Букеровские страдания

Владимир ШАПАОШНИКОВ


БУКЕРОВСКИЕ СТРАДАНИЯ


Если бы в настоящее время проводился опрос общественного мнения, связанный не с политикой, а с литературой и нашим россиянам предложили бы вопрос: «Какое литературное произведение года вы считаете самым интересным?» — уверен, процентов девяносто опрошенных честно бы сказали: «Затрудняюсь ответить». И не потому что люди стали меньше читать, а потому что, кроме детективных да сексуальных псевдобестселлеров, читать-то особо нечего. Произведений «хороших и разных» появляется до убожества мало, искать их надо в буквальном смысле .днём с огнём.
Но вот что удивительно: при этой всем совершенно очевидной нищете литературы ежегодно присуждается масса всевозможных литературных премий. Здесь и Большой Букер, и Малый Букер, Антибукер, и премия Альфреда Гёпфера, и премии имени Аполлона Григорьева, Александра Солженицына, Сергея Довлатова, и целый ряд туманно-загадочных премий — «Незнакомка», «Три сестры», «Братья Карамазовы», «Луч света»... Но самое загадочное во всех этих премиях — их, так сказать, полная конспиративность. За что они присуждаются, каким требованиям и критериям должны удовлетворять произведения, на них претендующие, — всё это известно только Господу Богу да самим учредителям, которые тоже, впрочем, предпочитают оставаться в неизвестности. Мало кому известны и счастливчики-лауреаты названных премий. Но тут удивляться нечему. Существовавшая в советские времена практика широкого обсуждения произведений, выдвинутых на соискание литературных премий, отмене на и похоронена (как и многие другие разумные и вполне демократичные советские традиции). Поэтому имена лауреатов и названия произведений, облагодетельствованных новомодными демократическими премиями, можно узнать либо чисто случайно, либо у дотошных специалистов-библиографов.
Кстати, замысел данной статьи тоже возник совершенно случайно. В одной из газет (кажется, в «ЛГ») я прочел заметку, что в 1999 году самая престижная литературная премия Большой Букер присуждена писателю Михаилу Бутову за роман «Свобода», опубликованный в журнале «Новый мир». Заметка меня заинтересовала, я заполучил в библиотеке соответствующие номера «НМ», внимательнейшим образом прочёл роман и был и удивлен, и поражен, и ошарашен (почему роман этот вызвал у меня целую гамму столь бурных эмоцй — разговор впереди). Я снова отправился в библиотеку и от всеведущих библиографов получил исчерпывающую информацию о всех постсоветских литературных премиях, в том числе и о Большом Букере, который, как уже сказано, является самой высокой наградой. Учреждена была эта премия в Англии в 1968 году, а с 1992 года присуждается и российским писателям. И вот, знакомясь со списком наших букеровских лауреатов, я обратил внимание на одну примечательную и вполне объяснимую закономерность. В первые годы Большого Букера присуждали писателям именитым, маститым — таким как В. Астафьев, Б. Окуждава, Маканин, Г.Владимов. Затем среда лауреатов всё чаще встречаются авторы малоизвестные, а то и вовсе неизвестные. Поэтому я счел разумным сосредоточить все внимание на произведениях именно этих писателей, руководствуясь тоже вполне понятным соображением: коли автор удостоился столь высокой чести, значит, наша литература пополнилась еще одним незаурядным талантом. И кто как не критик должен оповестить об этом читательскую общественность.
Но, как говорится, приступим к делу. В 1996 году лауреатом Большой Букеровской премии стал Андрей Сергеев, опубликовавший в журнале «Дружба народов» (1995,№№ 7-8) обширное сочинение. Называется оно «Альбом для марок» и имеет довольно странный подзаголовок –«Коллекция людей, вещей, слов и отношений (1936 по 1956)». Поначалу кажется, что автор решил блеснуть оригинальностью, определив жанр своего произведения столь длинно и нарочито. Но чем дальше читаешь «Альбом для марок», тем все больше и больше убеждаешься, что это и в самом деле единственная в своем роде, уникальная коллекция. Во-первых, почти все люди, которые встречаются на страницах этого сочинения, поражают нас своей безликостью и никчемностью. Их нельзя назвать действующими лицами, поскольку никаких значительных поступков они не совершают. К ним никак не подходит понятие «персонаж», поскольку персонаж в литературном произведении имеет какой-то индивидуальный облик, обладает определенными чертами характера, способен выразить свои взгляда на жизнь и т.п. Ничего этого у людей из коллекции А. Сергеева нет. У них есть только имя, фамилия либо прозвище да кое-какие привычки, как правило, дурные и непристойные. Вот что сообщает, к примеру, герой-рассказчик об одной из соседок по коммуналке:
«Бернариха располагала лучшей в квартире комнатой, сын Алька с женой-белоруской попал в кухонную каморку для прислуги. Старуха почти не вставала:
— Подагра...
Подагра — благородная болезнь от шампанского. На кухне ее подагру счилали сифилисом, но не брезгали и лишь ворчали, когда Бернариха час сидела в ватере. По ночам она издавала трубные звуки на всю квартиру.
— Стреляет, — хихикала кухня».
