Вы здесь

Давай взорвем весь этот свет! (Письма с вулкана)

Роман. Окончание. Начало см. «Сибирские огни», 2020, № 7, 8.
Файл: Иконка пакета 02_kornienko_dvves.zip (82.05 КБ)

Последние семь минут с Авророй

Через неделю после официального объявления о банкротстве и закрытии телекомпании сотовый Ивана Николаевича загорелся номером, обозначенным в телефонной книге как «рабоTV».

Офис-менеджер Олеся радостно объявила:

Иван Николаевич, вы должны забрать свою коробку с бумагами сегодня, завтра я ухожу с концами, а в компании поменяют замки. И вас тут разыскивает девушка, явно поэтесса, я пообещала, что сегодня к двенадцати вы будете. Так что она подойдет.

Значит, подойду, — как можно веселей ответил Иван, давно смирившийся с участью безработного.

Я включаю чайник, допьем уже это кофе директора наконец, не оставлять же чужакам, я за ним на другой конец города моталась.

Тогда тем более приду, бегу уже.

Пунктуальность превыше всего, и ничто Ивану не помешает быть вовремя, ни соседка с красным ртом, ни автобус, курсирующий до города как попало, но согласно расписанию, ни лукавый с рогами.

И в час, когда стрелки часов указывают строго в небо, Иван открывает дверь бывшей редакции.

Приемную не узнать: среди стремянок, банок краски, эмульсии, перевернутых стульев и непонятной мебели, на единственной уцелевшей редакционной тумбочке — чайник, заляпанный зеленой краской, и банка кофе.

Новая метла по-новому метет, — возникла Олеся в непривычном для нее наряде: коротких, слишком коротких шортах и майке с улыбающейся Мэрилин Монро, — тут будет агентство недвижимости очередное.

Она грустно вздохнула, поставила на тумбу две вымытые до блеска кружки.

Вас, я слышала, в «Вечерней среде» ждут? — спросила и сама ответила: — Зарплата у них копеечная, лучше уж никак, чем так, — хихикнула.

Я пока отдохну, попишу, есть идея романа, не буду загадывать.

Так не загадывайте, — снова хихикнула Олеся, — я вам, как всегда, ложку кофе, ложку сахара...

Бывшая офис-менеджер резко замолчала, с ложкой и банкой сахара, невесть откуда появившейся в руках. Иван подумал, не без перчинки испуга, что она вновь увидела за его спиной призрака, обернулся.

Девушка в белом сарафане легко могла бы сойти за призрака, если б не живые с блеском черные глаза, здоровый румянец щек и легкий блеск розового бальзама на губах. В приемной запахло цветами.

Девушка-призрак улыбнулась.

Я только передать, — протянула сверток в знакомой светло-коричневой плотной бумаге.

А может, с нами выпьете кофе? — голос у Ивана взволнованно дребезжит. — Олеся за ним на другой конец города моталась.

Да, у нас как раз три кружки во всем этом бедламе уцелели, — пришла на помощь бывшая сослуживица, — сейчас принесу.

Гостья поблагодарила мягким голосом, культурно отказалась:

Давайте лучше подожду вас снаружи.

Нет, нет, я все. — Залпом влил в себя кружку горячего кофе, желудок загорелся огнем, глаза слезами, Иван выдохнул: — Ух, я готов.

Коробку не забудьте, Иван Николаевич, — вздохнула жалостливо Олеся, пожала плечами и незаметно подмигнула Ивану, — созвонимся.

Обнялись бывшие сотрудники бывшей компании. Иван с коробкой в руках, Олеся с кружкой кофе.

На улице незнакомка сказала:

Скомканно вы так попрощались из-за меня, извините.

Работа такая же скомканная была. Вы лучше положите сверток сверху на коробку, чтоб не мешал.

Она оценивающе рассмотрела ношу Ивана:

А не тяжело? Я покурить хочу...

Давайте бросайте, — подставил открытую коробку, наполовину забитую папками с рукописями стихов и канцелярскими безделушками.

Это от мамы, презент вам, так она просила передать. — Сверток лег поверх бумаг. — Сказала, после вашей программы у нее вдвое увеличилась выручка и что детство про запас — самый лучший подарок. И что вы все поймете.

Прикурила, элегантно выдохнула дым в сторону, улыбнулась:

Я Аврора, дочь «Ткани у Мани».

Иван кивал — заведенной игрушкой, песиком с головой на пружине, он и ощущал себя так необъяснимо покорно, глупо, воздушно...

Прикажет: прыгай! — он прыгнет. Лаять! — залает. Лежать! Ползти! Служить!

Аврора молчала, тогда Иван сказал:

Богиня утренней зари, прекрасное имя.

Хихикнула девушка.

Никакой романтики и никаких римских богинь. Отец назвал в честь крейсера «Аврора», — улыбалась открыто, притягательно, — мечта у него была всей жизни — увидеть «Аврору». Но...

А меня на самом деле Игорем назвали родители. Только потом, когда открыли свидетельство о рождении... А там никакого Игоря и в помине. Так я стал Иваном.

Шутите?

Семейная легенда, честное пионерское. — Иван попытался отдать салют, коробка опасно подпрыгнула, Аврора поддержала одной рукой коробку, другой отдала салют: верю.

Забили куранты на площади, пробили двенадцать раз.

Иван с Авророй засмеялись в один голос.

Кто-то отстает от жизни. — Аврора незаметно избавилась от бычка сигареты.

А кто-то спешит, — сказал Иван. — Вы, надеюсь, не торопитесь?

Заминка повисла в солнечном полдне, эхо последнего боя часов еще блуждало потерянно в подворотнях дворов, обреченно затихая.

Так, городские часы отстают на семь минут, — сверилась с часами на левой руке Аврора, — значит, я могу свалить все на город, скажу, что живу по главным городским курантам, и тогда у нас есть семь минут.

Загорелось внутри Ивана, будто снова влил в себя горячий кофе.

Семь минут — это же целая жизнь! — Он не скрывал удовольствия от такого решения девушки в белом.

А ведь она очень даже похожа на ту знакомую незнакомку с платформы восьмого пути.

Значит, она твоя погибель. Твоя смерть, — так ясно прозвучал голос изнутри, что Иван обернулся, ожидая встретиться со своим внутренним «я» лицом к лицу. — Поздравляю, ты познакомился со своей Смертью.

За спиной июльское солнце слепит окнами пятиэтажек, лето в разгаре. А у него всего семь минут, уже шесть, чтобы...

Чтобы стать еще ближе к смерти!

Что бы, — вслух и громко, — что бы вы сделали, если бы это были последние семь минут вашей жизни?

Вопрос Аврору нисколько не удивил, не застал врасплох, ответила не задумываясь:

Выкурила еще одну сигарету.

Коротко и ясно. Ивана ответ обезоружил.

Надо же, как вы легко с последними минутами жизни. Завидую. Я даже и не знаю, что бы я сделал.

Делайте то, что первым приходит в голову.

Хороший совет, только знала бы она, что происходит у тебя в голове, — вмешался голос, — давай, скажи ей, что ты сейчас думаешь, обрадуй девушку, назови ее Смертью.

Первое, что пришло в голову Ивана, было:

Признаюсь кому-нибудь в любви.

Радуга промелькнула в черных глазах Авроры, или это фантазия Ивана, девушка засмеялась, мягко, осторожно, невинно:

Первому попавшемуся признаетесь?..

Коробка в руках подпрыгнула.

Ну а что тут такого? Первому попавшемуся.

Аврора закурила:

Давайте попробуем.

Время торопило шажками секундной стрелки.

Иван осмотрелся. На центральной площади ни души. Скамейки вокруг памятника Ленину заняло одно раскаленное солнце.

У нас еще пять минут, — успокоила, — пять минут как целая жизнь.

«Нас» в ее голосе — прохладой на обожженное нутро.

Голос, похожий на материнский (или это голос Авроры?), шепчет: «Давай же, ну, смелей».

На циферблате отстающих на семь минут городских часов спешит невидимая секундная стрелка.

Минута жизни потрачена впустую. А со стороны дороги первый попавшийся прохожий, чумазый бомж, пьяно тащит ноги и мешок на веревке...

Аврора, — Иван, чтобы совсем не потеряться в черноте ее глаз и не начать заикаться, смотрит на родинку над губой, — разрешите мне признаться вам. Открыть сердце. Душу. Зная вас всего-то пару минут, я вдруг впервые в жизни понял, что не хочу больше ничего от жизни! Достаточно вас. Вашего присутствия, улыбки, смеха, вашего голоса...

Взгляды встретились. Сигаретный дым застыл между ними призрачным орнаментом, нежно-голубым узором, время остановилось, напряглось. Волнение росло, поднималось из недр вулкана к горлу под давлением воздушного чувства нереальности. Вкус кипящей магмы во рту... Иван испугался, вдруг Аврора увидит этот огненный ад, когда он произнесет следующее слово, поэтому продолжил, слегка приоткрывая губы:

Мне кажется, это и называется любовью. С первого взгляда. С первого слова. С первой общей улыбки... Вздоха, смеха...

Аврора смотрела прищурившись, солнце светило ей в глаза, но она не отводила взгляд, лишь быстро моргала. Сигарета снова растворилась в воздухе вместе с дымом. Но время все еще стояло не шелохнувшись, облака повисли тяжелыми сугробами, ветер стих, две птицы — черные галочки на листе неба. Бомжа с мешком отстающее время чудесным образом отодвинуло на несколько минут назад.

Иван произнес то, что вернуло времени ход, оживило.

Я люблю вас! — сказал мужчина с коробкой девушке в белом, и центральная площадь города выдохнула — сигналами машин на шоссе, спешащими, безразличными ко всему прохожими, забившими вновь курантами.

Двое подняли глаза на часы, считали удары. Часы пробили двенадцать.

Вот те раз, — сказала Аврора.

Это значит, что у нас есть еще семь минут, — твердо решил Иван.

Бомж появился, грозя черным прокопченным кулаком повелителю городского времени.

Путина на вас нет! Сталина! Третий раз двенадцать отстукивают. Совсем одичали! Я до магазина сегодня когда-нибудь дойду?! — Загремели, поддакивая, пустые банки в мешке. — Обед скоро, трубы горят, а у этих все, как в Москве, через жопу!

Улыбнулись Аврора и Иван одинаковыми улыбками.

Давайте я вас на автобус провожу, — предложила она и пошла, не дожидаясь ответа, к солнцу и автобусной остановке.

Иван догнал:

Знаете, на какой маршрут мне?..

Улыбка в ответ:

Мне ваша секретарь сказала, что вы из Кирпичного добираетесь.

Коробка подскакивала, подарок то и дело норовил выскочить.

Не опоздаете? Семь минут?..

Свалю все на куранты, Путина на них нет, — засмеялась.

Вулкан разбухал от нерешительности и неопределенности, сдавил легкие, стало трудно дышать, пот на висках обжег, все, что мог Иван, это молча идти следом за девушкой.

«Ты хоть замычи!» — приказал голос разума, Иван выдавил:

Автобус один в час ходит. Совсем поселок забросили.

Змейка пота скатилась по правому виску за шиворот.

Да, я пару раз была у вас там, в школе и в детском саду, с любительским театром.

Спасением брызнул фонтан огненных искр и вопросов:

Так вы актриса?! А я, честно, так и подумал. И то, как вы на окна Дворца культуры поглядывали... У вас там театр? В ДК работаете? Почему тогда я вас раньше не встречал?

Подошли к пешеходному переходу, а когда переходили дорогу, Аврора легонько взяла его под локоть, заботливо, по-матерински.

Ослепленные работой были. Я вас видела, не часто, но в театральном кафе мы как-то пересекались, помню, вы тогда заказали сто грамм водки и бутерброд с красной икрой.

Самое сильное чувство вулкана — ревность.

Иван ревновал к тому времени, когда мог бы с ней познакомиться, ревновал к упущенным возможностям, к прошлому. Злился на себя, и на то, что сейчас ничего не изменить, — злился.

Злость и ревность — вот чем извергся вулкан.

Она сейчас посадит его на автобус, уйдет на репетицию, а он уже ревнует ее к театру, труппе, к коллегам-актерам, к режиссеру, кто у них там режиссер? Мужчина? Женщина?..

К пьесе, что она играет, ревнует. К автору пьесы, черт бы его побрал!

Давайте я напишу пьесу для вас, вашего театра, — предложил неуверенно.

Жара и внутреннее пекло лишили разума, испепелили мысли.

Словно ожидавшая этого предложения, Аврора ответила:

Нам нужно минимум актеров и чтобы действие повторялось, как в «Дне сурка». «День сурка» знаете же фильм?

Один из любимых, — соврал Иван с легкостью. Он смутно помнил подробности американской комедии, но помнил точно: история о неудачнике, лузере, застрявшем в одном дне и вынужденном, по воле рока, переживать этот заурядный день вновь и вновь.

Не ахти условия, но сейчас Иван был готов на всё, только бы эти последние семь минут длились и продлевались снова, и снова, и снова.

И желательно к августу, чтобы начать репетировать. — Стеснительно опустила глаза, добавила: — Не подумайте, что это все ради пьесы.

На остановке только они вдвоем и солнце, беспощадное своей открытостью.

Даже если и так, я радуюсь такой возможности, как раз нужно заполнить кучу свободного времени.

А со стороны кажется, будто я все спланировала, эдакая манипуляторша в коротеньком сарафане. — Достала сигарету, но не прикурила.

Мне это необходимо сейчас, чтобы мною манипулировали, да и не только сейчас, а вообще всегда... Мужчина без женщины, им манипулирующей, теряет свое предназначение. Мужское начало в нем истончается, он, как лодка без капитана, дрейфует, куда ветер и течение понесут. Так что манипулируйте мной, Аврора.

Аврора кивнула, закрыла собой солнце.

Запоминайте. Восемь, девятьсот четырнадцать, девять, один, один, запоминаете?.. Девяносто два, сорок.

Автобус вырулил к остановке, в тот же момент часы на городской площади начали бой.

Восемь, девятьсот четырнадцать, девять, один, один, девяносто два, сорок, — повторил Иван, — запомнил.

Часы били. Автобус остановился напротив пары. Аврора тронула его за руку, поправила коробку:

Похоже, мы застряли в этом полдне.

Бесконечно-последние семь минут. — Иван попытался пожать ей руку, получилось неуклюже, коробка мешала, Аврора взяла его правую ладонь холодными пальцами, сжала:

Наш вечный полдень.

Он не успел ничего ответить. Она сказала:

Поспешите, пока часы не добьют двенадцатый удар.

А то что?..

Наступит реальность.

Городские куранты ударили в десятый раз.

Сегодня же начну писать и позвоню, как закончу, — забрался в салон Иван, — до встречи! — крикнул через плечо.

До встречи.

Двенадцатый, Иван бросает коробку на сиденье, смотрит в окно, а за окном пустая остановка — и эхо последнего удара.

Чебуреки

«Любовь» — опасное слово. Стоит его впустить в себя, позволить вплестись в контекст мыслей — пиши пропало. Любовь спутает мысли, обесценит другие слова. Вынудит. Подчинит. Перепишет на свой лад: планы, привычный распорядок, желания, сны, мечты.

Любовью сыт не будешь! — перерубила цепочку мыслей Тамара. — Чебуреки — вот это другое дело. А любовь? Оставьте сопливым малолеткам эту ахинею. Плавали, знаем.

