:
— Ну, скажу я правду — тебе, что, легче будет? Заработала я эти деньги! Натурой расплатилась! Довольна?
— Как «натурой»? — удивилась я. — В переносном смысле, что ли?
— Ох, и лохиня же ты! — чудовищно вздохнув, заорала она. — Спустись на землю!.. Да, натурой! Или что, прикажешь свой лоб под пули подставлять? Спасибо!.. И не в переносном, а самом прямом, как оглобля, смысле!
Чего угодно я ждала, но не этого.
— Ты что, со многими?.. — невольно спросила я, не решаясь произнести слово «спишь».
— С кем надо, с тем и сплю! — поняла она мою недомолвку. — Чего так переполошилась? Боишься запачкаться? Так катись, не заплачу!
— Ну что ты мелешь, Катя! — едва не со слезами воскликнула я, поняв глубинную причину ее злости: едкую смесь стыда, досады, раздражения…
— Да, с кем надо, с тем и сплю! — решительно подтвердила она. — Ну и что?.. — и, поскольку я растерянно таращила глаза, не зная, что сказать, сменила тон, начав оправдываться: — Круг узкий, и люди всё — нужные! Да я этот свой промысел и не афиширую. Надеюсь, не побежишь раззванивать?
—Зачем ты так?.. А как же Игорь? — невольно вспомнила я о нем.
— Перетопчется! — зло бросила она.
От этой новости все у меня плыло перед глазами. Да — как гром!.. Однако, расстроившись и даже возмутившись ею, я, кажется, не очень-то и удивилась: по ее появившейся с некоторых пор бесстыдной браваде я догадывалась о каком-то надломе в ее жизни... Конечно, это ее выбор, и не мне за нее жить, но мне стало отчего-то обидно за Игоря: не по зубам Катя ему оказалась, не удержал, недотепа! На этом поле битвы полов, где бьются глаза в глаза, тратя молодость, красоту, энергию, Игорь проиграл вчистую. За этот беспощадный проигрыш доброго и близкого мне человека было горько и обидно.
А Катя от упоения своей победой над ним становилась еще свободнее и наглее; казалось, она рвала последние путы; то было какое-то бешенство сильной самки, которая инстинктивно ищет себе ровню — и не находит... И возмущалась я ею, наверное, чисто формально, а в неподвластных мне глубинах души даже радовалась ее освобождению... Меня только не покидало подозрение: от нужды ли и отчаяния пускалась она во все тяжкие или из бравады — все могу, и никто не указ? Или туда влекла ее разбуженная всеобщим хаосом разрушительная, ведьмовская сторона ее души?..
И все же это ее сообщение настолько вывело меня из равновесия, что мое рациональное начало, ища объяснений, не могло найти себе покоя.
— Ну почему ты, Катя, такая невезучая? — причитала я. — Полно женщин на рынках торгует, посмотришь — довольны жизнью…
— Только не рассказывай мне о довольстве! — кричала она. — Это всё несчастные! Потому что там, где густо пахнет деньгой, собираются самые отъявленные мерзавцы и кипят самые примитивные страсти: жадность, зависть, злоба, похоть. Я вот так этого натерпелась! — чиркала она пальцем по шее.
— Но что тебя там так держит?
— А чем прикажешь заниматься? Ты знаешь: меня выкинули со стройки, и кому я нужна? В уборщицы?
— И все равно не верю, что непременно надо заниматься этим!
— Что, запрезирала, да? — язвила она. — А вот скажи: ты презираешь интеллигента, который продает свои мозги? Или футболиста, который продает ноги?.. Кто что может, то и продает. А мне больше нечего продать!
— Аналогия, Катя, хромает: по-моему, ты продаешь больше, чем тело.
— Да чушь все это!.. Не первая и не последняя, ничего со мной не станет и ничто не отвалится!
— Может, и не отвалится, но ты уже изменилась — я вижу.
— Не каркай, а?
— А кто тебе еще это скажет?
— Тайка! — вздохнула она. — Я сама себя порой ненавижу: живу какой-то не своей жизнью…
— Что, хочешь все испробовать? — язвила я.
— Можешь издеваться, сколько влезет!.. Да я бы не прочь и в профессионалки — «бабки», по крайней мере, приличные, побольше, чем у тебя, раз в двадцать! И не смотри, как на утопленницу! Да, не прочь — если б мужики не такими скотами были, а мне бы побольше терпения, потому что терпеть их — коровий темперамент нужен! Ты представить себе не можешь, какие они все паскудники! Какая-то, помнится, богиня у древних греков была, в свиней их превращала?
— Цирцея.
— Вот-вот, мне бы ее умение! Почему-то у них за шик считается, что если завладел женщиной — надо быть сволочным и похабным. Важности — как у индюка, а в душе — сявка. Когда он ползет по тебе — так и хочется стряхнуть его с себя, как вошь!
— Какая ты стала циничная…
— Ты мне это уже говорила... А покрутись с мое!.. — и вдруг резко сменила тему: — Слушай: давай заварганим торговое дело вместе? Уверяю, у нас с тобой получится: соединить твой интеллект и мои пробивные способности. О, мы бы с тобой такого наворотили! Бросила бы я, к черту, все эти побочные занятия, клянусь! Мы бы с тобой нашли свое место и заткнули пасти этим дебильным воротилам, мы бы всё у них перехватили! Ты не представляешь, какие они тупые, их только облапошивать и ставить на место! Лет через десять мы с тобой миллионершами — настоящими, с зелеными бабками! — станем, вот увидишь! Я серьезно. Подумай, Тайка, а?
— Нет, — ответила я.
— Подожди! Давай попробуем?
— Нет, — покачала я головой.
— Ты не торопись, ты подумай! Посмотри, как ты одета, какая худая, с голоду скоро околеете со своей мамочкой! Да не нужна, на фиг, твоя филология никому — ни стране, ни народу!
— Катя, давай прекратим этот разговор.
— Вот, все вы такие, пачкаться боитесь: Игорю предлагала — морду воротит!.. Только с голоду, смотри, не пропади — как же я без тебя, кто мне тогда мораль прочтет? А за меня не бойся: не грозит мне блядство, для этого надо быть слишком тупой и бесчувственной!..

9
После того разговора прошло уже сколько-то дней, а мозг мой все сверлило воспоминание о нем, сколько я передумала о Кате за эти дни! Надо было что-то делать, как-то спасать ее, вытаскивать…
Взяла билеты на концерт, причем для Кати — два, чтоб обязательно пришла с Игорем — ведь с этими ее закидонами их союз долго не проскрипит, и лишь на мне, казалось, миссия сблизить их и привязать. Позвонила, что буду ждать их возле концертного зала. Она рассыпалась в благодарностях, а сама приперлась, как всегда, без него, причем задолго до начала и прямо ко мне на работу.
Ей нравилось бывать у меня на кафедре, пялиться на сотрудниц и слушать, о чем говорят «умные люди». Один наш доцент, помню, назвал ее «структурной женщиной», и я по глупости передала ей мнение «структуралиста» — так она меня замучила: покажи да покажи доцента!.. В этот раз, когда она опять пришла одна, я попробовала сделать ей выговор, но она лишь небрежно фыркнула:
— Да ну его, пусть дома сидит, не с кем Таиску оставить! И чего ты за него так хлопочешь?..
Это было уже возмутительно. Я решила продолжить разговор на улице, тем более что погода стояла чудесная — начало осени, тепло, тихо — и тех двух часов, что остались до концерта, вполне должно хватить, чтобы прочистить ей мозги, а заодно прогуляться.
Слушала она меня без охоты, норовя перевести разговор на что-нибудь иное, а когда я негодовала и грозила ей отлучением от себя — единственным, чем могла ее пронять, — притворялась несчастной жертвой:
— С тобой ничем нельзя поделиться, сразу все оборачиваешь против меня! Так кто из нас черствее? — ныла она со слезными интонациями в голосе. Даже Христа вспомнила с его заповедями любить ближнего и не бросать камня в грешницу.
— Катька, что ты делаешь, как ты живешь? Твое легкомыслие меня просто поражает! Ты сама не замечаешь, как опускаешься! Как может женщина, дошедшая до последней стадии цинизма, быть любящей, искренней с мужем, с ребенком? Учти, это чревато: развалится все у вас однажды, и с большим треском!.. Ты посмотри, каким забитым ты сделала Игоря! Ведь он — на твоей совести! Тебе его не жалко?
— Жалко, — соглашалась она.
— И ты же его топчешь и унижаешь! Вы же, в конце концов, перекусаете друг дружку! На что ты обрекаешь его, себя, дочь?
Видно, я все же сумела задеть ее, она начала взвинчиваться:
— Тебе легко говорить, у тебя образование, просидишь всю жизнь в тепле, а мне — крутиться, свое дело иметь, о себе думать, потому что никто, кроме меня, обо мне не подумает! И плевала я на то, чисто или нет веду дело!
— Да ты не о себе, ты о семье, о муже думай!
— А что мне думать, если у меня нет на него надежды: сегодня со мной, а завтра помоложе дуру найдет — что его удержит? Потому и думаю о себе! И, надеюсь, дочь меня когда-нибудь поймет!.. Жалко только, ты не понимаешь, ты всех любить хочешь — вот и идеализируешь мужиков!..
— Не мужиков, а мужчин! — поправила я ее.
— Мужиков! — упрямо повторила она. — Это они разворовали всё и выбросили меня на улицу, и заставляют теперь крутиться!.. Вон они! — она обвела рукой, показывая на многочисленную городскую толпу, среди которой в этот час и в самом деле было полно мужчин. — Посмотри на них: по-твоему, это мужчины? Это — вороватое, хамоватое, похотливое мужичье, достойное только того, чтобы их презирали и дурачили!
— Катя, прекрати! — попыталась я ее одернуть.
— Нет! Я тебя слушала — и ты послушай! Это мужичье, благодаря наглости и хамству, захватило и растащило все, что можно, а теперь грызется между собой, у кого кость слаще. И я должна их уважать?
— Неправда, не все такие! В каждой душе, Катя, есть искра божья, ее только увидеть надо!..
— Да чушь это все! — запальчиво перебила она меня. — Человечья душа — это дерьмо; и чтобы в этом дерьме выросло что-то путное, надо сто потов пролить, и еще не знаю — поможет ли?.. А если не все воры и хамы — так только потому, что у остальных кишка тонка; и те, у кого тонка, дохнут от зависти к сильным, а дай им возможность — тоже начнут хапать и грызться! И тебя, и меня оберут, не моргнув, потому что все они — чмо и пидоры! Сами друг друга так называют, когда хотят показать, что презирают! Только знаю, что у всех них одна слабость: их похоть, их желание — нет, не любить, это им не по понятиям! — а только завалить женщину в постель, или в траву, в пыль, в грязь, и слить свою гнилую сперму, да не просто слить — а с каким-нибудь обезьяньим вывертом! Так чего с ними церемониться, чего играть с ними в джентльменство? Почему не ловить их на их же слабости и не дурачить, не отнимать у них хотя бы часть того, что нахапали?..
— Катька, Катька! — удрученно качала я головой. — Что ты мелешь? Это же бред какой-то!.. Ты, Катя, больной человек!
— Бред, да? Я больная? Хорошо! — с какой-то бешеной решимостью, с горящими, как угли, глазами воскликнула она. — А хочешь, прямо сейчас, на этом месте, докажу свою правоту, покажу тебе мужчин во всем их блеске? — она произнесла слово «мужчин» с едким сарказмом, передразнивая меня. — И посмотрим, кто больной, а кто здоровый!
— Что ты хочешь сделать? — испугавшись ее решимости, спросила я.
— Произвести эксперимент!
— Катька, но... — замялась я, страшась, что она отмочит сейчас что-нибудь ужасное, и взглянула на часы. — Нам на концерт скоро!
— Нет, позволь, раз такой разговор! Сейчас они все сюда приползут!
— Почему приползут-то? Придут, хочешь сказать?
— Нет, приползут, потому что мужик — это все равно что таракан!.. Да ты не бойся, я быстро, еще и на концерт успеем. Пойдем! — и, схватив за руку, она повлекла меня к ближайшей телефонной будке, на ходу выхватывая из своей сумки кошелек и пухлую записную книжку.
Войдя в телефонную будку и нарочно оставив дверь распахнутой, она кинула в аппарат монету, сняла трубку и начала набирать номер. Аппарат щелкнул, абонент включился, и Катя, тотчас преобразилась: подняла к небу глаза и, сделав лицо страдальческим, горячо заговорила в трубку:
— Павлик, это я, Катя!.. Милый, мне сейчас одиноко… Я хочу тебя видеть... Да, немедленно... Брось все, я хочу видеть тебя, у меня просто ноги сводит — так тебя хочу!.. Я?.. На улице Ленина, на углу с Кирова, в телефонной будке!.. Да, совершенно одна, и мне так одиноко, Павлик… Ну, быстрей, я жду, милый!
Она чмокнула в трубку, повесила ее и сказала со смехом:
— Говорит, придет. Приползет. Прискачет вприпрыжку! А между прочим, солидный человек, кандидат наук, докторскую пишет. Врет сейчас жене, что ему позарез надо в библиотеку, книгу взять, статья у него без этой книги не движется.
Она быстро полистала книжку, кинула новую монету и снова набрала телефонный номер; опять аппарат щелкнул, и она завела новый разговор:
— Алло! Сергей Васильич дома?.. Можно его к телефону?.. Это с работы, срочное дело! — Катя зажала микрофон трубки и шепнула мне: — Жена трубку взяла, сейчас позовет… — она подождала немного и, когда в трубке откликнулись, заговорила, снова печально подняв глаза к небу: — Здравствуй, Сережа, это я, Катя! Я по тебе ужасно почему-то соскучилась, просто мочи нет! — затем, опять крепко зажав трубку ладонью, повернулась ко мне: — От ужина оторвался, чавкает еще, дожевывает! И несет ахинею — для жены, видно, та рядом на контроле стоит… — затем Катя отняла ладонь от трубки и продолжила излияния: — Милый, ты знаешь, я тебя ужасно люблю и уже не могу без тебя… Приезжай, а? Как вспомню о тебе, прямо ноги сводит, вот тут вот! Мне сегодня что-то одиноко, это просто ужасно, ужасно!.. Я? Нахожусь в телефонной будке на проспекте Ленина, на углу с Кирова... А потом закатимся куда-нибудь, чтоб всем чертям тошно стало, а?.. Приедешь, милый? Ну, жду, жду — скорее!
Она повесила трубку.
— Врет сейчас жене, что у него на работе страшная авария, все проваливается сквозь землю и никак без него не обойдется! Он же у нас крутой, директор фирмы, и машина у него крутая, пешком ходить разучился. Но ничего, приедет, никуда не денется!..
Точно таким же образом она позвонила еще одному абоненту, Вовику, и повторила слово в слово то, что говорила первым двум.
— Кому же еще позвонить-то? — лихорадочно полистала книжку дальше, затем решительно ее захлопнула. — Ладно, хватит, а то сейчас уже Павлик нарисуется!..
Мы перешли улицу, вошли в какое-то кафе и сели за пустой столик у окна, из которого видна была оставленная нами телефонная будка возле перекрестка, заказали себе кофе с пирожными и стали ждать; меня эта игра, не скрою, уже начала забавлять.
Прошло минут двадцать, кофе выпили, я поглядела на часы.
— Ну, ты меня и втянула в авантюру! Неужели думаешь, они настолько глупы, что не понимают, что их разыгрывают? Хватит тут торчать, пошли!
— Нет, погоди, посидим еще! — заупрямилась Катя. — Не может быть, чтоб хоть один не пришел!
И не прошло трех минут, как около телефонной будки появился довольно солидный мужчина в светлом плаще нараспашку, с редеющей на темени рыжей шевелюрой, в очках с золоченой оправой и в костюме с галстуком, явно чем-то озабоченный. Катя расхохоталась, и показала на мужчину пальцем:
— Вон он, Павлик. Разоделся-то, прямо жалко, что столько стараний зря! Ну, что я говорила? — она радовалась, как девочка, даже щеки порозовели.
Мужчина остановился перед будкой в замешательстве, зачем-то заглянул внутрь — может быть, ища там записку? — и стал фланировать мимо будки туда-сюда.
— Ну-с, кто следующий? — с удовольствием потерла ладони Катя.
Прошло еще две минуты, и возле будки вынырнул откуда-то верткий молодой человек лет, наверное, двадцати пяти.
— А вот и Вован! — обрадовалась Катя. — Ну, этому собраться — только подпоясаться! Видишь, какой реактивный! Он такой!
— Тоже от жены сбежал? — спросила я.
— Не-ет, он — как колобок: и от дедушки ушел, и от бабушки ушел, и сейчас непонятно, где живет, чем занят? Регулярно, раз в два месяца, делает мне предложение: думает, наверное, раз моложе меня — я все брошу и буду его содержать. Он же у нас гений: стихи сочиняет и песни, бард он у нас, поэтому все вокруг должны кудахтать и носиться с ним, как курица с яйцом... Такой вот кадр.
Между тем, молодой человек, стремительно развернувшись возле пустой будки, тоже стал фланировать по тротуару, регулярно пересекаясь и чуть ли не сталкиваясь лоб в лоб с Павликом.
— Они не знакомы между собой? — спросила я, с любопытством обоих разглядывая.
— Ни в коем случае, — покачала она головой. — Хотя было бы интересно их всех перезнакомить. И вообще открыть клуб своих друзей, — она расхохоталась, видимо, представив себе этот клуб.
Между тем Павлик, внимательно следивший за Вовиком и что-то заподозрив в его поведении, остановился и явно неприязненно заговорил с ним. Вовик бросил ему что-то пренебрежительное через плечо и продолжил невозмутимо фланировать.
— Ишь! Мешают друг другу, — откомментировала Катя.
— Слушай, они же могут поссориться!
— Ну и пусть, — живо хмыкнула Катя. — На такую веселуху посмотреть — и концерта не надо.
— А потом начнут выяснять причину...
— Это еще бабка надвое сказала!
— Катя, зачем ты с ними так? Мне их жалко.
— Ага, пожалей, пожалей их! Думаешь, они тебя пожалеют? Этот умненький Павлик моей знакомой Таньке живот заделал, обещал жениться, а потом слинял! Это тебе как?.. А Вован уже успел три раза жениться и от всех ушел! А ведь оба элитой себя, паскудники, считают... Так что пускай посуетятся, понервничают!
— Они разозлятся и тебе тоже какую-нибудь гадость сделают.
— Могут, они такие. Но побоятся: знают, что кусаться умею... А где же это Сергей Васильич-то? Ах, ты, ёкарный бабай, неужели презрел меня? Или жена не пустила?
Катя даже расстроилась немного. Но прошло еще минуты три, и на проезжей части улицы недалеко от будки остановился черный джип.
— Вот он, не обманул моих ожиданий! — радостно захлопала в ладоши Катя. — Ну, выйди, выйди из машины, уважь меня!
И, будто услышав ее, из машины тяжело вылез тучный мужчина средних лет в кожаной куртке нараспашку, с животом, угрожающе нависшим над брючным поясом... Он прошелся вразвалочку до телефонной будки, постоял возле нее, явно недоуменно — почему это его никто не ждет? — затем так же вразвалочку вернулся к машине, сел в нее, с досадой хлопнул изо всех сил дверцей и тихонько поехал вдоль бордюра, рассматривая прохожих через открытое боковое окно.
— Ишь, какой важный, и подождать не хочет, — обиделась Катя.
— Боже, какой он толстый! И что, он — тоже?.. — спросила я.
— Да, и он — тоже, — кивнула Катя. — Вот они во всей красе. Ты не представляешь, какие они все тухлые и вонючие! От них вечно несет перегаром, табаком, несвежим бельем, потом и пивной отрыжкой! Одним словом, козлы; все у них воняет: подмышки, ноги, мошонки, рты...
— Катька, умоляю, меня сейчас стошнит!
— Экая ты фифа! — презрительно глянула она на меня и стала передразнивать: — «Ах, мужчины, ах, любовь, ах, почему ты такая циничная?» Погоди, вот выйдешь замуж, залезет на тебя мужик с вонючим членом да дохнёт перегаром, от которого мухи дохнут, — посмотрю, как запоешь.
— Прекрати, я не могу слышать!
— Вот-вот! А сама будешь перед этим говнюком на задних лапках прыгать и чирикать! — и с горящими глазами, с проступившим на щеках румянцем, с жемчужно блистающими во влажном рту зубами, еще полная возбуждения от только что удавшегося спектакля, она тут же начала передразнивать кого-то препротивным бабьим голосом, но не успела договорить, ее глаза вдруг расширились, и испуганно онемел открытый на полуслове рот.
Я невольно глянула туда же: Павлик решительно направился в сторону нашего кафе. Сомневаюсь, что он заметил нас, просто, наверное, ему надоело слоняться, и он решил зайти выпить кофе. Или, может, догадался, вычислил, что Катя разыграла его и должна сидеть сейчас именно в этом кафе?
Катерина судорожно дернула меня за руку: «Бежим!» — и мы, две сумасшедшие дуры, похватали свои сумки, вскочили, роняя стулья, успели вбежать в коридорчик, ведущий на кухню, и спросить официанта: «Есть тут у вас запасной выход?» Он показал, мы выскочили во двор и, поплутав по захламленному, застроенному какими-то складами двору, выбежали на другую улицу.
И только когда оказались там — обеих разобрал страшный, почти истерический хохот.