Ещё один экземпляр из коллекции А. Сергеева — его школьный приятель Шурка Морозов.
«Когда на него наседали толпой, он всегда готов был задрать ногу — и громом на весь школьный двор:
—Лучше геройски пернуть, чем трусливо бзднуть! — И с присказкой:
— Нюхай, друг, хлебный дух!»
В последних главах своего автобиографического повествования А. Сергеев рассказывает, как он .два года учился во ВГИКе, а затем несколько лет в институте иностранных языков, как в студенческие года познакомился с известными режиссерами, артистами, поэтами. Здесь и М. Ромм, и И. Пырьев, и А. Довженко, и II. Асеев, и Д. Бурлюк, и А. Крученых, и Л. Мартынов. Но и этих прославленных деятелей советского искусства и литературы он тоже «коллекционирует», т.е. старается показать их либо самовлюбленными ничтожествами, либо шутами.
«Асеев — вылитый репинский Иван Грозный, только прилизанный. Пытался мэтрствовать, хорохорился передо мной и Чертковым (сокурсник автора — В.Ш.).
— Хорошие мы были ребята, Велимир, Володя,я, Вася Каменский, Алеша Крученых...
Бывший хороший парень Крученых явился при нас и объявил, что сегодня ему семьдесят.
— Бурлюк — отэц рроссийского футуррызма, йа — ммать»
Вообще из поэтов А. Сергеев признает только Пастернака и Заболоцкого (видимо, по той простой причине, что оба они одобрили его юношеские стихотворные опыты). Обо всех остальных пишет в высокомерном уничижительном тоне.
«На мансарде читали свое и, по просьбе, старое: осуждали, в глаза разносили и превозносили.
Не обсуждали как несуществующих — с и с и п я т н и к о в (ССП) от Светлова и Твардовского до Евтушенко.
Раздражались на вездесущих к и р з я т н и к о в (военное поколение)» .
Да что там Твардовский и Светлов, когда А. Сергеев позволяет себе оскорбительные выпады даже в адрес великих классиков.
«Я придумывал, Дима рисовал:
— Пушкинский уголок — Пушкин орлом на унитазе.
— Толстовский уголок — Толстой с бумажкой на горшке».
Тут сам собою возникает вопрос: откуда у А. Сергеева такая неприязнь к советским людям, советской литературе и искусству вообще ко всему советскому? Оказывается, советофобией он заразился чуть ли не с пелёнок. Не случайно с такой гордостью рассказывает он о первом своем диссидентском «подвиге»:
«Читать-писать меня никто не учил, все сам. В тридцать восьмом красным карандашом на первой странице нового к р а т к о г о к у р с а с нажимом вывел нестираемое ГОВНО. Папа не сразу заметил, чуть не взял на политзанятия. Пришлось нести бабушке в печку. Мне не попало, больше того, бабушка ласково:
— Домашний вредитель».
А «вредитель» между тем с жадным интересом слушал разговоры взрослых о политике и верил обывательским сплетням, что «Ленин был сифилитиком, как Маяковский, что Сталин — садист и застрелил жену, что Луначарский, Молотов и Калинин любят балерин».
Но больше всего ему нравились непристойные частушки, которые порой распевала его подвыпившая тетушка:

«Ты гори,гори,свеча —
Чум-чу, чум-чу, ра-ра —
В красной жопе Ильича —
Ишь ты, ха-ха!»

Вообще-то в подобного рода «откровения» верится с трудом: попробовал бы кто в те годы сказать, что Ленин сифилитик, да еще спеть про него похабную частушку... Ну да, как известно, у всякого писателя есть право на вымысел, но зато у читателя есть свое право — определять, где кончается художественный вымысел и где начинается откровенное вранье.
Автор «Альбома для марок» рос в героическую эпоху, когда совершали свои подвиги Чкалов, Байдуков, Раскова, челюскинцы... А. Сергеев называет по именам почти всех первых Героев Советского Союза, но опять же только ради того, чтобы пополнить свою коллекцию. Никакого восторга, никакого восхищения эти легендарные люда у него не вызывают. Да и не удивительно, потому как у нашего «диссидента» в эту пору проявляется обостренный интерес к сексу.
«С Вадиком мы уединяемся в сарае, стягиваем трусы и показываем друг другу зады. Это называется епаться. Вадик говорит, что у них в Сокольниках мальчишки епаются с девчонками».
Совершенно дегероизирована в «Альбоме для марок» Великая Отечественная война, которой посвящена целая глава. Однако в ней не упоминается ни одного сражения, ни одного имени выдающегося полководца или героя. Зато пошлости и похабщины хоть отбавляй. Приведу для наглядности только одно место из этой «исторической» главы.
Справедливости ради следует сказать, что в «Альбоме для марок» есть главы, написанные нормальным языком — без пошлостей. К таковым относятся главы, посвященные отцу, матери, бабушке героя-рассказчика, что вполне естественно. Удивительнее было бы, если б А. Сергеев при описании жизненных судеб самых близких своих родственников позволил себе такие же вольности и шуточки, какие он отпускал в адрес Бернарихи, Шурки Морозова и разных-прочих «сисипятников» и «кирзятников». Однако эти «нормальные» главы выглядят инородным телом в скабрезно-ерническом повествовании А. Сергеева, они — всего лишь навсего ложка меда в огромной, дурно пахнущей бочке... сами понимаете, чего.