На кухне, несмотря на день, горит свет. Красный плафон в форме сердца. В квартире преобладают два цвета — цвет крови и розовый цвет безрассудства, легкомыслия, непостоянства.

Коробка с рабочими бумагами и подарком — в прихожей, куда соседка затащила Ивана Николаевича буквально силой. Теперь он за кухонным столом перед кружкой дышащего горячим паром черного чая.

Есть зеленый, — предложила Тамара и тут же, не давая выбрать: — Но не мужской это чай, хоть убейте. Черный, чифир, это по-мужски. Это я понимаю. И чтобы кипяток и никаких разбавлений водой или, упаси боже, молоком.

Дуть на обжигающий напиток, догадался сосед, тоже не мужское занятие, использование блюдца — позор и смерти подобный поступок.

Чебуреки шипят и надуваются на двух сковородах, утопленные в кипящем масле. Тамара набитой рукой переворачивает налитые жаром и соком солнечные половинки, не обращая внимания на щиплющие, обжигающие брызги.

Ум съедите от моих чебуреков, — хвастается.

На ней привычно яркий, в этот раз под радугу, халат и неизменная кровавая помада.

От любви так не забалдеете, как от чебуречков по бабушкиному рецепту.

Ага, — дует незаметно на чай Иван, — угу.

Мать не умела готовить совсем, отец меня научил, и чебуреки поэтому я про себя отцовскими, папкиными называю. Ох, и любил же он их. Говорил: лучше всех деликатесов на свете — Шварц-чебуреки.

Любовь к чебурекам тоже любовь, и быть может, сильнее любой другой любви на земле — мысль растянула губы в улыбке. Иван спрятал улыбку в ладонь, кашлянул.

Что, не верите? — отозвалась Тамара. — Сейчас убедитесь.

На маленький квадрат стола царственно, в самый центр, водружена глубокая тарелка с говорящими, шкворчащими чебуреками.

Соседка с придыханием прокомментировала:

Не хлеб, чебурек — всему голова. И тесто, и мясо. Энергия и сила. Вы берите, Иван Николаич, не стесняйтесь. Сейчас ум съедите, только смотрите, чтоб сок не вытек.

Вилок с салфетками нет в поле зрения, не по-мужски, значит, огненные полусолнца нужно есть руками и ни капли сока мимо рта.

Все верно — любовь должна прожигать насквозь, причинять боль, мучить, ранить... Пылающий жаром, истекающий соком, румяно-поджаристый чебурек — чем не символ любви?!

Тамара у плиты дирижирует «сырыми пирожками».

Настоящие мужчины соблазняются отнюдь не женскими формами, открою я секрет вам, Иван Николаич, а уж я в настоящих мужиках разбираюсь, как любая настоящая женщина, — обернулась, подмигнула соседу, вернулась к сковородкам. — Один путь ведет к сердцу мужчины, и этот путь всем известен, а что соблазнит желудок лучше чебурека? Правильно, еще один чебурек, а лучше еще два чебурека.

Оглушительно засмеялась соседка, хрюкнула, всхлипнула, закашляла.

Иван воспользовался ее замешательством, взял пирожок, подул, откусил. Сладкий запах мяса с приправами заставил откусить еще кусок, да побольше. Тут Тамара права, чебурек — объедение. Мужчина откусил, сок обжег нёбо и язык, вкус затмил боль, Иван прожевал, выдохнул:

Уф. Действительно, ум съешь.

Вот она, любовь, — подняла руки к потолку в благодарственном жесте небесам, — с первого взгляда, с первого раза, укуса любовь. А вы говорите... — Тамара фыркнула. — Любовь против моих чебуреков не устоит, проиграет битву.

Иван Николаевич жевал, искоса посматривая на коробку в коридоре.

Любовь-чебурек, любовь, завернутая в плотную коричневую бумагу, прячущаяся в коробке любовь, любовь, играющая на сцене, ожидающая своего поезда на восьмом пути любовь...

На свете место всякой любви.

Внутренний вулкан — тоже проявление любви.

«Проявление любви» — словосочетание зажглось белым светом, обожгло сознание и внутренности чебуречным тестом.

Про явление любви, — пробурчал, пережевывая мясо со словами.

Что? Влюбились?..

Вопрос всколыхнул, вулканическим выбросом Ивана подбросило на стуле.

О чем вы?! — пряча глаза в блюде с чебуреками, будто застали с поличным.

Влюбились, говорю, уже в мои чебуречечки?

Щемящая тоска сломала веселое лицо Ивана, нахлынула жалостью к себе, и голос из кратера картаво подлил масла в огонь:

Эх ты, по тебе даже и не скажешь, что влюблен и что счастливей всех на свете. Обычное среднестатистическое лицо, никакого внутреннего сияния и сверкающей ауры. Брови домиком, глаза навылупку, лысина лишь блестит, и то — от лампочки.

Перечить голосу — неблагодарное дело, и в чем-то он прав, чувства на дне, и даже ему самому порой сложно определить, что у него на лице, на уме, на сердце.

Нечитаемый, закрытый, мутный — это про него.

Какой-то вы несговорчивый, Иван Николаич, — присела соседка за стол, со второй горой чебуреков. — Никак ум отъели?

Доел первый пирожок Иван, прожевал, запил горячим черным чаем, все по мужскому сценарию, специально для соседки с красным ртом, и властно, по-мужски пробасил:

Съел ум и не подавился! Вам за такую вкуснятину памятник ставить надо!

Отмахнулась кухонным полотенцем хозяйка, еще ярче запылали губы и щеки.

Да ну вас, скажете тоже. Хотя знаете, — понизила голос до уровня интима, зашептала, — был у меня мужчина, кавалер...

Постелила полотенце на колени, распрямляла, поглаживая, мечтательно рассказывала.

Звали Наум, черноглазый, и волос черный, жесткий, как леска. Любил меня, значит, Наум, безумно, и ему единственному я позволяла так себя называть, — закатила глаза Тамара, выдохнула томно: — «Мой чебуречек», так втайне от всех звал он меня.

На кухне стало тихо, минута молчания — как дань той прошлой любви Тамары Шварц. Иван понимающе, соболезнуя, вздохнул, перевел взгляд от чебуреков к коробке, что так близко и так далеко в эти минуты.

«Что ты вообще здесь делаешь?» — спросил себя.

Ответ пришел с противоположной стороны стола:

Ничего не бывает просто так... Встречи мимоходом, сказанные невпопад слова, клички, оговорки... Мелочи жизни — из них и состоит жизнь.

Женщина взяла чебурек, откусила большой кусок, проглотила, всхлипнула, и оставшаяся половина исчезла в красной пропасти. Иван ожидал, что соседка смачно отрыгнет или подавится, но Тамара с легкой улыбкой сказала:

Надо признать, что жизнь в прошлом была куда лучше сегодняшней жизни.

Все, что произнес Иван, это:

Ого.

Ого будет, если вы осилите хотя бы три чебурека, — парировала соседка, — не бойтесь, не потолстеете. Я вон всю жизнь на них, и, как видите, ни намека на ожирение. Подозревала, правда, даже, что у меня внутри живет кто-то, ест вместо меня все. Сколько рентгенов и УЗИ сделала, мама не горюй... И говорить не хочется.

Но Тамара продолжала, говорила:

Думала, что сиамский близнец это во мне, снилось часто, что он как из фильма про Чужого. Выбирается из меня... Не он это, если точнее, а она, девочка. Еще одна Шварц.

Монотонный голос соседки усыпил, или разыгралась фантазия — не успел Иван откусить от второго чебурека кусочек, моргнул, а перед ним сидит уже огромный, до потолка, полумесяц — чебурек с красным ртом и подгоревшими, черными пузырями вместо глаз.

Невероятно, но факт, — возмущается гигантский пирожок, брызжа маслом, — я ощущала близняшку в себе, как она ворочается, как ест вместо меня, испражняется как, ощущала. Эдакий монстр внутри. Вечная беременность, паразит. Врачи же не обнаруживали ничего, ни опухоли никакой, ни кисты, стали склонять меня провериться у психиатра, мол, это психическое, и лечить надо голову, а не сканировать брюшную полость.

Иван, не зная, как реагировать на исповедальный поток Чебурека-Тамары, откусил еще кусок.

Но я-то знаю, что не дура никакая и на голову не больная. Решила тогда во что бы то ни стало избавиться от той, что внутри, своим способом. Развела марганцовку с водой, две трехлитровые банки, выпила в обнимку с тазиком, потом еще шесть литров через себя пропустила, развела еще — и на тринадцатом литре выплеснула из себя это.

Выпустила пар из раны-рта Чебурек-Тамара.

Не за столом, конечно, все это будет сказано, но раз уж заговорили... Так вот, близнец, улитка без панциря, плюхнулась в таз и вздоха не сделала, тут же умерла. А меня как подменили: мысли, чувства, аппетит — все переменилось, и к чебурекам лет пять не притрагивалась, видеть их даже не могла — тошнило. От всего, что нравилось прежде, тошнило и рвало. От ромашек и Набокова, Ободзинского и «Красной Москвы», петрушки и молока... Поменялись вкусы, видение жизни, смысл жизни поменялся. Думаю, это и к лучшему, я стала самой собой. Мыслится мне, Иван Николаевич, что все живут с подобными близнецами-паразитами — и поэтому не своей жизнью, раздвоенной жизнью, половинчатой. И так умирают, не вкусив цвет, запах, вкус настоящей, своей жизни, понимаете же, о чем я?..

Угу, — Иван доел второй чебурек.

Так вот, надо избавляться от этих внутренних установок, паразитов. Выдавливать их из себя любыми способами, той же марганцовкой. Спросите, куда подевала близняшку? Думаете, схоронила? Нет, нет и еще раз нет, Иван Николаич, схоронила, да не в земле, схоронила для истории, чтобы было чем доказать свою историю с близнецом.

Чебурек-Тамара согнулась над столом, поднялась, оставив жирный след на подвесном потолке, чуть не сбила люстру, прошла в коридор, свернула в зал, исчезнув из поля зрения Ивана.

Вот те на, — прошептал сосед, отхлебнул чай, отодвинув от себя подальше тарелку с чебуреками.

Я заспиртовала свою паразитку, — появилась Тамара в человеческом обличии, в радужном халате и еще более яркой помаде, с двухлитровой банкой в руках.

Кроваво-черное содержимое банки экспрессом вернуло в прошлое, в дом дяди Саввы Караула. Баночка с запахом вечности, с ее помощью призраки становились видимыми, нужно лишь знать, куда опростать банку...

Конец лета, впереди волнующий десятый класс, еще не взрослые, но уже не дети, и перед самым первым сентября известие — пожар на окраине поселка.

Юное сердце кольнуло — дядя Савва. Ярко в памяти, будто вчера, обещание не оставлять Радужа, самого настоящего живого призрака, одного, и Ваня бежит на другой конец поселка с баночкой черной мази, ее он стащил из бабушкиного шкафа и вернет назад на место, если не пригодится. А если пригодится... Тогда честно признается и расскажет о сыне-призраке дяди Караула.

Опасения оправдались. Почему-то всегда все самые нехорошие и страшные предположения Ивана оправдываются. Сбываются. Дом номер тринадцать сгорел наполовину. Цела калитка, в которую он вновь протиснулся с трудом, листья вишен желто-коричневые, но не от приближения осени, от пожара, больше не дождит и не капает сверху. Пахнет гарью, обжигает нос едким пеплом, воздух рябит копотью, и страшно входить в черный скелет прихожей и дальше в гостиную с проваленной крышей.

Причиной возгорания стал обогреватель, называемый дядей Саввой калорифером, Ваня видит: загорается очередная повешенная сушиться сырая тряпка, падает горящим факелом на пол, загораются старые доски, а дядя Караул спит в кресле, крепко спит, и огонь становится хозяином дома...

Уцелела комната Радужа, коробка с секретом, вот и обгорелая полоска желтой занавески, за ней — не тронутый красным петухом дверной проем, пустая кровать, простыни в кляксах сажи, на подушке глубокая вмятина, какая бывает, если долго лежать не двигаясь.

Табуретка у изголовья, тумбочка со склянками, мир призрака совсем не пострадал от пламени, лишь оплавились пластиковые бутылки и рамки фотографий. А на снимках семья: дядя Савва с женой и улыбающийся, еще видимый сын Радуж.

Вошел в полумрак комнаты Ваня, сел на табурет, осторожно, на краешек, не издавая ни звука, не дыша. Прислушался: останки дома агонизируют, цепляются за жизнь, трещат доски крыши, крошится кирпич стен...

Радуж? — шепотом позвал мальчик на табурете. — Радуж, это Ваня, Иван, помнишь, я приходил по лету?..

Не отрывая взгляда от вмятины на подушке, не дожидаясь ответа, громче:

Ты же здесь? С тобой ничего не случилось? Кажется, я слышу, как ты дышишь. Ты бы, может, подал мне какой знак, а то я чувствую себя придурком, чесслово, разговариваю с пустой кроватью.

Подождал, сосчитал про себя до десяти. В комнату пробрался луч солнца, осветил кусок цветастых обоев, залетела стрекоза, закружила под потолком у пустого, без лампочки, патрона, вот и все перемены.

Обещал твоему папе, что не оставлю тебя одного, вот и пришел. Нельзя быть одному, ни человеку, ни... ну, ни призраку.

Иван говорил без остановки, рассказывал про лето, спрашивал о пожаре, а решившись, собравшись духом, спросил:

Можно мне намазать тебя чудо-средством, чтобы убедиться, что ты тут?

Показалось, ямка на подушке изменила контур.

Это значит — можно? Молчание — знак согласия. — Хихикнул, открутил крышку с баночки, запахло морем, Ваня встал. — Я чуть-чуть, всего кусочек. — Потянулась черная слеза к углублению в подушке...

Ты что здесь делаешь? Тут нельзя находиться! Опасно! — испугал голос участкового за спиной.

Ау, Иван Николаич, об чем задумались? — вернула звонким вопросом к чебурекам на кухню соседка Тамара. — Взгляните вот лучше.

Бабахнула банкой с близнецом об стол, нечто темное, похожее на перезревший огурец, покружилось в мутном бульоне и замертво опустилось на дно.

Собственной персоной, — представила, — Людой назвала сестричку-паразитку, Люда-людоедка. Честно, мне когда тоскливо и одиночество горой давит, я с ней разговариваю. Как сейчас, ставлю на стол и разговариваю.

Чавкнула банка пластмассовой крышкой, забулькало содержимое пузырями...

Во-во, а она так мне отвечает, — убрала под стол неразговорчивую собеседницу Тамара, — это на свет такая реакция, я ее в темноте держу, для сохранности, — объяснила, взяла чебурек, откусила.

В мире столько необъяснимого, — искренне сказал Иван, — и оно совсем рядом, в обиходе, быту, сам сталкиваюсь и поражаюсь, жизнь полна чудес, надо только повнимательней присмотреться. Разуть глаза, как говорила моя бабушка.

Ха, а у нас в семье говорили: возьми глаза в зубы, — женщина проглотила чебурек, хлопнула в ладоши: — Еще по кружке и чебуреку?..

Ох, я наелся, спасибо, Тамара. Мне правда надо уже приступать к работе, заказ появился.

Снова хлопок в ладоши, оглушительно-пугающий.

