Вы здесь

Благие намеренья

Рассказ
Файл: Иконка пакета 03_bogdanova_bn.zip (34.58 КБ)

Да не рвите вы сердце, Вадим Саныч! Жива она, здорова... Комнату ей выделили в добротной избе. Да и казенное содержание у ссыльных сейчас приличное — пятнадцать рублей в месяц. По сибирским-то ценам… нуждаться особенно не будет.

Орест Петрович вздохнул и сочувственно посмотрел на Никонова из-под очков.

Да как вы не понимаете!.. — Никонов вскочил и, нервно потирая руки, стал расхаживать по кабинету. — Сейчас еще осень, а как зима, ветра, морозы за пятьдесят градусов? Она здоровья слабого, да и в быту беспомощна. Как представлю, что ей придется самой ледяную воду из колодца таскать… Орест Петрович, этот ваш Багульник — это же глушь невероятная, до города двести верст! Там же ни врача, ни одного грамотного человека на всю округу…

Ну… не преувеличивай, Вадим Саныч. Не одну вашу Оленьку сослали в эту глушь. По моим сведеньям, через неделю-другую ваш однокашник Ларионов в соседнем поселке окажется.

Иван? Что за черт! Он разве тоже политический?

Политический. Стишки кропал недостойного содержания о венценосных особах. Вот с ним и можешь передать что-нибудь Ольге Дмитриевне. Ты же с батюшкой невесты своей рассорился, как я знаю…

Точнее сказать, батюшка меня на порог не пускает. Считает, что я втянул Ольгу во все. Но поверьте мне, Орест Петрович…

Да знаю я, знаю… В твоей Ольге бесенята буйствовали похлеще твоих. Она лет с семнадцати с кружковцами зналась. А отец ее баловал, потакал во всем.

Он не знал…

Просто догляду настоящего не было. У меня вот дочке тоже двадцать четыре. Дома сидит, гладью вышивает. Замуж скоро выдам. Коллежский секретарь, но с перспективами. Так что…

Послушайте, Орест Петрович… Ведь это — пять лет, целых пять лет! Она не выдержит… Орест Петрович, ради бога… Что нужно сделать, чтоб хоть вполовину срок уменьшить? Может, мзду?..

Да неужто у ее папеньки денег мало? У него ж самая большая табачная лавка в Питере. Нет, мздой здесь не поможешь… И ходатайствами — вряд ли…

Так что же делать?

Вот если б она, к примеру, была… кхм… в положении… К беременным есть снисхождение. Здесь можно было бы прошение подать. Да хоть через тетку твою, Анну Георгиевну.

Беременность? Но как же… я ведь ограничен в перемещении…

И не вздумай, Вадим Саныч! Не вздумай! Иначе только хуже сделаешь и ей и себе! За тобой, поверь мне, наблюдают пристально.

Я и написать ей даже не могу… — бессильно прошептал Никонов.

Орест Петрович снял очки, положил руку на его плечо и тихо заговорил:

Ты послушай… Если любите друг друга, то вынесете и эти пять лет… И много чего еще…

Потом, снова водворив на нос очки, сказал уже строже:

Ну, голубчик, ступай, у меня еще дела. А вообще, повезло тебе, что старый друг семьи в Департаменте работает и советом может помочь…

 

Октябрь 1895 года стоял теплый и сухой. Пыльные листья, мертвенно-желтые и сморщенные, взвивались на ветру и назойливо цеплялись за полы расстегнутого пальто Никонова. Шагая по тротуару, он в очередной раз мысленно сочинял письмо для Ольги. Только теперь он точно знал, что сможет передать его через Ларионова и Ольга непременно прочтет его путаные горячечные строки.

«Ангел мой, Оленька! Я не видел тебя уже полгода, и это самые мучительные полгода моей жизни. Хотя нет, я не прав, ведь каждый мой день наполнен воспоминаниями, самыми сладостными и светлыми. Дитя мое кареглазое, я никогда не забуду тот день, когда увидел тебя у Сокольниковых, когда ты, чудо в розовом шелку, звонко и дерзко цитировала “О духе законов” Монтескье, а гости, эти толстые, утонувшие в креслах чиновники, с немым возмущением таращили на тебя свои взоры, уже слегка осоловевшие от хозяйского каберне.