Тем не менее факт остается фактом: «коллекция» А. Сергеева оценена в 12500 долларов (таковы, по официальным данным, размеры большой Букеровской премии).
Но, похоже, высокое жюри задним числом поняло и осознало, что присуждать Большого Букера подобного рода «шедеврам» — все равно что дискредитировать и позорить столь престижную премию, первым лауреатом которой был, между прочим, создатель легендарного Джеймса Бонда — Ян Флеминг. И, быть может, кто-то из членов жюри именно о Джеймсе Бонде и вспомнил и подал идею присудить в следующем году Большого Букера произведению приключенческого жанра. Так оно было или не так, но очередным лауреатом стал Анатолии Азольский — автор остросюжетной повести «Клетка» («Новый мир», 1996, №№ 5-6), и жюри, несомненно, проявило на сей раз куда большую разборчивость и взыскательность.
Повесть А. Азольского написана в совершенно необычной манере. В ней нет ни одного диалога, разговорная речь везде заменена косвенной, текст на девяносто процентов состоит из длинных повествовательных предложений с обилием причастных и деепричастных оборотов, обособленных второстепенных членов и прочих грамматических конструкций. И немудрено, что к чтению «Клетки» приступаешь с изрядной долей предвзятости как к сочинению заведомо скучному, уныло-однообразному. Но опасения эти исчезают с первых же строк, поскольку автор сразу же погружает тебя в стремительный поток событий, заставляет неотрывно следить за судьбой главного героя Ивана Баринова.
Судьба же эта с одной стороны необычна и романтична, а с другой —вполне типична для людей, переживших эпоху массовых репрессий. Иван вырос в интеллигентной петербургской семье, отец его — знаменитый хирург, мать — образованная женщина, библиотекарь военной академии. Оба с первых лет советской власти верой и правдой служили ей. Однако пресловутое социальное происхождение, которое имело отнюдь не пролетарские корни, обратило супругов Бариновых в «подозрительный элемент», и они по совету близкого друга уехали всей семьей в Минск, где более-менее спокойно прожили несколько лет. Но тут внезапно началась война, и во время одной из бомбежек отец и мать Ивана погибли.
Иван похоронил родителей и ушел в партизаны. С этого момента и начинается одиссея главного героя, а повесть с каждой страницей обретает черты того жанра, в каком, по-видимому, и была задумана. Жанр этот ныне весьма популярен, носит емкое, интригующее название — боевик. И, наверное, нет ничего предосудительного в том, что А. Азольский всю, так сказать, огневую мощь своего боевика обрушил на тоталитарный режим и его верных опричников-чекистов. Скажу даже больше: А. Азольскай едва ли не первый в постсоветской литературе написал антисталинский боевик, причем, как уже отмечено, боевик достаточно увлекательный, с неослабеваемым интересом читаемый.
Однако мастерски выстроенная главная сюжетная линия — не единственное достоинство «Клетки». Повесть А. Азольского приоткрывает нам такие «тайны» той эпохи, о которых ни слова не сказано ни А. Солженицыным, ни В. Шаламовым, ни О. Волковым, ни другими мастерами «гулаговской прозы». Как известно, многим людям старшего поколения присуще твердое убеждение, что при Сталине был железный порядок, при нем, мол, невозможна была ни коррупция, ни казнокрадство, ни взяточничество, а уж мафии вообще нечего было делать на советской земле. Но, как убедительно показывает А. Азольский, все эти утверждения — не более чем издержки ностальгии по прошлому.
В этом смысле показателен главный конфликт повести. Иван, ставший после войны сотрудником НКВД, обнаруживает, что через Прибалтику
и Белоруссию из Германии идет грузовой поток всевозможного трофейного барахла. Везут и мебель, и посуду, и одежду и т.п. А грузополучателями германского ширпотреба являются, как правило, высокопоставленные военные чины, в том числе и «ишаки» из НКВД. Ивана до глубины души возмутило это узаконенное мародерство, которое, если называть вещи своими именами, было ни чем иным, как самой настоящей коррупцией. И во время очередного своего дежурства на Минском шоссе он остановил один из таких «спецгрузовиков» и сбросил с него отрез сукна в пользу разутых-раздетых ребятишек местной школы. За это самоуправство Иван Баринов жестоко поплатился. По указанию свыше друзья-сослуживцы Ивана разработали и провернули подлую, хитроумную операцию, в результате которой он оказался «немецким агентом» и ему грозил расстрел. Но боевик есть боевик, и, согласно законам жанра, Ивану удается совершить дерзкий побег из застенков НКВД, после чего, он постоянно меняя документы и места жительства, ловко дурачит чекистских сыщиков, стукачей, «топтунов».