Что ж сразу не сказали-то, Иван Николаич, я бы вам настоечки налила, отметили бы это дело, заказ ваш. Эх вы...

Пожал плечами сосед:

Да вот.

Оставим, значит, на следующий раз, повод будет зайти, а то вы же без повода просто не зайдете. Ну, чебуреков с собой вам не дам, чтоб только у меня такой вкуснятиной объедались.

Улыбнулся Иван, сказал «договорились» и «спасибо», на прощанье заглянул под стол, жидкость в банке посветлела, огурец-близняшка покоился на дне.

Коробку обнял, прижал так, что хрустнуло в позвоночнике.

Тамара открыла дверь, пропустила соседа на лестничную площадку.

А вам разве не бывает скучно, Иван Николаич? Одному не одиноко разве?

Иван отметил, что привык к кровавой помаде, странным вопросам и хлопкам в ладоши.

Бывает, — встряхнул коробку, подумал о фигурах в темноте, девушке в белом и личном вулкане, — я научился с этим справляться.

Держите кого-то в банке, в темноте?.. Чебуреки точно ведь не стряпаете?..

Улыбка была ответом.

Уже в своей маленькой прихожей, все еще обнимая коробку, вернулся в последний день пятнадцатого лета. Вспомнил, как отчитал участковый, устроив лекцию по технике безопасности, как нехотя выбрался из сгоревшего дома дяди Саввы, а оглянувшись, увидел, что успевшая упасть капля повисла в воздухе черной кляксой, потекла слезой по невидимой поверхности (щеке?) на подушку...

Радуж! — крикнул Ваня. — Я вернусь!

Участковый потянул за руку.

Ага, во сне, — проворчал, — и в мечтах.

Утром первого сентября дом сровняли с землей. Строгий милиционер оказался прав, с Радужем Иван встретился этой же ночью во сне.

 

Сдержанное обещание

(Вместо дополнения)

Канкан, или Задача со знаком бесконечности

Пьеса

 

ДАНО:

 

Он и Она — влюбленная пара лет тридцати.

Глашатай — сосед сверху. Его не видно, слышен лишь голос — прокуренный, с хрипотцой. Во время разговора с Глашатаем в дверях спальни появляется длинное лезвие косы на деревянном черенке. (Глашатай по желанию режиссера может быть виден зрителю, тогда он должен выглядеть как обычный сосед-пенсионер в спортивном трико и домашних тапочках, с косой, как у карикатурной Смерти.)

Голос за дверью.

Голос матери.

 

УСЛОВИЕ:

 

7:58

Спальная комната. Кровать, зеркала. На прикроватной тумбе — подсвечник, графин с водой, пепельница, электронные часы — прямоугольная массивная коробка с большим циферблатом, на котором красным горят цифры. В открытом окне синий вечер. Огни. Звезды. Полная луна. На подоконнике клетка с канарейкой. И старый музыкальный центр, в котором играет пластинка. Занавески плавно раскачивает теплый ветер. Он, в распахнутом халате, курит у окна. Она, в легком пеньюаре, полулежа на белых простынях, курит через мундштук.

Он. Хочу. Хочу, чтобы это повторялось снова и снова. И снова... День за днем. Изо дня в день. Бесконечно. (Пускает кольцо дыма.) Все отдам. (Кольцо.) Самое главное. (Еще одно кольцо.) Самое важное отдам. (Еще кольцо.) Только задержаться в этом мгновении вечности с тобой.

Она (смеется). Уточни, в каком именно мгновении? Вот прямо в этом? (Показывает на электронный циферблат часов.) 7:59 на часах?.. Или, может, на пять минут раньше, когда был в постели?

Он. Остановись, мгновенье! Ты прекрасно!

Она. Берегись своих желаний. В такие моменты дьявол рядом. После этих слов же Мефистофель по уговору должен забрать душу Фауста в ад? (Изящно играя мундштуком в пальцах вытянутой руки, она громко, с выражением читает строки из «Фауста» Гете.)

 

Едва я миг отдельный возвеличу,

Вскричав: «Мгновение, повремени!» —

Все кончено, и я твоя добыча,

И мне спасенья нет из западни.

Тогда вступает в силу наша сделка,

Тогда ты волен, — я закабален.

Тогда пусть станет часовая стрелка,

По мне раздастся похоронный звон.

Звонит неожиданно резко и громко будильник. На часах 8:00. Она вскрикивает, не замечает, как из мундштука выскакивает сигарета. Прячется с головой под простыню. Ногой сбивает часы с тумбочки. Часы падают, останавливаются. Пластинка неприятно взвизгивает, замолкает. Под окном бабахает салют.

Он (кричит и бросается на постель). Сигарета! Черт!

Подушка вспыхивает, но он успевает вылить на нее графин воды.

Она (испуганно появляется из укрытия). Мы уже в аду? Мы что, горим?!

Снова раздается трель, Она вскрикивает. В этот раз звенит дверной звонок. Яростно, тревожно.

Он (запахиваясь в халат, недовольно ворчит). Безумие какое-то. Я всего лишь попросил у неба мгновение счастья.

Она (демонстративно затыкая нос). Паленым мясом пахнет, не замечаешь?..

Он исчезает за дверью в коридоре. Слышно, как открывается входная дверь. Гостя не видно. Слышен только голос. В дверь спальни во время разговора периодически заглядывает лезвие косы. Она не замечает этого. Прибирается на кровати, выглядывает в окно, играет с канарейкой...

Глашатай. Я ваш сосед. Сверху. Глашатай. Фамилия такая. До вас не могли дозвониться. Это из больницы. У меня плохие новости. Ваша мать. Вы понимаете, о чем я?! Ее сердце. У нее ведь было больное сердце, поэтому она была в больнице?.. Сердце остановилось. Ровно в восемь ноль-ноль.

Он (едва слышно). Нет. Невозможно.

Глашатай. Время берет свое. Небо забирает самых любимых. Самое главное. Самое важное.

Он (громко). Это какая-то ошибка!

Глашатай. Как пожелаете. Глашатай моя фамилия. Я над вами живу. Сердце вашей матушки остановилось в восемь ноль-ноль, вам звонили, не дозвонились, позвонили мне, сообщили, чтобы я сообщил. Вот я и сообщаю. Ровно в восемь ноль-ноль сердце вашей матери остановилось. Вам звонили из больницы, не смогли дозвониться, дозвонились до меня, попросили спуститься и передать вам, что сегодня ровно в восемь...

Он (кричит). Хватит!

Слышно, как Глашатай повторяет одно и то же, как заведенный, пока не хлопает дверь. В спальню вбегает Он, зажимая голову руками.

Он (кричит). Стоп! Стоп! Назад! Хочу все назад! Хочу!..

Она поднимает часы. Показывает ему. На часах застыла красным перевернутая восьмерка: ∞. Пластинка начинает играть сначала. Свет гаснет.

РЕШЕНИЕ:

 

Первый способ

 

7:58

Та же комната, та же мизансцена.

Он. Хочу. Хочу, чтобы это повторялось снова и снова. И снова... День за днем. Изо дня в день. Бесконечно. (Пускает кольцо дыма.) Все отдам. (Кольцо.) Самое главное. (Еще одно кольцо.) Самое важное отдам. (Еще кольцо.) Только задержаться в этом мгновении вечности с тобой.

Он резко замолкает. Тушит нервно сигарету в пепельнице. Смотрит на нее. По сторонам. Смотрит в окно. Хлопает себя по голому телу. Трогает за голову...

Он. Что это?..

Она. Ты сейчас попросишь мгновенье остановиться?..

Он. А ты скажешь, чтобы я остерегался таких желаний, потому что дьявол рядом, и прочитаешь отрывок из Фауста?..

Она (испуганно). Точно.

Он. Точно. Это ведь уже было?!

Он и Она (вместе, почти кричат). Сейчас зазвенит будильник!

Будильник на тумбочке звонит. Она вскрикивает, роняет мундштук с сигаретой, а когда прячется под простыню, сбивает ногой часы. Музыкальный центр замолкает. За окном раздается взрыв фейерверка.

Он. Сигарета! Черт!

Включается пожарная сирена. Он хватает графин с водой и выливает весь на загоревшуюся подушку.

Она (из-под простыни). Мы точно в аду! Это все с нами уже было! Было (всхлипывает) несколько минут назад. Боже.

Он (ставит графин на тумбу). Бред!

Громко, истерично трещит дверной звонок.

Она (выбираясь из постели). Не будем открывать. Пусть хоть что-то пойдет не так.

Он (запахивая халат). Нет. Надо открыть. Вдруг что-то изменилось, и мама жива.

Она (слезливо). Она, может, и не умирала?! Это может быть ошибка, розыгрыш?..

Он (выходя из спальни). Скорей включи мой телефон.

Слышно, как открывается входная дверь. В спальню заглядывает лезвие косы. Она находит телефон под кроватью.

Глашатай. Я ваш сосед. Сверху. Глашатай. Фамилия такая. До вас не могли дозвониться.

Он (громко, раздраженно). Все понятно. Говорите конкретно. Что-то с матерью?!

Глашатай. Ваша мать... Ее сердце... Сердце остановилось. Ровно в восемь ноль-ноль.

Громким выстрелом захлопывается дверь. Он вбегает в спальню.

Он. Мой телефон! Нашла?..

Она (протягивает ему сотовый). Восемь пропущенных вызовов.

Он (забирает телефон). Черт! Черт! Черт!

Она протягивает ему электронные часы. На часах перевернутая восьмерка: ∞.

Она. Это бесконечность.

Он. Мама. Я не сказал ей самого главного... Нет. Это преступление.

Она (замахиваясь на него часами). Это ты преступник! Ты во всем виноват! Ты со своими желаниями!

Он (пытается ее обнять). Но, но... Птичка. Мы все исправим. Я все исправлю.

Она поддается. Они обнимаются.

Он. Безвыходных ситуаций не бывает.

Она (роняет часы на пол). Получается, мы никогда не умрем?

Скрежет пластинки, и музыка играет снова. Сначала. Все сначала. Свет гаснет.

Второй способ

 

7:58

Та же комната, та же мизансцена.

 

Он (выбрасывая сигарету в окно). Так, у нас времени в обрез. Пять минут, может, чуть больше.

Она (зло). Давай пожелай еще раз, чтобы это мгновение продолжалось вечно.

Он. Я хотел как лучше... Я пожертвовал всем.

Она (затягиваясь сигаретой). Всем — это ты про мать?!

Он (тихо, еле слышно). Давай лучше думать, как из этого выбраться.

И неожиданно резко, в один прыжок подскакивает к ней, хватает, встряхивает, кричит в лицо.

Он. Да, мать! Мать!

Она (не замечая, как сигарета выскакивает из мундштука, визжит). Прекрати! Ты делаешь мне больно!

Звонит будильник. 8:00. Музыкальный центр не играет.

Он (отпуская ее). Прости, прости... Мы, мы не должны так себя вести.

Она (вскакивает на кровати, кричит). Ай! Меня что-то укусило! Ужалило!

Поднимает подол пеньюара, демонстрируя ногу с красным ожогом.

Он (целуя ожог). Сигарета.

Будильник вновь начинает звонить. Она стряхивает с постели сигарету с мундштуком. Он отключает звонок будильника.

Он. Часы? Встали, что ли?..

За окном взрывается фейерверк.

Она. Скажи, что это не по-настоящему все. Что мы спим. Скажи.

Он (задумчиво). Мы можем на это влиять. Значит, сможем и выбраться...

Она. Ты о чем?..

Он. Ожог. Если бы не он, загорелась бы подушка и включилась сигна...

Звонок в дверь.

Она (подскакивает к нему, обнимает). Не открывай! В этот раз не откроем ему. Давай. Посмотрим, что будет.

Он (кивает, соглашаясь, целует в переносицу). Любовь все побеждает.

Звонок чередуется с громким стуком в дверь. Слышны обрывки слов Глашатая.

Глашатай. Самое... самое главное... из больницы... ваша мать... у нее ведь было... сердце... восемь ноль-ноль.

Он. Я не могу позволить этому случиться.

Она. Думаешь, ее можно спасти?..

Глашатай. ...Время... небо забирает... самое... остановилось... ноль-ноль... матери...

Он (орет). Заткнись ты уже, наконец! Заткнись!

Последний стук — и тишина, слышны звуки улицы — сигналы машин, шелест листьев. Канарейка чирикает в клетке.

Она. Ожог. Ты сказал: ожог... Получается, что мы смертны! Так и умрем, проживая одно и то же?!

Он. Не умрем. Подожди. (Размыкая объятья.) Черт, телефон ты включила?

Она. В тот раз я включала.

Он. В тот раз?

Она. Да, в прошлый раз я включила твой телефон. Восемь пропущенных звонков.

Он. Черт. А где он сейчас?

Она. Под кроватью тогда был.

Он (залезая под кровать). Есть.

Слышна музыка включившегося телефона.

Он (из-под кровати). Восемь. Чертова восьмерка.

Она берет в руки часы. На часах ∞. Пластинка оживает. Скрежет иглы, и музыка играет вновь.

Она (закрывает лицо руками, читает сквозь всхлипывания).

Едва я миг отдельный возвеличу,

Вскричав: «Мгновение, повремени!» —

Все кончено, и я твоя добыча,

И мне спасенья нет из западни.

Он (все так же из-под кровати). Мама, ответь.

Свет гаснет. В темноте слышен металлический голос: «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети».

 

Третий способ

 

7:58

Та же комната, та же мизансцена.

Он (выбрасывая сигарету в окно). Ожог. Покажи ногу.

Она (вытаскивает из мундштука сигарету, тушит в пепельнице). Сейчас. (Встает рядом с ним. Оголяет ногу. Ожог на месте.) Едва заметный, правда.

Он. Так, понятно.

Завязывает халат, забирается под кровать.

Она. Что? Что понятно?

Из-под кровати слышны позывные «Нокии».

Он. Что выход есть.

Он поднимается, прижимая телефон к уху. Часы на тумбочке показывают 8:00. Раздается робкий звонок. Она выключает будильник.

Он (раздраженно). Да что у них там со связью?! Мама никогда не выключает телефон! Никогда!

Пластинка останавливается.

Она. Может быть, тебе пожелать, чтобы ничего этого не было?.. А?.. Пожелать, чтобы мы никогда не познакомились? Может, это хоть как-нибудь изменит...

Он не слушает ее. Подходит к клетке. Птичка мечется. Открывает дверцу. Канарейка не хочет вылетать на волю. Тогда он засовывает руку в клетку, ловит птицу и вышвыривает ее в окно. Канарейка исчезает в темном небе, тут же небо окрашивают разноцветные брызги салюта.

Она. Зачем? Это нам как-то поможет?

Он (поворачивается к ней). Посмотрим. Будем надеяться...

Она. А давай просто возьмем и уйдем.

Он (набирая номер телефона). Нет. Я думал об этом. И куда мы сможем за пять минут дойти? Спустимся, выйдем во двор — и что потом? Через пару минут снова окажемся здесь.

Она. Тогда и канарейка, твою мать, будет в клетке через...

Звонок в дверь.

Он (подносит сотовый к уху). Регистратура. Алло?! Мне надо узнать о состоянии пациента. Палата 17. Да, кардиология. Все верно. Что?..

Звонки и стук в дверь становятся настойчивее. Он отходит к окну, зажимает ухо ладонью, кричит.

