Вы здесь

Артюховский курган

Евгений АРТЮХОВ
Евгений АРТЮХОВ


АРТЮХОВСКИЙ КУРГАН


Нет дома, где родился,
нет школы, где учился,
нет роты, где служил,
страны, в которой жил.

Лишь холм от церкви с краю,
где спят отец и мать,
мне помогает, знаю,
себя не потерять.

* * *

Здесь живём, работаем и гибнем,
коротая свой недолгий век
под аккорды давешнего гимна,
«где так вольно дышит человек!..»

И поправить ничего не в силах,
режет душу вечная мольба:
— Родина моя, ты вся в могилах!
Как хватает места под хлеба?

* * *

Не нужны мы ни чёрту,
ни Богу,
и чем дальше,
тем это ясней.
Оттого и гляжу на дорогу,
как собравший манатки еврей.

Может, взять
да махнуть, в самом деле,
прочь от вечных разборок и бурь —
ведь глаза бы мои не глядели
на родную российскую дурь.

Раскручу запылившийся глобус,
Прошепчу:
— До свиданья, Москва…
И примчит меня чинный автобус
прямиком в Шереметьево-2.

Стюардесса проверит билеты,
оживёт маячок на крыле…
Но окажется,
что, кроме этой,
нет земли для меня
на Земле.

Путь на север заступят деревья,
и, как мама, взойдёт на порог
горевая тверская деревня:
— Ты почто нас бросаешь, сынок?

Я склонюсь с этой думою тяжкой,
я на юг погляжу.
Сквозь туман,
из Тамани, прадедовой шашкой
мне блеснет Артюховский курган.

* * *

Не молчи!
И сам я не пойму,
что за неотступная морока:
поцелую,
крепко обниму,
а душа по-прежнему далёко.
И в груди такая тишина,
словно в поле,
чёрном и предзимнем,
только боль прошедшего слышна
за неугомонно долгим ливнем.
Да из дорогого далека,
тёмным днём,
на нынешний похожим,
как большая светлая река,
манишь ты
мгновением погожим.

* * *

Помню —
каждый день, как именины —
столько было шалой топоты.

… Пятачки заросшие — пустынны,
двери неживые — заперты,
братова гармонь — молчит в чулане…
Сяду на крылечко, покурю,
поброжу, заезжий, ранней ранью,
комаров ораву покормлю,
поищу неведомого смысла
в том,
что было нам предрешено…

Что ли мне от клюквы стало кисло?
Что ли, от черники мне черно?

* * *

Как рано лето обессилело,
и, от всего отрешена,
стоит нахмуренная, синяя
над головою вышина.
А солнце — яблоко мочёное —
висит на ветке дождевой…
И нынче грусть — не отвлечённое
понятие для нас с тобой.

Ты помнишь,
как здесь было зелено?
Пичуги наперегонки
ныряли в кроны и уверенно
сновали, словно челноки,
как будто им и впрямь поручено
до наступленья майских дней
над голыми кривыми сучьями
наткать холста позеленей.

Они работали старательно
и дни, и ночи напролёт,
и выходило основательно
и на лицо,
и на испод.
Посмотришь, выдохнешь:
«Ну, здорово!»
И сам, как радостный порыв,
так и стоишь, задравши голову,
в траву фуражку уронив.

И вот теперь в аллее липовой,
в осиннике, березняке,
где лист к листу лежит просыпанный,
а кажется — рука в руке,
подобно позднему прозрению,
они тебя ошеломят,
лишь на какое-то мгновение
припомни то, чему был рад.

Не холст узорчатый, немереный,
с печатью птичьего ума
к твоим ногам упал намеренно,
а высь приблизилась сама,
объяв тревогой предстоящего,
рождая искренне в ответ
то чувство —
горькое, щемящее,
которому названья нет.

* * *

И муравей — мой современник,
и клейкий фитилёк листа.
Всего живого соплеменник,
я понимаю: неспроста
ум человеческий раскован
один из множества начал,
чтоб в одиночестве суровом
себя яснее отмечал!
И не кичился даром высшим,
а жил достойно и любя
всех, тех
с кем белым светом дышим,
не отделяя от себя!

* * *

Ослепляюще солнце над нами,
ледяная вода — горяча.
Я песок собираю губами
с твоего золотого плеча.

Что искать нам у жизни участья
от прощания на волоске?
Незаконное, краткое счастье
будем строить на этом песке.

Не пугайся его,
не пугайся,
если встретиться с ним довелось.
Ошибайся, душа,
ушибайся,
улыбайся и смейся
до слёз!

100-летие «Сибирских огней»