И уже через час, когда ты (что скрывать — без особенной охоты!) уступила мне вальс, я твердо знал, что изменю своим многолетним убеждениям остаться на всю жизнь гордым и одиноким путником. Я уже знал, что свяжу с тобой жизнь и никогда не буду счастлив, покуда твои черные косы не коснутся моей подушки. Но я, кажется, впадаю в какую-то страшную пошлость, а ты этого очень не любишь, моя милая, моя невинная девочка…»

В этот момент Никонов еще отчетливей, чем раньше, представил себе, как Ольга, с ее кипучей жаждой жизни, любовью к книгам, театру, танцам, пикникам и прогулкам, как должна она страдать в том диком таежном углу с дурацким названием Багульник!.. Он вспомнил, как она говорила ему когда-то:

Я каждый день так много не успеваю. Если бы ты знал, как много я не успеваю! Сегодня я не успела разучить двадцатый ноктюрн Шопена, не успела заказать шляпку к новому пальто, не успела сделать пожертвование общественному госпиталю, не успела дочитать новый номер «Вестника Европы»… А завтра я еще больше не успею, потому что буду готовиться к выступлению на журфиксе с докладом об итальянской революции сорок восьмого года.

Удивительно, но бурная энергия и розовощекая свежесть сочетались в ней с нежностью и слабостью. Иногда она уставала и по два дня проводила в постели. Почему случилось, что в марте была задержана с нелегальной литературой именно Ольга Красова, а не кто-то из более активных членов кружка, так до конца и не было понятно. Подозревали тайного провокатора, но в итоге сошлись на том, что это случайность. Вероятно, наказание было бы более мягким, если бы на суде Ольга Дмитриевна изобразила раскаяние, а не вела бы себя так дерзко.

«Самое обидное, Оленька, что я ничего не знаю о твоих мыслях, чувствах и переживаниях, ведь писать тебе разрешили только родственникам, к тому же я давно нахожусь под надзором. Знаю, что побывал у тебя твой отец (вероятно, привез тебе теплые вещи?), но рассказывать мне ничего не стал. Хотя по нескольким сердитым его репликам я понял, что в Багульнике обрадоваться ему было нечему…»

На этих невидимых миру строчках автор понял, что стоит у дома Ларионова.

Иван Леонидович мало изменился с университетских времен. Он был по-прежнему красив, подтянут и щеголеват, и даже домашний его костюм украшал модный шейный платок оттенка кофе с молоком. Только густые, зачесанные назад волосы уже немного тронула седина.

Хозяин был искренне рад увидеть товарища былых времен и принялся расспрашивать о его делах.

Слышал, ты по-прежнему инженером на железной дороге? А я вот, представь себе, не служу! Какой же смысл, если после смерти матушки мне останется такое состояние?.. Многие считают меня пустым бездельником и фатом, а напрасно. В то время как служащие все вечера просиживают за карточным столом, я по нескольку часов в день занимаюсь скрипкой и флейтой, да-да…

Знаю, Иван, знаю, что ты талантлив и совсем не пустышка… Однако меня удивляет, как ты спокоен и весел накануне ссылки!

Ах, Вадимчик, да я с большим интересом еду в Иркутскую губернию! Когда бы я еще туда попал? Думаю, что с деньгами там можно не так уж плохо устроиться. Так что для меня это очередное путешествие длиною в два года… Но давай лучше о тебе. Ты, знаю, как и я, холостяк в тридцать восемь лет. И правильно. Ты всегда был разумен, Вадим. Нет ничего скучнее и тягомотнее, чем дуэт двух людей, эта нескончаемая тихая война за территорию. Нет, по мне так веселее трио или квартет… Весьма любопытно, скажу тебе. Или, на худой конец, соло! Почему бы не умереть, солируя?..