Он (в телефон). Я вас не расслышал! Что? Повторите.

Она берет с тумбочки электронные часы, выходит из спальни. Слышно, как щелкает замок и открывается дверь. Голос Глашатая обрывается громким ударом. Возня, удары, стоны...

Он (убирая в сторону телефон). Солнце! Птичка! Что там?

Глашатай (кричит). Кто-нибудь! Помогите!

Глухие удары. Захлебывающийся кашель.

Она (едва слышно, задыхаясь). Попробуй (удар) еще только (удар) сюда (удар) прийти (удар), ублюдок. Попробуй только снова...

Он выбегает из спальни. На всю громкость начинает играть музыка.

Свет гаснет.

Четвертый способ

 

7:58

Та же комната, та же мизансцена.

Она (садится на край кровати, мундштук осторожно пристраивает на углу тумбы). Руки. Посмотри на мои руки. (Протягивает руки к мужчине.)

Он (тушит сигарету в пепельнице, садится перед ней на колени). Птичка моя.

Берет ее руки в свои, костяшки ее пальцев покрыты ссадинами.

Он. Что ты там наделала?

Она. Я видела сон. Это было во сне, не взаправду...

Он целует ее каждый пальчик, каждую ранку.

Она (плачет). Я не могла это... Неправда. Не могла... Это сон... Ад...

Он (целуя). Нет. Это в другой реальности, в другом измерении. В ином. Это иное время.

Она (вынимая свои руки из его ладоней, встает с кровати). Птичка. Птичка в клетке.

Он (поднимается следом за ней). Что? Канарейка?

Она (подходит к клетке). Мы тоже как эта птичка. В клетке. Мы не выберемся. Смотри, клетка не заперта, а птичка...

Он (обнимая ее сзади). А птичка?..

Он и Она молча смотрят на мертвую канарейку. Звонит будильник.

Она (кричит, стараясь перекричать трель будильника). Но почему?! Почему тогда эти чертовы часы идут, звонят?! Птичка мертва, а часы целы и невредимы?! Почему?!

Пластинка останавливается. Она срывает ее и разбивает об пол.

Она. И музыка одна и та же! (Хватает часы и разбивает следом.) И птичка. (Толкает клетку за окно.) Кто следующий?..

Он (хлопает в ладоши). Браво.

Она. Может, мне следом за птичкой в окно сигануть?!

За окном распускаются цветы салюта.

Он (улыбаясь). Давай сначала решим с мамой.

Она. С мамой? Ах с мамой... Почему тогда ты не пожелал навечно остаться с ней? А?!

Он. Что ты опять начинаешь...

Она. А то, что мы здесь застряли, в этом аду. Маме ты уже не поможешь. Помоги нам!

Он (громко). Она должна жить! И будет! Если мы правильно все сделаем. Решим. Выберемся мы и мама...

В дверь звонят.

Голос за дверью. Полиция. Откройте.

Он (делая ей знак — пальцем к губам). Тсс...

Она (шепотом). Это тот же голос. Никакая ни полиция. Это Глашатай.

Голос за дверью. Соседи жалуются на шум из вашей квартиры.

Он (заглядывает под кровать, находит телефон). Что-то поменялось...

Голос за дверью. Тут для вас еще сообщение.

Он (набирая номер). Давай же, мама, ответь, молю.

Она. В аду все не без греха, ведь так?..

Он (в трубку). Алло! Мама! Мамочка!

Голос за дверью. Вам просили передать, что сегодня в восемь ноль-ноль...

Она. Здесь все в чем-то виноваты. Все преступники. Это неопровержимо. В аду все одинаковы.

Он (кричит). Мама, это ты?! Плохо слышно?! Але! Ма?!

Голос за дверью. Вам звонили...

Она. Ад — это то, что не исправить...

Он. Мама! Алло!

Голоса сливаются в один гул, который перерастает в вой сирены воздушной тревоги. Свет гаснет. В темноте еще долго звучит сирена вперемешку с человеческими голосами.

Пятый способ

 

7:58

Та же комната, та же мизансцена. Он и Она молча курят. На часах сменились цифры: 7:59.

Она. Выключи будильник.

Он подходит к тумбочке. Тушит сигарету в пепельнице, тянется к часам.

Она. Хотя нет. Не надо. Пусть все будет, как будет. Черт с ним. Иди ко мне.

Отдает ему мундштук. Распахивает перед ним постель.

Она. Ложись. Давай просто полежим. Не думая ни о чем. Обними меня.

Он забирается к ней, и Она укрывает их с головой.

Она. Сильней прижми. Раздави.

Он. Мы найдем ответ. Найдем решение. Выход...

Она. Тсс. Ни слова больше. Поцелуй, и давай так уснем. А когда проснемся... Когда проснемся, свежие и новые, то без труда сможем найти выход. Из ада ведь тоже есть способ выбраться. Всякие Орфеи, вспомни...

Он. Тсс...

Она. Крепче...

Звонит будильник. Замолкает музыка. Гремят фейерверки за окном. Из-под простыни не доносится ни звука, одно спокойное дыхание — волной белой ткани... Звонят в дверь, стучат. Кричат. В спальне все без изменений. Лишь дыхание стало тише, спокойней... Словно влюбленные исчезли под простыней. Ушли в иной мир. Мир без тревожных новостей, звонков... Преступлений... На часах — знак бесконечности, и пластинка вновь заиграла. Свет гаснет.

Шестой способ

 

7:58

Та же комната, та же мизансцена.

Он (тушит сигарету). Мне приснилось, что мы умерли. Сгорели. У тебя сигарета выпала из мундштука, похоже, так. А мы спали в объятьях друг друга, и пламя... Как-то очень быстро огонь стал нами. Завыла пожарная сирена... Мы... Я видел, как сосед сверху... Тот, который...

Она. Глашатай.

Он. Да, Глашатай, он был с пожарными и с полицией. Может, он их и вызвал, не знаю.

Она (поперхнулась дымом, кашляет, обмахиваясь). Ты хочешь сказать, что мы здесь застряли, а иначе бы проснулись мертвыми?..

Он. Я хочу сказать. Если мы не погибли, значит, мы для чего-то еще нужны. Верно?.. Поэтому мы тут. И мы живы... И нам надо просто...

Она. А если мы все-таки не живы?.. Если сгорели в этой постели в обнимку? А это и есть тот свет и наш ад? А? Ты так не думаешь?..

Он. Нет. То есть... Не думаю.

Он нажимает на кнопку будильника.

Она. Это случилось в восемь ноль-ноль ровно? Ведь так?

Он (пожимает плечами, кутаясь в халат). Так, наверное. Судя по всем этим повторениям... Знакам...

Она. Мы занимались любовью, играла эта долбаная музыка, я помню, помню, как курила и как мы снова...

На часах ∞, пластинка больше не играет. В клетке напевает канарейка.

Она. Мы снова занялись любовью, а потом ты курил у окна и пожелал, чтобы...

Взрыв салюта за окном. Она только сейчас замечает, что на руках нет и следа от ран. Показывает ему руки.

Она. И ожога нет. Пропал.

Он (берет ее ладони). Время. Здесь что-то со временем не так... По-другому... Другое время...

Она. Нам, наверное, надо заново повторить в точности тот момент. Да, точно. Давай, скажи, как ты хочешь, чтобы этот момент повторялся снова и снова... День за днем, изо дня в день...

Он. Да, да, все отдам, самое важное, самое главное, только... Только задержаться в этом мгновении вечности с тобой.

Она (одобрительно кивая). В каком именно мгновении? Вот прямо в этом?

Показывает на электронный циферблат. Красным стоп-сигналом на часах знак бесконечности: ∞.

Он (едва слышно). Остановись, мгновенье...

Она. Едва я миг отдельный возвеличу...

Звонок в дверь.

Он. Нет, это не решение, но мы что-то сделали правильно...

Еще звонок.

Она. Я пойду открою. Так будет правильно.

Накидывает на пеньюар халат, подвязывается, выходит.

Он. Я с тобой.

В пустой спальне засвистела канарейка, пластинка беззвучно, медленно начала вращаться.

Звук открываемой двери.

Глашатай. Я ваш сосед. Сверху. Глашатай. Фамилия такая. Вы вдвоем... Вот и хорошо. Двое сильней, чем один. И любовь вдвое крепче. А она творит чудеса, любовь эта... (Смеется.)

В спальню из двери заглядывает длинное лезвие косы. Звучит тихая музыка. Свет гаснет.

Седьмой способ

 

7:58

Та же комната, та же мизансцена.

Она (выпуская струйку табачного дыма). А мне снилась твоя мама.

Он улыбается, кивает в ожидании продолжения.

Она. Почему ты ни разу не сказал, что мы так похожи?..

Он (пожимает плечами). Она заболела, и я не хотел... Не знал как...

Она. Боялся, что не понравлюсь ей или что будет ревновать?..

Он. Даже не знаю. Я думал, вот она поправится — и я вас познакомлю. Больное сердце все-таки...

Она (пуская кольцо дыма в его сторону). Расслабься. Я понравилась твоей маме.

Он, теперь уже недоумевая, кивает.

Она. Я пришла к ней в больницу, принесла цветы. Ей нравятся ромашки, она терпеть не может розы. Сказала, что будет рада такой невестке. Я приготовила бульон по бабушкиному рецепту, с травами, так вот, твоя мама...

Он (перебивая). Да, да, я до сих пор не знаю, что она добавляет в супы, но...

Она. Женишься, скажу...

Будильник зазвонил вовремя.

Он (не обращая на звонок внимания). Мы же поклялись... Да хоть сейчас.

Она (вытаскивает сигарету из мундштука, тушит в пепельнице). Свадьба в аду. (Смеется.) Зато не как у всех.

Он (тушит сигарету). Плюсы во всем, даже в минусах.

Она. И в аду есть свои плюсы.

Они смеются, Он садится рядом, обнимает ее. За окном небо окрашивается разноцветными лентами фейерверка.

Она. Да, мама просила тебе напомнить про ваш последний салют.

В спальне стало тихо. Остались два дыхания.

Он. Наш последний салют?..

Она. Вспоминай давай. Это же не просто так... Она для чего-то это сказала. Мама хотела, чтобы ты вспомнил.

Он. Я помню... Было это уже в старших классах. Отец еще был живой... Мы ходили смотреть на новогодний салют в новогоднюю ночь. Да, точно. Все так и было. Это был последний салют, который мы смотрели вместе. Это был последний раз, когда все мы были вместе... Потом все как-то распалось...

Она. Та-а-ак... И почему, ты думаешь, мама захотела, чтобы ты это вспомнил?..

Он (пожимая плечами). У меня осталась свеча... Бенгальский огонь. Он никак не хотел зажигаться ни на улице, ни в доме...

Она. И?..

Он. Мама тогда сказала, чтобы оставил его, этот огонь, на будущее. Чтобы когда будет темно и не будет выхода, я зажег его...

Они смотрят друг на друга. Друг в друга. В дверь звонят.

Он. Получается, мама хотела, чтобы я нашел...

Она (вставая). Ищи огонь. Я открою и скажу, что все хорошо и мы справимся...

Он. Огонь. Сейчас, сейчас вспомню, он у меня где-то здесь... Столько лет прошло.

Она уходит, открывает дверь, доносятся неясные звуки разговора. В дверном проеме появляется лезвие косы. Он, в распахнутом халате, мечется по спальне. Приносит на кровать, из ниоткуда, коробку за коробкой. Из коробок достает: кубик Рубика, недоделанные фигуры из конструктора, модель дельтаплана из фанеры, теннисную ракетку, тюбики с красками, акварельные рисунки, кубки...

Он (бубнит). Не то. Не то... Где же?..

По полу поскакал яркий красный мяч, выросла пирамида из старых журналов и книг, мотоциклетный шлем покатился... Игла черканула по пластинке. С первыми звуками музыки свет начал гаснуть.

Он. Огонь где-то здесь, я помню...

Свет гаснет.

 

ОТВЕТ:

 

7:58

Та же комната, та же мизансцена.

Он (с сигаретой, зажатой в зубах, бросается под кровать). Птичка! Бенгальский огонь — в коробке с надписью: «Начало бесконечности» — корявым почерком красным фломастером.

Она (растерянно бросает мундштук в пепельницу). Огонь?.. Бесконечность?..

Играет мелодия включенного телефона.

Он. Да, там и зажигалка отцовская, серебряная, с инициалами, найдешь.

Она выходит из спальни. Он, выбираясь из-под кровати, подходит к окну. Канарейка в клетке. Пластинка крутится.

Он. Мама?! Мама, я знаю, ты меня слышишь. Иначе никак... ты знаешь. Мамы всегда знают. И без слов, и на расстоянии... Я люблю тебя. И хочу... Хочу, чтобы ты дождалась меня, мама! Я приеду. Мы приедем! Ты только дождись. Всю жизнь мы только и делаем, что требуем от вас. Это в последний раз, обещаю. Требую — дождись! Сегодня мы при...

Звонок будильника. Скрежет пластинки. Гудки в телефоне.

Он (кричит громче звонка будильника, громче телефонных гудков, кричит в окно). Все отдам! Самое главное! Самое важное! Жизнь отдам! Дождись, мама!

Салют фонтаном всех красок в подтверждение его слов разрывает небо. Включается пожарная сирена.

Она (забегает в спальню). Пожар?!

Сигарета, выпавшая из мундштука, прожигает ковер между тумбочкой и кроватью. Он выливает весь графин воды — в ковре черная дыра. Она плачет. Он обнимает ее.

Он. Все хорошо. Теперь у нас все будет хорошо.

Она (всхлипывая). Ты и мною пожертвуешь ради матери, ведь так?..

Он (целует ее в переносицу). Мамы всегда остаются в жертвах. Они жертвуют всем ради нас. Не мы. Увы. Все, что мы можем, это вовремя сказать — люблю. Сказать — прости. Сказать — как ты мне нужна. Поговорить — вот что нужно мамам...

Она. Мама... Она спасет нас?! Ведь правда?..

Он. Она всегда приходила на помощь. Бесстрашная. Сильная...

Она. Я нашла, вот.

Он берет у нее из рук бенгальскую свечу и прямоугольную зажигалку с инициалами отца.

Он. Обещал им, что никогда не буду курить... Как много обещаний, которых мы не исполняем... Сколько клятв, слов, за которые расплачиваются другие...

Звонок в дверь и громкий голос.

Голос за дверью. Мы из пожарной службы. Здравствуйте. К нам поступил сигнал о возможном возгорании. У вас все в порядке?..

Он и Она (в один голос). Все в порядке! Спасибо!

Голос за дверью. Сейчас выключат свет во всем доме, это проверка по технике безопасности. Не пугайтесь. Это ненадолго.

Он (отдает ей свечу). Держи.

Она. Что бы ни случилось, обещай, что мы не расстанемся.

Он. Никакой ад нас не разлучит.

Чиркает зажигалкой, вспыхивает огонек — крохотный, яркий.

Она (подносит свечу к пламени). Не поджигается.

Он. Все как в детстве. Ну, давай же... Гори.

Пластинка, «крякнув», заиграла. Свет гаснет. В темноте играет музыка, слышно, как чиркает колесико зажигалки. Музыка вскоре умолкает. Полная темнота. Тишина. Еще минута — и первые искры бенгальского огня прорезают темноту. Золотистые звезды шипят и стреляют во все стороны. Островок света во мраке. Свет разгорается. Становится ярче... Становится солнцем в окне.

