Горький воздух

* * *

Что страшит — бессмысленность страданья,

повторенье страха каждый раз,

снегом засыпаемые зданья,

музыка, гнездящаяся в нас.

Не встречая никакой препоны,

прочь летит осенняя листва…

Видишь, как случайны все законы,

как банальны лучшие слова.

Под окном, оторванный от липы,

пролетает желтый, потемнев,

лист, трамваи тычутся, как рыбы,

в очертанья улиц и дерев.

И не знаешь, как еще об этом

рассказать — не умничая, не…

Небеса, взлохмаченные светом,

тяжело шевелятся во сне.

И желтеют розовые зданья.

Хочется продолжить: хоть умри,

но светлы одни воспоминанья…

Светит снег. Кружатся фонари.

* * *

Сквозь сырой неряшливый подлесок

за ночь, кажется, в четвертый раз

армия колючек и железок

желтою пехотой шла на нас.

Я кричал — бесстыдно, нестерпимо,

если сестры спали за стеной,

и тогда сосед мой Дима,

чокнутый мой друг, сидел со мной.

Я не знаю, что сказать об этом.

Где-то проходили поезда…

В узкое окно холодным светом

заплывала редкая звезда.

И плыла картинка золотая,

после трех таблеток, угасая…

И, не понимая, что сказать,

Дима руку мне сжимал, когда я

собирался снова закричать.

* * *

Мутный мрак ночного снегопада,

выбранный до зернышка, пустой

небосвод, слепая автострада —

свет холодный, сине-золотой,

темная громада стадиона,

сломанный троллейбус на углу;

бродят щетки медленно и сонно

по нагретому стеклу.

Боже, как бессмысленно сияние,

повторенье, воздух ледяной,

я не знаю, я не знаю, я не

знаю больше, что со мной…

Видишь, что? Бессмысленно и странно.

Безответно. Боже мой…

Горький снег, стекляшка ресторана,

воспаленный холод голубой.

* * *

Всю ночь мне снился Тевтобургский лес,

вал перед лагерем, звезда в тяжелой кроне,

отряды варваров колышутся на фоне

нам не сулящих доброго небес.

Последняя центурия во рву

спасается, смешались легионы,

увы, сдаются в плен центурионы,

значки позорно брошены в траву… —

Все кончено, оставлен бранный труд,

кто с краю был — хоть как-то отступили...

Я только помню, как меня убили

и как, упав, увидел: все бегут.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Проснувшись, долго попадал в рукав,

снял с полки Тацита, желая продолженье

узнать: чем там закончились сраженья? —

и даже как-то рад был, прочитав,

что цезарь наш здесь восторжествовал,

шесть лет спустя, захоронив при этом

и наши кости (правда, тем же летом

германцы срыли похоронный вал).

Как будто Время совершило круг,

и все вот-вот наружу извлечется —

сентябрьский лес, палатка полководца,

солдаты Рима, спящие вокруг.

* * *

Кто-то в сон проникает наш из-за мутной Леты,

и из прошлой жизни показывает милое представленье,

и за два мгновения передает, торопясь, приветы,

и потом исчезает вдруг за одно, нет, за полмгновенья.

Никого в темной комнате. Смеявшиеся актеры,

только что перед нами игравшие нас, только помоложе,

пропадают, и видно лишь колыханье тяжелой шторы

и как валит снег… И сжимаешься от приятной дрожи.

Почему же не каждой ночью? почему так ужасно редко?! —

И ответа нет, разумеется. Впрочем, его и сам бы

мог додумать: чтоб ты дорожил вот хотя б этой белой веткой,

чашкой чая средь ночи, горьковатой своей таблеткой,

этим снегом в окне, этим светом настольной лампы.

* * *

Шум ручья, сбегающего к яме,

горький воздух резче и свежей.

Ветерок, играющий огнями,

темный снег на крышах гаражей.

Вывесок сухое полыханье.

Облака. Троллейбусы. Дома…

Вот чем плохи эти описанья —

никакой поживы для ума.

Черно-желтая на ветке птица

(в детстве я здесь видел снегирей).

Оттепель… — Весна, как говорится.

Слабый свет тяжелых фонарей…

В темноте — в «Пятерочку» за хлебом —

по тропинке, что ведет туда,

где деревья делаются небом

и с трамвая падает звезда.