Единый ресурс русскоязычных журналов и альманахов
Литературный подкаст
Увеличить
Решаем вместе
Считаете, что объекты культурного наследия находятся в плохом состоянии?
Расскажите об этом
Пн. 14:00 – 17:00
Вы здесь
Дружба народов
Рассказы и наблюдения
Файл: 
08_svanidze_dn.zip (30.17 КБ)
08_svanidze_dn.zip (30.17 КБ)
Гурам СВАНИДЗЕ
Рассказы и наблюдения
Был у меня сосед по комнате в московском общежитии. Весьма экзотичный тип — якут. Он прекрасно играл в шахматы, считался блистательным математиком, и неслучайно — в Новосибирске окончил известную физмат-школу, а потом и университет. Когда нас знакомили, Феликс (так его звали) первым делом попросил показать ему образчик моего почерка. Я показал ему первую подвернувшуюся бумагу. Он внимательно изучил текст и сказал вслух:
— У вас неплохой интеллект, но почерк выдает в вас явного шизоида!
На мой несколько недоуменный взгляд сосед ответил, что увлекается графологической экспертизой.
— Но вы не беспокойтесь, шизоидность — это не шизофрения, а склад характера. Судя по всему, вы вполне адекватны, — успокоил он меня.
Другой раз, когда играли в шахматы, Феликс спросил, а не водятся ли у меня в роду евреи.
— Ты что, антисемит? — спросил я.
— Ты думаешь, что якутом быть менее обременительно? — съязвил он.
Потом выяснилось: мой сосед изобрел циркуль для обмера глазных и носовых впадин черепов. Был момент, когда его приглашали в институт антропологии. После этого у него появилась мания «вычислять», кто какой расы.
Впрочем, когда Феликс совершал открытия — неизвестно. Круглые сутки он торчал в общежитии, точнее — возлежал на кровати. Не пользовался даже учебниками. Как говорил, решал задачу для одной компьютерной программы.
Однажды Феликс все-таки посвятил меня в содержание своей работы. Был вечер. Я собирался под душ, нарядился в свой халат. Тут Феликс начал вещать, «излагать теорию», как всегда, лежа и уставившись взглядом в потолок. Казалось, он проповедует, а не пересказывает концепцию, ибо был выспрен и категоричен. Я простоял в своем халате три часа. Если бы не томительное ожидание и сильное желание встать под душ, я, наверное, что-то выудил бы из вдохновенного потока неведомых мне словес. Запомнилось: «Трансцендентный и трансцендентальный ряд сомкнутся в виртуальной действительности, что есть ни что иное, как овеществленное человеческое сознание».
Когда я убедился, что меня перестали мучить, поспешил в постель.
— Ты, вроде, под душ собирался? — последовало.
— Ничего, завтра утром искупаюсь, — ответил я не без намека.
Феликс вставал позже всех в общежитии и поэтому утром помешать мне принять душ он не мог.
Но на следующее утро Феликс повел себя иначе. Мой сосед встал раньше, привел себя в порядок. Потом разбудил меня.
— Я иду в райком. Составь мне компанию, — заявил он.
Мои реакции на его бесцеремонность вдруг глубоко оскорбили его:
— Ты ничего не понял из вчерашнего! — заявил он, тараща своими узкими глазами.
Я хотел, было, уточнить, о чем шла речь вчера, но спохватился.
— Ты знаешь, какое бы большое государственное значение ни имели мои наблюдения, как-то неудобно заявляться одному в райком. Эти чиновники такие чванливые. Потом, их манера — присваивать чужие идеи!
Сильно хотелось спать, и я отказался от сомнительного паломничества в райком…
Вечером Феликс запаздывал. Потом позвонили в администрацию: его увезли прямо из райкома в «кащенку». В общежитии на меня косились, дескать, мог бы быть повнимательнее к Феликсу, не отпускать его гулять по райкомам без присмотра.
Лечащий врач Феликса смотрел на меня испытующе. Спросил, замечал ли я за соседом странности. Я ответил уклончиво: кажется, да, кажется, нет.
— На самом деле у него острый психоз, — сказал врач.
Я исправно посещал соседа в больнице. Сам Феликс был сломлен. Ворчал:
— Уходу нет настоящего. Для удобства накачивают лекарствами всех подряд, чтобы смирные были…
Через некоторое время я вызвал его родителей. При встрече в первый раз наяву увидел оленеводов. Поводил их по Москве. Потом они увезли сына домой.
Лет через 10 в прессе случайно наткнулся на фамилию и имя моего соседа. Не знаю, о чем там было написано, но он был упомянут как доктор физико-математических наук. Я по-прежнему хожу в кандидатах.
ПАРОЧКА— У вас неплохой интеллект, но почерк выдает в вас явного шизоида!
На мой несколько недоуменный взгляд сосед ответил, что увлекается графологической экспертизой.
— Но вы не беспокойтесь, шизоидность — это не шизофрения, а склад характера. Судя по всему, вы вполне адекватны, — успокоил он меня.
Другой раз, когда играли в шахматы, Феликс спросил, а не водятся ли у меня в роду евреи.
— Ты что, антисемит? — спросил я.
— Ты думаешь, что якутом быть менее обременительно? — съязвил он.
Потом выяснилось: мой сосед изобрел циркуль для обмера глазных и носовых впадин черепов. Был момент, когда его приглашали в институт антропологии. После этого у него появилась мания «вычислять», кто какой расы.
Впрочем, когда Феликс совершал открытия — неизвестно. Круглые сутки он торчал в общежитии, точнее — возлежал на кровати. Не пользовался даже учебниками. Как говорил, решал задачу для одной компьютерной программы.
Однажды Феликс все-таки посвятил меня в содержание своей работы. Был вечер. Я собирался под душ, нарядился в свой халат. Тут Феликс начал вещать, «излагать теорию», как всегда, лежа и уставившись взглядом в потолок. Казалось, он проповедует, а не пересказывает концепцию, ибо был выспрен и категоричен. Я простоял в своем халате три часа. Если бы не томительное ожидание и сильное желание встать под душ, я, наверное, что-то выудил бы из вдохновенного потока неведомых мне словес. Запомнилось: «Трансцендентный и трансцендентальный ряд сомкнутся в виртуальной действительности, что есть ни что иное, как овеществленное человеческое сознание».
Когда я убедился, что меня перестали мучить, поспешил в постель.
— Ты, вроде, под душ собирался? — последовало.
— Ничего, завтра утром искупаюсь, — ответил я не без намека.
Феликс вставал позже всех в общежитии и поэтому утром помешать мне принять душ он не мог.
Но на следующее утро Феликс повел себя иначе. Мой сосед встал раньше, привел себя в порядок. Потом разбудил меня.
— Я иду в райком. Составь мне компанию, — заявил он.
Мои реакции на его бесцеремонность вдруг глубоко оскорбили его:
— Ты ничего не понял из вчерашнего! — заявил он, тараща своими узкими глазами.
Я хотел, было, уточнить, о чем шла речь вчера, но спохватился.
— Ты знаешь, какое бы большое государственное значение ни имели мои наблюдения, как-то неудобно заявляться одному в райком. Эти чиновники такие чванливые. Потом, их манера — присваивать чужие идеи!
Сильно хотелось спать, и я отказался от сомнительного паломничества в райком…
Вечером Феликс запаздывал. Потом позвонили в администрацию: его увезли прямо из райкома в «кащенку». В общежитии на меня косились, дескать, мог бы быть повнимательнее к Феликсу, не отпускать его гулять по райкомам без присмотра.
Лечащий врач Феликса смотрел на меня испытующе. Спросил, замечал ли я за соседом странности. Я ответил уклончиво: кажется, да, кажется, нет.
— На самом деле у него острый психоз, — сказал врач.
Я исправно посещал соседа в больнице. Сам Феликс был сломлен. Ворчал:
— Уходу нет настоящего. Для удобства накачивают лекарствами всех подряд, чтобы смирные были…
Через некоторое время я вызвал его родителей. При встрече в первый раз наяву увидел оленеводов. Поводил их по Москве. Потом они увезли сына домой.
Лет через 10 в прессе случайно наткнулся на фамилию и имя моего соседа. Не знаю, о чем там было написано, но он был упомянут как доктор физико-математических наук. Я по-прежнему хожу в кандидатах.
Эту парочку я видел частенько. Они встречались у входа в метро, где я дежурил на стоянке такси со своим видавшим виды «ГАЗ-24». Свив руки, два молодых человека шли по проспекту Руставели, ворковали. Они обменивались томными взглядами. Мои коллеги-таксисты — народ наблюдательный и склонный посплетничать. Но эту парочку они не замечали.
Я тоже не обратил бы на нее внимание, если бы всякий раз не вспоминал однокурсника Коку. У того была мания: вычислять «голубых». Другие курили на балконе лаборатории, а он с высоты нашего этажа озирал прохожих и строил догадки о гомосексуальных тенденциях некоторых из них, дескать, походка выдает, жесты.
Но с некоторых пор Коку «вылечили» от перешедшей в навязчивое состояние привычки. Он стал даже заговариваться, видимо, поэтому Петю, нашего общего знакомого, назвал однажды в курильне библиотеки Педей. Спохватился, понял, что обмолвился, но было поздно. Петя — детина о двух метрах, залепил Коке затрещину. Подоспевшие курильщики приводили несчастного в чувство. Но дурь из его головы тогда выбили.
Кстати, впоследствии Кока стал «стильным» физиком, его часто приглашали за рубеж. Мне повезло меньше, стал таксистом…
Я точно ничего не знал ни об одном из них: ни о худощавом, довольно интеллигентном с виду молодом человеке, ни о высоком, внешне приятном, монголоидного типа парне (вероятно, студенте-иностранце). Помню, как завязалось их знакомство. К прогуливающемуся у метро не то корейцу, не то вьетнамцу обратился с вопросом тот самый худощавый тип. Иностранец выглядел напуганным. В тот момент, глядя на него, можно было подумать, что он только-только свалился с луны и не может понять, где находится. Трудно было предположить, что уличный приставала, по повадке весьма мягкий, неагрессивный, своим слабым голосом смог бы что-либо разъяснить впавшему в коматозное состояние азиату. Однако через некоторое время, проезжая по проспекту и увидев их вместе, слоняющимися у здания оперы, я дал протяжный сигнал — скорее от удивления, что этот «худощавый» все-таки достучался до сознания иностранца. Клиент, сидевший рядом, спросил меня, чего это я сигналю. Я промолчал. Что мог сказать?
Я тоже не обратил бы на нее внимание, если бы всякий раз не вспоминал однокурсника Коку. У того была мания: вычислять «голубых». Другие курили на балконе лаборатории, а он с высоты нашего этажа озирал прохожих и строил догадки о гомосексуальных тенденциях некоторых из них, дескать, походка выдает, жесты.
Но с некоторых пор Коку «вылечили» от перешедшей в навязчивое состояние привычки. Он стал даже заговариваться, видимо, поэтому Петю, нашего общего знакомого, назвал однажды в курильне библиотеки Педей. Спохватился, понял, что обмолвился, но было поздно. Петя — детина о двух метрах, залепил Коке затрещину. Подоспевшие курильщики приводили несчастного в чувство. Но дурь из его головы тогда выбили.