Никонов тяжело вздохнул.

У меня ведь есть невеста, Иван. Да ты с ней однажды виделся мельком, на балу у Ярцевых — Ольга Дмитриевна Красова.

Дочка табачника? Как же, помню! Не знал, что она твоя невеста, поздравляю!

Она сейчас в ссылке, в поселке по соседству с твоим. Приговорили к пяти годам.

Что ты говоришь?! За какие же проказы? Впрочем, все равно… Пять лет для барышни — это совсем не шутка. Я видел, как за три года сибирской ссылки женщина постарела на десяток лет. Сочувствую, брат. А Ольга была прехорошенькой! И с характером! Это прекрасно — терпеть не могу этих безвольных кисейных медуз! Признаться, на том балу я даже пытался за ней поволочиться…

Мысль, внезапная, как вспышка молнии, заставила Никонова вскочить с кресла.

Иван, послушай!.. Ты увидишься с ней… Передай ей мое письмо… И прошу тебя… постарайся увлечь ее! Одиночество, глушь… А ты ведь всегда был записным казановой…

Что ты говоришь?.. Для чего тебе это?

Дело в том, что беременность Ольги будет тем обстоятельством, благодаря которому ее могут вернуть в Петербург под подписку. Ты пойми, я с ума схожу от тревоги за нее. Она ведь пневмонию перенесла нынешней зимой…

Обескуражил ты меня! А… как же будущее дитя?

Разумеется, я дам ребенку свою фамилию и буду воспитывать как родного.

Ты предлагаешь мне относиться к нему как к чужому? Нет, просто любопытно… считаешь меня вконец бесчувственным и аморальным?

Это будет дитя революции, Иван, революции и заснеженной Сибири.

Ну что же… Ваш план не кажется мне провальным, гражданин революционер… По крайней мере, горничные и белошвейки беременеют от меня непостижимо часто!

 

* * *

Никонов получил от Ларионова всего одно письмо. Тот рассказал, что несколько раз навестил Ольгу Дмитриевну, что она и вправду в большой тоске и обрадовалась его изящному обществу. «Она просила передать, что не сомневается в тебе. Только это! — писал Ларионов. — Мне удалось раздобыть в Иркутске приличный рояль, и твоя невеста обещала явиться ко мне в гости третьего дня. Она оказалась по-настоящему музыкальна, хоть, конечно, и не genie…»

Больше Иван Леонидович другу не писал. Через семь месяцев Никонов узнал, что Ларионов обвенчался с Ольгой Красовой. Еще через полгода мать Ларионова дала себе труд умереть, оставив единственному наследнику превосходный капитал. Видимо, благодаря этому обстоятельству, вчерашний политссыльный с молодой женой скоро перебрался из иркутской глуши в роскошный особняк на окраине Москвы.

* * *

Шел 1901 год. Никонов попадал в поле зрения государственной полиции гораздо реже, и ему вернули полную свободу передвижения. Одновременно и карьера его пошла в гору. Это не доставляло Вадиму Александровичу ни малейшей радости. «Я настолько ничтожен, что даже жандармы утратили ко мне интерес», — думал он. Из зеркала на него смотрел вполне еще крепкий, приятной наружности господин с безупречной белизны воротничком, но в потухшем взгляде его было не больше жизни, чем в ноябрьском тумане безветренного питерского вечера.

В мае хлопоты новой должности занесли Никонова в Москву. Он заново знакомился с этим городом, одновременно царственным и грубовато-базарным. К своему удивлению, в свободные часы он почти без устали бродил по улицам, заходил в галантерейные лавки и кондитерские, фланировал по набережной или шел в зверинец, а вечером ехал ужинать в какой-нибудь трактир, по дороге с удовольствием болтая с развязными говорливыми извозчиками. В один из вечеров он решил пойти в оперу: давали «Отелло», а Никонов очень любил итальянцев, и Россини в особенности. В антракте, впечатленный музыкой и прекрасными формами Дездемоны, Вадим Александрович не сразу услышал, как его окликнули два франта средних лет.