10
Как-то поздно вечером, едва ли не в полночь (я уж постель расстелила), звонит Катя, и голос у нее потерянный, трагический даже, не помню, чтобы когда-нибудь он у нее был таким, умоляет меня:
— Таечка, прости, что в такое время, но приди срочно!
— Что случилось? — спрашиваю испуганно-раздраженно.
— Игорь потерялся! До сих пор дома нет.
— Ну, так напился, поди, да застрял у дружков. Ты уже настолько его затюкала, что он домой боится идти! — пробрюзжала я — ну нисколько не хотелось тащиться среди ночи на их разборки — а между тем подумала: пилить-то пилит, а ведь любит, дурища такая, экий гвалт подняла, что мужик не приполз, как собачка, вовремя...
— Я уже всех, кого знаю, обзвонила — нигде нет, никто его вечером не видел… — ныла она.
— Да успокойся, кому он нужен? Утром объявится!
— Уже в оба городских вытрезвителя звонила, в морги и во все отделения милиции! — не слушая, продолжала она. — Таечка, ну приди, посиди с дочкой — боюсь оставить одну, тоже не спит, канючит — поеду искать Петровича, может, он знает, а у него телефона дома нет! Ну, пожалуйста, Тая!..
Пришлось одеваться и идти, хотя бы успокоить… Но когда я пришла, она меня слушать не стала, успела лишь объяснить: домашнего адреса Петровича она не знает, в милиции по телефону не дают, только при личной явке и с паспортом, а надежда у нее теперь только на Петровича, — и тут же умчалась...
Оставшись с крестницей, я подумала: Кате помочь сейчас ничем не могу, а утром Игорь все равно объявится — прилегла к Таиске рассказать на сон грядущий сказку, под нее мы обе, пригревшись, и уснули…
Катюша вернулась в шестом часу утра, мрачная, осунувшаяся за ночь, и — без всяких результатов. Петровича она разыскала и вытащила из постели, но он сумел рассказать лишь, что им с Игорем дали очередной аванс, и аванс неплохой; они посидели после работы за столиком уличного кафе, выпили пива и разошлись, причем Петрович понял, что Игорь направился не куда-нибудь, а домой.
«Господи, — подумала я, но уж не стала травить ей душу, — в каком же бездонном одиночестве надо пребывать Игорю, чтобы тоскливым осенним вечером после рабочего дня дуть пиво в уличном кафе в компании старого Петровича, из которого, кроме как о фасонах облицовки, слова не вытянешь!» Обстоятельства принимали скверный оборот. И я тоже начала не на шутку беспокоиться.
Катя, несмотря на усталость, снова села за телефон — еще раз обзвонить вытрезвители, морги и отделения милиции. Однако от свежих новостей оттуда Бог миловал.
— Только бы живой был! — бормотала она в отчаянии. — Готова свечку в церкви поставить... Прощу даже, если у какой-нибудь бабы застрял... Прости меня, Игореша, прости, дуру такую!..
А я слушала ее и думала о том, что и такой вот тоже любовь бывает…
В половине восьмого мы собрали и отправили Таиску в школу, Кате нужно было ехать на работу, мне — бежать домой, переодеться, да тоже на работу. Катя взяла с меня обещание, что не брошу ее, пока не найдется Игорь, побуду хотя бы с дочкой... Разумеется, мы говорили о нем только как о живом, хотя нас, кажется, все больше охватывало страшное в этом сомнение...

* * *
Игорь позвонил мне на работу, как только я туда пришла. Я даже заплакала: слушаю его голос, который кажется мне слаще и торжественней ре-минорной фуги Баха, еще не соображая, о чем он толкует, а сама кричу в трубку что есть мочи:
— Какой же ты, Игорь, все-таки гад, какая свинья! Катя чуть с ума не сошла, тебя потерявши, весь город на уши поставила!
— Да знаю уже, — усмехается он. — Видел Петровича.
— Где ты был?
— Подожди, послушай... Тая, не в службу, а в дружбу: передай ей, что я, скорей всего, домой не вернусь.
— Нет, ты это сам ей скажи!
— Не хочу я с ней разговаривать и, честно говоря, уже не могу.
— Игорь, да что случилось? Объясни хотя бы!
— А что объяснять? Устал я!
— Но ведь просто так, ни с того, ни с сего — не бывает!
— Бывает...
— Да объясни ты, что случилось, я не понимаю! Ведь ты же шел домой?..
— Н-ну, хорошо... Старая банальная история: встретил подругу школьных лет. Вот и решил, в общем, с ней остаться.
— Так вот случайно и встретил?
— Представь себе, случайно: шел по городу часа два подряд и встретил. За два часа, знаешь, сколько можно людей встретить?
— Ну, встретились, поговорили, и — прекрасно!.. Но почему тотчас надо все ломать? Что за абсурд? Мало ли бывает в жизни встреч?..
— Настоящих, которые жизнь переворачивают, — мало! Мы вот с ней всю ночь проговорили... Смешно, да? Но нам такие небеса открылись! Я будто ожил весь!
— Ну и что? Мы вон с тобой тоже говорили!
— Нет, ты меня не понимаешь... Тут встряска нужна, свежесть впечатления — тогда воскресает то, что было когда-то, в семнадцать, под спудом, и становится вдруг стыдно: боже, каким я стал! И когда тебе протягивают руку и предлагают: обопрись! — что ж я, враг самому себе?
— Кто она, Игорь?
— В смысле, чем занимается, что ли? Да неважно!.. Н-ну, предположим, бухгалтер.
— Она что, одинока, не замужем?
— Была, да тоже обожглась. Так что мы с ней два сапога пара!
— И где вы будете жить?
— Ну, ты прямо как прокурор!.. У нее квартира. Небольшая, но нам хватит. Есть дочь.
— Да ведь у тебя своя дочь!
— А я не отрекаюсь. Пройдет время, и мы с Катей обсудим, в какой форме мне общаться с Таиской...
— Игорь, как тебя найти?..
Что-то в Игоревых интонациях говорило мне, что не совсем он отказывается от Кати, остались какие-то сожаления, может, даже стыд, и мне, как Катиной подруге, положено использовать шанс вернуть Игоря. Однако он от моего предложения уклонился:
— Нет, Тая, пустая трата времени... А все, что сказал тебе, можешь слово в слово передать ей, — и положил трубку.
Я тотчас, отпросившись с работы, помчалась на рынок к Кате, успокоить ее: Игорь жив-здоров. Однако это сообщение нисколько ее не успокоило, она пришла в неописуемое раздражение — даже, я бы сказала, в ярость; казалось, она сейчас разнесет вдребезги свою железную палатку, ей, наверное, легче было перенести Игореву гибель, чем измену: она швыряла с полок на пол предназначенные к продаже вещи и пинала их ногами, рявкала на покупателей и гневно рычала:
— Сбежал, значит, гад такой? Приятной жизни захотел? Ладно, погоди, дорогой, я тебе устрою приятную жизнь, ты у меня получишь!..
— Катька! — пробовала я воззвать к ее разуму. — Не делай глупостей! Это тебе хороший урок: нельзя жить вот так, напролом, будь умнее, гибче, добрее!.. Да его еще найти нужно!
— Найду-у! — заверила она с мрачной решимостью. — Ладно, что живой, а уж найти — дело второе! Город перетрясу, землю перерою, но найду своего драгоценного!.. Ишь, чего захотел!
— Катька-Катька, когда тебя укатают крутые горки? — с горчайшим упреком качала я головой.
— Меня? Еще не родился тот, кто меня укатает! — рычала она трагически-театрально, грозя пространству пальцем. А мне хотелось самой найти Игоря и предупредить, чтоб был осторожней: с разъяренной Катькой шутки плохи!.. Да только где же мне его найти?

* * *
Видно, ей и самой не так-то просто было его разыскать. Проходил день за днем, а Игорь не объявлялся: видно, и в самом деле всерьез решил оставить Катю и ушел в глубокое подполье.
Я старалась не оставлять ее одну. Но, проводя вечера у нее дома, бывала лишь в обществе Таиски, Катя являлась поздно, все искала своего ненаглядного и, как я поняла, принимала самые разные меры: мобилизовала всех его друзей, милицию, даже частного сыщика нанимала. Была она все это время немногословной и сосредоточенной; да я уж знала ее характер: когда она на чем-то сосредоточена — ждать от нее излияний бесполезно.
И вот кануло недели три, не меньше; я, как обычно, сидела вечером с малой и ждала Катю — заявляются оба: Игорь с виноватой улыбкой и Катя неузнаваемо кроткая, источающая нежнейший лепет:
— Проходи, милый, раздевайся, все в доме тебя ждет!.. Доченька, вот и папа наш вернулся!.. — и снова обращаясь к Игорю: — Знал бы ты, что мы тут без тебя пережили!.. Ну да ладно, что уж, теперь все позади...
Я, расцеловав Игоря в знак его подвига примирения и возвращения под родную кровлю, вознамерилась тотчас улизнуть, чтоб не мешать им миловаться, но они оба запротестовали и оставили меня на ужин.
И ужин этот, прекрасный, обильный, явился, словно по щучьему веленью, из Катиных ловко снующих рук на удивление быстро, было даже винцо за столом — всё Катя предусмотрела, всё приготовила заранее, сама почти не притрагиваясь к еде, лишь суетясь вокруг Игоря и воркуя:
— Как я, милый, тебя люблю, знал бы ты! Ты не представляешь, что я пережила, как много поняла! Спасибо тебе, единственный ты мой! — и в глазах ее стояли слезы, готовые вот-вот брызнуть, а Игорь из благодарности к ней все глядел, не уставая, в ее глаза и гладил ей руки.
Мне осталось только незаметно ретироваться, чтобы не мешать семейной идиллии, причем они моей ретирады, кажется, даже не заметили. И месяца два потом я не мешала им своим появлением, только изредка перезванивались с Катюшей, и на мой вопрос: «Как дела?» — она неизменно отвечала сдержанно, но вполне удовлетворенно:
— Все у нас теперь хорошо, все нормально...
И слава Богу! Но все же... Зная Катю не меньше, чем себя, я никак не могла понять такой колоссальной метаморфозы в них обоих, ее загадки. Что-то в этой метаморфозе было для меня непостижимо, за нею пряталась какая-то тайная пружина, логическая линия прерывалась, я никак не могла нащупать ее и чисто по-женски мучилась от любопытства...
А когда через два месяца появилась у них — страшно поразилась новой метаморфозе, еще более удивительной: когда мы с Катей сидели на диване и разговаривали, а Игорь возился на кухне, готовя ужин, чтобы нас покормить, и пришел что-то доложить — Катя, даже не выслушав, грубо его одернула:
— Что ты хотел сказать? Лучше молчи, и пусть все думают, что ты умный! Иди на кухню, там от тебя больше проку! Да давай быстрее, я голодна!
Такого тона по отношению к Игорю я от нее еще не слышала. И когда Игорь, понурив голову, поплелся на кухню, я накинулась на нее с упреком:
— Катя, что за тон? Ты меня извини, но это не лезет ни в какие ворота!
— А что? — удивилась она. — Нормальный тон! Он мне муж или кто?
— Неужели ты не можешь говорить с ним ласковей?
— Ласковей?.. Он что, ребенок?.. Со своим блядством, пьянством да с рабочим окружением он совсем отупел. Мне с ним не о чем говорить!
— Катя, что случилось? Ведь вы так мило встретились...
— А-а! — досадливо махнула она рукой. — Потом...
И действительно, потом она пришла ко мне, потому что я отказалась навещать их и продолжать общаться, и рассказала мне все как есть. Собственные свои реплики — а они, конечно, были — опускаю, даю лишь ее монолог. Господи, какую дремучую дичь она мне тогда порола!

