Единый ресурс русскоязычных журналов и альманахов
Литературный подкаст
Увеличить
Решаем вместе
Считаете, что объекты культурного наследия находятся в плохом состоянии?
Расскажите об этом
Пн. 14:00 – 17:00
Вы здесь
Батюшка, благослови...
Сатирическая повесть
Файл: 
03_podkolodniy_bb.zip (73.93 КБ)
03_podkolodniy_bb.zip (73.93 КБ)
Андрей ПОДКОЛОКОЛЬНЫЙ
Сатирическая повесть
Не строй семь церквей, а пристрой семерых детей.
Русская пословица
Русская пословица
«Горизонт времени простирается в будущее, оставляя за собой грязные следы на прошлом нашей совести. Но момент настоящего дает поэтической натуре больше работы, чем фантастика будущего или раскопки просевшего кургана прошлого. А следы бывшего или истлевают в культурном слое или оседают артефактами под стеклом музеев. Другие же выстраиваются то на библиотечных полках, то пылятся в архивах спецслужб», — так размышлял пожилой пассажир междугороднего автобуса, коротая время в ночной час в затемненном салоне.
Вокруг него в мягких креслах расположились дремлющие люди, а за окнами мелькали фары встречных машин. В проходе переполненного автобуса стояли несколько человек, которых водитель «подхватил» по дороге, и среди них был нетрезвый молодой пассажир, по виду не более двадцати лет.
«Студент», — предположил погруженный в думы «философ».
Студент уже два раза просил водителя остановиться «где-нибудь возле кустиков» и каждый раз перед выходом из автобуса произносил: «Не могу же я делать это прямо здесь!»
За спиной пожилого пассажира беседовали две дамы. Дремота еще не одолела их, наоборот — путешественниц охватило желание поделиться друг с другом чудесными историями. И вскоре путешествующий господин стал невольным слушателем благочестивых рассказов уст набожных дам.
Первая история была о некой старушке из дальнего зарубежья, которая на закате своих дней вернулась в Россию поклониться православным святыням и могилам предков. Маршрут ее паломничества должен был проходить через Петербург, где она мечтала посетить часовню Блаженной Ксении. Выйдя после панихиды из кладбищенской церкви, старушка прижалась головой к стене храма и заплакала. Ее плач перешел в рыдания. Она никогда так не плакала последние тридцать-сорок лет и, не сумев взять себя в руки, дала волю слезам. Придя в себя и вернувшись в гостиницу, преклонных лет дама открыла, что к ней вернулась потерянная с возрастом острота зрения. Она убрала в чемодан ненужные очки. Но сопровождавшие ее в поездке американские родственники с ужасом обнаружили, что она забыла абсолютно весь свой английский язык, на котором изъяснялась последние годы. Более того, старушка заговорила со всей чистотой на тургеневском языке своих предков, носители которого почти все сгинули в ленинско-сталинских исправительных заведениях.
После очередной остановки «возле кустиков» молодой человек явился в салон автобуса, покачиваясь сильнее прежнего, и встал в проходе рядом с паломницами. Не зная, чем себя занять, он принялся с интересом слушать одну историю за другой, время от времени отхлебывая из пивной бутылки. На лице студента было написано желание найти себе собеседниц.
Внезапно он обратился к беседующим дамам довольно громким голосом:
— Вы стихи пишете?
Дамы с удивлением посмотрели на нетрезвого пассажира, а одна из них решительно отрезала:
— Нет!
— А я пишу, — сказал молодой человек и, почувствовав прилив «есенинского настроения», протяжно на весь автобус затянул:
Теперь душа за все в ответе.
Но если в сердце ты поэт,
Должно быть, знаешь ты ответ.
— Не ори, здесь ребенок спит! — послышался хриплый окрик одного из разбуженных пассажиров.
— Папа, я не сплю, я слушаю, — отвечал голос маленькой девочки.
— А у меня и для малышей есть, — воодушевился поэт. — Вот, пожалуйста, загадка в стихах для детей и взрослых.
И, заглушая ропот пассажиров и ровный гул мотора, студент продолжал декламировать:
Гром гремит, земля трясется,— Папа, я не сплю, я слушаю, — отвечал голос маленькой девочки.
— А у меня и для малышей есть, — воодушевился поэт. — Вот, пожалуйста, загадка в стихах для детей и взрослых.
И, заглушая ропот пассажиров и ровный гул мотора, студент продолжал декламировать:
Борода из джипа вьется.
На колесах не ковчег —
Мафиозник сунул чек.
Панихидка над братком —
И поехал с ветерком.
Чтоб на требы за рублем,
Сам катался за рулем.
Что теперь ему потоп?
Кто в машине едет?
— Поп! — зазвенел на весь салон автобуса голос маленькой девочки.
Но тут поэт принялся всматриваться в ночные огни за окнами и, набросив сумку на плечо, стал пробираться к водителю:
— Командир, прижмись в конце деревни, я уже, кажется, до дома докатил.
Автобус остановился, водитель открыл двери, и пассажиры с облегчением вздохнули.
«Какой странный молодой человек! Совсем не похож на современных студентиков, что расставляют свечки под образами за день до экзаменов», — подумал пожилой мужчина.
Но тут поэт принялся всматриваться в ночные огни за окнами и, набросив сумку на плечо, стал пробираться к водителю:
— Командир, прижмись в конце деревни, я уже, кажется, до дома докатил.
Автобус остановился, водитель открыл двери, и пассажиры с облегчением вздохнули.
«Какой странный молодой человек! Совсем не похож на современных студентиков, что расставляют свечки под образами за день до экзаменов», — подумал пожилой мужчина.
* * *
Отец Игнатий осенял крестом все. Каждую тарелку и чашку в своей маленькой квартирке, перед трапезой и после. Каждое приношение своих духовных чад: сверточки, пакетики, баночки, коробочки, сумочки, книги и иконы. Несколько раз в неделю он окроплял каждый угол своей квартирки, молясь с тщанием — бесы всюду плетут свои мерзкие козни. Выходя на службу или на требы, он старательно крестил дверь, благословляя себе путь через пронизанную бесовскими злодеяниями мирскую жизнь.
Переоблачаясь в храме после службы, батюшка крестил свое мирское платье: неизменный серый плащ, темно-серую шляпу, большие черные ботинки — брал в руки зонт и небольшую дорожную сумку и отправлялся домой. Ездил он только наземным транспортом. Метро слишком низко опускалo его помыслы. Лезла в глаза отвратительная реклама, а мысль о том, что он проносится c грохотом в вагоне, под могилами и захоронениями своих предков, приводила его в ужас. На требы его отвозили и привозили на такси. Отец Игнатий служил молебны, совершал отпевания и крестил особенно долго. Мирской человек, замороченный суетой московской жизни, понимал, что такой долгий молебен или панихида отслужены для него на всю оставшуюся жизнь.
«Зачем ты крестишь свои ботинки? — спрашивал его настоятель храма, где служил отец Игнатий. — Сначала крестишь их, а потом суешь туда свои ноги в несвежих носках и попираешь то, что благословлял».
Отец Игнатий не отвечал, а только ухмылялся и продолжал, одеваясь, крестить свой плащ и шляпу.
В холодную погоду батюшка одевал под плащ теплую безрукавку из добротного меха и отправлялся по делам. Однако он смущался при мысли, что какой-нибудь нищий может попросить у него эту безрукавку, и ему придется ее отдать вместе с плащом. Беспокоило его не расставание с теплой удобной одеждой, а мысль о том, что ему было бы жаль ее отдавать.
Однажды поздним зимним вечером, когда батюшка после всенощного бдения говорил своим прихожанам тихую проповедь, в храм ввалился пьяный майор в форме десантных войск. Несколько минут он стоял спокойно и слушал. Потом офицер стал нервно поправлять свою форму и, наконец, не выдержал: «Я расстрелял четырнадцать человек, мне Бог простит?» — выкрикнул военный в сторону отца Игнатия.
Батюшка не смутился. Он закончил проповедь и объявил порядок служб на следующий день. «Кто завтра хочет приступить к причастию, может остаться на исповедь. Вы, молодой человек, подходите первым», — батюшка указал на майора.
Принесли аналой с крестом и евангелием, и отец Игнатий начал чин исповеди. Но алкоголь и взвинченное состояние несчастного вояки не давали ему покоя.
— У меня с собой две гранаты, я могу их тут взорвать, — на весь храм раздался голос пьяного командира десантников.
Оставшиеся на исповедь православные с ужасом смотрели на нервные жесты военного.
— Ну и что? — отвечал отец Игнатий — мы станем мучениками за Христа, а ты знаешь, кем будешь? Орудием бесов.
— А за кого же тогда те четырнадцать погибли, которых я из АКМ пришил, — почти кричал майор, — за Аллаха?
— Где ты их? — спросил батюшка.
— В Чечне, в горах. Они ночью без охраны спали, a мы их накрыли. Я сам четырнадцать душ на тот свет отправил, мне Бог простит?
Переоблачаясь в храме после службы, батюшка крестил свое мирское платье: неизменный серый плащ, темно-серую шляпу, большие черные ботинки — брал в руки зонт и небольшую дорожную сумку и отправлялся домой. Ездил он только наземным транспортом. Метро слишком низко опускалo его помыслы. Лезла в глаза отвратительная реклама, а мысль о том, что он проносится c грохотом в вагоне, под могилами и захоронениями своих предков, приводила его в ужас. На требы его отвозили и привозили на такси. Отец Игнатий служил молебны, совершал отпевания и крестил особенно долго. Мирской человек, замороченный суетой московской жизни, понимал, что такой долгий молебен или панихида отслужены для него на всю оставшуюся жизнь.
«Зачем ты крестишь свои ботинки? — спрашивал его настоятель храма, где служил отец Игнатий. — Сначала крестишь их, а потом суешь туда свои ноги в несвежих носках и попираешь то, что благословлял».
Отец Игнатий не отвечал, а только ухмылялся и продолжал, одеваясь, крестить свой плащ и шляпу.
В холодную погоду батюшка одевал под плащ теплую безрукавку из добротного меха и отправлялся по делам. Однако он смущался при мысли, что какой-нибудь нищий может попросить у него эту безрукавку, и ему придется ее отдать вместе с плащом. Беспокоило его не расставание с теплой удобной одеждой, а мысль о том, что ему было бы жаль ее отдавать.
Однажды поздним зимним вечером, когда батюшка после всенощного бдения говорил своим прихожанам тихую проповедь, в храм ввалился пьяный майор в форме десантных войск. Несколько минут он стоял спокойно и слушал. Потом офицер стал нервно поправлять свою форму и, наконец, не выдержал: «Я расстрелял четырнадцать человек, мне Бог простит?» — выкрикнул военный в сторону отца Игнатия.
Батюшка не смутился. Он закончил проповедь и объявил порядок служб на следующий день. «Кто завтра хочет приступить к причастию, может остаться на исповедь. Вы, молодой человек, подходите первым», — батюшка указал на майора.
Принесли аналой с крестом и евангелием, и отец Игнатий начал чин исповеди. Но алкоголь и взвинченное состояние несчастного вояки не давали ему покоя.
— У меня с собой две гранаты, я могу их тут взорвать, — на весь храм раздался голос пьяного командира десантников.
Оставшиеся на исповедь православные с ужасом смотрели на нервные жесты военного.
— Ну и что? — отвечал отец Игнатий — мы станем мучениками за Христа, а ты знаешь, кем будешь? Орудием бесов.
— А за кого же тогда те четырнадцать погибли, которых я из АКМ пришил, — почти кричал майор, — за Аллаха?
— Где ты их? — спросил батюшка.
— В Чечне, в горах. Они ночью без охраны спали, a мы их накрыли. Я сам четырнадцать душ на тот свет отправил, мне Бог простит?
* * *
Петька Блондин попытался открыть глаза: на столе звякнули пустые бутылки о пустые стаканы. Крыса спрыгнула со стола на шаткий стул и с коркой в зубах скрылась в углу. Петька понял, что проснулся дома.
Голова не поднималась с вонючего матраца, все нутро свело тошнотой и болью от горла до самого низа. Какую гадость пили вчера под конец — он не мог вспомнить.
— Может, хоть чуть осталось? Без похмелки я подохну. Может, не всю выхлебали?
Скосив глаза и не поднимая головы, он проверил под столом: «Может, я Нюркину чекушку наутро заначил?». Но такого почти никогда не случалось. Петька сполз с кровати и кое-как добрался на четвереньках до печи. Прошарил все потайные места — пусто.
На полу лежала начатая, но почти целая сигарета, мокрая с одного конца. Он откусил половину и сплюнул на пол. Встав неуверенно на ноги, он взял с вьюшки спички и прикурил. От первой затяжки Петькина голова поехала на стену, и он, присев на корточки, положил вытянутые руки локтями на колени, как сидят зэка перед только что растопленной печкой.
Уже больше десяти лет прошло с тех пор, как он «отпыхтел» семь годков в Мордовии. Все эти годы после зоны он жил здесь в полуразваленном доме своей покойной сестры на краю тихого лесного села и пил «окаянную». Многие его кореша уже выпили свое и лежали неподалеку на лесном кладбище. Каждому из них он копал среди деревьев могилу. Опускал гробы из сырых сосновых досок в глиняную землю. Каждого поминал по сельскому чину, если приглашали за стол, а если нет — получал на всех забулдыжных друзей пузыри с самогонкой и нехитрую закуску от родни. Оглушив по паре стаканов вонючей жидкости за сараями, они расползались по своим избам-норам, чтобы утром явиться за похмелкой.
Сегодня похмелки не светило: в магазине он был должен, у Нюрки дрова не доколол, а деньги, взятые вперед, просадил. К отцу Григорию — не подходи: он узнал, кто упер из колодца его насос.
Но вдруг Блондин вспомнил, что бабы вчера говорили про Михалыча, что он приехал ночным автобусом из столицы, чтобы заняться ремонтом дома. С ним у Петьки был контакт. В свое время Блондин продал ему две старинные иконы, которые по пьянке снял в прокуренной избе Васьки Хромого. Хозяйка икон — старуха-мать — подняла шум и сказала о пропаже батюшке. Тот позвонил «ментам» — и участковый, приехав в село, сапожищами выбил из Блондина имя покупателя. Но иконы далеко не ушли — Михалыч пожертвовал их монашкам в Ниженский монастырь, который расположился временно в бывшей помещичьей усадьбе. «Менты» нагрянули в монастырь, забрали иконы, и больше эту красоту никто не видел — ни старуха, ни сам батюшка.
Подойдя к дому Михалыча, Блондин увидел хозяина в палисаднике.
— Здорово, Михалыч, когда приехал?
— Вчера.
Петька придал голосу страдающий тон:
— Выручи, Михалыч, дай какую-нибудь работу. Башка раскалывается после вчерашнего. Подохну.
— Какой из тебя сегодня работник? Иди лучше проспись.
— Копать, таскать, колоть — что хочешь буду делать, ты только похмели.
Хозяин хотел уйти в дом, но потом, глядя в мутные Петькины глаза, предложил:
— Есть для тебя работа… Пса травить.
Блондин не понял:
— Это как?
— Очень просто. Получишь ватные штаны и телогрейку. Сначала будешь пса злить — тряпкой по морде хлопать, а когда я его с цепи спущу — беги от него и ногами отгоняй. Стакан водки за каждые полчаса работы.
Петька стоял в задумчивости.
— Ну, ее на хрен, Михалыч, твою работу, — сказал Блондин и поплелся к дому Нюрки.
Голова не поднималась с вонючего матраца, все нутро свело тошнотой и болью от горла до самого низа. Какую гадость пили вчера под конец — он не мог вспомнить.
— Может, хоть чуть осталось? Без похмелки я подохну. Может, не всю выхлебали?
Скосив глаза и не поднимая головы, он проверил под столом: «Может, я Нюркину чекушку наутро заначил?». Но такого почти никогда не случалось. Петька сполз с кровати и кое-как добрался на четвереньках до печи. Прошарил все потайные места — пусто.
На полу лежала начатая, но почти целая сигарета, мокрая с одного конца. Он откусил половину и сплюнул на пол. Встав неуверенно на ноги, он взял с вьюшки спички и прикурил. От первой затяжки Петькина голова поехала на стену, и он, присев на корточки, положил вытянутые руки локтями на колени, как сидят зэка перед только что растопленной печкой.
Уже больше десяти лет прошло с тех пор, как он «отпыхтел» семь годков в Мордовии. Все эти годы после зоны он жил здесь в полуразваленном доме своей покойной сестры на краю тихого лесного села и пил «окаянную». Многие его кореша уже выпили свое и лежали неподалеку на лесном кладбище. Каждому из них он копал среди деревьев могилу. Опускал гробы из сырых сосновых досок в глиняную землю. Каждого поминал по сельскому чину, если приглашали за стол, а если нет — получал на всех забулдыжных друзей пузыри с самогонкой и нехитрую закуску от родни. Оглушив по паре стаканов вонючей жидкости за сараями, они расползались по своим избам-норам, чтобы утром явиться за похмелкой.
Сегодня похмелки не светило: в магазине он был должен, у Нюрки дрова не доколол, а деньги, взятые вперед, просадил. К отцу Григорию — не подходи: он узнал, кто упер из колодца его насос.
Но вдруг Блондин вспомнил, что бабы вчера говорили про Михалыча, что он приехал ночным автобусом из столицы, чтобы заняться ремонтом дома. С ним у Петьки был контакт. В свое время Блондин продал ему две старинные иконы, которые по пьянке снял в прокуренной избе Васьки Хромого. Хозяйка икон — старуха-мать — подняла шум и сказала о пропаже батюшке. Тот позвонил «ментам» — и участковый, приехав в село, сапожищами выбил из Блондина имя покупателя. Но иконы далеко не ушли — Михалыч пожертвовал их монашкам в Ниженский монастырь, который расположился временно в бывшей помещичьей усадьбе. «Менты» нагрянули в монастырь, забрали иконы, и больше эту красоту никто не видел — ни старуха, ни сам батюшка.
Подойдя к дому Михалыча, Блондин увидел хозяина в палисаднике.
— Здорово, Михалыч, когда приехал?
— Вчера.
Петька придал голосу страдающий тон:
— Выручи, Михалыч, дай какую-нибудь работу. Башка раскалывается после вчерашнего. Подохну.
— Какой из тебя сегодня работник? Иди лучше проспись.
— Копать, таскать, колоть — что хочешь буду делать, ты только похмели.
Хозяин хотел уйти в дом, но потом, глядя в мутные Петькины глаза, предложил:
— Есть для тебя работа… Пса травить.
Блондин не понял:
— Это как?
— Очень просто. Получишь ватные штаны и телогрейку. Сначала будешь пса злить — тряпкой по морде хлопать, а когда я его с цепи спущу — беги от него и ногами отгоняй. Стакан водки за каждые полчаса работы.
Петька стоял в задумчивости.
— Ну, ее на хрен, Михалыч, твою работу, — сказал Блондин и поплелся к дому Нюрки.
* * *
В центральной школе города Долбенин разразился немыслимый скандал. Директора вызвали к главе администрации и кинули перед ним на стол ученическое сочинение по литературе. На конкурсе одиннадцатиклассников это сочинение, по мнению молодого преподавателя русского языка и литературы, заняло первое место в местной школе. Смятение охватило мужей города, когда выяснилось, что тему предложили сами ученики, а учитель только поддержал их. Более того, учитель взял на себя смелость объявить, что лучшее сочинение будет отправлено руководству города и района.
И вот сочинение на столе, а ни директор, ни завуч об этом ничего не знают.
Прочитав первые два абзаца, директор понял, что, скорее всего, его с позором уволят.
«Город Долбенин Волынинской области расположился по пути на юго-восток империи. Население из смеси бывших славянских, мордовских и татарских племен унаследовало от своих диких предков две яркие черты — постоянство в оголтелости и невосприимчивость к трезвости.
В былые времена родовитые воеводы этих мест пытались высечь из своих холопов все, что в них было человеческого, чтобы затем вместить в их головах учение о небесном блаженстве. И люди духовного сана много потрудились, чтобы премудрыми словесами с амвонов и умиленными распевами с клиросов смягчить сердца строптивого народа, но их усилия остались почти без результата.
В окрестностях нашего древнего города архиепископ Мефодий (посланный патриархом проповедовать Слово Божие) был избит непокорной толпой и смертельно ранен копьем одним из местных язычников. Разве это было до славного крещения Руси? Нет, историки отмечают это событие второй половиной 17 века».
Тема сочинения была дерзкой: «Почему стихотворение М.Ю. Лермонтова «Прощай, немытая Россия» актуально и сегодня на примере нашего края?»
— Как он смел без моего ведома устроить такой конкурс? Я уничтожу этого отщепенца как педагога! — зарычал директор, имея в виду учителя литературы.
— Вы читайте дальше! — приказным тоном выпалил глава района.
Глаза директора школы скользили по тексту, отыскивая самые крамольные места.
«Во времена становления Русского государства наша местность была окраиной (не зря в те далекие времена ее называли «Украйной»). Сюда устремлялся беглый люд из центральных районов, спасаясь от рабской крестьянской доли и нестерпимого гнета наглой московской власти. Беглецов привлекали плодородные угодья, леса со зверьем и дичью и полноводные реки, полные всевозможной рыбы. Вектор движения переселенцев был ясен — прочь от ненавистного центрального закабаления. Но вольнолюбивый народ не нашел здесь ни благополучия, ни спокойной жизни: помимо ордынских поборов, местные князья, воеводы, а затем помещики и купцы висели сотнями лет на шее трудолюбивого населения, как мельничный жернов. В результате воровство и разбой происходили повсеместно. На протяжении веков история нашего края изобилует описаниями разграблений, убийств, поджогов, вооруженных бунтов и массовых восстаний. Скрытая непокорность и ненависть к власть имущим — стали навсегда плотью и кровью жизни нашего народа. Люди двигались в леса и на выселки, чтобы вскоре снова стать рабами ненасытных наместников центральной власти».
Директор читал стоя, как нашкодивший ученик перед педсоветом.
— Разрешите присесть? — спросил он насупившегося главу района.
— Садись, — процедил начальник.
Директор опустился на стул вовремя: следующий абзац он не смог бы дочитать стоя на ногах до конца.
«Герб нашего города — дуб и три вороны — не отражает действительной гордости края: знаменитой долбенинской водки и ее производителя, ликероводочного завода, который десятилетиями трудится над пополнением городского бюджета. Отцам города следует подумать, чтобы к очередному юбилею внести изменения в геральдику нашего района. Бутылка знаменитой на всю округу водки на фоне трех граненых стаканов — предмет наивысшего почитания 99,9 процентов нашего мужского населения — могла бы стать достойным символом нашего района и знаком великого изобилия оной.
Но вернемся к истории. Первое Народное училище, состоявшее из двух классов, открывается в нашем городе только в 1789 году. Но детям от народа путь туда был заказан, так как в училище принимали только отпрысков дворян, купцов и духовенства. Однако шесть трактиров и множество питейных заведений усердствовали в формировании того образа местного труженика, который мы имеем сейчас.
Дотошный летописец информирует нас, что в 1791 году училище закрывается за ненадобностью и отмечает отсутствие в городе бани. Припоминаете стихотворение Лермонтова?»
В кабинете раздался телефонный звонок секретарши. Было доложено, что пришла завуч школы Раиса Семеновна.
— Разрешите? — открыла дверь очень полная женщина в тех годах, когда о возрасте уже совсем неприлично спрашивать.
Начальник молча указал ей на стул рядом с директором школы.
— Дальше читай вслух, — последовал приказ из кресла под президентским портретом.
«Недолгий светлый период истории нашего края связан с жизнью и деятельностью архиепископа Феодосия Молчунова, который содействовал открытию множества церковно-приходских школ и духовных училищ для просвещения народа. В творениях плодовитого церковного писателя часто встречается мысль о том, что высшей формой духовной жизни является просветительская и образовательная работа с детьми. В 1869 году неутомимого просветителя переводят из наших краев на Мировладскую кафедру, где он успешно продолжает свою деятельность. Но сытая церковно-бюрократическая среда того времени встретила недружелюбно аскета и проповедника. Завистники строят козни. Молодого энергичного архиепископа обвиняют в блудной связи, скандал раздувают до немыслимых размеров и парализуют деятельность владыки как архипастыря. У владыки Феодосия не остается другого выбора, как уйти со своего поста. Он пишет прошение в Синод.
«Прощай, немытая Россия …»
Куда же закатилась жемчужина православия?
Смиренно простив всем своим клеветникам, владыка Феодосий получает от Синода разрешение поселиться в затерянной среди лесов и бездорожья Долбенинского уезда древней Ниженской обители, впоследствии перестроенной немецкими архитекторами на бешеные деньги юсуповского потомка.
Здесь, на нашей земле, засиял талант духовника, в монастырской тиши у слияния рек Цыть и Нижи были написаны его многотомные духовные трактаты, отсюда до последнего дня жизни отсылались письма духовных наставлений русским людям всех сословий.
Местное волынинское начальство никогда, вплоть до конца 20 века, не интересовалось ни наследием великого проповедника, ни его личностью. Книги архипастыря, печатаемые еще при его жизни в центре России, здесь, при полной безграмотности населения и невежестве начальства, никто не читал.
Что же интересовало их кроме винокуренных заводов?
После падения царского дома Романовых начинается разграбление усадеб, монастырей и церквей. Особый интерес у новой власти вызывает Ниженский монастырь, но не в связи с деятельностью покойного пастыря, а из-за слухов, что там хранятся драгоценные пожертвования местных купцов, юсуповских потомков и дары великих князей и княгинь, заезжавших нередко на богомолье в нашу глушь».
Директор школы остановился и посмотрел на бутылку с минеральной водой в застекленном шкафу кабинета.
— А кто написал это сочинение? — заполнила паузу завуч Раиса Семеновна.
— Форин Иван, ученик одиннадцатого класса, — ответил директор школы, не сводя глаз с прохладительного напитка.
— Ванька? То-то мне говорили, что он всю городскую библиотеку перерыл, — сказала завуч, придав своей реплике больше авторитетности, чем кислый тон директора.
— Продолжай теперь ты, Раиса Семеновна, читать, а потом решим, что нам с Ванькой делать, — прогудел глава района.
«Райку, дуру, назначат на мое место, а меня — выгонят, несмотря на все заслуги», — подумал про себя директор школы.
Раиса Семеновна взяла из рук директора открытую ученическую тетрадь и, откашлявшись, продолжила:
«В 2009 году исполнится 90 лет со дня расстрела в нашем городе демонстрации православного народа, в основном женщин, пришедших к зданию уездной ЧК выручать конфискованную Ниженскую икону Божией матери. Красноармейцы открыли по толпе огонь. Очевидец рассказывал: «Я солдат, был во многих боях с германцами, но такого не видел. Пулемет косил по рядам, а они идут, ничего не видят... «Матушка-заступница, спаси и помилуй, все за тебя ляжем!» Страха уже в них не было никакого».
В ответ на кровавую бойню в уезде вспыхнуло восстание. Из села Скотобеево восставшие крестьяне двинулись на город. К ним присоединились крестьянские отряды других волостей. Но, несмотря на отчаянные атаки, город взять не удалось. Восстание было подавлено, и покатилась песня «Яблочко» c припевом «Интернационал», оставляя за собой кровавый след, по волостям уезда. Каратели считали, что среди зачинщиков и подстрекателей восстания были и священники. Последовали расстрелы духовенства, закрытия и грабежи церквей.