Кстати, впоследствии Кока стал «стильным» физиком, его часто приглашали за рубеж. Мне повезло меньше, стал таксистом…
Я точно ничего не знал ни об одном из них: ни о худощавом, довольно интеллигентном с виду молодом человеке, ни о высоком, внешне приятном, монголоидного типа парне (вероятно, студенте-иностранце). Помню, как завязалось их знакомство. К прогуливающемуся у метро не то корейцу, не то вьетнамцу обратился с вопросом тот самый худощавый тип. Иностранец выглядел напуганным. В тот момент, глядя на него, можно было подумать, что он только-только свалился с луны и не может понять, где находится. Трудно было предположить, что уличный приставала, по повадке весьма мягкий, неагрессивный, своим слабым голосом смог бы что-либо разъяснить впавшему в коматозное состояние азиату. Однако через некоторое время, проезжая по проспекту и увидев их вместе, слоняющимися у здания оперы, я дал протяжный сигнал — скорее от удивления, что этот «худощавый» все-таки достучался до сознания иностранца. Клиент, сидевший рядом, спросил меня, чего это я сигналю. Я промолчал. Что мог сказать?
Прошло время, и парочка пропала. Куда? Я не задавался вопросами о безделках такого типа. Но однажды...
Случилось это через год. С одной соседской девочкой произошел нервный срыв. Причиной называли переходный возраст. Подростка преследовал страх, она кричала, говорила «невероятности». Я вызвался повезти ее в психиатрическую больницу. В машине девочка притихла. Она находилась с матерью и отцом на заднем сиденье. Родители ласкали ее, мать обвила дочь обеими руками. Когда въехали на территорию лечебницы, ребенок, заподозрив неладное, встревожился. А когда мы подъехали к приемному покою, и из него к нам навстречу вышел санитар (огромного роста толстый гермафродит), девочка забилась в истерике. В какой-то момент она вырвалась из объятий матери и бросилась бежать. Отец побежал вдогонку — коротконогий, маленького роста, лысый мужчина. Я легко перегнал его и настиг девочку в конце аллеи. Она сама вдруг остановилась, прикрыв лицо руками. Я осторожно подошел к ней, опустил руки на худенькие плечи и тут... отвлекся. Из-за розового куста на нас смотрел изможденного вида молодой человек в казенной пижаме. Неподдельному любопытству было не спрятать идиотического выражения лица. Это был один из той самой пары прогуливающихся по проспекту.
— Женя! — окликнула его женщина в белом халате. — Пора принимать лекарства…
По проспекту Руставели прошлась война. Я поменял место стоянки. Клиентуры не было. Из-за «нечего делания» поднимался к проспекту и со смежной улицы, смешавшись с толпой зевак, наблюдал. Как будто на сцене, по проспекту носились взад-вперед ошалелые сторонники и противники президента Гамсахурдиа. Они истошно матерились и стреляли друг в друга из автоматов, даже минометов. Иногда туда-сюда с угрожающим шумом носились БТРы. Эпицентр баталий находился в двухстах метрах, у здания парламента. При желании можно было подняться выше по улице, к горе, и обозревать панораму. Но это было связано с риском.
В «зону боевых действий» забрел бомж — обросший, в грязной телогрейке. Не прячась и не пригибаясь, он шел в сторону эпицентра. На него, хихикая, показал пальцем рядом стоящий тип. Я с трудом узнал в бродяге Женю. С криками:
— Куда прешь, сумасшедший! — к нему подскочил гвардеец.
— Мне к метро надо, — слабо парировал несчастный.
— Пулю в башку тебе надо, а не метро! — кричал гвардеец, вталкивая Женю в толпу.
Я был совсем близко — от него разило. Он мямлил вполголоса что-то о свидании с другом.
Позже я видел Женю в еще более ужасных ипостасях. Упав на асфальт тротуара, он тянул губами воду из лужи. Его грязная борода промокла. Это — уже после войны, после того, как более или менее расчистили проспект и была восстановлена стоянка такси напротив метро. В это время до меня донеслось:
— Молодой человек, что вы делаете? Где ваш дом? — вроде отчитывая, обратилась к нему женщина.
Вокруг было немало разных попрошаек, забулдыг, но его поступок был слишком шокирующим.
Вообще он часами сиживал на парапете, согбенный, что-то чиркая в ученической тетради. Всегда один. Иногда он вставал, скособоченный, прихрамывая от долгого сидения, куда-то направлялся.
Случилось это через год. С одной соседской девочкой произошел нервный срыв. Причиной называли переходный возраст. Подростка преследовал страх, она кричала, говорила «невероятности». Я вызвался повезти ее в психиатрическую больницу. В машине девочка притихла. Она находилась с матерью и отцом на заднем сиденье. Родители ласкали ее, мать обвила дочь обеими руками. Когда въехали на территорию лечебницы, ребенок, заподозрив неладное, встревожился. А когда мы подъехали к приемному покою, и из него к нам навстречу вышел санитар (огромного роста толстый гермафродит), девочка забилась в истерике. В какой-то момент она вырвалась из объятий матери и бросилась бежать. Отец побежал вдогонку — коротконогий, маленького роста, лысый мужчина. Я легко перегнал его и настиг девочку в конце аллеи. Она сама вдруг остановилась, прикрыв лицо руками. Я осторожно подошел к ней, опустил руки на худенькие плечи и тут... отвлекся. Из-за розового куста на нас смотрел изможденного вида молодой человек в казенной пижаме. Неподдельному любопытству было не спрятать идиотического выражения лица. Это был один из той самой пары прогуливающихся по проспекту.
— Женя! — окликнула его женщина в белом халате. — Пора принимать лекарства…
По проспекту Руставели прошлась война. Я поменял место стоянки. Клиентуры не было. Из-за «нечего делания» поднимался к проспекту и со смежной улицы, смешавшись с толпой зевак, наблюдал. Как будто на сцене, по проспекту носились взад-вперед ошалелые сторонники и противники президента Гамсахурдиа. Они истошно матерились и стреляли друг в друга из автоматов, даже минометов. Иногда туда-сюда с угрожающим шумом носились БТРы. Эпицентр баталий находился в двухстах метрах, у здания парламента. При желании можно было подняться выше по улице, к горе, и обозревать панораму. Но это было связано с риском.
В «зону боевых действий» забрел бомж — обросший, в грязной телогрейке. Не прячась и не пригибаясь, он шел в сторону эпицентра. На него, хихикая, показал пальцем рядом стоящий тип. Я с трудом узнал в бродяге Женю. С криками:
— Куда прешь, сумасшедший! — к нему подскочил гвардеец.
— Мне к метро надо, — слабо парировал несчастный.
— Пулю в башку тебе надо, а не метро! — кричал гвардеец, вталкивая Женю в толпу.
Я был совсем близко — от него разило. Он мямлил вполголоса что-то о свидании с другом.
Позже я видел Женю в еще более ужасных ипостасях. Упав на асфальт тротуара, он тянул губами воду из лужи. Его грязная борода промокла. Это — уже после войны, после того, как более или менее расчистили проспект и была восстановлена стоянка такси напротив метро. В это время до меня донеслось:
— Молодой человек, что вы делаете? Где ваш дом? — вроде отчитывая, обратилась к нему женщина.
Вокруг было немало разных попрошаек, забулдыг, но его поступок был слишком шокирующим.
Вообще он часами сиживал на парапете, согбенный, что-то чиркая в ученической тетради. Всегда один. Иногда он вставал, скособоченный, прихрамывая от долгого сидения, куда-то направлялся.
— Посмотри на этого несчастного, — обратился я к коллеге.
В этот момент Женя куда-то направлялся. Не глянув тому вслед, таксист ухмыльнулся и сказал:
— Он давно такой. Еще с детства его периодически укладывали в психушку. С тех пор, как умерла его мать, некому за ним присмотреть. Вообще он — не дурак, много знает, пишет стихи, — ответили мне.
Я подивился информированности таксиста, но переспрашивать не стал, ибо принимал осведомленность этой категории людей за данность. О дружке Жени я не спросил. Признаться, не помнил о нем в тот момент.
Прошло еще время, как кончилась война. Руины оградили цветными заборами, за которыми суетились строители. Уцелевшие фасады подрумянили. Не была отбоя от клиентов. Я гонял свой старенький лимузин вовсю. Прохлаждаться не приходилось. Озираться тоже... Но однажды, когда подкатывал к стоянке свой лимузин, я периферийным зрением зафиксировал того самого не то вьетнамца, не то корейца. Он стоял в нерешительности и осматривался. Иностранец держал в руках подарок. Именно подарок, потому что сверток был с голубой каемочкой. Я не отрывал от него глаз, когда вышел из кабины своего «газика», когда закуривал у стоящего впереди в очереди коллеги-таксиста и когда поднял капот, чтобы проверить, не перегрелся ли радиатор... Женя пребывал в худшем из своих состояний. Весь почерневший от грязи, бородатый, в рваной обуви, откуда выглядывало полступни, он полулежал на парапете и тупо смотрел на проходящих. С замиранием сердца я ждал, когда их взгляды встретятся. Это могло быть «узнавание», как в древнегреческих трагедиях! Иностранец находился метрах в пяти от своего дружка, стоял боком к нему, чуточку только поверни голову. Сзади уже подстроились другие такси, послышались нетерпеливые гудки. Знаками я показал им, что задерживаюсь (ковыряюсь в моторе), мол, объезжайте. Меня объехали один, второй, третий таксист, а эти продолжали друг друга не замечать. Потом вьетнамец-кореец махнул рукой, повернулся и понуро двинулся дальше по проспекту. Женя по-прежнему смотрел в пустоту.
Тут подскочил клиент.
— До Нахаловки подкинете? — спросил он меня.
— Конечно, дорогой. Пять лари — красная цена, — ответил я.
ЦЫГАНОЧКАВ этот момент Женя куда-то направлялся. Не глянув тому вслед, таксист ухмыльнулся и сказал:
— Он давно такой. Еще с детства его периодически укладывали в психушку. С тех пор, как умерла его мать, некому за ним присмотреть. Вообще он — не дурак, много знает, пишет стихи, — ответили мне.
Я подивился информированности таксиста, но переспрашивать не стал, ибо принимал осведомленность этой категории людей за данность. О дружке Жени я не спросил. Признаться, не помнил о нем в тот момент.
Прошло еще время, как кончилась война. Руины оградили цветными заборами, за которыми суетились строители. Уцелевшие фасады подрумянили. Не была отбоя от клиентов. Я гонял свой старенький лимузин вовсю. Прохлаждаться не приходилось. Озираться тоже... Но однажды, когда подкатывал к стоянке свой лимузин, я периферийным зрением зафиксировал того самого не то вьетнамца, не то корейца. Он стоял в нерешительности и осматривался. Иностранец держал в руках подарок. Именно подарок, потому что сверток был с голубой каемочкой. Я не отрывал от него глаз, когда вышел из кабины своего «газика», когда закуривал у стоящего впереди в очереди коллеги-таксиста и когда поднял капот, чтобы проверить, не перегрелся ли радиатор... Женя пребывал в худшем из своих состояний. Весь почерневший от грязи, бородатый, в рваной обуви, откуда выглядывало полступни, он полулежал на парапете и тупо смотрел на проходящих. С замиранием сердца я ждал, когда их взгляды встретятся. Это могло быть «узнавание», как в древнегреческих трагедиях! Иностранец находился метрах в пяти от своего дружка, стоял боком к нему, чуточку только поверни голову. Сзади уже подстроились другие такси, послышались нетерпеливые гудки. Знаками я показал им, что задерживаюсь (ковыряюсь в моторе), мол, объезжайте. Меня объехали один, второй, третий таксист, а эти продолжали друг друга не замечать. Потом вьетнамец-кореец махнул рукой, повернулся и понуро двинулся дальше по проспекту. Женя по-прежнему смотрел в пустоту.