 

7:58

Спальная комната. Кровать, зеркала... На прикроватной тумбе подсвечник, графин с водой, пепельница, электронные часы — прямоугольная массивная коробка с большим циферблатом, на котором красным горят цифры. На кровати в обнимку крепко спят влюбленные. В открытом окне солнечное утро. Канарейка щебечет в клетке. Игла поднята над пластинкой.

Неожиданно — взрывная мелодия канкана*. Музыка с каждой минутой становится все громче. Канкан грохочет, но Он и Она никак не реагируют, спят. Наконец мелодия обрывается женским спокойным голосом.

Голос матери. Сынок. Блин, как я скучаю по нашему дисковому телефону. С этим, что ты подарил, ну черт ногу сломит. Але, сынок. Спите еще? И что это за музыка вместо гудков играет? Канкан? Вот приедете сегодня, расскажу, в каком месте под канкан любят плясать. И не в том, о котором ты сейчас подумал. Словом — вернешь все как было. Целую. Жду.

На часах красным мигают цифры 8:00.

8:01.

Конец.

 

Пятидесятидвухгерцевый

Не открывал подарок все дни, пока писал. Нам всем нужен стимул для того, чтобы творить и продолжаться. Так ведь?..

Положил сверток из плотной темно-желтой бумаги на подоконник в зале, часто подходил к нему, брал в руки, баюкал, ходил по квартире, перекладывал ценный груз с подоконника на рабочий стол и обратно...

Пьесу написал меньше чем за неделю, как и планировал. Время фиксировалось напечатанными четырнадцатым кеглем листами в вордовском документе, названном «Пьеса для Авроры». Время стало буквами, театральным действием, героем пьесы...

Не перечитывая, как делал раньше, набрал номер Авроры. Сердце слилось с гудками вызова, потянулось, полетело по невидимым волнам, растворилось в звуке — ту-у-у...

Девушка, словно испытывая его терпение, проверяя выдержку, ответила на последнем, умирающем гудке:

Слушаю.

Аврора, — выдохнул.

Иван? Доброе утро. Воскресенье — и не спите так рано.

Рано? — Иван подошел к окну, солнце во все глаза. — Извините, счет времени потерял... Писал... А который час?

Начало девятого, — голос Авроры, тихий, шелковый, проник в его голову, и только теперь Иван почувствовал усталость. Сладкую, в предвкушении встречи, усталость.

Взглянул на сверток.

Еще раз извините. Не мог просто ждать. Не терпится отдать вам рукопись, пьесу.

Тишина, как разъединили, заполнила голову шумом, вулкан загудел, затряс тело мелкой нервной дрожью. Иван, громко перекрикивая вулканические помехи:

Алло! Аврора?! Вы слышите?! Черт!

Извержения, казалось, не избежать. Вулкан взорвался бы негодованием, ревностью и злобой, если бы голос все так же спокойно и мягко не произнес:

Какой вы с утра громкий, Иван. Здесь я! Вы, значит, написали пьесу. Как и договаривались. Так быстро. Ой, как приятно. А подарок, подарок смотрели?

Соврал:

Да, да, смотрел. Спасибо маме от меня. Все замечательно. Я хочу передать вам пьесу, давайте сегодня. Может быть, там же, на площади, в полдень?

Вулкан закипал, внутри каждого из нас есть нечто, что всегда знает заранее ответы на вопросы, то, что заглядывает в будущее, — третий глаз, интуиция, душа, вулкан...

Мускулы напряжены в ожидании ответа, в голове гул, во рту сухо и привкус горькой магмы.

Ой, сегодня никак, сегодня праздник, — нерешительность и сожаление в голосе (или притворство?), — сбросьте мне на электронку, она легкая, все маленькими буквами: аврора две тысячи собака майл точка ру.

Праздник?.. — черный, тяжелый дым из кратера забил глотку, говорить стало трудно, сдавило грудь, заложило нос. — Какой праздник?

Не услышала или проигнорировала. Аврора повторила электронный адрес, спросила:

Запомнили? Простой, правда же? Я завтра, даже сегодня вечером, ночью скорей всего, прочту и вам поутру позвоню. Поделюсь. А как называется? Алло, Иван!

Проглотил поток раскаленной, жгучей магмы, откашлялся.

«Канкан» называется, — прохрипел, — «Задача со знаком бесконечности».

Мгновенная тишина — и:

Все в порядке, Иван? Вы кажетесь мне расстроенным.

Подошел к подоконнику, свободной левой рукой сжал подарок, так что лопнула жесткая бумага, покраснели костяшки пальцев.

Нет, не расстроен, все хорошо, устал чуток, крепкий кофе вернет в норму. Праздник же, говорите?

Праздник, — ответила девушка.

Иван разжал пальцы, улыбка Авроры — ласкающим, прохладным сквозняком на вспотевшее, опаленное лицо.

Тогда я немедленно посылаю вам файл и жду завтра!

Открыл ноутбук, свой почтовый электронный ящик, пока отправлял письмо новой, дорогой знакомой, слушал колокольчик ее голоса, она рассказывала, что он ей приснился, будто играет в их театральной постановке.

И знаете, кого вы играли? Пьеро. Только вместо белого грима у вас было красное лицо и вы совсем не были печальны, дымили электронной сигаретой, а когда пришло время смывать грим, оказалось, что это совсем не грим.

Вот те раз, — усмехнулся новоявленный Пьеро, — а я отправил вам пьесу.

Захотелось соврать, что и она ему снилась, не стал. Набрал в поисковой строке: «праздник 23 июля».

Аврора пообещала ночью прочесть, сказала, что верит в вещие сны.

А вы нисколечко не похожи на Пьеро.

Спасибо, — не нашел что сказать Иван.

Тогда до завтра, — пышущая весельем в предвкушении праздника, — не скучайте.

До завтра. С праздником. — Сердце вновь обратилось в гудки, в этот раз прерывистые, резкие, пулеметные... Иван отключился, и сердце стало тишиной.

Всемирный день китов и дельфинов — самый верхний, первый, выделенный красным, мигал на экране праздник.

Что ж, с праздником, кит, — сказал и захлопнул ноутбук Иван.

На сотовом часы показывают 8:40.

Без двадцати девять, — прокомментировал громко, — на море-океане после шторма полный штиль. Время открывать подарок.

Но сначала кофе, решил, — курс на кухню.

8:45. Запах кофе по всей квартире. Он дымит в кружке, Иван китом курсирует по своей территории, из зала на кухню, заглянул в ванную, вернулся в зал... Воскресенье — самый нелюбимый день недели.

Я бы воскресенья взял и отменил!

День перед школой, работой, день перед понедельником, всегда под напряжением, стартовый. Уроки, подготовка к контрольной, зубрежка и никакой радости от вечернего просмотра Диснея — это в детстве. Во взрослой жизни воскресенье — день приходить в себя, никакого алкоголя, друзей, гулянок, запереться в комнате, отключить телефон, Интернет, мысли... День одинокого плавания. Одиночество. Стресс. Помешательство.

Зверем в клетке. Рыбой в аквариуме. Последним человеком на земле в последний день недели...

8:58. Холодная вода бьет струей в раковину, шум, если закрыть глаза и как следует представить, похож на шум прибоя. Волны обрушиваются на скалистый берег, шуршат, отступая, шипят, пенятся... Море гудит — водопроводными трубами. Кружка из-под кофе наполняется водой, бурлит море, зовет на глубину...

Глубина — сестра темноты. — Помыл кружку и теперь просто держит ладони под струей. — Недра сознания и души.

9:00. Сверток надорван, поэтому, не особо церемонясь, Иван разорвал бумагу.

Знал, — объявил довольно комнате, — пижама про запас. Такого точно еще не было.

Подарок от хозяйки сети магазинов «Ткани у Мани», пижама детства, оранжевая в синий горох, и пахла детством. Утопил бритую голову в пижаме, втянул в себя весь запах.

Его детство пахло морем, вечностью.

Я кит, — вынырнул Иван из оранжевых волн ткани, — самый одинокий кит в мире.

Темно-синяя громадина, похожая на глыбу, верхушку горы, медленно движется сквозь черноту океана, это он — кит. Он одинок, так как никто его не понимает, более того, не слышит. Он говорит, поет иначе, чем его сородичи. Его песнь одинока, ее не слышат братья по разуму. Но он упрямо продолжает трубить на своей частоте изо дня в день, из года в год вот уже столько десятков лет. В надежде, что кто-нибудь когда-нибудь услышит его, отыщет, найдет, разделит вселенское одиночество...

Каким огромным, бесстрашным, безумным нужно быть, чтобы выдержать многолетнее одиночество?

Оно ведь сводит с ума и лишает разума — одиночество. Предполагают, что ты глухой, а по мне, ты — обезумевший от одиночества кит. Свихнувшийся и поющий снова и опять песнь своего безумия.

Все одиночки — безумны.

И ты главный безумец, — включился в монолог Ивана голос из вулкана. Не привычный голос, незнакомый. Голос кита?..

Как я могу быть одиноким, когда у меня есть ты, — ответил, не растерялся Иван, свернул пижаму, убрал в шкаф.

9:20.

Безумие придумывает множество миров, несуществующих друзей, но разве они еще сильней, еще громче не кричат тебе о твоем одиночестве?! Вопят из недр твоего вулкана. Они лишь еще больше сводят с ума!

Безумие — лучший друг одиночества, — согласился Иван.

Позвони кому-нибудь. Напомни о себе. Почувствуй, что кто-то еще плывет с тобой рука об руку в океане потерь.

Вместо друзей — безликие, заполненные темнотой овалы существ из мрака. С ними всегда на связи и без звонков — усмехнулся, перечеркнул образ.

Воскресенье просто день такой — нелетный. — И через мгновенье добавил: — Еще и праздник.

В жизни Ивана Конева было два праздника, которые отмечал с радостью, — День Победы и Новый год, последний, правда, с каждым годом терял актуальность, как случилось и с днем рождения, день стал всего лишь календарным днем, выдохся праздничный настрой, запал...

Поздравить Беса с днем китов, что ли? — спросил тишину. — Про Лиса что узнать новенькое?.. — Посмотрел, как на сотовом телефоне прибавилась ко времени еще одна минута. Вернул телефон на стол к ноутбуку.

9:29.

Школьником хотел, чтобы воскресная минута тянулась долго, бесконечно. Похмельные воскресные дни требовали от минут того же: оттягивать приближение понедельника. Сейчас Иван не прочь перенестись в завтрашнее утро на счет «раз». Иван говорит:

Раз.

Экран сотового загорается именем из контактов — «Аврора».

Сердце мужчины светится ярче экрана телефона, сердце растет, становится Иваном, сверкающим человеко-солнцем.

И хочется остаться в этом сладостно-трепетном моменте ожидания, а руки тянутся к аппарату, огромное сердце просит ответа.

Алло, — голос дрожит.

9:45. Подошел к дверному глазку на цыпочках, подошел, уже будучи не собой, а суперлюбопытной соседкой из квартиры напротив, Тамарой. В расстегнутом ярком атласном халате, усыпанном алыми розами, с кровавой помадой на губах.

У Тамары есть проверенные средства от одиночества. Это любимое кресло, его она ставит в прихожей, чтобы удобно было подскакивать при любом шорохе из подъезда к дверному глазку, это первое. Второе лекарство от одиночества — чебуреки, их она стряпает чуть ли не каждый день и поглощает за кухонным столом в компании с законсервированной близняшкой. Вывод: каждый справляется со своим одиночеством сам, своими таблетками и своим «тараканами». Да здравствует тихое, безобидное безумие!

На площадке угнетающий, грязный серо-зеленый полумрак, как в застоявшемся болоте, цвет бегства.

Только куда бежать, если повсюду ты один?! Всюду одиночество, замаскированное под отношения, толпу, связи, дружбу, любовь...

Опасное слово «любовь» отшвырнуло на кухню откатной волной, сорвало аляпистый халат, стерло помаду.

Иван, в шортах и футболке, смотрит на закипающий электрический чайник, голубое сияние в стеклянной колбе завораживает, гипнотизирует, и вот он уже глубоко, в Марианской впадине, смотрит на инопланетных электрических скатов; похожие на бабочек, они нависают над ним, окутывают своим неземным сиянием, зовут с собой. Туда, в океанскую бездну, ведь там настоящая жизнь, на дне. Потому что там нет времени. Потому что там вечность.

А завтра не наступит никогда, — щелкает отключившийся чайник.

Завтра не наступит никогда? Ухмыляется Иван. Чушь, и подтверждение тому — меняющиеся цифры на часах в сотовом телефоне.

10:10.

Завтра неизбежно, — вслух в 10:11 говорит Иван. Но вулкан больно сжимает внутренности, как перед извержением.

Хочешь рассмешить Бога, расскажи ему о своих планах.

Завтра с утра, часов в девять, в начале десятого, позвонит Аврора, — рассказывает Иван, наливая кипяток в чашку с двумя ложками растворимого кофе, — она будет в восторге от прочитанной пьесы.

Иван, вы мастер! — звучит песней голос девушки. — Я прочитала пьесу пять раз. Ночь не спала, ждала утра. Чуть в семь утра не позвонила, сдержалась...

Смело звоните в любое время дня и ночи, — расцветает голос мужчины, — как вздумается, звоните. И давайте уже на «ты», пожалуйста.

Аврора говорит ему «ты».

Иван повторяет это громко на кухне в воскресное утро, эхо из будущего, из завтрашнего понедельника:

Ты, ты, ты!

Кофе не приводит в чувство, Иван рассказывает, что они встретятся на площади под неисправными курантами, на которых вечный полдень.

Пойдем в парк, там в уличном кафе готовят ее любимый молочный коктейль «Снегурка», и до самого вечера мы просидим там, на открытой террасе. Я буду слегка пьян, в обед мы закажем по бокалу вина, я потом выпью еще пива для храбрости, и с наступлением розовых сумерек, когда переговорим обо всем на свете, я скажу, что чувствую...

10:47. В открытую форточку — шум тополей, шум прибоя. Мечты отвлекают. Уводят от реальности. Делают тебя слабым, беззащитным. Мечтать вредно!

Но что остается делать в воскресном одиночестве, только и мечтать. Грезить.

Пиши давай! — голос из вулкана, голос Авроры. — Или что, думаешь, одной пьеской отделаешься?! Мне нравятся решительные, самодостаточные, уверенные в себе мужчины. Взял и сделал. Сел и написал. Иначе никаких розовых вечеров и романтических бесед. Замуж за неудачного писателя — оставь сюжет для своих историй. Я лучше с кактусом жить буду!

Виденье Авроры на белоснежных простынях с кактусом в обнимку, что может быть смешнее и абсурдней?..

А если кактус — метафора, то очень жестокая: Аврора готова прожить жизнь жертвой, с вечной пронзающей, до крови, болью от близкого человека-колючки, только не с ним, лысеющим нерасторопным писателем-самоучкой.

Так я запросто стану кактусом. Я Пьеро с окровавленным, разодранным лицом, я самый одинокий пятидесятидвухгерцевый кит, бороздящий океан непонимания и боли, я кактус!