Эй, Никонов! А ты здесь откуда? — Один из господ фамильярно ткнул в его направлении тростью черного дерева с набалдашником в форме орлиной головы.

Только теперь наш герой узнал в подвыпившей парочке давних питерских знакомых — Антошина и Волчкова. Оказалось, что они проводят в Белокаменной уже второй месяц, «делают визиты» и с переменным успехом волочатся за московскими барышнями.

Несмотря на протесты Никонова, приятели с радостным гоготом схватили его под руки и потащили вниз по лестнице, с восторгом рассказывая, какой великолепный ужин ждет их в лучшем из московских домов. При этом они усердно и зловеще перемигивались и пытались толкать друг друга локтями (по понятным причинам каждый толчок был весьма ощутим для ребер несчастного Никонова).

Нанятый тарантас понесся по темным улицам с какой-то неистовой скоростью.

Куда, черт возьми, мы едем? — спросил уже слегка рассерженный Никонов.

К месту ты черта вспомнил! К нему, любезному!.. — зашелся глупым хохотом Волчков.

Тсс… — Антошин дурашливо приложил палец к губам. — Ты, Никонов, сам скоро все увидишь! Но какие у них устрицы подают!..

Волчков принялся рассказывать анекдоты из московской жизни. По всему выходило, что все здесь, включая самого великого князя Сергея Александровича, душевно принимали питерского гостя, а со знаменитым актером Ленским Волчков чуть ли не через день пил водку. Между тем начался дождь. Крупные капли глухо и упорно барабанили по крыше тарантаса, становилось прохладней, но почему-то чем дальше, тем сильнее пылали щеки Никонова, тем нестерпимей становилось мучительное предчувствие.

Стоило тарантасу остановиться, как дождь мгновенно закончился. Перед троицей раскрылись высокие чугунные ворота. В глубине сада, освещенного самой изумительной иллюминацией, Никонов увидел большой старинный особняк красного кирпича. А по выложенной гранитом дорожке к гостям легкой танцующей походкой направлялся… Ларионов. Длинные фалды парижского фрака делали его похожим на грациозную черную птицу. Сердце Никонова не то чтобы упало, но стало как-то медленно и тяжело опускаться.

Видал дьявола? — завопил Антошин, перекрикивая десяток играющих в саду скрипачей, которые, казалось, сливались со сливовыми деревьями.

Ларионов был близорук и узнал Никонова, лишь окончательно приблизившись к визитерам. Радостная приветственная улыбка на секунду исчезла с лица хозяина, но не зря он считался завзятым светским львом — тотчас же овладев собой, он обнял однокашника с возгласом:

Страшно рад, что эти пьяницы привели тебя! Сколько зим!..

Как из-под земли возникший ливрейный лакей принял у Никонова плащ, и через минуту великолепный прием, загодя расписанный Антошиным и Волчковым в самых ярких красках, стал явью, превзошедшей все фантазии. На золотых блюдах, как на тронах, восседали важные жареные фазаны. Между ними блистали огромные солнцеподобные апельсины вперемежку с черным молдавским виноградом. Бесчисленные венецианские зеркала отражали и множили великолепных декольтированных красоток и блестящих кавалеров. Никонов, в последние годы порядком отвыкший от светской жизни, был ослеплен. Поэтому, только успев выпить четыре бокала отменного шампанского и разбить в толчее пятый, он, наконец, увидел в глубине залы ее.

Никонов догадался, что Ольга заметила его гораздо раньше. Она смотрела на него взором пристальным и отстраненным, как, задумавшись, порой смотрят на незнакомого и не слишком интересного человека. Никонов поспешно и неловко поклонился, удостоился надменного кивка, а через мгновение красавица хозяйка повернулась к нему спиной, раскрыла веер и дала какое-то распоряжение очередному лакею. Незваный гость успел заметить, что Ольга Дмитриевна одновременно очень изменилась… и не изменилась совсем. Словом, она казалась своим собственным близнецом. Абрикосовое платье, похожее на греческую тунику, обвивало прежний стройный стан. Открытый лоб был младенчески гладок. И губы хранили все то же ласково-насмешливое выражение, когда-то пленившее его. И она все так же источала тонкое сияние. Только раньше это было сияние нежного гиацинта, пронзенного июльским солнцем, а теперь — сверкание кристалла, холодного и твердого.