В ходе этих скитаний Иван знакомится с неким Альгирдасом Кашпаравичусом и оказывается в литовской мафии, занимающейся разными темными делами, в том числе и «мокрыми». Нелегальное положение дает возможность Ивану увидеть, а автору показать по сути весь преступный мир тех лет, где наличествуют и наемные убийцы (по-нынешнему киллеры), и фальшивомонетчики, и содержатели притонов, и профессиональные проститутки. Конечно, масштабы преступности в сталинские времена были не такие, как в сегодняшней демократической России, при Сталине она находилась в глубоком подполье, но, говоря словами поэта, «все же, все же, все же...». Но у «той» преступности были, что называется, свои исторические корни. Она являлась в определённой степени оборотной стороной своей эпохи, ее порождением, ибо многие, подобно Ивану Баринову, были преступниками поневоле; они оказывались вне закона либо вследствие необоснованных обвинений, к ним предъявленных, либо вследствие того, что по целому ряду пунктов не соответствовали безупречной советской анкете.
Как видим, боевик тоже может быть жанром серьёзным, тоже может касаться глубоких социально-исторических проблем. И, думается, автор напрасно попытался сделать свою повесть еще более серьезной, введя в нее еще одну сюжетную линию, связанную с двоюродным братом Ивана — Климом Пашутиным. Клим — сын «врагов народа» и к тому же бывший военнопленный, посему он тоже вынужден скрываться в подполье. Но вот что удивительно. Скрываясь в подполье в прямом и в переносном смысле слова ( Клим работает сантехником и занимает подвальную комнату), этот юноша, биолог по специальности, не имея возможности проводить лабораторные опыты, пользуясь случайно попадающей к нему в руки научной литературой, совершает великое открытие в генетике. Однакоо дело здесь не только в маловероятности этого «подпольного» научного открытия. А. Азольский, введя в свою повесть «генетическую» линию, во многом повторил то, что хорошо нам известно благодаря роману В. Дудинцева «Белые одежды» и повести Д. Гранина «Зубр». Но там на документальной основе воссозданы все перипетии «крестового похода» против генетики. Здесь же — всего лишь несколько эпизодов, конспективно изложенных, да ещё с изрядной долей «чистого вымысла».
В 90-е годы в демократических журналах было опубликовано немалое число произведений, которые по тем или иным причинам не увидели свет в советские время. И само собою разумеется, что хотя бы одно из таких «обиженных» советской властью произведений должно было рано или поздно удостоиться Букеровской премии. В 1998 году сие свершилось: счастливый жребий пал на «Чужие письма» Александра Морозова («Знамя», 1997, № 11).
Жанр этого сочинения автор определил как эпопею, что означает — правдоподобные речи вымышленного лица.
Хотя, прямо скажем, можно было и не мудрить, а обозначить жанр традиционным термином — роман в письмах, тем более что у эпистолярного романа А. Морозова есть вполне законченный сюжет.
...Некий гражданин 1917 года рождения знакомится с молодой симпатичной женщиной по имени Люба. Знакомство происходит в Москве, где живет он, а она — провинциалка. Вскоре он приезжает к Любе и вступает с ней в законный брак. Проведя в Любином городе медовый месяц, он уезжает обратно в Москву, оставив свою молодую жену беременной, но с твердым намерением перевезти Любу вместе с ее дочкой от первого брака в столицу и зажить счастливой семейной жизнью. И с момента своего возвращения в Москву он начинает ежедневно отправлять жене письма, в которых подробно описывает, как живет, как пытается найти новую работу, что предпринимает ради обмена Любиной провинциальной жилплощади на столичную и т.п. Но поскольку найти подходящую работу все никак не удается, а вопрос с жилобменом упирается в глухую, непробиваемую стену бессчетных формальностей, герой начинает метаться, нервничает, бросается из крайности в крайность. То он зовет Любу немедленно приехать в Москву, то принимает решение самому переехать к жене и навсегда у нее поселиться. Тем временем Люба рожает дочку, и это обстоятельство еще больше усиливает метания и страдания героя. Так в пустых хлопотах проходит целых три года, и сколько им еще длиться — неизвестно...
Весь этот незамысловатый, но полный всевозможных житейских превратностей сюжет легко прослеживается, «вычисляется» из содержания писем героя. А сами письма — образчик обывательской эпистолярной исповеди, где «крики души» типа «Дорогая и милая моя Люба!.. Каждый день с нетерпением жду твоих писем. Когда их нет, я очень нервничаю, не ем, не сплю и сильно падаю духом» — чередуются с практическими, хозяйственными назиданиями («Купи на рынке две крупные курицы или хорошего гуся — только обязательно со штампом ветеринарного врача!»)
Думается, именно эта особенность поэтики «Чужих писем» дала повод критику Н. Елисееву назвать их пародией на «Бедных людей» Достоевского. Однако мне кажется, что здесь напрашивается другая аналогия. Я бы скорее сопоставил эпопею А. Морозова со «Страданиями юного Вертера» Гёте. Ибо герой «Чужих писем» — тоже несчастный вечный страдалец, находящийся в безвыходном положении. Разумеется, в письмах его мы не найдем ни мировой скорби, ни глубоких философских прозрений и суждений, которыми преисполнено гениальное произведение Гёте, но то, что страдания нашего советского Вертера столь же мучительны и искренни — ничуть не вызывает сомнений.
