Человек и система

Идеология & Идеология

Вопрос о «Системе», как и «Идеологии» (1), дробится в литературно-литературоведческом сознании на альтернативные составляющие. Курс пореформенных лет на «деидеологизацию» наткнулся на странный парадокс: отрицание официальной компартийной идеологии, довлевшей над литературным мышлением в советский период, вошло в противоречие с неизбежным (во все времена) существованием идеологии собственно авторской (писательской, художнической). Факт, мало осознанный еще нашим литературоведением и критикой, для которых гораздо привычнее говорить о «давлении» идеологии на художественное сознание и письмо, о необходимости победить «монстра идеологии», ««обмануть» его, «ускользнуть» от его недреманного ока» (2). Впрочем, и осуждение на наших глазах распавшейся госсистемы как аппарата насилия, воспевавшегося в известных соцреалистических образцах, вовсе не должно подразумевать отрицание системы авторских идей, художественных средств и т.п. С другой стороны, нельзя отвергать и собственно интерес к (человеку) идеологии, системе (власти) как предмету изображения и авторского осмысления (во все времена нередко критического).
Собственно, это магистральная линия русской классики. Гоголевская, к примеру. И когда современный прозаик, Валерий Казаков, предлагает читателю «покружить над чиновничьей темой» (3), наше внутреннее зрение высвечивает характеры и ситуации из «Ревизора», «Мертвых душ» и прочие гоголевские реалии. Тем более что фраза о «чиновничьей теме» выхвачена мною из его рассказа «Наместник Грома» — маленького, но емко показывающего феномен российского местничества. Герой (или, скорее, «герой») поведанной нам нехитрой истории о хождении «из власти» и «во власть» (читай «в систему») — бывший федеральный чиновник Вениамин Алексеевич, которого призывает к себе на Рублевку некий новорусский олигарх, дабы сообщить ему о новом назначении. По дороге на дачу «герой» успевает обнаружить свойственный ему — и весьма типичный для человека Системы и слуги господствующей Идеологии — образ мышления. Иерархический и, так сказать, имитаторский. «Вениамин Алексеевич, как и тысячи его единоверцев, свято исповедовал незыблемость такого понятия, как обойма или, по-старому, по-обкомовски — номенклатура. Считалось, что однажды попав туда, человек переходил в новое качество, если ответственно относился к своей карьере, не переступал обусловленные рамки, дружил с кем положено и против кого положено, особенно не вырисовывался, а достигнув командных высот, приобретал бесценный опыт имитатора кипучей деятельности, и тогда ему светила бронза непотопляемого броненосца» (с. 99).
По сути, идеология персонажа отражает общую корпоративную идеологию, по сути, неизменную во все времена при всех видоизменениях ее внешних ликов и обликов. За фасадом красивых слов и высоких идей — приспособленчество и ловкачество, оголтелый карьеризм. Кому же служит этот «герой» наших дней? Ряд новых Павлов Ивановичей Чичиковых и Григориев Распутиных дополняет в «Наместнике Грома» олигарх Михаил Львович Армоцкий по прозвищу Гром. Удачливый капиталист, сумевший сколотить состояние на распаде экономической системы, и бывший замминистра, он сам по себе человек-система или, по ироничному выражению автора, «личный друг страны» (с. 98), который с нею, страной этой, на «ты».
Так в образной системе современной прозы обнаруживаются мутации идеологии и системы внешнего мира. Попадая в идейно-эстетическую систему ценностей художественного мира, они проявляют свои скрытые в реальности противоречия, искажения, фантомность и иллюзорность. Показатель этих мет в рассказе В. Казакова — «свернутость» громадных, казалось бы, но мнимых величин. По-гоголевски карикатурное уменьшение их до микромасштаба одного денежного мешка.

Система свернута — отсюда и перенос ее, как и в другом казаковском рассказе «Чужая слезница», в один богом забытый медвежий угол, куда назначают наместником Вениамина Алексеевича. Идеология же переведена в денежно-карьерное измерение. Ведь «деньги говорят, — как утверждают современные исследователи, — и их язык — язык идеологии» (4). Потому брезгливо отгоняет олигарх нового наместника, лезущего с лобызаниями начальственной ручки. И говорит: «Деньгами отдашь» (с. 102). Потому и весь рассказ завершается шутовскими похоронами «великой России» растащенной проходимцами всех мастей и рангов, распроданной на сырье, истерзанной бездарными «наместниками» и «временщиками».