Окончательно пьяный Антошин увлек Никонова на террасу и, выпучив и без того круглые глаза, принялся рассказывать, что у Ларионовых в саду живут настоящие райские птицы.

Ты только не шуми, не шуми, дружок, и увидишь их золотистые перья в ветвях! — орал Антошин Вадиму Александровичу, который и не думал шуметь и досадовал, что потерял из виду Ольгу.

В конце концов он уверился, что его бывшая невеста не может не чувствовать того же, что он сам, и была вынуждена в расстроенных чувствах удалиться. Но он ошибся: через минуту Ольга Дмитриевна выскочила из какого-то зеркального коридора об руку с молодцеватым офицером, смеясь своим неудержимым, по-птичьи заливистым смехом. Она села за лакированный белый рояль, и гости, оживившись, стали кричать:

Шумана! Шумана!

Встряхнув затейливо уложенными локонами, переплетенными тончайшей шелковой лентой, Ольга ударила по клавишам, и Никонов узнал шумановский «Порыв». Как и всегда, игра ее была бурной, звучной; мелодия, казалось, торопилась, летела стремглав, нарушая все правила в своем беззаботном, ликующем полете. «И одновременно безнадежном!» — внезапно подумалось Никонову, но тут на плечо его легла рука хозяина.

Вадим, идем в сад, ты бледен, — сказал Ларионов, и гость, словно под легким гипнозом, покорно пошел вслед за ним.

Они остановились у лимонного деревца, на ветках которого Никонов насчитал шесть маленьких зеленых плодов.

Послушай… — Ларионов, казалось, был поистине смущен, что случалось с ним крайне редко. — Я знаю, что очень виноват перед тобой… Ты же знаешь, как высоко я ценю дружбу… Поверь, я действительно терзался. Но… жизнь иногда выделывает и не такие пируэты. Если бы я мог как-то загладить…

В руке у Ларионова был бокал с коньяком, и Вадим Александрович заметил, что хозяин успел захмелеть, хотя держал осанку и хорошо владел речью.

Иван! — не выдержал Никонов. — Теперь ничего не изменишь. Друзьями мы с тобой никогда уже не будем, но мне было бы отрадно знать, что вы с Ольгой по-настоящему счастливы и любите друг друга.

Горький смешок вырвался у Ларионова, и Никонов удивленно посмотрел на бывшего товарища. Тот проглотил остатки коньяка, помотал головой и проговорил:

Она?.. Любит?! Да она ненавидит меня! Уж не знаю, что плохого я ей сделал… Ты знаешь, сколько стоят ее заграничные туалеты?! Ее экипаж?! Ее путешествия, в конце концов?! Прошлую зиму она провела в Италии, занимая прекрасные комнаты в страшно дорогом палаццо… А если я скажу, что наедине она в основном говорит со мной сквозь зубы? Что одаривает меня такими ледяными взглядами, от которых меня мороз по шкуре продирает…

Ларионов в сердцах швырнул бокал в сиреневый куст.

А ведь я ни разу не упрекнул ее тем, что она вошла в такую famille… будучи купеческой дочкой. Моя бедная покойная маман… она предупреждала меня…

Голос Ивана Леонидовича задрожал. Пораженный Никонов сумел только выдавить:

Но… как же получилось?..

Проворнейший лакей угодливо предложил собеседникам белого вина.

