Фонтанчик

* * *

Художник, если будет день ненастный,
ты эти кисти, краски, карандаш
возьмёшь и нарисуешь беспристрастно
осенний незатейливый пейзаж:
деревья, небо, церковь и завод,
а по ту сторону — через дорогу —
нестройные ряды домов убогих…
Но пусть на первом плане, грязно-жёлт,
лист падает, чтоб ожило вдруг это
безмолвное сырое полотно,
разыгрывая старые сюжеты
провинциально-грустного кино
о неразумном и бесчеловечном —
про казаков-разбойников, ментов,
про души, здесь уснувшие навечно,
шатающихся бледных мертвецов.

И вот, уже как пятую часть века,
опять разбужен заводским гудком,
я просыпаюсь, продираю веки,
смотрю в окно и думаю о том,
что здесь я вырос и, по ходу дела,
здесь и умру я, но до этих пор
пускай моё прижизненное тело
с утра выходит из дому во двор,
забыв о прошлом, обо всём на свете.
Пусть над моей больною головой
качает провода холодный ветер
и старый тополь шелестит листвой.
                                            
* * *

                                             Евгению Рейну

На Херсонском кладбище при церкви Всех Святых,
стоя от могилы Богдановича в двух метрах,
он курил задумчиво. И непривычно тих
был сентябрьский день, солнечный, без ветра.
И спиной к решетчатой ограде прислонясь,
видимо усталый и в прескверном настроеньи,
он смотрел куда-то в сторону от нас,
за черту, немыслимую разуму и зренью,
и шептал, казалось: «Эк, меня и занесло!»
(выпуская кольца дыма, губы чуть дрожали).
Так, наверное, дорогой в Царское Село,
«сидя на санях», размышлял Державин.
Впрочем, он уехал… Одного мне жаль:
эту руку, что пожать бы мог при расставаньи,
эту руку гения я так и не пожал:
Побоялся, Дельвиг, разочарованья.

* * *

Скольких разных событий на лестничной нашей площадке,
скольких драм бытовых я случайным свидетелем стал,
но в каком-то немыслимо страшном, условном порядке
каждый год из соседей-жильцов кто-нибудь умирал.
И уже баба Варя не ходит с ведром на колонку
за водой, но объявится дальняя только родня —
и глядишь: во дворе высыхают на солнце пелёнки,
в комнатушке покойницы — топот и мышья возня,
телевизор орёт за стеной и зимою, и летом.
И цветы на окне. Тот же лампочки желчный накал.
…Если сравнивать смерть, то, скорее, с пропойцей-соседом,
что сломал себе шею, спускаясь однажды в подвал.

Пятигорск

Посреди аллеи на сырой скамье
скоротаю время, перед тем как мне
Кировским проспектом топать на вокзал.
Никуда на свете я не опоздал.

В этот час — как странно — ни души вокруг.
И дымится — в рваных облаках — Машук.
Водкой и нарзаном вечно утомлен,
в Цветнике играет вальс аккордеон.

Дождичек в апреле будет долго лить,
будто, в самом деле, некуда спешить.
Сесть в кафе «Печорин», заказать вина
и печаль земную окупить сполна.

Не пойми какого времени герой,
Пятигорск, прощаюсь навсегда с тобой
без тоски, без слова, без ненужных слез,
с белым растворяясь дымом папирос.                              

* * *

                                    Илье Садовникову

                           С тех пор, как вечный судия…
                                             Лермонтов

Три тени подошли из мрака
         к нам с другом с просьбой «прикурить».
Я знал, что точно будет драка,
         и ждал, кто первым будет бить.
Но всё закончилось, однако,
         как вовсе не могло и быть,

парадоксально, как во сне. На
         скамье, средь ночи, впятером —
три курских хама и спортсмена
         и мы — все вместе водку пьём.
Ты не поверишь, Мельпомена,
         я им стихи читал потом.

Рты удивлённо открывали,
         ещё — просили, — почитай,
внимали, полные печали,
         а после, спьяну, через край
стакан водяры наливали:
         «ну, за поэзию давай».

Я снова пил, читал им снова…
         Но ясно мне открылось тут,
что здесь же, завтра же, другого
         навряд ли, Боже, не убьют
те, что сегодня верят в слово,
         смеются, плачут, руку жмут.

        
* * *

Затянусь белым дымом привычно
и взгляну — за окно — на рассвет.
…Вот выходит из дома приличный
человек, но хреновый поэт:
по последней остриженный моде,
и рубашка, и галстук к лицу,
гладко выбрит, подтянут и вроде
жизнь не била его по лицу,
и поэтому, что жизнь не била
ни за просто так, ни за долги,
ни за то, что не стал он дебилом,
он и пишет плохие стихи
по ночам. На столе — чашка чая
и горит электрический свет.
Он живёт, со словами играя,
а ему двадцать лет. Двадцать лет…


* * *

На площади около рынка
был воздух морозен и пьян.
На старой гармошке лезгинку
чумазый играл мальчуган.

И падала звонко монета
на грешную землю слезой.
«Сыграй-ка, пацанчик, поэту,
лихую кабацкую спой».

…сия чтоб звучала музыка,
от холода еле жива,
и чтобы, срываясь до крика,
срамныя летели слова

над нищей огромной страною,
где песня — в чём мать родила…
«Сыграй!.. За твоею спиною —
два ангельски белых крыла».
                                   