В футурологической прозе другого современного писателя, Юрия Козлова, иронически обыгрывается постмодернистская идея «конца идеологии». Ни ее замена фальшивыми суррогатами (В. Казаков), ни ее исчезновение (Ю. Козлов) не проходят безнаказанно, свидетельствуя о неблагополучии, о кризисном положении вещей.
В романе-предупреждении Ю. Козлова «Реформатор» о возможном российском будущем, после глобальной революционной катастройки, знаком эпистемологического разрыва и «конца истории» становится…отсутствие идеологии и крах поиска национальной идеи в специально созданном для этого героем романа фонде. «С одной стороны, отсутствие идеологии представлялось несомненным благом. Никто не указывал Никите Ивановичу (главному герою, литератору-футурологу и изгнаннику из России, которого никак уж нельзя заподозрить в приверженности былому режиму. — А. Б.),как жить, кого слушаться, кого считать другом, а кого недругом. С другой — вместе с идеологиями из жизни ушла определенность, интеллектуальная, так сказать, дисциплина, когда человек, не зная, знал, что суп едят ложкой, а спагетти вилкой, что за столом нельзя портить воздух, на кладбище — заниматься любовью и уж совсем никуда не годится — хвастаться, что тебе, допустим, нравится убивать людей, есть человеческое мясо, а больше всего на свете ты ненавидишь читать» (5). Таким образом, «идеология» в трактовке автора и его своеобразного героя-идеолога обретает отчетливо ментальный, житейский характер, выламываясь из официозных рамок властных надстроек и переходя в систему цивилизационных установок и ценностей — систему повседневной жизнедеятельности, регламентаций и ритуалов, собственно, и делающих человека человеком.
И сходное, и несколько иное видение проблемы предлагает Владимир Личутин, автор исторических романов «Раскол», «Скитальцы» и повествований о жгучей современности — «Миледи Ротман» и «Беглец из рая». С личутинской точки зрения, высказанной со всей отчетливостью в его литературном исследовании национального раскола XVII в., основная линия разрыва с той самой поры проходит между государственной идеологией, официальными религиозными формами, внезапно оказавшимися внеположными русской жизни, и — саморазвитием национального бытия, национального менталитета с его стихийными установками, «нутряной» психологией и пр. Искренняя стихийная вера народа здесь наталкивается на сковывающие рамки, официальные каноны — и такое состояние раскола российской действительности на огосударствленные идеологические формы и «нутряное», органичное ее саморазвитие сохраняется до настоящего времени, представляя собой постоянный исток общенационального брожения умов, неспокойствия и нестабильности. Но и залог постоянного движения, развития России — в преодолении и внешних обстоятельств, и самоё себя.
Полюс идейного отрицания, к примеру, в романе «Беглец из рая» о бывшем человеке системы, советнике президента Ельцина, образует современный нигилизм (с явственно ницшеанским оттенком): тогда отрицательное мировосприятие доминирует, перекрывая позывы к созидательной деятельности и обрекая героя на холодный цинизм и разочарование. Мир видится ему в черных красках исторической вины нации и сознания собственно бессилия преодолеть хаос и абсурдность бытия. Таково, в особенности в первых частях романа, мироощущение личутинского «беглеца» — мироощущение человека переходного времени, когда вечные ценности русской души, кажется, навеки погребены под руинами всеобщего распада, а общая ситуация в разграбленной стране, очевидно, сводит на нет все усилия и порывы к сколько-нибудь конструктивным реформам. Бога нет — есть лишь реконструированные здания церквей, словно внешние оболочки без души:
«Да, в церковь поспешил народ, но так прежде бежали и в магазин за куском колбасы, с тем же самым опасением, что вдруг не достанется ему, вдруг всю благодать перехватят, разнесут по знакомым, расторгуют с черного хода…»(6).