Кружка взорвалась в ладонях мужчины, он раскрошил ее в песок, колючки длинные, ежевичные, разорвали кожу и ткань, ощетинились по всему телу, вылезли на лице и ладонях, на языке и бритой голове...

Але оп — и вот он я, — непривычно прогремел голос человека-кактуса.

Странное дело, ты меняешься, перевоплощаешься, становишься не собой, а мир вокруг тебя все такой же, неизменчиво-постоянный, враждебный, колючий. И твои колючки — ничто по сравнению с жалом этого мира. Ты и тут в проигрыше, обросший кактусовыми иглами, колючками ежевики... ты всего лишь еще одна жертва обстоятельств, жертва общественного мнения, желаний мира.

Посмешище! — безликий голос, голос множества, голос толпы. — Очередное посмешище! Эта жизнь не для тебя! Твой мир — не этот мир. Оставайся лучше в своей Атлантиде. Там, на дне, место всех одиночек и безумцев! Тони, Атлантида!

11:15. Землетрясение сотрясло поселок Кирпичный, а следом за ним и весь город, второй волны ждать не пришлось, город в мгновенье погрузился в недра земли, стерев следы своего существования толщей воды. Вторая Атлантида, третья Атлантида... Отсчет пошел!

Долой неугодное человечество с глаз Земли!

Вылил остатки холодного кофе в раковину, туда же отправилась и кружка. Выглянул в кухонное окно — мир на месте, прошел в зал, мир под этим углом все так же зелен, солнечен, статичен...

Атлантида на месте, — улыбнулся, взял сотовый.

11:21. Самое страшное в одиночестве — это время. Время одиноко и мстит своим одиночеством всем от него зависящим существам. Все одиноки. Небо такое огромное, бесконечное, полно одиночества, море... Бог... И что такое одиночество одного человека по сравнению с масштабами вселенского одиночества? Капля в море, крохотный пузырек планктона, который проглотит одинокий кит в одиноких, тоскующих водах Тихого океана.

Время напоминает об одиночестве каждую секунду.

11:22.

И на еще одну секунду прибавилось одиночества в одиноком мире. Одиночество плодит одиночество. Оно множится, и настанет время, когда одиночество заполнит все — и тогда оно сожрет само себя. Поглотит, станет черной дырой, одинокой черной дырой, участь которой — так же исчезнуть в своем одиночестве, сгинуть. Стать точкой. Одной одинокой точкой, с которой все и начинается во Вселенной.

Вначале была точка, и точка была одинока. И тогда точка разделилась на две точки, и стало не так уже одиноко двум точкам. И точки решили, что двум быть скучно, они поделились, и стало четыре точки...

11:25. И точек стало сто.

11:30. Приготовить поесть требовал, глухо ворча, желудок. Иван прошел на кухню, по привычке сначала выглянул в окно. Мужчина брел по обочине, что-то про себя бубнил, одинокий, потерянный, он высматривал, искал что-то жизненно важное, смысл в трещинах на асфальте. Его взгляд ощупывал каждый миллиметр земли, заглядывал под каждый лист, веточку, в самую незначительную щелочку, пору...

Павел, отец пропавшей в День защиты детей девочки Светланы.

Два месяца поисков, два месяца самого страшного одиночества на планете, одиночество отца, потерявшего дочь, одиночество, бессилие, когда не можешь ничего сделать, лишь продолжать искать изо дня в день, ежесекундно, днем, и ночью, и во сне...

Отец исчез за углом.

Вулкан задавил ноющий желудок всплеском активности. Ладони вспотели: знакомое всем творцам ощущение творения.

Иван открыл ноутбук, создал новый документ, на чистом листе в центре написал: Аляска.

11:45. Долго не мог найти номер «Вечерней среды» с первополосным материалом об исчезновении, так всегда, срабатывает закон подлости.

Так и не нашел. Попил воды, чтобы заглушить на время требования желудка.

Вернулся за текст, подвел курсор к заглавию. Стер название. Быстро, одним пальцем, набрал новое, на этот раз большими буквами: РАЗВИЛКА.

Название удовлетворило, как прогретое на солнце теплое место в холодной морской воде.

Иван посмотрел на экран сотового.

11:59.

Жернова времени еще больше делают нас одинокими. Уязвимыми от секунд. Смертными. Заставляют жить по законам времени, часов. Обрекая на продолжение одиночества, приближая к неминуемому завтра, которого может не быть.

Время, стоп! — повелел Иван.

12:00.

Вечный полдень, — сказал и отключил телефон.

Время остановилось.

Развилка

Новый рассказ Ивана Конева, написанный по реальным событиям этого лета

С каждым новым днем отец все яростней ненавидит поселок. Его улицы, выметенные с раннего утра оранжевыми человечками, пахнущими потом и перегаром. Лицемеров-притворщиков, обитателей двухэтажных домов, половина которых нуждается в капитальном ремонте. Ненавидит деревья с корявыми, торчащими, словно пальцы больных артритом, ветками. Ненавидит собак, их здесь все больше. Птиц, особенно сорок. Он уверен: сороки всё видели. Те, что живут в лесочке у развилки. Их гнездо наблюдательным пунктом возвышается над поселком.

После случившегося отец следил за птицами: в окрестностях гнезда постоянно орали птенцы и две взрослые сороки хозяйничали в ареале своего царства. Отгоняли кошек — тех, что наведывались из общежитий по соседству, наглых, прожорливых ворон, не брезгующих полакомиться птенцами сородичей.

Сороки знают, — бубнил.

Он бубнил с детства, тихо, под нос, недовольный всем на свете, возмущался и скрипел зубами. Над ним подшучивали, называли ворчуном, запугивали: «Все зубы съешь, беззубым ходить будешь». Ругали. Отучить не смогла и жена. Сумела — дочка. Заявив как-то по дороге в детсад, что он похож на Гришку Буку-бубуку из их группы, который ест свои козюльки, и что она не любит Гришку.

Отец сделал соответствующие выводы и с того дня позволял себе поворчать под шум воды в ванной, принимая душ после работы. А если начинал, забываясь, при домашних — мастерски импровизировал, превращал привычку в милую беседу с шутками и смехом.

В их семье любили смех. Подкалывать друг друга и даже обзываться невинными, безобидными обзывалками, которые придумывали на ходу. Кто только не обитал в семье Крапивиных: Мата-батата, Кукуня-засуня, Горлодёрик, Не-смею-не-тревожу, Хрюньделеподобный Хохотун... Еще были замечены: Брыси, Тапочкины Ножки, Обрыдалки, всяческие Улыбаки, Скоропобежалки и другие им подобные...

Теперь привычка вернулась: отец бубнил снова. Громко разговаривал сам с собой, спорил, ругался, кричал. Плакал. Ненавидел.

Не сразу пришло это чувство. Мизантропия, презрение, жажда мести. Отец желал смерти всем. Начиная с сорок, трещащих без конца под окном, и плешивых собак. Он и не думал, что возможно так ненавидеть. До дрожи в пальцах изводиться мыслью придушить любого, кто скажет, что он не должен так изводиться. Что жизнь продолжается.

Да, — говорит отец, — скажи мне сейчас, чтобы я успокоился или прекратил поиски, — и я зубами вырву кадык у тебя из глотки. Буду бить ногами. Буду крушить. Убивать.

Окно бывшей спальни — его наблюдательный пункт в квартире на втором этаже кирпичного дома рядом со школой. Напротив железная дорога, по которой мотаются составы с грузами для заработавшего цементного завода; дальше лесок с гнездом сорок. Направо развилка. Дорога раздваивается куриной дужкой, отрезая островок — горсть старых деревянных стаек и гаражей, отдельную от поселка республику, прозванную поселковыми Аляской. Всё как на ладони. Летом не спрятаться от любопытных глаз, глядящих из настежь распахнутых окон, с забитых стариками и пьяной молодежью скамеек...

Дни растворились в том дне. Его он помнит до секунды, до черточки, до капли, до вздоха. Зато не может вспомнить, что ел вчера и ел ли вообще. Перечитывает страничку в паспорте, ту, что с графой «дети». Снова и снова — про себя и вслух. Как молитву.

Мать слезно уговаривала сходить в церковь, начать молиться и этим спасаться.

Надо приходить в норму, — говорила. — В себя.

Он сжимал кулаки до кровавых отметин на ладонях.

Я услышал, мама, — отвечал. — Достаточно уже одной молящейся сумасшедшей.

Ты так о Люде? О жене? Мать твоего ребенка, между прочим...

Всхлипывания переходят в плач. Сейчас все заканчивается так. Слезами.

Первые дни после последнего дня Павел пытался не отдаляться от жены. Вместе переживать трагедию. Людмила же решила отходить от беды сама — повязав голову косынкой и пропадая с рассвета до заката в церкви Святой Троицы на другом конце города.

Молитвами отмолим доченьку, — шептала она и крестилась.

И больше не делила с ним постель, начала соблюдать посты и все церковные праздники и даже порывалась дать обет молчания.

Это моя жертва (она перестала называть его по имени, заметил Павел), я отдам свой голос и буду молиться о спасении души дочки.

Она повторяла и повторяла про спасение души, а он с трудом сдерживался, чтобы не ударить.

Наша дочь жива, — твердо сжимая зубы. — Свою душу спасай!

Если бы и ты к Богу обратился, было бы намного быстрее...

Быстрее — что?

Она складывала ладони в молитвенном жесте:

Упокоение души доченьки нашей Светочки.

Павел еле сдержался, ногтями впиваясь в собственную плоть. Он представил, как кулак врезается в лицо жены, прямо между глаз, увидел, как кровь брызгает из разбитого носа и она опрокидывается назад...

Ненавижу, — скрипит зубами. — Иди к своему Богу, и пусть он уже делает свою работу! Помогает нуждающимся и верующим в него!

Отец Савватий говорит, что если пропавшего не находят в течение нескольких дней, то уже не найдут никогда.

Он замахивается:

Клал я на твоего отца Савватия!

Людмила падает на колени и кричит, мотая головой. Волосы прилипли к вспотевшему лицу, рот перекошен, в глазах пустота. Муж не узнает женщину у него в ногах: это не его жена.

Она кричит:

Давай уже уверуем, и истина сделает нас свободными!

«Раз, два, три, четыре...» — отсчитал про себя до десяти Павел и тихо сказал:

Это твоя жертва, Люда, так иди и молись. Моя жертва в другом.

В другом? В чем же?! — Визг и слезы. — Ждать? Ждать у моря погоды и надеяться? Надеяться, что ее найдут?.. Не! Най! Дут!

Жена странным образом меняется: она больше не плачет, смотрит отрешенно сквозь него. Не моргнет, лишь губы шепчут:

Богородица, Господь с тобой...

Вот иди и молись! — заканчивает разговор Павел. — Иди и молись.

 

Людмила пошла дорогой Бога, выбрала свое спасение в служении Ему, — говорит по-женски мягко мужской голос в наушнике сотового. — Я готов помочь и вам, Павел Дмитриевич. В нашей церкви есть место всем заблудшим и страждущим душам. Я гарантирую: вы начнете новую жизнь...

Павел Дмитриевич брезгливо смотрит на телефон в руках, словно тот ожил и обратился в нечто противное:

Ты кто вообще?! Бог, что ли? Христос, может? Себе помоги!

 

Сороки прознали его страх. Страх мужчины. Отца. Они трещали смело над ним, хохотали по-человечьи, гавкали по-собачьи. Прогоняли со своей территории. Павел пригибался, уворачивался от черно-белых вспышек, мелькающих перед глазами.

Он искал в высокой траве ответы. Но в лесочке хозяйничали сороки. Вооруженный бесполезной палкой человек капитулировал.

Что вы прячете? — закричал однажды и швырнул палку в сторону гнезда.

Сороки завыли пожарными сиренами.

Что скрываете?!

Раз приснилось: сороки заговорили. Прострекотали, что помогут найти дочь. Для этого нужно лишь принести им самое ценное, самое дорогое.

Отдам все, что есть, — говорит отец. — Вам нравится золото? Будет золото. Принесу. У жены этого барахла...

Самое ценное! — кричала сорока.

Самое дорогое! — вопила вторая.

Бесценное! Дороже золота! Дороже собственной жизни! — перебивая друг друга.

Дороже жизни?.. — У отца был один ответ: — Дочка.

Неси дочь, неси дочь, неси дочь!

Сотней голосов разверзлось небо, сороки взорвались на клочья и перья, и тысячи тысяч сорок своей чернотой скрыли небо и солнце.

Неси дочь!..

Сон повторялся. Он боялся этого сна. Боялся сорок.

 

В детской Людмила сделала молельню. Сняла фотографии дочери. Павел не спорил, молча забрал снимки в радужных винтажных рамках со стразами, бабочками, приютив их в спальне, своем наблюдательном пункте.

Вместо фотографий жена повесила иконы. Если бы Павел подсчитал, он удивился бы их количеству. Икон разве что на полу не было.

 

На поиски пропавшего ребенка вышли взрослые, подростки и даже дети поселка Кирпичный, — сообщала диктор местного телевидения в программе новостей. — Поисковые работы велись до позднего вечера вплоть до наступления темноты. С утра водолазы проверили дно карьера. Пока, к сожалению, никаких следов девочки не обнаружено...

Сосед Крапивиных, известный в поселке под прозвищем Бухарин из-за болезненного пристрастия к выпивке, тоже отправился на поиски, прихватив с собой пару флаконов с настойкой боярышника.

Без дизеля никак, — делился он со всеми, кто соглашался слушать. — Я всю жизнь на этом топливе — и никаких болячек, живее всех живых.

Когда на дне второго «фанфурика» осталось на полпальца, Бухарин решил отдохнуть под забором ДНР — так по праву сторожила переименовал Аляску алкоголик со стажем. Да и любитель он был выделиться, называя это «замашками бывшего работника культуры»: Бухарин два месяца проработал в поселковом клубе «Дружба» сторожем.

Прилег, значит, обмозговать дальнейший ход событий, — рассказывал он тем же вечером собутыльникам на скамейке возле печально известного теперь дома. — Прилег в тенечке, но так, чтоб дорогу видно было, мало ли. И вдруг, откуда ни возьмись, женщина. Не простая, а вся в сияние окутанная, и одежды и нимб над головой светятся, как солнце, а сама босая и идет по траве высокой, а трава не гнется под ней. Копия точь-в-точь Богородицы, с иконы сошедшей.

Слушатели разинули рты, верующие креститься стали, а Бухарин продолжил:

А за руку эта Дева Мария девочку ведет с сумочкой в форме сердца через плечо. И тоже точно копия девочки из седьмой квартиры. Те же волосы рыжие кругляшами, веснушки, и одета как по описанию. — Тут рассказчик показал пальцем в сторону развилки: — Вон там, за рельсами, левее Аляски. И запахло вокруг сразу не по-земному как-то — чистотой, свежестью. Дева Мария девочку по головке гладит, а под девочкой трава тоже не гнется. Я так и замер, шевельнуться не могу. А они вдруг огнем вспыхнули и пропали, лишь голос остался, как всхлип, и завоняло, будто болотом или канализацией. И меня как прошибло током, и сразу на ноги кто поставил, а голос в голове женский говорит: «Ищи нас в колодце».

Отец услышал эту историю вторым. Первым же человеком, с кем вестью о чудесной встрече поделился Бухарин, была Люда. Как чувствовал, что женщина даст ему на бутылку дорогой водки.