Но в Ниженском монастыре их ждала неудача. Казначею монастыря отцу Василию удалось тайно вывезти на телегах, под мешками картофеля, несметные драгоценности монастыря в село Присечное и спрятать их у своячениц. Каратели арестовали и увезли из обители всех монахов, кроме отца-казначея, надеясь, что он впоследствии не выдержит пыток и укажет им место клада. Но вскоре и свояченицы и казначей тоже бесследно исчезли в подвалах ЧК, навсегда унеся с собой тайну монастырских сокровищ».
— До конца еще много читать? — спросил глава администрации, поглядывая на часы.
— Почти восемь листов, — подсчитала Раиса Семеновна.
— Я вот что вам скажу, дорогие педагоги! — сказал глава, посмотрев на часы еще раз. — Времени у меня больше нет на исторические очерки, а решение есть. Ваньку Форина — рекомендовать в университет на факультет журналистики, а вы созывайте педсовет на следующей неделе. Я приеду поговорить c коллективом и почитать сочинения других учеников.
И вот сочинение на столе, а ни директор, ни завуч об этом ничего не знают.
Прочитав первые два абзаца, директор понял, что, скорее всего, его с позором уволят.
«Город Долбенин Волынинской области расположился по пути на юго-восток империи. Население из смеси бывших славянских, мордовских и татарских племен унаследовало от своих диких предков две яркие черты — постоянство в оголтелости и невосприимчивость к трезвости.
В былые времена родовитые воеводы этих мест пытались высечь из своих холопов все, что в них было человеческого, чтобы затем вместить в их головах учение о небесном блаженстве. И люди духовного сана много потрудились, чтобы премудрыми словесами с амвонов и умиленными распевами с клиросов смягчить сердца строптивого народа, но их усилия остались почти без результата.
В окрестностях нашего древнего города архиепископ Мефодий (посланный патриархом проповедовать Слово Божие) был избит непокорной толпой и смертельно ранен копьем одним из местных язычников. Разве это было до славного крещения Руси? Нет, историки отмечают это событие второй половиной 17 века».
Тема сочинения была дерзкой: «Почему стихотворение М.Ю. Лермонтова «Прощай, немытая Россия» актуально и сегодня на примере нашего края?»
— Как он смел без моего ведома устроить такой конкурс? Я уничтожу этого отщепенца как педагога! — зарычал директор, имея в виду учителя литературы.
— Вы читайте дальше! — приказным тоном выпалил глава района.
Глаза директора школы скользили по тексту, отыскивая самые крамольные места.
«Во времена становления Русского государства наша местность была окраиной (не зря в те далекие времена ее называли «Украйной»). Сюда устремлялся беглый люд из центральных районов, спасаясь от рабской крестьянской доли и нестерпимого гнета наглой московской власти. Беглецов привлекали плодородные угодья, леса со зверьем и дичью и полноводные реки, полные всевозможной рыбы. Вектор движения переселенцев был ясен — прочь от ненавистного центрального закабаления. Но вольнолюбивый народ не нашел здесь ни благополучия, ни спокойной жизни: помимо ордынских поборов, местные князья, воеводы, а затем помещики и купцы висели сотнями лет на шее трудолюбивого населения, как мельничный жернов. В результате воровство и разбой происходили повсеместно. На протяжении веков история нашего края изобилует описаниями разграблений, убийств, поджогов, вооруженных бунтов и массовых восстаний. Скрытая непокорность и ненависть к власть имущим — стали навсегда плотью и кровью жизни нашего народа. Люди двигались в леса и на выселки, чтобы вскоре снова стать рабами ненасытных наместников центральной власти».
Директор читал стоя, как нашкодивший ученик перед педсоветом.
— Разрешите присесть? — спросил он насупившегося главу района.
— Садись, — процедил начальник.
Директор опустился на стул вовремя: следующий абзац он не смог бы дочитать стоя на ногах до конца.
«Герб нашего города — дуб и три вороны — не отражает действительной гордости края: знаменитой долбенинской водки и ее производителя, ликероводочного завода, который десятилетиями трудится над пополнением городского бюджета. Отцам города следует подумать, чтобы к очередному юбилею внести изменения в геральдику нашего района. Бутылка знаменитой на всю округу водки на фоне трех граненых стаканов — предмет наивысшего почитания 99,9 процентов нашего мужского населения — могла бы стать достойным символом нашего района и знаком великого изобилия оной.
Но вернемся к истории. Первое Народное училище, состоявшее из двух классов, открывается в нашем городе только в 1789 году. Но детям от народа путь туда был заказан, так как в училище принимали только отпрысков дворян, купцов и духовенства. Однако шесть трактиров и множество питейных заведений усердствовали в формировании того образа местного труженика, который мы имеем сейчас.
Дотошный летописец информирует нас, что в 1791 году училище закрывается за ненадобностью и отмечает отсутствие в городе бани. Припоминаете стихотворение Лермонтова?»
В кабинете раздался телефонный звонок секретарши. Было доложено, что пришла завуч школы Раиса Семеновна.
— Разрешите? — открыла дверь очень полная женщина в тех годах, когда о возрасте уже совсем неприлично спрашивать.
Начальник молча указал ей на стул рядом с директором школы.
— Дальше читай вслух, — последовал приказ из кресла под президентским портретом.
«Недолгий светлый период истории нашего края связан с жизнью и деятельностью архиепископа Феодосия Молчунова, который содействовал открытию множества церковно-приходских школ и духовных училищ для просвещения народа. В творениях плодовитого церковного писателя часто встречается мысль о том, что высшей формой духовной жизни является просветительская и образовательная работа с детьми. В 1869 году неутомимого просветителя переводят из наших краев на Мировладскую кафедру, где он успешно продолжает свою деятельность. Но сытая церковно-бюрократическая среда того времени встретила недружелюбно аскета и проповедника. Завистники строят козни. Молодого энергичного архиепископа обвиняют в блудной связи, скандал раздувают до немыслимых размеров и парализуют деятельность владыки как архипастыря. У владыки Феодосия не остается другого выбора, как уйти со своего поста. Он пишет прошение в Синод.
«Прощай, немытая Россия …»
Куда же закатилась жемчужина православия?
Смиренно простив всем своим клеветникам, владыка Феодосий получает от Синода разрешение поселиться в затерянной среди лесов и бездорожья Долбенинского уезда древней Ниженской обители, впоследствии перестроенной немецкими архитекторами на бешеные деньги юсуповского потомка.
Здесь, на нашей земле, засиял талант духовника, в монастырской тиши у слияния рек Цыть и Нижи были написаны его многотомные духовные трактаты, отсюда до последнего дня жизни отсылались письма духовных наставлений русским людям всех сословий.
Местное волынинское начальство никогда, вплоть до конца 20 века, не интересовалось ни наследием великого проповедника, ни его личностью. Книги архипастыря, печатаемые еще при его жизни в центре России, здесь, при полной безграмотности населения и невежестве начальства, никто не читал.
Что же интересовало их кроме винокуренных заводов?
После падения царского дома Романовых начинается разграбление усадеб, монастырей и церквей. Особый интерес у новой власти вызывает Ниженский монастырь, но не в связи с деятельностью покойного пастыря, а из-за слухов, что там хранятся драгоценные пожертвования местных купцов, юсуповских потомков и дары великих князей и княгинь, заезжавших нередко на богомолье в нашу глушь».
Директор школы остановился и посмотрел на бутылку с минеральной водой в застекленном шкафу кабинета.
— А кто написал это сочинение? — заполнила паузу завуч Раиса Семеновна.
— Форин Иван, ученик одиннадцатого класса, — ответил директор школы, не сводя глаз с прохладительного напитка.
— Ванька? То-то мне говорили, что он всю городскую библиотеку перерыл, — сказала завуч, придав своей реплике больше авторитетности, чем кислый тон директора.
— Продолжай теперь ты, Раиса Семеновна, читать, а потом решим, что нам с Ванькой делать, — прогудел глава района.
«Райку, дуру, назначат на мое место, а меня — выгонят, несмотря на все заслуги», — подумал про себя директор школы.
Раиса Семеновна взяла из рук директора открытую ученическую тетрадь и, откашлявшись, продолжила:
«В 2009 году исполнится 90 лет со дня расстрела в нашем городе демонстрации православного народа, в основном женщин, пришедших к зданию уездной ЧК выручать конфискованную Ниженскую икону Божией матери. Красноармейцы открыли по толпе огонь. Очевидец рассказывал: «Я солдат, был во многих боях с германцами, но такого не видел. Пулемет косил по рядам, а они идут, ничего не видят... «Матушка-заступница, спаси и помилуй, все за тебя ляжем!» Страха уже в них не было никакого».
В ответ на кровавую бойню в уезде вспыхнуло восстание. Из села Скотобеево восставшие крестьяне двинулись на город. К ним присоединились крестьянские отряды других волостей. Но, несмотря на отчаянные атаки, город взять не удалось. Восстание было подавлено, и покатилась песня «Яблочко» c припевом «Интернационал», оставляя за собой кровавый след, по волостям уезда. Каратели считали, что среди зачинщиков и подстрекателей восстания были и священники. Последовали расстрелы духовенства, закрытия и грабежи церквей.
Но в Ниженском монастыре их ждала неудача. Казначею монастыря отцу Василию удалось тайно вывезти на телегах, под мешками картофеля, несметные драгоценности монастыря в село Присечное и спрятать их у своячениц. Каратели арестовали и увезли из обители всех монахов, кроме отца-казначея, надеясь, что он впоследствии не выдержит пыток и укажет им место клада. Но вскоре и свояченицы и казначей тоже бесследно исчезли в подвалах ЧК, навсегда унеся с собой тайну монастырских сокровищ».
— До конца еще много читать? — спросил глава администрации, поглядывая на часы.
— Почти восемь листов, — подсчитала Раиса Семеновна.
— Я вот что вам скажу, дорогие педагоги! — сказал глава, посмотрев на часы еще раз. — Времени у меня больше нет на исторические очерки, а решение есть. Ваньку Форина — рекомендовать в университет на факультет журналистики, а вы созывайте педсовет на следующей неделе. Я приеду поговорить c коллективом и почитать сочинения других учеников.
* * *
На следующий день Михалыч сжалился над Блондином и пустил его на усадьбу копать яму для мусора. Выбрал место на краю участка рядом с глубоким заросшим оврагом. Дал ему миску щей с хлебом и сто граммов отменной московской водки. Блондин, как обычно, начинал работу с перекура. И на этот раз он долго дымил самокруткой, сидя на стволе старого упавшего дуба, а затем ловко и не спеша начал копать.
Земля в этих краях почти на метр легкая, песчаная, а ниже идет глина, иной раз попадается немало камней и валунов. Леса стоят на этой земле могучие, несколько дней можно идти лесными тропами и не встретить жилья. Иной раз Михалыч завидовал местным покойникам, глядя, как их после отпевания в сельском храме несли на тишайшее сельское кладбище и опускали в песчаные могилы среди могучих дубов и сосен. «Да уж лучше в здешний песочек, чем в московский колумбарий загреметь», — сказал как-то гостивший у него столичный художник.
Через час Блондин бросил копать и стал просить у Михалыча еще сто граммов. Хозяин пошел посмотреть работу и, оставшись доволен хорошим началом дела, поднес работнику щедрую рюмку. Но не прошло и получаса, как Блондин явился вновь.
— Михалыч, посмотри: там сплошные камни. Я все руки сбил. Лопата не берет. Здесь не землекоп нужен, а шахтер. Налей мне еще шкалик, а я дойду до Скварлыги, возьму у нее кирку, без нее тут делать нечего.
Михалыч знал, что Блондин сегодня не вернется, а придет завтра и снова будет клянчить сто граммов. Но делать было нечего — он ублажил старого зэка, и тот, слегка отклоняясь временами от тропинки, побрел в сторону сельского магазина.
На дне обширной ямы, которую бросил копать Петька, на самом деле было много крупных камней. Что сразу бросилось в глаза Михалычу, камни не были случайными гостями ледникового периода. Они когда-то были очень аккуратно уложены руками человека. Блондин этого не понял.
— Что это могло быть? Фундамент под старинную печь? Основание для какой-нибудь опоры? — недоумевал хозяин усадьбы. — Почему на такой глубине?
Он спрыгнул в яму и попробовал вытащить или вывернуть несколько камней — не получилось. Михалыч сходил в сарай, принес небольшой лом и сразу почувствовал, что камни лежат в один слой, а лом упирается во что-то металлическое под ними. Любопытство и азарт заставили Михалыча потрудиться и выложить почти все камни наверх по сторонам ямы. Некоторые были слишком тяжелы, и их пришлось сдвинуть внизу по углам. Предчувствие чего-то страшного и таинственного овладело им полностью, когда он начал выбрасывать обсыпавшуюся землю и лопата стала чиркать по какой-то металлической поверхности. На дне ямы лежала старинная, со слоем черной ржавчины, монастырская дверь, закругленная сверху и с медной фигурной ручкой. Поднять ее, стоя в яме, было невозможно, пришлось вылезать и снова идти в сарай, чтобы найти среди хлама веревку покрепче.
— Здорово, Михалыч! — раздался вдруг из-за забора знакомый голос Ивана Андреевича.
Хозяин вздрогнул, как будто его застали с поличным на месте преступления. Он быстро выбрался из ямы и подошел к калитке, выходившей на поляну рядом с оврагом.
— Ты чем там занимаешься? Давно приехал? — засыпал вопросами Иван Андреевич.
Хозяин усадьбы уважал этого местного крестьянина, хотя расходился с ним по всем идеологиям и воззрениям. Мужику было давно за семьдесят, но Бог дал ему такую силу в руках, такую сноровку с лошадьми и прочей скотиной, что равного ему не было по всей округе.
Каждый день он ходил за родниковой водой в овраг мимо усадьбы Михалыча.
— Как там Москва? Стоит? — продолжал спрашивать Иван Андреевич.
— Стоит, пока стоит, — отвечал Михалыч и знал, что сейчас разговор перейдет на политику. Так было всегда.
— Ты посмотри, что творится, — начинал он свою пластинку, — телевизор хоть не включай! Убийства, олигархи… мать их так! А я тебе вот что скажу, Михалыч, из всех наших правителей самым справедливым был Сталин. Он ходил в одном кителе и в стертых башмаках. А сейчас — что? Миллиардеры! Где они эти деньги взяли?
Михалыч попробовал перевести разговор на другую тему.
— Говорят, рядом с тобой пустой дом купили? Кто ж теперь новый хозяин?
— Да поп какой-то московский. На джипе ездит. Уже баню построил. Очень париться любит. Да только вот на Страстной перебрал и в этой бане кипятком ошпарился. Люди говорят, монашки его всю Светлую лечили, смазывали везде и бинтовали.
— А тебе-то какое дело? — пробовал возразить Михалыч. — С соседями, пожалуй, веселее, а? Они тебе, может, гостинцы какие-нибудь из столицы привезут?
— Гостинцы? Знаешь, как моя бабка говорила: «Кому богородица, а к нам все жиды городятся».
«Вали все на жидов, — подумал Михалыч, — как будто я не знаю, что твой дед, усердствуя перед большевиками, сбрасывал колокола с церквей под свист пьяных дружков, а отец шлепал классовых врагов в подвале Долбенинского ЧК и, в конце концов, повредился головой, когда ему однажды обоймы не хватило, чтобы пристрелить здоровенного крестьянина, который никак не падал, а подойдя к палачу, обхватил его своими огромными мужицкими ручищами и стал на его плече хрипеть: «За что? За что?» — пока они вместе не свалились в лужу крови».
Земля в этих краях почти на метр легкая, песчаная, а ниже идет глина, иной раз попадается немало камней и валунов. Леса стоят на этой земле могучие, несколько дней можно идти лесными тропами и не встретить жилья. Иной раз Михалыч завидовал местным покойникам, глядя, как их после отпевания в сельском храме несли на тишайшее сельское кладбище и опускали в песчаные могилы среди могучих дубов и сосен. «Да уж лучше в здешний песочек, чем в московский колумбарий загреметь», — сказал как-то гостивший у него столичный художник.
Через час Блондин бросил копать и стал просить у Михалыча еще сто граммов. Хозяин пошел посмотреть работу и, оставшись доволен хорошим началом дела, поднес работнику щедрую рюмку. Но не прошло и получаса, как Блондин явился вновь.
— Михалыч, посмотри: там сплошные камни. Я все руки сбил. Лопата не берет. Здесь не землекоп нужен, а шахтер. Налей мне еще шкалик, а я дойду до Скварлыги, возьму у нее кирку, без нее тут делать нечего.
Михалыч знал, что Блондин сегодня не вернется, а придет завтра и снова будет клянчить сто граммов. Но делать было нечего — он ублажил старого зэка, и тот, слегка отклоняясь временами от тропинки, побрел в сторону сельского магазина.
На дне обширной ямы, которую бросил копать Петька, на самом деле было много крупных камней. Что сразу бросилось в глаза Михалычу, камни не были случайными гостями ледникового периода. Они когда-то были очень аккуратно уложены руками человека. Блондин этого не понял.
— Что это могло быть? Фундамент под старинную печь? Основание для какой-нибудь опоры? — недоумевал хозяин усадьбы. — Почему на такой глубине?
Он спрыгнул в яму и попробовал вытащить или вывернуть несколько камней — не получилось. Михалыч сходил в сарай, принес небольшой лом и сразу почувствовал, что камни лежат в один слой, а лом упирается во что-то металлическое под ними. Любопытство и азарт заставили Михалыча потрудиться и выложить почти все камни наверх по сторонам ямы. Некоторые были слишком тяжелы, и их пришлось сдвинуть внизу по углам. Предчувствие чего-то страшного и таинственного овладело им полностью, когда он начал выбрасывать обсыпавшуюся землю и лопата стала чиркать по какой-то металлической поверхности. На дне ямы лежала старинная, со слоем черной ржавчины, монастырская дверь, закругленная сверху и с медной фигурной ручкой. Поднять ее, стоя в яме, было невозможно, пришлось вылезать и снова идти в сарай, чтобы найти среди хлама веревку покрепче.
— Здорово, Михалыч! — раздался вдруг из-за забора знакомый голос Ивана Андреевича.
Хозяин вздрогнул, как будто его застали с поличным на месте преступления. Он быстро выбрался из ямы и подошел к калитке, выходившей на поляну рядом с оврагом.
— Ты чем там занимаешься? Давно приехал? — засыпал вопросами Иван Андреевич.
Хозяин усадьбы уважал этого местного крестьянина, хотя расходился с ним по всем идеологиям и воззрениям. Мужику было давно за семьдесят, но Бог дал ему такую силу в руках, такую сноровку с лошадьми и прочей скотиной, что равного ему не было по всей округе.
Каждый день он ходил за родниковой водой в овраг мимо усадьбы Михалыча.
— Как там Москва? Стоит? — продолжал спрашивать Иван Андреевич.
— Стоит, пока стоит, — отвечал Михалыч и знал, что сейчас разговор перейдет на политику. Так было всегда.
— Ты посмотри, что творится, — начинал он свою пластинку, — телевизор хоть не включай! Убийства, олигархи… мать их так! А я тебе вот что скажу, Михалыч, из всех наших правителей самым справедливым был Сталин. Он ходил в одном кителе и в стертых башмаках. А сейчас — что? Миллиардеры! Где они эти деньги взяли?
Михалыч попробовал перевести разговор на другую тему.
— Говорят, рядом с тобой пустой дом купили? Кто ж теперь новый хозяин?
— Да поп какой-то московский. На джипе ездит. Уже баню построил. Очень париться любит. Да только вот на Страстной перебрал и в этой бане кипятком ошпарился. Люди говорят, монашки его всю Светлую лечили, смазывали везде и бинтовали.
— А тебе-то какое дело? — пробовал возразить Михалыч. — С соседями, пожалуй, веселее, а? Они тебе, может, гостинцы какие-нибудь из столицы привезут?
— Гостинцы? Знаешь, как моя бабка говорила: «Кому богородица, а к нам все жиды городятся».
«Вали все на жидов, — подумал Михалыч, — как будто я не знаю, что твой дед, усердствуя перед большевиками, сбрасывал колокола с церквей под свист пьяных дружков, а отец шлепал классовых врагов в подвале Долбенинского ЧК и, в конце концов, повредился головой, когда ему однажды обоймы не хватило, чтобы пристрелить здоровенного крестьянина, который никак не падал, а подойдя к палачу, обхватил его своими огромными мужицкими ручищами и стал на его плече хрипеть: «За что? За что?» — пока они вместе не свалились в лужу крови».
* * *
Оставшись совершенно один, хозяин привязал длинную веревку за медную ручку двери и приподнял ее с одной стороны. Тяжелая дверь поддалась не сразу, долго удержать ее Михалыч не мог — пришлось закрепить веревку за дубовый столб забора. Он прихватил из сарая несколько чурок, чтобы подложить под дверь, и спустился в яму.
Интуиция его не обманула. Под дверью что-то было. Хозяин рассмотрел остатки большего деревянного короба, обитого с боков листовой потемневшей медью. Сгнившая деревянная труха скрывала содержимое короба.
Пришлось снова выбираться из ямы и отыскивать пару строительных рукавиц. «Не копаться же в гнилушках голыми руками!» Заодно захватил из бани метелку.
Сердце Михалыча остановилось, когда он увидел под полусгнившим кожаным покровом церковную утварь из не потемневшего желтого металла. Золото! Он, как подросток, ловко выскочил из ямы, отвязал веревку и опустил дверь. Забросал дно прошлогодней соломой и отправился в дом. Старуха-теща готовила обед, кошка на полу заглядывала ей в глаза. Михалыч прошел в свою комнату и упал на кровать.
Интуиция его не обманула. Под дверью что-то было. Хозяин рассмотрел остатки большего деревянного короба, обитого с боков листовой потемневшей медью. Сгнившая деревянная труха скрывала содержимое короба.
Пришлось снова выбираться из ямы и отыскивать пару строительных рукавиц. «Не копаться же в гнилушках голыми руками!» Заодно захватил из бани метелку.
Сердце Михалыча остановилось, когда он увидел под полусгнившим кожаным покровом церковную утварь из не потемневшего желтого металла. Золото! Он, как подросток, ловко выскочил из ямы, отвязал веревку и опустил дверь. Забросал дно прошлогодней соломой и отправился в дом. Старуха-теща готовила обед, кошка на полу заглядывала ей в глаза. Михалыч прошел в свою комнату и упал на кровать.
* * *
Скоро хозяин дома осознал, какое несчастье свалилось на него.
В своей жизни он спокойно допускал, что множество понятий навсегда останутся для него terra incognita. Но, однако же, стремления к рассудительности никто не мог отнять у прожившего долгую и путаную жизнь Михалыча.
Он вспомнил слова знакомого протоиерея из старинного московского храма: «Не доверяй сокровенного людям — предадут, а священники тоже люди. Хочешь исповедоваться — ставь перед собою икону пресвятой владычицы и кайся. Она за нас перед Богом заступница». Это он сказал ему с глазу на глаз, и Михалыч был склонен верить этим крамольным словам седого протоиерея.
Принять правильное решение хозяин усадьбы сам не мог. Отдать ценности властям он не желал — разворуют еще на стадии описи. Возвратить сокровища церковному руководству — означало превратить все эти драгоценности в новые резиденции, особняки и затемненные джипы. Михалыч понимал, что государство, которое не покаялось перед народом в разорении святынь, и владыки, заискивавшие перед богоборческой властью, не имеют права на эти сокровища. «Впрочем, возможно, они тоже наедине перед иконами каялись?»
«Если это богатство принадлежит церкви, то церкви другой, которая или на дно озера ушла, или вознесена на небо вместе с новомучениками. А как туда передать? Дело немыслимое».
Михалыча всегда забавляло чиновничье высокомерие, их рассуждения о державности и религии или попытки откопать национальную идею в умах прикормленной интеллигенции. Идеи не оказалось. Хотят вклеить какую-то православную культуру в школьный курс, а она не клеится. Культура должна сама себя проявить, и ее не надо из пальца… Это не самоварные поделки от церковных Cosa Nostra. Православная массовая культура — для Михалыча звучало как насмешка над самым дорогим и сокровенным. Ему приходилось в жизни встречать людей не только званных, но и избранных, слова которых открывались ему не сразу, а иногда спустя годы. Что бы ему сейчас сказал старец Степан? Михалыч верил этому худощавому, с редкой бородкой старичку. Он вынес свою веру и культуру из пасти двух огнедышащих драконов — нацизма и коммунизма. Остаток лет прожил в кривой бане на огороде собственного дома, выгнанный на улицу своим важным племянником — бывшим старостой местного храма. Нищенствовал, сторожил в церквах, пел на клиросах, звонил на колокольнях, но всегда был трезв и сострадателен к людям. К рукоположению Степан никогда не стремился, относясь с недоверием к «красным» владыкам советского времени. А иногда в кругу «своих» старец любил повторять, что и в самом начале нашей истории Христа предали священники.
Однажды, после войны, Степан приютил у себя старого иеромонаха из разоренной Саровской обители, который много лет числился в НКВД как антоновец. Выдавая беглеца за дальнего родственника, Степан укрывал старца в своей бане до его кончины. Они вместе горевали и вместе молились за всех убиенных и затравленных христиан этого дорогого им и несчастного края. За день до смерти саровский иеромонах положил на сложенные для благословения ладони Степана бумажный пакетик с прядью волос преподобного Серафима и ветхий лоскуток от его хитона.
«Эх, дед Степан, как не хватает тебя сейчас!» — вздохнул Михалыч. Он посмотрел на подаренный старцем образ Ниженской Божьей матери, и ему припомнились слова деда: «Придет время, передашь ее в монастырь, но сначала она тебе большие дары откроет».
Хозяин вскочил с кровати и упал на колени перед образом.
В своей жизни он спокойно допускал, что множество понятий навсегда останутся для него terra incognita. Но, однако же, стремления к рассудительности никто не мог отнять у прожившего долгую и путаную жизнь Михалыча.
Он вспомнил слова знакомого протоиерея из старинного московского храма: «Не доверяй сокровенного людям — предадут, а священники тоже люди. Хочешь исповедоваться — ставь перед собою икону пресвятой владычицы и кайся. Она за нас перед Богом заступница». Это он сказал ему с глазу на глаз, и Михалыч был склонен верить этим крамольным словам седого протоиерея.
Принять правильное решение хозяин усадьбы сам не мог. Отдать ценности властям он не желал — разворуют еще на стадии описи. Возвратить сокровища церковному руководству — означало превратить все эти драгоценности в новые резиденции, особняки и затемненные джипы. Михалыч понимал, что государство, которое не покаялось перед народом в разорении святынь, и владыки, заискивавшие перед богоборческой властью, не имеют права на эти сокровища. «Впрочем, возможно, они тоже наедине перед иконами каялись?»
«Если это богатство принадлежит церкви, то церкви другой, которая или на дно озера ушла, или вознесена на небо вместе с новомучениками. А как туда передать? Дело немыслимое».
Михалыча всегда забавляло чиновничье высокомерие, их рассуждения о державности и религии или попытки откопать национальную идею в умах прикормленной интеллигенции. Идеи не оказалось. Хотят вклеить какую-то православную культуру в школьный курс, а она не клеится. Культура должна сама себя проявить, и ее не надо из пальца… Это не самоварные поделки от церковных Cosa Nostra. Православная массовая культура — для Михалыча звучало как насмешка над самым дорогим и сокровенным. Ему приходилось в жизни встречать людей не только званных, но и избранных, слова которых открывались ему не сразу, а иногда спустя годы. Что бы ему сейчас сказал старец Степан? Михалыч верил этому худощавому, с редкой бородкой старичку. Он вынес свою веру и культуру из пасти двух огнедышащих драконов — нацизма и коммунизма. Остаток лет прожил в кривой бане на огороде собственного дома, выгнанный на улицу своим важным племянником — бывшим старостой местного храма. Нищенствовал, сторожил в церквах, пел на клиросах, звонил на колокольнях, но всегда был трезв и сострадателен к людям. К рукоположению Степан никогда не стремился, относясь с недоверием к «красным» владыкам советского времени. А иногда в кругу «своих» старец любил повторять, что и в самом начале нашей истории Христа предали священники.
