Вы здесь

Четыре романа Виорэля Ломова

Литературный портрет
Файл: Иконка пакета 09_yarantsev_4rvl.zip (11.48 КБ)
От редакции
От редакции. «Сибирские огни» поздравляют ведущего прозаика Сибири и нашего постоянного автора Виорэля Ломова с выходом в тройку претендентов на престижную лит. премию «Ясная поляна», так удачно совпавшим с юбилеем (шестидесятилетием) автора. В связи с этим двойным праздником сибирской литературы и в преддверии присуждения премии мы хотим напомнить нашим читателям об основных произведениях В. Ломова его четырех романах, которым посвящен краткий аналитический очерк В. Яранцева.

ЧЕТЫРЕ РОМАНА ВИОРЭЛЯ ЛОМОВА
Литературный портрет

У этого писателя с большим творческим потенциалом есть одна, может быть, кажущаяся второстепенной особенность. Он представляется здоровым человеком с нравственным и здоровым юмором. Может быть поэтому герои В. Ломова часто грустят, обнаружив жизнь не в себе, а вне себя. А еще все они очень добрые, без модной ныне агрессии ума (Пелевин), тела (Сорокин), секса (Ерофеев), фантазии (Петрушевская).
Проза В. Ломова не только добрая но и обильная. И фонтанирует она не словами, а, прежде всего, мыслями, непринужденно переходящими в образы и обратно. Потому и появляется ощущение, что она словно катится по какой-то одной ей известной траектории навстречу событиям не таким уж невероятным. Но это невероятное не из области праздной интеллектуальной игры, а из области чего-то волшебно-хорошего, как утопия или старая сказка на ночь.
Таковы, собственно, все романы В. Ломова. Это путешествия грустно-веселых людей в страну лучшего, что может произойти со страной и человеком. Именно поэтому герои писателя всегда объёмны и многомерны: у них должны быть большой запас здоровья, физического и духовного, чтобы утопить в их избытке как можно больше мерзостей мира.
Итак, путешествие — удел всех хороших людей, и все они — персонажи В. Ломова. Герой однофамильного первого романа писателя («Мурлов, или Преодоление отсутствия», 2000 г.) начинает путешествие в глубь музея в поисках какого-то сверхмира («зала № 6», или города Галеры). А его попутчик с андерсеновским именем Рассказчик строит многие параллели этому магистральному пути в виде рассказов-экскурсов в «огородное» детство и школьное юношество героя. А когда появляется Фаина-Афина (игра не букв, а смыслов, причем не поверхностных), то параллели завязывают повествование не в ребус, а в узел, который можно было бы по-античному и разрубить. Но В. Ломов, поскольку он все-таки реалист, а не сказочник, приводит больше резонов в пользу любви земной, чем неземной. Ведь именно потому, что Фаина хочет видеть в мужчине идею, она рискует потерять единство своей красивой личности. И только потому, что Мурлов пишет «роман о греках», чтобы понравиться Фаине, он ставит свою врожденную многомерность (возглас «эвдаймония!» при рождении) на ту же грань раздвоения, растроения и т.д.
Но это, хоть и рискованное, но благое дело. В романе много героев-одномерок, которые у другого писателя были бы скорее страшны, как маньяки— узурпаторы одной идеи. У В. Ломова же они или смешны или чудаковаты. Таковы Савва Гвазава, Борис Нелепо, Александр Баландин. Гвазава — полугрузин и полуманьяк, добивающийся Фаины под аккомпанемент своей кащеевой зависти к Мурлову и рушащейся «новорусской» квартиры с бассейном. Нелепо — нелепый коммерсант, делающий сточные воды одной пригородной речушки бутилированной «живой водой» под названием «Нелепица». И верх маньячества, по В. Ломову, человек-каламбур Баландин, сделавший одновременную любовь к футболу и оперетте феноменом своей жизни.
А что же Мурлов и Фаина? Да, они могут сказку сделать былью, но от этого быль почему-то быстро грустнеет. Как истинно грустен бывает всякий настоящий герой настоящего романа в самой настоящей России (вспомним пушкинское: «Как грустна наша Россия…»). И даже гомеровский Ахилл, запросто у В. Ломова входящий в ХХ век, чтобы отдохнуть от Троянской войны, выспаться, выпить-закусить и поболтать с Мурловым, настроения не добавляет. Мурлов понимает, что Фаина, как главный носитель реальности и реализма, навсегда не будет с ним никогда. Лишь в лакунах подкисшего реализма своего существования («Правда-то она кислая!» — по словам героини другого романа писателя) они еще могут соединить мифическую идею личного счастья земными условиями его обретения. И то для этого нужна толика романтизма — горы, море, пляж, уединенный крымский домик на двоих.
Больше всего вопросов у читателя, поверившего в ренессансный реализм В. Ломова, возникает к стержневому сюжету путешествия Мурлова в «зал № 6». Если его земной путь так композиционно смело и реалистически безупречно восстановлен Рассказчиком, то зачем нужна еще «музейная» версия его потустороннего существования? Всё дело тут в освобожденной от скверны псевдобытия многомерности героя. В плоскостной реальности оно только тяготило его, загоняя в тупики опошленного позитивизма: «точная» лабораторная наука, «карьерная» диссертация, «счастливый» брак с несчастной Натальей «из Сургута». Полный и окончательный реализм наступил, увы, только после смерти, в адско-райском городе Галеры. Где возможно переиначить судьбы великих (например, спасти Сократа от яда) и опознать прототипы невеликих (например, увидеть лебединую ипостась своей Натальи).