Павел на водку не дал, дал пинка и вышвырнул за дверь:

Протрезвей хоть раз в жизни, а то сдохнешь и не узнаешь, что сдох!

Возмущению обиженного соседа не было предела.

А ведь тихий был, мухи не обидит, — жаловался на скамейке. — Не матерился, добрейшей души человек. А смотрите, что стало. В зверюгу бессердечного превратился. Будто я, что его дочь пропала, виноват...

Людмила позже попросит Бухарина показать то место, и ее не раз будут видеть стоящей на коленях по горло в высокой траве.

 

«Ищи в колодце» — единственное, что зацепило отца в бреднях старого алкоголика, и Павел облазил все канализационные люки в поселке до центральной железной дороги.

Полиция, по словам все той же дикторши, делала все от нее зависящее. На поиски были брошены и отделения ГИБДД, задействованы военнослужащие двух воинских частей и сотрудники МЧС.

А через неделю поиски прекратят, и местная газета «Вечерняя среда» окрестит ЧП так: «Исчезновение в Международный день защиты детей». Первополосный материал с фотографией семилетней Светы Крапивиной еще какое-то время будет мелькать перед глазами поселковцев, но на третью неделю триста пятьдесят гектаров горящего леса займут новостную ленту.

И только отец будет продолжать искать. С первыми лучами солнца и до темноты. Сначала Павел напишет заявление об отпуске без содержания, а месяц спустя уволится.

 

Отец искал и во сне. Бродил по знакомым до желудочных спазмов, до сердечных схваток и зубной боли местам: по развилке, вокруг Аляски, в овраге под железнодорожным виадуком. Искал под ликование сорок. Искал и всегда находил красную резинку для волос с двумя ягодками-малинками, а иногда сумочку в форме сердечка: они купили ее в тот самый день.

Сердце отца где-то на дне затаило, зарубцевало ощущение потери.

Дочь жива, — от двери к окну. — Жива. И я найду ее!

 

До конца лета оставалась неделя. Первого сентября Света должна была пойти в первый класс.

Должна. — Павел в тысячный раз брел мимо железнодорожного полотна и бубнил. — Должна — и пойдет!

Глаза его всегда опущены, высматривают следы, а тут словно что окликнуло. Взглянул вверх отец и на насыпи из камней увидел красное пятнышко. Остановило бой сердце отца. На карачках, царапая ладони об острые камни, забрался на насыпь и не поверил глазам: сумочка дочери, будто только что купленная! Схватил находку, прижал к груди. Оглядываясь, позвал дочь по имени. Сперва тихо позвал, потом громче и, наконец, закричал.

Крик разорвал пузырь реальности. Он увидел, как из знойного, вибрирующего от испарений эфира прямо по железнодорожным путям бежит его девочка, смеется и подпрыгивает. В том же белоснежном сарафане в цветочек, с сумочкой в форме сердечка...

Открыл сумочку Павел — пусто. Да и цвет вблизи не таким красным кажется. Не красный, а бордовый какой-то, и не помнит отец, чтобы снаружи на сумочке был кармашек.

Положил назад — как сердце оторвал — на камни. Спустился и не удержал слез. Здесь, в лесопосадке, почти в трех километрах от поселка, он часто себе это позволял. Заходил в гущу деревьев, прислонялся к стволу, тихо плакал, вгрызаясь ногтями в кору дерева до крови, до стона.

 

Похитители бы давно объявились, — строили предположения в поселке. — Выкуп запросили или еще чего...

На органы сейчас детей продают за границу, — пугали своих непослушных отпрысков родители. — Особенно тех, которые допоздна шляются, в лапту играют...

Аляска утащила бедняжку. Проснулась, видать, проголодалась — и съела, — шептались старухи.

Только всех пропавших в Аляске рано или поздно находили. Один упал в погреб, сломал ключицу — тело нашли через неделю по запаху; другая скрывалась от мужа в заброшенной стайке два месяца; а третий по пьяни не смог выбраться из картофельной ямы.

 

Аляска, Аляска, отдай что забрала, — шептала бабка-знахарка.

Ее привела в квартиру мать Павла, строго-настрого велела сыну слушать, не перебивать. Знахарка баба Римма таращилась слепо в карты, потом в тарелку с водой. Держала отца за руки.

В твоем сердце стучит и ее сердце. Сердце дочери, — говорила.

Смотрела фотографию Светланы, жгла над ней спички.

Не вижу ее среди мертвых. Тепло от снимка идет. Живая, значит. И в колодце не вижу, не в плену она. Но и нет в ней ощущения свободы. Слышу, как шумит ветер, но не чувствую его дыхание на себе. Так деревья на ветру колышутся и трещат. Всё раскачивается, как на качелях, и много разных голосов странных: птичьих, животных...

Павел вцепился в край кухонного стола, и стол затрясся, когда он услышал:

Вера творит чудеса, молитва.

Пятьсот икон! Пятьсот, если не больше, — это разве не молитва?!

Людмила в комнату дочери принесла не все иконы. Некоторые так и лежали в разноцветных пакетах под кроватью. И в прихожей, в «тещиной», в шкафу с обувью, между зимней одеждой — везде освященные иконы.

А что остается, если не молитва? — продолжала настойчиво баба Римма, а Павел скрипел зубами:

Ненавижу.

Смирение, а не гордыня — вот что поможет обрести душевный покой.

Отец перевернул бы стол на голову гостье, если бы не подоспела мать.

На прощание, стоя в дверях, знахарка вдруг сказала:

Ненавидь больше, сынок! Если не молитва, то ненависть поможет выжить и найти ответы. Ненавидь, дорогой. Ненавидь сильней, крепче. Всех!

Мать посмотрела на старушку, потом на Павла. Развела обессиленно руками:

Да что вы такое говорите? Его же злоба эта погубит...

Баба Римма продолжала:

И в следующий раз, как над тобой пролетит сорока, сынок, не поленись, брось в нее что под руку попадется, камень брось и скажи: «Несчастье птице, что летит против хода солнца».

Павел кивнул: старуха знала о сороках.

А икона без веры, без молитвы — так, картинка, украшение... — закрыла она дверь за собой.

Совсем сдурела бабка, — возмущенно хлопнула в ладоши мать. — Сороку еще зачем-то приплела. А я ей риса отборного и гречки — думала, дельное что скажет, поможет.

Сын поцеловал мать в голову:

Жива.

 

Жена почти держала обет молчания, говорила только по делу, коротко. Перед первым сентября сказала, что уйдет в монастырь.

Павел ответил:

Угу, и иконы с собой прихвати. Я Светину комнату в прежний вид завтра приведу.

Людмила захотела что-то спросить, может, возразить, но остановилась среди зала и молча хлопала глазами.

Желательно прямо сейчас начать собирать их, чтобы я с утра все в порядок у нее привел. Ей не понравится такое... — он не мог подобрать нужного слова, — такое... такой бардак. Я фотографии еще новые напечатал — они ей точно понравятся, Светотусе-болтусе.

Закрыв лицо руками, жена пропищала что-то, пошла послушно собирать иконы.

 

Настало первое сентября. Пасмурно. Из тревожного сна — в такое же неспокойное утро с моросящим дождем и страхом неуверенности.

Ненавистные сороки кричат в ненавистных деревьях, празднуют.

К девяти часам нарядные школьники потянулись мимо его наблюдательного пункта к школе. Замелькала школьная форма черно-белой пестротой, завертелись в первом вихре осени банты, шары, листья...

Дождавшись, когда жена уйдет в церковь к заутрене, вымыл полы в квартире, расставил в комнате дочери фотографии и плюшевые игрушки, развесил по стенам Светины рисунки.

Акварелью расплылось по альбомному листу счастливое, тогда еще улыбающееся семейство. На карандашных рисунках всяческие придуманные существа. Добрые и веселые стражники семейного счастья: Сердценожка, Барабашик, Солнцепрыг, Ночнушка-хохотушка, Звончепух и королева королев Помадка — все из семейства «улыбак», с широкими, в форме рогатого месяца, улыбками и звездами вместо глаз.

Закончил Павел под доносящуюся со школьного двора песню «Первоклашка». И на удивление самому себе начал подпевать:

 

Первоклашка, первоклассник,

У тебя сегодня праздник!

Он серьезный и веселый —

Встреча первая со школой!

 

Вышел из подъезда с бумажным свертком под последние аккорды песни, знакомой с детства, прошел мимо школы и — через рельсы, твердым, уверенным шагом к месту из сегодняшнего сна. Пророческого сна.

Жертва у каждого своя. И сами мы тоже жертвы.

Бухарин вышел следом, а вечером на скамейке будет клясться всеми святыми и мамой, что Павел шел, как та Дева Мария с девочкой, по верхушкам травы и трава под ним не гнулась.

 

Людмила купила последнюю иконку в киоске при храме. В тот самый момент Павел подошел к березе под истошный крик сорок. Птицы вели себя агрессивно. На макушке дерева — шарообразной формы гнездо. Птенцы давно встали на крыло, но далеко не улетали от родительского дома. Павел все эти месяцы наблюдал и все больше их ненавидел, мечтая растоптать в кровавую кашу.

Сорока-белобока кашу варила (развернул сверток), деток кормила (газета упала под ноги), этому дала (поднял топор над головой), этому дала (птенцы присоединились к атакам родителей, смело наскакивали) и этому дала (лезвие, занесенное над стволом, отбросило солнечный зайчик в тень травы), этому тоже дала (отмахиваясь левой рукой от пернатых), а этому не дала!

Жертвы бывают разные. Но жертва необходима. Чтобы вернуть потерянное, нужно жертвовать. И чем крупнее жертва, тем больше шансов обрести утраченное...

Удар.

Он увидел жену, постриженную в монахини, молящуюся на коленях перед пылающим в свете тысяч свечей алтарем.

Топор легко пронзил мягкую, податливую плоть березы.

Отец замахнулся во второй раз. Сороки над головой взорвались небесным громом.

Удар.

Увидел себя под виадуком у железной дороги. Он знает, что надо делать, и нагибается над рельсом... Увидел поезд Улан-Удэ — Москва, как он на всей скорости сходит с рельс в том самом месте, где нашлась сумочка, похожая на дочуркину. Кровь окрасила черные камни красным, под цвет его боли. Крики и стоны людей из перевернутых, искореженных вагонов перебили гвалт сорок.

Береза покосилась, затрещала, подраненная, осыпала человека листвой.

В третий раз лезвие сверкнуло молнией и ударило в дерево, в свежую рану. Со стоном и треском завалилась срубленная береза. Сорочье гнездо рассыпалось на веточки и щепки.

Отец оглянулся, посмотрел на развилку: по ней сейчас должна идти, прискакивая, его дочь в белоснежном сарафане, с сумочкой в форме сердца. Они, правда, опоздали на школьную линейку, но это не беда. Зато успеют переодеться и прийти как раз к классному часу и чаепитию для первоклашек. Его решили устроить родители — сбросились, купили сладостей, сделали торт на заказ...

Но развилка пуста. В точности как в тот день, последний день семьи Крапивиных.

 

В тот день втроем сходили до магазина, решили побаловать себя тортом-мороженым и купили Светлане сумочку-сердце: очень уж приглянулась ей безделушка.

На обратном пути дочка у развилки предложила:

Давайте кто быстрей? Вы с мамой по одной стороне развилки, я по другой дороге. Кто придет первый — тот и победитель. Тому самый большой кусок!

Разошлись. Девочка долго махала родителям, пока не скрылась за забором Аляски.

Больше они ее не видели.

Первые пять минут ждали ее появления, всматривались в пустынную дорогу. Потом отец сбегал проверил квартиру. Повторил путь дочери, обежал на сто кругов Аляску.

Ни следа. Одни сороки тарахтят над ухом, смеются.

Людмила начала плакать. Торт-мороженое таял в ее руках и смешивался со слезами, капал на землю...

 

Со стороны Аляски подул пронизывающий, холодный ветер, запахло словно перцем и кровью. Снова заморосило.

Павел уронил топор. Сорок не видно и не слышно, будто не было никогда, а гнездо всего лишь кучка веток, скорлупы и...

Сначала увидела душа, потянулась... Отец нагнулся и поднял под тарабание сердца красную резинку для волос с ягодками-малинками. Сжал в ладони, поднес к губам.

Света любила, когда папа кормил ее: он протягивал ей самую крупную малину, и дочь ловила ее губами, а вместе с ягодой кусала его за пальцы. Они смеялись до колик, до слез...

Не чувствуя, не видя, не дыша, вернулся в квартиру. Без мыслей, без чувств, без воспоминаний. То, что столько месяцев утаивал от самого себя, прорезалось, вытекло черной кровью. Потекло по разбитым об стены кулакам, побежало из глаз по щекам за ворот, хлынуло из сердца, перелилось через край, через горло...

Он спал и вот проснулся, кромсая в зале, круша в спальне, в ванной и на кухне все, что стало теперь ненужным, лишним.

Не тронул детскую. Комнату дочки. Место, куда он не может не вернуться.

И он вернулся.

Сел на кровать в окружении ее любимых игрушек, фотографий в ажурных рамочках и стразах. Сел, снова и снова прикладывал к губам пластмассовые красные ягоды, словно целуя, словно пробуя на вкус, и тихо, вполголоса позвал на помощь:

Звончепух, Помадка, Горлодёрик, Сердценожка, Барабашик, Солнцепрыг...

Извержение

Видел: машина, черная иномарка, на бешеной скорости сбила Аврору. Слетевшая с ноги босоножка завертелась в воздухе на фоне безоблачного белого неба, кровь попала в глаза, защипало, горячая субстанция потекла по лицу. Он боится прикоснуться к себе, боится открыть глаза, потому что видел, как отлетела к обочине разодранным тряпичным Пьеро Аврора, в одной босоножке... А вокруг, судя по звукам, громыханию и реву, никакое не шоссе у центральной площади, где они встретились под главными городскими часами, а железная дорога, и мимо него проносится состав за составом.

Это конец.

Открыл глаза, кромешная темень вокруг, телом и нутром ощутил: он в детстве, в зале с телевизором, куда отец послал его принести папиросы.

Но как?! Как так?! Ему надо назад. Туда, на площадь, в будущее! Там машина сбила девушку, для которой он написал пьесу и которую хочется видеть рядом ежесекундно...

Одумайся, — зашипела, ожила темнота, — там ждет тебя лишь потеря за потерей, боль и раны, станешь сплошной кровоточащей раной, стигматой. И смерть. И ад. Будущее — это ад! Неужели ты этого еще не понял?! Рай — это прошлое. То, куда ты возвращаешься снова и снова в мечтах. Во снах.

Сон. Это сон, это сон, — запричитал в темноте мальчик Ваня, — а сны не настоящие.

Зато они могут сбываться! — зарычала темнота. — Вещать!

Тьма закричала сотней, тысячей голосов, человеческими голосами, звериными, птичьими...

Птицы, наверняка вновь сороки, затеяли разборки, проклевали тьму оглушающей трескотней вперемешку с чириканьем и воплями.

Иван проснулся с диким ощущением уже виденного. Пережитого...

Сейчас он скажет что-то вроде: черт, это конец.

Не нарушая закономерности, цикличности, Иван пробурчал:

Не к добру, к концу.

Коросты на костяшках рук — напоминание, что конец начался еще две недели назад в так и не наступивший понедельник.