Однажды, после войны, Степан приютил у себя старого иеромонаха из разоренной Саровской обители, который много лет числился в НКВД как антоновец. Выдавая беглеца за дальнего родственника, Степан укрывал старца в своей бане до его кончины. Они вместе горевали и вместе молились за всех убиенных и затравленных христиан этого дорогого им и несчастного края. За день до смерти саровский иеромонах положил на сложенные для благословения ладони Степана бумажный пакетик с прядью волос преподобного Серафима и ветхий лоскуток от его хитона.
«Эх, дед Степан, как не хватает тебя сейчас!» — вздохнул Михалыч. Он посмотрел на подаренный старцем образ Ниженской Божьей матери, и ему припомнились слова деда: «Придет время, передашь ее в монастырь, но сначала она тебе большие дары откроет».
Хозяин вскочил с кровати и упал на колени перед образом.
* * *
Шли дни. Чувство тревоги и нерешительности сменялось у Михалыча то унынием, то дерзкими планами…
Он забил все дырки в заборе, запер ворота и калитку на замки, перетащил собачью будку ближе к дому и удлинил собачью цепь. Старуха-теща ничего не могла понять.
По ночам он перетаскивал нелегкое содержимое короба в свою комнату, а с утра принимался делать опись. Группировал церковную утварь отдельно, а светские ценности отдельно. Затем вдруг сжигал все свои записи в печке и начинал сначала.
Дарохранительницы золотые Михалыч ставил отдельно от серебряных, золотые потиры с камнями — отдельно от серебряных с эмалью, напрестольные золотые и серебряные кресты складывал вместе с водосвятными, панагии с бриллиантами — отдельно от филигранных панагий с камнями, золотые цепи для наперсных иерейских крестов лежали в одном углу, а серебряные — в противоположном. На каждом изделии он проверял пробу и клеймо мастера. Особенно тяжел был золотой напрестольный семисвечник, который пришлось везти до дома на тачке. Пасхальные яйца неописуемой красоты и тончайшей работы укладывались в коробки из-под продуктов, кадила и лампады филигранные и чеканные, золотые и серебряные, с камнями разных цветов и изящными цепочками раскладывались по кроватям.
В другом углу лежали золотые часы, браслеты, перстни и кольца, сюда же Михалыч ссыпал николаевские червонцы и пятерки. Попадались монеты и ордена иностранного происхождения, царские юбилейные медали из Петербурга и Москвы. Опись затягивалась, а самый главный вопрос не был решен: что со всем этим делать? Почти все время дня и ночи хозяин проводил в этой комнате, пересматривая и перекладывая содержимое сокровищницы. Он почти не выходил на воздух и скоро стал чувствовать себя каким-то скупым рыцарем. Нервы его начали сдавать.
— Почему я должен решать это один? Господи! Ты же знаешь, что мне могут сделать в этой стране за горсть того, что здесь лежит! Почему я, дожив до седых волос, не могу понять, что с этим добром делать? Ты же видишь, это явно выше моих сил! — взывал хозяин.
Бессонное время ночных разговоров с самим собой, под храп престарелой тещи в соседней комнате, переходило в дневную возню вокруг пересмотра ювелирного искусства ушедшей эпохи.
На рассвете одного из таких дней Михалыч проверил запоры на окнах, набросил на свои находки одеяла, пледы, покрывала и прочее тряпье, закрыл дверь комнаты на ключ, разбудил тещу и сказал, что срочно уезжает в Москву.
Он лесом вышел на шоссе и на попутках добрался до автовокзала.
«Пусть мне отец Игнатий объяснит, кому все это принадлежит, — повторял про себя Михалыч, — жене расскажу после благословения батюшки, она поймет. Она у меня верующая, не то что я…»
Он забил все дырки в заборе, запер ворота и калитку на замки, перетащил собачью будку ближе к дому и удлинил собачью цепь. Старуха-теща ничего не могла понять.
По ночам он перетаскивал нелегкое содержимое короба в свою комнату, а с утра принимался делать опись. Группировал церковную утварь отдельно, а светские ценности отдельно. Затем вдруг сжигал все свои записи в печке и начинал сначала.
Дарохранительницы золотые Михалыч ставил отдельно от серебряных, золотые потиры с камнями — отдельно от серебряных с эмалью, напрестольные золотые и серебряные кресты складывал вместе с водосвятными, панагии с бриллиантами — отдельно от филигранных панагий с камнями, золотые цепи для наперсных иерейских крестов лежали в одном углу, а серебряные — в противоположном. На каждом изделии он проверял пробу и клеймо мастера. Особенно тяжел был золотой напрестольный семисвечник, который пришлось везти до дома на тачке. Пасхальные яйца неописуемой красоты и тончайшей работы укладывались в коробки из-под продуктов, кадила и лампады филигранные и чеканные, золотые и серебряные, с камнями разных цветов и изящными цепочками раскладывались по кроватям.
В другом углу лежали золотые часы, браслеты, перстни и кольца, сюда же Михалыч ссыпал николаевские червонцы и пятерки. Попадались монеты и ордена иностранного происхождения, царские юбилейные медали из Петербурга и Москвы. Опись затягивалась, а самый главный вопрос не был решен: что со всем этим делать? Почти все время дня и ночи хозяин проводил в этой комнате, пересматривая и перекладывая содержимое сокровищницы. Он почти не выходил на воздух и скоро стал чувствовать себя каким-то скупым рыцарем. Нервы его начали сдавать.
— Почему я должен решать это один? Господи! Ты же знаешь, что мне могут сделать в этой стране за горсть того, что здесь лежит! Почему я, дожив до седых волос, не могу понять, что с этим добром делать? Ты же видишь, это явно выше моих сил! — взывал хозяин.
Бессонное время ночных разговоров с самим собой, под храп престарелой тещи в соседней комнате, переходило в дневную возню вокруг пересмотра ювелирного искусства ушедшей эпохи.
На рассвете одного из таких дней Михалыч проверил запоры на окнах, набросил на свои находки одеяла, пледы, покрывала и прочее тряпье, закрыл дверь комнаты на ключ, разбудил тещу и сказал, что срочно уезжает в Москву.
Он лесом вышел на шоссе и на попутках добрался до автовокзала.
«Пусть мне отец Игнатий объяснит, кому все это принадлежит, — повторял про себя Михалыч, — жене расскажу после благословения батюшки, она поймет. Она у меня верующая, не то что я…»
* * *
Возле автовокзала особняком от прочего народа стояла группа молодцеватых казаков. Хромовые сапоги в гармошку, кожаные портупеи, подтянутая форма, знаки отличия, кресты на кителях и гимнастерках, лихие фуражки — все сияло и горело яркими гордыми цветами. Но по красным глазам и расстегнутым воротникам было видно, что вчера они повеселились по-русски.
«Чего вырядились, как индейцы в резервациях? Им только перьев не хватает, — подумал Михалыч. — Что от них толку? То за царя, то за Стеньку Разина, а потом песни горланить да водку жрать».
Подали автобус. В салоне было почти пусто. Пара пассажиров до Москвы да трое до Волынино. Михалыч закрыл глаза и впервые за несколько дней глубоко уснул, покачиваясь в мягком кресле.
Примерно через час пути автобус остановился, и Михалыч проснулся, слегка стукнувшись головой об оконное стекло. На дороге голосовал молодой человек с сумкой через плечо. Он важно зашел в автобус, оглядел пассажиров и спросил у водителя:
— Командир, сколько со студентов до Москвы?
«Боже мой, как мир тесен! Да это же — поэт!» — мелькнуло в голове у Михалыча.
Студент еще раз оглядел салон и подсел к изящной барышне в джинсах и полупрозрачной блузке, больше напоминавшей бюстгальтер, положил сумку на верхнюю полку и спросил:
— Девушка, а вы стихи пишете?
Еще час спустя автобус превратился в бар на колесах. На задних сиденьях подсевший в Волынино «дембель» разливал нетвердой рукой водку, а на пустом кресле рядом с ним стоял ящик пива. Но его гитара была отложена, а магнитофон выключен, потому что «поэт» стоял в проходе с «Клинским» в руке и горланил стихи. Девушка не сводила с него глаз.
С кремлевских башен русские сыны,«Чего вырядились, как индейцы в резервациях? Им только перьев не хватает, — подумал Михалыч. — Что от них толку? То за царя, то за Стеньку Разина, а потом песни горланить да водку жрать».
Подали автобус. В салоне было почти пусто. Пара пассажиров до Москвы да трое до Волынино. Михалыч закрыл глаза и впервые за несколько дней глубоко уснул, покачиваясь в мягком кресле.
Примерно через час пути автобус остановился, и Михалыч проснулся, слегка стукнувшись головой об оконное стекло. На дороге голосовал молодой человек с сумкой через плечо. Он важно зашел в автобус, оглядел пассажиров и спросил у водителя:
— Командир, сколько со студентов до Москвы?
«Боже мой, как мир тесен! Да это же — поэт!» — мелькнуло в голове у Михалыча.
Студент еще раз оглядел салон и подсел к изящной барышне в джинсах и полупрозрачной блузке, больше напоминавшей бюстгальтер, положил сумку на верхнюю полку и спросил:
— Девушка, а вы стихи пишете?
Еще час спустя автобус превратился в бар на колесах. На задних сиденьях подсевший в Волынино «дембель» разливал нетвердой рукой водку, а на пустом кресле рядом с ним стоял ящик пива. Но его гитара была отложена, а магнитофон выключен, потому что «поэт» стоял в проходе с «Клинским» в руке и горланил стихи. Девушка не сводила с него глаз.
Серпом и молотом приняв крещенье,
Орла согнали, и на знаки Сатаны
Сменили древнее державы украшенье.
* * *
Спустя несколько дней Блондин, небритый и голодный, вновь явился на порог Михалычева дома. Узнав, что хозяин уехал, он хотел было направиться к Нюрке докалывать дрова — там хоть накормят, но теща Михалыча, попросила его об одолжении: наладить в колодце насос.
— Наверно, опять шланг соскочил. А когда хозяин приедет, не знаю. Петенька, выручай, пожалуйста. Какой тебе инструмент нужен? — умоляла старушка.
Блондин знал, что когда хозяева просят, значит, за работу будет должный магарыч. Он взял инструмент и поплелся по дорожке через сад к колодцу. Поравнявшись с недокопанной ямой для мусора, Петька понял, что кто-то тут поработал без него — все камни были наверху. Он поднял ярко сверкавшую, наполовину в земле, монетку и, оцепеневши, пробормотал:
— Еж твою…
У Блондина на трясущейся от двухнедельного запоя ладони лежал николаевский червонец.
Петька залез в яму, перетряс все гнилушки в старинном коробе, переворошил все камушки и прощупал всю вынутую землю — больше ничего не было!
— Ну, Михалыч, ну, хитер! Нашел старинное золотишко и скорее с ним в Москву. Все увез! Ну, Михалыч, с тебя будет причитаться! А если братки узнают — все отдашь, вместе с этим домом и усадьбой, — бормотал Блондин.
На следующий день Петька повез завернутый в тряпку золотой червонец в Долбенино в надежде продать его кавказским торговцам. «Теперь будет наоборот: белые продают, а черные покупают», — размышлял он, стоя на одной ноге в набитом до отказа автобусе и постоянно прощупывая в кармане через штанину брюк свою находку. Но, как люди говорят, счастье на крылах, а несчастье на костылях. Обойдя на рынке несколько раз всех приезжих коммерсантов с Кавказа, он не смог продать свою заветную монетку: одни просто недоверчиво отказывались, другие говорили, что у них нет столько денег, а третьи долго галдели на своих наречиях и, в конце концов, не могли поверить, что это золото.
— Как не золото! Ты смотри, чурбан, там проба старинная! — возмущался старый зэк.
На выходе из рынка он увидел джип с московскими номерами и табличкой на лобовом стекле: «Купим золото, серебро, антиквариат». На переднем сиденье — два дородных парня с равнодушными лицами. Один разговаривал по сотовому телефону.
— Червонец царский возьмете? — спросил Петька, разматывая тряпку.
— Чья монета? — спросила лысая детина за рулем.
— Бабка послала продать, — не моргнув глазом, ответил Блондин.
— Документ от бабки есть?
— Какой, на хрен, документ! Бери так, без документа.
— Без документа дешевле будет.
— Сколько? — спросил Петька, затаив дыхание.
— 200 баксов.
— Я эти баксы в глаза не видел. Сколько в наших?
— 5700 бабок.
— Наверно, опять шланг соскочил. А когда хозяин приедет, не знаю. Петенька, выручай, пожалуйста. Какой тебе инструмент нужен? — умоляла старушка.
Блондин знал, что когда хозяева просят, значит, за работу будет должный магарыч. Он взял инструмент и поплелся по дорожке через сад к колодцу. Поравнявшись с недокопанной ямой для мусора, Петька понял, что кто-то тут поработал без него — все камни были наверху. Он поднял ярко сверкавшую, наполовину в земле, монетку и, оцепеневши, пробормотал:
— Еж твою…
У Блондина на трясущейся от двухнедельного запоя ладони лежал николаевский червонец.
Петька залез в яму, перетряс все гнилушки в старинном коробе, переворошил все камушки и прощупал всю вынутую землю — больше ничего не было!
— Ну, Михалыч, ну, хитер! Нашел старинное золотишко и скорее с ним в Москву. Все увез! Ну, Михалыч, с тебя будет причитаться! А если братки узнают — все отдашь, вместе с этим домом и усадьбой, — бормотал Блондин.
На следующий день Петька повез завернутый в тряпку золотой червонец в Долбенино в надежде продать его кавказским торговцам. «Теперь будет наоборот: белые продают, а черные покупают», — размышлял он, стоя на одной ноге в набитом до отказа автобусе и постоянно прощупывая в кармане через штанину брюк свою находку. Но, как люди говорят, счастье на крылах, а несчастье на костылях. Обойдя на рынке несколько раз всех приезжих коммерсантов с Кавказа, он не смог продать свою заветную монетку: одни просто недоверчиво отказывались, другие говорили, что у них нет столько денег, а третьи долго галдели на своих наречиях и, в конце концов, не могли поверить, что это золото.
— Как не золото! Ты смотри, чурбан, там проба старинная! — возмущался старый зэк.
На выходе из рынка он увидел джип с московскими номерами и табличкой на лобовом стекле: «Купим золото, серебро, антиквариат». На переднем сиденье — два дородных парня с равнодушными лицами. Один разговаривал по сотовому телефону.
— Червонец царский возьмете? — спросил Петька, разматывая тряпку.
— Чья монета? — спросила лысая детина за рулем.
— Бабка послала продать, — не моргнув глазом, ответил Блондин.
— Документ от бабки есть?
— Какой, на хрен, документ! Бери так, без документа.
— Без документа дешевле будет.
— Сколько? — спросил Петька, затаив дыхание.
— 200 баксов.
— Я эти баксы в глаза не видел. Сколько в наших?
— 5700 бабок.
* * *
Никто не знал, почему братки слушались Димыча как отца, хотя он выглядел моложаво — по виду подросток. Потому что он никогда не ошибался? Потому что его хладнокровие внушало «ментам» тревожные мысли, а ребятам уверенность, что «на зоне» понимают, кого нужно ставить?
Каждую неделю Димыч посылал «на зону» своих людей. Чай, водку и наркоту пацаны передавали через охрану, которая половину забирала себе, а после втридорога перепродавала осужденным.
А дел у Димыча в городе было по горло. Два рынка плюс воскресная ярмарка, магазины, ларьки, пивные, кафе. Вечная головная боль с ликероводочным заводом. Там не хотели платить как надо. Директора менялись каждый год. И каждый год горели коттеджи, взлетали на воздух иномарки, но мирный договор с очередным боссом, как правило, длился недолго. «На зоне» об этом знали и ждали, пока Димыч сумеет урезонить бывших партийных выскочек, мечтавших о карьере директора самого престижного предприятия в городе.
Но когда стало известно, что Петька приторговывает золотишком на местном рынке, Димыч не стал никого посылать — поехал сам. Вот уже десять лет, как Блондин «откинулся», а от него не было ни копейки в общаг. «На какие бабки он каждый день водку хлещет? Ночами шарит по домам в поселке, а днем от ребят прячется в своей деревне. На зоне узнают — ему не откупиться», — размышлял Димыч по дороге в деревню, сидя на заднем сиденье темно-синего нового «Мерседеса».
А в Долбенино уже «шел базар», что Петька пропивает чьи-то царские червонцы и третий день «гудит» с местной шпаной в своей деревне. Хотя участковый узнал об этом раньше всех, он пока не стал докладывать наверх, чуя, что и ему можно здесь кое-чем поживиться.
Димыч вышел из машины с двумя братками у ворот Васьки Хромого.
— Где Блондин?
— Здесь он, Димыч, здесь, у меня в дровяном сарае, обоссаный лежит. Все дрова, падло, заблевал, — засуетился Васька.
— Ща мы его подлечим, — сказали ребята и открыли скрипучую дверь.
Не хотел бы Петька, чтобы братки видели его в таком виде, но ничего не поделаешь.
— Отдыхаешь, белобрысый пес? Царские чирики не в масть пошли?
Откашлявшись после первого пинка, Блондин рассказал все: про Михалыча, про его усадьбу и про яму со старинным коробом, возле которой и нашлась монета.
Каждую неделю Димыч посылал «на зону» своих людей. Чай, водку и наркоту пацаны передавали через охрану, которая половину забирала себе, а после втридорога перепродавала осужденным.
А дел у Димыча в городе было по горло. Два рынка плюс воскресная ярмарка, магазины, ларьки, пивные, кафе. Вечная головная боль с ликероводочным заводом. Там не хотели платить как надо. Директора менялись каждый год. И каждый год горели коттеджи, взлетали на воздух иномарки, но мирный договор с очередным боссом, как правило, длился недолго. «На зоне» об этом знали и ждали, пока Димыч сумеет урезонить бывших партийных выскочек, мечтавших о карьере директора самого престижного предприятия в городе.
Но когда стало известно, что Петька приторговывает золотишком на местном рынке, Димыч не стал никого посылать — поехал сам. Вот уже десять лет, как Блондин «откинулся», а от него не было ни копейки в общаг. «На какие бабки он каждый день водку хлещет? Ночами шарит по домам в поселке, а днем от ребят прячется в своей деревне. На зоне узнают — ему не откупиться», — размышлял Димыч по дороге в деревню, сидя на заднем сиденье темно-синего нового «Мерседеса».
А в Долбенино уже «шел базар», что Петька пропивает чьи-то царские червонцы и третий день «гудит» с местной шпаной в своей деревне. Хотя участковый узнал об этом раньше всех, он пока не стал докладывать наверх, чуя, что и ему можно здесь кое-чем поживиться.
Димыч вышел из машины с двумя братками у ворот Васьки Хромого.
— Где Блондин?
— Здесь он, Димыч, здесь, у меня в дровяном сарае, обоссаный лежит. Все дрова, падло, заблевал, — засуетился Васька.
— Ща мы его подлечим, — сказали ребята и открыли скрипучую дверь.
Не хотел бы Петька, чтобы братки видели его в таком виде, но ничего не поделаешь.
— Отдыхаешь, белобрысый пес? Царские чирики не в масть пошли?
Откашлявшись после первого пинка, Блондин рассказал все: про Михалыча, про его усадьбу и про яму со старинным коробом, возле которой и нашлась монета.
* * *
В Москве Михалыча ждала тяжелая новость: отец Игнатий доставлен в реанимацию, и диагноз неутешительный. Возвращаясь с требы домой, он попал в аварию на Дмитровском шоссе, когда пьяный водитель иномарки вышел при обгоне на встречную полосу и лобовым ударом забрал всех своих пассажиров и водителя такси, в котором ехал батюшка, в мир иной, оставив отца Игнатия медленно умирать со сломанным позвоночником и черепно-мозговой травмой в реанимационном отделении одной из центральных больниц.
Неотвратимо, как смерч на Флориду, накатывало на Михалыча чувство одиночества и беспомощности: «Как попасть к батюшке? Врачи сказали, что он иногда приходит в сознание».
Несколько попыток пробраться в реанимационное отделение окончились стычками с охраной и угрозами сдать его в милицию. Скандалить Михалыч не любил. Но вдруг пришло решение: ехать к Осетину! Нужно продать те золотые монеты, которые он захватил с собой из деревни как образцы.
Знаменитый московский барыга, нумизмат, скупщик антиквариата, книжного раритета, картин и икон по кличке Осетин, продавал все, что было на столах, полках, стенах и на полу его четырехкомнатной квартиры в большом сталинском доме у Киевского вокзала. Среди его вальяжных клиентов были артисты, писатели, коммерсанты, банкиры, духовенство и прочий люд свободных профессий, вкладывавший свои зеленые и деревянные в «вечные ценности». Отсюда, из его апартаментов, уже с середины 70-х годов прошлого века растекалась просвещенная мысль в виде коллекционных изданий в кожаных переплетах (сияющих золотым тиснением и обрезом) на полки московской придворной и подпольной интеллигенции.
Прошло столько лет, а «духовный» голод на изысканные и раритетные книжонки в столице нисколько не утихал! Каждый посетитель выносил от Осетина отраду своей возвышенной душе: поседевшие дети духовного отца Меня — дореволюционные десятитомники В.С. Соловьева (в идеальной сохранности и никем до этого не читанные), философствующий люд скупал прижизненные издания В.В. Розанова, подвизающаяся братия благоговейно укладывала в свои котомки старинные кожаные тома Добротолюбия, антисемиты выходили из его квартиры победоносно сжимая в руках книги А.С. Шмакова, а народ «с древней благодатью» скупал книжный раритет по «юдаике».
Гостеприимство Осетина не позволяло желанному гостю покинуть его очаг, не перепробовав полдюжины бутылок кавказских вин и коньяков. Обычно только после обстоятельной дружеской беседы и чаепития начинался настоящий деловой разговор.
Михалыч захватил бутылку доброго коньяка, и общение пошло по накатанному годами сценарию. Жена за стол не садилась, только приносила закуски и уносила посуду.
После приятельского застолья коллекционер, вооружившись толстой лупой, тщательно просмотрел все образцы монет, а затем принялся выстукивать на клавишах калькулятора свою любимую мелодию, которая через пару минут окончилась мощным финальным аккордом: «Итого — двадцать!» Двадцать тысяч долларов! Эта сумма более чем устраивала Михалыча. Но у Осетина свои законы: на четверть суммы каждый продавец должен был всегда купить у хозяина что-либо из его антиквариата. Как говорится: «Тать не тать, а на ту же стать».
Михалыч спросил разрешения и, надев очки, совершил экскурсию по запасникам Осетина. Картины, этюды, офорты, литографии. Старинные и современные, знаменитые и неизвестные. В разделе икон он перебрал на стеллажах все доски: темные и сияющие золотом, в серебряных окладах и староверческие с ковчегом, и подумал: «Сколько же за эти годы драгоценнейших икон из прокуренных московских гостиных и кабинетов, неопрятных кухонь и темных коридоров, спален и чуланов нашло свой путь в этот дом и разместилось у Осетина на стенах и полках! Сколько из них потом было выкуплено из временного заточения в его квартире благочестивым московским людом и, в конце концов, снова обрелось в церквах и святых обителях! Одному Богу известно!»
Затем отложил из коллекции несколько старинных икон и, устроив их на отдельную полку, сказал: «Ждите меня здесь, родные. Скоро за вами вернусь. А сейчас, не медля, — в больницу к отцу Игнатию!»
Отдавая должное любви денег к пересчету, Михалыч проверил пачку зеленых купюр — у Осетина все может статься.
— Приноси еще что-нибудь, желательно — коллекционное, с брюликами или камнями, — сказал хозяин у самой двери, пожимая руку Михалыча, — у меня есть клиенты из Центрального банка.
Неотвратимо, как смерч на Флориду, накатывало на Михалыча чувство одиночества и беспомощности: «Как попасть к батюшке? Врачи сказали, что он иногда приходит в сознание».
Несколько попыток пробраться в реанимационное отделение окончились стычками с охраной и угрозами сдать его в милицию. Скандалить Михалыч не любил. Но вдруг пришло решение: ехать к Осетину! Нужно продать те золотые монеты, которые он захватил с собой из деревни как образцы.
Знаменитый московский барыга, нумизмат, скупщик антиквариата, книжного раритета, картин и икон по кличке Осетин, продавал все, что было на столах, полках, стенах и на полу его четырехкомнатной квартиры в большом сталинском доме у Киевского вокзала. Среди его вальяжных клиентов были артисты, писатели, коммерсанты, банкиры, духовенство и прочий люд свободных профессий, вкладывавший свои зеленые и деревянные в «вечные ценности». Отсюда, из его апартаментов, уже с середины 70-х годов прошлого века растекалась просвещенная мысль в виде коллекционных изданий в кожаных переплетах (сияющих золотым тиснением и обрезом) на полки московской придворной и подпольной интеллигенции.
Прошло столько лет, а «духовный» голод на изысканные и раритетные книжонки в столице нисколько не утихал! Каждый посетитель выносил от Осетина отраду своей возвышенной душе: поседевшие дети духовного отца Меня — дореволюционные десятитомники В.С. Соловьева (в идеальной сохранности и никем до этого не читанные), философствующий люд скупал прижизненные издания В.В. Розанова, подвизающаяся братия благоговейно укладывала в свои котомки старинные кожаные тома Добротолюбия, антисемиты выходили из его квартиры победоносно сжимая в руках книги А.С. Шмакова, а народ «с древней благодатью» скупал книжный раритет по «юдаике».
Гостеприимство Осетина не позволяло желанному гостю покинуть его очаг, не перепробовав полдюжины бутылок кавказских вин и коньяков. Обычно только после обстоятельной дружеской беседы и чаепития начинался настоящий деловой разговор.
Михалыч захватил бутылку доброго коньяка, и общение пошло по накатанному годами сценарию. Жена за стол не садилась, только приносила закуски и уносила посуду.
После приятельского застолья коллекционер, вооружившись толстой лупой, тщательно просмотрел все образцы монет, а затем принялся выстукивать на клавишах калькулятора свою любимую мелодию, которая через пару минут окончилась мощным финальным аккордом: «Итого — двадцать!» Двадцать тысяч долларов! Эта сумма более чем устраивала Михалыча. Но у Осетина свои законы: на четверть суммы каждый продавец должен был всегда купить у хозяина что-либо из его антиквариата. Как говорится: «Тать не тать, а на ту же стать».
Михалыч спросил разрешения и, надев очки, совершил экскурсию по запасникам Осетина. Картины, этюды, офорты, литографии. Старинные и современные, знаменитые и неизвестные. В разделе икон он перебрал на стеллажах все доски: темные и сияющие золотом, в серебряных окладах и староверческие с ковчегом, и подумал: «Сколько же за эти годы драгоценнейших икон из прокуренных московских гостиных и кабинетов, неопрятных кухонь и темных коридоров, спален и чуланов нашло свой путь в этот дом и разместилось у Осетина на стенах и полках! Сколько из них потом было выкуплено из временного заточения в его квартире благочестивым московским людом и, в конце концов, снова обрелось в церквах и святых обителях! Одному Богу известно!»