* * *
«В те страшные ночи и дни, когда он меня бросил и я, как сумасшедшая, носилась по вытрезвителям, моргам, по больницам «скорой помощи», по отделениям милиции — только тогда я поняла: насколько же я к нему прилипла, как от него зависима! Меня это просто унизило и растоптало! «Ах ты, милый мой, — думала я, когда носилась по городу сломя голову, — ну найдись ты только, попадись в руки — уж я тебе отплачу за тот кайф, который ты мне устроил, я тебе такой кайф в ответ устрою, что на всю жизнь запомнишь! Или в могилу вместе, или я сяду за тебя и буду срок тянуть — но больше я тебе такого не позволю!..»
В конце концов нашла я его, подкараулила: не век же ему сидеть в подполье и миловаться со своей стервой — вышел на работу мой голубчик! А как только увидел меня — понял, что дал промашку, и хотел улизнуть, наверное, уже навсегда; но я его — цап за рукав, да так, что меня от него уже не оторвать, и задала ему образцового бабьего ревака:
— Миленький ты мой, ненаглядный, не исчезай больше, я все поняла, я люблю тебя, не могу без тебя, пожалей дуру, вернись, любить буду, как никакая другая, ты же знаешь, милый, я всякая могу быть: и ведьмой, и ангелом, и такой, что жарче и слаще меня не найдешь, — вспомни, милый! Ты думаешь, лучше нашел? Ты ж не знаешь, на что это бабьё способно! У меня что на сердце, то и на языке, я — вот она, вся перед тобой, и думаешь, другие такие же, а другие таиться умеют, там сплошная ложь, лесть, хитрость, там — море притворства, там такое таится — не приведи Господь, так опутают — во всю жизнь не выпутаешься, спохватишься — да поздно!.. А если тебе меня не жалко — пожалей хоть дочь свою: как же она без отца теперь, без папочки? Знаешь, как нынче девочки без отцов остаются и что с ними бывает? Ты этого хочешь?..
В общем, все краны своей души открыла навстречу ему, тащу за руку, а сама говорю без умолку, чтоб не дать ни секунды одуматься. Так и привела домой, как телкам на поводу. А тут ты сидишь... И в ту ночь уж я действительно была в ударе — так не любила и не ублажала его никогда: измотала своей любовью до полного изнеможения...
Скажу честно: когда я вела его домой, то собиралась выместить на нем всю свою обиду и боль; но он такой ласковый был, такой нежный, добрый, что я сказала себе: ладно, оставим, как есть, известно, бабье сердце отходчиво, буду благодарить судьбу хотя бы за то, что вернулся цел-невредим, руки-ноги, голова на месте, может, осознает свою подлость, умнее станет, серьезнее?..
А на следующий день — для надежности, чтобы, как говорится, успех закрепить — пошла я на наш Центральный рынок, в ряды, где разные травы продают, прошла по рядам, послушала разговоры, поспрошала, какие средства от присухи есть. А ответы всё одни и те же, что в любой книжке вычитать можно; но я-то знаю: есть какие-то особенные средства!.. Высмотрела самую древнюю бабку, лет, наверное, восьмидесяти, не меньше: согнулась чуть не пополам, личико темненькое, морщинистое, рот без единого зубочка, нос крючковатый висит, так что и разобрать трудно, что она там себе шамкает, — ведьма и ведьма. И притом у нее — самый большой набор трав и кореньев. Но и покупателей больше всех — нюхом чуют бабкину колдовскую силу... И вот улучила я минутку, пока около нее никого нет, подошла и закинула удочку:
— Здравствуй, бабулька!
— Здра-авствуй, голубушка! — шамкает добренько, а сама так меня глазками и обшмыгивает с головы до пят.
— Сколько у тебя травок разных! — умасливаю ее.
— А чего тебе надоть из травок-ти? — спрашивает.
— Мне, бабушка, — отвечаю, — надо муженька своего чем-то попотчевать, чтоб крепче любил.
— О, этого сколько угодно! — разводит ручками бабка и показывает на сушеные связки. — Вот любисток, вот золотой, вот маралий, вот алтай-корень. А это вот мужик-корень. Как заваришь да попотчуешь — зна-атко любить будет!
— Да нет, бабушка, — говорю, — все не то. Знаю, знаю про эти корни, но мне не то надобно. Я, — говорю, — человек занятой, у меня работы много, а он напьется этих корешков да к другой побежит! Мне-то надо, чтобы он на сторону не бегал!
— А-а, есть и такие, — говорит бабка. — Но ведь ему от таких и на тебя сил не хватит, вон экая ты справная да ядреная!
— Да и пусть не хватает, — говорю. — Лучше уж я соседа на помощь позову. Мне таких корешков надо, чтобы он никуда не бегал.
— А-а, тебе успокоить его надыть? Мяту вот бери, душичку полевую. Чабрец, божью травку, хорошо тоже. У меня тут цельный набор!
— Хорошо, бабушка, я возьму эти травки, — говорю и наклоняюсь к ее уху, а сама вынимаю сотенную купюру и верчу перед ее глазами. — Но скажи ты мне: вот чем раньше в деревнях бабы своих мужиков неверных поили, чтобы уж наверняка к себе присушить?
— Есть, есть одно средствие! — закивала бабка, а сама смотрит на купюру зачарованно, как удав на кролика, и глазки ее в облезлых веках так по-озорному блеснули, явно молодость свою вспомнила.
— Возьми, бабушка, возьми денежку, и сдачи не надо, — сую купюру в бабкину сушеную ручку.
Старушка мгновенно спрятала ее в глубоченном кармане на своем подоле, поманила меня пальцем, чтобы я нагнулась ниже, и зашептала в ухо:
— Когда у тебя будут лунные-ти дни, ты возьми да собери свою черную кровушку и попои ею своего муженька, да не раз. Как рукой сымет, твой будет, точно говорю!
— Да как же ее собрать-то? И как он ее пить будет?
— Ты уж сама придумай, если шибко надо.
— Большое тебе спасибо, бабулька!
— С Богом, голубушка! Чего ж не научить хорошему-ти?..
И — как словом, так и делом — дождалась я своих лунных дней, купила несколько бутылок массандровского марочного портвейна, раскупорила, приготовила его по бабкиному рецепту, и каждый вечер после ужина Игорьку моему на десерт — по хрустальному бокалу...
Сначала он его с недоверием принял:
— Чего это ты мне подсовываешь?
— Да вот, — говорю, — специально для тебя хорошего винца купила за примерное поведение.
— Так что же я один-то? Давай вместе.
— Не-ет, — говорю, — мне это не в коня корм, — достала себе из холодильника простенького столового винца, налила тоже в бокал, поставила коробку конфет, подняла свой бокал: — Ну, давай, милый, за нашу с тобой крепкую любовь!
Чокнулись, я пью глоточками и смотрю, как он воспримет свой портвейн. А он, дуролом такой, как всегда, хватанул залпом, посидел молча и говорит:
— Вкус какой-то странный.
У меня сердце замирает: вдруг смекнет, учует что?
— Так ведь у каждого марочного вина свой вкус, свой аромат, — заговариваю ему зубы. — А уж это такое необыкновенное, что по особому знакомству достала — для тебя, милый, старалась!
— А ну, дай еще — распробовать, — требует Игорь.
— Ну, ты все сразу-то не выпивай! Да с конфетой, с конфетой вприкуску, — говорю ему, наливаю еще бокал, а у самой душа в пятки: ну как смикитит?
Он саданул снова, посидел, поприслушивался к себе и говорит:
— А что, неплохое винцо! Спасибо, уважила. Плесни еще, а?
Слава Богу, отлегло, и уж я ему тогда строго:
— Хватит! Завтра, если будешь себя хорошо вести, еще получишь!..
И все пошло как по маслу: приходит вовремя, кормлю его ужином, бокал винца ему за примерное поведение. С месяц так душа в душу жили, а потом — пятница как раз была — приходит с работы поздненько и опять сильно выпивши. Извиняется, оправдывается, ужом вьется: встретился, видишь ли, с товарищами, посидели. А я чувствую каким-то шестым чувством: врет, от стервы опять пришел!.. Но ни словечка в упрек, а сама голову ломаю: что же делать-то, что делать? А между тем раздела его сама, в ванную отвела, полотенце чистое подала, накормила после ванны, постель постелила; а он завалился в постель — я и оглянуться не успела, как храпака задал. Смотрю на него, раскоряченного, сонного, а самое аж колотит от злости, и в голове моментально план рождается: ну, дождался ты у меня, задам взбучку, пора проучить тебя, как шкодливого котенка, натыкать носом в собственное дерьмо!..
На следующее утро, в субботу, говорю ему за завтраком:
— Давай-ка, Игореша, вечерком праздник любви устроим, а? Давненько у нас с тобой праздников не было. Ты постарайся, приготовь обед, да получше, а я отвезу дочь после школы, подкину матери на выходные, ну и чего-нибудь вкусненького прикуплю по дороге — гулять так гулять!..
Он обрадовался, мясо как-то по-особенному натушил: с черносливом, с чесночком, с яблоками, — салатов разных наделал. А я прибежала с работы пораньше, Таиску из школы забрала и отвезла к бабке; кое-каких деликатесов накупила к столу, приезжаю — а у Игоря уже стол накрыт. Оба приводим себя в порядок, стараемся в предвкушении праздника, но каждый — своего. Я вино ставлю, для себя сухое, беленькое, ему — его любимый портвейн: сегодня он будет пить его у меня досыта!..
И вот сидим за столом, пьем за нашу любовь и тихонько пьянеем; глаза его смотрят все ласковей, все мягче, все добрее.
— Ты знаешь, — говорит доверительно и гладит мне руку, — вот только сейчас полностью поверил в нашу любовь. Честно скажу: когда вернулся — еще не верил. Прости меня за залеты, но, наверное, они тоже нужны, чтобы снова вернулось первозданное чувство...
— Да, милый, да, дорогой, — киваю ласково, но не верю, он это уже говорил мне когда-то. — Ты еще не знаешь, как я умею тебя любить! То все были цветочки, только сейчас я чувствую в себе страстную жажду, только сейчас готова по-настоящему доказать свои чувства!
Он берет мою руку и тянет от стола:
— Так пойдем скорее в постель!
— Потерпи, милый, — говорю, — какой ты у меня торопыга! Давай выпьем еще по одной и пойдем! Не знаю, как ты, а уж я сумею тебе доказать свою любовь! — наливаю ему еще, да пополней, и пьем с ним, а сама продолжаю: — Знаешь, милый, я читала недавно в одной из газет: больше всего мужчина получает наслаждение, когда связан по рукам и ногам и женщина может делать с ним все, что хочет, любые сексуальные фантазии! Я ужасно хочу, милый, попробовать!
— Хм-м! — усмехается Игорь недоверчиво.
— Я давно хотела сказать тебе это, да стыдно — еще подумаешь что-нибудь нехорошее. Но я так, милый, по тебе наскучалась, что у меня уже всякий стыд пропал, — тороплюсь успокоить его. — Ты бы хотел такого бесстыдства?
— А что? Давай! — разгорается он.
— Так идем скорей!
Хватаю его за руку, тащу в спальню, сама нетерпеливо раздеваю, достаю бельевую веревку, вяжу ему руки-ноги, опутываю всего да приговариваю:
— Вот так тебя и вот этак… Какой праздник я тебе сейчас устрою!
А как обмотала всего — толкаю его тут же прямо на коврик возле кровати; он плюхнулся набок, улыбается, смотрит с недоумением: что это у меня за фантазия такая странная?.. А я как садану ему в пах ногой! Правда, нога босая, но била взаправду. Он скорчился, воет от боли, кричит что есть мочи, ничего еще не понял:
— Ты что? Ты что?
А я его снова — и в пах, и по ногам, и по морде — и приговариваю:
— Вот тебе сексуальная фантазия! Получи удовольствие! Это вот — за то, что я мучилась; а это — за сучку, с которой ты спутался!
— Ах ты, дрянь такая, ах ты, садистка! Сволочь! Тварь! — вопит он, корчится, пытается защититься, а я все пинаю его и приговариваю:
— А это тебе — за «дрянь», а это — за «тварь», а это — за «сволочь»!
— Не буду я с тобой жить! Проклинаю день, когда тебя узнал!.. — орет.
— Ах, не будешь? — говорю. — Да я тебя просто убью сейчас, лучше молчи! Пусть отсижу, но тебя забью! Я у тебя сейчас член отрежу и собакам кину! И подружке твоей глаза кислотой выжгу! Сдохнуть не сдохнет, но всю жизнь мучиться будет и помнить, как чужих мужей отбивать!
Била-била, устала бить; и он уже не в силах ни выть, ни орать, ни защищаться — только скулит тихонько, в крови весь, я ему в запале нос расквасила. Поднатужилась я, подняла его, завалила на постель — а он тяжеленный и уже как кисель весь. Оттерла мокрым полотенцем от крови, сама легла рядом, глажу его нежно по волосикам, по лицу, по прочим избитым частям тела и приговариваю:
— Вот, милый мой, как я любить умею! Прости меня, злую дуру, но не могла я иначе. И не уйдешь ты от меня никуда, потому что судьба у нас с тобой такая — вместе быть и мучиться до конца. Потому что я и в самом деле тебя тогда убью! Ни тебе без меня, ни мне без тебя уже не жить! Потерпи, милый, боль пройдет, и снова мы с тобой будем вместе...
И вот гладила я его так, гладила — он утих, пригрелся, как малый щеночек, а потом и желание у него возникло; и когда распалила я его до такой степени, что его уже трясло и корчило, тогда только развязала, распутала: радуйся, милый, что не убила, не извела до конца, пользуйся моей добротой, пей мою кровь! И уж он меня так потом терзал всю ноченьку, вбивая в меня всю злость и обиду, что утром был не в силах ни головы поднять, ни пальцем шевельнуть; да и сама я только и могла, что гладить ему волосики да шептать на ухо:
— Вот, миленький мой, и вправду пишут в газетах про эти фантазии чертовы! Какой ты у меня выносливый, какой терпеливый — настоящий мужчина!.. Бедный мой мальчик!.. Спи, милый, отдыхай теперь, набирайся сил. Мне теперь так хорошо, так спокойно рядом с тобой!..»