Давай выпьем, Вадимушка, и я поведаю тебе все, что случилось тогда в том чертовом Багульнике. Все… как на духу. Я писал тебе, что пригласил барышню в гости. В стратегию мою входило начать ухаживать. Нежно коснуться ее плеча, когда будем вместе разбирать ноты… Но ты не поверишь, какая странная робость сковала меня! Я волновался как школьник и так и не решился дотронуться до нее. Это повторилось во второй и третий раз… Черт знает что, это было со мной впервые! Меж тем Ольга стала звать меня своим другом, поверять порой свои мысли, переживания… Говорила о непростых отношениях с отцом. О тебе, кстати, она говорила очень мало… Мы играли Шопена дуэтом — рояль и скрипка. Мы гуляли в хорошую погоду. Я помогал ей чем мог… но вот золотой браслет в свои именины она от меня не приняла. Это подкупило меня; я осознал тогда, что жутко увлечен… Помню, мы удирали без ведома надзирателя на вечеринки иркутских купцов. Эти дикие медведи считали Ольгу моей невестой. Однажды мы выпили много шампанского. Ольга Дмитриевна неважно себя почувствовала, и, провожая ее, я позволил себе то, чего не позволял прежде. В общем, только поцелуй, никаких особенных вольностей… Вся вспыхнув, она назвала меня низким подлецом, который предал своего друга и воспользовался ее слабостью. Эти слова показались мне очень обидными, ведь я так долго был воплощением самого безукоризненного благородства! Тогда я не выдержал и рассказал ей… в общем, о нашем с тобой проекте. Она вся побелела и ни слова не сказала до самого дома. А назавтра приходит записка: «Я буду у вас в пять». Пришла и, веришь ли, отдалась мне сама, с какой-то смелостью исступленной. А я даже не знал, что она девственна была… я думал, у вас, вольтерьянцев, все по-другому… Словом, когда все случилось, я как обезумелый ползал около кровати и бормотал: «Оленька! Я теперь для вас… все, что захотите…» А она глянула на меня и сказала: «Только ни ребенок, ни Вадим Александрович мне не нужны»… Я рассказал тебе все, Вадим, и ни полсловом не погрешил против правды. Все так и было… И почему мне пригрезилось, что нужно непременно жениться? Она мне какой-то необыкновенной казалась. Я честно рассказал ей о своих взглядах на отношения, на возможность разных… чувственных вариаций, и она поддержала меня, сказала, что всегда искала прежде всего свободы. Но теперь я знаю, что это была ложь! Обман от начала до конца! Когда рассеялся жаркий морок первых месяцев нашего брака, я понял, что она холодна и расчетлива, что ее больше интересует французское кружево, чем моя страсть... А самое забавное, что детей у нас так и не появилось. И вряд ли уж появятся, ведь союз наш теперь — одна только видимость. Это ее странное сочетание беспощадно-острого ума и красоты… Я всегда безотчетно чувствовал в этом какую-то ущербность. Впрочем, почти каждая женщина ущербна по-своему. Я лично устал от них… Не веришь? Я действительно решил отдохнуть от похождений…

Полупьяная улыбка растеклась по лицу Ларионова. Он проследил взглядом за молоденькой миловидной служанкой, которая заменяла на дереве сгоревший лампион.

Ты видишь это дитя? Это Фросенька. Живет у нас седьмой месяц. У себя в деревне считалась дурочкой — уж очень дика и мечтательна. Я сначала было подумал, что она знает только «да» и «нет». А потом увидел, как Ольга Дмитриевна от широты душевной занимается с ней азбукой. И научила читать, писать! Стала девчонка улыбаться, говорить порою целыми фразами. А улыбка у нее удивительная, точно рябь на чистом солнечном озере!

Ты всегда был поэтом… и циником притом! — Незаметно для себя Никонов тоже опьянел. — Так эту юную деву не постигла участь других твоих хорошеньких служанок?

Что ты! Я же сказал, что переменился нынче. Я не тронул ее. Трижды в неделю учу играть на флейте. У нее способности открылись, представляешь? Она радовалась как дитя, когда я подарил ей позолоченную флейту. Дивное создание… Ольга Дмитриевна, конечно, изображает безразличие. А вот и она… в окружении поклонников. Которые, видимо, не подозревают о ее холодности.