Затем отложил из коллекции несколько старинных икон и, устроив их на отдельную полку, сказал: «Ждите меня здесь, родные. Скоро за вами вернусь. А сейчас, не медля, — в больницу к отцу Игнатию!»
Отдавая должное любви денег к пересчету, Михалыч проверил пачку зеленых купюр — у Осетина все может статься.
— Приноси еще что-нибудь, желательно — коллекционное, с брюликами или камнями, — сказал хозяин у самой двери, пожимая руку Михалыча, — у меня есть клиенты из Центрального банка.
* * *
Когда случается беда, православные говорят: «Бог посетил». Сидя в больничном коридоре в ожидании врача, Михалыч, чувствовал, что попал в эпицентр именно таких событий, и хотя он смиренно готовился принять батюшкину волю — мысль о том, что дни отца Игнатия сочтены и кончина неотвратимо приближается, была выше его разумения.
Главный хирург больницы Алексей Викторович Коноваленко принял назойливого посетителя только через час после того, как ему объявили о его настойчивой просьбе. С утра он провел две операции, одна из которых закончилась неудачно, и у него не было четких объяснений причин летального исхода. Подобное случается со всеми врачами, даже с такими светилами, как он. Хорошо, что патологоанатом — его старый друг, а бумага вытерпит любой диагноз.
Немало таких «медицинских заключений» пришлось ему написать за несколько десятилетий своей практики. Для родных и близких — безутешное горе, а у Алексея Викторовича — рядовой случай. Лишь положение главного хирурга и надежные покровители ограждали его от судебных разбирательств.
Еще в студенческие годы он подписал документ о «добровольном согласии» (стремительная карьера была обеспечена) и, получив агентурный псевдоним «Скальпель», Алексей Викторович принялся за нелегкий труд «всеми уважаемого врача».
Конспиративно встречаясь со своими покровителями из серого дома, что рядом с Детским миром, Алексей Викторович выслушивал длинные наставления о том, что обстановка в стране очень сложная, и старые методы уходят в прошлое, что врага уже нельзя бить в открытом бою — сразу «завопят» эфирные голоса и международная общественность, и что родине сейчас нужен «карающий скальпель революции».
И хотя на благо интересов родины Алексею Викторовичу больше приходилось работать с инъекциями и психотропными пилюлями, он старался не оставлять и хирургическую практику. Несколько лет он инспектировал психбольницы в Москве и в провинции, где устраивал семинары по повышению квалификации медперсонала, внедряя и испытывая препараты спецлабораторий. Но и скальпель никогда не дрожал в руке врача-потрошителя, выезжавшего в командировки по зову своих наставников, чтобы прибегнуть к крайней мере — «хирургическому вмешательству», когда излечение обычными средствами не представлялось возможным.
Вспоминая теперь эти годы, Алексей Викторович ухмылялся, слушая, как на Западе дискутировали об эвтаназии — опять донашивают бабушкины шляпки. Советская медицина десятилетия назад решила все эти вопросы практически, а научных разработок хватит на все заинтересованные стороны.
Но времена изменились. Для такого заслуженного и почетного медика перемены оказались в лучшую сторону: теперь всему лечебному процессу задавали тон «новые русские» — они оплачивали дорогие лекарства, сложнейшие операции, послеоперационный уход, процедуры и новейшую аппаратуру. «Жаль только, что излечение этих бандитов и их родственничков мало улучшает общую картину по клинике. А рядовых пациентов с огнестрельными и осколочными ранениями поступает все больше и больше, и в морге постоянно не хватает мест», — сокрушался Алексий Викторович в кругу близких друзей.
Оказавшись в кабинете знаменитого хирурга, Михалыч решил сразу брать быка за рога.
— Я хочу пожертвовать средства на нужды вашего хирургического отделения. У вас лечится очень близкий мне человек — священник отец Игнатий. Вот здесь три тысячи долларов. Пожалуйста, сделайте все, что возможно. Я прошу вас использовать все самые лучшие средства. Примите это как скромный аванс на первое время, — сказал посетитель и выложил деньги на стол, дыхнув в лицо маститому врачу букетом кавказских коньяков и вин.
Алексей Викторович не любил суеты, хотя понимал, что Бог отпустил отцу Игнатию не больше двух-трех дней жизни. За такой короткий срок трудно взять от родственников и близких все то, что они готовы отдать.
— Я не решаю все вопросы один. Сейчас пациент находится в реанимации, и у меня ежедневные консультации с заведующим этого отделения, — протирая очки салфеткой, неторопливо произнес Алексей Викторович.
— Вот еще две тысячи, — решительно отсчитал Михалыч. — Но у меня есть к вам личная просьба.
— Слушаю вас, — произнес хирург и привычным жестом руки смахнул пачку «зеленых» в заранее выдвинутый ящик своего стола.
— Есть ли возможность перевести батюшку в отдельный бокс и кроме мониторного наблюдения назначить круглосуточное дежурство у постели из числа его духовных чад, которые имеют медицинское образование? И еще — мне нужно срочно с ним переговорить с глазу на глаз по неотложному вопросу, как только он придет в сознание. Это очень важно. Я буду постоянно ожидать в приемном отделении.
— Чтобы не нарушать общие правила, мне нужно сначала согласовать ваши просьбы с главврачом. Он будет только завтра к девяти утра.
— Попробуйте связаться с ним по телефону и решить эти вопросы сейчас. У нас мало времени, я знаю диагноз. Вот еще тысяча долларов на устранение возможных неудобств.
Алексей Викторович не ожидал такого напора — было ясно, что он имеет дело с экстраординарным случаем, и решил всю ответственность взять на себя, как, впрочем, и деньги. Он согласился сделать необходимые распоряжения и счел для себя не лишним приготовить карманный диктофон — интуиция подсказывала ему, что из тайного разговора посетителя со священником он сможет выудить крупную рыбку.
Главный хирург больницы Алексей Викторович Коноваленко принял назойливого посетителя только через час после того, как ему объявили о его настойчивой просьбе. С утра он провел две операции, одна из которых закончилась неудачно, и у него не было четких объяснений причин летального исхода. Подобное случается со всеми врачами, даже с такими светилами, как он. Хорошо, что патологоанатом — его старый друг, а бумага вытерпит любой диагноз.
Немало таких «медицинских заключений» пришлось ему написать за несколько десятилетий своей практики. Для родных и близких — безутешное горе, а у Алексея Викторовича — рядовой случай. Лишь положение главного хирурга и надежные покровители ограждали его от судебных разбирательств.
Еще в студенческие годы он подписал документ о «добровольном согласии» (стремительная карьера была обеспечена) и, получив агентурный псевдоним «Скальпель», Алексей Викторович принялся за нелегкий труд «всеми уважаемого врача».
Конспиративно встречаясь со своими покровителями из серого дома, что рядом с Детским миром, Алексей Викторович выслушивал длинные наставления о том, что обстановка в стране очень сложная, и старые методы уходят в прошлое, что врага уже нельзя бить в открытом бою — сразу «завопят» эфирные голоса и международная общественность, и что родине сейчас нужен «карающий скальпель революции».
И хотя на благо интересов родины Алексею Викторовичу больше приходилось работать с инъекциями и психотропными пилюлями, он старался не оставлять и хирургическую практику. Несколько лет он инспектировал психбольницы в Москве и в провинции, где устраивал семинары по повышению квалификации медперсонала, внедряя и испытывая препараты спецлабораторий. Но и скальпель никогда не дрожал в руке врача-потрошителя, выезжавшего в командировки по зову своих наставников, чтобы прибегнуть к крайней мере — «хирургическому вмешательству», когда излечение обычными средствами не представлялось возможным.
Вспоминая теперь эти годы, Алексей Викторович ухмылялся, слушая, как на Западе дискутировали об эвтаназии — опять донашивают бабушкины шляпки. Советская медицина десятилетия назад решила все эти вопросы практически, а научных разработок хватит на все заинтересованные стороны.
Но времена изменились. Для такого заслуженного и почетного медика перемены оказались в лучшую сторону: теперь всему лечебному процессу задавали тон «новые русские» — они оплачивали дорогие лекарства, сложнейшие операции, послеоперационный уход, процедуры и новейшую аппаратуру. «Жаль только, что излечение этих бандитов и их родственничков мало улучшает общую картину по клинике. А рядовых пациентов с огнестрельными и осколочными ранениями поступает все больше и больше, и в морге постоянно не хватает мест», — сокрушался Алексий Викторович в кругу близких друзей.
Оказавшись в кабинете знаменитого хирурга, Михалыч решил сразу брать быка за рога.
— Я хочу пожертвовать средства на нужды вашего хирургического отделения. У вас лечится очень близкий мне человек — священник отец Игнатий. Вот здесь три тысячи долларов. Пожалуйста, сделайте все, что возможно. Я прошу вас использовать все самые лучшие средства. Примите это как скромный аванс на первое время, — сказал посетитель и выложил деньги на стол, дыхнув в лицо маститому врачу букетом кавказских коньяков и вин.
Алексей Викторович не любил суеты, хотя понимал, что Бог отпустил отцу Игнатию не больше двух-трех дней жизни. За такой короткий срок трудно взять от родственников и близких все то, что они готовы отдать.
— Я не решаю все вопросы один. Сейчас пациент находится в реанимации, и у меня ежедневные консультации с заведующим этого отделения, — протирая очки салфеткой, неторопливо произнес Алексей Викторович.
— Вот еще две тысячи, — решительно отсчитал Михалыч. — Но у меня есть к вам личная просьба.
— Слушаю вас, — произнес хирург и привычным жестом руки смахнул пачку «зеленых» в заранее выдвинутый ящик своего стола.
— Есть ли возможность перевести батюшку в отдельный бокс и кроме мониторного наблюдения назначить круглосуточное дежурство у постели из числа его духовных чад, которые имеют медицинское образование? И еще — мне нужно срочно с ним переговорить с глазу на глаз по неотложному вопросу, как только он придет в сознание. Это очень важно. Я буду постоянно ожидать в приемном отделении.
— Чтобы не нарушать общие правила, мне нужно сначала согласовать ваши просьбы с главврачом. Он будет только завтра к девяти утра.
— Попробуйте связаться с ним по телефону и решить эти вопросы сейчас. У нас мало времени, я знаю диагноз. Вот еще тысяча долларов на устранение возможных неудобств.
Алексей Викторович не ожидал такого напора — было ясно, что он имеет дело с экстраординарным случаем, и решил всю ответственность взять на себя, как, впрочем, и деньги. Он согласился сделать необходимые распоряжения и счел для себя не лишним приготовить карманный диктофон — интуиция подсказывала ему, что из тайного разговора посетителя со священником он сможет выудить крупную рыбку.
* * *
— Батюшка, благословите… Это я — Михалыч. Как самочувствие?
— Бог тебя благословит. А чувствую я, что мне уже пора домой собираться.
— Нет-нет, домой еще рано, надо немного подлечиться.
— А это что у тебя на ремешке висит?
— Фотоаппарат, батюшка. Если благословите, я вас на память на одре болезни сниму.
— Нет, не надо. Вот когда я отправлюсь домой, ты меня в церкви на отпевании в гробу и снимешь. Уже скоро. А здесь я не хочу… У тебя вид озадаченный. Что-нибудь случилось?
— Батюшка, мне ваш совет нужен. В мои руки случайно попали большие ценности. Даже говорить страшно. Наверно, старинная монастырская казна и церковная утварь из золота, серебра, бриллиантов и камней. Я нашел это в большом старинном коробе за огородом, когда яму под мусор копал. В коллекции много золотых монет и светских украшений. Никто про мою находку не знает. Я не представляю, куда мне все это девать.
— Спаси тебя Господи, Михалыч. Ты же знаешь, что «удобнее верблюду пройти сквозь игольное ушко, нежели богатому войти в Царство Божие».
— Да, батюшка, я знаю. Мало у меня грехов, так теперь неправедное богатство!
— Если захочешь — станет праведное.
— Как, батюшка?
— Сколько эта утварь может стоить?
— Я не знаю, отче, но мне кажется, что несколько Елоховских соборов построить можно.
— Не нужно больше соборов ни Елоховских, ни Лужковских.
— А что нужно?
— Эти деньги горбом русского народа заработаны, ему их и отдать нужно.
— Как, батюшка? Я не понимаю.
— Эти деньги принадлежат детям. Особенно тем, что горя хлебнули. Беспризорным, сиротам и тем, у кого отцы в Чечне погибли. И чеченцы тоже наша боль. Их дети — подданные империи, и мы за них в ответе. Пусть живут в своих горах, но любят милостивого русского царя.
— А если они не захотят русского царя?
— Они больше двухсот лет воюют с империей и еще столько же провоевать смогут. Врагов примерить трудно, а вот их детей можно.
— Батюшка, объясните, как мне распорядиться ценностями?
— Монастырскую казну продай, а деньги положи в надежный банк — у тебя связи есть. Организуй фонд, чтобы выплачивал деньги сиротам имперских войн на Кавказе. Будь председателем этого фонда — ты справишься. Но у тебя будут две команды и два заместителя. Одна команда чеченская, и заместитель — чеченец. Пусть они под твоим присмотром выплачивают деньги русским детям-сиротам на лечение, на учебу, на жизнь и прочее. А другая команда — из русских. Наши пусть заботятся о чеченских сиротах. Если Богу будет угодно, помолясь, организуйте совместные интернаты, пансионы и детские лагеря отдыха. Дело очень непростое, и вам понадобятся опытные преподаватели. Старайтесь проявить евангельскую любовь, но перетаскивать в православие не нужно. Уважайте их религию и уклад. Когда дети сдружаться, они сами решат, где их Бог. Это дело не на один год, может быть, и не на одно десятилетие. А иначе — еще двести лет войны, но уже не в горах, а в городах. А сейчас ступай с Богом и позови сестру…
— Вам плохо, батюшка?
— Слава Богу за все. Приходи завтра… если жив буду…
— Бог тебя благословит. А чувствую я, что мне уже пора домой собираться.
— Нет-нет, домой еще рано, надо немного подлечиться.
— А это что у тебя на ремешке висит?
— Фотоаппарат, батюшка. Если благословите, я вас на память на одре болезни сниму.
— Нет, не надо. Вот когда я отправлюсь домой, ты меня в церкви на отпевании в гробу и снимешь. Уже скоро. А здесь я не хочу… У тебя вид озадаченный. Что-нибудь случилось?
— Батюшка, мне ваш совет нужен. В мои руки случайно попали большие ценности. Даже говорить страшно. Наверно, старинная монастырская казна и церковная утварь из золота, серебра, бриллиантов и камней. Я нашел это в большом старинном коробе за огородом, когда яму под мусор копал. В коллекции много золотых монет и светских украшений. Никто про мою находку не знает. Я не представляю, куда мне все это девать.
— Спаси тебя Господи, Михалыч. Ты же знаешь, что «удобнее верблюду пройти сквозь игольное ушко, нежели богатому войти в Царство Божие».
— Да, батюшка, я знаю. Мало у меня грехов, так теперь неправедное богатство!
— Если захочешь — станет праведное.
— Как, батюшка?
— Сколько эта утварь может стоить?
— Я не знаю, отче, но мне кажется, что несколько Елоховских соборов построить можно.
— Не нужно больше соборов ни Елоховских, ни Лужковских.
— А что нужно?
— Эти деньги горбом русского народа заработаны, ему их и отдать нужно.
— Как, батюшка? Я не понимаю.
— Эти деньги принадлежат детям. Особенно тем, что горя хлебнули. Беспризорным, сиротам и тем, у кого отцы в Чечне погибли. И чеченцы тоже наша боль. Их дети — подданные империи, и мы за них в ответе. Пусть живут в своих горах, но любят милостивого русского царя.
— А если они не захотят русского царя?
— Они больше двухсот лет воюют с империей и еще столько же провоевать смогут. Врагов примерить трудно, а вот их детей можно.
— Батюшка, объясните, как мне распорядиться ценностями?
— Монастырскую казну продай, а деньги положи в надежный банк — у тебя связи есть. Организуй фонд, чтобы выплачивал деньги сиротам имперских войн на Кавказе. Будь председателем этого фонда — ты справишься. Но у тебя будут две команды и два заместителя. Одна команда чеченская, и заместитель — чеченец. Пусть они под твоим присмотром выплачивают деньги русским детям-сиротам на лечение, на учебу, на жизнь и прочее. А другая команда — из русских. Наши пусть заботятся о чеченских сиротах. Если Богу будет угодно, помолясь, организуйте совместные интернаты, пансионы и детские лагеря отдыха. Дело очень непростое, и вам понадобятся опытные преподаватели. Старайтесь проявить евангельскую любовь, но перетаскивать в православие не нужно. Уважайте их религию и уклад. Когда дети сдружаться, они сами решат, где их Бог. Это дело не на один год, может быть, и не на одно десятилетие. А иначе — еще двести лет войны, но уже не в горах, а в городах. А сейчас ступай с Богом и позови сестру…
— Вам плохо, батюшка?
— Слава Богу за все. Приходи завтра… если жив буду…
* * *
— Это опять я, отче. Вы благословили мне прийти сегодня.
— Садись рядом, Михалыч, мне сейчас чуть полегче.
— Простите, я не вовремя со своими проблемами. Вам отдыхать нужно. Мне врач сказал: не больше десяти минут.
— Садись и слушай. Молился я за тебя. И мне открылось, что нелегкие дни тебя ожидают, и один ты не справишься. Помнишь майора из десантного полка?
— Который к вам первый раз пьяный с гранатами приходил?
— Да, свяжись с ним и передай, чтобы он помог тебе на военной машине вывезти все старинное добро из деревни. Пусть возьмет для прикрытия своих орлов в черных беретах, иначе ты десятки милицейских постов не минуешь. Даст Бог пути — в конце щедро отблагодари солдатиков.
— Когда мне выезжать, батюшка?
— Не теряй ни часа… Но знай: разные бандиты тебе поперек дороги встанут, и даже кровь может пролиться…
— Господи помилуй! У меня же нет никакого оружия, отче.
— Вот и слава Богу. Тебе ангел-хранитель поможет. Но помни: если с сиротским фондом дело не устроится, если чиновники будут ставить палки в колеса и взятки тянуть — тогда просто передай деньги в православные детские дома. Но только в те, где дети трудятся и молятся, а не на компьютерах в игры режутся. И где директора не шляются по офисам и не клянчат денег у новых русских. Один такой пансион я знаю, помоги им Господи! Сто двадцать верст на север от Москвы за Сергиевым Посадом. А теперь отправляйся в дорогу. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа.
— Аминь.
— Садись рядом, Михалыч, мне сейчас чуть полегче.
— Простите, я не вовремя со своими проблемами. Вам отдыхать нужно. Мне врач сказал: не больше десяти минут.
— Садись и слушай. Молился я за тебя. И мне открылось, что нелегкие дни тебя ожидают, и один ты не справишься. Помнишь майора из десантного полка?
— Который к вам первый раз пьяный с гранатами приходил?
— Да, свяжись с ним и передай, чтобы он помог тебе на военной машине вывезти все старинное добро из деревни. Пусть возьмет для прикрытия своих орлов в черных беретах, иначе ты десятки милицейских постов не минуешь. Даст Бог пути — в конце щедро отблагодари солдатиков.
— Когда мне выезжать, батюшка?
— Не теряй ни часа… Но знай: разные бандиты тебе поперек дороги встанут, и даже кровь может пролиться…
— Господи помилуй! У меня же нет никакого оружия, отче.
— Вот и слава Богу. Тебе ангел-хранитель поможет. Но помни: если с сиротским фондом дело не устроится, если чиновники будут ставить палки в колеса и взятки тянуть — тогда просто передай деньги в православные детские дома. Но только в те, где дети трудятся и молятся, а не на компьютерах в игры режутся. И где директора не шляются по офисам и не клянчат денег у новых русских. Один такой пансион я знаю, помоги им Господи! Сто двадцать верст на север от Москвы за Сергиевым Посадом. А теперь отправляйся в дорогу. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа.
— Аминь.
* * *
Генерал-майор Гвоздев, заместитель начальника Управления по борьбе с терроризмом, был на государственной службе не один десяток лет. Как и должно военному человеку, он любил порядок во всем: в семье, на службе и в стране. Тем мучительнее для него было наблюдать агонию дряхлого политбюро, крах привычной идеологии и трагическую ломку страны, служению которой он присягал. Генерал с болью следил, как спивается и разлагается армия, но больше всего его беспокоило молодое поколение — космополитичное, инфантильное, не расстающееся с пивной соской-бутылкой. И на вопрос: «Что лучше — гнет советского времени или растление последних лет?» — у генерала не было четкого ответа.
О своих соотечественниках генерал Гвоздев отзывался немногословно, характеризуя их в трех категориях: хороший человек, дрянь и мразь. К себе он относился строго: взяток не брал и подарков почти не принимал. Ордена и звания, как водится, обмывал в кругу сослуживцев, но терпеть не мог пьяниц.
Он не был штабным генералом — в его послужном списке значились боевые командировки в горячие точки: сначала в Афганистан, Среднюю Азию, в Приднестровье, потом на Кавказ и спецоперации в Чечне. Его жене повезло — генералу ни разу не довелось, наехав на фугас, подорваться в БТРе или упасть с вертолетом на скалы, а снайперские пули и осколки от растяжек проходили мимо. А разве мог он припомнить, сколько было обезврежено бомб в Москве! Сколько арестовано бандитов, террористов и вооруженных дезертиров! Трескучие журналисты не ведали и десятой части всех боевых операций и выездов по тревоге. И слава Богу: знай обыватель все — население не выходило бы годами из депрессии.
Его профессиональная память хранила тысячи и тысячи людских деяний, планов и намерений за многие годы. Успехи и просчеты, взлеты и падения — все то, о чем сообщалось в агентурных отчетах с разной степенью достоверности. Политики, военные, профессура, бизнесмены, олигархи и иерархи — все были у него как на ладони со своими делами и делишками, интригами и амурными приключениями. Неудивительно, что генерал всегда знал, какой регистр нажать, когда нужно было явить начальству и обществу лояльность какого-либо индивида верховной власти.
Когда на домашний телефон позвонил «Скальпель», генерал очень удивился — Алексей Викторович не выходил на контакт уже несколько лет. Гвоздев встретился с ним, и они пообщались в машине. «Скальпель» подробно пересказал беседу Михалыча с отцом Игнатием и дал копию диктофонной записи.
Генерал не мог не почувствовать, что у Коноваленко разыгрался аппетит на монастырские ценности, и что он не прочь запустить руку в старинную казну. Весь вид хирурга и даже интонации его голоса намекали на возможность тайной сделки между ним и генералом. «Какая мразь этот «Скальпель»! — еще раз убеждался генерал. — Годами обирал больных стариков и старух, втираясь в доверие как домашний доктор, натаскал библиотеку раритетов и коллекцию икон, и все ему мало».
«Вот отец Игнатий — хороший человек, — продолжал размышлять генерал Гвоздев, — хотя у него тоже немало тараканов под клобуком бегает. Но он правильные вещи предлагает. Образование детей сейчас полностью зависит от возможностей родительского кошелька, а их воспитание отдано в руки диск-жокеев и пошленьких эфирных кривляк. К сожалению, владыкам сейчас некогда думать о христианском образовании детей: о строительстве православных гимназий, школ, колледжей и университетов. Им нужны золотые купола и пышные богослужения, чтобы красоваться в расшитых византийских ризах. А откупиться они хотят введением «Основ православной культуры» в школе — отдать на циничное посмешище то, что народ сберег в годы гонений, когда они, в те суровые времена, только и думали о том, как бы посвежей икорки пару килограммчиков достать. Я-то знаю, не по рассказам, а «по перехвату». Частенько приходилось по долгу службы их переписку почитывать».
О своих соотечественниках генерал Гвоздев отзывался немногословно, характеризуя их в трех категориях: хороший человек, дрянь и мразь. К себе он относился строго: взяток не брал и подарков почти не принимал. Ордена и звания, как водится, обмывал в кругу сослуживцев, но терпеть не мог пьяниц.
Он не был штабным генералом — в его послужном списке значились боевые командировки в горячие точки: сначала в Афганистан, Среднюю Азию, в Приднестровье, потом на Кавказ и спецоперации в Чечне. Его жене повезло — генералу ни разу не довелось, наехав на фугас, подорваться в БТРе или упасть с вертолетом на скалы, а снайперские пули и осколки от растяжек проходили мимо. А разве мог он припомнить, сколько было обезврежено бомб в Москве! Сколько арестовано бандитов, террористов и вооруженных дезертиров! Трескучие журналисты не ведали и десятой части всех боевых операций и выездов по тревоге. И слава Богу: знай обыватель все — население не выходило бы годами из депрессии.
Его профессиональная память хранила тысячи и тысячи людских деяний, планов и намерений за многие годы. Успехи и просчеты, взлеты и падения — все то, о чем сообщалось в агентурных отчетах с разной степенью достоверности. Политики, военные, профессура, бизнесмены, олигархи и иерархи — все были у него как на ладони со своими делами и делишками, интригами и амурными приключениями. Неудивительно, что генерал всегда знал, какой регистр нажать, когда нужно было явить начальству и обществу лояльность какого-либо индивида верховной власти.
Когда на домашний телефон позвонил «Скальпель», генерал очень удивился — Алексей Викторович не выходил на контакт уже несколько лет. Гвоздев встретился с ним, и они пообщались в машине. «Скальпель» подробно пересказал беседу Михалыча с отцом Игнатием и дал копию диктофонной записи.
Генерал не мог не почувствовать, что у Коноваленко разыгрался аппетит на монастырские ценности, и что он не прочь запустить руку в старинную казну. Весь вид хирурга и даже интонации его голоса намекали на возможность тайной сделки между ним и генералом. «Какая мразь этот «Скальпель»! — еще раз убеждался генерал. — Годами обирал больных стариков и старух, втираясь в доверие как домашний доктор, натаскал библиотеку раритетов и коллекцию икон, и все ему мало».
«Вот отец Игнатий — хороший человек, — продолжал размышлять генерал Гвоздев, — хотя у него тоже немало тараканов под клобуком бегает. Но он правильные вещи предлагает. Образование детей сейчас полностью зависит от возможностей родительского кошелька, а их воспитание отдано в руки диск-жокеев и пошленьких эфирных кривляк. К сожалению, владыкам сейчас некогда думать о христианском образовании детей: о строительстве православных гимназий, школ, колледжей и университетов. Им нужны золотые купола и пышные богослужения, чтобы красоваться в расшитых византийских ризах. А откупиться они хотят введением «Основ православной культуры» в школе — отдать на циничное посмешище то, что народ сберег в годы гонений, когда они, в те суровые времена, только и думали о том, как бы посвежей икорки пару килограммчиков достать. Я-то знаю, не по рассказам, а «по перехвату». Частенько приходилось по долгу службы их переписку почитывать».
* * *
По пути в деревню Михалыч вышел из автобуса в районном центре. Город Долбенин жил своей обычной сонной жизнью — после обеда рабочий день быстро заканчивался, и улицы пустели. Только автотрасса, проходившая через самый центр города, немного оживляла готовую обанкротиться торговлю и одновременно вытесняла приток свежего воздуха из окружавших лесов и полей густыми клубами дизельных выхлопов.
Здесь, почти на самом краю города, проживал старый знакомый Михалыча по имени Саня, но поскольку фамилия у него была Быков, то всем он был известен как Бык. Нрава он был покладистого и, когда бывал трезв, не только человека, но и мухи не обижал. Но горе было тому глупцу, который начинал раздражать Быка по пьянке. Его любимый удар был головой, после чего в ход шли кулачищи, каждый величиной с кувалду; и если соперник все еще удерживал равновесие и пытался сопротивляться, то после удара ногой в челюсть, как правило, несчастный нуждался в консультации хирурга.