11
Есть научная теория о том, как всякая равновесная система в критической ситуации может дойти до такой степени неустойчивости, что от вторжения одной случайной капельки система эта переходит в совершенно новое, часто непредсказуемое, состояние… Мне кажется, что Катя в тот период и была такой вот природной системой в критической ситуации и, вероятней всего, сама чувствовала, что ей нужна такая «случайная капелька» — чтобы как-то изменить свою жизнь. Потому что приходит она ко мне однажды, ужасно чем-то озабоченная, и я вижу: ей надо сказать мне нечто важное. Я уж не спрашиваю ни о чем, опять начнет окунать меня в семейные или базарные дрязги, а потому веду на кухню, завариваю кофе покрепче, чтоб размягчить ей душу, завожу отвлекающий разговор. И тут она меня огорошивает:
— Скажи ты мне, пожалуйста: с кем в вашем универе надо переспать, чтобы поступить на юрфак?
Я, конечно, шокирована, спрашиваю ее:
— Чего это ты? С какого крюка сорвалась?
— Ой, долго рассказывать, — безнадежно машет она рукой. — Совсем они меня там, на рынке, достали!
— Кто достал? Объяснить толком можешь?
— Ты знаешь, я ведь человек терпеливый... — заявляет она.
— Ну, допустим, — хохочу я, очень уж меня рассмешила заявка о ее терпеливости.
— Да я ведь только перед тобой да перед Игорем хорохорюсь, а там я ниже травы. Это такое паучье гнездо, наш рынок!.. Некий Рамазан там заправляет со своей сворой; они меня разорят, наконец! Или убьют. А мне это зачем? Возьму вот, выучусь, и сама буду их доставать!
— А не проще ли обратиться в милицию?
— Ну ты и наи-ивная! — с выражением полной безнадежности на лице качает она головой. — Неужели не понимаешь, что у нас там Азия пышным цветом цветет, и все у них давно повязано: начальство, налоговики, менты, следователи, судьи — так что голой рукой их не возьмешь, шапками не закидаешь, сами всех подомнут и передушат!
— А что ж тебе Светлана не поможет?
— А там каждый за себя. Ей бы самой удержаться... Как я уже устала, знала бы ты! Чтобы там выжить, надо минимум три палатки иметь и всю жизнь горбатиться на них, света белого не видеть... Надо на другой уровень выходить.
— Золотые слова.
— Так ведь жизнь научит и пироги есть!.. Хотела сначала в торговый, а потом: нет, думаю, если уж учиться — так на юриста, сменить начисто профиль. Вот, пришла у тебя совета просить.
— Знаешь что? — ответила я ей строго. — Если через «переспать», я тебе ничем не помогу... Ты уже все меряешь базарными мерками.
— Будешь читать нотацию, что спать с сильными мира сего в вашем храме науки — нехорошо?
— Катя! — взмолилась я. — Прикинь на минутку, что тебя судят, а судья купила диплом передним местом!.. Я бы, например, не хотела, чтобы меня такая судья судила!.. Или врачиха, или учительница... Лучше сдохнуть, сменить отечество, сбежать куда угодно, чем жить в этом, прости меня, публичном доме!
— Да-а, у тебя чуть что — сразу обобщения!.. Тайка, давно всем известно, что места на юрфаке продаются и покупаются. Я предлагаю свой товар.
— Катя, ты стала законченной торговкой. Я тебе ничем не могу помочь.
— И не надо! — вспыхнула она. — Но можешь хотя бы разузнать, что там за условия приема?
— Ты это всерьез?
— А почему бы и нет?
— Ну, хорошо, — сказала я тогда. — Только уж напрягись, подумай еще раз, да как следует, а я тем временем разузнаю...
В общем, пообещала я, хотя этой ее заявки на учебу всерьез не приняла: опять, думаю, у нее очередной бзик. Да еще как услышала про «переспать»… И все же почувствовала: не за советом она пришла — за помощью, — и, конечно же, побывала в деканате юрфака, поговорила с женщиной-секретарем, которая знала о своем факультете абсолютно все. Побеседовала с руководителем подготовительных курсов, еще кое с кем из хорошо знавших обстановку на юрфаке — и собрала для Кати исчерпывающую информацию.
Причем информация была неутешительна: конкурсы огромны, проходной балл высок, именно туда в последние годы устремилась масса медалистов и льготников — сирот, инвалидов, ветеранов военных конфликтов; туда же рвалась масса «блатных» деток весьма влиятельных в городе лиц, причем эти влиятельные лица, минуя приемную комиссию, давили прямиком на ректора и проректоров... Лезли туда и дети нуворишей. Правда, для них созданы платные группы, но нувориши раскошеливаться скупились и норовили протолкнуть детей учиться за счет бюджета...

* * *
— Ну вот, узнала я про юрфак, — сказала я Кате, зазвав к себе через несколько дней. — Во всяком случае, с «переспать» у тебя никак не выйдет: там и декан, и на кафедрах — сплошь женщины!
— Но хоть взятки-то берут?
— Не знаю, на ученых советах они про это не докладывают. Но если ты надумала всерьез — помогу подготовиться.
— Да ты что? Сдавать самой? — вытаращила глаза Катерина. — У меня уже мозги высохли!
— Значит, надо размачивать. Как же ты будешь учиться?.. И куда ты собралась, на заочное?
— Нет, хотелось бы на очное: учиться, так уж всерьез.
— А Игорь согласен? Это же на его шею садиться.
— Я что, должна спрашивать его согласия? Пусть сочтет за счастье, что я позволю ему меня кормить!
— Ох, Катька, Катька!.. — вздохнула я. — В общем, если хочешь учиться, оставь заморочки насчет «переспать» и взяток и настраивайся на напряг… — и предложила ей программу подготовки (разговор наш был, помнится, в апреле, времени оставалось не так уж и много): — Согласна на такие условия?
— Согласна! — твердо ответила она.
— Хорошо, — сказала я и достала с полки первый том «Истории России» Ключевского. — Вот тебе тест на усидчивость: прочитай за три дня и расскажи мне его содержание. Сможешь — поверю… А во-вторых, завтра приходи ко мне на работу, пойдем записывать тебя на подготовительные курсы.
— Да? Ты уверена, что я поступлю? — вытаращила она глазищи со смешанным выражением страха, сомнения и радости.
— Почему-то уверена, — ответила я. Затем объяснила план нашей общей работы. Итог ее должен быть однозначным: три пятерки на трех экзаменах. К двум экзаменам — по истории и русскому языку — я бралась ее подготовить...
И она меня послушалась: поступила на подготовительные курсы и самоотверженно моталась туда вечерами; а в выходные, кроме того, занималась с ней я сама… Да, нагрузки на ее голову свалились нешуточные. Она ныла и иногда взрывалась: «Ни черта не понимаю! Не могу запомнить!» Но я-то видела: и помнит, и понимает — просто ее душа малодушно готовила лазейку для оправдания на случай, если не выдержит нагрузки или провалится на экзаменах, — поэтому я еще и старалась укрепить ее уверенность в себе…
А когда пришла пора экзаменов — я тряслась за нее не меньше, чем она. Было лето в разгаре, у меня — двухмесячный отпуск по графику, но я никуда не поехала: как же мне ее было бросить? Она и сама боялась, как бы я куда не свалила, и смотрела на меня с мольбой в глазах...
И надо отдать ей должное: она получила все три пятерки. Что касается пятерок по истории и русскому — заявляю не без похвальбы: в этом были отчасти и мои заслуги, и мои маленькие тайны, умолчу, какие; но что касается пятерки по обществоведению, предмету профилирующему, по которому, кстати, спрашивали на экзамене суровей всего и отсеивали безжалостно, — то уж это полностью Катина заслуга. А может, и ее маленькая тайна, поскольку экзамен по обществоведению принимал мужчина.
Ну, и ладно, молодец: доказала и мне, и себе, что может напрягаться и, стало быть, учиться — тоже… В общем, стала она студенткой университета, по поводу чего ее просто распирало от гордости.
Распродала она свои палатки на рынке, задала пиршество друзьям в знак окончания базарного и начала студенческого периода своей жизни, и первого сентября, как и полагается, вышла на занятия.
12
Учиться она начала просто блестяще, я на нее нарадоваться не могла, первую сессию сдала едва ли не на все пятерки. Причем опять не без моего влияния: я ее настроила с первого же дня учебы взять самый высокий уровень, а потом лишь поддерживать его, так — и легче, и удобнее, на тебя будут работать инерция и авторитет отличницы, к тебе с другими мерками относиться станут… И она, отдаю ей должное, старалась: посещала все до единой лекции, тщательно вела конспекты, в срок выполняла курсовые работы, бегала ко мне за советами — и получала зачеты.
Но уже во втором семестре, освоившись и став матерой студенткой, усердие сбавила. Правда, на весенней сессии обошлось без троек, но если так пойдет дальше, — сказала я ей, — то и на тройки скатиться недолго; не хватило ей терпения — неуемный характер брал свое.
И тут она так себя повела, такие выкрутасы стала вытворять, что я вынуждена была предупредить ее со всей возможной строгостью:
— Знаешь что, дорогая моя подруга? Ты, конечно, взрослый человек и вольна поступать, как хочешь, но меня ты компрометируешь, а потому мы с тобой в стенах универа больше не общаемся!..
Конечно, то был крайний способ одернуть ее, но ведь я — за столько-то лет! — изучила ее до кончиков ногтей и знала, что только ультиматумом и можно от нее чего-нибудь добиться. Да толку-то: она, как азартный игрок, пустившийся во все тяжкие, мое предупреждение, естественно, проигнорировала и предпочла на меня просто обидеться.
Месяца два она со мной не разговаривала, а потом снова стали общаться, но — только уже вне стен универа: она приходила на посиделки ко мне домой, а я иногда бывала у них — главным образом, на ее, Игоревых и Таискиных именинах. Или звонила мне и взахлеб рассказывала о своих похождениях… Поначалу выдерживая амбицию, я в конце концов махнула рукой: черного кобеля, видно, не отмоешь добела, не переделать мне моей Катьки!
Потихоньку скатываясь в учебе, она пошла — совершенно в ее духе — по самому скользкому пути: принялась соблазнять мужчин-преподавателей. Притом — в отместку мне, что ли? — непременно пыталась ставить меня в известность о совращениях наших «преподов», живописать, как это происходило… Рассказывая эти пошлые истории, она видела в них одну лишь смешную сторону, тем более что на всех кафедрах нашего универа большинство преподавателей — женщины, а если их кворум и разбавляют мужчины, остепененные кандидатскими и докторскими званиями, так это по преимуществу люди женатые, солидные и весьма пожилые, если не сказать старенькие. Многих из них я прекрасно знала и знаю по сию пору… Мало того, Катя затевала со мной игру в «угадай-ка», явно предвкушая эффект от своего признания:
— Угадай, с кем я вчера переспала? — и называла кафедру.
— Иди к черту! Меня твои сексуальные подвиги не интересуют!
— У черта — своих до черта! — огрызалась она и все-таки докладывала, с кем переспала: с Павлом Петровичем или Евгением Иванычем. Или спрашивала: как я думаю, сумеет она соблазнить Валериана Аристарховича, у которого, кажется, уже старчески дрожат руки, или солидного очкарика, играющего в холеного аристократа, Илью Самойловича?.. А потом докладывала об исполнении: «И не дернулся!..»
Что касается возраста этих «мужиков», то, как я поняла, уложить с собой преподавателя лет до сорока для нее вообще не составляло труда: сдавались «влёт», как, уподобляясь охотнику-профессионалу, выражалась она. Соблазняемые преподы от сорока до шестидесяти робели, чесали плеши и сомневались в своих возможностях. Более всего приходилось возиться с совращением самых ветхих.
— А у Алексея Степановича, оказывается, принципы — никак не хотел сдаваться! — хохотала она над очередным старичком. — Но ничего, принципы на время отложили!..
— Слушай, а где ты с ними встречаешься? — однажды пробилось любопытство сквозь мое возмущение.
— Как где? У себя дома! — простодушно отвечала она. — Имеет право препод индивидуально позаниматься со студенткой?
— А дочь? А Игорь?
— Каждый занят своим делом: Таиска в школе, Игорь на работе.
— А если Игорь раньше придет?
— Ой, да уже было однажды! — хохотала она. — Дверь у меня, естественно, заперта на задвижку: барабанит! Ну, всё, думаю, попалась! Мужика, естественно, в шкаф, ничего больше в голову не приходит, набрасываю халат, бегу, открываю, и с порога Игорю: «Чего так рано приперся?» — «Да вот, — начинает объяснять, — работы нет, материалы не привезли». — «Ах, работы нет? — говорю. — Давай тогда шуруй в магазин, в доме ни крошки хлеба! Да купи заодно колбасы, сыру, сосисок — мне некогда, я к зачету готовлюсь!»
— А он?
— Повернулся и пошел, а я тем временем гостя наладила.
— И тебе не стыдно?
— Мне? — простодушно удивилась она. — Это пусть им будет стыдно пользоваться тем, что я от них от всех завишу и кручусь, как белка в колесе!
— Смотри, выпрут тебя из универа за аморалку! — предупреждала я ее.
— Пусть попробуют!.. Я про них теперь все знаю. Я пресс-конференцию устрою: журналюгам только кинь косточку — такое начнется!.. И почему — аморалка? Я же тихо себя веду!..
У человеческой души есть удивительное свойство: украшать и расцвечивать все, что любишь. Вот и я так: ведь Катино поведение по отношению к мужчинам следовало бы назвать одним-единственным словом — но не могу я это слово из себя выдавить, душа противится и ищет оправданий. И я пытаюсь ее оправдать, называя Дон-Жуаном в юбке...
Почему, интересно, — рассуждаю я дальше, — Дон-Жуан прославлен писателями, поэтами, композиторами этаким несчастным героем, который ищет, бедолага, по свету свой идеал и никак не может найти? Забавный, впрочем, способ искать идеал — под юбками!.. А для моей Катьки, значит — одно-единственное словцо, которым ее готов припечатать любой вшивый дон-жуанишко? Так она, по крайней мере, хоть пошлой бухгалтерии своих жертв не ведет, как этот важный носитель мужских гениталий с помощью своего слуги!.. Еще чего, много чести для моей Кати помнить их: уронила навзничь, перешагнула, причислила к своему, Цирцеиному, стаду, и — забыла, гуляй, свободен!..
Между прочим, до той поры я не сталкивалась со столь откровенным ее цинизмом по отношению к мужчинам и просто-напросто недоумевала: отчего это в ней именно теперь проявилось, да еще с таким, я бы сказала, насмешливым презрением? То ли возрастной, то ли другой какой кризис в Кате тому виной? — ломала я голову. — Или образование на нее так странно действует?.. И все же, кажется, догадалась, в чем дело. Я ведь зло смеюсь над «бедненьким» Дон-Жуаном с его потерянным идеалом. Ну, допустим, был у него идеал, и он его искал. Так ведь и у Кати тоже были свои идеалы! Знаю, как она жгуче завидовала, когда я училась в университете, а теперь работаю там, в каком-то ином, заоблачном, страшно далеком от ее будничных житейских забот, чисто духовном, высшем мире. Знаю, с какой охотой она забегала ко мне на работу, с какой жадностью подглядывала, будто в щелку, за крохами университетской жизни — и вот сама стала пусть маленькой, но частичкой этой жизни! И чуть только освоилась в ней — тотчас же принялась испытывать нашу университетскую интеллигенцию «на зуб», как пробовали когда-то на зуб золото: настоящее или фальшивое? И получалось, что наша интеллигенция не выдерживала Катиного испытания: такими же точно «мужиками» оказалась, с какими Катя столько лет общалась: с торгашами, шоферами, грузчиками, ворами, рэкетирами... То есть настоящим, неподдельным «дерьмом», по Катиной классификации, оказались наши университетские интеллигенты.
И что еще интересно — насколько я поняла, судя по ее насмешкам над этими горе-любовниками — отношений с ними она и не принимала всерьез, и никакого сексуального удовлетворения не получала — не для этого она их соблазняла. И не очень-то убедительно, что она занималась этим из желания иметь пятерки, сомневаюсь, что ей это было очень уж нужно, ведь у женщин-преподов она их получала без всякой халтуры и заискивания — скорей, наоборот, в Катином поведении всегда было что-то такое, что злило и раздражало женщин: женственность или некий дух соперничества и беспокойства, который она вносила своим присутствием?.. Катин подспудный опыт невольно учитывал поправку на это при контактах с женщинами.
Для чего ж ей тогда было соблазнять наших ученых козлищ? Не получала ли она некоего удовольствия от соперничества с ними в своеобразных поединках, от победы и торжества над ними? Где-то в темной глубине души ей «вопрос разрешить» надо было относительно их, твердую обетованную землю найти, стать на нее и опереться, чтобы эта земля не колебалась и не скользила под ногами, как болотная топь. А нашим ученым простакам казалось, наверное, что они наивную студентку, как глупую рыбешку, на крохотный крючочек ловят! Вот еще в чем вопрос...