Тут подскочил клиент.
— До Нахаловки подкинете? — спросил он меня.
— Конечно, дорогой. Пять лари — красная цена, — ответил я.
Наверное, это был не табор, скорее, его осколок, отдельное цыганское семейство. Оно расположилось недалеко от главного вокзального перрона. Я наблюдал его каждый раз, спеша к метро прямиком через железнодорожные пути.
Когда я увидел их первый раз, стоял жаркий день. Грязные вялые мужчины и женщины вперемешку с голыми детьми разного возраста жались к парапету, ища спасения в исходящей от него тени. Они лежали на полинявших матрацах. Наверное, семейство только прибыло, потому что его скарб еще находился в большой коробке от импортного телевизора. Усталый, сгорбленный, обросший щетиной цыган со слипающимися глазами выуживал из нее почерневший от копоти чайник. Он уже разжег небольшой костер и обставил его двумя кирпичами. Мужчина подошел к колонке с водой, большим пальцем скорректировал угол падения струи, чтобы набрать чайник. В его иссиня-черных нечесаных волосах застряли кусочки ватина из матраца.
От кочующих цыган у нас отвыкли с тех пор, как после войны в Абхазии были перекрыты пути их миграции. Как бы меня ни разбирало любопытство, остановиться и глазеть на экзотику таборной жизни было неприлично. К тому же, цыгане желали бы оставаться незамеченными. Мужчина с чайником несколько осекся и принял виноватый вид, когда я изучающе глянул на него через плечо. Ему показалось, что, едва прибыв, он уже привлекает внимание. Тбилиси стал для них непредсказуемым и опасным.
К вечеру, когда я возвращался со службы, табор уже освоился, развернул свое нехитрое хозяйство. Стоял непрекращающийся слегка приглушенный гомон. Нагой годовалый ребенок подошел к самому краю платформы, но никто не обратил на него внимания. Мужчины вернулись с «промысла». Они сидели кругом с женщинами и выпрастывали из сумок снедь. Чумазые дети бегали вокруг них. Кто ел только что принесенные «сникерсы», «марсы», кто пил «коку». А один пострел тянул сок из надкушенного апельсина. Он был в обновке, на грязное худое тельце ему напялили импортную майку с изображением какого-то монстра. Вот он швырнул в набирающую скорость марнеульскую электричку недоеденный апельсин, потому что из окна одного из вагонов на него с усмешливым любопытством посмотрел толстый азербайджанский мальчик — в такой же майке. За проступок бедняге задал трепку старший брат. Да так безжалостно, что один прохожий, болезненно нервный мужчина, всполошился, решив, что ребенка хотят сбросить на рельсы. Брат посмотрел на прохожего — его вид выказывал желание быть лояльным.
Меня забавляла простота их нравов, особенно цыганская манера сквернословить. Щедро вкрапливая всевозможные формы извращений в мат, родительница могла попросить ребенка подать спички, а пятилетний внук приласкаться к бабушке. «Свобода слова» в таборе была безграничной.
Но однажды она меня покоробила. Проходя мимо, я как-то обратил внимание на девочку-нимфетку. Она была красивой — выразительные черные глаза, облаченный в лохмотья тонкий и стройный стан. Признанных красавиц такого возраста обычно окружают подружки помладше, их приближенные. Юные «королевы» позволяют себе смотреть оценивающе. Эта же стояла особняком, и ее одиночество не казалось гордым — в ее взгляде я различил страх и неуверенность.
— Эй ты, б... подзаборная! — резко, но не грубо окликнула ее толстая цыганка.
Нимфетка вздрогнула. Я возмутился и... перешел на бег, чтобы опередить заходящий на вокзал состав. В таких случаях приходилось перебегать пять-шесть линий. Всегда трудно определить, на какую из них будет подан приближающийся поезд.
В последующие дни я ловил себя на том, что, минуя табор, искал глазами нимфетку и что маршрут до метро стал для меня неизменным. Я хотел, было, польстить себе фантазией, что она ждет меня. Но нет. Если видел ее, то на расстоянии, иногда со спины, что вызывало досаду, впрочем, несильную.
Однажды я застал ее за одним занятием: она вместе со взрослыми и детьми в конце перрона разгребала огромную мусорную кучу. Цыгане веселились. Но глаза девочки были по-прежнему задумчивыми, причину чего я, вроде бы, угадал позже…
Выйдя из метро, я обнаружил, что собирается гроза. Падали редкие крупные капли, время от времени гремел гром. Надо было бежать, чтоб поспеть домой и не промокнуть. Я быстро поднялся по лестницам на перрон и чуть не споткнулся, став свидетелем странной сцены. Отходил батумский поезд, царила характерная перед отправкой состава суматоха. Безразличная к суете и начинающемуся дождю, не позаботившись о том, чтобы укрыться под козырьком вокзала, вела «разборку» группа цыган. Они обступили знакомую мне девочку. Она вся скукожилась и прятала лицо в подол своего платья. Ей было страшно и хотелось исчезнуть: не поднимая головы, цыганочка вытянула вверх правую руку — то ли в знак неминуемого согласия, то ли ища опоры. Над ней склонился мужчина средних лет, кажется, цыган из другого табора, еще можно предположить, оседлый. Неприбранный, как остальные, он отличался тем, что был светлее и выше ростом. Мужчина обзывал девочку последними словами, но в голосе не было агрессивности, а только мягкая назидательность. Молодая смуглая женщина (видимо, мать) в коричневом платье, с платком на голове, с золотыми серьгами стояла несколько в сторонке. Она участливо и снисходительно улыбалась. А потом решительно подошла и перехватила руку дочери. Пожилые цыган и цыганка стояли и молчали.
Мне показалось, что никто не заметил, как в вокзальной суматохе под дождем сватали цыганскую девочку. А те, кто это делал, не были уверены, что возраст невесты подходящий. Под впечатлением я даже сбавил шаг, но усиливающийся дождь подстегнул меня. Я часто оглядывался, но потом потерял их из виду.
На следующий день я не увидел нимфетку. Не видно ее было, когда проходил мимо мусорной кучи. Там был только один мальчонка. Он перебирал выброшенные книжки. Лицо его было сосредоточенным и серьезным. Поодаль носились друг за другом, как угорелые, его братья и сестры. Некоторые мальчишки, имитируя приемы каратэ, выкрикивали: «Йа! Йа!». Осталось предполагать, что нимфетку увел тот самый оседлый цыган, она вышла замуж.
Дня через два я заприметил ее издали. Я прибавил шаг. В какой-то момент она была совсем рядом, можно было даже дотронуться до нее. Тут раздался крик толстой цыганки:
— Ты все еще здесь? Беги за хлебом на ту сторону... — и далее мат-перемат.
На этот раз я не мог не остановиться и посмотреть внимательно. Чуть подобрав платье, она, босоногая, пританцовывая в ритме чередующихся рельсов, пересекала железнодорожное полотно. В угловатой пластике подростка уже угадывалась манерность мягких женских движений. Она слегка повизгивала, как бы преодолевая мнимое препятствие, как бы из-за мнимой неловкости, а на самом деле — кокетничала.
ДЖИПКогда я увидел их первый раз, стоял жаркий день. Грязные вялые мужчины и женщины вперемешку с голыми детьми разного возраста жались к парапету, ища спасения в исходящей от него тени. Они лежали на полинявших матрацах. Наверное, семейство только прибыло, потому что его скарб еще находился в большой коробке от импортного телевизора. Усталый, сгорбленный, обросший щетиной цыган со слипающимися глазами выуживал из нее почерневший от копоти чайник. Он уже разжег небольшой костер и обставил его двумя кирпичами. Мужчина подошел к колонке с водой, большим пальцем скорректировал угол падения струи, чтобы набрать чайник. В его иссиня-черных нечесаных волосах застряли кусочки ватина из матраца.
От кочующих цыган у нас отвыкли с тех пор, как после войны в Абхазии были перекрыты пути их миграции. Как бы меня ни разбирало любопытство, остановиться и глазеть на экзотику таборной жизни было неприлично. К тому же, цыгане желали бы оставаться незамеченными. Мужчина с чайником несколько осекся и принял виноватый вид, когда я изучающе глянул на него через плечо. Ему показалось, что, едва прибыв, он уже привлекает внимание. Тбилиси стал для них непредсказуемым и опасным.
К вечеру, когда я возвращался со службы, табор уже освоился, развернул свое нехитрое хозяйство. Стоял непрекращающийся слегка приглушенный гомон. Нагой годовалый ребенок подошел к самому краю платформы, но никто не обратил на него внимания. Мужчины вернулись с «промысла». Они сидели кругом с женщинами и выпрастывали из сумок снедь. Чумазые дети бегали вокруг них. Кто ел только что принесенные «сникерсы», «марсы», кто пил «коку». А один пострел тянул сок из надкушенного апельсина. Он был в обновке, на грязное худое тельце ему напялили импортную майку с изображением какого-то монстра. Вот он швырнул в набирающую скорость марнеульскую электричку недоеденный апельсин, потому что из окна одного из вагонов на него с усмешливым любопытством посмотрел толстый азербайджанский мальчик — в такой же майке. За проступок бедняге задал трепку старший брат. Да так безжалостно, что один прохожий, болезненно нервный мужчина, всполошился, решив, что ребенка хотят сбросить на рельсы. Брат посмотрел на прохожего — его вид выказывал желание быть лояльным.
Меня забавляла простота их нравов, особенно цыганская манера сквернословить. Щедро вкрапливая всевозможные формы извращений в мат, родительница могла попросить ребенка подать спички, а пятилетний внук приласкаться к бабушке. «Свобода слова» в таборе была безграничной.
Но однажды она меня покоробила. Проходя мимо, я как-то обратил внимание на девочку-нимфетку. Она была красивой — выразительные черные глаза, облаченный в лохмотья тонкий и стройный стан. Признанных красавиц такого возраста обычно окружают подружки помладше, их приближенные. Юные «королевы» позволяют себе смотреть оценивающе. Эта же стояла особняком, и ее одиночество не казалось гордым — в ее взгляде я различил страх и неуверенность.
— Эй ты, б... подзаборная! — резко, но не грубо окликнула ее толстая цыганка.
Нимфетка вздрогнула. Я возмутился и... перешел на бег, чтобы опередить заходящий на вокзал состав. В таких случаях приходилось перебегать пять-шесть линий. Всегда трудно определить, на какую из них будет подан приближающийся поезд.
В последующие дни я ловил себя на том, что, минуя табор, искал глазами нимфетку и что маршрут до метро стал для меня неизменным. Я хотел, было, польстить себе фантазией, что она ждет меня. Но нет. Если видел ее, то на расстоянии, иногда со спины, что вызывало досаду, впрочем, несильную.
