Вы здесь

Девочка и война

Рассказ
Файл: Иконка пакета 02_laschuk_div.zip (18.01 КБ)

Последнее нарядное платье мама сшила мне ко дню рождения. Из сатина в черно-белый горох и с рукавами-фонариками, а еще у него был черный поясок, который завязывался сзади на бантик.

Мама была очень хорошей портнихой. Все наши соседки носили расклешенные габардиновые пальто, которые им сшила моя мать. А гродненские модницы, когда хотели себе что-нибудь особенное, непременно шли к Розе Майер, и тогда мама на своей неутомимой швейной машинке Singer творила роскошный вечерний туалет, и главной наградой для нее были не столько деньги, сколько счастливый взгляд светившейся от удовольствия клиентки. Однажды она даже сшила горжетку из черно-бурой лисы.

Я росла, разглядывая цветные рисунки и тусклые фотографии в журналах мод, играя обрезками тканей, и даже выучила их волшебные названия: приятно скользил в пальцах гладкий прохладный креп-сатин, мягко касались ладони плотный бостон и ворсистая «ткань королей» — узорчатый панбархат... Все эти изыски с трудом доставлялись из Риги или Львова и были, конечно же, доступны далеко не всем горожанкам. Кстати говоря, обрезки кожи и лоскутки охотно покупал сапожник Яков Кохман: умелец вырезал из дерева каблук-танкетку, пришивал хлястики и затем торговал модной обувью «как из самого Парижу».

Давайте я еще немного расскажу вам о моей матери. Я хочу, чтобы как можно больше людей узнало о том, что Роза Майер была не просто красивой и хорошей женщиной, — она, как говорили в то время, умела подать себя. Даже духи пахли на ней по-особенному приятно. Когда другие женщины носили платок, просто подвязывая его под подбородком, мама из своего сооружала крупный узел кончиками наверх на манер очень модного в ту пору тюрбана. Скромные юбки до колена и блузки с широкими подкладными плечиками сидели на ней как на модели из журнала.

Наш счастливый мир, наш родной город и нашу любимую семью разрушила война. Тогда, еще в самом начале этого проклятого обманчивого лета, слово «война» взрослые произносили часто. Даже приезжавшие на рынок крестьяне об этом говорили. «Но, конечно, немцы боятся товарища Сталина. Он не допустит», — добавляли в конце. А я знала, кто такой товарищ Сталин. Он мудрый, добрый и справедливый вождь, и его фотографии часто печатали газеты. И когда на газетной странице была фотография товарища Сталина, с этой страницей уже нельзя было сходить в уборную ни в коем случае.

А потом я на своем опыте узнала, что такое война. Двадцать второе июня было воскресенье, и мы все проснулись под утро от ярких вспышек света за окном и странного гула и грохота. Мой трехлетний братик Авраам решил, что это гроза, и заплакал: он всегда боялся грозы, а надо было бояться войны.

И скоро мы увидели немцев, которые бесконечным потоком занимали наш город. Я посмотрела на них сверху, с нашего балкончика: они ехали на мотоциклах и бодро маршировали, одинаковые в своих похожих на тазики касках. Впрочем, смотрела я на них недолго: мама хватилась меня, вцепилась в руку и утащила назад в комнату. И еще выбранила, что я выскочила босиком: война войной, а на девочке должны быть белые носочки и сандалики.

А потом наступил черный день, пятое июля. В этот день немцы пришли за моим отцом. Оказывается, они накануне составили список из сотни наиболее авторитетных и образованных евреев и решили их расстрелять для устрашения горожан.

Наш сосед Исаак был зубной врач, поэтому немцы его решили пощадить ради своих зубов. А мой отец был бесполезным учителем математики, поэтому за ним пришли.

Мой папа Соломон Майер был такой высокий, добрый и умный. Ему очень шли сшитые мамой костюмы и галстуки, а еще он носил круглые очки. Он научил меня читать и считать, и в школе мне все завидовали, что мой отец учитель.

Папа тогда оделся, и мама повязала ему лучший галстук. И папа неожиданно обнял и поцеловал маму прямо в губы долгим-долгим поцелуем — чего раньше при нас никогда не делал. И маленькому Аврааму это зрелище так понравилось, что он засмеялся и захлопал в ладошки.

Я тебя очень люблю, Роза! Это единственное, что я сейчас могу тебе с уверенностью сказать, — очень спокойно сказал он маме. — И еще я верю, что эта война когда-нибудь закончится, ее просто надо пережить. Постарайся поменьше плакать... ради детей.

Он поцеловал плачущую меня, подержал на руках довольного Авраамчика и ушел с конвоем.

Мама села и начала его ждать. Вечером мы узнали, что арестованных вывели за город и там расстреляли.

Мама, по просьбе папы, действительно плакала совсем немного. Вместо этого она изменилась и стала какой-то очень спокойной, собранной и молчаливой. Словно ей что-то изнутри запрещало позволить себе лишнее движение, слово или даже ласку по отношению к нам, своим детям. Она и прическу сменила: раньше укладывала волосы в пышный валик надо лбом, а сейчас просто заплетала косу и скручивала ее в баранку на затылке.