Но оставим в стороне литературные параллели и поговорим-поразмышляем вот о чем. «Чужие письма» написаны А. Морозовым в 1968 году, в пору его студенческой молодости, однако ни один столичный журнал не отважился напечатать их даже в те, более-менее либеральные времена. В послесловии к публикации «Чужих писем» в «Знамени» автор приводит несколько зубодробительных, уничижительных ответов-«отлупов», полученных им из разных редакций.
«Трудно понять, — недоумевали штатные рецензенты, — из каких тараканьих щелей выползло на свет сие существо, в котором нет ни единого признака нормального советского человека...»
«Ваш герой, если уж говорить прямо, интересен только тем, что ждешь — до какой еще низости он может опуститься, на какую подлость способен...»
«Ваш герой есть ничтожество — отвратительное, глупое, злое. И в главные герои он никоим образом не годится...»
Что ж, в те времена, когда главным достоинством литературного произведения считалось наличие в нем положительного героя-новатора, борца за внедрение всевозможных прогрессивных методов производства, иных оценок «Чужие письма» получить не могли. И даже если бы они были опубликованы, критика бы разругала их в пух и в прах, непременно обвинила бы автора и в «мелкотемье», и в «безыдейности», и в «художественной несостоятельности», и в прочих тяжких грехах, кои вменялись всякому, кто осмеливался отступать от канонов соцреализма. И можно согласиться с А. Морозовым, когда он в своём послесловии утверждает, что произведение его было совершенно не понято близорукими, идеологически заморенными рецензентами, что герой его имел полное право на литературную жизнь. А истинная сущность этого героя, по мысли автора, заключается в том, что он олицетворяет «повседневную пошлость». «Поначалу, — пишет А. Морозов, — я просто-напросто из любопытства следил за разнообразнейшими проявлениями этой пошлости, подбирая, например, всякий исписанный человеческой рукой бумажный листок, а потом всерьез начал склоняться к мысли, что пошлость жизни — это нечто неизбежное и почти неизлечимое, что именно в ней проявляется сокровенная основа любой человеческой натуры — ее ничтожество. Чтобы жизнь возымела какой-либо смысл, нужно избавиться от пошлого самодовольства, на которое человек не имеет ни малейшего права, ему необходимо во что-то верить, потому что одна лишь вера одухотворяет бытие».
Как видим, автор тоже считает своего героя «глупым ничтожеством». А редакция «Знамени», публикуя «Чужие письма», тем самым желает показать, какими примитивными, одноклеточными существами были простые советские люди, исковерканные проклятым тоталитарным режимом.
А между тем современное прочтение «Чужих писем» даёт веские основания решительно не согласиться с А. Морозовым и столь же решительно встать на защиту его «ничтожного» героя. Тут, на мой взгляд, слово «ничтожный» надо заменить адекватным синонимом «маленький», и тогда многое увидится иначе, многое встанет на свои места.
Во-первых, если внимательно присмотреться к герою А. Морозова, то перед нами действительно обыкновенный «маленький человек», каковых в те времена было миллионы. А «мал» и «ничтожен» он прежде всего потому, что живёт на скромную зарплату, занимая восьмиметровую комнату в коммуналке, скромно питается и одевается, да и духовные запросы его тоже весьма скромные — посмотреть новый фильм, да послушать по радио любимую передачу. Но разве он в том виноват? Впрочем, тут можно поставить вопрос шире: разве могло советское государство в том далеком 1959 году, с которого начинается повествование А. Морозова, предоставить каждому такому «маленькому человеку» отдельную квартиру, значительно повысить ему зарплату или пенсию? Отрицательный ответ напрашивается сам собой, если вспомнить, что прошло всего четырнадцать лет со дня окончания Великой Отечественной войны, и страна только-только начала запускать на всю мощь свои промышленно-хозяйственный потенциал. Хотя уже тогда в Советском Союзе многое делалось, говоря языком тех лет, для повышения материального благосостояния народа. Вот, к примеру, что пишет герой в одном из первых своих писем: «...как сообщали по радио, в одном только этом году будет построено три миллиона квадратных метров благоустроенного жилья! А это — целых пять или шесть таких городов, как твой. Теперь ведь с каждым годом строят все быстрее и быстрее. И лучше, должен я тебе заметить!»
Во-вторых, герой Д. Морозова вызывает не только сочувствие, но и искреннюю симпатию к себе, потому что он однолюб и примерный семьянин. Всеми его поступками и помыслами движет «одна, но пламенная страсть» — его светлая, чистая, не оскверненная никакими житейскими склоками любовь к жене и детям, его стремление создать крепкую, настоящую семью. И в этом смысле «ничтожный герой» А. Морозова мог бы послужить примером для подражания многим нынешним горе-мужьям и горе-женам...
Герой «Чужих писем» вызывает уважение и симпатию еще по одной весьма важной причине. Он — участник великой Отечественной войны, откуда вернулся с тяжелым ранением. И хотя о своем фронтовом прошлом он пишет очень скупо, тем не менее нетрудно понять, что на войне он побывал в серьезных переделках и многое повидал. Отсюда вопрос: а вправе ли мы вообще называть «ничтожествами» тех, кто спас Отечество от фашистского порабощения, тех, благодаря кому мы по крайней мере полвека жили спокойной, мирной жизнью?