1991

Первый класс. Мы бросали в окно самолётик бумажный
со звездой на борту, и летел он по небу над скверами,
над домами, над всею страною, и было не важно,
что распался «великий могучий» и что пионерами
мы не станем уже никогда. На засыпанной снегом
спортплощадке мы часто играли в войну после школы.
И упасть, и лежать, и смотреть в cнежно-синее небо,
понарошку убитым, казалось тогда по приколу.
                                                    

В парке им. Первого мая

Небес на сумеречном фоне
— как будто много лет назад —
закрытые аттракционы
печально на ветру скрипят.
Февральский зажигает вечер
сырой фонарь над головой.
Снежинки кружатся навстречу —
и я один иду домой
вдоль облупившихся фасадов,
в ночную темень вперив взор,
а за чугунною оградой
белеет Знаменский собор.

Выходят люди из собора,
где раньше был кинотеатр
«Октябрь». Когда умолкнут хоры
и ангелы уснут, хотя б
на час побыть опять ребенком,
и вместе со своим отцом
придти сюда смотреть «Кинг-Конга»…
…Вот оборвалась киноплёнка,
а мы ещё чего-то ждём.


* * *

Залит электричеством каток.
Колет щёки хвойный ветерок.

На деревьях — точно светляки —
вспыхивают лампы-огоньки.

Снег скрипит, искрится синий лёд.
Репродуктор про любовь поёт.

Вечер тает лёгким облаком
в небе, опрокинутом вверх дном.

— Хочешь, сигарету закури.
— Хочешь, сам с собой поговори.

…Зимняя глотает пустота
музыку, слова, пар изо рта.

Электричка

Ехал я в электричке домой. Вечерело.
За окном проступала декабрьская муть.
Было холодно так, что уже не хотелось
ничего — только б в тёплой постели уснуть.

…Я проснулся за три остановки до Курска.
в под завязку набитом вагоне, пока
электричка стояла на станции тусклой.
И какая-то женщина, лет сорока,
встала с места и, бледная, простоволоса,
вдруг запела, как только мы тронулись в путь, —
«Снегопад, снегопад… Если женщина просит…»
Что-то вдруг обожгло и сдавило мне грудь.

Я спросил: «Кто она?», и попутчик мой нервно
объяснил мне: «Она, сколько езжу, поёт
в этой вот электричке. Актриса, наверно.
Да, поставленный голос её выдаёт.
Хоть и в старом пальто, но опрятно одета…
Две огромные сумки таскает сама…
Говорят, у неё умер муж, или дети —
оттого она, бедная, сходит с ума»

Громыхал и качался вагон, переполнен.
Пар оттаявшей речи, шуршанье газет.
Я смотрел на неё, но лица не запомнил,
потому что лица у отчаянья нет.
И казалось, не слышал вагон номер «8»
её тихое пенье под грохот колёс:
«Снегопад, снегопад… Если женщина просит…»
…Не подал, отвернулся. Обидно до слёз.



* * *

В гостинице «Центральной», на третьем этаже,
уже порядком пьяный, с досадой на душе,
поэт Вадим Корнеев, что искренность любил
в стихах, мне про евреев и русских говорил —

и дым тянулся плоский болгарских сигарет.
Он говорил, что «Бродский — посредственный поэт».
Он говорил, искусно при этом матерясь,
что мы с культурой русской утратили, бля, связь;

и, по столу вдруг стукнув могучею рукой,
гремел как репродуктор, а за его спиной
две вырастали тени архангелов-певцов:
каштановый Есенин, берёзовый Рубцов.

И мы сидели, словно Давид и Голиаф.
И знал я, безусловно, что он, сильнейший, прав.
От тёплой водки с перцем стоял в буфете гам,
а в голове вертелся извечный Мандельштам.

Стихи о Москве

                           …Мы все к тебе придём

                                             М. Цветаева

От Курского вокзала
до станции метро —
судьба как будто встала
монеткой на ребро.

Прокурен и простужен,
в душе смиряя злость,
смотри: кому ты нужен,
провинциальный гость,

въезжая спозаранку
в первопрестольный град?
…Доеду до Таганки —
да на Охотный ряд.

Что вспомнится мне всуе
под башнями Кремля? —
«Я в грудь тебя целую,
московская земля!»

Из глубины бездонной
пространств, судеб, времён
толпою забубённой
мы все к тебе идём.

И, головой болея
с похмелья поутру,
как Веня Ерофеев
слезу с лица сотру.



* * *

Вот фонтанчик. И ныне
проржавевший совсем,
он стоит, темно-синий,
не замечен никем,
у футбольной площадки,
суеты в стороне,
поздней осенью в парке
Пионеров, в стране,
чья гортань пересохла
от привычки молчать.
Твой ровесник, эпоха
пятилеток, — видать,
он тебя пересилил,
пережил, перемог —
и стоит, темно-синий,
навсегда одинок.
В этом парке на склоне
дня, среди тишины,
младший брат Аполлона,
он остался в тени
пионеров из гипса.
Но в глубинах хранит
тайну, полную смысла, —
звучный хор аонид.
…И я помню: однажды
— солнце к полдню плелось —
нестерпимую жажду
утолить довелось
его речью, журчащей
серебристым ключом.
— Пил под зноем палящим
обессловленным ртом.



Ad Internetum

Под камнем мраморным я кану в Лету.
Но так и знайте: весь я не умру,
покуда дремлют в недрах Интернета,
на сайте www ПОЭТЫ ru
мои стихи………………………………….
………………………и, откопав обломки,
на почве пушкинской, вскормившей всех
пиитов, благодарные потомки
мой прах найдут в формате pdf