Однажды я застал ее за одним занятием: она вместе со взрослыми и детьми в конце перрона разгребала огромную мусорную кучу. Цыгане веселились. Но глаза девочки были по-прежнему задумчивыми, причину чего я, вроде бы, угадал позже…
Выйдя из метро, я обнаружил, что собирается гроза. Падали редкие крупные капли, время от времени гремел гром. Надо было бежать, чтоб поспеть домой и не промокнуть. Я быстро поднялся по лестницам на перрон и чуть не споткнулся, став свидетелем странной сцены. Отходил батумский поезд, царила характерная перед отправкой состава суматоха. Безразличная к суете и начинающемуся дождю, не позаботившись о том, чтобы укрыться под козырьком вокзала, вела «разборку» группа цыган. Они обступили знакомую мне девочку. Она вся скукожилась и прятала лицо в подол своего платья. Ей было страшно и хотелось исчезнуть: не поднимая головы, цыганочка вытянула вверх правую руку — то ли в знак неминуемого согласия, то ли ища опоры. Над ней склонился мужчина средних лет, кажется, цыган из другого табора, еще можно предположить, оседлый. Неприбранный, как остальные, он отличался тем, что был светлее и выше ростом. Мужчина обзывал девочку последними словами, но в голосе не было агрессивности, а только мягкая назидательность. Молодая смуглая женщина (видимо, мать) в коричневом платье, с платком на голове, с золотыми серьгами стояла несколько в сторонке. Она участливо и снисходительно улыбалась. А потом решительно подошла и перехватила руку дочери. Пожилые цыган и цыганка стояли и молчали.
Мне показалось, что никто не заметил, как в вокзальной суматохе под дождем сватали цыганскую девочку. А те, кто это делал, не были уверены, что возраст невесты подходящий. Под впечатлением я даже сбавил шаг, но усиливающийся дождь подстегнул меня. Я часто оглядывался, но потом потерял их из виду.
На следующий день я не увидел нимфетку. Не видно ее было, когда проходил мимо мусорной кучи. Там был только один мальчонка. Он перебирал выброшенные книжки. Лицо его было сосредоточенным и серьезным. Поодаль носились друг за другом, как угорелые, его братья и сестры. Некоторые мальчишки, имитируя приемы каратэ, выкрикивали: «Йа! Йа!». Осталось предполагать, что нимфетку увел тот самый оседлый цыган, она вышла замуж.
Дня через два я заприметил ее издали. Я прибавил шаг. В какой-то момент она была совсем рядом, можно было даже дотронуться до нее. Тут раздался крик толстой цыганки:
— Ты все еще здесь? Беги за хлебом на ту сторону... — и далее мат-перемат.
На этот раз я не мог не остановиться и посмотреть внимательно. Чуть подобрав платье, она, босоногая, пританцовывая в ритме чередующихся рельсов, пересекала железнодорожное полотно. В угловатой пластике подростка уже угадывалась манерность мягких женских движений. Она слегка повизгивала, как бы преодолевая мнимое препятствие, как бы из-за мнимой неловкости, а на самом деле — кокетничала.
В детстве Сосо называли «американской бочкой». «Бочкой» — потому что паренек был не в меру упитан; а «американской» — из-за того, что его отца, военного комиссара, обслуживал доставшийся по лендлизу джип. По воскресеньям семейство (отец, мать, Сосо и его младшая сестра) выезжало за город, на речку. Сплошь бедные тогда соседи завидовали этой идиллии.
Но вот неожиданно умер отец, и машину отобрали. Смерть наступила от последствий ранения, полученного на фронте. Друг Сосо по имени Георгий прихвастнул перед ним несколько раз:
— Мой папа — врач и знает, кто скоро должен умереть. Я тоже собираюсь стать врачом!
Сосо подумал, что в семье его друга, вероятно, выбалтываются врачебные тайны. Мальчик отгонял мысль, что ему на что-то намекают.
После этих событий куда-то пропал джип. Его не было видно на улицах города. Через некоторое время на одном из пустырей, поросшем сорняком, Сосо набрел на то, что осталось от старенького фронтового автомобиля — остов, кабину, на которой он рассмотрел столь знакомые «американские буквы». Толстый мальчик во всю мочь бежал домой, чтобы сообщить матери о том, что нашел «папину машину», а вслед ему кричали:
— Бочка! Бочка катится! — уже без эпитета «американская».
Мать сказала ему:
— У тебя, наверное, никогда не будет автомобиля! Мы всегда будем бедными.
У Сосо екнуло сердце.
Все это вспоминалось батоно Иосифу, как называли его сослуживцы, когда на улице мимо него проносился какой-нибудь расфранченный джип. Иосиф пофыркивал и приговаривал:
— И у меня был импортный автомобиль в то время, когда никто не мог себе такое позволить.
Ему было уже за сорок — высокий сухопарый мужчина, с поредевшими волосами на голове, в больших роговых очках. Семьей он не обзавелся, ибо считал безответственным жениться, когда живешь на нерегулярную и мизерную зарплату.
Иосиф работал окулистом в поликлинике. Глазное дно пациентов было его стихией. Иосиф философствовал:
— Зрение стало преодолением недостаточности осязания. Наверное, на земле когда-то существовали головорукие существа.
Однажды он обнаружил в себе способность по радужной оболочке глаз читать истории болезни. Окулист рассказывал пациентам о хворях, связанных отнюдь не со зрением. Но выписывал рецепты только для глаз. Особенно чуток был Иосиф к душевной непогоде больных, наводившей тень на радужный спектр. Как ему казалось.
— Что тебя волнует? — спросил он одного толстощекого подростка.
— У меня плохо со зрением.
Иосиф уточнил вопрос.
— Мать сказала, что у меня никогда не будет велосипеда, — ответил мальчик, чуть ли ни плача.
— Почему?
— Потому что мы бедные!
Окулист не взял деньги за прием. «Прямо как кассандровы пророчества моей матери!» — подумал он.
«Сплошь разные» ныне по степени достатка соседи уже не помнили, что завидовали когда-то Иосифу. Зато злословили по поводу его друга Георгия, ставшего депутатом парламента. Тот как-то заявил с высокой трибуны:
— Кто сказал, что население голодает? Выйди на проспект Руставели и увидишь там переполненные рестораны! — кричал он воображаемому оппоненту.
После этой пламенной речи Георгий быстро пошел в гору. Иосиф же недоумевал. До избрания в депутаты друг детства чуть не умирал от истощения. Профессия доктора кормила плохо. Семья перебивалась с лобио на чай. Вообще, Георгий правильно поступил, что бросил профессию врача-кардиолога, уйдя в политику. Он был из тех эскулапов, которые торжественно, если не без удовольствия, констатируют летальный исход. Больным бывало неуютно, когда он заходил в палату. Некоторым становилось плохо.
У Иосифа был племянник, сын его сестры. Он окончил университет, но ходил безработным. Сестра не раз намекала брату, чтобы тот попросил своего друга трудоустроить парня. Ее муж сам был в поисках лучшей доли. Институт, где он работал, находился на грани закрытия. Иосиф сомневался, как бы не оказаться в роли униженного просителя. Но одно обстоятельство все-таки подвигло его на визит.
Племянник проявлял завидную эрудицию по части технических данных многих автомобилей, особенно импортных. Как-то раз его дядя узнал об источнике такой осведомленности. Молодой человек собирал фантики, которые вкладывались в обертку одной популярной жевательной резинки и на которых были изображены авто с описанием их технических характеристик. Ходила легенда, что собравший всю серию подобных вкладышей мог получить в подарок машину от фирмы, выпускающей жвачки.
— Ты думаешь, что это правда? — спросил Иосиф у молодого человека.
Тот неуверенно пожал плечами.
На следующий день, когда окулист выписывал рецепт, пациент достал из кармана пакетик той самой жевательной резинки и, перед тем, как отправить ее в рот, развернул фантик. Желание пациента скомкать картинку и выбросить в мусорную корзину предупредила улыбка врача. Он осклабился своими крупными, чуть попорченными зубами и мягко заметил, что его родственник-мальчик собирает такие фантики.
С некоторых пор просьба сестры обрела новое звучание:
— Вместо того чтобы приносить мальчику картинки, сходил бы к Георгию!
Фраза задела Иосифа. Он вспомнил горькие «судьбоносные» слова матери. Ему стало стыдно. Ведь он ничего не предпринимал, чтоб прорвать очерченный ею круг! Потом он одернул себя. Дескать, мать не при чем. Бедная, она давно умерла.
На следующий день Иосиф явился на прием к другу детства. Когда секретарша пропустила его в кабинет, Георгий говорил по сотовому телефону. Увидев Иосифа, он, не прекращая разговора, потянулся из-за стола поцеловать гостя. Получилось так, что Иосиф поцеловал мобильник. Потом последовало:
— Мерзавец, подлец, куда запропастился!
Это была «милая» манера Георгия общаться с друзьями. У Иосифа отлегло от сердца. После легкого перебора воспоминаний, во время которого смеялся преимущественно хозяин кабинета, Иосиф замолвил словечко за племянника.
— Что, такой большой? Небось, за бабами увивается? Сделаем, сделаем, — сказал Георгий и на время замолк. Задумался. Потом начал энергично делать звонки.
Племянника устроили в таможенный департамент. О том, как стало расти благополучие семьи сестры, Иосиф заключил по субботним обедам, на которые традиционно приглашался. Сам племянник раздался вширь и когда-то привлекательные черты его лица оплыли жиром.
— Дядя, ты знаешь, я собираюсь купить машину! — заявил он за столом.
Иосиф вспыхнул. Опять вспомнил мать. «Она, наверное, порадовалась бы за нас».
Машиной оказался «Джип-Черокки». Новенькое американское изделие, только-только перегнанное из Утрехта (Голландия), где, как просветил дядю племянник, находится крупнейший в Европе маркет автомобилей. Семейство возобновило воскресные прогулки на речку.
Но однажды...
В то воскресное утро племянник заехал к Иосифу пораньше. Собирался заскочить в гараж к приятелю-механику. Джип вкатили на платформу. Пока молодые люди обсуждали дела в каптерке гаража, Иосиф расхаживал взад-вперед. Настроение у него было благостное. День обещал быть хорошим. У окулиста стал проклевываться вкус к достатку. В какой-то момент он встал спиной к платформе. «Что это я такой веселый? — вдруг подумал он с тревогой и почувствовал холодок в теле... Сзади неожиданно и тихо на него налегла сила, которая, как показалась Иосифу, неотвратимо подминала его под себя.
Племянник забыл спустить ручной тормоз джипа. Автомобиль, беззвучно и не спеша, скатился с платформы и подмял под себя Иосифа.
В ОЖИДАНИИНо вот неожиданно умер отец, и машину отобрали. Смерть наступила от последствий ранения, полученного на фронте. Друг Сосо по имени Георгий прихвастнул перед ним несколько раз:
— Мой папа — врач и знает, кто скоро должен умереть. Я тоже собираюсь стать врачом!
Сосо подумал, что в семье его друга, вероятно, выбалтываются врачебные тайны. Мальчик отгонял мысль, что ему на что-то намекают.