Мурлов умер, да здравствует Суэтин! Это фамилия не героя следующего романа «Сердце бройлера» (2001), а одного из его аутсайдеров, оказавшегося героем только благодаря случайности. Да и произведение это, на самом деле не роман, а так сказать, недороман, потому что названо «драма для чтения без героя», предполагая всякое. Например, то, что сын пройдошливого художника Гурьянова станет поэтом-забулдыгой и наплодит не шедевры, а детей от случайных женщин. Или то, что даровитая безотцовщина Настя Анненкова станет блестящей исследовательницей в области научного куроводства и вот-вот выйдет замуж за директора птицефабрики Ивана Гору. Но самая главная случайность драмы-романа, его пиковое событие это то, что в самый разгар свадьбы Настя убежит от своего «толстого» счастья (а оба несостоявшихся молодожена весьма дородны) к тощей неизвестности.
Тут-то, в самом зените романа, и выясняется, что все это были вещи совсем не случайные. Второй Мурлов, Суэтин, осознает, что даже брак с любимой (до брака) женщиной не решает проблему единства идеи счастья, как чего-то «небесного» и его земной «прописки». Случайно и иллюзорно только первое, тогда как второе вечно и «бройлерно». В том смысле, что способно увеличивать только массу и количество того, что кажется счастьем, уменьшая и вытесняя его духовное наполнение. Прозревшему Суэтину, бывшему математику, превратившемуся в чудака, эта истина предстает как закон мгновенного перехода «бесконечно больших величин к бесконечно малым и наоборот». Как только он это осознал, то тут же и умер. Его сын мог бы стать версией его посмертного существования, подобно «музейному» Мурлову. Но вместо эвдаймонических Галер его ждет беспросветная тьма колодца-тюрьмы, куда его бросили «братки» и где может обитать разве что Минотавр.
В связи с таким явным присутствием слепой судьбы этот недороман-драма мог бы называться и «Солнце слепых». Слишком уж слепо и быстро проживают тут свои земные сроки три поколения Сэутиных, Анненковых, Гурьяновых. Но разве многим отличается оксюморонное словосочетание «сердце бройлера» от столь же алогичного «солнце слепых», давшего название третьему роману В. Ломова? С первого взгляда, ничем: в одном «сердце», жаждущее поэзии и любви здесь, на земле, противоречит «бройлеру» как пародии на счастье. А во втором «солнце» — то же сердце, только большое — предназначается для «слепых», то есть, по сути, никому. Но это на первый взгляд. На второй же третий роман В. Ломова можно было бы определить как «роман с героем», у которого есть силы бороться с этими «сердцебройлерными» и «солнцеслепыми» оксюморонами человеческого существования. Характерно, что Дерейкин — таково имя наследника Мурлова и Суэтина — на первых страницах романа хоть и глубоко стар (ему 80 лет), но неискоренимо бодр. Будто нарочно, в противовес своим рано умершим (Мурлов, например, умер в 45 лет) лит.предшественникам. Сказать просто, он герой, во всех ракурсах и ипостасях, параллелях и меридианах этого понятия. Даже в конце романа, когда в его сознании и поведении появляется роковая бомжеватость. От него буквально несет героизмом, перефразируя высказывание Гиппиус о Блоке, которая говорила о чрезвычайной правдивости поэта.
Кстати, Блок здесь, в романе играет немалую роль, являясь прототипом Дерейкина со стороны души. Телесную составляющую прототипирует знаменитый пират-рыцарь Фрэнсис Дрейк, которым Дерейкин не прочь побывать, приходя в ХVI век, как к себе домой. В итоге он своим многомерным героизмом (он еще герой-фронтовик, герой-любовник, титулованный боксер, и вообще, само добро с кулаками) подменяет гастрономический оксюморон предыдущего романа на героический, где, благородно-джентльменски уступая место друг другу, уживаются Блок и Дрейк. Цементирующим началом при этом становятся женщины, на которых В. Ломов-романист всегда щедр, как не скупится он на солнце, пляж, компанейский юмор и россыпи самодеятельных афоризмов и сарказмов-кламбуров. Женское начало в романах В. Ломова — это условие подавляющего реализма его прозы. Оно не только приземляет и дисциплинирует мужские персонажи, но и облагораживает их, делает рыцарями, причем в натуральном виде.