Ларионов захихикал и как-то разом утратил свое внешнее благородство. Глаза помутнели, рука, сжимающая фужер, мелко дрожала.

Никонову невыносимо захотелось уйти, исчезнуть, скрыться. Он распрощался с хозяином и, узнав у лакея, как добраться до гостиницы, опрометью выбежал за ворота.

* * *

Прошло четыре месяца. Никонов, весь погруженный в дела железной дороги, старался не вспоминать о визите к Ларионовым. Но нередко эта страшноватая сказка отражалась в его тревожных снах. Дребезжал хрусталь, чьи-то черные тени скользили по лаковому белому роялю, испуганно кричала невидимая райская птица…

И вот однажды в пять утра в дверь Никонова позвонили. Сунув ноги в теплые тапки и запахнув синий шлафрок, разбуженный и недовольный Вадим Александрович пошел открывать.

На пороге стояла Ольга Дмитриевна. Она проскользнула в комнату мимо ошарашенного Никонова и остановилась у окна.

Закройте дверь и сядьте, — сказала она будничным, слегка уставшим голосом и сняла шляпу.

Волосы ее были не прибраны, ботинки промокли, и теперь она была похожа на Ольгу Красову, которую хорошо знал (или все же не знал?) Никонов.

Что случилось? — спросил он, помогая даме снять пальто. — Хотите горячего чаю?

Никакого чаю. Вчера вечером я убила его.

Что?..

Я убила своего мужа. Не смотрите на меня как на сумасшедшую. Наверное, вы хотите спросить, почему я пришла к вам? Да потому, что это вы виноваты во всем, что случилось со мной, вы и никто иной! Иван Леонидыч думал, что я ненавижу его, но нет, по-настоящему я ненавидела и ненавижу только вас.

Помилуйте…

Дослушай меня! С тобой были связаны мои самые возвышенные идеи, самые светлые чаяния. Не было для меня человека достойнее и благороднее тебя. Помнишь, мы с тобой говорили о подлинной любви, о необоримой любви, для которой нет ни преград, ни времени, ни расстояний? Ведь, когда мне в суде зачитали приговор, я ни на секунду не усомнилась, что и для меня, и для тебя ничего не будут значить ни года, ни версты… Но я жестоко ошиблась!

Оленька, выслушай меня…

Не желаю! Да, из самых добрых побуждений — Ларионов рассказал мне, — но ты все разрушил. Ты втоптал в грязь наши идеалы, нашу любовь… Я не спала тогда всю ночь. Это было даже не отчаяние — просто мертвящая пустота. Мне показалось, что меня, той, прежней, больше нет. Остался только призрак, который, как слепой, таращился на меня из зеркала карими глазами. Я решила, что должна родиться новая Оленька, свободная от всех идеалов и предрассудков. Однако… ты не представляешь, насколько порочен оказался тот человек, которому ты меня подарил!

Оля, пощади, это слишком безжалостно!..

Я не буду вдаваться в детали, но… несколько раз я уступила ему. Он называл это чувственными вариациями, и не было в моей жизни ничего более омерзительного. Видимо, новая отважная Оленька так и не состоялась… В итоге мы с мужем заключили негласный договор: я играю роль изящной образованной хозяйки прекрасного особняка, он играет в свои игры без меня, и оба мы не вмешиваемся в дела друг друга. Все было неплохо, пока в нашем доме не появилась шестнадцатилетняя сиротка Фрося.

Ларионов рассказывал мне о ней… как об ангеле, который спустился на землю.