Сходным образом в рассказе В. Казакова «Чужая слезница» (о клане наместников далекого российского края) человек нынешней системы, зять полновластного хозяина региона, в отчаянии кричит своему «благодетелю»: «Что же это такое делается?.. В какой стране мы живем? А свобода где? Где демократия, где конституция, в конце концов? Стоило ли приносить в жертву общечеловеческим ценностям одну из величайших держав мира, чтобы через десятилетие вернуть ее к тридцать седьмому году?»(7).
Тридцать седьмому? Роковая дата вырвалась у зарвавшегося зятька не случайно. Тесть его про прозвищу Монстр (расшифровка проста: Молох Н(е)стор Трофимович) всю жизнь служил «по жандарскому ведомству... последние лет тринадцать возглавляя это жутковатое учреждение в их забытом богом и президентом регионе. Молох фактически стал полноправным хозяином огромного края» (7). Идеология Молоха, верного служаки всем известного «тайного ордена» (с.7), незатейлива. С точки зрения «этого огромного двухметрового мужика» (с.7), мнящего себя государственником, человеком передовых взглядов и «истинным Андроповцем» (с.8), была, есть и будет лишь одна константа — силовая. И позиции аппаратчиков, по мнению героя-идеолога, исподволь усиливаются, даже по сравнению с советскими временами. Ведь именно они, считает он, — единственные реально работающие «органы» в расхристанном теле страны. Отсюда и своеобразное понимание идей свободы и справедливости в мечтаниях монструозного Молоха: «Сегодня что, сегодня свобода, все под органами, куда хочешь, верти, пусть пока на бумаге, но эффект уже есть. При обкомах все было проще и сложнее, ты хоть и меч партии, но саму партию, ее вожаков, ее партработников трогать не-не, только с разрешения вышестоящего парторгана» (с.8). Отсюда и появление силовых методов в любовно-брачных отношениях. Дочь Монстра-Молоха берет в мужья деревенского паренька хитростью и силой: идея любви низводится в сферу физиологических инстинктов. Вот только ранее безупречно функционировавший орган отказывается работать в семейной неволе. Что ж, орган органу рознь.
Позитивную сторону в таких образцах современной литературы составляет, однако, сама склонность русского человека к напряженнейшей, углубленной рефлексии и высказывании своего протестного слова. По сути, проза В. Казакова — и повесть «Межлизень» о высших кремлевских эшелонах, и рассказ «Чужая слезница» об их аналогах в регионах и о подвластном им простонародье, как и роман Личутина о бывшем кремлевском деятеле, представляют собой долгое раздумье о смысле происшедшего и происходящего с нацией, личностью и страной. Раздумье автора, прорывающееся во внутренних и внешних монологах, рефлексии его героев.
Да, лучшие писатели рубежа ХХ-ХХI вв. не отказываются от института авторства: «я»-повествование все чаще обретает у них заостренно-субъективные формы. И здесь возникает вопрос, который снова ставят перед нами произведения представителей так называемой новейшей русской прозы: является ли идеология такой же равноправной составляющей литературного целого, как эстетика? А может, сама эстетика и является идеологией? Читая произведения Ю. Полякова («Демгородок», «Небо падших», «Козленок в молоке», «Замыслил я побег»), Б. Евсеева («Баран», «Ночной смотр», «Отреченные гимны», «Романчик»), Ю. Козлова («Реформатор», «Колодец пророков», «Закрытая таблица»), В. Казакова («Межлизень», «Асфальт и тени», «Чужая слезница», «Плач одиноких») и других, мы физически ощущаем встречное движение двух авторов — автора как биографической личности, носителя, условно говоря, ментальной идеологии общества, и «автора» как субъекта повествовательной речи — носителя того, что в своей время Иннокентий Анненский называл художественной идеологией, Мишель Фуко — моралью формы, а я — идеологией формы, т.е. той самой эстетической составляющей, которая — через всю систему художественно-эстетических средств, язык, типологию героев и персонажей, сюжет, стиль и сам строй авторского мышления в образах, в т.ч. пространственно-временных, — и выражает главную идею произведения.


Человек и система

«Стыдно признаться, но мы не знаем фактически самых основных механизмов советской системы, хотя живем в ней десятилетиями. Как устроен и работает, например, районный комитет партии? Я уж не замахиваюсь на ЦК (…) Чтобы описать это на уровне литературы, мало знать с чужих слов. Надо самому ощутить и пережить»(8), — писал А. Зиновьев в книге 1981 г. «Гомо советикус. Мой дом — моя чужбина». В. Казаков в 2000-х замахивается — если не на прежний ЦК (это уже прошлое), то на нынешнюю Старую площадь: на «механизмы» высших властных структур. Срабатывает бесцензурная ситуация.