* * *
Так что с учебой у нее было все в порядке. Но разве бывает так, чтобы человек был абсолютно всем доволен, чтобы совсем никаких проблем? Конечно, были они и у нее. Может, и не ахти какие значительные, но доставлявшие ей уйму переживаний.
Поступая в университет, она, видимо, мечтала о том, что у нее появятся теперь «элитные» друзья и подруги — судя по тому, что примерно в то же самое время, когда она поступила, в ее лексикон затесались выражения «элитный мужик», «элитная девица» и особенно «элитная компания», в которой, по ее разумению, должны непременно тусоваться самые образованные и интеллигентные люди; ей, выросшей среди матерщины и подзатыльников, очень уж хотелось прорваться в эту самую «элиту». Я подтрунивала над нею и пыталась объяснить, что, кроме элиты чинуш да воришек, никакой другой элиты у нас нет и быть не может, потому что настоящая элитарность формируется столетиями отбора, и что ничье присутствие тебя, кроме тебя самой, элитарной не сделает, поэтому озвучивать это желание тусоваться в элитарной среде она при мне стеснялась, однако я прекрасно знала, что оно ее весьма заботит и занимает ее воображение.
Дело в том, что в ее группе училось несколько сынков и дочек высокопоставленных чиновников и директоров предприятий и богатых предпринимателей. Выглядели эти детки холеными, успели побывать за границей, что в то время было редкостью, и держались по отношению к остальным обособленно и высокомерно; некоторые из них имели собственные машины, в которых ездили на занятия, а одна так приезжала в служебном папином автомобиле, и возле нее постоянно терся телохранитель. Остальных студентов все это, разумеется, раздражало.
Катя называла этих деток «богатенькими Буратино», однако очень бы хотела приткнуться к какой-нибудь «приличной компании», на которые немедленно разбилась их группа; но у нее ничего с этим не получалось: во-первых, семнадцатилетняя ребятня в группе прозвала ее «старухой», а во-вторых, хоть она и одевалась получше многих, они быстренько учуяли, что она — «в бичарне родилась, а — туда же», и брезгливо ее сторонились; так что она вынуждена была поначалу пребывать там в гордом и горьком одиночестве, хотя и числилась едва ли не самой яркой и красивой на курсе; так ведь ей мало этого: ей подавай всеобщее уважение, авторитет, любовь, поклонение — все разом!..
Но была еще одна досадная для Кати закавыка: она считала почему-то, что несправедливо обойдена в группе должностью, по ее мнению, именно она должна быть старостой группы — за ней и возраст, и жизненный опыт, и успешная учеба — в то время как на первом же собрании группы старостой избрали парня, совсем юного, зато болтливого и пронырливого.
Но Катя не была бы Катей, если бы смирилась со своим status quo среднестатистической студентки. Она повела борьбу за лидерство в группе, борьбу по всем правилам стратегии, и борьбу эту на годы вперед сделала чуть ли не главной целью своей жизни...
— Ну, я им задам, нашим холеным сявкам! Я их заставлю себя уважать! Они у меня еще попляшут! — кипела она от возмущения, приходя ко мне.
Я ужасалась злости, все более пропитывавшей ее, и пробовала увещевать:
— Ну зачем тебе эта непомерная гордыня? Почему — сявки, и почему они должны плясать перед тобой? Ты же в юристы готовишься, тебе чужую личность уважать надо, а тебе элементарной культуры не хватает!
— Мы культурологию проходим.
— Да не проходить надо, а побольше впитывать культуры!
— Ну, так давай, обтесывай меня, буду хавать вашу культуру!
— Она не «наша» и не «ваша», она всеобщая! — не давала я ей спуску. — И лучше себя самой тебя никто не обтешет!
— Так говори, что делать!..
Я ничего не могла придумать, кроме легкого и приятного средства: доставала с полки и всучивала ей поочередно тома Чехова, Достоевского, Толстого... Она брала их. Иногда говорила:
— Это я уже читала.
— Читай снова, — требовала я. — И думай, думай!..
Через несколько дней она книгу возвращала. Я сомневалась, что она дочитала ее до конца, и, пробуя уличить ее, устраивала негласный экзамен не слабей, чем нашим студентам-филологам. Но она этот экзамен выдерживала! Я удивлялась: да, прочла всё до строчки и всё адекватно поняла и оценила. Приходилось констатировать: острый ум, светлая голова — только какими долгими, какими кривыми путями восходит моя Катька к знанию и культуре!.. И все не проходило сомнение: а помогут ли они ей, в коня ли корм?..

* * *
Ее стратегия завоевания группы заключалась в следующем: первым делом она завязала знакомства в деканате и на кафедрах с секретаршами, лаборантками и ассистентками. Они, эти секретарши, лаборантки и ассистентки, легко находили с ней общий язык; она разузнавала их маленькие семейные тайны и даты рождений и дарила им открытки, цветы и коробки конфет, на что не жалела денег, и вечно шепталась с ними, консультируя по поводу фирменных дамских вещичек, недорогой, но добротной парфюмерии и прочей мелочи, и все это, благодаря своим широким базарным связям, доставала, приносила в сумках и всем этим по весьма сходным ценам приторговывала.
Давно известно, что многое в нашей жизни зависит от «маленького человечка»: от того же секретаря, лаборанта и ассистента на кафедре или в деканате. А поскольку Катя стала среди них «своя», то постоянно владела весьма ценной для студентов информацией о преподах, занятиях, зачетах и экзаменах, летних практиках, денежных поборах, отработках и повинностях, коих по обычаю наваливают на студента великое множество, могла похлопотать за слабого и отстающего одногруппника или одногруппницу; те, минуя старосту, постепенно стали обращаться за посредничеством и помощью напрямую к ней, и она изо всех сил старалась любую просьбу их исполнить, так что к концу второго курса в своей группе для всех тоже стала «своя». Особенно ценили ее за умение «организовать мероприятие» с поздравлением именинника или именинницы, «мальчиков» перед 23 февраля и «девочек» перед 8 Марта, за умение «отметить» Татьянин или Валентинов день.
Поначалу парень-староста приветствовал ее добровольную помощь, потом, спохватившись, стал ревновать, сердиться, не подпускать к общественным делам, стараясь все делать сам — но куда ж ему было против пробивной вездесущей Катьки! В конце концов он сдался, тем более что общественные хлопоты не приносят ни гроша, а лишь потерю времени и нервной энергии и недовольство то одногруппников, то деканата, и после очередного разноса в деканате, на первом же осеннем собрании на третьем курсе сам предложил переизбрать старостой Катю, и группа проголосовала за нее единогласно.
Тут уж она развернулась со своими неуемными хлопотами.
Что касается обязанностей старосты, так она их уже знала наизусть и исполняла ретиво и педантично. Но ей хотелось большего, чем простые и скучные обязанности, и тут у нее появилось широкое поле деятельности. На общественные мероприятия, повинности и авралы она умела обеспечить выход группы почти в полном составе (никто в группе уже не хотел, даже боялся с ней ссориться), за что ее ставили в пример всем остальным старостам.
Кроме того, она опекала каждого одногруппника и одногруппницу: собирала деньги на подарки им ко дню рождения и организовывала пусть маленькое, пятиминутное, но обязательное летучее собрание с поздравлениями; она договаривалась на кафедрах о досдаче и пересдаче курсовых работ, зачетов и экзаменов нерадивыми студентами, за что те были ей несказанно благодарны; она умела достать дефицитные билеты на молодежные сборища и концерты, и за это тоже ей были благодарны. Она вечно составляла какие-то списки, в которых было важно, под каким номером стоит студент, и, стало быть, хоть самую малость, но зависит от ее воли и пристрастий.
Однако самым коронным номером ее деятельности стало наносить домашние визиты больным студентам и студенткам: рассказать новости, передать домашние практические задания, ну и, конечно же, вселить в хворого бодрость и хорошее настроение. Не мелочась, на собственные деньги она покупала больным «девочкам» цветы или коробку конфет, а «мальчикам» — пакет фруктов, и бесстрашно перлась к ним домой, пренебрегая опасностью заразиться, особенно если бушевала эпидемия гриппа; правда, слава Богу, никакой грипп свалить ее не мог... И поди докажи, что это не подвиг милосердия! Хотя я-то знаю, что это, мягко говоря, не совсем так, в этом деянии точный практический расчет: во-первых, она стала для них всех хлопотливой «мамочкой», снискала почти непререкаемый авторитет среди студентов, а во-вторых (и в главных, наверное), стала вхожа во все без исключения дома студентов — в первую очередь туда, где родители — люди социально значимые, и, как человек взрослый, бывалый, общительный и толковый, легко с ними — в первую очередь, конечно же, с мамами студентов — перезнакомилась и стала в тех домах чуть ли не «своей»: звонила туда, уже минуя самих студентов, интересовалась здоровьем, давала какие-то советы, что-то доставала и вообще развила кипучую деятельность; а через этих мам сводила знакомства со всем кругом их общения, становясь для всех нужной и потихоньку завоевывая авторитет и среди них тоже. Это было уже кое-что!
Этой своей незаметной терпеливой деятельностью она, самоутверждаясь таким образом, еще и подводила мощный фундамент под свою предстоящую юридическую практику, она завоевывала, прибирала к рукам, брала в тиски своей будущей деятельности целый город — вот что она делала, став всего лишь старостой студенческой группы!

* * *
Надо сказать, что она честно отсиживала часы занятий, причем не просто отсиживала, а активно занималась: записывала лекции, задавала вопросы, выступала на практических занятиях и семинарах. Но после занятий она еще и подрабатывала, причем на первых двух курсах — продолжая приторговывать, поэтому вечно куда-то торопилась: то сбывала в универе какие-то вещички, то подменяла продавщицу в ларьке, то барменшу в каком-то баре, то администратора в ночном клубе — куда ее только ни заносило!
Я ее пилила за это:
— Катя, брось эти торговые замашки, лучше занимайся как следует, читай, приучайся к усидчивости, к работе за письменным столом!
— Но я же не могу жить без денег, — оправдывалась она.
— Вы ж договорились с Игорем, что он будет тебя содержать.
— Не хочу я брать у него, я привыкла иметь свои деньги!..
Но дело, как я понимала, еще и в том, что ее моторный темперамент не выдерживал терпеливого сидения на месте, долгих кабинетных и библиотечных занятий, длительного умственного напряжения — он постоянно требовал от нее беготни, движения, суеты; слишком она привыкла быть среди людей: чтобы непременно кругом стоял галдеж, толчея, торг... Как ей будет трудно вживаться в юридическую работу! — беспокоилась я и тихонько капала ей на мозги: «Завязывай с базарными делами! Хочешь подрабатывать — ищи приработок в юридических конторах!..»
И в конце концов она вняла мне. Или сама поняла, что пора приобщаться к практической юриспруденции? А потому на время летних каникул после третьего курса устроилась делопроизводителем в райсуд. Из всех видов юридической деятельности ее больше всего влекло судопроизводство, ей казалось, что именно оно и есть самое живое дело, с головой в него окунулась — и столкнулась с неприятным открытием…
Пока она изучала историю и теорию права на лекциях и семинарах, ей казалось, что судопроизводство — это увлекательное знакомство со сложнейшими, запутаннейшими делами, которые надо блестяще распутывать, и юрист, берясь за них и вступая в интеллектуальную схватку с преступным миром, с помощью собственного ума и знания законов должен выйти из схватки победителем, срывая аплодисменты, беря на себя приятный груз известности и внимания журналистов. А на практике оказалось, что судопроизводство — это, в первую очередь, однообразная, бесконечная, изо дня в день, возня с пыльными прошнурованными папками, с сотнями, тысячами страниц, каждую из которых надо беречь и внимательнейше изучать; это, кроме того, бесконечное писание бумаг; это подобный бухгалтерскому педантизм, которого сама Катя терпеть не могла (именно поэтому она, по-моему, и прогорала на рынке); это точное знание статей, параграфов, пунктов и подпунктов постоянно меняющихся законов, указов, постановлений, уголовного и прочих кодексов; это скучные, унылые кляузные дела бабушек против внуков и внуков против бабушек, сестер против сестер и братьев, мужей против сбежавших жен и жен против бросивших их мужей, это бесконечные дела из-за двух-трех квадратных метров жилья, десятка квадратных метров земли, из-за неподеленных ковров, диванов, столов и стульев, дела, обличающие жадную, скаредную, завистливую — подлую и убогую, одним словом — душу человека, его духовную нищету и серость. У Катерины иногда так и чесался язык сказать каждому из этих злобных мужиков, жадных теток, беспардонных, циничных юношей — всем этим жлобам, зачастую хорошо одетым, с золотом на пальцах, приехавшим в дорогих машинах, готовым разжиться лишней тысчонкой за счет родственника или родственницы, товарища, любовника или любовницы, делового партнера, безжалостно и бесстыдно обманывающих, подсиживающих, обирающих один другого: да отдайте вы, — чесался у нее язык сказать, — этот пыльный ковер или диван, отдайте это несчастное золото или эти деньги, подарите два или три квадратных метра или комнату бедному родственнику или родственнице, которой некуда деться, оставьте в покое вашу несчастную жертву — сберегите свою совесть и душевное здоровье!..
Однако ничего такого сказать было нельзя, раз ты взялась тянуть лямку юриста, тем более что лямка эта сулит безбедное существование и статус солидного члена общества — юрист да будет бесстрастен: судить должен не человек, а закон, а ты лишь его послушное орудие!..
Да, попадались иногда дела большие и громкие, но девяносто девять из ста были именно такие — микроскопически убогие. И копанию в этом человечьем дерьме надо, оказывается, посвящать свою жизнь?.. Так что ей приходилось мучительно решать для себя эту проблему и преодолевать в себе сомнения и разочарования.
И все-таки ее влекло именно судопроизводство, потому что остальные разделы юриспруденции были для нее еще менее привлекательны.
Ну и ладно, пусть судопроизводство; но когда у нас с ней заходил разговор о правосудии, которое я понимала однозначно — как выявление преступления, возмездие за него и неизбежность возмездия, — она понимала его лишь как спортивную схватку партнеров на ковре или на ринге, умного и лоха, среди которых выигрывает тот, кто умней и хитрее, лучше знает законы и лазейки в законах и умеет ими пользоваться. И когда я возражала ей, что если это и схватка, то схватка кошки с мышью, потому что если проигрывает подсудимый — он платит за проигрыш свободой или жизнью — а чем платит при проигрыше правосудие? Ничем?.. Она не могла ничего на это возразить, кроме заносчивого заявления о том, что правосудие таким и должно быть — заведомо свободным и ни от кого не зависимым. Так какая же это схватка на ковре или ринге? «Нет, — отвечала я ей, — это схватка кошки с мышью».
Причем интересно, что в не столь далекой перспективе она видела себя в этих схватках ни кем иным, как судьей, восседающей в судебном зале на возвышении, в строгом кресле с высокой спинкой. И немалую долю ее воображения занимало: как она будет выглядеть перед публикой, какого цвета и фасона костюм будет ей к лицу, какие украшения к костюму, какие каблуки на туфлях, да какая прическа?.. А я, слушая этот бред, вспоминала, как она когда-то, лет в пятнадцать, мечтала стать милиционером или стюардессой; не эта ли полудетская мечта свершила в ней столь долгий кружной путь и так странно преобразилась теперь в мечту о судейском кресле?
Наверное, следовало бы только улыбнуться при этом, но, честно говоря, мне было не до улыбок, я уже представляла себе, как хладнокровно, без жалости и снисхождения будет Катя судить, судить, судить, когда доберется до этого кресла с высокой спинкой, каким твердым, красиво звучащим в напряженной тишине будет ее голос, произносящий неумолимые приговоры, и с каким наслаждением от своего торжества будет она произносить эти приговоры, — и мне жалко становилось тех бедолаг (в первую очередь, мужского пола, естественно), которые попадут под карающую длань или пяту, давящую таракана, нашей Катерины.