Но и этого мало. Избыточный, порой чрезмерный (от ренессансного изобилия жизни в нем) реализм В. Ломова готов даже сакрализовать это Блоком воспетое и освященное начало. Так, в «Солнце слепых» появляется магическая Фелицата, оставшаяся для него пожизненно «Единственной, недосягаемой, непостижимой», приносящей счастье («Фелицата» — это буквально «счастье»). Остальные — первая жена, театральная Катя, вторая жена, грубоватая Лида и даже испанка Изабелла из его «пиратской» реальности — лишь эхо, лишь ее земные заместительницы. Как бы ни старался доказать обратное Дерейкин, укрощая или упрощая свою многомерность встраиванием в чисто «событийную» жизнь. И заходит он в этой своей рыцарственности, зачастую отдающей донкихотством (есть в арсенале его образа и этот глубоко родной ему персонаж) так далеко, что доплывает таки до страны Утопии. Вернее, до кампанелловского Города Солнца, где все должны быть солнечно счастливы, творчески чувственны и энциклопедически образованны (приплюсуем сюда Монтеня, с которым Дерейкин-Дрейк беседует фактически на равных).
Так почему все же «солнечный» реализм у В. Ломова в этом романе «слепой»? Почему он для «слепых», если есть такой всесторонне развитый и со стороны реализма и со стороны утопизма герой? Да потому что, во-первых, за его спиной меланхолический Мурлов и математический Суэтин, а во-вторых, на Дерейкина все-таки неотразимо действует закон земного тяготения, который прямо-таки заставляет его быть героем в житейском понимании этого слова. «Правда-то она кислая», — вспомним еще раз слова взбалмошной Анны Семеновны, когда он спасает Изабеллу от «кислого» в его похотливости француза Рауля или воюет с «новорусским» собачником, защищая уже не свое рыцарство, а просто человеческое достоинство. Вот и светит это щедрое солнце с большой буквы только для самого Дерейкина, добравшегося до истины и убедившегося, что счастье возможно только для дерзких одиночек: «Я не его (мира) господин и не его раб, я и есть этот мир», — говорит он в облике пирата. А что для остальных? Для них же, то есть для тех, кто слепо или фатально подчинен земному тяготению, его, солнца, нет. Ибо оно, по большому счету, уже не оксюморон, а нонсенс.
«Солнце слепых» так явно перекликается по названию с «Солнцем мертвых» И. Шмелева, что невольно ищешь в романе какой-то метафизически-политической подоплеки. А найдя только метафизическую (обязательность героизма даже если он пиратски-индивидуалистический, донкихотски-общечеловеческий или элементарно-бомжеватый), закрываешь роман с чувством какой-то незаконченности или недоговоренности. Попыткой договорить стал четвертый роман В. Ломова «Архив». Мостик к нему писатель перебросил одной из финальных фраз «Солнца слепых», явно навеянной Блоком и Фелицатой: «О России надо писать». Повинуясь этому категорическому императиву, автор пересматривает имидж, статус и, наконец, концепцию своего героя.
Георгий Суворов — имя и фамилия героя четвертого романа В. Ломова — говорит о многом. Имя святого Победоносца, в котором как будто бы зашифровано слово «герой», вместе с фамилией самого победоносного русского полководца — это ли не готовый лит.портрет посуровевшего героя В. Ломова? И «вторая» его реальность уже не романтизированная античность или пиратство. А история России, которую копили, собирали, хранили несколько поколений Суворовых — настоящих патриотов Родины. Коротко говоря, архив. Но В. Ломов не был бы В. Ломовым, если бы не связал эту идею с «мыслью семейной». Тем более что архив является семейной реликвией знаменитого рода, переходящий по наследству.
Так патриотическо-гражданственная составляющая романа естественно запараллеливается с приключенческой. Старший брат, отчаянный офицер Лавр, его прекрасная Софья и его соперник, тоже офицер, но завистливый, Залесский, напоминают пиратский треугольник из «Солнца слепых»: Дрейк — Изабелла — Рауль. Только тут ценой всему — архив, включающий в себя и драгоценности, которые и становятся разменной монетой в этой дуэльной истории с трагическим исходом. Повторяются и другие темы и мотивы романов писателя: «научная» (институт, кафедра, профессорство) и «женская» — тут их тоже целый «иконостас», вдохновляющий Суворова на миссию хранителя архива. Это роковая Софья, домашняя Ирина, случайная Инесса и суженая Надя.
Но писатель не боится повторений, потому что, по сути, пишет один роман — о человеке, который хочет осознать себя, Россию, мир в их таинственной, но и такой естественной взаимосвязи. Иначе, то есть по отдельности, нельзя, ибо автоматически попадешь в тупики индивидуализма или утопизма. И потому понятия «герой» и «реализм» неотделимы и обязательны друг для друга. Герой ведь, даже если он не рыцарь и не пират, существо земное, человеческое, и совершает он свои подвиги чтобы эти понятия укрепить и восславить. Как у А. Блока: «Все сущее увековечить, несбывшееся воплотить…»
Георгий становится инженером-мостостроителем как раз по этой причине: «соединить два берега» своей жизни и российской истории, которые ему «не дано ни увидеть, ни узнать» — это ли не подлинно суворовский героизм? Таков и сам архив, который станет мостом между поколениями по разные стороны исторической бездны, разверзшейся на границе второго и третьего тысячелетий.


Владимир
ЯРАНЦЕВ
100-летие «Сибирских огней»