Бык был прекрасным шофером, но для механика имел один недостаток: он не чувствовал, до каких пор нужно закручивать болты или гайки. Каждый раз он срывал резьбу, ломал болты и гнул гаечные ключи.
У Михалыча был к Быку серьезный разговор. Без рюмки? Нет, на сухую разговор не пошел бы дальше погоды. Михалыч купил бутылку хваленой долбенинской водки, но, вспомнив русскую поговорку «Пошлешь дурака за водкой — он одну и купит», взял еще.
У Быка был свой собственный «КАМАЗ», который прожил уже две или три жизни, но все еще продолжал бегать по местным дорогам от халтуры к халтуре, от дач к особнякам и от лесопильных заводов до баз стройматериалов. Денег едва хватало на ремонт и запчасти, но, худо-бедно, пока колеса крутились и двигатель рычал, с удовольствием поглощая каждодневно дорожавшую солярку, у Быка не было отбоя от клиентов.
После первой рюмки разговор пошел легко.
— Хочешь купить новенький «КАМАЗ»? — пошел в лобовую атаку московский гость.
— На что, Михалыч? Шутишь? Время подходит движок менять, а бабок нет. Были бы деньги, я бы два «КАМАЗа» купил.
— Я тебе дам, сколько нужно на новый «КАМАЗ», но с одним условием.
Бык вопросительно посмотрел на гостя, разливая водку, но уже не по рюмкам, а по стаканам.
— Ты на полном ходу сбросишь старый самосвал с моста в речку Цыть, — продолжал гость.
— Да, Михалыч, с тобой от скуки не умрешь, — сказал хозяин грузовика и посмотрел еще пристальнее в глаза своему гостю, надеясь понять, шутит он или нет. А если издевается? Тогда не миновать беды.
Но Михалыч не шутил, он вынул из поясной сумки пачку денег с портретами давно умерших президентов и, не отводя взгляда, предложил:
— Держи пять тысяч аванса. А когда сбросишь железяку в речку, получишь еще: на новый «КАМАЗ», на штраф, на ремонт ограды моста и на новые водительские права — старые, скорее всего, менты заберут.
— Эта железяка мою семью почти десять лет кормила. А ты хочешь, чтобы, я ее в речку захерачил? — начал горячиться Бык.
— Завтра утром приедешь ко мне в деревню, погрузим кое-что, и с Богом — в речку, — стоял на своем Михалыч.
— Ты что утопить хочешь? Может, лучше с берега? Зачем машину в воду? — не унимался Бык, чувствуя, как долбенинский эликсир уносит его воображение в заманчивую обстановку кабины пахнущего свежей краской нового «КАМАЗа».
— Завтра все сам увидишь. Приезжай пораньше, — сказал Михалыч и поставил на стол другую бутылку.
Здесь, почти на самом краю города, проживал старый знакомый Михалыча по имени Саня, но поскольку фамилия у него была Быков, то всем он был известен как Бык. Нрава он был покладистого и, когда бывал трезв, не только человека, но и мухи не обижал. Но горе было тому глупцу, который начинал раздражать Быка по пьянке. Его любимый удар был головой, после чего в ход шли кулачищи, каждый величиной с кувалду; и если соперник все еще удерживал равновесие и пытался сопротивляться, то после удара ногой в челюсть, как правило, несчастный нуждался в консультации хирурга.
Бык был прекрасным шофером, но для механика имел один недостаток: он не чувствовал, до каких пор нужно закручивать болты или гайки. Каждый раз он срывал резьбу, ломал болты и гнул гаечные ключи.
У Михалыча был к Быку серьезный разговор. Без рюмки? Нет, на сухую разговор не пошел бы дальше погоды. Михалыч купил бутылку хваленой долбенинской водки, но, вспомнив русскую поговорку «Пошлешь дурака за водкой — он одну и купит», взял еще.
У Быка был свой собственный «КАМАЗ», который прожил уже две или три жизни, но все еще продолжал бегать по местным дорогам от халтуры к халтуре, от дач к особнякам и от лесопильных заводов до баз стройматериалов. Денег едва хватало на ремонт и запчасти, но, худо-бедно, пока колеса крутились и двигатель рычал, с удовольствием поглощая каждодневно дорожавшую солярку, у Быка не было отбоя от клиентов.
После первой рюмки разговор пошел легко.
— Хочешь купить новенький «КАМАЗ»? — пошел в лобовую атаку московский гость.
— На что, Михалыч? Шутишь? Время подходит движок менять, а бабок нет. Были бы деньги, я бы два «КАМАЗа» купил.
— Я тебе дам, сколько нужно на новый «КАМАЗ», но с одним условием.
Бык вопросительно посмотрел на гостя, разливая водку, но уже не по рюмкам, а по стаканам.
— Ты на полном ходу сбросишь старый самосвал с моста в речку Цыть, — продолжал гость.
— Да, Михалыч, с тобой от скуки не умрешь, — сказал хозяин грузовика и посмотрел еще пристальнее в глаза своему гостю, надеясь понять, шутит он или нет. А если издевается? Тогда не миновать беды.
Но Михалыч не шутил, он вынул из поясной сумки пачку денег с портретами давно умерших президентов и, не отводя взгляда, предложил:
— Держи пять тысяч аванса. А когда сбросишь железяку в речку, получишь еще: на новый «КАМАЗ», на штраф, на ремонт ограды моста и на новые водительские права — старые, скорее всего, менты заберут.
— Эта железяка мою семью почти десять лет кормила. А ты хочешь, чтобы, я ее в речку захерачил? — начал горячиться Бык.
— Завтра утром приедешь ко мне в деревню, погрузим кое-что, и с Богом — в речку, — стоял на своем Михалыч.
— Ты что утопить хочешь? Может, лучше с берега? Зачем машину в воду? — не унимался Бык, чувствуя, как долбенинский эликсир уносит его воображение в заманчивую обстановку кабины пахнущего свежей краской нового «КАМАЗа».
— Завтра все сам увидишь. Приезжай пораньше, — сказал Михалыч и поставил на стол другую бутылку.
* * *
В деревне у видавшего виды Михалыча нервы натянулись предельно — ему показалось, что все знали про его находку. Неподалеку от дома стоял темно-синий «Мерседес» с затемненными окнами, а теща сообщила, что несколько раз наведывался участковый.
В самом доме было полно народа: паломники, приехавшие с автобусной экскурсией из Москвы, чтобы помолиться у святых мощей затворника Феодосия, попросились на ночевку, и теща, не смея отказать просьбе сопровождавшего их батюшки, расположила богомольцев во всех комнатах, кроме той, что была закрыта Михалычем на ключ. Это и спасло дом от налета братков.
«Джентльмены с уголовными рожами», как их назвала теща, дежурили в машине возле дома не первый день, поджидая хозяина. Они вышли из иномарки и вызвали Михалыча на разговор, как только узнали, что он вернулся из столицы.
После получасового общения с ними хозяин зашел в дом еще более помрачневшим, остановился у икон и, перекрестившись, прочитал «Да воскреснет Бог», затем осенил четыре стороны и облобызал наперсный крест. В его распоряжении была одна ночь. Утром паломники уезжали, и это развязывало руки круглосуточно дежурившим браткам.
Михалыч собрал все дорожные сумки, старые чемоданы, мешки, котомки и продуктовые коробки и, закрывшись на засов в старом сарае, принялся за странную работу. Взяв лопату, Михалыч начал насыпать в них грунт, плотно закрывать и увязывать накрепко веревками.
«Зачем старуха без меня Блондина на участок пустила? Пусть теперь сама с этими бандитами разговаривает!» — сокрушался Михалыч.
В самом доме было полно народа: паломники, приехавшие с автобусной экскурсией из Москвы, чтобы помолиться у святых мощей затворника Феодосия, попросились на ночевку, и теща, не смея отказать просьбе сопровождавшего их батюшки, расположила богомольцев во всех комнатах, кроме той, что была закрыта Михалычем на ключ. Это и спасло дом от налета братков.
«Джентльмены с уголовными рожами», как их назвала теща, дежурили в машине возле дома не первый день, поджидая хозяина. Они вышли из иномарки и вызвали Михалыча на разговор, как только узнали, что он вернулся из столицы.
После получасового общения с ними хозяин зашел в дом еще более помрачневшим, остановился у икон и, перекрестившись, прочитал «Да воскреснет Бог», затем осенил четыре стороны и облобызал наперсный крест. В его распоряжении была одна ночь. Утром паломники уезжали, и это развязывало руки круглосуточно дежурившим браткам.
Михалыч собрал все дорожные сумки, старые чемоданы, мешки, котомки и продуктовые коробки и, закрывшись на засов в старом сарае, принялся за странную работу. Взяв лопату, Михалыч начал насыпать в них грунт, плотно закрывать и увязывать накрепко веревками.
«Зачем старуха без меня Блондина на участок пустила? Пусть теперь сама с этими бандитами разговаривает!» — сокрушался Михалыч.
* * *
Алексей Викторович Коноваленко был раздражен и недоволен собой: он корил себя за встречу с генералом, который явно не пожелал заниматься церковными драгоценностями, за то, что допустил утечку информации, вместо того чтобы самому взяться за дело. А теперь птичка вылетела из клетки и на рассвете прочирикает свою песню на весь лес. «Конечно, я один в поле не воин», — пришел к выводу Алексей Викторович, перебирая всех своих столичных друзей и знакомых; но найти надежных людей, он не мог, сколько ни ломал голову. «Одни нытики и демагоги, — заключил он, — слюнявые московские интеллигентишки, неспособные на настоящее дело».
Жизнь и раньше не раз заставляла хирурга перебегать с одной стороны баррикад на другую, а теперь он был готов воевать сразу на обеих. Среди пациентов его отделения нередко бывали чеченцы из Москвы и Кавказа. Некоторые под чужими фамилиями долечивались в его палатах после ранений в горах или бандитских разборок в столице, и «гонорары» один за другим ссыпались в заранее выдвинутый ящик стола, а круг знакомств хирурга расширялся.
«Почему я сразу не поехал к Ахмеду? Этот горец — мой старый пациент. На нем места нет, где бы я швы не накладывал. Вот уж кому ни мудрости, ни твердости не занимать! Правда, иногда бывает излишне жесток, но это делу не мешает. Его бойцам под силу вызволить поповскую казну. И он не позволит, чтобы дети горцев ютились по православным интернатам, забывая веру отцов, — рассуждал Алексей Викторович, — а за такие деньги он любому голову отрежет».
Но убедить Ахмеда оказалось непросто, как и отыскать его логово среди подмосковных коттеджей и особняков.
Полевой командир несколько раз прослушал кассету, просил очень подробно описать Михалыча, вновь и вновь рассматривал по дорожному атласу подъезды и объезды и наконец произнес:
— Сегодня в ночь выезжаем.
Поехали на трех автомобилях: впереди — одна машина за другой — катили бойцы Ахмеда, а на расстоянии двух-трех километров следом за ними двигался на «БМВ» сам Ахмед с охраной и Алексеем Викторовичем.
По Москве прошли без остановок, но в Люберцах на посту ГИБДД милицейский наряд захотел досмотреть первую машину.
— Оружие, наркотики есть? — спросил патрульный, разглядывая кавказские физиономии в битком набитой машине.
— Какие наркотики, командир? На свадьбу спешим, некогда нам. Вот возьми сто баксов, за здоровье жениха и невесты попразднуешь, — сжимая стволы под куртками, предложили чеченцы.
— Я на посту не один, со мной еще двое, — отвечал правоохранитель.
Отдали еще сто долларов и, разрезая мглу дальним светом галогеновых фар, помчались дальше. Но останавливать стали почти на всех постах, и на каждом брали деньги. Моджахеды не знали, что их «ведут». Еще на выезде из Москвы они были опознаны капитаном ДПС, полгода назад вернувшимся из Чечни, и по всем постам была объявлена боевая готовность.
Перед самым Долбенино дорога была перегорожена двумя «Уралами». Подумали: ночная авария. Но когда подъехали вплотную, поняли — засада. Не успели передернуть затворы, как ожидавшие их пулеметы из лесопосадки короткими очередями продырявили кузова и капоты, смешивая бензин, масло и кровь, растекавшиеся по асфальту в жуткий горючий состав, который пыхнул на несколько метров в черное долбенинское небо.
Но Ахмед ушел. Один раненный моджахед успел передать по сотовому телефону условный сигнал, и его машина, мгновенно развернувшись, ушла по лесной дороге в сторону дач и садовых участков. Ехали по прибору ночного видения, выключив фары и габаритные огни.
Остановились под утро возле густой лесополосы, выволокли Коноваленко из машины, засунули кляп, связали, как барана перед закланием, и Ахмед сказал:
— Ну что, хирург, пора на операцию.
Алексей Викторович бешено вращал глазами. Но было поздно. Его мычание под кляпом перешло в хриплый горловой свист, когда холодный кавказский кинжал распорол кожу под подбородком и скользнул по шейным позвонкам, а теплые багровые струи покрыли утреннюю траву безжалостной росою мести.
Жизнь и раньше не раз заставляла хирурга перебегать с одной стороны баррикад на другую, а теперь он был готов воевать сразу на обеих. Среди пациентов его отделения нередко бывали чеченцы из Москвы и Кавказа. Некоторые под чужими фамилиями долечивались в его палатах после ранений в горах или бандитских разборок в столице, и «гонорары» один за другим ссыпались в заранее выдвинутый ящик стола, а круг знакомств хирурга расширялся.
«Почему я сразу не поехал к Ахмеду? Этот горец — мой старый пациент. На нем места нет, где бы я швы не накладывал. Вот уж кому ни мудрости, ни твердости не занимать! Правда, иногда бывает излишне жесток, но это делу не мешает. Его бойцам под силу вызволить поповскую казну. И он не позволит, чтобы дети горцев ютились по православным интернатам, забывая веру отцов, — рассуждал Алексей Викторович, — а за такие деньги он любому голову отрежет».
Но убедить Ахмеда оказалось непросто, как и отыскать его логово среди подмосковных коттеджей и особняков.
Полевой командир несколько раз прослушал кассету, просил очень подробно описать Михалыча, вновь и вновь рассматривал по дорожному атласу подъезды и объезды и наконец произнес:
— Сегодня в ночь выезжаем.
Поехали на трех автомобилях: впереди — одна машина за другой — катили бойцы Ахмеда, а на расстоянии двух-трех километров следом за ними двигался на «БМВ» сам Ахмед с охраной и Алексеем Викторовичем.
По Москве прошли без остановок, но в Люберцах на посту ГИБДД милицейский наряд захотел досмотреть первую машину.
— Оружие, наркотики есть? — спросил патрульный, разглядывая кавказские физиономии в битком набитой машине.
— Какие наркотики, командир? На свадьбу спешим, некогда нам. Вот возьми сто баксов, за здоровье жениха и невесты попразднуешь, — сжимая стволы под куртками, предложили чеченцы.
— Я на посту не один, со мной еще двое, — отвечал правоохранитель.
Отдали еще сто долларов и, разрезая мглу дальним светом галогеновых фар, помчались дальше. Но останавливать стали почти на всех постах, и на каждом брали деньги. Моджахеды не знали, что их «ведут». Еще на выезде из Москвы они были опознаны капитаном ДПС, полгода назад вернувшимся из Чечни, и по всем постам была объявлена боевая готовность.
Перед самым Долбенино дорога была перегорожена двумя «Уралами». Подумали: ночная авария. Но когда подъехали вплотную, поняли — засада. Не успели передернуть затворы, как ожидавшие их пулеметы из лесопосадки короткими очередями продырявили кузова и капоты, смешивая бензин, масло и кровь, растекавшиеся по асфальту в жуткий горючий состав, который пыхнул на несколько метров в черное долбенинское небо.
Но Ахмед ушел. Один раненный моджахед успел передать по сотовому телефону условный сигнал, и его машина, мгновенно развернувшись, ушла по лесной дороге в сторону дач и садовых участков. Ехали по прибору ночного видения, выключив фары и габаритные огни.
Остановились под утро возле густой лесополосы, выволокли Коноваленко из машины, засунули кляп, связали, как барана перед закланием, и Ахмед сказал:
— Ну что, хирург, пора на операцию.
Алексей Викторович бешено вращал глазами. Но было поздно. Его мычание под кляпом перешло в хриплый горловой свист, когда холодный кавказский кинжал распорол кожу под подбородком и скользнул по шейным позвонкам, а теплые багровые струи покрыли утреннюю траву безжалостной росою мести.
* * *
Бык приехал ни свет, ни заря и поставил свой «КАМАЗ» у калитки Михалычева палисадника. Неподалеку в иномарке дремали братки, а село пробуждалось после короткой летней ночи. Подоенные коровы, выходя из ворот, возглашали стадный призыв идти на сочные зеленые поляны и недоуменно останавливались у дома Михалыча, чтобы получше рассмотреть самосвал, который в такое раннее время здесь никогда раньше не стоял. «Ну, пошла!» — кричал пастух и громко на все село щелкал длинным кнутом, со звуком, напоминавшим братве одиночный выстрел из «калаша».
— Здорово, Бычара! Прикатил пораньше Богу помолиться? — спросил один из братков, выходя на утренний туалет за машину. — Поп еще церкву не отпирал.
— Здорово, — отвечал Бык. — Я про этого попа слышал, что он хорошо машины освящает — два срока без ремонта ходят, и гаишники не пристебываются.
— Ты бы лучше катил отсюда — он и отпевания хорошо справляет. Димыч велел: сегодня здесь никому не шнуроваться. Понял?
— Понял, — прогудел Бык. — Михалычев груз закину в кузов, и меня здесь нет.
— Что за груз? Заедешь за село и стой, пока мы не подъедем. У Димыча к тебе базар будет.
Этой ночью Михалыч спать не ложился. Он встретил Быка у ворот, завел его в сарай и еще раз напомнил, что только если машина полетит с моста, он получит обещанное, и останавливаться за селом — значит погубить все дело. Бык кивал головой, но сам не понимал, как он сможет оторваться от «Мерседеса» в случае погони, и как укрыться от их «пушек», если дело дойдет до пальбы.
Паломники уже начали вставать и, едва протерев глаза, собираться на утреннюю молитву. Теща с двумя помощницами хлопотала насчет общего завтрака. Батюшка подошел к Михалычу и стал предлагать деньги за ночевку и причиненные неудобства:
— Прими, раб Божий, небольшое вспомоществование и помолись за нас грешных.
Хозяин и слышать не хотел об оплате:
— Вы батюшка, помолитесь за меня окаянного, а деньги вам еще в пути пригодятся. Хотя одна просьба у меня есть, отче: благословите вашим чадам помочь мне с погрузкой кое-каких вещей в самосвал, и больше ничего не надо».
После раннего завтрака богомольцы дружно принялись таскать из сарая тяжеленные коробки, мешки и чемоданы к машине. Бык ловко принимал их и ставил в кузов. Батюшка суетился рядом с паломниками, беспокоясь, чтобы женщины не брали очень тяжелые вещи, а братки в «мерсе», не спуская глаз со всего этого действа, дозванивались по сотовому телефону до Димыча, чтобы сообщить ему о начале заварушки.
Из-за деревенской церкви всходило раннее июньское солнышко, предвещая жаркий денек.
— Здорово, Бычара! Прикатил пораньше Богу помолиться? — спросил один из братков, выходя на утренний туалет за машину. — Поп еще церкву не отпирал.
— Здорово, — отвечал Бык. — Я про этого попа слышал, что он хорошо машины освящает — два срока без ремонта ходят, и гаишники не пристебываются.
— Ты бы лучше катил отсюда — он и отпевания хорошо справляет. Димыч велел: сегодня здесь никому не шнуроваться. Понял?
— Понял, — прогудел Бык. — Михалычев груз закину в кузов, и меня здесь нет.
— Что за груз? Заедешь за село и стой, пока мы не подъедем. У Димыча к тебе базар будет.
Этой ночью Михалыч спать не ложился. Он встретил Быка у ворот, завел его в сарай и еще раз напомнил, что только если машина полетит с моста, он получит обещанное, и останавливаться за селом — значит погубить все дело. Бык кивал головой, но сам не понимал, как он сможет оторваться от «Мерседеса» в случае погони, и как укрыться от их «пушек», если дело дойдет до пальбы.
Паломники уже начали вставать и, едва протерев глаза, собираться на утреннюю молитву. Теща с двумя помощницами хлопотала насчет общего завтрака. Батюшка подошел к Михалычу и стал предлагать деньги за ночевку и причиненные неудобства:
— Прими, раб Божий, небольшое вспомоществование и помолись за нас грешных.
Хозяин и слышать не хотел об оплате:
— Вы батюшка, помолитесь за меня окаянного, а деньги вам еще в пути пригодятся. Хотя одна просьба у меня есть, отче: благословите вашим чадам помочь мне с погрузкой кое-каких вещей в самосвал, и больше ничего не надо».
После раннего завтрака богомольцы дружно принялись таскать из сарая тяжеленные коробки, мешки и чемоданы к машине. Бык ловко принимал их и ставил в кузов. Батюшка суетился рядом с паломниками, беспокоясь, чтобы женщины не брали очень тяжелые вещи, а братки в «мерсе», не спуская глаз со всего этого действа, дозванивались по сотовому телефону до Димыча, чтобы сообщить ему о начале заварушки.
Из-за деревенской церкви всходило раннее июньское солнышко, предвещая жаркий денек.
* * *
Колонна из трех вездеходов парашютно-десантного полка всю ночь пробиралась по бездорожью волынинских лесов в обход оживленных трасс к селу Присечное, и в шесть утра машины остановились на поляне за лесным кладбищем неподалеку от церкви. Командир десантников в чине майора дал распоряжение личному составу переодеться в спортивные костюмы и отдыхать, не выходя из машин. Он тоже сменил военную форму на гражданский костюм и пошел по лесной тропинке в сторону села.
Туча комаров сопровождала майора, пока он не вышел из леса к храму на сельскую улицу, по которой навстречу ему шло стадо коров, безразлично шлепавших хвостами по своим сытым бокам, отгоняя наседающих слепней и мошкару. Напротив дома Михалыча стоял новенький «Мерседес», а у самой калитки палисадника группа людей грузила на видавший виды «КАМАЗ» очень тяжелые пожитки. Через открытые ворота он увидел в глубине двора самого хозяина.
Майор познакомился с Михалычем у отца Игнатия. А подружились они во время одного из батюшкиных поручений. Он благословил им переправить древнюю храмовую икону, которую пожертвовал один известный московский писатель, в отдаленный монастырь на севере России. Поездка была долгая и рискованная, но по молитвам отца Игнатия бесценная икона вернулась в тот собор, из которого молодой студент-филолог — будущее литературное светило — вывез ее пятьдесят лет тому назад.
Майор обошел усадьбу Михалыча, перекрестился на храм, спустился в заросший овраг и растворился в зелени кустов и деревьев.
«КАМАЗ» зарычал и выпустил удушающее черно-серое облако, от которого все паломники вместе с батюшкой убежали за ворота Михалычева дома. Затем грузовик медленно выехал на середину дороги и, набирая скорость, скрылся за поворотом.
Братки побросали окурки из окон «Мерседеса» и рванули следом. Не увидев стоящего за селом «КАМАЗа», они почувствовали недоброе и прибавили скорость.
— Димыч, выезжай скорей навстречу, — орал в «мобильник» один из братков — Бык, сука, слинять хочет с товаром! Если он в лес свернет, мы там не проедем! Кати на джипе!
Но скоро грузовик показался впереди. «Мерседес» попытался обогнать дымивший и громыхавший «КАМАЗ», но Бык начал так ловко вилять по сторонам, что братки едва не угодили в кювет.
— Мочи козла! — закричал водитель «Мерседеса» своим подпрыгивавшим на ухабах корешам.
Не успели они сделать и пяти выстрелов, как лес закончился, и дорога вылетела к мосту, посередине которого, перегородив проезд, стоял джип. За рулем был Димыч. Он опустил боковое стекло и, выставив руку из окна, прицелился из «ТТ» в несущийся на него «КАМАЗ».
— Достали, собаки, — промычал Бык и почувствовал тупой удар, после которого лобовое стекло покрылось паутиной трещин, а левая рука беспомощно повисла, окрасив рубашку темно-красными разводами.
Сзади раздавались хлопки выстрелов из «Мерседеса», и задние колеса грузовика начали с шумом спускать воздух. Бык, еле удерживая руль, прибавил газу и на всем ходу ударил своим «КАМАЗом» в левый бок джипа, отчего тот отлетел на край моста, проломил железные ограждения и, переворачиваясь в воздухе, пошел к воде. Бык хотел выпрыгнуть на мосту, но машина уже не слушалась его, а левая рука не могла открыть дверь кабины. Грузовик кинуло вправо, и, смяв перила и рассыпая на лету коробки, чемоданы и котомки, машина ушла в воду почти одновременно с джипом.
«Мерседес» остановился на середине моста, и братва с еще дымящимися стволами вывалила из машины. С обеих сторон вода бурлила, выпуская со дна реки воздух, но кроме масляных пятен на поверхности ничего и никого не было.
— Менты! — закричал один из братков.
Все бросились назад в машину, и «мерс» задним ходом двинулся с моста, пытаясь вырулить на дорогу. Две милицейские «мигалки» влетели на мост, и напряженные голоса из динамиков не переставали повторять на всю разбуженную округу одни и те же слова:
— Приказ: остановиться и выйти из машины. В противном случае — стреляем на поражение! Приказ: остановиться и выйти из машины. В противном случае — стреляем на поражение!
Бык доплыл до мелководья и, хватаясь правой рукой за осоку и царапая ладонь об острые листья, выбрался на берег. От потери крови его качало из стороны в сторону, но бычиная порода взяла верх — он упрямо и не оборачиваясь поплелся в сторону ближайшего села, где его должна была знать каждая дворняга.
Сзади на мосту раздались несколько неуверенных пистолетных выстрелов и ответная работа автоматных очередей, а затем все внезапно стихло.
Для настоящего солдата звук выстрела — как нота для музыканта. «Обстрелянный» воин различит по звуку, из какого оружия палят — из карабина или охотничьего ружья, из пистолета или одиночными из автомата, он знает, холостой ли был выстрел или боевой. Он, как дирижер оркестра, мгновенно определит на слух, пулеметная ли это очередь или автоматная, сработал ли гранатомет или была брошена ручная граната.
Как только майор воздушно-десантных войск услышал первые выстрелы за селом, он дал своим «орлам» команду, и они в спортивной экипировке с несколькими пустыми ящиками от боеприпасов вышли из заросшего оврага и двинулись через сад к дому Михалыча.
— Скорее! У нас несколько минут, — торопил хозяин дома, открывая им заднюю дверь.
Немногим более получаса позже удивленный пастух провожал взглядом неизвестные машины с камуфляжной раскраской, проехавшие мимо его стада и скрывшиеся по лесному бездорожью в непроходимой чаше.
Туча комаров сопровождала майора, пока он не вышел из леса к храму на сельскую улицу, по которой навстречу ему шло стадо коров, безразлично шлепавших хвостами по своим сытым бокам, отгоняя наседающих слепней и мошкару. Напротив дома Михалыча стоял новенький «Мерседес», а у самой калитки палисадника группа людей грузила на видавший виды «КАМАЗ» очень тяжелые пожитки. Через открытые ворота он увидел в глубине двора самого хозяина.