После этих событий куда-то пропал джип. Его не было видно на улицах города. Через некоторое время на одном из пустырей, поросшем сорняком, Сосо набрел на то, что осталось от старенького фронтового автомобиля — остов, кабину, на которой он рассмотрел столь знакомые «американские буквы». Толстый мальчик во всю мочь бежал домой, чтобы сообщить матери о том, что нашел «папину машину», а вслед ему кричали:
— Бочка! Бочка катится! — уже без эпитета «американская».
Мать сказала ему:
— У тебя, наверное, никогда не будет автомобиля! Мы всегда будем бедными.
У Сосо екнуло сердце.
Все это вспоминалось батоно Иосифу, как называли его сослуживцы, когда на улице мимо него проносился какой-нибудь расфранченный джип. Иосиф пофыркивал и приговаривал:
— И у меня был импортный автомобиль в то время, когда никто не мог себе такое позволить.
Ему было уже за сорок — высокий сухопарый мужчина, с поредевшими волосами на голове, в больших роговых очках. Семьей он не обзавелся, ибо считал безответственным жениться, когда живешь на нерегулярную и мизерную зарплату.
Иосиф работал окулистом в поликлинике. Глазное дно пациентов было его стихией. Иосиф философствовал:
— Зрение стало преодолением недостаточности осязания. Наверное, на земле когда-то существовали головорукие существа.
Однажды он обнаружил в себе способность по радужной оболочке глаз читать истории болезни. Окулист рассказывал пациентам о хворях, связанных отнюдь не со зрением. Но выписывал рецепты только для глаз. Особенно чуток был Иосиф к душевной непогоде больных, наводившей тень на радужный спектр. Как ему казалось.
— Что тебя волнует? — спросил он одного толстощекого подростка.
— У меня плохо со зрением.
Иосиф уточнил вопрос.
— Мать сказала, что у меня никогда не будет велосипеда, — ответил мальчик, чуть ли ни плача.
— Почему?
— Потому что мы бедные!
Окулист не взял деньги за прием. «Прямо как кассандровы пророчества моей матери!» — подумал он.
«Сплошь разные» ныне по степени достатка соседи уже не помнили, что завидовали когда-то Иосифу. Зато злословили по поводу его друга Георгия, ставшего депутатом парламента. Тот как-то заявил с высокой трибуны:
— Кто сказал, что население голодает? Выйди на проспект Руставели и увидишь там переполненные рестораны! — кричал он воображаемому оппоненту.
После этой пламенной речи Георгий быстро пошел в гору. Иосиф же недоумевал. До избрания в депутаты друг детства чуть не умирал от истощения. Профессия доктора кормила плохо. Семья перебивалась с лобио на чай. Вообще, Георгий правильно поступил, что бросил профессию врача-кардиолога, уйдя в политику. Он был из тех эскулапов, которые торжественно, если не без удовольствия, констатируют летальный исход. Больным бывало неуютно, когда он заходил в палату. Некоторым становилось плохо.
У Иосифа был племянник, сын его сестры. Он окончил университет, но ходил безработным. Сестра не раз намекала брату, чтобы тот попросил своего друга трудоустроить парня. Ее муж сам был в поисках лучшей доли. Институт, где он работал, находился на грани закрытия. Иосиф сомневался, как бы не оказаться в роли униженного просителя. Но одно обстоятельство все-таки подвигло его на визит.
Племянник проявлял завидную эрудицию по части технических данных многих автомобилей, особенно импортных. Как-то раз его дядя узнал об источнике такой осведомленности. Молодой человек собирал фантики, которые вкладывались в обертку одной популярной жевательной резинки и на которых были изображены авто с описанием их технических характеристик. Ходила легенда, что собравший всю серию подобных вкладышей мог получить в подарок машину от фирмы, выпускающей жвачки.
— Ты думаешь, что это правда? — спросил Иосиф у молодого человека.
Тот неуверенно пожал плечами.
На следующий день, когда окулист выписывал рецепт, пациент достал из кармана пакетик той самой жевательной резинки и, перед тем, как отправить ее в рот, развернул фантик. Желание пациента скомкать картинку и выбросить в мусорную корзину предупредила улыбка врача. Он осклабился своими крупными, чуть попорченными зубами и мягко заметил, что его родственник-мальчик собирает такие фантики.
С некоторых пор просьба сестры обрела новое звучание:
— Вместо того чтобы приносить мальчику картинки, сходил бы к Георгию!
Фраза задела Иосифа. Он вспомнил горькие «судьбоносные» слова матери. Ему стало стыдно. Ведь он ничего не предпринимал, чтоб прорвать очерченный ею круг! Потом он одернул себя. Дескать, мать не при чем. Бедная, она давно умерла.
На следующий день Иосиф явился на прием к другу детства. Когда секретарша пропустила его в кабинет, Георгий говорил по сотовому телефону. Увидев Иосифа, он, не прекращая разговора, потянулся из-за стола поцеловать гостя. Получилось так, что Иосиф поцеловал мобильник. Потом последовало:
— Мерзавец, подлец, куда запропастился!
Это была «милая» манера Георгия общаться с друзьями. У Иосифа отлегло от сердца. После легкого перебора воспоминаний, во время которого смеялся преимущественно хозяин кабинета, Иосиф замолвил словечко за племянника.
— Что, такой большой? Небось, за бабами увивается? Сделаем, сделаем, — сказал Георгий и на время замолк. Задумался. Потом начал энергично делать звонки.
Племянника устроили в таможенный департамент. О том, как стало расти благополучие семьи сестры, Иосиф заключил по субботним обедам, на которые традиционно приглашался. Сам племянник раздался вширь и когда-то привлекательные черты его лица оплыли жиром.
— Дядя, ты знаешь, я собираюсь купить машину! — заявил он за столом.
Иосиф вспыхнул. Опять вспомнил мать. «Она, наверное, порадовалась бы за нас».
Машиной оказался «Джип-Черокки». Новенькое американское изделие, только-только перегнанное из Утрехта (Голландия), где, как просветил дядю племянник, находится крупнейший в Европе маркет автомобилей. Семейство возобновило воскресные прогулки на речку.
Но однажды...
В то воскресное утро племянник заехал к Иосифу пораньше. Собирался заскочить в гараж к приятелю-механику. Джип вкатили на платформу. Пока молодые люди обсуждали дела в каптерке гаража, Иосиф расхаживал взад-вперед. Настроение у него было благостное. День обещал быть хорошим. У окулиста стал проклевываться вкус к достатку. В какой-то момент он встал спиной к платформе. «Что это я такой веселый? — вдруг подумал он с тревогой и почувствовал холодок в теле... Сзади неожиданно и тихо на него налегла сила, которая, как показалась Иосифу, неотвратимо подминала его под себя.
Племянник забыл спустить ручной тормоз джипа. Автомобиль, беззвучно и не спеша, скатился с платформы и подмял под себя Иосифа.
Сидели как-то мы за чашкой чая в офисе и вели светские разговоры. В гости к нам наведалась одна журналистка. Речь зашла о Марселе Прусте — потому что сплетничали о шефе. Одна из сотрудниц поделилась наблюдением: у шефа взгляд — как у барона Шарлю. Даже сказала, где этот взгляд описан в первом томе, где Марсель вспоминает о своих прогулках в сторону Мезеглиза, и во втором, где повзрослевший герой впервые сталкивается с бароном. Тот смотрел на юношу так, как смотрят маньяк или святой, шпион или сумасшедший, или как гомосексуалист. Страшно пронзительный зондирующий взгляд.
Кто был Шарлю на самом деле — знали все, кто участвовал в беседе. Заключение о шефе сделать никто не рискнул. Не дала угаснуть теме журналистка. Дескать, даже барону не позволено так глазеть — дурная манера. Но если ты деревенский парубок, к тому же из беднейшей семьи…
Она рассказала историю.
…Ной К. тоже смотрел «впритык». Простой народ думал, что он носит в себе вину, может быть, чары или, наоборот, какое-то благочестие. Однажды соседский ребенок, который сильно болел, вдруг ляпнул, что Ной виноват в его недугах. Родители мальчонки, которому было едва два года, попытались выпытать у чада, что оно имело в виду. Малец покраснел от умственного напряжения, но объяснить ничего не смог.
Одна девочка-подросток пожаловалась своим подружкам:
«Ной так посмотрел на меня вчера, что у меня в животе схватило!»
Такие разговоры, если их даже ведет ребенок, «слышны» на всю деревню. Дошли они и до Ноя. Некоторое время он прятал свой взгляд, но почувствовал, что только усугубляет свое положение. В конце концов стал затворником.
Ной рисовал. Его никто не заставлял и не просил это делать. Рисовал гуашью, регулярно покупал ее в магазине в секции «Школьные товары». Там же приобретал картон. Он сиживал на берегу реки или на кладбище. Вид старого поросшего травой кладбища или течение почти прозрачной воды умиротворяли художника.
Однажды на кладбище проник отряд абхазских диверсантов. Зона конфликта была совсем рядом, через реку. Пришельцы были экипированы по всей форме. Руководил ими, очевидно, русский офицер. Они схватили Ноя, стали задавать вопросы. Тот ничего не знал. Один абхаз посмотрел его рисунок и сказал:
«Хорошо рисуешь, дурак!»
Рвать не стал, вернул его «пленному». Потом буркнул что-то своим с досадой. Так и ушли ни с чем. Кажется, охотились за наркотрафикерами...
Здесь гостью прервал звонок мобильника. Рингтоном была траурная мелодия. Поговорила о том, о сем. Во время разговора она обвела присутствующих взглядом и с удовлетворением убедилась, что все ждут возобновления рассказа.
…Деревня жила тем, что мимо проходили тропы контрабандистов. Наркотики гуляли в абхазскую сторону и обратно. Молодежь испортилась быстро, сразу пристрастилась к зелью. Ной наркотиков не принимал. Создавалось впечатление, что он вообще не подозревал об их существовании. Но вот умер один парень, от передозировки. Когда несчастного хоронили, его друзья из сострадания положили ему в гроб порцию героина. Надо сказать, что тамошние считали себя приверженцами христианства. Они готовы были доказывать это рьяно, до исступления. Но в округе никогда не было ни церкви, ни священника. Не удивительно, что в деревенском быту сохранялись языческие вольности. Вроде случая с героином на похоронах.
Но вот произошло нечто…
Тут наша гостья сделала паузу. Закурила.
— Ну, ну! Что дальше? — забеспокоилась компания. Даже позабыли, что время перерыва истекло. Мог нагрянуть шеф.
…Дня через два могилу наркомана обнаружили вскрытой. Покойник был на месте, но видно было, что кто-то шарил грязными руками по карманам его пиджака. Нашли то, что искали, и, позабыв обо всем, убежали. Был совершен страшный грех. Полицейские слабо сопротивлялись. Им было не сдержать праведного гнева народа, алчущего быстрого суда. Кара должна быть скорой и неотвратимой.
Трудно судить, кто первым из толпы положил глаз на Ноя. Тот сидел поодаль, потупив взор… Кто постоянно торчит на кладбище? Кто глаза от людей прячет? Вспомнили разговоры, которые вели дети, но забыли, что Ной не потреблял наркотиков. И раздалось: «Гони его!»
Стариков — отца и мать бедолаги Ноя — выгнали из деревни, их дом сожгли. С ним обошлись… страшно сказать...