13
А ведь наши с ней общие усилия по ее «обтесыванию» даром не пропали, да и сам университет, каким бы неотесанным студент туда ни пришел, что-то же и накладывает на душу? Ко всему этому Катя имела теперь широкий круг знакомств, многого благодаря этому насмотрелась и наслушалась и многое переняла, так что к пятому курсу стала, по крайней мере, интеллигентно выглядеть и со вкусом одеваться — с преобладанием приглушенных тонов, с соблюдением ансамбля, с вниманием к мелочам в костюме. Внешняя ее броскость при этом отнюдь не поблекла, но приобрела некую гармонию, а резкость сменилась умением с достоинством держаться, говорить веско, даже с апломбом человека, знающего, что и как сказать к месту.
И потом — это уже была зрелая женщина тридцати с хвостиком, и не просто с жизненным багажом, а прошедшая огни, воды и медные трубы, и овладевшая, к тому же, университетским курсом юридических знаний; так что к середине пятого курса это был, можно сказать, вполне созревший юрист, способный трезво оценить любую жизненную ситуацию и, может, даже готовый занять серьезную юридическую должность; оставались чистые формальности — пройти преддипломную практику, написать дипломную работу, защитить ее, сдать госэкзамены, получить вожделенный диплом — и перед ней открывалась прямая, как ружейный ствол, дорога в юристы: коллегия адвокатов, или прокурорский надзор, или судебные инстанции, восхождение по служебной лестнице, вплоть до прокурорской или судейской должности, а с нею — надежный оклад, «элитные» знакомства, хорошая квартира, дача, служебная машина — одним словом, добротная, «устаканенная» жизнь... И в том, что все это непременно своим чередом придет, сама Катя нисколько не сомневалась, уже привыкая к мысли об этой стезе.
Конечно, есть на той стезе и досадные мелочи: чиновная дисциплина, корпоративные ритуалы, канцелярщина вместе с ненавистными бумажками, необходимость носить строгую мину на лице... А куда денешься от этих нудных обязанностей и ритуалов? На какой работе, скажите, их нет? Все, в конце концов, привыкают тянуть свою лямку. Зато — столько призов в итоге!..
Но насколько же неисповедимы пути человеческие, как они порою зыбки и непредсказуемы! Я и представить себе не могла, что в то самое время, когда, казалось, Катина жизнь предрешена, она у нее так круто изменится, причем, по иронии судьбы, именно в тот самый день, когда она сдавала последний экзамен в своей последней, зимней, сессии, и случится это совершенно случайно — потому только, что в том месте, где ее поджидал поворот судьбы, оказалась именно она, а не кто-то иной из ее группы!
Да в ней и самой ничто не дрогнуло, когда она вышла из аудитории, победно размахивая зачетной книжкой, в которой красовалась очередная пятерка, и, не в состоянии тотчас уйти, еще возбужденная, что-то торопливо рассказывала трясущимся у двери однокурсницам, которым только предстояло туда идти, — когда к этой группе подошел сравнительно молодой еще, примерно Катиного возраста, мужчина и обратился именно к ней.
Почему именно к ней? Да потому, как мне объяснила потом Катя, а ей — сам этот молодой человек, что, идя по университетскому коридору, он просто обратил внимание на красивую женщину, а всмотревшись, узнал ее, подошел и спросил, не вполне, впрочем, уверенно:
— Катя, это вы?
Она, еще не остывшая после экзамена, вперила взгляд в этого невзрачного, в общем-то, сухонького, светленького, с ранними залысинками на висках, молодого человека и ответила с вызовом:
— Ну, я! А что?.. — мало ли, дескать, людей знают ее? Имя им — легион, но она-то не обязана всех помнить!
— Дюжиков, Эдуард Семенович, — скромно представился молодой человек. — Не помните? Десять лет назад, горком комсомола…
— А-а! — кивнула она, всматриваясь и теперь припоминая его… Да, было: пока работала прорабом — ходила на своей стройке еще и в комсомольских секретарях, и время от времени ее приглашали в горком комсомола на семинары. Но все это осталось в далеком прошлом, а сейчас перед ней стоял тот самый бывший горкомовский секретарь Эдик Дюжиков, который как раз организовывал идеологические семинары, «подковывая» Катю вместе с прочими секретарями; при этом она узнавала его с трудом.
— Да-а, многих время не красит, — видя неуверенную Катину реакцию на него, с кислой улыбкой заметил Дюжиков, тронув ладонью свои жидкие волосики. — Зато вы, Катя!.. Время работает на вас, вы такая красивая стали!
— Спасибо, — со смиренным достоинством приняла она комплимент. — Вы что, здесь преподаете? Или учитесь?
— Ни то, ни другое. Я тут по делу, — скромно ответил Дюжиков. — А вы, как я понял, пятикурсница с юрфака?
— Да, — кивнула она.
— Тогда именно вас мне и послала судьба! — с воодушевлением заявил молодой человек. — Ищу пятикурсников, и мне назвали эту аудиторию. У вас есть время меня выслушать?
— Конечно! — охотно ответила она, ей как раз не хватало болтовни со свежим человеком, чтобы отвлечься от только что сваленного экзамена.
— Тогда пойдемте, найдем тихий уголок и потолкуем, — сказал он и, осваиваясь рядом с ней, вежливо взял ее под руку и повел по коридору, уводя от сокурсниц, которые уже навострили ушки, вслушиваясь в разговор.
Но сесть было негде, они прошли в дальний торец коридора, в тупичок у окна, и встали там, опираясь о подоконник: именно здесь и происходил их знаменательный — можно даже сказать, исторический — разговор, хотя ни он, ни она об историчности его еще и не подозревали.
Для начала он спросил: знакома ли она с политической ситуацией в стране и столице, знает ли, что там с некоторых пор существует народно-демократическая партия, и знает ли, кто ею руководит?.. Да, ответила она довольно уверенно, знает: будущему юристу надо ориентироваться в политической ситуации, хотя бы с точки зрения законодательных тенденций…
Тут следует сказать, что как раз в то самое время уже утихала митинговая российская демократия и зарождалась демократия парламентская, в Москве и регионах начиналось интенсивное партийное строительство, и каждый уважающий себя политик, успевший громко заявить о себе и «засветиться» перед журналистами и телезрителями, торопился на этой волне обзавестись собственной политической партией, так что партии возникали, как грибы после дождя, впрочем, как грибы же, и исчезали без следа, ничем себя не проявив на политическом поле, или переименовывались и перекрашивались под нового, более активного и пробивного, лидера...
Добавим к этому, что с той поры, когда Катя работала прорабом, мировоззрение ее изрядно продвинулось: чувствуя, что времена быстро меняются и взгляды юриста должны как-то соответствовать времени, она, пока училась в университете, из упрямой и прагматичной комсомолки чудесным образом превратилась в прогрессистку...
Тогда Дюжиков спросил: а слышала ли она про известного в городе политика и правозащитника Воронцова?
— Д-да, — не очень уверенно ответила она. — Но — мельком. А что?..
Тогда Эдуард Семенович, начав издалека и оставив на время в покое упомянутого политика Воронцова, поведал ей о том, что сам он с тех далеких комсомольских пор много размышлял над временем и событиями, во многом разобрался, многое понял и принял трудное для себя решение: отказаться от коммунистических идей, встать на сторону демократических преобразований и начать свою политическую жизнь с чистого листа. С того времени он успел побывать в нескольких партиях, но их программы его не удовлетворили, и он принял новое и, кажется, окончательное решение: примкнуть к недавно созданной в Москве народно-демократической партии России и вместе с Воронцовым создать местное отделение этой партии. Чтобы юридически оформить отделение, нужно иметь как минимум трех членов партии; третий член их отделения — преподавательница из политехнического института Ксения Михайловна Ивкина. Воронцов, естественно, председатель. А он, Дюжиков, его заместитель, и отвечает за организационные вопросы.
— И первый вопрос, который встал передо мной, — продолжал рассказывать он Кате, — это составить учредительные документы и зарегистрировать их в юридических органах. Я пришел в юридическую консультацию, но они, оказывается, дерут, а у нас денег кот наплакал, и я подумал: а почему бы не обратиться к какому-нибудь пятикурснику с юрфака, без пяти минут юристу? Может, дешевле возьмет? А тут ты подвернулась... Слушай, Катя, помоги найти такого, а?.. Или, может, сама возьмешься? — посмотрел он на нее с надеждой.
— А сколько заплатишь? — тут же по-деловому спросила она: впереди каникулы перед преддипломной практикой, так почему не зашибить на каникулах лишней копейки?.. Работа хоть и «писучая», но нестандартная и ужасно интригующая: связанная с митинговыми баталиями, телевизионными и газетными дискуссиями, скандалами!..
Дюжиков назвал свою цену, и они столковались.
Теперь уже тревожась, как бы кто не перехватил у нее Дюжикова, Катя сама взяла его под руку, спустилась с ним в вестибюль, они оделись и отправились за исходными документами: уставом партии и набросками учредительных документов, которые пытался написать сам Дюжиков.

* * *
Партийное отделение, которое представлял Дюжиков, своего офиса пока не имело. Правда, Воронцов, будучи депутатом областной Думы, имел там свой кабинет, но вход в здание Думы охранялся, так что посторонним надо каждый раз брать пропуск и объясняться перед охраной. У Ивкиной вообще был лишь свой письменный стол на кафедре. Зато Дюжиков, служа мелким чиновником в районной администрации, имел свой кабинетик, куда можно прийти любому; там он и держал партийные бумаги.
Он привел туда Катю и достал из стола тонкую папочку. Усадив Катю перед собой и предложив чашку кофе, он взялся объяснять ей цели и задачи партии, перемежая рассказ расспросами о ее жизни в прошедшие десять лет и сетованиями на то, что сам он за это время потерял уйму сил, чтобы удержать от агонии городскую комсомольскую организацию, в то время как его шефы позорно бежали из комсомола, как с тонущего корабля, успевая захватывать руководящие должности в быстро меняющейся обстановке, становясь директорами частных фирм и компаний, председателями правлений банков, торговых бирж, денежных фондов, — а он вот, самый упертый, остался у разбитого корыта… Но ему еще хотелось бы успеть сделать в жизни что-то серьезное, он чувствует в себе достаточно сил и позывов к этому, а потому решил связать свою судьбу с самой честной — народно-демократической — партией...
К воззрениям Дюжикова Катя осталась индифферентна, но ей было приятно, что он с таким доверием — как к старому другу, которому ужасно рад, — обращается к ней со своими объяснениями. А он, между тем, продолжая рассказывать о новой партии, стал советовать и ей тоже вступить в нее, соблазняя тем, что их партия будет заботиться о ней и всячески помогать продвигаться по службе, потому что заинтересована в том, чтобы ее члены успешно работали в самых разных ведомствах и структурах.
Катя, конечно же, понимала, что ей «вешают лапшу на уши»: кого и куда может продвинуть партия, которая не в состоянии оплатить как следует документа о собственной регистрации? Просто хитрован хочет, чтобы она подешевле выполнила ему работу, или надеется обратить ее в собственную верную помощницу. Но он явно пролетал. Катя лишь подыграла ему на всякий случай, тем более что никаких обязательств с нее не брали:
— Да, конечно, Эдуард Семенович, запишите меня в свою партию!..
А едучи потом домой, тихо улыбалась самой себе. Внешне Дюжиков не произвел на нее ровно никакого впечатления, однако… Ей уже не терпелось поработать над их учредительными документами, и — не только из-за заработка: что-то в этой ситуации ее очень-очень заинтриговало…