Герой А. Морозова, разумеется, далеко не ангел. Порой он бывает и раздражителен, и мелочен, и эгоистичен. Иные его упреки, адресованные жене, представляются несправедливыми и даже оскорбительными, так что в отдельных своих «эпистолах» он смахивает на склочного зощенковского обывателя.
Но что поделаешь, коли такова наша земная, грешная жизнь, и все мы в той или иной степени являемся обывателями. И здесь я должен честно признаться: «Чужие письма» я читал прежде всего как обыватель дотошно сопоставлял материальные и бытовые условия жизни простых людей той эпохи (1959 — 1962 годы) с условиями нынешними. Читал и дивился, и завидовал, и негодовал. Да и было отчего.
Возьмем, к примеру, такой самый незначительный с виду факт. Герой пишет своей жене письма каждый день и требует, чтобы она тоже ежедневно отвечала ему. И нигде нет даже намека на то, что беспрерывная эта переписка может существенно отразиться на их семейном бюджете. Ибо почтовые услуги стоила тогда копейки. Сейчас же... Впрочем, стоит ли распространяться на эту тему, когда каждая «свободный россиянин» прекрасно знает, что нынешняя рыночная почта, равно как и телеграф, и междугородний телефон, многим просто не по карману.
Или такая вот информация из той, ненавистной и охаянной нашими демократами эпохи:
«Сегодня я был на рынке. Там очень много огурцов, клубники и цыплят, которые по 10 и 12 рублей за штуку.
14-го июля — день моего рождения, а нашей крошке будет тогда, шутка ли оказать, д е с я т ь дней.
Ты к этому дню уже выпишешься, сходим на рынок, купим цыплят -каждому по штуке — и будет у нас праздник!»
К сему дам маленькую справку: средний заработок советского обывателя был примерно 600-700 рублей. Так что позволить себе «праздник» в виде покупки сразу нескольких цыплят мог каждый.
Ещё одна приходно-расходная выдержка:
«За это время я получил четыре получки: 260 и 300, 260 и ещё раз 300 рублей. Всего — 1120 рублей!..
Из полученных мною за два месяца денег я истратил:
I) Квартплата за два месяца — 50.
2) Шубка меховая болгарская Гале — 370.
З) Посылка ко дню рождения Гали — 130.
4) Починка обуви и партвзносы — 40.
На сберкнижку я положил 250 рублей, а все остальные деньги израсходовал на питание».
Одним словом, «Чужие письма» Александра Морозова — правдивый, неопровержимый документ, свидетельствующий о том, что при советской власти люди жили немного сытнее и благополучнее, чем в нынешней, свободной, демократической России; причем жили в полной уверенности, что завтрашний день принесет им еще больше материальных и духовных благ.
Так что высокое жюри оказалось, мягко говоря, двусмысленном положении, присудив Большого Букера произведению, которое фактически прославляет советскую власть.
А редакция журнала «Знамя», опубликовавшая «Чужие письма» с явно коньюнктурной целью — лишний раз заклеймить и предать проклятию коммунистический режим, оказалась в положении небезызвестной гоголевской унтер-офицерской вдовы, которая сама себя высекла.
Короче говоря, с «Чужими письмами» получился форменный конфуз. И, очевидно, именно этим объясняется тот факт, что ни одно из произведений, опубликованных в толстых журналах в 1998 году, не было удостоено Букеровской премии. Зато в следующем, 99-м году, Большого Букера, что называется, в пожарном порядке присудили Михаилу Бутову за роман «Свобода» («Новый мир», 1999, №№ 1-2).
Свой роман М. Бутов начинает такими же почти словами, какими Пушкин начинал «Капитанскую дочку»:
«Мой прадед был в молодости членом «Народной воли». Однако за этой многообещающей фразой следует огорчительное признание, что, перелопатив уйму всяких документов и свидетельств, герой-рассказчик не обнаружил никаких следов участия его прадеда в серьезных революционных предприятиях. Очевидно, полагает герой, легендарный прадед его подрывал устои самодержавия под псевдонимом. И тут же доводит до сведения читателей такой факт: «Любопытно, что другой мой прадед, по линии матери, был тогда же крупным полицейским чином в Петербурге, и как-то раз во время беспорядков, о чем сообщает журнал по истории освободительного движения «Былое», ему собственноручно засветил булыжником в лоб некто Александр Ульянов».
Следующий абзац романа посвящен деду, который был далек от политики, писал декадентские рассказы, в результате чего сошел с ума и повесился на собственных подтяжках. И уж вовсе куцую информацию дает герой-рассказчик о своем отце; о нем у сыночка осталось лишь одно воспоминание — большой живот, «в который так мягко и безопасно было, запрыгнув на диван, уткнуться темечком».
Коли роман начался с родословной, то вполне можно было ожидать, что в дальнейшем герой-рассказчик как-то свяжет историю своих предков с собственной судьбой либо, спустя некоторое время, раздобудет и сообщит о них дополнительные сведения. Но ожидания эти оказываются напрасными. Потревожив единожды тени прадедов, деда и отца, герой больше о них ни разу и не вспомнит. Вспоминать он будет только свою благополучно здравствующую мамашу, и то в исключительных случаях — когда ему срочно надо раздобыть деньжат...