Рассказчица замолкла. В нашей компании был социолог. Во время паузы он попытался сделать комментарий. В экстремальных условиях группа пытается определиться в своих границах. Наступает острая потребность обозначить «крайнего»… Но ему не дали договорить. Не к месту подобные «вырассуждовывания», когда такая трагедия произошла! Опять вступила в свои права гостья.
…Отрезвление наступило через два дня. Арестовали настоящих виновников. Пришлых. Говорили, что они перековыряли не одну могилу, что ими была вскрыта и ограблена могила на еврейском кладбище в другом районе. В содеянном пришлые признались…
Мы сидели как потерянные. Журналистка впала в морализаторский раж.
…Деревня оцепенела в ожидании возмездия. Сельчане не смотрели друг другу в глаза. Не стало пьяных драк. Трафикеры проносились на джипах, поднимая пыль на пустующих улицах. Деревенские сами не могли объяснить, какую кару ждали, какие 33 несчастия грядут. Вот умер еще один наркоман, из-за реки принесли два трупа. Это были местные крестьяне, замешанные в контрабанде. Но такое случалось и раньше… Время шло, а карающий меч с небес все еще падал. Возникло даже предположение: кара и возмездие не так уж неотвратимы. Поживем — увидим!..
В это время появился шеф. Он испытующе посмотрел на компанию. Что-то было в его взгляде от спеца по зомбированию.
БЛЮСТИТЕЛЬ НРАВСТВЕННОСТИКто был Шарлю на самом деле — знали все, кто участвовал в беседе. Заключение о шефе сделать никто не рискнул. Не дала угаснуть теме журналистка. Дескать, даже барону не позволено так глазеть — дурная манера. Но если ты деревенский парубок, к тому же из беднейшей семьи…
Она рассказала историю.
…Ной К. тоже смотрел «впритык». Простой народ думал, что он носит в себе вину, может быть, чары или, наоборот, какое-то благочестие. Однажды соседский ребенок, который сильно болел, вдруг ляпнул, что Ной виноват в его недугах. Родители мальчонки, которому было едва два года, попытались выпытать у чада, что оно имело в виду. Малец покраснел от умственного напряжения, но объяснить ничего не смог.
Одна девочка-подросток пожаловалась своим подружкам:
«Ной так посмотрел на меня вчера, что у меня в животе схватило!»
Такие разговоры, если их даже ведет ребенок, «слышны» на всю деревню. Дошли они и до Ноя. Некоторое время он прятал свой взгляд, но почувствовал, что только усугубляет свое положение. В конце концов стал затворником.
Ной рисовал. Его никто не заставлял и не просил это делать. Рисовал гуашью, регулярно покупал ее в магазине в секции «Школьные товары». Там же приобретал картон. Он сиживал на берегу реки или на кладбище. Вид старого поросшего травой кладбища или течение почти прозрачной воды умиротворяли художника.
Однажды на кладбище проник отряд абхазских диверсантов. Зона конфликта была совсем рядом, через реку. Пришельцы были экипированы по всей форме. Руководил ими, очевидно, русский офицер. Они схватили Ноя, стали задавать вопросы. Тот ничего не знал. Один абхаз посмотрел его рисунок и сказал:
«Хорошо рисуешь, дурак!»
Рвать не стал, вернул его «пленному». Потом буркнул что-то своим с досадой. Так и ушли ни с чем. Кажется, охотились за наркотрафикерами...
Здесь гостью прервал звонок мобильника. Рингтоном была траурная мелодия. Поговорила о том, о сем. Во время разговора она обвела присутствующих взглядом и с удовлетворением убедилась, что все ждут возобновления рассказа.
…Деревня жила тем, что мимо проходили тропы контрабандистов. Наркотики гуляли в абхазскую сторону и обратно. Молодежь испортилась быстро, сразу пристрастилась к зелью. Ной наркотиков не принимал. Создавалось впечатление, что он вообще не подозревал об их существовании. Но вот умер один парень, от передозировки. Когда несчастного хоронили, его друзья из сострадания положили ему в гроб порцию героина. Надо сказать, что тамошние считали себя приверженцами христианства. Они готовы были доказывать это рьяно, до исступления. Но в округе никогда не было ни церкви, ни священника. Не удивительно, что в деревенском быту сохранялись языческие вольности. Вроде случая с героином на похоронах.
Но вот произошло нечто…
Тут наша гостья сделала паузу. Закурила.
— Ну, ну! Что дальше? — забеспокоилась компания. Даже позабыли, что время перерыва истекло. Мог нагрянуть шеф.
…Дня через два могилу наркомана обнаружили вскрытой. Покойник был на месте, но видно было, что кто-то шарил грязными руками по карманам его пиджака. Нашли то, что искали, и, позабыв обо всем, убежали. Был совершен страшный грех. Полицейские слабо сопротивлялись. Им было не сдержать праведного гнева народа, алчущего быстрого суда. Кара должна быть скорой и неотвратимой.
Трудно судить, кто первым из толпы положил глаз на Ноя. Тот сидел поодаль, потупив взор… Кто постоянно торчит на кладбище? Кто глаза от людей прячет? Вспомнили разговоры, которые вели дети, но забыли, что Ной не потреблял наркотиков. И раздалось: «Гони его!»
Стариков — отца и мать бедолаги Ноя — выгнали из деревни, их дом сожгли. С ним обошлись… страшно сказать...
Рассказчица замолкла. В нашей компании был социолог. Во время паузы он попытался сделать комментарий. В экстремальных условиях группа пытается определиться в своих границах. Наступает острая потребность обозначить «крайнего»… Но ему не дали договорить. Не к месту подобные «вырассуждовывания», когда такая трагедия произошла! Опять вступила в свои права гостья.
…Отрезвление наступило через два дня. Арестовали настоящих виновников. Пришлых. Говорили, что они перековыряли не одну могилу, что ими была вскрыта и ограблена могила на еврейском кладбище в другом районе. В содеянном пришлые признались…
Мы сидели как потерянные. Журналистка впала в морализаторский раж.
…Деревня оцепенела в ожидании возмездия. Сельчане не смотрели друг другу в глаза. Не стало пьяных драк. Трафикеры проносились на джипах, поднимая пыль на пустующих улицах. Деревенские сами не могли объяснить, какую кару ждали, какие 33 несчастия грядут. Вот умер еще один наркоман, из-за реки принесли два трупа. Это были местные крестьяне, замешанные в контрабанде. Но такое случалось и раньше… Время шло, а карающий меч с небес все еще падал. Возникло даже предположение: кара и возмездие не так уж неотвратимы. Поживем — увидим!..
В это время появился шеф. Он испытующе посмотрел на компанию. Что-то было в его взгляде от спеца по зомбированию.
Признаться, таких баб «снимать» мне не приходилось. Наблюдать — пожалуйста. Когда на работу и с работы иду. Речь о блядях на вокзале. Заметил, что у них гламура совсем нет. Даже мужиковатые они. Их часто колотят, им защищать себя приходится. Клиент очень требовательный. Попробуй откажи! Дескать, последняя, а невинность корчишь. Эти девицы чаще с криминалами дело имеют. Многие из этой братии психопаты, насильники. Среди несчастных шлюх даже специалистки по ублажению буянов имеются. Чуть что — их зовут. Они умеют в шутку все переводить, заласкать распоясавшегося клиента. Но если мужик слабый попался, то эти девицы сами с ним справляются. Так обматерят и затрещин надают, что мало не покажется.
Ну и конкуренция тоже бывает — борьба за место, за очередь к клиенту и др. Одна была такая, Домной звали. Видел, как она свою коллегу отверткой в живот тыкала. Та вопила, но не уступала. Потом Домну посадили: клиента убила.
Полиция тоже беспокоит. Деньги заплатишь — разрешает пастись. У выхода из метро, у туалетов, говорят, удобнее и дороже. Бывает, полиция облаву устроит ни с того ни сего. Вместо объяснений: «Так положено» или «По просьбе трудящихся гоняют» — крики, тетки, девицы бегают туда-сюда, задрав юбки, чтоб в собственных ногах не путаться. Бегут в одну сторону, а оттуда уже другие к ним навстречу: «Обложили менты!» — кричат. Потом их в «воронок» запихивают. А прохожие, кто мужского пола, останавливаются, смеются, комментируют с юмором. «Порядочные» из женского пола нос воротят и спешат подальше от этих мест.
Однажды случай приключился. С товарищем шел через вокзал. Видим — нимфеточка, красотка писаная. Она нарочито громко выговаривала: «По…бень, ху…бень...»
Говорю товарищу:
— Жалко девчонку!
А он подходит к ней и пощечину дает. Спрашивает:
— Где твой отец?
Она сначала опешила и потом в ответ опять: «по…бень, ху…бень!»
Он снова ей пощечину, и на этот раз спрашивает:
— Брата нету?
Убежала. А мой товарищ вслед мечтательно:
— Вах! Какая девочка! А такие плохие слова знает!
Я ему:
— Она, может быть, благодаря этому словесному блуду, вообще от блуда блюдет себя.
— Но вот ты тоже: блу-блю-бля! — передразнил он меня.
На других особ, следует отметить, мой товарищ внимания не обратил. Жалеть не стал. Потому что не такие красивые были, как та девица? По преимуществу эти бабы — дурнушки. Даже калеки встречаются.
Недавно совсем невероятный факт наблюдал. Сколько помню, не было такого человека, кто бы из праведного гнева, оскорбленного нравственного чувства на этих девиц бы ополчился. Я, должен признаться, не задумывался на эту тему: рутина бл…ва — бл…во рутины действует, что ли? Но вот дождался я на старости лет — нашелся праведник, который до того возмутился непотребностью, что на самосуд пошел...
Вышел я из метро, вижу, мужчина с проституткой толкается. Она повыше и крепче была. Подумал, что очередная разборка. Деньги не поделили или отказала неказистому. Зеваки, конечно, собрались. Смеются. А он кричит:
— Сволочь, почему развратничаешь?
Тут полицейский подошел. Уговаривать начал мужика. А тот, как петушок, на полицейского попер: зачем, дескать, разврат разводите?
— Как фамилия?.. — кричит стражу порядка.
У мента культуры и вежливости на пять минут хватило. Этого мужика пытается уже силой прогнать. А тот не унимается:
— У меня четверо детей! Отец семейства я!.. Не позволю, чтоб в общественном месте срамоту терпели!..
Полицейский смягчился. Советовать стал домой к семье вернуться, а не на вокзале околачиваться. Тут мужики подошли, увели его с уговорами. Даже торговки семечками и те подключились. Вроде как спокойно стало.
Полицейский на девиц орать начал:
— Из-за вас, дур, от всяких сумасшедших терпеть приходится. Вон с территории!