Сейчас, по прошествии лет, наверное, сложно представить реакцию советского читателя на проникновение в скрытые от непосвященных структуры (9) и их табуированные зоны. Ведь многие, как герой зиновьевской книги, «прожили жизнь в советском обществе, ничего не поняв в его механизмах… Одно дело — уметь жить в данном обществе… И другое дело — понимать механизмы этого общества» (10). По сути, стремление увидеть мир изнутри — сквозь призму скрытых от общества институтов, регулирующих взаимоотношения людей в той или иной сфере их жизнедеятельности, — и определило особое направление в литературе второй половины ХХ в.: в американской — это А. Хейли с романами «Аэропорт», «Колеса»; в советской — И.Штемлер («Универмаг», «Таксопарк»). В центре внимания здесь — важная для общественной жизни структура (будь то авиапромышленность, автомобильное производство, торговля), схваченная и увиденная изнутри — глазами ее непосредственных членов. То же, но в эстетическом отношении полнее и ярче — у Ю. Полякова или В. Казакова, не понаслышке знающих потаенные механизмы чиновничьей России: и на региональных уровнях, и в самых высших сферах, таящихся от непосвященных под «крышами…дышащих властью зданий», что «не натыкаясь друг на друга, несколько веков не меняют своих привычных очертаний и в молчаливой покорности обрываются у самых Кремлевских стен» (В. Казаков «Межлизень», с. 195).

В былые времена проникновение в тайные тайных не оставалось безнаказанным: его следствие — цензурные запреты (как, скажем, в случае с поляковской повестью «Сто дней до приказа», которая шесть лет «согласовывалась в инстанциях»), яростное сопротивление корпоративного социума — и вместе с тем читательский отклик, ибо знание того, как устроена табуированная зона, ее негласных правил и механизмов идеологического воздействия на умы, позволяет авторам сказать свое слово в раскрытии проблемы «Человек и Система».
Но прежде чем обратиться к художественным особенностям этого слова в творчестве современного прозаика, уговоримся об исходных понятиях. Обычно подразумевая под Системой социальный строй, отраженную в его проявлениях (пусть нередко в искаженном виде) совокупность и иерархию духовно-нравственных и материальных ценностей, определяющих историческую судьбу нации (что, собственно, и составляет ее цивилизационный фундамент), исследователи под само слово «цивилизация» подводят «разные явления действительности»(11): общество, основанное на началах разума и справедливости (французские просветители, социалисты-утописты), материальную культуру общественно-экономических формаций (Маркс и Ленин), культурно-исторический тип развития этносов и близких друг другу народов (Н. Данилевский, А. Тойнби, Л. Гумилев), ступень в общественном развитии, следующую за варварством (Л. Морган, Ф. Энгельс), завершающую стадию в развитии любой культуры
(О. Шпенглер), законодательно обеспеченную смену технологий в удовлетворении материальных запросов человечества (Д. Белл).
Каждое из приведенных определений заслуживает особого рассмотрения. Но мы сосредоточимся на концепции Арнольда Тойнби (12), поскольку многое во взглядах английского философа и историка совпадает с художническими прозрениями исследуемой прозы.
И у Тойнби, и у таких современных русских писателей, как Ю. Поляков и В. Казаков, каждая цивилизация есть общество со всеми результатами его жизнедеятельности и только ему присущей системой ценностей. Во-вторых, каждая цивилизация имеет свои подвиды. По Тойнби, русская цивилизация — подвид православной греко-византийской, а советская (с ее радикальным вариантом западного коммунизма) — русской. Наконец, будучи обществом, т.е. живым образованием, цивилизация проходит этапы становления, расцвета («жизненного прорыва»), надлома и упадка (утраты пассионарности). В период становления и тем более расцвета правящая элита пользуется в обществе заслуженным авторитетом, но со временем вырождается в замкнутую, самовоспроизводящуюся касту, вынужденную для удержания власти опираться уже не на собственные заслуги, а на предание и мифологизированные или ложные авторитеты, государственные и иные, в т.ч. тайные механизмы подавления.