Но мы уже привыкли, что мир постоянно менялся и стал очень непонятным и страшным.

В ноябре мы лишились и своего дома, потому что нас с мамой переселили в гетто. Помню, как мы долго стояли в длинной очереди перепуганных, растерянных людей с мешками, в которых были их пожитки. Все золотые вещи нужно было обязательно отдать: я помню, как мама совершенно равнодушно вытащила из ушей сережки, которые ей подарил еще дедушка на совершеннолетие, и бросила их в большой ящик на входе. Вот у кого были золотые коронки — тем пришлось тяжелей и больнее.

Наше гетто было № 1 и еще называлось «продуктивное» гетто: сюда немцы по спискам отобрали тех, кто, с их точки зрения, был наиболее полезен: квалифицированных рабочих и кустарей. Гетто находилось на Burgstraße — бывшей Замковой улице, неподалеку от синагоги, за огромным двухметровым забором, и его комендантом был Курт Визе. Нам с мамой выделили место в маленькой комнате, пополам с еще одной еврейской семьей из четырех человек. Оказалось, что это нам еще очень повезло: в гетто № 2 — или, как его называли, «непродуктивном» — теснота была еще более адской, некоторые люди даже спали сидя на полу, потому что не могли вытянуться и прилечь, а здания были очень старыми и иногда непригодными для жилья.

В правилах гетто утверждалось, что на одного еврея выделяется один квадратный метр площади, но, конечно же, это не соблюдалось. На воротах была сделана надпись, что в городе проживает шестьдесят тысяч человек, из которых тридцать тысяч — евреи, но немцы, несомненно, стремились уменьшить эту цифру своими законами и действиями.

Тем не менее люди старались быть мужественными и помогать друг другу, особенно поначалу, но тяжелые запахи, насекомые и постоянное соседство бок о бок с чужими людьми делали жизнь совершенно невыносимой.

Чем занималась в гетто моя мама? О, немцы знали, что она портниха, и не оставляли без работы. Поэтому мама без отдыха, как заведенная механическая кукла, строчила на дозволенной ей швейной машинке белые нарукавные повязки с синей шестиконечной звездой. Эти повязки должны были носить все жители гетто, начиная с десятилетнего возраста. За них мама получила на себя и на детей по двести граммов хлеба в день и немного жесткой невкусной конины. Однажды для медсестры-немки она сшила белье из парашютного шелка: такое белье очень ценилось, потому что в нем не заводились паразиты, и клиентка расплатилась с ней бесценными бинтами, пузырьком спирта и шоколадкой.

Потом вместо повязок распорядились носить всем евреям на одежде просто желтую нашивку в виде звезды Давида, и мы с мамой столько изрезали ножницами желтой ткани, что я до сих пор с ужасом и отвращением смотрю на желтый цвет.

Всех мужчин гетто с самого утра выгоняли на работы. Они рыли, подметали, копали и строили до наступления темноты. Их могли ударить или расстрелять даже просто за попытку выпрямить спину и передохнуть. Однажды отряд рабочих загнали в Неман и там держали в воде, пока люди не утонули все до единого.

Потом немцы изобрели забаву под названием «патефон». Они заставляли еврея залезать на перевернутую тачку, стоять на ней на одной ноге и петь еврейские песни.

Когда еврей падал от усталости, его расстреливали. И ставили вместо него другого.

Однажды коменданту Визе зачем-то понадобился бухарский ковер и он потребовал от общины принести ему ковер немедленно. Но практически все предметы роскоши уже были изъяты, и ковер не доставили. Тогда комендант посадил в подвал раввина и с ним еще десять евреев и объявил, что будет расстреливать в час по еврею, пока не дойдет до раввина, если ковер ему не достанут.

Когда несколько трупов уже выбросили на улицу, вдруг кто-то вспомнил, что такой ковер есть у ксендза. К счастью, священник (безвозмездно или за выкуп — говорили разное) отдал свой ковер и таким образом спас несчастных узников.

А однажды нас вывели на публичную казнь. Вешали самую красивую девушку в Гродно Лену Пренскую. Якобы за то, что она вышла из гетто без разрешения и без звезды на платье. Хотя люди шептались, что на самом деле она бесстрашно плюнула коменданту Визе прямо в лицо и пообещала, что его смерть будет как у бешеной собаки. Ее вывели на балкон, а нас расставили по всей улице плотными рядами.

На балкончике были железные кованые перильца, и вот к ним палач крепко привязывал конец веревки, петля которой была уже на шее бедной девушки.

Не смотри, — сказала мне мать и развернула лицом к себе. Я сначала послушалась, а потом, потому что это все было жутко и вместе с тем интересно, все же оглянулась. Как раз когда палач перебросил тело Евы через перила и она повисла, широко раскачиваясь, над мостовой.

Мой вопль, наверное, был громче всех возгласов ужаса и стона толпы. И долго еще потом ночами я не могла уснуть и видела перед собой странно свернутую набок голову повешенной. Мама тихо-тихо рассказывала мне сказки, а я не слушала ее и думала, что меня точно так же повесят.

Время шло, я словно отупела и перестала всего бояться. На самом деле это и было самое страшное, потому что нам стало казаться, что это не наша действительная жизнь, а просто бесконечно повторявшийся страшный сон, а стоит ли во сне бороться? Еще и от постоянного голода не хотелось двигаться, сопротивляться, переживать...

Такими полусонными мухами стали многие вокруг. Но не моя мать. Она все еще разрабатывала планы и была по-настоящему жива.

Евреев стали сотнями грузить на поезда и вывозить из Гродно. Немцы говорили, что вывозят на работу в Германию, где очень хорошие условия труда и свобода. Но люди шептались, что на самом деле людей везут в какие-то лагеря и там сжигают в специальных страшных печах.

Однажды на ночь мама накрутила мне волосы на тряпочки, чтобы образовались локоны.

Мама, зачем? — удивилась я.

Чтобы ты была красивой, — сказала она.

Той же ночью, когда мы, как обычно, спали рядом с ней на полу, подстелив ее пальто, она тихо прошептала мне прямо в самое ухо:

Послушай меня, моя девочка. Завтра утром, когда мы все пойдем на поезд, тебе предстоит приключение.

Приключение?!

Да. Тише, тише. По пути тебя возьмет за руку незнакомая тетя и скажет, что ты ее дочка. И ты должна с ней поиграть в эту игру и потом пойти с ней.

А ты, мамочка? А Авраамчик тоже пойдет с ней?

Нет, моя хорошая. Мы уедем на поезде, а ты должна остаться.

Нет, мама, пожалуйста! Я ни за что не хочу... — Я заплакала и вцепилась в ее шею, стала хватать за руки, волосы и лицо.

Тише, тише. Ты помнишь, что сказал нам папа? Надо просто пережить эту войну. А это значит, мы их победим. Сделай это ради меня и ради папы.

Хорошо. А ты потом вернешься и заберешь меня, да?

Мы с тобой обязательно встретимся, моя девочка. И я буду гордиться тобой.

Утром моя голова была вся в праздничных локонах. Мама еще и повязала мне бант и надела на меня то самое нарядное платье в горошек. Я уже не удивлялась и не протестовала, так как вокруг царила суматоха и движение. Но мой братик крепко спал на плече у мамы: она все продумала до мелочей и дала ему какое-то лекарство. На одной руке мама несла ребенка, а другой тащила тяжелый чемодан, но тем не менее мы шли быстро со всей толпой.

Я уже почти забыла, о чем мне ночью говорила мама. Как вдруг на Adolf Hitler Straße кто-то вцепился мне в руку, вырвал из людского потока, и одновременно женский голос громко и истерично заголосил надо мной:

Сучья ты дочь! Вот куда тебя занесло! Ну, я тебе задам, ты у меня это запомнишь...

Незнакомая женщина яростно трепала меня за волосы и даже шлепала по заду, а я совершенно не понимала, что происходит.

Was ist passiert? — спросил подошедший к нам конвойный. — Zurück, zurück!1

Nein, nein, es ist ein Fehler! Sie ist verloren gegangen! — горячо запротестовала незнакомка. — Dieses Mädchen ist keine Jüdin. Sie ist meine Tochter. Sie sehen doch, dass wir beide blonde Haare haben, oder?2

Завороженный родной речью немец уставился на меня.

Кого он в эту решающую минуту видел перед собой? Светловолосую перепуганную девочку в нарядном платье и туфельках, такую непохожую на замученных и потрепанных еврейских детей из гетто.

Gut, — смягчился он. — Passen Sie besser auf Ihre Tochter auf!3

И он поспешно пошел за толпой, которая уже увлекла за собой моих самых любимых людей.

Я хотела закричать и броситься догонять их, но меня держали крепко.

Моя самозваная мать отвела меня к себе домой и накормила кашей.

Потом она вывезла меня из города, где меня слишком многие знали, в деревню Лососно, и там меня приютили по-настоящему добрые люди.

Я больше никогда не видела мою маму и братика.

Когда война закончилась и немцы ушли, меня отдали в детдом.

Возможно, вам хочется узнать мое имя?

Но это совершенно не важно. Важно другое. Я просто одна из тысяч маленьких девочек, которые смогли выжить в этой войне.

Я — девочка, победившая войну.

 

 

1 Что случилось? Назад, назад! (Здесь и далее пер. с нем.)

 

2 Нет, нет, это ошибка. Она потерялась. Эта девочка не еврейка. Она моя дочь. Вы же видите, что у нас обеих белокурые волосы, не так ли?

 

3 Хорошо. Но присматривайте за вашей дочерью получше.

 

100-летие «Сибирских огней»