Те пугливо замялись, в кучку сбились. Но вот опять народ что-то зашевелился. Опять неуемный возвращается! Холодно было, а у него от жара пальто нараспашку, шапка в руках. Голова лысая. Кричит. На сей раз его дылда-сержант пытался унять. Духарик совсем раздухарился. Сержант тоже недолго терпел, как и его подчиненный. Хвать мужичонку за шиворот, впереди себя толкает и в сторону участка бегом. А этот малахольный как будто даже не сопротивляется... Смешно было. Казалось, что этот праведник бежит впереди полицейского, а тот его догнать пытается. Таким образом метров двадцать бежали до участка. И тут слышу:
— Жалко дурачка! Ведь избить могут без свидетелей! Из-за нас выпендривался. Надо бы вмешаться, — говорила та самая девица, с которой он дрался…
Мы мальчишками бегали смотреть, как бл… биржуют. Смотрели на них, разинув рты. Однажды незаметно для себя приблизился к их стайке мой товарищ. Одна на него глаз положила. Расфранченная, помада на пол-лица. Голос ее изменился. Не такой грубый стал. Другим на него показывает, улыбается. Он белобрысый был, белокожий и худой, глаза голубые. Спрашивает его:
— Что тебе, мальчик?
А потом к своим подружкам обращается, мол, гляньте, «голубоглазенький, как ангелочек». Даже слезу пустила. Наверное, вспомнила, что когда-то ангелочком была.
Дома сразу узнали о приключении парнишки. Его наказал отец.
НЕЛЕГАЛНу и конкуренция тоже бывает — борьба за место, за очередь к клиенту и др. Одна была такая, Домной звали. Видел, как она свою коллегу отверткой в живот тыкала. Та вопила, но не уступала. Потом Домну посадили: клиента убила.
Полиция тоже беспокоит. Деньги заплатишь — разрешает пастись. У выхода из метро, у туалетов, говорят, удобнее и дороже. Бывает, полиция облаву устроит ни с того ни сего. Вместо объяснений: «Так положено» или «По просьбе трудящихся гоняют» — крики, тетки, девицы бегают туда-сюда, задрав юбки, чтоб в собственных ногах не путаться. Бегут в одну сторону, а оттуда уже другие к ним навстречу: «Обложили менты!» — кричат. Потом их в «воронок» запихивают. А прохожие, кто мужского пола, останавливаются, смеются, комментируют с юмором. «Порядочные» из женского пола нос воротят и спешат подальше от этих мест.
Однажды случай приключился. С товарищем шел через вокзал. Видим — нимфеточка, красотка писаная. Она нарочито громко выговаривала: «По…бень, ху…бень...»
Говорю товарищу:
— Жалко девчонку!
А он подходит к ней и пощечину дает. Спрашивает:
— Где твой отец?
Она сначала опешила и потом в ответ опять: «по…бень, ху…бень!»
Он снова ей пощечину, и на этот раз спрашивает:
— Брата нету?
Убежала. А мой товарищ вслед мечтательно:
— Вах! Какая девочка! А такие плохие слова знает!
Я ему:
— Она, может быть, благодаря этому словесному блуду, вообще от блуда блюдет себя.
— Но вот ты тоже: блу-блю-бля! — передразнил он меня.
На других особ, следует отметить, мой товарищ внимания не обратил. Жалеть не стал. Потому что не такие красивые были, как та девица? По преимуществу эти бабы — дурнушки. Даже калеки встречаются.
Недавно совсем невероятный факт наблюдал. Сколько помню, не было такого человека, кто бы из праведного гнева, оскорбленного нравственного чувства на этих девиц бы ополчился. Я, должен признаться, не задумывался на эту тему: рутина бл…ва — бл…во рутины действует, что ли? Но вот дождался я на старости лет — нашелся праведник, который до того возмутился непотребностью, что на самосуд пошел...
Вышел я из метро, вижу, мужчина с проституткой толкается. Она повыше и крепче была. Подумал, что очередная разборка. Деньги не поделили или отказала неказистому. Зеваки, конечно, собрались. Смеются. А он кричит:
— Сволочь, почему развратничаешь?
Тут полицейский подошел. Уговаривать начал мужика. А тот, как петушок, на полицейского попер: зачем, дескать, разврат разводите?
— Как фамилия?.. — кричит стражу порядка.
У мента культуры и вежливости на пять минут хватило. Этого мужика пытается уже силой прогнать. А тот не унимается:
— У меня четверо детей! Отец семейства я!.. Не позволю, чтоб в общественном месте срамоту терпели!..
Полицейский смягчился. Советовать стал домой к семье вернуться, а не на вокзале околачиваться. Тут мужики подошли, увели его с уговорами. Даже торговки семечками и те подключились. Вроде как спокойно стало.
Полицейский на девиц орать начал:
— Из-за вас, дур, от всяких сумасшедших терпеть приходится. Вон с территории!
Те пугливо замялись, в кучку сбились. Но вот опять народ что-то зашевелился. Опять неуемный возвращается! Холодно было, а у него от жара пальто нараспашку, шапка в руках. Голова лысая. Кричит. На сей раз его дылда-сержант пытался унять. Духарик совсем раздухарился. Сержант тоже недолго терпел, как и его подчиненный. Хвать мужичонку за шиворот, впереди себя толкает и в сторону участка бегом. А этот малахольный как будто даже не сопротивляется... Смешно было. Казалось, что этот праведник бежит впереди полицейского, а тот его догнать пытается. Таким образом метров двадцать бежали до участка. И тут слышу:
— Жалко дурачка! Ведь избить могут без свидетелей! Из-за нас выпендривался. Надо бы вмешаться, — говорила та самая девица, с которой он дрался…
Мы мальчишками бегали смотреть, как бл… биржуют. Смотрели на них, разинув рты. Однажды незаметно для себя приблизился к их стайке мой товарищ. Одна на него глаз положила. Расфранченная, помада на пол-лица. Голос ее изменился. Не такой грубый стал. Другим на него показывает, улыбается. Он белобрысый был, белокожий и худой, глаза голубые. Спрашивает его:
— Что тебе, мальчик?
А потом к своим подружкам обращается, мол, гляньте, «голубоглазенький, как ангелочек». Даже слезу пустила. Наверное, вспомнила, что когда-то ангелочком была.
Дома сразу узнали о приключении парнишки. Его наказал отец.
Я родом из одного провинциального городка. Не такой он неказистый, раз о нем песню написали. Еще в 19-ом веке... Юноша уходит в большой мир. Дома остались родители-старики, возлюбленная и виноградник.
В одном из ресторанов Тбилиси мне довелось услышать, как эту песню исполнял один негритянский парубок. Он — мигрант из Нигерии. Сначала хозяин ресторана определил чернокожего юношу в швейцары, для экзотики. Потом оказалось, что парень поет и танцует. Его переквалифицировали в артисты.
Вообще Кен (так его звали) был смышленый. Как-то на улице африканца увидели деревенские бабки. Уставились на него.
— Такого ночью встретишь — кондрашка хватит! — шепнула одна другой.
— Слон я, что ли, чтоб меня пугаться? — вдруг отреагировал Кен.
Его справная грузинская речь ввергла женщин в шок. Наверное, не меньший, случись им на околице деревни ночью повстречать слона…
Об этом случае мне рассказал коллега. Я с ним в том ресторане пообедал. Его зять водил с Кеном дружбу. Даже бизнес попытались с ним завести — дискотеку на колесах. На море собирались на трайлере.
— Пришел к нам этот артист, — продолжал коллега. — Пока зять себя в порядок приводил, гость все время туркал его: то сорочка у моего родственничка не глаженная, то смеется, как болван. Сам же прямо как с иголочки. Они направлялись на деловую встречу. Вообще, видать, легко ему. Ходит вприпляску. Даже когда малую нужду справляет, танцует, — заметил коллега.
Потом оказалось, что у этого негра возлюбленная есть, грузинка. Втрескалась в него. А он доволен, дескать, у них в Нигерии на девиц трудно положиться. Здесь по-другому. Жениться надумал.
— Вот наглец! — вырвалось у собеседника.
— А ты, случаем, не расист? — спросил я у него.
— Нет, вроде бы, — был ответ.
Позже я увидел Кена по ТВ. Его загребли как нелегала. Эту сцену запечатлели тележурналисты. Негритянский юноша вызвал слезы умиления у всех, кто смотрел программу о борьбе с незаконной миграцией. Судя по кадрам, у полицейских тоже. На полицейском участке он пел песню о городке, откуда я родом.
Его депортировали. Кажется. Мне говорили, что на одном из недавних политических митингов в Тбилиси выступил негр. На отменном грузинском языке он чихвостил правительство. Неужели Кен? Сейчас все можно допустить. Ведь среди спецназовцев, разгонявших митинг, демонстранты увидели китайца.
УЛИЦА ПИРОСМАНИВ одном из ресторанов Тбилиси мне довелось услышать, как эту песню исполнял один негритянский парубок. Он — мигрант из Нигерии. Сначала хозяин ресторана определил чернокожего юношу в швейцары, для экзотики. Потом оказалось, что парень поет и танцует. Его переквалифицировали в артисты.
Вообще Кен (так его звали) был смышленый. Как-то на улице африканца увидели деревенские бабки. Уставились на него.
— Такого ночью встретишь — кондрашка хватит! — шепнула одна другой.
— Слон я, что ли, чтоб меня пугаться? — вдруг отреагировал Кен.
Его справная грузинская речь ввергла женщин в шок. Наверное, не меньший, случись им на околице деревни ночью повстречать слона…
Об этом случае мне рассказал коллега. Я с ним в том ресторане пообедал. Его зять водил с Кеном дружбу. Даже бизнес попытались с ним завести — дискотеку на колесах. На море собирались на трайлере.
— Пришел к нам этот артист, — продолжал коллега. — Пока зять себя в порядок приводил, гость все время туркал его: то сорочка у моего родственничка не глаженная, то смеется, как болван. Сам же прямо как с иголочки. Они направлялись на деловую встречу. Вообще, видать, легко ему. Ходит вприпляску. Даже когда малую нужду справляет, танцует, — заметил коллега.
Потом оказалось, что у этого негра возлюбленная есть, грузинка. Втрескалась в него. А он доволен, дескать, у них в Нигерии на девиц трудно положиться. Здесь по-другому. Жениться надумал.
— Вот наглец! — вырвалось у собеседника.
— А ты, случаем, не расист? — спросил я у него.
— Нет, вроде бы, — был ответ.
Позже я увидел Кена по ТВ. Его загребли как нелегала. Эту сцену запечатлели тележурналисты. Негритянский юноша вызвал слезы умиления у всех, кто смотрел программу о борьбе с незаконной миграцией. Судя по кадрам, у полицейских тоже. На полицейском участке он пел песню о городке, откуда я родом.
Его депортировали. Кажется. Мне говорили, что на одном из недавних политических митингов в Тбилиси выступил негр. На отменном грузинском языке он чихвостил правительство. Неужели Кен? Сейчас все можно допустить. Ведь среди спецназовцев, разгонявших митинг, демонстранты увидели китайца.
Это небольшая улица. От Молоканской площади она ведет к вокзалу. Каждый день вот уже двадцать лет я хожу по этой улице. На работу и обратно.
На одном из домов вывешена мемориальная доска: «Здесь в 1917—1918 годах жил видный художник Нико Пиросмани». На первом этаже дома находится музей живописца. Вход в него со стороны улицы.
На мемориальной доске не указано, что художник жил во дворе, в каморке под лестницей. Эти знания я почерпнул из знаменитого фильма о нем. Признаться, сам я ни разу не удосужился посмотреть место, где жил художник. Не знаю, почему. Однажды пытался попасть в музей, но безрезультатно. Потоптался у железной двери с грубо выгравированными украшениями и ушел. Случайный прохожий (видно, из местных), проходя мимо, бросил через плечо, что ключ утерян. Произошло это давно, не помню, когда.
Вообще никто точно не знает, умер ли Нико в этом дворе и где он похоронен. Мой тесть однажды попытался стать известным и дал интервью для ТВ по поводу гипотезы о месте погребения Пиросмани. Его отец, то есть дед моей жены, помнил, как хоронили художника, о чем рассказал сыну. Старик работал на Кукийском кладбище могильщиком. По замыслу режиссера, во время съемки интервью маленькая девочка должна была возложить цветы на могилу. Эту роль поручили сестре моей будущей супруги. Произошел конфуз. Тесть не смог найти могилу. Съемка не состоялась…
В нашем офисе отмечали день рождения коллеги. Он — американец. Ему подарили альбом с репродукциями картин Пиросмани. Джейк (так его зовут) был в восторге. Вдруг меня осенило: а не угостить ли иностранца визитом к Пиросмани? Он загорелся идеей. В назначенный час и на назначенное место мой коллега явился при полной «форме» — вооруженный фотоаппаратом, за плечами рюкзак.
Я примелькался на улице, хотя меня никто не знал. Был просто прохожим. Но визит «живописного» иностранца вызвал шок у жильцов. Как всегда, у магазина толпились мужчины, биржевики. Они пили пиво и, увидев нас, застыли. Рты пооткрывали… Первым опомнился местный дурачок. Он отделился от биржи, подошел к нам и стал клянчить мелочь. Раньше этот тип не беспокоил меня, теперь смотрел с любопытством и испытующе.
Мы дошли до дома с мемориальной доской и проследовали через темную арку во двор.
В типичном дворе-колодце наше явление вызвало не меньше оторопи, чем на улице. В этот момент рыжеволосая женщина, выглядывавшая из окна первого этажа, ругалась с соседкой, которая стояла на балконе второго. Я знал, что эта рыжая матрона немая. Встречал ее на улице. Она громко и нечленораздельно вопила и суматошно жестикулировала. Толпящиеся здесь дети и взрослые наблюдали за перебранкой и забавлялись ею.
Скандал мгновенно прекратился и все взоры обратились на пришельцев. Я спросил о комнате, где жил Пиросмани. Нам показали в сторону дальнего угла во дворе. Ничего мы там не увидели, кроме грязи и мусора. Джейк взглянул на меня озадаченно. Жильцы стали объяснять, что дом много раз перестраивался, и комнатушка не сохранилась. Попутно наиболее пытливые из них расспрашивали о моем спутнике и в упор расстреливали его любопытными взглядами. Джейк знаками показал ребятне собраться, мол, сфотографирую. Упрашивать не пришлось...
Мы вышли на улицу. Попытались зайти в музей. Но его двери были закрыты. Наверное, я и Джейк выглядели идиотами, когда пытались открыть эту дверь. Биржа у магазина разразилась хохотом…
Американец был явно недоволен культпоходом. Пока мы шли по направлению к метро у вокзала, я рассказывал Джейку о судьбе Нико. Художник жил в чулане, где дворник оставлял свои принадлежности. Каждый шаг на лестнице гулко отчеканивался в его мозгу. Когда по ней гурьбой спускалась пьяная горланящая публика, ему вовсе становилось не по себе — голова готова была лопнуть от боли. Пакостные мальчишки стучали в доски, из которых был сколочен чулан, и третировали несчастного Нико как пьяницу и дурака.
Уже у входа в метро я сообщил коллеге, что недавно на одном из телеканалов появилась заставка. Показ репродукций картин Пиросмани сопровождался текстом, из которого следовало: живописец уехал в Америку, где благополучно дожил до глубокой старости. Американец зарделся, услышав такое. О конфузе моего тестя я умолчал.
На следующий день по дороге на работу я вспоминал, как лет двадцать назад по улице Пиросмани ходили трамваи. Не очень широкая дорога в час пик оказывалась заставленной вагонами. Ветки разросшихся платанов сплетались с электрическими проводами. Часто возникали короткие замыкания, следовали фейерверк искр и падали штанги трамвая. Деревья постоянно подрезали. Их стволы непомерно раздались вширь, в рост идти не позволяла служба озеленения. Из-за интенсивного движения, шума и пыли жители на улице не появлялись. Поэтому улица Пиросмани всегда выглядела пустынной. После сильного землетрясения ее перекрыли, на обоих концах возвели баррикады из бетонных плит. Само население участвовало в их возведении. Оказалось, что не только землетрясение, но и движение транспорта были опасны для домов. Некогда они были шикарными особняками с лепными украшениями, но сильно обветшали. Их подвалы кишели крысами. Ночью грызуны снуют из подвала в подвал. Иногда они перебегают улицу и пугают прохожих. Трамвайные линии покрыли слоем асфальта. Оставшиеся электрические провода кто-то украл. Они содержали медь, за которую на пунктах металлолома давали больше, чем за чугун, например. Платаны почему-то срубили, несмотря на то, что движению трамваев они мешать уже не могли...
Тут я отвлекся. Стоящая у магазина шантрапа задирала проходящую девушку, спешившую поскорее скрыться из виду, свернуть на соседнюю улицу. Она была высокая красивая блондинка, хорошо одетая. Эти имбецилы кричали:
— Красотуля! Красотуля!
То ли злоба была в этом крике, то ли бессилие. Во всяком случае, не было и намека на флирт.
На одном из домов вывешена мемориальная доска: «Здесь в 1917—1918 годах жил видный художник Нико Пиросмани». На первом этаже дома находится музей живописца. Вход в него со стороны улицы.
На мемориальной доске не указано, что художник жил во дворе, в каморке под лестницей. Эти знания я почерпнул из знаменитого фильма о нем. Признаться, сам я ни разу не удосужился посмотреть место, где жил художник. Не знаю, почему. Однажды пытался попасть в музей, но безрезультатно. Потоптался у железной двери с грубо выгравированными украшениями и ушел. Случайный прохожий (видно, из местных), проходя мимо, бросил через плечо, что ключ утерян. Произошло это давно, не помню, когда.
Вообще никто точно не знает, умер ли Нико в этом дворе и где он похоронен. Мой тесть однажды попытался стать известным и дал интервью для ТВ по поводу гипотезы о месте погребения Пиросмани. Его отец, то есть дед моей жены, помнил, как хоронили художника, о чем рассказал сыну. Старик работал на Кукийском кладбище могильщиком. По замыслу режиссера, во время съемки интервью маленькая девочка должна была возложить цветы на могилу. Эту роль поручили сестре моей будущей супруги. Произошел конфуз. Тесть не смог найти могилу. Съемка не состоялась…
В нашем офисе отмечали день рождения коллеги. Он — американец. Ему подарили альбом с репродукциями картин Пиросмани. Джейк (так его зовут) был в восторге. Вдруг меня осенило: а не угостить ли иностранца визитом к Пиросмани? Он загорелся идеей. В назначенный час и на назначенное место мой коллега явился при полной «форме» — вооруженный фотоаппаратом, за плечами рюкзак.
Я примелькался на улице, хотя меня никто не знал. Был просто прохожим. Но визит «живописного» иностранца вызвал шок у жильцов. Как всегда, у магазина толпились мужчины, биржевики. Они пили пиво и, увидев нас, застыли. Рты пооткрывали… Первым опомнился местный дурачок. Он отделился от биржи, подошел к нам и стал клянчить мелочь. Раньше этот тип не беспокоил меня, теперь смотрел с любопытством и испытующе.
Мы дошли до дома с мемориальной доской и проследовали через темную арку во двор.
В типичном дворе-колодце наше явление вызвало не меньше оторопи, чем на улице. В этот момент рыжеволосая женщина, выглядывавшая из окна первого этажа, ругалась с соседкой, которая стояла на балконе второго. Я знал, что эта рыжая матрона немая. Встречал ее на улице. Она громко и нечленораздельно вопила и суматошно жестикулировала. Толпящиеся здесь дети и взрослые наблюдали за перебранкой и забавлялись ею.
Скандал мгновенно прекратился и все взоры обратились на пришельцев. Я спросил о комнате, где жил Пиросмани. Нам показали в сторону дальнего угла во дворе. Ничего мы там не увидели, кроме грязи и мусора. Джейк взглянул на меня озадаченно. Жильцы стали объяснять, что дом много раз перестраивался, и комнатушка не сохранилась. Попутно наиболее пытливые из них расспрашивали о моем спутнике и в упор расстреливали его любопытными взглядами. Джейк знаками показал ребятне собраться, мол, сфотографирую. Упрашивать не пришлось...
Мы вышли на улицу. Попытались зайти в музей. Но его двери были закрыты. Наверное, я и Джейк выглядели идиотами, когда пытались открыть эту дверь. Биржа у магазина разразилась хохотом…
Американец был явно недоволен культпоходом. Пока мы шли по направлению к метро у вокзала, я рассказывал Джейку о судьбе Нико. Художник жил в чулане, где дворник оставлял свои принадлежности. Каждый шаг на лестнице гулко отчеканивался в его мозгу. Когда по ней гурьбой спускалась пьяная горланящая публика, ему вовсе становилось не по себе — голова готова была лопнуть от боли. Пакостные мальчишки стучали в доски, из которых был сколочен чулан, и третировали несчастного Нико как пьяницу и дурака.
Уже у входа в метро я сообщил коллеге, что недавно на одном из телеканалов появилась заставка. Показ репродукций картин Пиросмани сопровождался текстом, из которого следовало: живописец уехал в Америку, где благополучно дожил до глубокой старости. Американец зарделся, услышав такое. О конфузе моего тестя я умолчал.
На следующий день по дороге на работу я вспоминал, как лет двадцать назад по улице Пиросмани ходили трамваи. Не очень широкая дорога в час пик оказывалась заставленной вагонами. Ветки разросшихся платанов сплетались с электрическими проводами. Часто возникали короткие замыкания, следовали фейерверк искр и падали штанги трамвая. Деревья постоянно подрезали. Их стволы непомерно раздались вширь, в рост идти не позволяла служба озеленения. Из-за интенсивного движения, шума и пыли жители на улице не появлялись. Поэтому улица Пиросмани всегда выглядела пустынной. После сильного землетрясения ее перекрыли, на обоих концах возвели баррикады из бетонных плит. Само население участвовало в их возведении. Оказалось, что не только землетрясение, но и движение транспорта были опасны для домов. Некогда они были шикарными особняками с лепными украшениями, но сильно обветшали. Их подвалы кишели крысами. Ночью грызуны снуют из подвала в подвал. Иногда они перебегают улицу и пугают прохожих. Трамвайные линии покрыли слоем асфальта. Оставшиеся электрические провода кто-то украл. Они содержали медь, за которую на пунктах металлолома давали больше, чем за чугун, например. Платаны почему-то срубили, несмотря на то, что движению трамваев они мешать уже не могли...
Тут я отвлекся. Стоящая у магазина шантрапа задирала проходящую девушку, спешившую поскорее скрыться из виду, свернуть на соседнюю улицу. Она была высокая красивая блондинка, хорошо одетая. Эти имбецилы кричали:
— Красотуля! Красотуля!
То ли злоба была в этом крике, то ли бессилие. Во всяком случае, не было и намека на флирт.