Изложив вкратце родословную, герой начинает затем подробно повествовать о своих трудовых мытарствах: как его уволили из редакции при театральном творческом союзе, как после этого он пару сезонов перебивался «погрузочными халтурами», пока не устроился в церковное издательство. Но и здесь долго не задержался: религиозная литература расходилась плохо, и его опять сократили. Правда, замечает герой, на отступного здесь не скупились. Я порвал внутренний карман куртки, запихивая в него тугие банковские упаковки».Засим следует дотошное, инвентаризационное описание, что именно и в каком количестве закупал герой и таскал во временную квартиру, где приютил его один из приятелей. А следующая глава посвящается уже этому приятелю-благодетелю, самодеятельному и самоотверженному режиссеру-новатору, и снова изобилие всяческих подробностей, связанных с закулисными интригами, «тайнами», склоками.
Словом, читаешь роман М. Бутова и никак не можешь понять: а о чем, собственно, это произведение, ради чего замыслил автор его написать, какую тему берётся осветить, каких проблем намерен коснуться? Да и где, наконец, завязка сюжета? Как вдруг натыкаешься на фразу: «Я обнюхивал действительность, как собака лужок в поисках целебной травы...» И всё сразу становится на свои места, ибо роман «Свобода» от первой до последней страницы есть не что иное, как тщательное обнюхивание всего, что ни попадается в поле зрения героя-рассказчика.
Вот он поселяется в квартире приятеля, надолго уехавшего из Москвы, и обнаруживает, что новое его жилище до безобразия запущено, что в нем полным-полно крыс, мышей, тараканов, пауков, мух. Однако герой-рассказчик палец о палец не ударяет, чтобы избавиться от этих «сожителей» (так уважительно называет он этих паразитов). Он лишь внимательно наблюдает за ними да скрупулезно описывает их повадки, привычки, особенности поведения и проч. Привожу в качестве примера этюд о пауках:
«Они не покидали своих сетей под потолком — но и оттуда железно контролировали пространство. Первые дни я постоянно чувствовал исходящее от них недоверие и что бы ни делал — делал с оглядкой, как солдат-первогодок перед сержантом. Меня прощупывали, оценивали: достоин ли вида на жительство или вернее будет отлучит от воды и огня, соединившись как-нибудь ночью, опутать по рукам и ногам, принайтовать к кровати и так бросить — умирать с голоду».
С одним из пауков герой подружился. Даже имя ему дал — Урсус. И самолично ловил для него мух. А однажды решил «угостить» своего любимца тараканом. Урсус таракана съел, но, по-видимому, в таракане содержался какой-то яд, и бедняга-паук сдох. Такая вот трогательная история, занимающая в романе несколько страниц.
Вообще «обнюхивая действительность», герой-рассказчик явно тяготеет к предметам (как одушевленным, так и неодушевленным), мягко говоря, малопривлекательным. Столь же дотошно, как и пауков, он описывает, например, урода прокаженного, у которого на лице «сквозь белую, неживую, будто отделившуюся уже от мышц, от всякого кровопитания кожу сочилась лимфа». Или утопленника с «приспущенными штанами» и «грязно-восковой ороговевшей пяткой».
Впрочем, я был бы несправедлив, если бы все содержание романа М. Бутова свел к бессмысленному описательству разного рода непрезентабельных предметов. В «Свободе» есть и несколько вполне сюжетных жизненных историй, все они связаны с Андрюхой, тоже приятелем героя-рассказчика. Андрюха — один из тех, кто постоянно, как говорят в народе, ищет приключений на свою... И находит. То он очертя голову бросается в коммерцию и попадает в кабалу к рэкетирам, откуда его с трудом, с помощью медицины, вызволяют сердобольные родители. То соглашается взять от бывших школьных друзей ворованные драгоценности на хранение и снова попадает впросак. То, не спросясь отца, сдает в аренду коммерсантам пустующий гараж и т.д. Но все эти истории изложены как-то отстранение, что называется, без изюминки и потому интерес представляют не больший, чем «обнюханные» героем-рассказчиком предметы.
Есть в романе и так называемая любовная линия. Однако выписана она настолько убого и коряво, что воспринимается как пошленький анекдотец. А суть этой «страницы любви» в следующем. Некая безымянная женщина время от времени навещает героя-рассказчика (у которого, кстати, тоже нет имени). Женщина эта замужем и любовные свои визиты может наносить только в утреннее или дневное время. Но вскоре выясняется, что возлюбленный ее способен быть в «полной форме» только ночью, о чем он открытым текстом заявляет своей подруге... Как говорится, и вся любовь.
На этом можно было бы и поставить точку, однако тут возникает по меньшей мере два вопроса. Почему такой откровенно слабый, написанный в худших традициях натурализма роман опубликован на страницах одного из самых престижных столичных журналов и почему он удостоен столь высокой премии? Попытаемся ответить на эти вопросы, исходя из фактов, из одних только хорошо нам известных, достоверных фактов.