Майор познакомился с Михалычем у отца Игнатия. А подружились они во время одного из батюшкиных поручений. Он благословил им переправить древнюю храмовую икону, которую пожертвовал один известный московский писатель, в отдаленный монастырь на севере России. Поездка была долгая и рискованная, но по молитвам отца Игнатия бесценная икона вернулась в тот собор, из которого молодой студент-филолог — будущее литературное светило — вывез ее пятьдесят лет тому назад.
Майор обошел усадьбу Михалыча, перекрестился на храм, спустился в заросший овраг и растворился в зелени кустов и деревьев.
«КАМАЗ» зарычал и выпустил удушающее черно-серое облако, от которого все паломники вместе с батюшкой убежали за ворота Михалычева дома. Затем грузовик медленно выехал на середину дороги и, набирая скорость, скрылся за поворотом.
Братки побросали окурки из окон «Мерседеса» и рванули следом. Не увидев стоящего за селом «КАМАЗа», они почувствовали недоброе и прибавили скорость.
— Димыч, выезжай скорей навстречу, — орал в «мобильник» один из братков — Бык, сука, слинять хочет с товаром! Если он в лес свернет, мы там не проедем! Кати на джипе!
Но скоро грузовик показался впереди. «Мерседес» попытался обогнать дымивший и громыхавший «КАМАЗ», но Бык начал так ловко вилять по сторонам, что братки едва не угодили в кювет.
— Мочи козла! — закричал водитель «Мерседеса» своим подпрыгивавшим на ухабах корешам.
Не успели они сделать и пяти выстрелов, как лес закончился, и дорога вылетела к мосту, посередине которого, перегородив проезд, стоял джип. За рулем был Димыч. Он опустил боковое стекло и, выставив руку из окна, прицелился из «ТТ» в несущийся на него «КАМАЗ».
— Достали, собаки, — промычал Бык и почувствовал тупой удар, после которого лобовое стекло покрылось паутиной трещин, а левая рука беспомощно повисла, окрасив рубашку темно-красными разводами.
Сзади раздавались хлопки выстрелов из «Мерседеса», и задние колеса грузовика начали с шумом спускать воздух. Бык, еле удерживая руль, прибавил газу и на всем ходу ударил своим «КАМАЗом» в левый бок джипа, отчего тот отлетел на край моста, проломил железные ограждения и, переворачиваясь в воздухе, пошел к воде. Бык хотел выпрыгнуть на мосту, но машина уже не слушалась его, а левая рука не могла открыть дверь кабины. Грузовик кинуло вправо, и, смяв перила и рассыпая на лету коробки, чемоданы и котомки, машина ушла в воду почти одновременно с джипом.
«Мерседес» остановился на середине моста, и братва с еще дымящимися стволами вывалила из машины. С обеих сторон вода бурлила, выпуская со дна реки воздух, но кроме масляных пятен на поверхности ничего и никого не было.
— Менты! — закричал один из братков.
Все бросились назад в машину, и «мерс» задним ходом двинулся с моста, пытаясь вырулить на дорогу. Две милицейские «мигалки» влетели на мост, и напряженные голоса из динамиков не переставали повторять на всю разбуженную округу одни и те же слова:
— Приказ: остановиться и выйти из машины. В противном случае — стреляем на поражение! Приказ: остановиться и выйти из машины. В противном случае — стреляем на поражение!
Бык доплыл до мелководья и, хватаясь правой рукой за осоку и царапая ладонь об острые листья, выбрался на берег. От потери крови его качало из стороны в сторону, но бычиная порода взяла верх — он упрямо и не оборачиваясь поплелся в сторону ближайшего села, где его должна была знать каждая дворняга.
Сзади на мосту раздались несколько неуверенных пистолетных выстрелов и ответная работа автоматных очередей, а затем все внезапно стихло.
Для настоящего солдата звук выстрела — как нота для музыканта. «Обстрелянный» воин различит по звуку, из какого оружия палят — из карабина или охотничьего ружья, из пистолета или одиночными из автомата, он знает, холостой ли был выстрел или боевой. Он, как дирижер оркестра, мгновенно определит на слух, пулеметная ли это очередь или автоматная, сработал ли гранатомет или была брошена ручная граната.
Как только майор воздушно-десантных войск услышал первые выстрелы за селом, он дал своим «орлам» команду, и они в спортивной экипировке с несколькими пустыми ящиками от боеприпасов вышли из заросшего оврага и двинулись через сад к дому Михалыча.
— Скорее! У нас несколько минут, — торопил хозяин дома, открывая им заднюю дверь.
Немногим более получаса позже удивленный пастух провожал взглядом неизвестные машины с камуфляжной раскраской, проехавшие мимо его стада и скрывшиеся по лесному бездорожью в непроходимой чаше.
* * *
Владыку разбудили рано. Сотовый телефон, наигрывая «Боже царя храни», настойчиво призывал к утреннему разговору. Впрочем, какой же он утренний? В Джорданвилле сейчас afternoon. Ну, слава Богу, визит закончен, и завтра он будет дома.
Здесь, в России, он не почувствовал себя на родине. Номера монастырской гостиницы напоминали ему театральные декорации, в нелепой архитектуре церковных новоделов ему всюду просматривался щусевский мавзолей, на преизобильных застольях и банкетах он узнал сталинскую традицию велеречивых тостов и здравиц, паломнические поездки на шикарных пуленепробиваемых машинах шли вразрез с его представлением о pilgrimage.
Владыке показалось, что, несмотря на неизбежный акцент, его русский был значительно лучше многих деятелей Московского патриархата. Иначе он и не мог их назвать. Функционеры в рясах, но только не молитвенники и печальники. Вместо ясных мыслей — дипломатический жаргон, разбавленный церковно-славянским говором. Одно впечатлило владыку — это благочестие измученного нищетой населения, его неослабная святая вера, только она, давала надежду, а не величие стен и сводов, отстроенных на отмытые деньги новых русских.
Посмотрев на дисплей телефона, он узнал номер звонившего и взял трубку. «Слава Богу, скоро к своим, к дорогой пастве!» — подумал архипастырь и услышал знакомый голос:
— Благословите, владыка святый! Как вас Бог милует на исторической родине?
— Вашими святыми молитвами, дорогой отче! Сегодня, как вам известно, вылетаем в Вашингтон, но есть нерешенные хозяйственные вопросы. Хочу вашего совета.
— Моему ли худоумию советовать вам?
— Не откажите, батюшка, в любезности. Дело вот в чем: мне сообщили в посольстве, что госдепартамент разрешает нашей делегации провезти большой багаж по диппочте.
— Кто оплачивает, владыка?
— Братья по вере из РПЦ сказали, что оплатят весь наш багаж, но проблема в том, что среди подарков есть очень большой вес черной икры — триста банок по два килограмма каждая, все из Астраханской епархии — контрафактная продукция, но очень хорошего качества, я уже сподобился вкусить.
— Оформляйте ее, владыка, как церковную утварь и отсылайте по дипломатической почте на адрес Вашингтонской епархии. Иначе ее всю здесь на таможне изымут и варварски уничтожат.
— Okay, okay. Thank you for the tip, Your Reverence. May God bless you. I can always depend on you. Good-bye and see you soon.
Горничная на этаже гостиницы успела услышать только обрывки телефонного разговора, но, едва оторвав ухо от двери, тотчас же бросилась звонить подчиненным генерала Гвоздева о том, что североамериканские владыки хотят вывезти диппочтой большой груз, и добавила от себя: на огромную сумму.
Когда генерал-майор получил «информацию» об отправке «церковной утвари» в Америку, самолет был уже в воздухе, а на его столе лежали бумаги из министерства иностранных дел на вывоз по диппочте большого багажа для РПЦЗ. Но по другим источникам Гвоздеву стало известно, что подарок Астраханской епархии — изъятая у браконьеров каспийская икра — отправленная под видом утвари, икон и церковной литературы, никого абсолютно не интересовала. Ни одна служба не пыталась препятствовать, чинить дознание или проверку. Зеленый свет для отправки любого багажа РПЦЗ был дан на самом верху. Ничего подобного генерал не припоминал за время нынешнего президентства.
«Какой редкий случай! — продолжал размышлять генерал. — Вот бы попытаться «впарить» высшему начальству «легенду горничной» и доказать, что «тайный груз» — не что иное, как старинная казна Ниженского монастыря, конспиративно переданная заокеанским владыкам, «как истинным преемникам церковной власти в России». «Даже если часть вины за «халатную бездеятельность» легла бы на меня, план покойного отца Игнатия явно стоит свеч», — решил Гвоздев.
Лучший предлог для того, чтобы надолго закрыть «Ниженское дело» о пропаже церковных драгоценностей ему не предвиделся. «Мысль простая, — рассуждал генерал, — как говорил мой дед: по пусту месту хоть обухом бей, а руководство можно было бы убедить, что под видом багажа с подарками страну покинули Ниженские ценности». Гвоздев без сомнения знал, что президенту отношения с РПЦЗ были важнее «сундука» со старинными крестами и панагиями, и он не станет из-за этого поднимать международный скандал, а дело по розыску пропавших сокровищ было бы надолго положено под сукно. Самому же генералу — который еще не забыл своего послевоенного детдомовского детства — очень пришлась по душе идея покойного отца Игнатия: передать деньги от продажи церковного клада на нужды православных детских домов и пансионов.
Здесь, в России, он не почувствовал себя на родине. Номера монастырской гостиницы напоминали ему театральные декорации, в нелепой архитектуре церковных новоделов ему всюду просматривался щусевский мавзолей, на преизобильных застольях и банкетах он узнал сталинскую традицию велеречивых тостов и здравиц, паломнические поездки на шикарных пуленепробиваемых машинах шли вразрез с его представлением о pilgrimage.
Владыке показалось, что, несмотря на неизбежный акцент, его русский был значительно лучше многих деятелей Московского патриархата. Иначе он и не мог их назвать. Функционеры в рясах, но только не молитвенники и печальники. Вместо ясных мыслей — дипломатический жаргон, разбавленный церковно-славянским говором. Одно впечатлило владыку — это благочестие измученного нищетой населения, его неослабная святая вера, только она, давала надежду, а не величие стен и сводов, отстроенных на отмытые деньги новых русских.
Посмотрев на дисплей телефона, он узнал номер звонившего и взял трубку. «Слава Богу, скоро к своим, к дорогой пастве!» — подумал архипастырь и услышал знакомый голос:
— Благословите, владыка святый! Как вас Бог милует на исторической родине?
— Вашими святыми молитвами, дорогой отче! Сегодня, как вам известно, вылетаем в Вашингтон, но есть нерешенные хозяйственные вопросы. Хочу вашего совета.
— Моему ли худоумию советовать вам?
— Не откажите, батюшка, в любезности. Дело вот в чем: мне сообщили в посольстве, что госдепартамент разрешает нашей делегации провезти большой багаж по диппочте.
— Кто оплачивает, владыка?
— Братья по вере из РПЦ сказали, что оплатят весь наш багаж, но проблема в том, что среди подарков есть очень большой вес черной икры — триста банок по два килограмма каждая, все из Астраханской епархии — контрафактная продукция, но очень хорошего качества, я уже сподобился вкусить.
— Оформляйте ее, владыка, как церковную утварь и отсылайте по дипломатической почте на адрес Вашингтонской епархии. Иначе ее всю здесь на таможне изымут и варварски уничтожат.
— Okay, okay. Thank you for the tip, Your Reverence. May God bless you. I can always depend on you. Good-bye and see you soon.
Горничная на этаже гостиницы успела услышать только обрывки телефонного разговора, но, едва оторвав ухо от двери, тотчас же бросилась звонить подчиненным генерала Гвоздева о том, что североамериканские владыки хотят вывезти диппочтой большой груз, и добавила от себя: на огромную сумму.
Когда генерал-майор получил «информацию» об отправке «церковной утвари» в Америку, самолет был уже в воздухе, а на его столе лежали бумаги из министерства иностранных дел на вывоз по диппочте большого багажа для РПЦЗ. Но по другим источникам Гвоздеву стало известно, что подарок Астраханской епархии — изъятая у браконьеров каспийская икра — отправленная под видом утвари, икон и церковной литературы, никого абсолютно не интересовала. Ни одна служба не пыталась препятствовать, чинить дознание или проверку. Зеленый свет для отправки любого багажа РПЦЗ был дан на самом верху. Ничего подобного генерал не припоминал за время нынешнего президентства.
«Какой редкий случай! — продолжал размышлять генерал. — Вот бы попытаться «впарить» высшему начальству «легенду горничной» и доказать, что «тайный груз» — не что иное, как старинная казна Ниженского монастыря, конспиративно переданная заокеанским владыкам, «как истинным преемникам церковной власти в России». «Даже если часть вины за «халатную бездеятельность» легла бы на меня, план покойного отца Игнатия явно стоит свеч», — решил Гвоздев.
Лучший предлог для того, чтобы надолго закрыть «Ниженское дело» о пропаже церковных драгоценностей ему не предвиделся. «Мысль простая, — рассуждал генерал, — как говорил мой дед: по пусту месту хоть обухом бей, а руководство можно было бы убедить, что под видом багажа с подарками страну покинули Ниженские ценности». Гвоздев без сомнения знал, что президенту отношения с РПЦЗ были важнее «сундука» со старинными крестами и панагиями, и он не станет из-за этого поднимать международный скандал, а дело по розыску пропавших сокровищ было бы надолго положено под сукно. Самому же генералу — который еще не забыл своего послевоенного детдомовского детства — очень пришлась по душе идея покойного отца Игнатия: передать деньги от продажи церковного клада на нужды православных детских домов и пансионов.
* * *
Михалыч знал Леву давно. Лев Моисеевич был известен как честный человек и надежный партнер, но солидным банкиром он стал не сразу. Его первый коммерческий успех был связан с выгодной покупкой большого пакета акций предприятия «Московская канализация» и ее дочерней фирмы по производству туалетной бумаги под тем же названием, или сокращенно — «МК». После удачно проведенной кампании в вагонах московского метро фигура очаровательной блондинки на рекламном плакате с приспущенными сзади трусиками и надписью «То ценю в тебе «МК», что бумага так мягка…» и логотип совместного предприятия стали хорошо известны всем москвичам и гостям столицы, а котировка акций компании быстро пошла вверх. Следуя пословице, что деньги не пахнут, Лев Моисеевич основал коммерческий банк под звучным названием «Реструм», от английского слова rest-room, и открыл сеть магазинов по скупке и продаже антиквариата.
Михалыч познакомился с банкиром у Осетина. Лева регулярно захаживал в подпольный магазин у Киевского вокзала в поисках чего-нибудь особенного. Они нередко втроем дегустировали коньяки и вина перед тем, как приступить к делу — просмотру новых поступлений из числа икон, книг и картин. Но более всего Льва Моисеевича интересовал ювелирный антиквариат для своих недавно открывшихся магазинов в Москве, Париже и Лондоне. Одному Богу было известно, как ему удавалось договариваться с таможней.
После похорон отца Игнатия Михалыч почти не выходил из своей московской квартиры, не включал телевизор и лишь иногда читал в газетах журналистские расследования о «жестоком убийстве известного московского хирурга».
«Только доходит до серьезного дела, до больших денег, — раздражался Михалыч, — сразу вылезают Моисеевичи, Осетины, Ахмеды, да Коноваленко (газетчики раскопали, что Алексей Викторович принял фамилию отчима, а по матери он был Рейзенштрайх). А где же наши кондовые, сыромяжные, лаптежные бедолаги?.. Как говорил старшина моей роты: «В нетрезвом виде водку пьянствуют». Две империи пропили — царскую и советскую, а теперь на обломках самовластья похмеляются».
Иметь дело с банкиром из «Реструм» Михалыч не желал: «Этот знаток будет продавать церковную утварь рядом с туалетной бумагой. А Осетин — три шкуры сдерет, не оставив сиротам ни рожек, ни ножек».
Шли дни за днями, а начатое уголовное расследование о пропаже монастырской казны топталось на месте: два главных свидетеля — отец Игнатий и Алексей Викторович — покоились на кладбище, диктофонная кассета была в руках Ахмеда, а копия лежала у Гвоздева в сейфе. Михалыч с «подпиской о невыезде» наотрез отказывался от всех обвинений.
Но однажды вечером раздался звонок.
— Здравствуй, Михалыч! С тобой говорит генерал-майор Гвоздев. Помнишь alma mater? Студенческие отряды? Мы виделись с тобой на встрече выпускников в прошлом году. Припоминаешь?
— О, здорово, Гвоздь! Ты сейчас большой человек. Как поживаешь? Не страшно смотреть на наш грешный мир с высоты Олимпа?
— Иногда, скажу по правде, страшновато, но не за себя — за грешный мир. А ты все думаешь об устройстве сиротского фонда?
— Ты хорошо информирован. Читаешь мысли? У вас в «конторе» есть такая служба?
— У нас есть разные службы. Кстати, не хочешь послушать голос отца Игнатия в реанимационной палате, где он с тобой беседует на благотворительные темы?
— Хочешь шантажировать?
— Нет.
— Тогда зачем звонишь?
— Нужно встретиться для серьезного разговора.
— Когда?
— Чем скорее, тем лучше. Подъезжай на метро, на станцию «Белорусская кольцевая», в центре платформы через час. Успеешь?
— Успею. Сухари и смену белья брать?
— Пока не надо. Я скажу, если понадобятся.
Сухо поздоровавшись на платформе, бывшие студенты вышли из метро и побрели вниз по улице. «Боже мой, — подумал Михалыч, — тридцать лет назад в стройотряде я учил его, как надо правильно держать совковую лопату на разгрузке щебня, а теперь он дает советы по государственным вопросам».
Гвоздев достал из дипломата бумаги в прозрачной папке и протянул Михалычу.
— Здесь список всех православных гимназий, школ, детских домов и пансионов России. Если поможешь хотя бы нескольким, найдешь много за себя молитвенников.
— А ты сам-то когда к Богу обратился, товарищ генерал?
— Меня с детства в храм водили, не в пример некоторым наставникам, которые пошли в семинарию после комсомола.
— А разве не может Бог даже из камней воздвигнуть детей Аврааму?
— Ты прав, Михалыч, но сейчас разговор не об этом. В бумагах найдешь адрес банка, куда нужно доставить антиквар. Положишь все на хранение. После описи и оценки получишь деньги. Банк надежный, они в «конторе» крышуются. Майору передавай от меня привет. Мы с ним по Чечне знакомы. Я ему жизнью обязан, он нашу группу на вертушках их ада вывез.
Михалыч познакомился с банкиром у Осетина. Лева регулярно захаживал в подпольный магазин у Киевского вокзала в поисках чего-нибудь особенного. Они нередко втроем дегустировали коньяки и вина перед тем, как приступить к делу — просмотру новых поступлений из числа икон, книг и картин. Но более всего Льва Моисеевича интересовал ювелирный антиквариат для своих недавно открывшихся магазинов в Москве, Париже и Лондоне. Одному Богу было известно, как ему удавалось договариваться с таможней.
После похорон отца Игнатия Михалыч почти не выходил из своей московской квартиры, не включал телевизор и лишь иногда читал в газетах журналистские расследования о «жестоком убийстве известного московского хирурга».
«Только доходит до серьезного дела, до больших денег, — раздражался Михалыч, — сразу вылезают Моисеевичи, Осетины, Ахмеды, да Коноваленко (газетчики раскопали, что Алексей Викторович принял фамилию отчима, а по матери он был Рейзенштрайх). А где же наши кондовые, сыромяжные, лаптежные бедолаги?.. Как говорил старшина моей роты: «В нетрезвом виде водку пьянствуют». Две империи пропили — царскую и советскую, а теперь на обломках самовластья похмеляются».
Иметь дело с банкиром из «Реструм» Михалыч не желал: «Этот знаток будет продавать церковную утварь рядом с туалетной бумагой. А Осетин — три шкуры сдерет, не оставив сиротам ни рожек, ни ножек».
Шли дни за днями, а начатое уголовное расследование о пропаже монастырской казны топталось на месте: два главных свидетеля — отец Игнатий и Алексей Викторович — покоились на кладбище, диктофонная кассета была в руках Ахмеда, а копия лежала у Гвоздева в сейфе. Михалыч с «подпиской о невыезде» наотрез отказывался от всех обвинений.
Но однажды вечером раздался звонок.
— Здравствуй, Михалыч! С тобой говорит генерал-майор Гвоздев. Помнишь alma mater? Студенческие отряды? Мы виделись с тобой на встрече выпускников в прошлом году. Припоминаешь?
— О, здорово, Гвоздь! Ты сейчас большой человек. Как поживаешь? Не страшно смотреть на наш грешный мир с высоты Олимпа?
— Иногда, скажу по правде, страшновато, но не за себя — за грешный мир. А ты все думаешь об устройстве сиротского фонда?
— Ты хорошо информирован. Читаешь мысли? У вас в «конторе» есть такая служба?
— У нас есть разные службы. Кстати, не хочешь послушать голос отца Игнатия в реанимационной палате, где он с тобой беседует на благотворительные темы?
— Хочешь шантажировать?
— Нет.
— Тогда зачем звонишь?
— Нужно встретиться для серьезного разговора.
— Когда?
— Чем скорее, тем лучше. Подъезжай на метро, на станцию «Белорусская кольцевая», в центре платформы через час. Успеешь?
— Успею. Сухари и смену белья брать?
— Пока не надо. Я скажу, если понадобятся.
Сухо поздоровавшись на платформе, бывшие студенты вышли из метро и побрели вниз по улице. «Боже мой, — подумал Михалыч, — тридцать лет назад в стройотряде я учил его, как надо правильно держать совковую лопату на разгрузке щебня, а теперь он дает советы по государственным вопросам».
Гвоздев достал из дипломата бумаги в прозрачной папке и протянул Михалычу.
— Здесь список всех православных гимназий, школ, детских домов и пансионов России. Если поможешь хотя бы нескольким, найдешь много за себя молитвенников.
— А ты сам-то когда к Богу обратился, товарищ генерал?
— Меня с детства в храм водили, не в пример некоторым наставникам, которые пошли в семинарию после комсомола.
— А разве не может Бог даже из камней воздвигнуть детей Аврааму?
— Ты прав, Михалыч, но сейчас разговор не об этом. В бумагах найдешь адрес банка, куда нужно доставить антиквар. Положишь все на хранение. После описи и оценки получишь деньги. Банк надежный, они в «конторе» крышуются. Майору передавай от меня привет. Мы с ним по Чечне знакомы. Я ему жизнью обязан, он нашу группу на вертушках их ада вывез.
* * *
— Ваше святейшество, возьмите трубку. Президент!
Патриарх отложил книгу с золотым обрезом и закрыл кожаный переплет. Поднял глаза к образу пресвятой богородицы, благословился и взял трубку.
— Алло, Владимир Владимирович?
— Да, ваше святейшество, с вами говорит президент. Благословите, владыко!
— Бог благословит вас и все ваши благие дела! Поздравляю вас с наступающим священным праздником и желаю доброго здравия и многая лета на службе дорогому Отечеству!
— Благодарю вас, ваше святейшество. Примите взаимные поздравления от моей супруги, детей и меня. У нас есть неотложные вопросы?
— Извините за то, что отнимаю у вас драгоценное время, но мы пока не получили ответа на наше письмо по поводу Ниженских церковных ценностей, а ситуация требует срочных действий.
— Мне докладывали о происходящем, и я не вижу оснований для беспокойства. Ситуация контролируется, и в ближайшее время вы получите всю информацию, ваше святейшество.
— Есть сообщения, что ценности покинули страну и находятся в руках зарубежной церкви. Это верно?
— Это лучше, ваше святейшество, чем захват монастырской казны чеченскими бандитами. Такой вариант был, и мы смогли его предотвратить. Теперь нам нужно, опираясь на наших людей, сблизить позиции с зарубежными православными, и, я думаю, тогда не только Ниженские ценности, но и более важные вопросы перейдут в область государственного ведения.
— Да, Владимир Владимирович, очень мудро. Мы тоже работаем в этом направлении и надеемся вскоре вам лично изложить наши соображения.
— На следующей неделе, ваше святейшество, мне придется выступать на Всемирной конференции в Женеве. По завершению я планирую немного покататься на лыжах. Не смогли бы мы встретиться и обсудить ряд вопросов в вашей швейцарской резиденции, как говорится, келейно?
— Ну что вы, Владимир Владимирович, какая это резиденция! Скромное прибежище сирых.
— Да, да, ваши заслуги перед Отечеством достойны гораздо большего. Я был искренне рад общению с вами, ваше святейшество. Прошу святых молитв. До скорой встречи в предгорьях.
— Храни вас Христос, Владимир Владимирович!
Патриарх отложил книгу с золотым обрезом и закрыл кожаный переплет. Поднял глаза к образу пресвятой богородицы, благословился и взял трубку.
— Алло, Владимир Владимирович?
— Да, ваше святейшество, с вами говорит президент. Благословите, владыко!
— Бог благословит вас и все ваши благие дела! Поздравляю вас с наступающим священным праздником и желаю доброго здравия и многая лета на службе дорогому Отечеству!
— Благодарю вас, ваше святейшество. Примите взаимные поздравления от моей супруги, детей и меня. У нас есть неотложные вопросы?
— Извините за то, что отнимаю у вас драгоценное время, но мы пока не получили ответа на наше письмо по поводу Ниженских церковных ценностей, а ситуация требует срочных действий.
— Мне докладывали о происходящем, и я не вижу оснований для беспокойства. Ситуация контролируется, и в ближайшее время вы получите всю информацию, ваше святейшество.
— Есть сообщения, что ценности покинули страну и находятся в руках зарубежной церкви. Это верно?
— Это лучше, ваше святейшество, чем захват монастырской казны чеченскими бандитами. Такой вариант был, и мы смогли его предотвратить. Теперь нам нужно, опираясь на наших людей, сблизить позиции с зарубежными православными, и, я думаю, тогда не только Ниженские ценности, но и более важные вопросы перейдут в область государственного ведения.
— Да, Владимир Владимирович, очень мудро. Мы тоже работаем в этом направлении и надеемся вскоре вам лично изложить наши соображения.
— На следующей неделе, ваше святейшество, мне придется выступать на Всемирной конференции в Женеве. По завершению я планирую немного покататься на лыжах. Не смогли бы мы встретиться и обсудить ряд вопросов в вашей швейцарской резиденции, как говорится, келейно?
— Ну что вы, Владимир Владимирович, какая это резиденция! Скромное прибежище сирых.
— Да, да, ваши заслуги перед Отечеством достойны гораздо большего. Я был искренне рад общению с вами, ваше святейшество. Прошу святых молитв. До скорой встречи в предгорьях.
— Храни вас Христос, Владимир Владимирович!
* * *
Бык выписался из больницы и уже вторую неделю обмывал свой новенький «КАМАЗ». Его приятель по прозвищу Поэт сопровождал лихого водилу по всем пивным.
— Прочти что-нибудь, — говорил Бык в очередной прокуренной забегаловке.
Поэт вставал со стула и на все заведение читал:
Рваная рубаха, вся в наколках грудь,— Прочти что-нибудь, — говорил Бык в очередной прокуренной забегаловке.
Поэт вставал со стула и на все заведение читал:
Я в глубокой речке хотел бы утонуть…
— Наливай, — утирая слезу, каждый раз гудел Бык.
* * *
Вечером позвонил сосед из деревни.
— Михалыч, у тебя по усадьбе какие-то люди ходят с миноискателем. Хотели у оврага копать, но я спросил, в чем дело. Они ответили, что ищут обрыв кабеля. Говорят, твоя теща разрешила им огород осмотреть. Очень подозрительно, Михалыч. По нашим участкам отродясь кабели не тянули.
— Передай моей старухе, чтобы без моего ведома никого не пускала. Я сейчас же выезжаю. Сам тоже присмотри. Магарыч — за мной.
Хорошо ехать в автобусе в пасмурную погоду или в дождь — не душно, не укачивает, и голова ясная. Долгая поездка в удобном мягком кресле автобуса всегда располагала Михалыча к раздумьям. В его возрасте отношение к жизни невольно становилось «философским» — по статистике средний возраст мужчины в России 58 лет, а ему уже 59. Значит, зажился. Задолжал родине один годок. Была же при Советской власти, царство ей небесное, в ходу песенка со словами «…у родины вечно в долгу».
Однажды, лет двадцать пять назад, жена «потянула» Михалыча к прозорливому старцу. «Любят же женщины у старцев пороги оттаптывать, — вспоминал он, — неймется им, раскрыв рот, старичков выслушивать, а потом засыпать «умными» вопросами про жизнь и веру». Вот жена и спросила батюшку: «Как быть, батюшка, с Михалычем? Сидит все время дома, нигде на работе не числится — переводы частным лицам на машинке выстукивает. Ему же пенсии не будет». А старец ответил: «Не волнуйся, душа моя, об этом — твой Михалыч до пенсии не доживет».
Тогда — четверть века назад — это было остроумно, но сейчас располагало к размышлению.
Но в другой раз, много лет спустя, довелось Михалычу принимать в своем деревенском доме одного известного московского духовника, заехавшего поклониться святым мощам епископа Феодосия и чудотворной иконе матери Божией Ниженской. В беседе за чаем и пирогами нашла на хозяина откровенность перед необычным человеком, и он стал рассказывать ему о своей жизни. О том, как в детстве от воспаления легких умер его старший брат, которого он очень любил, и как с той поры он не переставал чувствовать какую-то необъяснимую связь с тем загадочным миром, куда ушел его брат.
Перед отъездом духовник сказал: «Так, значит, твой брат в детстве умер?.. Вот тебе, хозяин, мое благословение: не меньше ста лет жить за себя и за брата!»
Вспоминая не раз этот разговор, Михалыч предлагал жене: «Теперь поезжай к другому прозорливцу и спроси, чье же благословение перетянет».
После восьми часов езды кресло автобуса уже не кажется мягким и удобным, ноги немеют, и как сказал бы какой-нибудь путешествующий американец: «My ass has lost all feeling». Но Михалыч был русский человек и поэтому, выйдя из автобуса в Долбенино, он сразу воспринял местную «благодать», которая исходила из-за стен знаменитого ликероводочного завода, а потом растекалась, благоухая и материализуясь, по полкам и прилавкам огромного множества торговых точек. Она наполняла кристаллически-прозрачной субстанцией разнообразные по форме бутылочки с чарующей вариацией местных названий: «Долбенинский сувенир», «Долбенинский бальзам», «Долбенинский эликсир» или просто «Долбенница».
Михалыч и сам был склонен к известному русскому досугу. И он не первый год наблюдал, как немалая часть мужских обитателей Долбенино, пребывая в окружении столь обворожительных напитков, становилась надолго, нередко на всю жизнь, сторонниками их ежедневного употребления и с должной гордостью за свой край и его продукцию присоединялась к нестройным рядам тех жителей, которых непьющая женская часть попросту называла «долбоебами».
Не нарушая традиции, московский путешественник положил в дорожную сумку несколько пузырей хваленой водки и, перед тем как взять такси до своей деревни, заглянул в одно злачное место в подвале бывшего купеческого дома неподалеку от автовокзала.
В такой поздний час там все еще сидели несколько охмелевших посетителей, которые хотя уже давно выпили свой «эликсир», но продлевали удовольствие, покуривая и отхлебывая из кружек продукт соседнего района — не менее знаменитое, чем местная водка, — моршанское пиво. Завсегдатаи даже не взглянули на Михалыча — так они были увлечены тем, что происходило в баре. С пенной кружкой в руке недавний пассажир присел за свободный столик и, осмотревшись, ахнул — посередине забегаловки стоял «поэт» и хмельным голосом декламировал свои вирши…
Михалыч вышел из прокуренного подвала на свежий воздух, взглянул на ночное долбенинское небо, множеством светил взиравшее на местных ценителей словесности и подумал: «Черт знает что несет этот вечно пьяный студент! Но Боже мой! Как я люблю приезжать в русскую глубинку! Такого звездного неба в столице никогда не увидишь!»
Путешественник накинул на плечо сумку и услышал внутри одобрительный звон бутылок. «Мало ли кто в гости зайдет, — шептали бальзамы и эликсиры, — соседа непременно угостить придется, да и батюшка наверняка заглянет на огонек, приговаривая: «Хватит, хватит, ты куда столько льешь?»
Но стоило ему приблизиться к «бомбилам» возле автовокзала, как его тотчас же вызвался «подбросить» до деревни суетливый мужичонка, как будто бы давно уже поджидавший Михалыча.
— Обслужу по прошлогодней цене.
— В прошлом году было 200 рублей.
— Поехали.
Михалыч сел на переднее сиденье рядом с водителем.
Ночная поездка по проселочной дороге с незнакомцем располагала по неписанным законам к приятельскому разговору. Но «водила» не желал поддерживать беседу, и это показалось Михалычу странным — мужичок бросал косые взгляды то на пассажира, то на его сумку и всю дорогу упорно молчал. Ни погода, ни урожай, казалось, его не интересовали.
Не доезжая до деревни, «бомбила» внезапно свернул в сторону.
— Постой, земляк, мне не туда. Я еду в Присечное,
— Сейчас двоих ребят до Глашино подкинем, а после и до твоей деревухи махнем.
Не успел Михалыч запротестовать, как машина остановилась на темной обочине, двери распахнулись со всех сторон, и в тесный салон «Москвича» на заднее сиденье плюхнулись две крепкие фигуры. Один из них ловким движением набросил на голову Михалыча не то тряпку, не то капюшон, а другой прижал шею пассажира узким ремнем к подголовнику сиденья.
— Смотри, не удави, — сказал первый, когда машина поехала, а Михалыч захрипел под накидкой, — он нам живой нужен.
— Михалыч, у тебя по усадьбе какие-то люди ходят с миноискателем. Хотели у оврага копать, но я спросил, в чем дело. Они ответили, что ищут обрыв кабеля. Говорят, твоя теща разрешила им огород осмотреть. Очень подозрительно, Михалыч. По нашим участкам отродясь кабели не тянули.
— Передай моей старухе, чтобы без моего ведома никого не пускала. Я сейчас же выезжаю. Сам тоже присмотри. Магарыч — за мной.
Хорошо ехать в автобусе в пасмурную погоду или в дождь — не душно, не укачивает, и голова ясная. Долгая поездка в удобном мягком кресле автобуса всегда располагала Михалыча к раздумьям. В его возрасте отношение к жизни невольно становилось «философским» — по статистике средний возраст мужчины в России 58 лет, а ему уже 59. Значит, зажился. Задолжал родине один годок. Была же при Советской власти, царство ей небесное, в ходу песенка со словами «…у родины вечно в долгу».
Однажды, лет двадцать пять назад, жена «потянула» Михалыча к прозорливому старцу. «Любят же женщины у старцев пороги оттаптывать, — вспоминал он, — неймется им, раскрыв рот, старичков выслушивать, а потом засыпать «умными» вопросами про жизнь и веру». Вот жена и спросила батюшку: «Как быть, батюшка, с Михалычем? Сидит все время дома, нигде на работе не числится — переводы частным лицам на машинке выстукивает. Ему же пенсии не будет». А старец ответил: «Не волнуйся, душа моя, об этом — твой Михалыч до пенсии не доживет».
Тогда — четверть века назад — это было остроумно, но сейчас располагало к размышлению.
Но в другой раз, много лет спустя, довелось Михалычу принимать в своем деревенском доме одного известного московского духовника, заехавшего поклониться святым мощам епископа Феодосия и чудотворной иконе матери Божией Ниженской. В беседе за чаем и пирогами нашла на хозяина откровенность перед необычным человеком, и он стал рассказывать ему о своей жизни. О том, как в детстве от воспаления легких умер его старший брат, которого он очень любил, и как с той поры он не переставал чувствовать какую-то необъяснимую связь с тем загадочным миром, куда ушел его брат.
Перед отъездом духовник сказал: «Так, значит, твой брат в детстве умер?.. Вот тебе, хозяин, мое благословение: не меньше ста лет жить за себя и за брата!»
Вспоминая не раз этот разговор, Михалыч предлагал жене: «Теперь поезжай к другому прозорливцу и спроси, чье же благословение перетянет».
После восьми часов езды кресло автобуса уже не кажется мягким и удобным, ноги немеют, и как сказал бы какой-нибудь путешествующий американец: «My ass has lost all feeling». Но Михалыч был русский человек и поэтому, выйдя из автобуса в Долбенино, он сразу воспринял местную «благодать», которая исходила из-за стен знаменитого ликероводочного завода, а потом растекалась, благоухая и материализуясь, по полкам и прилавкам огромного множества торговых точек. Она наполняла кристаллически-прозрачной субстанцией разнообразные по форме бутылочки с чарующей вариацией местных названий: «Долбенинский сувенир», «Долбенинский бальзам», «Долбенинский эликсир» или просто «Долбенница».
Михалыч и сам был склонен к известному русскому досугу. И он не первый год наблюдал, как немалая часть мужских обитателей Долбенино, пребывая в окружении столь обворожительных напитков, становилась надолго, нередко на всю жизнь, сторонниками их ежедневного употребления и с должной гордостью за свой край и его продукцию присоединялась к нестройным рядам тех жителей, которых непьющая женская часть попросту называла «долбоебами».
Не нарушая традиции, московский путешественник положил в дорожную сумку несколько пузырей хваленой водки и, перед тем как взять такси до своей деревни, заглянул в одно злачное место в подвале бывшего купеческого дома неподалеку от автовокзала.
В такой поздний час там все еще сидели несколько охмелевших посетителей, которые хотя уже давно выпили свой «эликсир», но продлевали удовольствие, покуривая и отхлебывая из кружек продукт соседнего района — не менее знаменитое, чем местная водка, — моршанское пиво. Завсегдатаи даже не взглянули на Михалыча — так они были увлечены тем, что происходило в баре. С пенной кружкой в руке недавний пассажир присел за свободный столик и, осмотревшись, ахнул — посередине забегаловки стоял «поэт» и хмельным голосом декламировал свои вирши…
Михалыч вышел из прокуренного подвала на свежий воздух, взглянул на ночное долбенинское небо, множеством светил взиравшее на местных ценителей словесности и подумал: «Черт знает что несет этот вечно пьяный студент! Но Боже мой! Как я люблю приезжать в русскую глубинку! Такого звездного неба в столице никогда не увидишь!»
Путешественник накинул на плечо сумку и услышал внутри одобрительный звон бутылок. «Мало ли кто в гости зайдет, — шептали бальзамы и эликсиры, — соседа непременно угостить придется, да и батюшка наверняка заглянет на огонек, приговаривая: «Хватит, хватит, ты куда столько льешь?»
Но стоило ему приблизиться к «бомбилам» возле автовокзала, как его тотчас же вызвался «подбросить» до деревни суетливый мужичонка, как будто бы давно уже поджидавший Михалыча.
— Обслужу по прошлогодней цене.
— В прошлом году было 200 рублей.
— Поехали.
Михалыч сел на переднее сиденье рядом с водителем.
Ночная поездка по проселочной дороге с незнакомцем располагала по неписанным законам к приятельскому разговору. Но «водила» не желал поддерживать беседу, и это показалось Михалычу странным — мужичок бросал косые взгляды то на пассажира, то на его сумку и всю дорогу упорно молчал. Ни погода, ни урожай, казалось, его не интересовали.
Не доезжая до деревни, «бомбила» внезапно свернул в сторону.
— Постой, земляк, мне не туда. Я еду в Присечное,
— Сейчас двоих ребят до Глашино подкинем, а после и до твоей деревухи махнем.
Не успел Михалыч запротестовать, как машина остановилась на темной обочине, двери распахнулись со всех сторон, и в тесный салон «Москвича» на заднее сиденье плюхнулись две крепкие фигуры. Один из них ловким движением набросил на голову Михалыча не то тряпку, не то капюшон, а другой прижал шею пассажира узким ремнем к подголовнику сиденья.
— Смотри, не удави, — сказал первый, когда машина поехала, а Михалыч захрипел под накидкой, — он нам живой нужен.
* * *
Генерал Гвоздев запер кабинет изнутри и открыл сейф. На самом дне под секретными папками лежал «упакованный» в кожаную кобуру пистолет системы Макарова — девственная чистота оружия, подарочная гравировка на серебреном адресе, удобная рукоятка. Он вспомнил тот юбилей. Руководство «конторы» отметило его заслуги именным оружием: из пятидесяти лет жизни он половину верой и правдой отдал державе. А вечером того дня в ресторане не было ни единого свободного места. Весь генералитет с Лубянки, высшие чины администрации президента, руководство контрразведки и Генерального штаба, начальство с Петровки — все «сливки» военного истэблишмента — после троекратного «ура» махом осушили за здоровье боевого генерала мелкие ресторанные рюмки и, едва успев закусить, снова с топотом и громыханием стульев встали, чтобы поддержать еще более раскатистым «ура» очередной тост в честь достойного сослуживца. От густого рева здравицы на столах задребезжали бокалы и несколько раз мигнул свет.
«Хреновая все-таки у чеченов разведка, — подумал юбиляр. — Одного внедорожника с гексогеновой начинкой хватило бы, чтобы обезглавить все силовое руководство страны».
Но юбиляр не знал, что ваххабитам этот ресторан в центре Москвы был не по зубам. Скромный двухэтажный особняк, стилизованный под русский трактир, имел особую конструкцию, а сверхпрочные материалы выдерживали даже прямой ядерный удар противника — по тревоге все здание целиком опускалось в шахту-бомбоубежище, оставляя фасад и боковые фальшь-стены заведения на поверхности.
Не все чины высшего эшелона были посвящены в эзотерические тайны выживания «конторы». А генерал Гвоздев был еще только кандидатом в члены руководящего «ордена».
Но после пышного юбилея и вручения личного оружия Гвоздеву уже не приходилось по долгу «государевой службы» делать обыски, вербовать сексотов, сажать неугодных интеллигентов (крещенных евреев, как острили в «конторе»), стряпать компромат, устраивать «несчастные случаи на дорогах» и нюхать порох в кавказских переделках. Теперь он в романтической позе стоял над картой очередной антитеррористической операции и уверенным голосом отдавал по телефону приказы спецподразделениям. И само собой разумелось, что начальство никогда не ожидало от Гвоздева «самодеятельности» — его фамилия, казалось, соответствовала генетически усвоенной линии поведения профессионального гебиста.
Сентиментальные размышления об обездоленных сиротах были минутной слабостью, а не руководством к самочинным предприятиям. Но когда из банка сообщили, что Михалыч отказался продать монастырскую казну по предложенной цене, всеведущее руководство «конторы» решило, что Гвоздев провалил операцию, и одного наружного наблюдения за Михалычем уже недостаточно — пора «определять» горе-благодетеля в Лефортово и начинать серьезное расследование. На этом настаивали и в администрации президента.
«Неужели теперь и меня подозревают в хищении исторических ценностей?» — спрашивал себя генерал.
Телефонный звонок вернул генерала в кресло под президентским портретом. Секретарша сообщала, что его срочно вызывает шеф с отчетом о Ниженском кладе.
Генерал поднес к виску замасленный ствол пистолета и представил, как, плавно нажав курок, он снесет себе полчерепа из наградного оружия. «Серое вещество» хлестнет по портрету гаранта конституции и с кровавыми слезами поползет вниз по его серьезному лицу, на мгновение задержится на золоченом багете, а затем бесформенной массой шлепнется на лощеный паркет у стены.
Гвоздев опустил руку и, вынув обойму из пистолета, положил оружие под секретные папки в сейф.
«Хреновая все-таки у чеченов разведка, — подумал юбиляр. — Одного внедорожника с гексогеновой начинкой хватило бы, чтобы обезглавить все силовое руководство страны».
Но юбиляр не знал, что ваххабитам этот ресторан в центре Москвы был не по зубам. Скромный двухэтажный особняк, стилизованный под русский трактир, имел особую конструкцию, а сверхпрочные материалы выдерживали даже прямой ядерный удар противника — по тревоге все здание целиком опускалось в шахту-бомбоубежище, оставляя фасад и боковые фальшь-стены заведения на поверхности.
Не все чины высшего эшелона были посвящены в эзотерические тайны выживания «конторы». А генерал Гвоздев был еще только кандидатом в члены руководящего «ордена».
Но после пышного юбилея и вручения личного оружия Гвоздеву уже не приходилось по долгу «государевой службы» делать обыски, вербовать сексотов, сажать неугодных интеллигентов (крещенных евреев, как острили в «конторе»), стряпать компромат, устраивать «несчастные случаи на дорогах» и нюхать порох в кавказских переделках. Теперь он в романтической позе стоял над картой очередной антитеррористической операции и уверенным голосом отдавал по телефону приказы спецподразделениям. И само собой разумелось, что начальство никогда не ожидало от Гвоздева «самодеятельности» — его фамилия, казалось, соответствовала генетически усвоенной линии поведения профессионального гебиста.
Сентиментальные размышления об обездоленных сиротах были минутной слабостью, а не руководством к самочинным предприятиям. Но когда из банка сообщили, что Михалыч отказался продать монастырскую казну по предложенной цене, всеведущее руководство «конторы» решило, что Гвоздев провалил операцию, и одного наружного наблюдения за Михалычем уже недостаточно — пора «определять» горе-благодетеля в Лефортово и начинать серьезное расследование. На этом настаивали и в администрации президента.
«Неужели теперь и меня подозревают в хищении исторических ценностей?» — спрашивал себя генерал.
Телефонный звонок вернул генерала в кресло под президентским портретом. Секретарша сообщала, что его срочно вызывает шеф с отчетом о Ниженском кладе.
Генерал поднес к виску замасленный ствол пистолета и представил, как, плавно нажав курок, он снесет себе полчерепа из наградного оружия. «Серое вещество» хлестнет по портрету гаранта конституции и с кровавыми слезами поползет вниз по его серьезному лицу, на мгновение задержится на золоченом багете, а затем бесформенной массой шлепнется на лощеный паркет у стены.
Гвоздев опустил руку и, вынув обойму из пистолета, положил оружие под секретные папки в сейф.
* * *
Владыка Сергий открыл глаза и перекрестился лежа, не вставая с кровати. «Нужно обратиться к врачу, — была его первая утренняя мысль. — Поеду в Москву, в кремлевскую клинику. Завтра же. Больше оттягивать нельзя. Болезни на физическом уровне должны лечить специалисты. Медицина угодна Богу. Сегодня послужим молебен, а завтра в путь».
Беспокойство имело основание: несколько месяцев подряд владыку посещало одно и то же тревожное сновидение. Он опустил ноги с кровати на теплый шерстяной ковер ручной работы, подаренный ему в прошлом году делегацией православных палестинцев, откинул в сторону верблюжье одеяло, дар прихожан местного кафедрального собора, снял ночную тунику из мягчайшего греческого хлопка цвета морской волны, преподнесенную ему афонскими монахами, накинул на плечи халат-полотенце из лучшего ирландского льна, освященное у мощей святого Патрика, взял кипарисовый гребень для расчесывания бороды, привезенный ему отцом благочинным со Святой земли, и направился в ванную комнату.
Келейнику не благословлялось заходить к владыке по утрам, все необходимое отец иеродиакон был обязан готовить с вечера.
В ванной архиепископ Сергий сам открыл горячую и холодную воду, чтобы наполнить недавно отстроенный бассейн из белого мрамора, пол которого однажды, чудесным образом, в одну ночь стал красно-розовым по всей площади. Только два человека, кроме владыки, знали об этом чуде — келейник отец иеродиакон и участковый следователь. Они вдвоем поднимали монахиню Серафиму со дна бассейна, после того как она вечером во время уборки, почувствовав себя плохо, споткнулась и, упав в воду, утонула. На следующее утро мрамор на дне бассейна полностью изменил цвет. У архиепископа Сергия сомнений не было: сестра Серафима отмечена особым даром чудотворения.
«Нужно готовить материалы по ее канонизации. Начну на епархиальном уровне, а потом, Бог даст, и московский епископат заинтересуется. У какого владыки нет бассейна?»
Он высыпал на дно пакет соли из Мертвого озера и вылил пятилитровую полиэтиленовую бутыль с иорданской водой, положил сотовый телефон на туалетный столик, благословился перед двухметровой мозаичной иконой Крещения Господня, снял монашеский парамант, разделся донага и, крепко держась за поручни, спустился по теплым ступеням бассейна в объятия освященной воды.
Желание оказаться в московской клинике пропадало — уезжать из намоленного гнезда и ложиться в казенную кровать, пусть даже самой лучшей, но чуждой по духу, светской лечебницы, казалось слишком неудобным предприятием. В конце концов, после обследования и установления диагноза все будет как прежде — профессора глубокомысленно пропишут лечение: покой, режим, заморские микстуры, диета, процедуры и сеансы на тренажерах. Все это уже назначалось. Были и ответные «благословения», воодушевлявшие медиков на новые научные изыскания и методики.
Но припомнив навязчивый сон, владыка вздрогнул, и его внимательный взгляд стал просматривать глубины бассейна в поисках непрошенных гостей. Осенив себя крестом еще раз, прямо в воде, и подплыв к мозаичной настенной иконе, он немного успокоился, хотя настроение тревоги осталось.
Каждый раз в том сне ему хотелось закричать: «Это гадкий мираж, я должен проснуться! Я всю оставшуюся ночь простою на молитве!» Но тягостный сон, как крышка гроба, прижимал к постели, не позволяя архиепископу ни пробудиться, ни даже открыть глаза и перекреститься.
Мрачное сновидение каждый раз начиналось и заканчивалось одинаково: после очередной богословской конференции владыка Сергий во главе международной экуменистической делегации посещает московский зоопарк. Мероприятие — часть культурной программы отдела внешних церковных связей. Цель визита — осмотреть клонированных динозавров в особом террариуме — гордость столичного мэра и российской генетики. Облокотившись на металлические перила, все гости склоняются, чтобы получше рассмотреть рычащих внизу чудовищ, так хорошо узнаваемых по голливудским блокбастерам.
И в этот момент владыка архиепископ громко задает экскурсоводу вопрос: «А чем же этих тварей кормят?» Низкий хриплый голос из-за спины владыки отвечает: «Такими как ты!»
И кто-то внезапно толкает архиепископа с нечеловеческой силой вниз. Он, сделав в воздухе пируэт и развевая на лету подолом облачения, оказывается верхом на шее одного из хвостатых чудовищ, которое, оборачиваясь, оскаливает трехметровую пасть…
На туалетном столике запел знакомую мелодию сотовый телефон. Сокрушаясь по поводу неуместного звонка, владыка подплыл к краю бассейна и, с опаской оглядывая водный простор позади себя, вышел из бассейна.
— Благословите, владыка! — раздался взволнованный голос отца Григория в телефонной трубке.
— Бог тебя благословит, дорогой батюшка.
— Простите Христа ради за беспокойство! Срочный вопрос вынуждает меня потревожить вас. Смута началась в моем приходе. Дело серьезное, боюсь, может перекинуться на всю епархию. Когда благословите приехать?
— Ну что ж, отче Григорие, лучше всего приезжай сегодня, а то я завтра могу в Москву уехать. По прибытии сразу же доложи келейнику. Ангела тебе хранителя.
Через несколько часов утомленный от забот и долгой дороги отец Григорий помогал келейнику во дворе епархиального особняка разгружать из багажника подношения владыке: коробки со снедью и ящики с напитками. Пухлый конверт с ассигнациями, заклеенный и проштампованный церковной печатью, предназначался бухгалтеру, а другой, несколько потолще, — лично владыке.
— Ну что там у тебя стряслось, отец Григорий? — спросил владыка архиепископ, после того как они, помолясь, уселись за стол в покоях его высокопреосвященства и выпили за встречу по рюмке коньяка.
— Беда приключилась, владыка, беда! Без вашего благословения мне не решить этот вопрос, — отвечал отец благочинный, выдавливая ломтик лимона на бутерброд с осетриной. — И все опять из-за этого Михалыча. Мало нам было хлопот с его пропавшим кладом, так на этот раз он слух распустил, что у него имеется подлинная икона Ниженской Божией матери. Теперь вся округа говорит, что наша икона всего лишь список с древнего чудотворного образа, который якобы хранится у Михалыча.
— Так это слух или правда? — спросил владыка, снова поднимая рюмку коньяка и раздумывая, за что произнести тост.
— Ваше здоровье, владыко святый! — поддержал отец Григорий и чокнулся с архиепископом.
— Эту икону Михалычу передал бывший власовец дед Степан. Люди говорят, что он получил этот образ от иеромонаха Василия, бывшего казначея Ниженского монастыря. Степан во время войны служил у немцев, а отец Василий под Воркутой в лагере сидел. Теперь уж они все покойные.
— Они-то покойные, — сказал его высокопреосвященство, — но, к сожалению, их диверсии все еще продолжаются, только теперь на духовном фронте.
— Да, владыка, половина моих прихожан против этого Михалыча и говорят, что он хочет нашу чудотворную икону подменить на свой новодел. А другие, наоборот, ликуют, что наконец Ниженская матерь Божия наконец явила себя после пятидесяти лет забвения.
— Чего хочет этот Михалыч? За икону деньги получить?
— Нет, владыка, он говорит, что отдаст ее безвозмездно, но требует торжественного чина обретения с крестным ходом от его дома до монастыря и подробного освещения события в прессе.
— Кто-нибудь может подтвердить подлинность иконы?
— Он икону никому в руки не дает. Но я все-таки убедил его показать образ моему знакомому художнику-реставратору из Москвы. И тот заключил, что икона написана в середине восемнадцатого века, а наша — та, что выставлена в храме, — точная копия с нее начала двадцатого… Странные вещи происходят, владыка. Поехал я недавно навестить нашу прозорливую Татьянушку в соседнем селе — вы ее знаете, она в молодости у чудотворной Ниженской полжизни на монастырских службах отстояла. Ей в прошлом году сто три года исполнилось. Так она упала мне в ноги и со слезами стала умолять, чтобы я ее к Михалычу отвез. Говорит: отвези меня, батюшка, к иконе, чтобы «успеть до смерти приложиться к владычице».
— Ну и что?
— Я не смог отказать рабе Божьей. Она вечером приложилась, а на следующее утро тихо отошла ко Господу.
Владыка протянул руку и выбрал среди закусок и салатов блюдо со свежезасоленными рыжиками. Отец Григорий уже давно заметил на столе грибочки, но не решался приступить первым.
— Да, святых икон на Руси много, — сказал владыка Сергий. — Но наша икона — особенная, она чудотворная. Никакие подделки самозванцев не должны смущать паству. Старухи мрут каждый день, и что тут странного? А если этот Михалыч будет сеять смуту и раздоры, то я его от причастия отлучу на год.
— Он и так один раз в год причащается, на Пасху.
— Тогда я знаю, куда позвонить, чтобы он здесь иконами не мухлевал.
— А как мне поступить в приходе, владыка? Что сказать православным?