Отсюда и такие остросюжетные повороты в прозе В. Казакова, как, скажем, история одного кремлевского заговора, на котором построено внешнее действие повести «Межлизень» о новом начальнике управления Совета национальной стабильности с «говорящим» именем и фамилией — Малюта Скураш (явный намек на известное историческое лицо — Малюту Скуратова, главу опричного террора у Ивана Грозного). Действие повести приходится на начало второго этапа ельцинского правления, когда обнаруживается, что «президент тяжко болен, и неизвестно, чем его болезнь окончится»; когда «страной управляют смутные личности, для которых сохранение высокого уровня криминала крайне выгодно» (с. 206). На прорыв предполагается бросить некий Белый легион — военизированную организацию, создание которой планирует, в обход больного президента, глава Совета Плавский. По его мнению, в создавшейся сложной обстановке «принципы либерализма должны отступить в сторону и освободить место для решительных и волевых действий» (с. 207).
Кажется, мечта Монстра-Молоха вот-вот сбудется. Недаром герой «Чужой слезницы» со всей откровенностью говорит зарвавшемуся, по его мнению, зятю о неизбежности сращения структур власти с олигархическим капиталом в нынешних условиях. Неизбежности, избавить от которой может лишь жестко-волевая диктатура: «А кто виноват, что у органов и права, и законы, и возможности отняли? Ну, так и верните нам их, наступит порядок и благодать. Колючей проволоки на складах «энзэ» предостаточно» (с. 17). Крик души? Пока еще только крик, в котором перемешаны правда и ложь, искренние заблуждения и благие порывы…

Попытка «сценария тридцать седьмого года» (с. 257) подавлена в «Межлизени» на самом высоком уровне. Между тем и иных путей борьбы с коррупцией и криминалом не найдено. В итоге, в чиновным умах и трещинах распавшейся идеологии властвует все тот же вечный «межлизень» — так самоиронично именуют герои повести «основной стиль чиновничьей жизни» (с. 256) в период межвластия и корпоративной смуты.
Итак, «Страна Вечного Межлизеня» (с. 256) или — великая, в своей исторической ретроспективе и перспективе, Россия, стойко претерпевающая периоды падений, застоев, эпистемологических сломов?.. Россия «беспробудного мрака общенародного бытия», о котором размышляет новоявленный Малюта — нынешний несостоятельный «опричник», ослепленный «голубизной державного света персональной власти» (с. 195)?
Прямого ответа на этот и подобные вопросы не найти в казаковской прозе. Прозе, представляющей читателю право — через сюжетные повороты, типологию героев, наконец, саму коллизию «народ и власть» — самому делать выводы и решать. Чиновный человек в системе нравственно-эстетических ценностей этого остроактуального писателя — не хорош и не плох сам по себе: это просто человек со всеми своими слабостями и сильными сторонами. Таков, к примеру, «честный столоначальник», борющийся с одолевающим его искусом взяточничества («Искушение столоначальника»), или верный «зубр» Старой площади, только что вышедший на пенсию Иван Макарович («Овсяная каша»), для которого включенность в Систему всю жизнь была гарантом собственной человеческой состоятельности. Но и сугубо прозаическим источником пропитания («суть всегда остается — служить и этим кормиться» (с. 24)). И это — несмотря на явную эстетизацию и даже драматизацию Системы через сознание внешне ординарного, кажется, персонажа, начинающего первое пенсионное утро с ритуального поедания диетической кашки. А ведь «сколько интриг, трагедий, взлетов и падений он видел, сидя на своем неприметном стуле» (с. 25). Сходный трепет приобщения к тайная тайных Власти испытывает в начале «Межлизеня» еще только попавший на Старую площадь Малюта, но уже ощущающий восторг «причастности к чему-то невидимому, всесильному и непостижимо страшному» (с.195).
Вместе с тем в казаковской прозе сама идея Власти и включенности в Систему низводится из сфер небожительства, поверяясь «авторской» самоиронией и судьбами простонародья, этой властью обольщенного, на нее уповающего, но вдруг наталкивающегося на непреодолимую пропасть в реальном положении вещей.
