«До Покрова, до хрупкой воды...»

зачем прокручен этой ночью
судьбы немыслимый маршрут?

Жизнь то длиннее, то короче,
как тени прожитых минут…

Проснусь на подмосковной даче
под шум весеннего дождя.
Здесь всё не так, здесь всё иначе…

Пространство взглядом обводя,
я понимаю сколь условны
объёмы выморочных стен.

Лишь небо тёмное — бездонно.
Одно на всех.
Всему взамен.

* * *

Закрою бесполезный том.
Народ живёт, писатель пишет,
да всё не так и не о том,
поскольку отклика не слышит
из тех далёких волостей,
хранительниц лаптей и кваса,
где бабы, вырастив, детей
сдают на «пушечное мясо»,
где до сих пор минувший век
едва добрался до окраин,
где обнищавший человек
земле своей плохой хозяин.
Живёт, страдая от нужды,
не ведая — за что же это?
Но сквозь осенние дожди
высоким звёздам нет просвета…

Мне не понять его беду.
Я дачник, рыболов-любитель.
Я появляюсь раз в году
на месяц-два.
А местный житель?
Чем он живёт из года в год?

Ну, осенью дарами леса.
А остальное время пьёт
запоем, но без интереса.

И мне его, конечно, жаль.
Я иногда даю на дозу,
чтоб он залил тоску-печаль
хоть спиртом. Как же без наркоза.

И всё ж — такой паллиатив
и бесполезен и порочен…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Что вставлю вместо многоточий?
Любой пассаж, по сути, лжив.

Не то чтобы болит душа.
Какое, в сущности, мне дело
до записного алкаша,
которого судьба заела?
Нет.
Просто зрелище распада
уже пугает, и с досадой
не отмахнёшься, —
                           слишком близко.

А я совсем не экстремал.
Но кто когда предполагал,
что проживает в зоне риска?
Троянцы, жители Помпеи,
творцы Чернобыльских хибар?

Над Нижней Водлицей алеет.
Но что — рассвет или пожар?


Горецкий монастырь

Мне любо-дорого смотреть,
как иностранные старухи
спешат себя запечатлеть
на фоне церкви развалюхи.

Их этим можно удивить.
А я на колокольне старой
читаю: «В колокол звонить
нельзя. Лишь в случае пожара».
И вход, наверное недаром,
крест-накрест досками забит.

Да и чему бы здесь гореть?
Такое бушевало пламя,
что разве только стены храма
ещё сумели уцелеть,
лишь этот отсыревший свод,
да этот камень почерневший,
где до сих пор зияют бреши.
Такой таран пустили в ход,
когда крушили всё подряд…

А мы — другое поколенье.

Внутри скрывая запустенье,
мы реставрируем фасад.
Твердим: «Никто не виноват
ни в чём…»

* * *

Наконец-то добрёл до ночлега.
Мокрый сад заметает следы.
Доживу здесь до первого снега,
до Покрова,
                  до хрупкой воды.

Вот и розы укутаны в хвою,
ожидает земля холодов.
А во мне нараспашку живое.
Я к разлуке ещё не готов.

* * *

Как много паутины на кустах.
Туман к теплу и солнечной погоде.
Прозрачный лес грибницею пропах
и сыростью.
                  И лето на исходе,
но на прощанье балует теплом
и этой невесомой паутиной.

Вдоль просеки трухлявый бурелом,
гряда камней, поросшая малиной,
бетонные столбы,
                           и в никуда
с гуденьем ток уносят провода.

А перейди мостки — и за ручьём
повеет человеческим жильём…

…картошку не копают,
                                    а пора ведь.
По улицам слоняется народ.
Забор упал,
                  и некому поправить —
хозяин то ли умер, то ли пьёт.
Мир переполнен тягостным покоем…

Оно знакомо каждому из нас —
затишье перед бурей или боем,
растянутое в сотни тысяч раз.

Вниз по реке стекает сизый дым,
соседи топят баню…
                           День проходит,
и ничего вокруг не происходит,
и не произойдёт.
                           И Бог бы с ним!

* * *

Всё устоится, устаканится,
на самом донышке останется
вино, не для похмельной пагубы,
а лишь для поминанья на губы.
Всё худо-бедно образуется,
обтешется,
пообломается,
уляжется
и зарифмуется.
Или хотя бы попытается.

* * *

Над морем склоняются звёзды,
пытаясь в себя заглянуть.
А воздух…
Зачем этот воздух —
живая плебейская муть?
Зачем эта дрожь и мерцанье?
Но дышит упрямая плоть.
Зерцало к устам мирозданья
с надеждой подносит Господь.
Музыка даруется свыше,
строка обретает размер,
когда ты способен услышать
хрустальное пение сфер.
Вибрирует жизни основа
и краски поют на холсте,
и всё это — слово. А слово
не может звучать в пустоте.

* * *

Сколько помню себя —
                           только ветер да мрак ледяной,
только холод кромешный.
                                    Да где ж это было со мной?
В Воркуте? Или нет —
                           в нефтяной факелящей Ухте,
где сам воздух горел,
                           прожигая дыру в пустоте,
всё сжигая дотла,
                           кроме мёрзлых казарменных стен,
не давая тепла,
                  ничего не давая взамен.

Сколько помню себя —
                           то похмелье, то взлёт, то запой.
Очарованный бомж,
                           пожиратель помады губной,
раздвигатель коленок,
                           искатель нехитрых чудес,
проходящий по жизни
                           с гитарою наперевес.
Столько раз разведенец,
                           что стыдно менять паспорта,
но читающий музыку
                           даже с пустого листа,
повторяющий всуе
                           бессмертные строки навзрыд
в полутёмном подъезде,
                           где не был однажды убит.


Сколько помню себя —
                           только цепь бесконечных утрат
Саша, Боря, Олег…
                           Кто продолжит трагический ряд?
Обольщаться не стоит.
                           Продолжить сумеет любой.
Ты ведь знаешь,
                           что список кончается только тобой.

Ничего.
                  Отшутись.
                           Перечти «Мушкетёров» Дюма.
Это жизнь.
                  Просто жизнь.
                                    И она от тебя без ума.

Посмотри
                  как любуются солнце,
                                             и ветер,
                                                      и снег.
Вот идёт вдоль канала
                           счастливый смешной человек,
улыбается встречным,
                           рифмует дома на ходу
так легко и беспечно.
                           В каком это было году?
И в какой это жизни?
                           Не знаю. И знать не хочу.
Я любовью к Отчизне
                           за это ещё заплачу.

* * *

Хоромы сменив на полати,
свершив переезда обряд,
толкаясь на Старом Арбате,
зачем я так выпукло рад,
узнав на лубочной картинке
ограду, двойной светофор
в том месте, где улица Глинки
впадает в Никольский собор?

Зачем я цепляюсь за место,
коль время едино для всех?
Сквозь город, не стоящий мессы,
почти презирая успех,
бреду, то ли слаб, то ли болен.
Но вот наступает тот миг,
когда с четырёх колоколен
вещает единый язык.

И вновь вдоль изгибов канала
иду неизвестно куда.
Ты помнишь, ведь здесь протекала
иная, живая вода,
иные деревья шумели
под тёплым весенним дождём,
где Росси, Ринальди, Растрелли
рокочут, как пойманный гром.

И даже не верится толком,
что всё это сходит на нет.
Лишь ты, безымянным осколком
в пространстве блуждая, поэт,
ещё не предвидишь, не знаешь
куда и зачем возлетишь,
чьей кровью себя запятнаешь,
чью душу безвинно спалишь.