Как явствует из краткой новомировской редакционной справки, в Москве живет прозаик Михаил Владимирович Бутов, 1964 года рождения; он окончил электротехнический институт связи, а с 1992 года публикует рассказы и повести в журналах «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Дружба народов». Мы же со своей стороны знаем, что все эти журналы относятся к числу демократических изданий и находятся на содержании у небезызвестного Дж. Сороса. А, стало быть, чтобы в них печататься, писатель должен быть правоверным демократом (или по крайней мере выдавать себя за такового),т.е. он непременно должен ненавидеть недавнее советское прошлое, при любом удобном случае поносить и охаивать его. Это во-первых. И это первое условие, а точнее требование издателей-хозяев М. Бутов охотно выполняет. Так, коммунистов он называет недобитками, пионерский лагерь-«узилищем», а советскую школу считает рассадником беспардонной лжи», где учителя «настойчиво одурманивали незрелое сознание» ребятишек. Во-вторых, всякий истинный демократ-«общечеловек» обязан хотя бы однажды непочтительно отозваться о своей Родине. Что М. Бутов, покорный слуга демократического режима, тоже с удовольствием делает... Иногда мне кажется, — заявляет его герой-рассказчик, — что мы, Россия, со своим свинством кое в чём получаемся мудрее других». В-третьих — и это условие самое жесткое и обязательное — писатель-демократ ни в коем случае не должен порочить существующий режим, а потому он не имеет права задаваться теми вопросами, которые сейчас тревожат и волнуют каждого честного, мыслящего россиянина: почему мы бедно живём? почему растёт преступность? почему процветают коррупция и воровство? и т.д. Писатель-демократ должен всеми способами уводить читателя от таких «совковых» вопросов. Например, красочно расписывать, как его герои, пользуясь неограниченной свободой, весело проводят время, пьянствуют, развлекаются с девицами легкого поведения. Впрочем, тут надо сделать оговорку. Любовно-сексуальных сценок у М. Бутова маловато. Зато пьянок и попоек — море разливанное. Причем М. Бутов не просто описывает их, а чуть ли не поэтизирует, так что иные «питейные страницы» в его романе звучат почти как стихотворения в прозе. Цитирую:
«...А чтобы прощальный вечер чем-то отличался от одинаковых предыдущих, принес вместо традиционной водки с пивом литровую бутыль семидесятиградусного американского рома из коммерческого магазина. Я усомнился: взойдём ли? Он сказал, что заберет с собой, если мы не допьем» Закусывали копчёной мойвой из картонной коробочки. Я был на дружеской ноге с чистым спиртом, но никогда еще не встречал настолько крепкого рома и не мог предвидеть, каких каверз следует от него ожидать. Помню, как гость стучал мне кулаком в плечо и убеждал если что — зла не держать. Но уходил он уже без меня.
К немалому своему изумлению, я очнулся под одеялом и даже на простыне — хотя и в более счастливые дни не всегда ее под себя подкладывал. Открыл глаза, но лежал неподвижно, словно мертвый, глядя в светлеющий потолок, отслеживая, как поднимаются по пищеводу огненные шары. Язык мой отяжелел и набух, и гортань пересохла, как мангышлакский солончак; воздух на вдохе обжигал бронхи, а шерстяные иглы одеяла — кожу».
Само собою разумеется, что такую прозу надо оплачивать твердой, полновесной валютой. Иначе у Михаила Бутова и прочих новорусских мастеров пера иссякнет вдохновение, угаснет желание живописать прелести нынешней свободной, развеселой демократической жизни.
В своем обзоре я рассмотрел всего лишь четыре произведения, удостоенные Букеровской премии, и это обстоятельство не позволяет мне делать какие-либо далеко идущие, непререкаемые выводы и обобщения. Тем не менее некоторые соображения, касающиеся роли Большого Букера в современной нашей литературной жизни, я позволю себе высказать. Премия эта, как нетрудно понять, является одной из форм финансовой поддержки писателей-демократов, т.е. всех тех борзописцев, кто ругает и опошляет советскую историю и приветствует реформаторские преобразования в России. Не случайно все без исключения лауреаты Букеровской премии вышли из «шинели Сороса» — опубликовали свои романы и повести на страницах «его» журналов. Только вот сдается мне, что конек антисоветизма, на котором так браво гарцевали первые его наездники (В. Астафьев, В. Маканин, Г. Владимов и другие маститые-именитые), превратился ныне в тощую, загнанную клячу. По-настоящему талантливых произведений, обращенных к сложным, трагическим периодам нашего недавнего прошлого, — считанные единицы (та же «Клетка»).Зато полуграфоманских опусов, сдобренных пошлятиной да похабщиной (типа «Альбома для марок»), хоть пруд пруди. Однако жюри по присуждению Букеровской премии, судя по всему, не намерено в дальнейшем «осчастливливать» новоявленных Барковых. Поэтому ему остается либо уповать на «воскрешение» запрещённых советской цензурой сочинений (что весьма проблематично, да и вновь можно попасть впросак, как в случае с «Чужими письмами»), либо награждать произведения, написанные на уровне «обнюхивания действительности». Но не утратит ли в таком случае Большой Букер окончательно и бесповоротно своего престижа?