Об этом — все тот же рассказ о «слезнице», т.е. жалобе-челобитной, принесенной на прием начальнику при власти (тому самому зятю Монстра-Молоха) в одном «забытом богом и президентом регионе» (с. 7) старушкой-просительницей. Кажется, ничто опять-таки не изменилось со стародавних пор. «Любое прошение сегодняшнего гражданина современной России мало чем отличалось от подобных бумаг былых времен, начиная с царских челобитень и заканчивая криком души, адресованным почему-то в ЦК или Политбюро КПСС» (с. 26). Но «так уж повелось, что власть, в непогрешимость которой беззаветно верит наш соотечественник, человеку не доверяла и не доверяет» (с. 27).
Кажущаяся простота и обытовленность старушечьего облика в этом рассказе, однако, весьма обманчива. Об этом свидетельствует и пронзительный свет ее глаз, перед которым чиновная ложь делается неуместной уловкой. И символические ассоциации с извечным образом старухи с посохом: традиционный образ смерти здесь несет смысл поверки псевдожизни функционера — подлинностью вечных проблем небытия и бытия как жизни по совести. Безнадежно молящая о чиновной помощь в решении своих жизненных проблем просительница с тоненьким посошком появляется в кабинетной пустоте «как немой укор нашему нелюдскому времени» (с. 33). По крайней мере, таков финальный вердикт автора, не щадящего своих героев и пропускающего каждого из них сквозь систему сюжетно-ситуативных испытаний и проверок на человечность. Одна из них, собственно, и состоит в самой включенности того или иного персонажа в Систему власти с ее жесткими регламентациями и константными составляющими.
Очертания этих составляющих проступают в казаковской прозе достаточно отчетливо. Да, в ней действует закон «обоймы», ранее называвшейся «номенклатурой»; выявляется феномен российского наместничества, порой получающего безграничные полномочия («Наместник Грома»). Чиновник, как это повелось с гоголевских времен, представляется колесиком и винтиком бюрократической машины, чиновничьего аппарата. Однако, что важно, внешне-официальной госсистеме неизменно сопутствует некая «теневая» система: члены ее связаны неформальными отношениями, спектр которых колеблется от кланово-родовой поруки («Чужая слезница») до системы личных связей, нередко использующейся для улаживания какого-нибудь дельца («Осенняя скамейка»); от армейского братства до уголовно-криминального, где также роли распределены по-военному четко («Осенняя скамейка»).

Цель таких теневых структур, как отмечает всезнающей «автор» (я имею в виду образ автора как внутренний центр художественного мира), порой уподобляющий себя «кому-то всесильному», способному «хотя бы на несколько часов заглянуть в черепные коробки служащих высших государственных учреждений», одна — «самосохранение и круговая порука» («Межлизень», с. 200). С такой — сколь высокой, столь и разоблачительной — точки зрения «автор» в казаковской прозе и выстраивает систему иерархических отношений со своими многоликими героями и персонажами, то вознося их на самый верх служебной лестницы, тянущейся из мрака массового небытия к зияющим властным высотам, то низвергая в бездну безнадежных слезниц и хождений по мукам. Особенно ярок этот контраст в «Межлизене», где мнимая высота героя-функционера контрастирует с подлинной высотой человеческого бытия, заданной еще в экспозиции (представлении героя и его впечатлений от нового высокого назначения) философским отступлением всезнающего «автора». Восторги героя оттеняет его скептическое пожелание тому остановиться, оглянуться, чтоб сохранить в себе человека: «Но мало кому это удается, уж так склеена и устроена Система, которую мы называем властью. Оторопь нечаянной радости взлета проходит быстро, и место осторожной почтительности заполняют душевная слепота и спесь» (с. 196). Позицию же подвластного сюжетным обстоятельствам, подчиненного режиссирующему «автору» персонажа характеризует дальнейшая «авторская» ремарка: «Про слепоту Малюта еще не догадывался…» (с. 196).