14
В те годы мы с моей мамой, как, наверное, и многие наши соотечественники, еще не успевшие оглохнуть от бесконечной политической телеболтовни, от взвизгов эстрадных див, от наглой и назойливой телерекламы и бесконечной череды трагических событий, рьяно и простодушно следили за политической жизнью страны и, естественно, знали о существовании в Москве НДПР. Даже, помнится, «болели» за нее. Почему за нее? Да потому что основатели ее не были ни премьер-министрами, ни просто министрами, не справившимися с работой, а потому вытуренными из правительства и, тем не менее, имеющими непомерные амбиции, ни коммунистами, жаждавшими реванша, ни известными режиссерами и артистами, идущими в политику, чтобы стать еще более известными, ни площадными демагогами, сделавшими себе имя на митингах, клеймя всё, чего ни касался их взгляд. Руководителями же НДПР были, как нам казалось, довольно порядочные люди (хотя мир давно и упорно твердит о сомнительной порядочности любого политика). Впрочем, мы с ней судили об НДПР еще и потому, что с этой партией связал себя наш местный политик Вячеслав Аркадьевич Воронцов.
Сам Вячеслав Аркадьевич к тому времени уже был личностью, в нашем городе известной. Чем? Ну, во-первых, хотя бы тем, что это человек не без мужского шарма (я бы даже сказала, обаяния), что для женщин обстоятельство не просто немаловажное, а первостепенное: довольно стройный, несмотря на свои «за пятьдесят», мужчина с тонким лицом, открытым взглядом, высоким лбом и густой темной шевелюрой с проседью, к тому же — элегантно всегда одет: превосходный костюм, белоснежная сорочка, подобранный в тон галстук… И при этом — умение свободно и с достоинством держаться и просто, умно и аргументированно говорить.
Когда «перестройка» вытолкнула его на политическую арену — его тотчас приметили и начали баловать своим вниманием журналисты. Точнее — молодые журналистки. Не они ли, склонные к нагнетанию нервозности, истерии и собственных фантазий, вместо того чтобы давать реальную информацию, делали ему имя, когда, быстренько разобравшись с его политической физиономией, ловко потом перескакивали на его личность, назойливо выпытывая: уж не носитель ли он небезызвестной в истории России графской фамилии — очень заметны в нем повадки породистого человека?.. И он, не отрицая этого предположения совсем, отвечал уклончиво, что скорее «да», чем «нет», но, поскольку доказательств своего происхождения предоставить не в состоянии, предпочитает обходиться собственными возможностями, не взывая к помощи предков.
Давным-давно, окончив МГУ с профессией, весьма далекой от политики — «радиофизика», он приехал в наш город, начав работать в одном из НИИ с уклоном в «оборонку», и дела его там шли успешно, так что к началу перестройки он был уже доктором технических наук, заведовал лабораторией, и, кажется, этот статус отнюдь не был для него пределом.
Однако с начала перестройки он не без юношеского энтузиазма воспринял веяния перемен и, насидевшись в своем слегка протухшем от затхлой атмосферы НИИ с уклоном в «оборонку», начал проповедовать там весьма скромные демократические принципы выборности институтского руководства, за что был незамедлительно изгнан из завлабов и вообще из института — с военными во все времена шутки плохи… Он жаловался на эту несправедливость в вышестоящие инстанции и судился с дирекцией, но судебные тяжбы — дело изматывающее, требующее бездны времени и терпения.
Без денег он, разумеется, не сидел, поскольку еще читал лекции в университете и где-то кого-то консультировал, но, оставшись без лаборатории, настолько, видимо, почувствовал эйфорию свободы и так увлекся политикой, что стал хаживать на митинги и даже выступать там, довольно умеренно сетуя на коммунистов и проповедуя демократические нормы жизни.
Коммунисты, еще крепко державшие тогда бразды правления в нашем городе, изгнали его со всех работ, надеясь, видимо, таким путем образумить: чтобы хорошо усвоил, из чьих рук кормится, и не надеялся, что доктору наук все может сойти, это там, в Москве, им многое дозволено, а здесь свои порядки, здесь, хоть лопни, ни до кого из прозападных защитников не докричишься и, как говаривал господин Гоголь, хоть три года до границ скачи — не доскачешь: кругом только она и она, родимая Русь.
А он взял тогда и ушел в дворники: из элиты — да что элиты, из ученой аристократии! — демонстративно подался в пролетарии и этим своим поступком ужасно гордился. А поскольку дворницкая работа исполнялась ранним утром, то остальной день был свободен. Тут-то он и увлекся политикой всерьез, на стороне, разумеется, демократических сил, весьма скромных у нас, представлявших тогда собою тесно сбившуюся кучку из нескольких интеллигентов, травимых партийной прессой.
Он активно защищался сам и защищал других, выступал на митингах, давал скандальные по тем временам интервью в печати и, поскольку умел хорошо говорить, стал, пожалуй, одним из первых в городе демократов. И потому, как только были объявлены свободные выборы в Государственную Думу, сразу включился в борьбу за депутатское место как независимый кандидат.
Однако кампанию проиграл: оказалось в ходе предвыборной гонки, что у него — ни четкой программы, ни политического опыта, то бишь умения собирать и сколачивать единомышленников, типичный интеллигент-одиночка, — ни просто опыта длительной борьбы, в которой, как шахматисту в матче, надо уметь ни на один день не расслабляться и в то же время медленно, но упорно набирать сторонников, как шахматист набирает очки в матче, расчетливо и терпеливо выигрывая партию за партией. Его обошел единственный серьезный соперник, коммунист, личность куда менее яркая, но энергичная и неутомимая, поддерживаемая, к тому же, бесчисленным «электоратом» соратников, ветеранов и пенсионеров…
Зато в компенсацию за поражение там Воронцов, набрав очки в предыдущей предвыборной гонке, сравнительно легко прошел в областную Думу. С той поры он полностью связал свою судьбу с политикой.
Он, видимо, не потерял надежды добиться депутатства в Госдуме на следующих выборах, но понял, что одиночке в политике делать нечего, а потому, как только обосновался в областной Думе, решил готовить себе основательную базу для будущей предвыборной кампании; этой базой должна была стать политическая партия.
Он не стал основывать собственную «карманную» партию, а примкнул к уже существующей. Взвесив все «за» и «против» десятка более-менее известных, он выбрал народно-демократическую — самую неприметную.
На наш провинциальный взгляд, все они отличалась лишь названиями да известными — в первую очередь, скандально известными — именами лидеров; программы их — будто написанные под копирку — ничем не отличались: достойный уровень жизни трудящихся, поддержка медицины и образования, детства и материнства, ветеранов и пенсионеров. Можно подумать, кто-то из политиков осмелится высказаться против подобной программы!
Подозреваю, что Воронцов остановил свой выбор на НДПР из простого соображения: все остальные уже имели в нашем городе свои отделения; став основателем нового, он автоматически становился его партийным лидером…
Ну, а бывший комсомольский функционер Эдик Дюжиков?.. Хоть он и заверил Воронцова, что вышел из компартии по идеологическим мотивам (господи, да «по идеологическим мотивам» из нее выходили тогда миллионами; только непонятно, по каким мотивам они в нее вступали?) — сам Воронцов, видимо, прекрасно понимал «мотивы» Дюжикова: молодой человек, цепкий, но безвестный, ищет себе нишу в политической жизни, рвется в борьбу за место под солнцем, однако в рядах местных вождей компартии, согнанных с командных должностей, стало тесно, и у молодого человека там никаких шансов, а тут Воронцов подвернулся, и молодой человек решает поставить на него, попробовать себя в демократах, пристроившись в кильватер к одинокому политику хоть и с небольшим, но уже именем. Да будь на месте Воронцова сам дьявол, была бы лишь возможность пробиться вслед за ним — Дюжиков рискнул бы, поставил на дьявола: на этого еще надежней!..
Так практичный Дюжиков в тот день оказался в университете: с теми денежными крохами, что собрали вскладчину, рассчитывать на классного юриста не приходилось…
А Катя заказанную работу сделала быстро, всего за три дня. Осталось подписать документы учредителями и утвердить в юридическом управлении. Задержка оказалась за Воронцовым — он был в отъезде, в Москве.
15
И вот сидим как-то вечером с мамой, ужинаем, не спеша, и тут — заливистый, нетерпеливый звонок в дверь. Так звонит только Катя, никак невозможно ее от этих сумасшедших звонков отучить; и чем длиннее трель — тем, значит, больше Катя нагружена впечатлениями и нетерпеливее жаждет общения.
— Иди, встречай подопечную, — усмехается мама.
Встаю, иду открыть… На пороге — Катя в своих пышных мехах, запорошенная снегом, румяная с холода, в полумраке прихожей возбужденно блестят ее глаза:
— Можно, Таечка, на минутку? Не помешала?
— Хватит глупых вопросов! Раздевайся.
Дважды ее просить не надо: сумку — на пол, шапку, шубу и сапоги — долой, и прямиком — на знакомую ей с детства кухню; чмок маму в щеку:
— Здравствуйте, милая Варвара Никитична!
— Ой, Катюша, какая ты ледяная! Будешь ужинать?
— Честно говоря, буду! — признается Катя, бесцеремонно плюхаясь на стул, точно зная, что ее здесь накормят и напоят чаем, и что ее здесь любят, независимо от того, злая она или печальная, веселая или колючая.
Мама, зная ее аппетит, накладывает ей полную тарелку.
— Ладно, девочки, я пошла, у меня дела, — говорит, догадываясь, что Катя — с ворохом горячих новостей.
Катя сидит, полуприкрыв глаза и тихо улыбаясь, внутренне оттаивая в тепле и тишине кухни, и я не мешаю ей — знаю, как ей всегда, с детства, нравится сидеть здесь, даже на том же стуле… А странная улыбка так и не сходит с ее лица. Машинально она берет вилку и начинает торопливо есть, но вдруг отшвыривает ее и разряжается:
— Слушай, а ведь я влюбилась!.. Втрескалась вдребадан!
— В кого опять?
— Да почему «опять»-то? — возмущается она. — Я, между прочим, в последний раз была влюблена… та-ак, — она на секунду задумалась. — Да, тринадцать лет назад! И знаешь, в кого?
— В Игоря, наверное? — сообразила я, судя по арифметике.
— Конечно!.. О-ох, что-то будет! Что-то, чувствую, будет!
— Да в кого хоть — объясни толком?
— В Воронцова — в кого же еще!
— М-да-а, — произнесла я нечто бессмысленное и усмехнулась: эка невидаль, да в него влюблены в городе двести тысяч женщин, не меньше, — и добавила, чтобы охладить ее: — Ну что ж, будешь двести тысяч первой.
— И пусть буду! Плевать! — запальчиво отрезала она.
— Но ведь ему, по-моему, далеко за пятьдесят?
— Он мужчина без возраста!.. У него такой товарный вид! — выразилась она в полном соответствии со своим рыночным лексиконом.
— И когда успела? — спросила я, понимая, что не миновать сегодня истории ее страсти, и готовая слушать — мне спешить некуда.
— Представь себе: не далее как сегодня утром даже не были знакомы! — выплеснув главное, Катя вспомнила, наконец, о своей тарелке и взялась снова работать вилкой, продолжая отрешенно улыбаться, а затем продолжила, уже спокойнее: — Так пафосно все было, когда встретились. «Слышал, слышал о вас, Екатерина Васильевна! Очень приятно, весьма признателен!» — а как всмотрелся в меня — глазки заблестели, расчирикался и чуть ли ножкой не шаркнул: «О, да вы хороши, вы прелестны!» Потом давай бумаги смотреть, которые я составила — а я постаралась, подготовила так, что комар носа не подточит. Прочитал их внимательно, и — ни одного замечания! Даже удивился, решил, видно, что если я «прелестна», значит, у меня мякина в голове!.. Потом поехали в управление юстиции — утверждать документы; он берет меня с собой: вдруг замечания будут? И там — ни одного замечания! На вопросы отвечала только я, ему и пикнуть не дала. Он не ожидал такого, даже уважением ко мне проникся!.. Потом пошли пешком по городу. И всё говорили, говорили…
— О чем же вы говорили?
— Да обо всем… Спрашивал, какое у меня образование, где работала, какие планы... Слушай, Тайка, у тебя японская поэзия есть?
— Зачем?
— Прикинь: он японскую поэзию любит, стихи мне читал! Он столько знает!.. Босой или Басё — есть такой?
— Басё. Ну, есть.
— Ой, дай почитать!.. И всё мне про них расскажешь, а то я дура-дурой рядом с ним!.. У меня такое ощущение, что я всю жизнь его любила.
— Поздравляю! — рассмеялась я, а сама подумала: ну что ж, и на старуху бывает проруха. Да если при этом еще гипноз имени, как у Воронцова!.. Правда, у Кати на этот счет закавыка: столько выдано деклараций о несостоятельности мужского пола. — Думаю, у тебя это пройдет легче, чем насморк. Но рада, что ты втюрилась: оказывается, твое презрение к мужчинам — миф?
— Я не перестала их презирать! — яростно возразила она. — Как были, так и остались козлами, но Вячеслав Аркадьич — другое дело, это такая лапочка! Мне даже не важно, мужчина он или уже нет...
И она принялась описывать все его прелести: какая благородная седина у него в волосах, да какие печальные и одновременно внимательные, всё понимающие глаза, какое усталое лицо с ямочками на щеках, которые хочется гладить, да какой у него бархатный, с необыкновенной гибкостью интонаций, чуть хриплый голос усталого человека, которому приходится много говорить и убеждать, и в то же время какая в этом человеке твердость, страстность, такого можно слушать и слушать, не перебивая, не возражая... Катя не просто рассказывала о нем — она пела гимн человеку, и он у нее оказывался отнюдь не «козлом», не «шлаком», не «дерьмом» — а существом иного, небесного порядка. И — только по имени-отчеству, которые звучали в ее устах музыкальным рефреном…
— Уж не стараешься ли ты убедить саму себя, что влюблена? — посмеялась я.
— Мне доставляет удовольствие говорить о нем! — возмутилась она. — Я его люблю, и вот увидишь — он будет моим!
— Знаешь что, дорогуша? — уже посерьезнела я. — У тебя муж есть, иди-ка к нему! И у Воронцова, между прочим, есть жена и дети.
— Не собираюсь я его отбивать, просто затащу в постель и побуду!
— Да ведь он, поди, и не мужчина вовсе. Что ты с ним делать будешь?
— Как что? Отогрею и отпущу: беги к женушке!.. А может, и способен на что-то, расшевелю!
Тут уж я совсем рассердилась:
— Ох, и пустая голова! У самой скоро седина полезет, юрфак заканчиваешь, надо карьеру делать, муж дома ждет, дочка тебя догоняет — а ты?.. Неужели не понимаешь, что и себе, и Воронцову жизнь испортишь, это же скандал на весь город, слишком он заметная личность. Я думала, ты поумнела…
Но эту влюбленную дуру разубедить я была не в силах.
— Нет, Тайка, я себя знаю, — с фатальной безнадежностью сказала она. — Вот увидишь, Воронцов будет моим!
И мне показалось на секунду, что она даже побаивается собственной решимости.

* * *
После того вечера ее не было у меня недели три, даже не звонила, будто забыла про меня с этими своими страстями. И я ей не звонила, успокаивая себя: значит, слава Богу, горячих новостей нет, хвастаться нечем. Хотя и была озабочена этой ее влюбленностью: вечно все у нее не как у людей, нелепо да навыворот, и не дает ей это счастья, лишь ожесточает.
Но меня мучило и глупое любопытство: получилось у нее что-нибудь с предметом ее воздыханий или нет?.. Что ей стоит влюбить в себя и заглотить, как щука карася, занятого и слегка утомленного жизнью и политикой мужчину? Мне его даже немного жаль: клюнет ведь, а потом — одним разочарованием больше. И — меньше одним доверчивым, добрым человеком… Впрочем, разбирайтесь сами!..
И вот, наконец, заявляется она, и вид у нее отнюдь не торжествующий. Я, глянув на нее, сразу поняла: не так, значит, все просто. И, видя, что победных реляций не будет, не утерпела, съязвила:
— Как успехи на любовном фронте?
Катя молча разделась, прошла на кухню, села на свое место.
— Или уже разлюбила? — продолжала я подначивать, заваривая чай.
Катя тянет паузу. И только когда чай заварен и разлит по чашкам, и мы сидим одна против другой, она нарушила молчание торжествующей фразой:
— Представь себе, он предложил мне работать секретарем-референтом!
— Что это такое? — не поняла я.
— Обязанности р-разные, — не очень уверенно ответила она. — Главным образом, помогать составлять юридически выверенные документы, статьи, буклеты для партии. Юридически обосновывать законопроекты, которые он будет вносить в областную и Государственную Думу. Готовить возражения на чужие законопроекты.
— А как же диплом?
— Они не будут меня слишком загружать, да и зарплата копеечная, работа — на дому. А там видно будет... Воронцов предлагает подумать о работе у них и после защиты.
— Катя, но это же несерьезно: секретарем, да еще за копейки!
— Он обещает, что к тому времени у них будут и деньги, и офис с телефоном. Им нужен толковый штатный работник, и я для этого очень даже подхожу! — с гордостью заявила она.
— Да-а, любовь действительно двигает горами! — рассмеялась я.
— Это что, насмешка? — подозрительно всмотрелась она в меня. — Но я не сказала главного. Так вот, оказывается, он женат второй раз! Носитесь с ним, а он — многоженец!
— Ну, во-первых, не мы, а ты сама с ним носишься, — сурово возразила я. — А во-вторых, тебе не стыдно собирать сплетни?
— Я юрист, для меня это не сплетни, а информация!
— И что из того, что женат второй раз?
— Значит, я имею на него такое же право, как и она!
— Что, это право в ваших учебниках записано? — съязвила я.
— Не иронизируй!.. Первая жена Богом дана — это классика, и есть повод для развода или нет — а неси кару и не прыгай!.. Нет, я его у нее уведу!
— Совсем рехнулась баба! У тебя Игорь есть — его куда деть собралась? Получается, ты ему тоже Богом дана?
— Я — женщина, мне можно выбирать! Сколько, в самом деле, мне терпеть это убожество? Пускай другая его берет и тащит на себе!
— Знаешь что? — заявила я ей. — Если ты вздумаешь разбить семьи, свою и Воронцова, я с тобой больше не дружу.
— Это что же? Выходит, я должна менять его на тебя? Достойную же ты мену предлагаешь... Но учти: для меня мое счастье — дороже!
— Ну, иди и меняй! Но знай: счастье на чужих несчастьях не строится.
— И пойду!
Ни секунды не колеблясь, она встала и тотчас ушла, хлопнув дверью. И я не остановила ее. А когда она ушла — произвела тщательный анализ наших с ней отношений и ее стихийных закидонов по отношению ко мне… Может, и глупо получилось, надо было на правах старой подруги набраться терпения и попробовать ее вразумить. Но она меня уже достала, в конце концов, и у меня есть самолюбие, имею я право в кои веки воспользоваться им, тем более в мнениях принципиальных?
А с другой стороны — там ведь игра идет, и с крупными ставками — кто кого? И Катю в игре охватил азарт, доводов не слышит… Мне даже стало жалко Воронцова. Ведь заглотит его эта, без царя в голове, не отягощенная моральными правилами мегера, и не икнется ей оттого, что все у них обоих полетит вверх тормашками — семьи, детские судьбы, карьеры — заглотит, переварит и…
А потом думаю: да ведь уже три недели прошло, как она бросилась исполнять свой план, чуть ли не клянясь, что стоит ей шевельнуть пальцем — и Воронцов в кармане. Три недели!.. А ведь в любовных делах все решается даже не днями — минутами: горячий взгляд, случайное слово, душевный порыв… Хотя кто знает… Я даже заподозрила: уж не сам ли он ведет с ней игру, пытается использовать, поймав ее на ее же порыве?.. Так что еще неизвестно, кто там игрок, а кто жертва. Выстоит наш славный политик или нет? Во всяком случае, хороший тест на интеллект и стойкость ему предстоит…