Да, как ни странно, мы оба по-своему полюбили ее. Прислуга посмеивалась над странной робкой девочкой, и я взяла ее под защиту. Научила читать, даже итальянским занималась с ней — Фрося оказалась очень любознательной. Впервые за долгое время я почувствовала себя кому-то нужной. Когда Иван стал давать ей уроки флейты, мне почему-то это не понравилось. Я слишком хорошо знала этого человека, чтобы поверить в чистоту его помыслов. Может быть, изначально они и были таковы, но… В общем, на праздники я решила отпустить всю прислугу: Иван собрался поохотиться на бекасов в поместье друга, а я хотела отдохнуть в тишине после череды раутов, оставив только Фросю — у нее все равно нет родных. Легла я вчера очень рано, но вскоре проснулась… в последнее время я очень чутко сплю… и услышала его голос. Я удивилась, почему он не уехал. Встала, взяла свечу и спустилась вниз. Так я и знала: звуки раздавались из комнаты Фроси. Картина, представшая мне, была кошмарна и отвратительна. Полураздетый Ларионов склонился над бедной девочкой и что-то бессвязно бормотал, а она испуганно шептала: «Иван Леонидович, что вы… Иван Леонидович…» Я ворвалась в комнату с криком. Муж обернулся ко мне, по-звериному ощерившись. В глазах его не было ничего, кроме бессмысленной ярости и похоти. «Оставь ее! Немедленно уезжай!» — Я старалась говорить как можно спокойнее. «Уйди! Это не твое дело!» — прохрипел Ларионов и, дрожа в каком-то диком припадке, опять кинулся на девушку. Бледная как полотно, она отшатнулась к стене, а я… опустила на голову супруга бронзовый канделябр, который держала в руке. Видимо, я вложила в этот удар всю свою силу, потому что он рухнул, даже не вскрикнув, и когда я взяла его за руку, то не ощутила пульса… Первая мысль моя была о Фросе. Я обняла ее и стала уговаривать уйти из комнаты, но она только мотала головой и не отрываясь смотрела на мертвеца. Я побежала за успокоительным, но когда вернулась, то увидела, что несчастное дитя сидит на корточках рядом с телом и целует подаренную хозяином флейту. Она повернулась ко мне со своей лучистой улыбкой и стала повторять одно и то же: «Иван Леонидович не умер! Я сыграю ему, и он проснется! Я постараюсь без ошибок сыграть ему сонату, которой он меня учил…» И я поняла, что ничего не смогу поделать: Фрося успела слишком привязаться к нему, к первому мужчине, который был к ней внимателен и добр. И смерть отняла у нее это сокровище…

Оленька, ты ни в чем не виновата! Ты защищала шестнадцатилетнюю сироту от посягателя. Он сам заслужил свою погибель!

Ты знаешь, я думала о нем в поезде. Ведь по-своему он был гораздо более честен, чем мы с тобой. Он не изображал героя, революционера или высоконравственного джентльмена. Он никогда не врал мне. И тратил на меня больше, чем обычный муж тратит на жену. А что мы, мечтающие спасти народ и осветить ему путь пламенем своих факелов? Революционеров из нас не вышло, благие намеренья пошли прахом… Ты из добрых побуждений толкнул меня в пропасть. Я из добрых побуждений убила человека и оставила юное беспомощное создание наедине с безумием. Теперь я попаду в тюрьму и окончательно разобью сердце своего бедного отца…

Ольга отвернулась к окну. Никонов, затушив очередную папиросу, подошел к ней и взял за плечи.

Когда в дом вернется прислуга?

Завтра к вечеру.

Ничего не бойся. У меня есть приличный банковский счет, который позволит нам сбежать в Европу через Польшу.

Это не важно, я взяла деньги из нашего сейфа, — безучастно прошептала Ольга. — Но, если даже мы уйдем от полиции, сможем ли мы уйти от этого нашего кошмара?

Разве ты не видишь, как брезжит надежда? — Вадим Александрович указал на первые лучи осеннего солнца, скользнувшие по стеклу.

Не сговариваясь, они принялись торопливо одеваться. В прихожей Никонов, как в старые времена, помог Ольге Дмитриевне повязать шарф.

Слишком туго, я умру от удушья! — Ее оттаявший взгляд казался теперь совсем прежним.

Лучше умереть от удушья, чем от простуды! — строго возразил Никонов.

Почему? — Ольга рассмеялась, и птичья трель ее смеха повисла, словно нездешняя, в сумрачной комнате, которую они покидали…

100-летие «Сибирских огней»