Однако не свидетельствует ли подобная иерархизация в системе отношений «автора» и подвластных ему персонажей о том, что те во многом воплощают некую функционально-«теневую» ипостась его ego? На возможность такой трактовки исподволь указывает и расщепление личности персонажа-чиновника в «Искушении столоначальника» на «высшего» человека, верного понятиям чести и долга, и «низшего», сумеречное ego которого толкает на путь должностных преступлений, «теневой» жизни взяточника. Внутренняя борьба героя в ситуации искушения (он находит в столе «случайно» оставленный посетителем конверт с деньгами) драматизируется режиссирующим автором, разыгрывающим диалог двух ego «в лицах»:
«В голове сцепились две мысли, два естества, два вечных спорщика, Первый, честный, укорял:
— Скурвился. До этого не брал, Да и сегодня, выходило, тоже вроде как и не брал. Человек оставил конверт. Ты же не смотрел, что в этом несчастном конверте!
— Как что? Не будь наивным — доллары там.
— Да за что доллары? Я ему и так еще неделю назад все оформил, все по закону. Мне за это зарплату платят.
Слово «зарплата» почему-то вызвала саркастическую улыбку. Если бы жена не нашла какую-то мудреную работу за шестьсот баксов в модном издательстве, хрен бы они на его семь тысяч в месяц прожили» (с. 77).
Некая связь стоящего за кулисами театра чиновных марионеток автора со своими героями, представляющими ту или иную социально-идеологическую маску, обозначивается и интригующим названием новой книги Казакова. Его «Записки колониального чиновника» (2005) обращают нас к традиционной теме колонистов, осваивающих неизвестный, новый материк. Будь то открытая Колумбом Америка, завоеванная Ермаком Сибирь либо образовавшееся — после очередного эпистемологического разрыва — (вне)культурно-историческое пространство…
Впрочем, все это требует углубления в «теневую» сторону вопроса.


Тени призрачного времени

Не только образ человека, но и его жизненного мира подернут в казаковской прозе пеленой двойничества, зыбкости, иллюзорности. Улавливая «тонкую, дрожащую, едва различимую грань между реальностью и вымыслом» («Неприкаянный», с. 17), «автор» все чаще, кочуя из рассказа в рассказ, задается вопросом: «И кто с определенностью скажет, где заканчивается реальность и начинается иллюзорность» («Асфальт и тени», с. 184)? «Кто знает, где кончается сон и начинается явь и куда вместе с нами течет неуловимое время» («Мазур», с. 163)?
Налицо смещение, сдвиг, кривизна — меты модернистского дискурса, все более явно проступающие в современной русской прозе, склонной к самораскрытию субъектных форм мировосприятия: «моделей переживаемого содержания сознания» (А. Белый) (13), усиливающих роль памяти, интуиции, воображения (14). Изменения в самом образе художественного мышления, по сути, отвечают тенденциям нынешней прозы к сближению с ранее отвергаемыми, считавшимися чуждыми человеку феноменами, без которых, однако, наши представления о мире были бы неполными. Так, усилия героини Ю. Козлова в романе «Закрытая таблица» направлены на познание некоей новой трансцендентной силы, скрыто управляющей реальностью внешних форм и явлений. И это уже не тривиальная сила денег или властных структур.
«В принципе миром невозможно управлять, не познав природы разлитой в воздухе силы, — размышляет героиня романа Альбина-Беба, противодействуя упрощенному мировоззрению чиновников и прочих людей системы: шахматной доски с ограниченных количеством ходов. — Нынешние управленцы ошибочно полагали, что это золото, деньги. Альбина-Беба подумала, что, пожалуй, миром управлять можно, если мысленно допустить, что он ничто, с которым можно сделать все. Но ведь в этом случае и деньги — ничто. Мир был управляемо неуправляем. Или наоборот — неуправляемо управляем» (15).
У В.Казакова в рассказе «Асфальт и тени», давшем название предшествующему сборнику, делается попытка проникновения в закрытый мир ментального андеграунда, сумрачно-темных движений бессознательного, которых как бы не существует для светлой, сознательной стороны человеческого ego: «Под ногами лежал странный, беззвучный и постоянно движущийся мир, населенный плоскими причудливыми тенями, живущими своей копошащейся жизнью (…) Тени вне нашего понимания. А может, отвергнув в своей гордыне родившее нас солнце, мы разучились понимать родственные нам души. Может, тени — единственно доступные нам проводники из одного мира в другой?» (с. 184).
Все это столь напоминает опыты русского модернизма на рубеже прошлых веков. К примеру, брюсовское: