Вы здесь

Два рассказа

Рассказы
Файл: Файл 05_zobern_dr.rtf (68.28 КБ)

ВОЛОСАТЫЙ РЕЙС

 

Людей надо уничтожать. Сначала остальных, потом дальних родственников — и близких, если необходимо. Уничтожать выборочно, хотя бы каждого пятого. Если есть подозрение, зачем ждать, когда он превратится в бешеную собаку? Я часто думаю об этом здесь, на целине, под низким белесым небом, и думал тогда, во время полета, глядя в темный иллюминатор. Люди — перхоть на голове России, да и на теле планеты. После всех этих ядерных историй ХХ века мир катится в ослепительное никуда. Хватит инноваций.

Не знаю, было ли это возвращением. Помню, почти всю дорогу где-то в хвосте самолета орал ребенок, которого не удавалось заткнуть. Энергия секса, энергия слепого размножения — какой бог питается ею?

Надо быть сдержаннее. Начать с того, что хватит славянкам брить ноги и лобки. Зачем стесняться русых волос? Это как стесняться голубых глаз. И мыть голову следует яичным желтком, а не шампунем. Так полезнее. Пора вспомнить, откуда мы есть, и вернуться на наш путь. И чтобы никто не мешал, чтобы поменьше было сомнительных рыл.

Все мы (весь самолет) летели в Старый Оскол к нашему деду. Мы — его московские потомки. Летели к нашему старцу — светочу и реформатору языка, легенде и воспитателю воинов. Он пригласил нас, обещал оплатить дорогу и все расходы. Разослал такое письмо: «Прилетайте, родные! Я для вас свинью заколю, забью козла, затопчу курицу. И все расскажу, не утаю. Не погнушаюсь ничем. Отдохнете».

Сообщил, что у него большой дом, хозяйство: мясо, молоко — все свое, без химии; много идет на продажу, а налоги он не платит, так как у него крепкие связи в районе.

Мы собрали пожитки и полетели. Сплошь русские лица, сородичи: бородатые самцы с лютыми глазами; дети, еще не забывшие предродовые напутствия своих свирепых ангелов; страшные усатые бабы в каких-то перьях.

Во время регистрации на рейс возле нашей группы появился бритый носатый мужик в шляпе и стал подначивать захватить самолет, чтобы лететь через океан к атоллу Бикини. Радиация, уверял он, давно там рассосалась после шестидесяти семи ядерных испытаний, осталась только первозданная красота. Кто-то рванулся к нему дать в зубы, и он исчез.

«Боинг», в котором мы летели, дышал на ладан. Скрипел во время взлета и трясся на каждой воздушной яме. От обивки кресел разило кошачьей мочой. В подлокотниках там были пепельницы, хотя курить в самолетах нельзя уже лет двадцать.

Видать, накануне в этом «боинге» коллективно доставляли куда-то родственников убитых солдат: в карманах всех кресел лежали листки с перечнем документов для установки надгробия за счет государства. Я запомнил: 1) свидетельство о смерти; 2) удостоверение (паспорт) на могилу; 3) заверенная выписка из приказа по воинской части об исключении из списков личного состава или извещение о гибели и военный билет погибшего (умершего); 4) фотография для изготовления портрета умершего на фотокерамике или камне; 5) паспорт заказчика.

Рядом со мной сидела конопатая женщина с пушистыми руками и глазами, в которых переливался васильковый мрак. Говорили, это моя венчанная жена. Еще говорили, что у нее мягкий рыжий зад. Хотелось потрогать ее зад, но жена не встала с кресла до самого конца. Не знаю, как насчет меня, однако всех вместе она нас любила, это точно. И очень ждала встречи с дедом, называла его хозяином жизни и любви. Она боялась насекомых и страдала оттого, что в ее сухом полом теле то и дело гудел и бился какой-то жук. Чужая сперма засыхала и навсегда оставалась в ней.

Ее соломенные косы росли очень быстро. Это было не остановить. После похорон ее волосы продолжат расти и заполнят весь гроб.

Кучерявая стюардесса в короткой камуфляжной юбке разносила стаканы с теплой целебной водой из озера, в котором, по преданию, утопилась Богородица, не успев погасить кредит. На ляжках стюардессы виднелись грязь и кровоподтеки.

Далеко внизу под нами в лесах шептались лысые грибы, вились гладкие реки, бежал серый волк, голодный третью тысячу лет. Простые люди спали, а беспокойные разводили водой незамерзающий стеклоочиститель, пили и все равно мерзли — ночи тем летом в европейской части России были холодные. Спали пчелы в своих ульях, спали мохнатые шмели в своих дырах, а в городе Ефремове, не ведая о заморских лубрикантах, один человек упорно пытался войти в недостаточно влажного другого человека, чтобы развлечься, а то и подзаработать.

Мы плыли в русском небе, а под нами, дальше к югу, в деревне Овечьи Воды тоже все шло своим чередом: нетрадиционный электрочайник стоял на традиционной газовой плите, в пуленепробиваемом самоваре кипел всем на радость медвежий жир, а еще ниже, в земле, резвились черви и на равных условиях дремали и вечный камень, и юное битое стекло.

По салону прошел какой-то парень, продавая картонные образки царя-мученика, которые помогают от комаров.

Для голых участков кожи много сезонных неприятностей доставляют комары, — повторял он, — а Николай Второй кровью умылся, поэтому другим не дает ее сосать.