Он ждал звонка от Авроры до позднего вечера, и в полночь, и в начале первого ночи ждал.

Она не забыла, — убеждал стены в обоях и мебель, — позвонит, пусть не сегодня, понедельник — день тяжелый, завтра точно позвонит, — заявлял ночи за окном, редким звездам и ветру, — вторник — тот же понедельник.

В «тот же понедельник» загнанным в клетку зверем прометался по квартире Иван, с сотовым телефоном, прижатым к сердцу.

Что-то произошло, с Авророй что-то случилось. — Оглохли от повторений стены в обоях. — Я мужчина, я позвоню, потому что предчувствие у меня плохое.

Позвонил в девять вечера во вторник. «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети» — получил в ответ.

Тогда в первый раз проверил на прочность подоконник в зале кулаком правой руки.

Надо было звонить вчера! Черт! — рисуя на белой плите подоконника красные цветки.

Букет собственными руками. Стоял, разглядывал кляксы крови —некоторые, действительно, похожи на распустившиеся бутоны роз, — совсем потеряв связь со временем.

К черту время.

Сбой случился в воскресенье — в полдень, поэтому понедельник не наступил, размышлял вслух и про себя.

Из вулкана не доносилось ни звука.

Сбой в жизни произошел еще в детстве, перечил сам себе Иван, с того самого дня, когда тьма ответила тебе.

А по времени в его часовом поясе наступила среда.

В полудреме, полусне приходили откровения, видения.

Видел себя ребенком, бьющим стекла в детском саду, было это взаправду или плодом воображения, Иван с уверенностью на сто процентов не ответит.

Ежевичное существо — воображаемый друг из детства или проявление сверхъестественных сил?

Обливаясь холодным потом, стоял посреди горящего дома дяди Саввы, в ожидании появления призрака...

Ты и есть призрак!

Вскакивал с неразобранного дивана, всматривался в темноту, у ноутбука видел себя, безумно колотящего, словно в припадке, по клавиатуре, творящего иную реальность, другую жизнь.

Видел сорок, птицы выклевывали глаза у девочки Светы, Иван пытался спугнуть их, но вместо рук у него — колючие ветки ежевики.

Часы били двенадцать раз.

По правилам, Иван вновь должен обрести человеческий облик, но часы, сделав паузу, снова отбивали двенадцать, и снова... Полдень или полночь?

Может, не было никакой Авроры? Может, она, как и темные фигуры, и существо в ежевике, и девушка в белом, — призрак, выдумка?.. Часть замысла? Его сюжета?..

Утро среды, утро больной головы, как с похмелья.

Отыскал в телефоне контакт «Ткани у Мани».

«Аппарат абонента выключен или...»

...Или не было никакой Марии и ее влажных рыбьих рук, это все на подкорке, это двадцать пятый кадр?

Две пижамы, разложенные на диване, вернули реальность. Остатки ночного бреда стер звонок Олесе, офис-менеджеру обанкротившейся телекомпании.

Старался говорить спокойно, внятно, с задором, шутками и похихикивая... Не получилось.

Девушка была, — ответила не задумываясь Олеся, — симпатичная, а что с ней?

Иван молчал.

Или с вами что?..

Опять это «или». Иван сказал «спасибо» и «всё супер», отключился.

В салоне «Ткани у Мани» продавец сообщила: хозяйка до сентября в Таиланде.

Или в Паттайе, — поправилась задумчиво, — или она в прошлый раз туда ездила, а сейчас в Таиланде все ж, или...

Неделя из одних «или» перешла с помощью ежеутреннего злоупотребления алкоголем во вторую неделю.

А потом, как и положено по закону жизни, случайно обнаружилось в ящике, в папке «Спам», послание, письмо из прошлого, того самого несостоявшегося завтра, понедельника, начала конца.

Аврора писала, что ей дико понравилась пьеса и она ее на несколько раз перечитала. К сожалению, пьеса не устроила режиссера: «слишком запутанная, курят много, и превратить всю сцену в постель — это чересчур».

Видел, как она набирала письмо чернильным вечером злосчастного понедельника, торопилась, вздыхала. Писала:

Меня напугало такое быстрое развитие сюжета наших с вами отношений. Ведь мы совсем не знаем друг друга, и мои скелеты в шкафу и под кроватью вот так запросто не отпустят. Поэтому не сдержала слово, не позвонила, я стерла ваш номер телефона, и вы удалите все контакты из телефона, из компьютера, из сердца, если получится. Давайте потеряем друг друга, и, если Вселенной угоден наш союз, она организует нам встречу. Знаю, вы поймете меня. Оставим нам наш вечный полдень, в котором всегда будет двенадцать, а случится так — стрелки пойдут вперед и дальше, обещаю, что отвечу вам «да» на все, что бы вы ни предложили. За этот короткий час знакомства я осознала, что существует на земле нечто, что связывает незнакомых людей друг с другом. Спасибо за пьесу, буду думать, что я послужила толчком к ее появлению, буду думать, позвольте мне такую шалость и простите, что стала для вас той вечно неуловимой, трепетной музой.

До встречи.

А.

Не успевшие зажить раны на кулаках снова закровоточили.

Трепетная муза, — перечитал сообщение, удалил, открыл корзину, восстановил письмо.

В холодильнике нераспечатанная бутылка водки, только пить не тянет. Раньше, лет десять назад, он смог бы продолжить и двухнедельный загул, но сейчас молчаливо извергающийся вулкан наполнил голову образами, фразами, сценами, словами...

Трепетная муза, — корябая костяшки о внутреннюю поверхность стола, — трепетно-требовательная муза. Сука.

Пачкая клавиатуру кровью, Иван Николаевич Конев писал под чутким невидимым взором трепетной музы, появившейся в его жизни на один час, а затем растворившейся в пространстве, став всем вокруг.

Иван вдруг отчетливо ощутил присутствие Авроры рядом. Она была обоями на стенах, все это время слушала, наблюдала за его стенаниями. Смотрела на него из глазка видеокамеры на ноутбуке, стучала ночами по клавишам вместе с ним... Она, его трепетная муза, теперь стоит за спиной, ее дыхание на его затылке — легким сквозняком. Она читает все, что он пишет, шепчет на ухо, он чувствует, будто перышко ласкает мочку уха, невидимка паучок перебирает лапками, забирается в голову, плетет хрупкую паутинку видений, историй, снов...

Он стал видеть сны, запоминать. Аврора вскрыла этот тайный мир, исчезнув, связала сны с явью. Она стала жить во снах, Иван находил ее там, пытался спасти, пытался ухватиться за сон и остаться в нем, поселиться в мире грез, в мире Авроры, мире вечно тонущей Атлантиды...

И как только ему казалось, что у него получилось, — что-то вне его власти вулканическим извержением, кошмаром, птичьим яростным гамом выбрасывало наружу, возвращало в реальность. В уже виденное, в вечно повторяющееся.

Не к добру, к концу.

Первым делом включил ноутбук, первая часть новой повести из задуманных трех почти закончена.

Плюсы во всем. И в расставаниях, и в неудачах, и в смерти...

В ванной, намыливая коросты, чтобы скорей сошли, как учила мама, в зеркале увидел себя изменившегося.

Нового? Брызнул водой в отражение.

Хорошо забытого старого, — усмехнулся.

Встречи, люди, собаки, надписи на заборе... Все может однажды изменить тебя, дать шанс выжить, стать больше, подняться — или же (ох уж это «или») сломить, уронить, и ты загремишь в тартарары.

«АУЕ»* — свежие три буквы черной краской на заборе школы.

И мельче — приписка разноцветными мелками: «АУЕ — люби меня как роза воду, а я тебя как вор свободу».

Вот и до Кирпичного «цивилизация» добралась.

Утром Иван обнаружил: в доме нет ни хлеба, ни, самое страшное, кофе. Нехотя собрался (ну как без кофе?), в подъезде закономерно встретился с соседкой.

Вам не кажется, лето слишком затянулось, Иван Николаевич? — сразу с порога, в розовом пеньюаре и с помадой под наряд. — Было бы ужасно жить все время в лете.

Сосед согласился во всем, соседка продолжала:

Даже представить страшно — вечное лето. От одного этого словосочетания уже воротит. И рай такой даром не нужен, если там все время жара.

Рай разве не на земле?..

Тамара сконфузилась, надула губы.

Не ад? — переспросила. — Рай? Даже и не задумывалась.

Проскользнул на улицу Иван.

Вечером чебуреки! — услышал.

Подумал: по возвращении надо будет сказать Тамаре, что она очень хорошо выглядит и ей очень к лицу розовая помада. Мысль вызвала улыбку, пожилая продавщица, неумело прятавшая синяк под глазом, улыбнулась в ответ.

Вы, мужчины, улыбаетесь, когда задумали чё-то, могу поспорить. Троих мужей схоронила, я на мужиках собаку съела.

Есть такое, — отшутился покупатель кофе.

Мой второй суженький всегда — изменит с Томкой, гадюкой, потом ходит лыбится, земля ему пухом, думала, сама прибью, вот этими голыми руками, а прибило током.

Иван только вздохнул.

А третий муж вечно улыбался так искоса — перед тем как загулять недели на две, царствие ему небесное, подавился мясом на мой юбилей, прямо за праздничным столом и преставился, прости господи.

Ого.

Вот те и «ого». Только не «ого», а «ага», тетя Таня плохому не научит. Ты смотри: никакое непотребство не вздумай сотворить. Лучше спустись, как в сторону вокзала идти, направо, в рощице на дереве груша висит самодельная, боксерская, молодчики вечерами колотят ее. Так и ты пойди, на груше все непотребство, какое есть, из себя выколоти, увидишь, как полегчает и жизнь в другом цвете засверкает. Потом тете Тане еще бутылку поставишь. Помяни мое слово. Спасибо скажешь тете Тане, что вовремя слово нужное сказала, на пути твоем попалась... Всем бы к месту попадались умные люди да советы нужные говорили, все меньше несчастий да бед было бы...

Спасибо, — сказал Иван.

То-то же, — засветила синяк тетя Таня и широко, беззубо улыбнулась.

С банкой кофе Иван дошел до спуска к железнодорожному вокзалу, пригляделся, увидел крепко сбитый лампообразный мешок, раскачивающийся в ожидании удара на г-образной трубе посреди затоптанного до блеска земляного пятачка в березовой рощице.

Сбежать по узенькой тропинке, отбросив банку в заросли шиповника, с размаху двумя кулаками — в плоть из песка, вскрывая старые, не успевшие толком зажить раны, и еще удар, брызги крови в стороны, и серия ударов...

И что-то забытое проснулось в Иване, загудело вместе с вулканом, изверглось из недр, поднялось магмой, выглянуло из открытых ран на разбитых кулаках шипами ежевичных кустов.

Время будить ежевичного бога, — прогудел вулкан.

Сжал банку кофе до треска Иван, обретая себя, стоя на краю оврага.

Время пробуждаться, — пробормотал.

Дежавю потянуло дальше вниз по пыльной дороге — в самое пекло полдня.

 

В сто сорок солнц закат пылал,

в июль катилось лето,

была жара,

жара плыла...

 

Это уже было, — возвестил природе.

А что дальше? Натянул кепку на глаза, прячась от солнца. Дальше — встреча с плачущей девушкой в белом на восьмом пути.

Иван прибавил шаг.

Погружаясь все глубже в запахи августа, смесь из увядающих трав, пыли, высохшего болота, свежих, с прибывшего грузового состава, ароматов нефтепродуктов...

Тишина.

Иван осмотрелся, хлопнул в ладоши, чтобы убедиться, что не оглох.

Ни звука бесконечно трещащих цикад, ни криков ребятни из поселка, молчат птицы в белых, сожженных солнцем небесах, товарный поезд застыл, не шелохнется сухая, по пояс, трава в овраге... Плотный, горький запах последних дней лета в обеззвученном мире на пути к остановочному пункту Китой.

Эй, — окликнул тишину мужчина, — это конец?!

Конец наступит тишиной. Конец света. Тишина будет настолько проникновенной, что убьет. Смертельная тишина. Будет разрывать ушные перепонки и сердца, вскрывать вены и души...

Пригородный поезд Зима — Иркутск-Пассажирский прибывает на пятый путь, — треснул мир тишины электрическим голосом. Ожило пространство вокруг одинокого путника, зашевелилось, заговорило многоголосьем...

Полуденная электричка, а следующая после шести вечера, знает Иван.

Вверх, барабаня по железной лестнице виадука, с банкой кофе, стреляющей солнечными зайчиками в небо, и сразу вниз, перескакивая через ступеньку, на восьмой путь.

Словно заметив ошибку единственного пассажира, дежурная грозно повторила: электричка прибывает на пятый путь.

Серебристые вагоны замелькали, стекла сражались с лучами солнца ослепительными вспышками. Иван еще ниже натянул козырек кепки на глаза, электричка остановилась, стоянка всего ничего, минута, тут и произошло нечто большее, чем дежавю. Реальность вздремнула, Иван увидел себя в окне вагона напротив. Тот махал и что-то кричал себе на платформе восьмого пути, стучал по стеклу, показывал пальцем куда-то вправо и вверх... на небо?..

Это точно он, Иван, в том же кепи, что и сейчас, только с отвернутым назад козырьком, встревоженный взгляд... вместо сегодняшней футболки на нем рубашка, и моложе, посвежее этот Иван, словно «уже виденный», как будто пересматриваешь старые фотографии. Иван из прошлого? Призрак?

И вот оно, отличие от Ивана сегодняшнего: у Ивана в окне электрички еще целые, не отбитые о подоконник, стены в обоях и стол, кулаки.

Электричка устало и шумно выдохнула, поехала, набирая скорость. Иван в вагоне все еще тыкал указательным пальцем в небо.

Иван на перроне проследил за пальцем. Промчался последний вагон, унося с собой временную тень, солнце зажарило яростью и должно разбудить уснувшую реальность. Но...

Иван из прошлого, параллельный Иван показывал на прямоугольный металлический щит — указатель с номером пути, догадался Иван сегодняшний, Иван настоящий. Настоящий ли?..

Указатель, свернутый неведомой силой, завалился набок, цифра 8 превратилась в знак бесконечности: ∞.

Приехали, — произнес.

Так где тогда девушка в белом? Беляночка? И кто она?..

Если, предположим, случился сбой во времени, а этим летом такое сплошь и рядом, уже привычно и даже не странно, то на платформе должна стоять она, девушка в белом, плачущая, загадочная... Беляночка, она же Василиса, она же...

Только на восьмом пути оказался он...

Где тогда она?

Кто-то закрыл Ивану глаза холодными, и это в такую августовскую жару, ледяными ладонями.

...Она же Смерть.

Оказавшись (вернувшись?) в неожиданной темноте с горящим красным знаком бесконечности, Иван, как «Отче наш», отчеканил:

Эйяфьядлайекюдль.

Ладони вернули свет, он почувствовал закрытыми глазами солнце, не стал открывать.

Теперь дело за малым, — сказал, барабаня пальцами по жестяной банке кофе, — ждем конец света!

Обернулся и открыл глаза.

 

Конец первой книги.

 

 

* Канкан из оперетты «Орфей в аду» Жака Оффенбаха.

* Арестантское уголовное единство (Арестантское уркаганское единство, Арестантский уклад един) — экстремистская организация, запрещенная в Российской Федерации.

100-летие «Сибирских огней»