Церковь на Тарской

* * *

Потоки грязи, суета, скольженье,
Угрюмый проблеск будущего дня.
И утреннее саморазрушенье
Который раз преследует меня.
Я втянута в какой-то круг порочный,
Накрыта злобной сумрачной волной.
Все для того, чтоб только в час урочный
Казенный стул чуть скрипнул подо мной.
Попрыгав и побегав и потопав,
Не о маршрутке Господа молить.
О Господи! Где все твои потопы,
Чтоб этот город безобразный смыть.
Пускай Земля меж двух цивилизаций
Подремлет: ветерок и волн игра —

А вечером так просто улыбаться,
Как просто невозможно по утрам.

ИЮЛЬ

1.

Золоченая пуля,
Ураган и обвал —
Три недели июля,
Что сразят наповал.
Три недели — единый
Миг — успеть бы украсть!
Земляничный, полынный
Мир обнять и упасть.
Под щекою иголки,
Толстый шмель у лица.
Остывать долго-долго,
Не остыть до конца.

2.

Просторный мир нагретых сосен,
Шальная шишка — по плечу.
Как не хочу я рифмы «осень»,
Как не хочу!
Чем дальше в бор, тем все свободней
Душе в зеленом, голубом.
Сосредоточусь на «сегодня»,
Не на «потом».
Согрета, болью не задета,
Беспечна, радостна, легка…
В блокноте — «лето, лето, лето» —
Одна строка.

* * *

Ветер холодный, будто из детства,
Будто уже никуда мне не деться.
Рифмы расхожей не избежать:
Спичкой сгорать и былинкой дрожать.
Господи, как все старо в этом мире!
Ходит беда по знакомой квартире.
В мамином платье, ее же очках.
Жизнь — на весах и смерть — на весах.

Детство мое! Ты печальная сказка.
Бабушка в церковь водила на Тарской.
Как я молилась — дивился народ.
Господи, пусть только мама живет!
Как я рыдала, дошкольница, птенчик.
А вот теперь-то и плакать мне нечем.
Больше уже — ни страдать, ни скорбеть.

Господи, дай ей легко умереть.

* * *

А бабушка меня звала особо — Танюшкой.
Во мне еще течет ее живая речь:
«Ступайте-ка в избу, уже простыли шанежки»,
«Убродно как в снегу — айдате-ка на печь!»
И это не в селе, на городской окраине,
Под воробьиный шум, трамвайный перестук,
Где по весне в груди стучало так отчаянно,
И новым содержаньем пугало слово «друг».
На улочках под дождь еще наплачусь дочерна:
Ведь в палисаде он срывал цветы другой.

А город все растет. И нет уже у дочери
Ни рифм таких в стихах, и ни любви такой.

* * *

Зеркальце, записочка, брелок,
Тени, на шнурочке янтарек,
Тушь, помада, брошка и конфетка,
На удачу — с дырочкой монетка.
И еще помада, карандаш,
Чье-то фото. Вечный раскардаш
В косметичке ветреной нимфетки.
А в моей — таблетки и таблетки.

* * *

И что поделать с судьбой нескладной,
Глядит, как ворон седой с карниза,
А мне б ванильной и шоколадной,
Такой любви, как в журнале «Лиза»:
Вначале — плохо, а после — сладко,
Морей красоты и побережий.
Кому-то — лайнер, кому-то — лодка:
Пейзажи те же, долги все те же.
И что за мной ты летаешь, ворон?
Неужто в мире так мало места?
Не можешь, ворон, без «nevemor’a»,
Слабо тебе отойти от текста?

* * *

Разрушил все, как сорок Стенек,
Мол, что не вытопчу — сожгу.
В итоге — ни угла, ни денег,
Вбиваешь в столбики тоску.
Прошел восторг от публикаций,
Увяла яркая строка.
Хотел стране в любви признаться,
Да не расслышала страна.
У ней и так забот по горло:
То наводнение, то взрыв.
Глядишь ты, завистью прогорклой
Свой взгляд и душу напоив.
Буянил, нет ли, пил ли не пил,
Спалил ли, нет случайный кров,
А мне, как Тилю, в сердце пепел
Стучит от всех твоих костров.
Не трожь меня больными снами!
Живи во злобе и борьбе.
А дочь с твоими же глазами
Уже не помнит о тебе.

* * *

В церквях стоят еще березки,
Не сметена с полов трава.
И, кажется, весь мир из воска:
Асфальт, дома и дерева.
Все плавится в жаре прекрасной,
Забыта лютая зима.
И совершенно не опасно
Сойти от радости с ума.
Не скорбный дом, а лес зеленый,
Весь мир — огромный и бездонный —
Приют тебе на много дней.
До листопадного круженья,
Движенья, шороха, скольженья,
До первых дней самосожженья —
До первой горести твоей.