16
Прошел февраль, март, апрель, уже и долгие майские праздники пролетели, а мы с ней так и не встречались, не перезванивались, даже не сталкивались случайно в университете, благо наши факультеты — в разных корпусах. Да ей, видно, и некогда было разгуливать по корпусам, слишком много тогда навалилось: дипломная работа, какое-то там секретарство в любимой партии, да еще задача уложить с собой Воронцова.
Только не слышно, чтобы у него что-то в личной жизни изменилось: уж слухи бы, как ни осторожничай, поползли, мимо журналистской братии такой новости не проскочить — обмусолят...
Но наше университетское пространство настолько тесно, что, находясь в нем, невозможно хоть время от времени не сталкиваться нос к носу. Так что и мы с Катей однажды — кажется, уже в середине мая — столкнулись в одном из коридоров, не разойтись.
— Приве-ет! — улыбаясь во весь рот, остановилась она передо мной.
— Привет, — сдержанно, но отнюдь не холодно, ответила я.
— Чего не спросишь, как у меня дела? — продолжает она улыбаться.
— Ну, и как? — спросила я.
— Поздравь: только что свалила госэкзамен по специальности! На пятерку! — ее распирало от ликования.
— Поздравляю, — улыбнулась я ей.
— Через неделю еще один, и всё. А еще через неделю — защита дипломной. Придешь?.. Приходи, Тая, а?
— Ну что ж, раз зовешь — приду, — пообещала я, продолжая улыбаться, уж больно смешил меня ее задор: вот, мол, я какая, добилась своего, и у меня теперь будет университетский диплом! — и в то же время робость: а вдруг не признаю ее за ровню? А потому, чтобы уж не дразнить ее, добавила, окончательно рассмеявшись: — Конечно же, обязательно приду за тебя поболеть!
— Тайка, милая, знала бы ты, как я по тебе соскучилась! — прямо-таки взревела она радостно, дождавшись моего смеха, и не удержалась, распахнула объятия и с неимоверной силой стиснула меня. — Не дуйся, не сердись, не стоят они наших с тобой отношений!
— Ну что за телячьи нежности! — уже совсем как прежде попеняла я ей, бесцеремонно отталкивая от себя. — Ты обедала? Пойдем-ка лучше пообедаем, да расскажешь о своих делах.
— Да я… в библиотеку, сдать вот, — замялась она, хлопнув по туго набитой сумке. — Ай, ладно, пойдем! — махнула рукой, зная, куда я ее зову: я иногда приглашала ее обедать в преподавательской столовой, где лучше готовят, чище обслуживают и нет толкучки... И уже когда сидели за столиком, я не преминула спросить ее:
— Ну, и как поживает господин Воронцов?
— Да поживает, — ответила Катя, взглянув на меня испытующе, давая понять, что мой вопрос — провокация. — Тебя, видно, интересует, сплю ли я с ним? Успокойся: всё пока на прежних местах.
— Поня-атно, — удовлетворенно кивнула я головой.
— Что тебе понятно? — раздраженно вскинулась она.
— Понятно, что у разумных людей разум берет верх над чувствами, — успокоила я ее.
— Ничего тебе непонятно! — все с тем же раздражением продолжила она; однако по мере развития нашего диалога тон ее менялся: место раздражения начинало занимать вдохновение: — Там, Тайка, такая жизнь, такая игра идет, что в самом деле некогда заниматься глупостями!
— Ты меня интригуешь… Что же это за игра такая?
— Пока не могу тебе все сказать… Одним словом, Воронцов вовлек в партию бизнесмена Иваницкого, Роберт Самойлович — слыхала про такого?
— Не сподобилась.
— Да ты что! Его весь город знает, это такой крутой миллионер!
— И что же этот Иваницкий?
— Он — ученик Воронцова, кандидат наук, работал вместе с ним в оборонке, — зачастила, увлекаясь, Катя. — Только, как началась перестройка, пошел в бизнес и создал фирму сотовой связи — золотое, в общем-то, дно! И дает теперь деньги на партию… — Катя перешла на шепот и наклонилась близко ко мне, ей не терпелось выложить свои секретные новости, и ее горячий шепот обжигал мне ухо: — Так что Воронцов, — продолжала она, — уже открыл партийный офис с телефоном и телетайпом и предложил мне там сидеть, причем с неплохим окладом, он меня ценит.
— Но ты уже юрист, переросла, думаю, секретаря на побегушках?
— Ах, ничего ты не понимаешь, или я тебе не все сказала?.. В общем, вижу, что нужна ему, и начала торговаться, нынче ведь всеобщий торг идет, вот и я тоже! Одним словом, секретарем я — по совместительству. А кроме того — иду юристом в фирму Иваницкого по рекомендации Воронцова! Как тебе это, а? — Катин голос торжествовал.
— Н-ну, это уже кое-что, — согласилась я. Это и в самом деле было здорово: в наше-то время, когда молодые специалисты рыщут в поисках работы, у нее их целых две. — А это не вилами на воде?
— Да я уже две недели как у Воронцова сижу! Все делаю: на звонки отвечаю, разъясняю цели партии, даже дискуссии веду по телефону... Прикинь, уже всех друзей и подруг вовлекла в партию, у Дюжикова и то столько вовлеченных нет! Ты одна у меня не вовлеченная.
— Не дождешься.
— Дождусь! Мне, Тайка, нужно количество вовлеченных, и ты меня должна выручить!.. А к Иваницкому пойду сразу, как защищусь.
— Тебе положены каникулы.
— На том свете отдыхать будем! Ох, и денег загребу! — она азартно потерла ладони.
— Ну что ж, — сказала я, без всяких, впрочем, восторгов, — поздравляю. Как хорошо у тебя все складывается... Правда, очень уж ты о деньгах с воодушевлением. А я вот о твоих домашних подумала: наверное, ждут, не дождутся, когда мамочка свой юрфак закончит да побудет с ними…

* * *
И вот наконец ее очередная жизненная программа выполнена: защитилась она. Я была там, защита получилась блестящей. Ей даже предлагали остаться на одной из кафедр с предстоящей аспирантурой — она отказалась. Я попыталась ее уговорить, соблазняя далекой, зато устойчивой перспективой, да куда там! «Опять садиться на нищенскую зарплату? Не надо мне перспективы, хочу пожить по-человечески!..»
Однако дело, как я поняла, все же не в зарплате, Катю явно пугала перспектива замкнуться навсегда в тесном университетском пространстве и снова сесть за книги и писание текстов, так и не приучили ее пять лет студенчества к кропотливой работе. Она наскучалась по суете и людской толкучке. Ну что ж, кому что предназначено…
В три дня, которые она наметила себе для отдыха от студенческих трудов, она не уложилась: на следующий день после выпускного вечера ей пришлось принимать родственников с поздравлениями, потом, отдельно, всеобщий сбор друзей и подруг с «обмывкой» диплома, на который она приглашала и меня тоже. Однако я отказалась участвовать в общем сборе, хотелось побыть с ними — Катей, Игорем и Таиской — без толпы и галдежа, тем более что давно не общались. В том, что давно не общались, я была отчасти и сама виновата, и все же, на правах старого друга семьи, могла я попросить принять меня отдельно от всех?.. Попросила, и просьба моя была удовлетворена.
Но почему мне было так грустно, так печально у них после долгой разлуки?.. Хоть я и крепилась, вида не подавала... А ведь все, вроде, было так естественно: и Игорь, и Таиска обрадовались мне, устроили веселую кутерьму, когда я заявилась.
С Таиской мы расцеловались, но как-то церемонно. Девчонка успела от меня отвыкнуть! Вымахала она за время, пока мы не виделись, чуть ли не с меня ростом и выглядела рано созревшей девушкой: и формы начали округляться, и холмики грудочек заметно выпирают, хотя личико пока так и осталось детским — чистое, нежное, мама подарила ей румянец и темные глазки с темными бровками, а волосы, русые и слегка вьющиеся, достались от папы. Холеная, красивая девочка, и — явно осведомлена о своей красоте. Я принесла ей в подарок толстую книгу: русскую любовную лирику от Державина до наших дней, красиво оформленную и прекрасно изданную. А Тая, беря ее, кисленько скривила ротик.
А с Игорем не целовались совсем. Он, было, сунулся ко мне, но я зажалась, он заметил это и замялся, лишь приобнял за плечи и повел показывать квартиру, недавно им отремонтированную. А я смотрела на него удивленно: эк его разбарабанило — стал каким-то округлым, обрюзгшим, кожа на щеках лоснится, живот угрожающе навис над брючным поясом, и стойкий запах пота сквозь резкий запах дезодоранта. Я всмотрелась в лицо и с ужасом обнаружила, что не могу узнать его, того, молодого, а вижу чужого, стандартного, распираемого обильной пищей, растительного субъекта, каких нынче много развелось — отъевшиеся дети наставшей, наконец-то, истинно народной — их — революции. И кого-то он мне напоминал теперь, а кого — никак не вспомнить…
А рука его на моем плече — тяжеленная, будто гирю на меня повесил.
— Ты, никак, мышцы качаешь? — спросила его.
— А что? — не понял он.
— Заметно поплотнел.
— Да это здоровье из меня прет! — он любовно огладил выпирающий из рубашки живот.
— Жрет много и пиво без конца лакает, — объяснила Катя. — А на меня ленится силы тратить.
Игорь не поперхнулся от упрека, лишь возразил добродушно:
— Да неправда, мать, уж и не знаю, чего тебе надо. Все у нас в порядке, — заверил он меня. — Просто Катька боится, как бы я на сторону не загулял.
— Нужен ты мне! — огрызнулась она.
— Нужен, — заверил меня Игорь, и я поняла: всё у них по-старому…
Квартира и в самом деле была достойна похвальбы: все в ней теперь сверкало, все было новенькое и дорогое, какие-то особенные обои на стенах, линолеум на полу, потолок оклеен белоснежными плитками, стены на кухне, в ванной и уборной облицованы глянцево лоснящейся золотыми узорами плиткой; и стояли там новенькие белоснежные раковины, ванна, унитаз, и все это с сияющими полированными кранами… И кругом — белые, красные, синие выключатели, кнопочки, висюльки. А Игорь, без конца повторяя «евроремонт!», «евроремонт!», чуть не насильно тащил меня всюду, стучал костяшками пальцев по приборам, по стенам, по новым деревянным дверям, тыкал во все носом и убеждал, как это здорово, дорого, красиво… И везде по квартире стояли «комбайны»: кухонный, стиральный, гладильный, и Бог знает какие еще… И мебель в гостиной новая — громоздкая и пухлая, подстать самому Игорю. А он упоенно рассказывал, словно рекламный ролик прокручивал: это вот — американское, это — немецкое, это — японское, а это знаешь, сколько стоит? а это знаешь, где достал?..
Да, все было здорово, гигиенично и удобно, но почему-то меня утомляло обилие глянца, блеска и новизны, по-варварски неумеренное — все равно что золотое кольцо в носу: чем богаче варвар — тем оно тяжелее… Я слушала его с пятого на десятое и почему-то не могла, как прежде, над ним подтрунить: «Да ты, Игореша, поэт евроремонта, гимнопевец новых унитазов!» — слишком уж напористо он хвастался и сиял от удовольствия…
— Что, не радуешься за нас? — ловил он мой взгляд, не блестевший при виде новеньких, но мертвых, никак не желавших оживать вещей.
— Игорь, да ведь я не папуаска! — взмолилась я. — Расскажи лучше: как твои дела? Я вижу — неплохо?
— Прекрасно идут дела! — все так же хвастливо-простодушно продолжал он. — Я ведь теперь снова начальник! Хозяин фирмы! И уже не тот телок, на кривой козе меня не объедешь, сам кого хочешь объеду и обведу! Теперь я с ними — вот! — он сжал большой красный кулак с такой силой, что костяшки пальцев побелели.
«Во-он оно что!» — поняла я, наконец-то, отчего он не просто уверен в себе, а величественен в своей самоуверенности: они, оказывается, хозяином стали! Прямо хоть на «вы» его теперь… Он даже с Катей по-другому стал разговаривать — снисходительно; а на меня вообще, кажется, глядит сверху вниз, как на недоделанную: нищета, дескать, что с нее взять, и что она понимает в жизни?..
И тут до меня, наконец, дошло, кого он мне напоминает: это же классический тип буржуа, давным-давно описанный!.. Как смешно он суетится, самоутверждаясь и налаживая свое существование!.. И в этом суетливом налаживании — полное отсутствие стиля, одно лишь нагромождение напоказ всего нового, как в мебельной лавке…
Тут я поняла и Катерину: а ведь и в самом деле Игорь не жалость, даже не усмешку вызывает, и терпит его Катерина только как источник дохода, ее лавочными прелестями не купишь... Бедная участь дельца: быть человеком, которого все кругом лишь терпят, без конца покупать чужие любовь, уважение, дружбу, пользоваться подделками под них, обманываться ими и не знать ничего истинного...
Но что во всем этом было самое неприятное — так это поведение Таиски. Пока Игорь водил меня по своему заповеднику «евроремонта», она вертелась рядом с отцом, развязно вешаясь ему то на руку, то на плечо, без конца ему мешала, навязывала себя, хотела поглотить все его внимание, показывая мамочке и чужой тете Тае, что папа принадлежит только ей одной... Катя пыталась одернуть ее: «Ну-ка, не мешайся под ногами!» — но Таиска на маму ноль внимания. А Игорь на дочь нисколько не сердился, лишь ворчал добродушно, ласково приобнимая и оглаживая. У них, оказывается, горячая любовь, дочка теперь — наследница, а хозяину полагается думать о наследстве и наследниках...
И Катя смотрит на это безучастно? Упустила бразды правления, пока училась? Приобвыкла, что ее вытесняют из семейного триумвирата, и в семейной табели о рангах она теперь последняя? Устала от войны за свое место, выдохлась, смирилась?..
И потом, когда уже сидели за столом, тринадцатилетняя Таиска — будто именно она королева застолья — без конца вмешивалась во взрослые разговоры, перебивала всех или требовательно и бесцеремонно обращалась к Игорю:
— Папа, подай мне хлеб (или: «подай вон ту вкуснятину»)!..
Так что я не выдержала и сделала ей замечание:
— Таечка, да ведь ты сама можешь протянуть руку и взять.
— А мне нравится, когда папа подает, — демонстративно ответила она.
И бедный вышколенный Игорь тотчас пришел ей на помощь:
— Не надо спорить! И мне тоже нравится подать ей…
Вскоре главная тема застолья — Катины успехи и Катин диплом — вовсе заглохла. Ее сменила другая: оказывается, Таиска теперь ходит в студию бального танца и достигла там успехов — на городском конкурсе юных танцоров она со своим партнером заняла третье место, ее даже по телевизору показывали. Вот, оказывается, отчего Таиска чувствует себя звездой и героиней!
— А почему именно танцы? — не поняла я.
И Игорь вместе с дочерью принялись объяснять мне, что танцы гармонично развивают тело, учат чувству ритма, движения, музыки, вырабатывают стать, гибкость, придают походке пластики… Это был исполненный дуэтом гимн танцу или новый трескучий миф творился?..
— А как, Тая, твои школьные дела? — спросила я.
И разговор сразу скис, пока Игорь снова не вернул его к танцам — оказывается, это он устраивал Таиску в студию и оплачивал занятия, и теперь убеждал меня, продолжая раскручивать миф дальше:
— Как знать, может, не учеба, а танцы ее призвание? Чем это плохо? Постоянная атмосфера движения, бодрости, праздника!..
А я слушала его и начинала подозревать: уж не торгашеский ли дух толкает его даже дочь свою превратить в яркую витрину? А глупышка упоена этой ролью… Но я не могла высказать подозрений, только тихо спросила Катю:
— А как ты к танцам?
Катя лишь безучастно пожала плечами.
Таиска же, заметив ее жест, не преминула тотчас уколоть:
— Ты у нас, мама, такая старорежимная!..
Представляю, что она думает обо мне… А мы с Катей, переглянувшись, улыбнулись.
Да, Кате сейчас не до Таискиных танцев и Игорева энтузиазма… Устала?.. Нет, что-то не верилось; и, вглядываясь в нее, я замечала, как поблескивают в ее глазах прежние бесы и нервно дергаются плечи, когда она слушает их обоих… Слишком хорошо я ее знала: никогда она не привыкнет жить в лавке, пусть даже в качестве дипломированной хозяйки, и ни за что не смирится с положением последней в семье… Многое здесь ею упущено, но я чувствовала: она сейчас, как опытный стратег, подсчитывает потери и собирается с силами. Час ее реванша пока не пришел, но он придет, и уж она им задаст, не на ту напали!..
Как-то бы им помочь, когда их теперь трое? Тут такие глыбы отношений, такие характеры!.. Попробовала обмолвиться об этом потом, наедине с Катей, да она лишь махнула рукой:
— А-а! Проблемы роста, перегруппировка сил. Думаю, все образуется…
И я поняла: ее голова забита совсем другими проблемами…


(Окончание следует)
100-летие «Сибирских огней»