— Пока ничего не говори. Уже скоро будем икону чествовать. Поговаривают, что святейший желает на праздник приехать. В этом году паломники со всей России соберутся, недавно фильм по центральному каналу прошел про чудеса Ниженской богоматери. Помнишь, съемочная группа из Москвы приезжала? Телевизионщики народ борзой — еврей на еврее — все никак не соглашались на наш сценарий. Но, слава Богу, когда им конверты вручили с «немощью», все дебаты прекратились, спаси их Господи. Но ты, батюшка, не огорчайся, на праздник все сторицей окупится. И знай, что в этот день великое чудо должно совершиться в твоем приходе. Когда народ пойдет с иконой вокруг церкви и направится в сторону монастыря, она на виду у всех молящихся должна замироточить. Вот тогда православные и увидят, чья икона чудотворная из храма Божьего, а чья в избе за печкой висела.
Отец протоиерей опустил вилку с соленым рыжиком на тарелку и посмотрел в глаза владыке. Архиепископ поднялся и вышел из трапезной. Через минуту он вернулся, неся в руке изящный стеклянный пузырек с надписью на бирке: «Святая Земля. Иерусалим».
— Держи, батюшка, масло от гроба Господня. Неделю назад паломники привезли. Сегодня переночуешь у меня, а завтра на обратном пути навестишь отца Иоанна в Долбенино и передашь ему маслице. Он тебе расскажет, как иконы мироточат, батюшке не в первый раз маловеров вразумлять.
Отец благочинный встал и, осенив себя крестным знамением, принял пузырек из руки его высокопреосвященства.
Беспокойство имело основание: несколько месяцев подряд владыку посещало одно и то же тревожное сновидение. Он опустил ноги с кровати на теплый шерстяной ковер ручной работы, подаренный ему в прошлом году делегацией православных палестинцев, откинул в сторону верблюжье одеяло, дар прихожан местного кафедрального собора, снял ночную тунику из мягчайшего греческого хлопка цвета морской волны, преподнесенную ему афонскими монахами, накинул на плечи халат-полотенце из лучшего ирландского льна, освященное у мощей святого Патрика, взял кипарисовый гребень для расчесывания бороды, привезенный ему отцом благочинным со Святой земли, и направился в ванную комнату.
Келейнику не благословлялось заходить к владыке по утрам, все необходимое отец иеродиакон был обязан готовить с вечера.
В ванной архиепископ Сергий сам открыл горячую и холодную воду, чтобы наполнить недавно отстроенный бассейн из белого мрамора, пол которого однажды, чудесным образом, в одну ночь стал красно-розовым по всей площади. Только два человека, кроме владыки, знали об этом чуде — келейник отец иеродиакон и участковый следователь. Они вдвоем поднимали монахиню Серафиму со дна бассейна, после того как она вечером во время уборки, почувствовав себя плохо, споткнулась и, упав в воду, утонула. На следующее утро мрамор на дне бассейна полностью изменил цвет. У архиепископа Сергия сомнений не было: сестра Серафима отмечена особым даром чудотворения.
«Нужно готовить материалы по ее канонизации. Начну на епархиальном уровне, а потом, Бог даст, и московский епископат заинтересуется. У какого владыки нет бассейна?»
Он высыпал на дно пакет соли из Мертвого озера и вылил пятилитровую полиэтиленовую бутыль с иорданской водой, положил сотовый телефон на туалетный столик, благословился перед двухметровой мозаичной иконой Крещения Господня, снял монашеский парамант, разделся донага и, крепко держась за поручни, спустился по теплым ступеням бассейна в объятия освященной воды.
Желание оказаться в московской клинике пропадало — уезжать из намоленного гнезда и ложиться в казенную кровать, пусть даже самой лучшей, но чуждой по духу, светской лечебницы, казалось слишком неудобным предприятием. В конце концов, после обследования и установления диагноза все будет как прежде — профессора глубокомысленно пропишут лечение: покой, режим, заморские микстуры, диета, процедуры и сеансы на тренажерах. Все это уже назначалось. Были и ответные «благословения», воодушевлявшие медиков на новые научные изыскания и методики.
Но припомнив навязчивый сон, владыка вздрогнул, и его внимательный взгляд стал просматривать глубины бассейна в поисках непрошенных гостей. Осенив себя крестом еще раз, прямо в воде, и подплыв к мозаичной настенной иконе, он немного успокоился, хотя настроение тревоги осталось.
Каждый раз в том сне ему хотелось закричать: «Это гадкий мираж, я должен проснуться! Я всю оставшуюся ночь простою на молитве!» Но тягостный сон, как крышка гроба, прижимал к постели, не позволяя архиепископу ни пробудиться, ни даже открыть глаза и перекреститься.
Мрачное сновидение каждый раз начиналось и заканчивалось одинаково: после очередной богословской конференции владыка Сергий во главе международной экуменистической делегации посещает московский зоопарк. Мероприятие — часть культурной программы отдела внешних церковных связей. Цель визита — осмотреть клонированных динозавров в особом террариуме — гордость столичного мэра и российской генетики. Облокотившись на металлические перила, все гости склоняются, чтобы получше рассмотреть рычащих внизу чудовищ, так хорошо узнаваемых по голливудским блокбастерам.
И в этот момент владыка архиепископ громко задает экскурсоводу вопрос: «А чем же этих тварей кормят?» Низкий хриплый голос из-за спины владыки отвечает: «Такими как ты!»
И кто-то внезапно толкает архиепископа с нечеловеческой силой вниз. Он, сделав в воздухе пируэт и развевая на лету подолом облачения, оказывается верхом на шее одного из хвостатых чудовищ, которое, оборачиваясь, оскаливает трехметровую пасть…
На туалетном столике запел знакомую мелодию сотовый телефон. Сокрушаясь по поводу неуместного звонка, владыка подплыл к краю бассейна и, с опаской оглядывая водный простор позади себя, вышел из бассейна.
— Благословите, владыка! — раздался взволнованный голос отца Григория в телефонной трубке.
— Бог тебя благословит, дорогой батюшка.
— Простите Христа ради за беспокойство! Срочный вопрос вынуждает меня потревожить вас. Смута началась в моем приходе. Дело серьезное, боюсь, может перекинуться на всю епархию. Когда благословите приехать?
— Ну что ж, отче Григорие, лучше всего приезжай сегодня, а то я завтра могу в Москву уехать. По прибытии сразу же доложи келейнику. Ангела тебе хранителя.
Через несколько часов утомленный от забот и долгой дороги отец Григорий помогал келейнику во дворе епархиального особняка разгружать из багажника подношения владыке: коробки со снедью и ящики с напитками. Пухлый конверт с ассигнациями, заклеенный и проштампованный церковной печатью, предназначался бухгалтеру, а другой, несколько потолще, — лично владыке.
— Ну что там у тебя стряслось, отец Григорий? — спросил владыка архиепископ, после того как они, помолясь, уселись за стол в покоях его высокопреосвященства и выпили за встречу по рюмке коньяка.
— Беда приключилась, владыка, беда! Без вашего благословения мне не решить этот вопрос, — отвечал отец благочинный, выдавливая ломтик лимона на бутерброд с осетриной. — И все опять из-за этого Михалыча. Мало нам было хлопот с его пропавшим кладом, так на этот раз он слух распустил, что у него имеется подлинная икона Ниженской Божией матери. Теперь вся округа говорит, что наша икона всего лишь список с древнего чудотворного образа, который якобы хранится у Михалыча.
— Так это слух или правда? — спросил владыка, снова поднимая рюмку коньяка и раздумывая, за что произнести тост.
— Ваше здоровье, владыко святый! — поддержал отец Григорий и чокнулся с архиепископом.
— Эту икону Михалычу передал бывший власовец дед Степан. Люди говорят, что он получил этот образ от иеромонаха Василия, бывшего казначея Ниженского монастыря. Степан во время войны служил у немцев, а отец Василий под Воркутой в лагере сидел. Теперь уж они все покойные.
— Они-то покойные, — сказал его высокопреосвященство, — но, к сожалению, их диверсии все еще продолжаются, только теперь на духовном фронте.
— Да, владыка, половина моих прихожан против этого Михалыча и говорят, что он хочет нашу чудотворную икону подменить на свой новодел. А другие, наоборот, ликуют, что наконец Ниженская матерь Божия наконец явила себя после пятидесяти лет забвения.
— Чего хочет этот Михалыч? За икону деньги получить?
— Нет, владыка, он говорит, что отдаст ее безвозмездно, но требует торжественного чина обретения с крестным ходом от его дома до монастыря и подробного освещения события в прессе.
— Кто-нибудь может подтвердить подлинность иконы?
— Он икону никому в руки не дает. Но я все-таки убедил его показать образ моему знакомому художнику-реставратору из Москвы. И тот заключил, что икона написана в середине восемнадцатого века, а наша — та, что выставлена в храме, — точная копия с нее начала двадцатого… Странные вещи происходят, владыка. Поехал я недавно навестить нашу прозорливую Татьянушку в соседнем селе — вы ее знаете, она в молодости у чудотворной Ниженской полжизни на монастырских службах отстояла. Ей в прошлом году сто три года исполнилось. Так она упала мне в ноги и со слезами стала умолять, чтобы я ее к Михалычу отвез. Говорит: отвези меня, батюшка, к иконе, чтобы «успеть до смерти приложиться к владычице».
— Ну и что?
— Я не смог отказать рабе Божьей. Она вечером приложилась, а на следующее утро тихо отошла ко Господу.
Владыка протянул руку и выбрал среди закусок и салатов блюдо со свежезасоленными рыжиками. Отец Григорий уже давно заметил на столе грибочки, но не решался приступить первым.
— Да, святых икон на Руси много, — сказал владыка Сергий. — Но наша икона — особенная, она чудотворная. Никакие подделки самозванцев не должны смущать паству. Старухи мрут каждый день, и что тут странного? А если этот Михалыч будет сеять смуту и раздоры, то я его от причастия отлучу на год.
— Он и так один раз в год причащается, на Пасху.
— Тогда я знаю, куда позвонить, чтобы он здесь иконами не мухлевал.
— А как мне поступить в приходе, владыка? Что сказать православным?
— Пока ничего не говори. Уже скоро будем икону чествовать. Поговаривают, что святейший желает на праздник приехать. В этом году паломники со всей России соберутся, недавно фильм по центральному каналу прошел про чудеса Ниженской богоматери. Помнишь, съемочная группа из Москвы приезжала? Телевизионщики народ борзой — еврей на еврее — все никак не соглашались на наш сценарий. Но, слава Богу, когда им конверты вручили с «немощью», все дебаты прекратились, спаси их Господи. Но ты, батюшка, не огорчайся, на праздник все сторицей окупится. И знай, что в этот день великое чудо должно совершиться в твоем приходе. Когда народ пойдет с иконой вокруг церкви и направится в сторону монастыря, она на виду у всех молящихся должна замироточить. Вот тогда православные и увидят, чья икона чудотворная из храма Божьего, а чья в избе за печкой висела.
Отец протоиерей опустил вилку с соленым рыжиком на тарелку и посмотрел в глаза владыке. Архиепископ поднялся и вышел из трапезной. Через минуту он вернулся, неся в руке изящный стеклянный пузырек с надписью на бирке: «Святая Земля. Иерусалим».
— Держи, батюшка, масло от гроба Господня. Неделю назад паломники привезли. Сегодня переночуешь у меня, а завтра на обратном пути навестишь отца Иоанна в Долбенино и передашь ему маслице. Он тебе расскажет, как иконы мироточат, батюшке не в первый раз маловеров вразумлять.
Отец благочинный встал и, осенив себя крестным знамением, принял пузырек из руки его высокопреосвященства.
* * *
Через полчаса езды молодцы на заднем сиденье обмолвились между собой короткими фразами, а один из них, выдавая сильный кавказский акцент, тихо сказал водителю:
— Остановись за домом. Когда выйдем — сразу уезжай.
Михалыч уже был готов ко всему. В одном только у него не было уверенности: сможет ли он выдержать чеченские пытки?
Пленника выволокли из машины и затолкали в дом. Низкая деревенская изба на окраине села всем своим видом говорила, что она не хотела давать приют чужакам. Печная труба перекосилась, а крыша скорбно просела. Но ничего не поделаешь, смертники разрешения не спрашивают.
Автоматы кучей лежали на русской печке, по всем углам были разбросаны рюкзаки и коробки, окна занавешены плотными пледами, на дощатом потолке висела «лампочка Ильича» без плафона, по стенам выцветшие фотографии, на полу куча консервных банок, хлеб, бутылки с водой, а у глухой стены, верхом на пуховых подушках, восседал сам командир.
— Ты знаешь, кто я? — спросила бородатая физиономия, когда Михалыч перестал щуриться от света и осмотрелся.
— Как не знать! Тебя по всем каналам показывают. Ты — Ахмед Шмаляев. За твою голову десять миллионов дают, — ответил Михалыч, удивляясь своей собственной смелости.
— Это хорошо, что знаешь. Значит, мы найдем общий язык.
— На какую тему?
— Ты не знаешь тему? Мои пять лучших бойцов в засаде из-за тебя погибли, а ты тему не знаешь?
— Я засады не устраивал. Вас гаишники узнали.
— Сейчас нет времени на расследование. Договор такой: ты отдаешь нам весь монастырский клад, а мы не трогаем твою семью и освобождаем тебя живым и невредимым. Согласен?
Михалыч молчал. Ему нетрудно было представить, какие злосчастья грозят миру, если столько денег попадет в руки этих правоверных горцев.
— У тебя нет времени на раздумье, — продолжал Ахмед, — размышлять будешь, когда тебе раскаленную трубу кое-куда вставят.
— Где теща? — спросил Михалыч.
— Она у тебя в бане на канистре с бензином отдыхает. Один твой неверный шаг — и бабушка в аду… Никогда не поверю, — продолжал Ахмед, — чтобы премудрые монахи все яйца в одну корзину положили. Наверняка рядом с твоим домом есть другой тайник. Поэтому мы сначала проверим приусадебный участок и подпол дома. Ты все время будешь с нами. А чтобы в селе ничего не заподозрили, скажешь, что рабочих нанял. Потом поедем в Москву. Ты ведь золотишко там прячешь?
Глубокой ночью к избе подъехали несколько внедорожников, и вся группа, погрузив оружие и боеприпасы, расселась по машинам. Поехали раздельно, и с интервалом в пять-десять минут все машины зарулили в ворота Михалычевой усадьбы в селе Присечное.
Внутри дома все напоминало огневую позицию, а не привычное место летнего отдыха. Нельзя и шагу было ступить, чтобы не наткнуться на гранатометы, пулеметные ленты, ящики с гранатами. Пленника в наручниках посадили на пол и связали ноги.
«Хорошо подготовились, — решил про себя Михалыч. — Но кажется мне, они сюда не только ради зарытых сокровищ приехали».
— Остановись за домом. Когда выйдем — сразу уезжай.
Михалыч уже был готов ко всему. В одном только у него не было уверенности: сможет ли он выдержать чеченские пытки?
Пленника выволокли из машины и затолкали в дом. Низкая деревенская изба на окраине села всем своим видом говорила, что она не хотела давать приют чужакам. Печная труба перекосилась, а крыша скорбно просела. Но ничего не поделаешь, смертники разрешения не спрашивают.
Автоматы кучей лежали на русской печке, по всем углам были разбросаны рюкзаки и коробки, окна занавешены плотными пледами, на дощатом потолке висела «лампочка Ильича» без плафона, по стенам выцветшие фотографии, на полу куча консервных банок, хлеб, бутылки с водой, а у глухой стены, верхом на пуховых подушках, восседал сам командир.
— Ты знаешь, кто я? — спросила бородатая физиономия, когда Михалыч перестал щуриться от света и осмотрелся.
— Как не знать! Тебя по всем каналам показывают. Ты — Ахмед Шмаляев. За твою голову десять миллионов дают, — ответил Михалыч, удивляясь своей собственной смелости.
— Это хорошо, что знаешь. Значит, мы найдем общий язык.
— На какую тему?
— Ты не знаешь тему? Мои пять лучших бойцов в засаде из-за тебя погибли, а ты тему не знаешь?
— Я засады не устраивал. Вас гаишники узнали.
— Сейчас нет времени на расследование. Договор такой: ты отдаешь нам весь монастырский клад, а мы не трогаем твою семью и освобождаем тебя живым и невредимым. Согласен?
Михалыч молчал. Ему нетрудно было представить, какие злосчастья грозят миру, если столько денег попадет в руки этих правоверных горцев.
— У тебя нет времени на раздумье, — продолжал Ахмед, — размышлять будешь, когда тебе раскаленную трубу кое-куда вставят.
— Где теща? — спросил Михалыч.
— Она у тебя в бане на канистре с бензином отдыхает. Один твой неверный шаг — и бабушка в аду… Никогда не поверю, — продолжал Ахмед, — чтобы премудрые монахи все яйца в одну корзину положили. Наверняка рядом с твоим домом есть другой тайник. Поэтому мы сначала проверим приусадебный участок и подпол дома. Ты все время будешь с нами. А чтобы в селе ничего не заподозрили, скажешь, что рабочих нанял. Потом поедем в Москву. Ты ведь золотишко там прячешь?
Глубокой ночью к избе подъехали несколько внедорожников, и вся группа, погрузив оружие и боеприпасы, расселась по машинам. Поехали раздельно, и с интервалом в пять-десять минут все машины зарулили в ворота Михалычевой усадьбы в селе Присечное.
Внутри дома все напоминало огневую позицию, а не привычное место летнего отдыха. Нельзя и шагу было ступить, чтобы не наткнуться на гранатометы, пулеметные ленты, ящики с гранатами. Пленника в наручниках посадили на пол и связали ноги.
«Хорошо подготовились, — решил про себя Михалыч. — Но кажется мне, они сюда не только ради зарытых сокровищ приехали».
* * *
«Как быстро события становятся историей — Дубровка, Беслан. Провал за провалом. А теперь Присечное!.. Но нет, теперь — мой звездный час! Освободить шесть тысяч заложников с минимальными жертвами в самом центре России и вызволить православную святыню из рук головорезов — это ли не триумф под конец президентства! Сама жизнь открывает предо мной двери на третий срок. Даже если я откажусь от переизбрания, народ сам придет к Кремлю с хоругвями и молебнами и призовет меня! Духовенство предложит возводить в честь события храмы, олигархи соорудят мне новую резиденцию, на телевидении откроется канал «Твой президент — надолго». А Запад еще охотнее станет всасывать из нефтяной соски, и его долларовая отрыжка будет звучать мощным эхом в подвалах Центробанка.
Одно непонятно: зачем дед Ридигер поперся в самое пекло? Или пропойцы из «конторы» не успели его предупредить, или он захотел сорвать мои лавры. Впрочем, пусть хорошенько в штаны наделает, когда чечены со всех сторон палить начнут. «Спасение патриарха Алексия Второго президентом Путиным» станет настольной книгой россиян, а я в продолжение темы напишу мемуары…»
Однако сообщение на экране монитора озадачило президента: «Дед в безопасности. Боевики с трех позиций держат под прицелом около шести тысяч паломников. Вооружение бандитов — гранатометы, пулеметы, автоматы. В панике затоптан насмерть архиепископ Сергий и 11 человек паломников, 30 верующих ранены, утрачена главная святыня праздника — Ниженская икона. Идет поиск. Шмаляев покинул группу и направился в Москву. Ждем приказа о ликвидации террористической группы. Генерал-майор Гвоздев».
«Если бы у меня были такие бойцы, как у Ахмеда, — позавидовал президент, — я бы не только в Индийском океане сапоги помыл… Но, слава Богу, пока все идет по плану. Двенадцать трупов — это не сто двадцать и не триста пятьдесят. А икону нужно из-под земли достать!»
Двери кабинета распахнулись и, слегка прихрамывая, влетел министр обороны. Президент посмотрел на часы. Как всегда точен — с шестым сигналом радио.
— Володя, поздравляю! Когда начало ликвидации?
Президент не разделял эйфории своего друга:
— Если жертв будет больше ста, пойдешь с пенсией по старости в двухкомнатную квартиру. Спальный район тебе подберут в отделе кадров. А сыну придется на киче пыхтеть от звонка до звонка. Это понятно?
Но министр пропустил все мимо ушей, он ликовал: план срабатывал. Концепция, предложенная аппаратом минобороны, реализовывалась. Ахмед инкогнито покидает Россию. Удар по позициям террористов в селе Присечное наносится с вертолетов термическими зарядами нового поколения, от которых выгорает все — земля, камень, метал… Ни один труп не поддается опознанию. Моджахеды гибнут и сгорают. В награду Ахмед получает Ниженские сундуки с кладом и безопасную старость, затерявшись в мусульманском мире. А президент России торжественно объявляет на весь мир о ликвидации лидера кавказского сопротивления и его группы. Затем оглашается амнистия ранее осужденным боевикам и конец кавказской войны. Наступает мирный период развития страны, а российский Рузвельт получает от народа безграничное доверие.
— И тебе ничуть не жаль Ниженского антиквариата? — спросил президент, глядя на сияющего министра. — Если дед узнает об этом, ему придется опять в Швейцарии клинику подыскивать.
— Володя, ты пойми, это добро только чудом не попало в руки красных бандитов после революции. Церковь копила эти богатства четыре столетия, чтобы большевики смогли на них паровозы за границей купить? Столько народу на телегах ведь по лагерям не развезешь. Если Бог готовил все это для бандитов, какая разница, какого они цвета — красные или черные?
— Серега, может, все-таки пойдешь вместо меня на третий срок? Ты не представляешь, как я устал!..
Одно непонятно: зачем дед Ридигер поперся в самое пекло? Или пропойцы из «конторы» не успели его предупредить, или он захотел сорвать мои лавры. Впрочем, пусть хорошенько в штаны наделает, когда чечены со всех сторон палить начнут. «Спасение патриарха Алексия Второго президентом Путиным» станет настольной книгой россиян, а я в продолжение темы напишу мемуары…»
Однако сообщение на экране монитора озадачило президента: «Дед в безопасности. Боевики с трех позиций держат под прицелом около шести тысяч паломников. Вооружение бандитов — гранатометы, пулеметы, автоматы. В панике затоптан насмерть архиепископ Сергий и 11 человек паломников, 30 верующих ранены, утрачена главная святыня праздника — Ниженская икона. Идет поиск. Шмаляев покинул группу и направился в Москву. Ждем приказа о ликвидации террористической группы. Генерал-майор Гвоздев».
«Если бы у меня были такие бойцы, как у Ахмеда, — позавидовал президент, — я бы не только в Индийском океане сапоги помыл… Но, слава Богу, пока все идет по плану. Двенадцать трупов — это не сто двадцать и не триста пятьдесят. А икону нужно из-под земли достать!»
Двери кабинета распахнулись и, слегка прихрамывая, влетел министр обороны. Президент посмотрел на часы. Как всегда точен — с шестым сигналом радио.
— Володя, поздравляю! Когда начало ликвидации?
Президент не разделял эйфории своего друга:
— Если жертв будет больше ста, пойдешь с пенсией по старости в двухкомнатную квартиру. Спальный район тебе подберут в отделе кадров. А сыну придется на киче пыхтеть от звонка до звонка. Это понятно?
Но министр пропустил все мимо ушей, он ликовал: план срабатывал. Концепция, предложенная аппаратом минобороны, реализовывалась. Ахмед инкогнито покидает Россию. Удар по позициям террористов в селе Присечное наносится с вертолетов термическими зарядами нового поколения, от которых выгорает все — земля, камень, метал… Ни один труп не поддается опознанию. Моджахеды гибнут и сгорают. В награду Ахмед получает Ниженские сундуки с кладом и безопасную старость, затерявшись в мусульманском мире. А президент России торжественно объявляет на весь мир о ликвидации лидера кавказского сопротивления и его группы. Затем оглашается амнистия ранее осужденным боевикам и конец кавказской войны. Наступает мирный период развития страны, а российский Рузвельт получает от народа безграничное доверие.
— И тебе ничуть не жаль Ниженского антиквариата? — спросил президент, глядя на сияющего министра. — Если дед узнает об этом, ему придется опять в Швейцарии клинику подыскивать.
— Володя, ты пойми, это добро только чудом не попало в руки красных бандитов после революции. Церковь копила эти богатства четыре столетия, чтобы большевики смогли на них паровозы за границей купить? Столько народу на телегах ведь по лагерям не развезешь. Если Бог готовил все это для бандитов, какая разница, какого они цвета — красные или черные?
— Серега, может, все-таки пойдешь вместо меня на третий срок? Ты не представляешь, как я устал!..
* * *
Не успело скрыться за лесом первое звено вертолетов, как из-за сосен, обступавших Присечное со всех сторон, появились еще несколько краснозвездных бортов. Они облетели сельский храм и под восторженные крики паломников выпустили огненные языки по трем уже пылающим домам. А едва гул вертолетов стих, как в село с ревом вкатили десантные гусеничные «самоходки» и взяли в кольцо церковный двор с толпой верующих. За ними потянулись машины «скорой помощи» и автобусы. Но никто не собирался эвакуироваться, отец Григорий, к недоумению военных, объявил, что крестный ход до монастыря все равно состоится.
Архиерейский хор затянул «Спаси Господи люди твоя…» и верующий народ под охраной десантников двинулся за отцом-настоятелем в сторону знаменитой Ниженской обители.
На выходе из села догорала усадьба Михалыча. Проходя пожарище, многие крестились, а женщины всхлипывали.
И вдруг посреди дымящихся обломков дома люди увидели сгорбленную фигуру хозяина. Задыхаясь и кашляя от гари, он прижимал что-то к груди и пытался выбраться к молящимся. Поравнявшись с отцом Григорием, Михалыч выпрямился и на высоту своих скованных наручниками рук поднял икону пресвятой богородицы. Все остановились.
— Матерь Божия Ниженская нашлась! — полетело по толпе.
— Заступница усердная… — запел хор.
— Мати Господа вышнего!.. — подхватили паломники.
Отец Григорий сделал земной поклон перед иконой и принял ее из рук Михалыча. Крестный ход тронулся дальше.
Не прошли и ста метров, как по толпе опять понеслось:
— Икона замироточила!.. Младенец Спаситель плачет!..
Но Михалыч уже ничего не слышал — санитары укладывали погорельца на носилки, а омоновцы пытались снять с него наручники.
Нетвердой походкой процессию замыкал местный «поэт»:
И за дымом невидим,Архиерейский хор затянул «Спаси Господи люди твоя…» и верующий народ под охраной десантников двинулся за отцом-настоятелем в сторону знаменитой Ниженской обители.
На выходе из села догорала усадьба Михалыча. Проходя пожарище, многие крестились, а женщины всхлипывали.
И вдруг посреди дымящихся обломков дома люди увидели сгорбленную фигуру хозяина. Задыхаясь и кашляя от гари, он прижимал что-то к груди и пытался выбраться к молящимся. Поравнявшись с отцом Григорием, Михалыч выпрямился и на высоту своих скованных наручниками рук поднял икону пресвятой богородицы. Все остановились.
— Матерь Божия Ниженская нашлась! — полетело по толпе.
— Заступница усердная… — запел хор.
— Мати Господа вышнего!.. — подхватили паломники.
Отец Григорий сделал земной поклон перед иконой и принял ее из рук Михалыча. Крестный ход тронулся дальше.
Не прошли и ста метров, как по толпе опять понеслось:
— Икона замироточила!.. Младенец Спаситель плачет!..
Но Михалыч уже ничего не слышал — санитары укладывали погорельца на носилки, а омоновцы пытались снять с него наручники.
Нетвердой походкой процессию замыкал местный «поэт»:
От напалма невредим,
Нежным шагом ненатужным,
Как на облаце воздушном,
С ликом скорбным, полным слез,
Впереди — Исус Христос!..