Гул турбин стал тише, «боинг» снижался, лег на крыло, и в черноте внизу возникли огни города, похожие на искривленную пентаграмму. Коснувшись горячим лбом холодного иллюминатора, я вдруг почувствовал экстатическую связь с миром, но не с людьми, наоборот — гомон родни в самолете по-прежнему раздражал меня. Я стал думать об этом, но крашеная девка в кресле у аварийного выхода, болтая с соседкой, визгливо захохотала и прервала мою мысль. Захотелось напоить кровью этой самки сухой голодный песок в капище.

Когда самолет заходил на посадку, русские не спали, русские ждали встречи. В бизнес-классе завязалась драка. У кого-то украли парик. Белокурая шалава за ширмой в соседнем ряду отказалась обслуживать клиентов, сославшись на двунадесятый праздник, и появились возмущенные этим, требуя справедливости. Лохматый юноша в очках торопливо листал, в поисках чудесных соответствий, том «Истории государства Российского» Карамзина. Ясноглазая старуха ела гнилую грушу. Супружеская пара позади меня громко завела нелепый, совершенно неуместный разговор о незадекларированной шубе.

Как много надо энергии, размышлял я, чтобы вот так всем вместе подняться в воздух, но гораздо больше требуется, чтобы выжечь одну-единственную неверную идею из головы ближнего.

Знаете, все это занимает много времени. Так много, что даже халява перестает радовать. Растрачивается ярость дней.

Одна надежда была — на деда-первородителя, на его промысл о роде и железный нрав...

При виде нас он начал слезать с беленой печи, пытаясь вспомнить неоспоримые факты, но вспоминал только песни, и недоуменно слезились его круглые желтые глаза на маленькой черной морщинистой роже.

Что там было? Земляной пол, лопухи за негерметичным оконцем. Звезды на липкой скатерти. Дед обоссался в полосатые штаны. Гудела муха, как одинокая эмоция, отторгнутая сознанием. На стене висели чьи-то рога, патронташ времен войны в Заливе и портрет советского космонавта с лицом, покрытым щетиной до самых глаз.

Хлопья сажи на потолке шевелились от сквозняка. Вокруг застыла родня. Кости кур, коров, кошек.

Менялась луна. Когда деду не наливали, он ревел, проклиная: «Твари шерстяные, черти косматые! Зарежу ножницами!» — обещал навести на нас лишай и сыграть в такие прятки, что никто нас не найдет, а если найдет, то в яме под листвой. А когда наливали, блеял: «Кровинушки мои!» — и тискал маленьких девочек, доставал для них горькие леденцы из своего волосатого кармана.

Это был его последний перформанс. Нашу миссию признали ошибочной и даже вредной: там ничего не изменилось — поляне и древляне, радимичи и вятичи по-прежнему делили, воюя, территории вдоль рек; не изменилось и здесь.

Мы подсуетились, через серого нотариуса по фамилии Олдувайский оформили дом деда на одну из наших узколицых женщин, затем выгодно продали через черного риэлтора по фамилии Аббевильский, всю ночь праздновали, а с первым проблеском солнца дед сам собой помер — настолько удачно, насколько вообще позволяет местная традиция.

Спустя три дня засунули мы деда в пододеяльник и кремировали за околицей на большом костре, договорившись о том в муниципалитете. Поднялся к робким вечерним звездам огонь, завоняло паленой шерстью и мясом, многие фальшиво зарыдали, а я стоял такой спокойный и злой.

 

 

Слава черному козлу!

 

У меня есть брат по вере, который не знает, что все его любовницы умерли. Пойдем, Николай, говорю ему, послужим Сатане в нашей маленькой церкви. А он отвечает:

Не могу, надо заказать подарки для моих шлюх, скоро 8 марта.

А бабы его давно в земле. Если бы Николай чаще молился перед головой Черного Козла, он не был бы так слеп.

Сатана протягивает нам руку дружбы, не требуя ничего взамен, кроме трезвости, воздержания от духовной сивухи.

Но все наши соседи по бараку теперь имеют на вооружении личного Христа. Скопище этих иисусов — подобно мертвым любовницам Николая. Терракотовая армия изнуренной любви.

Наша церковь в заброшенном морге, а морг переехал в более удобное, большое и светлое здание.

Николай спит, накрыв голову газетой недельной давности. Скоро стемнеет, я открыл окно, проветрил, посмотрел на оттаивающий лес.

Жабы, знаете ли, скоро выломятся из своего ледяного сна. Я в восторге от того, как они проделывают трюк с воскресением, плакать хочется, когда держу на ладони жабу, обманувшую время: вся планета была против этого тельца, Земля предательски поворачивалась к Солнцу другим боком, — что может быть хуже?

Жабы но пасаран! Неподалеку болото, летом часто доносится их победоносный хор.

Сказка была зимней, затем стала эротической, а потом кто-то истошно заорал, будто его хотели кастрировать и отправить в православно-патриотическую экспедицию на Сатурн.

Что делать в космосе без яиц?

Мы сегодня смотрели телевизор, интернет тоже пока есть: весь мир перед нами тлеет. Приветствуя начало войны, ночью запущу в небо китайский фонарь.

Так что видел я девочек Николая, ни разу они не гордость нации, они и живые-то были не очень.

 

100-летие «Сибирских огней»