Вы здесь

«Горожанка тоскует в грозу...»

* * *

Здесь транспорт идет через две остановки,

И сохнет бельишко дешевле веревки,

И злая жена исподлобья глядит,

Как молодость чахнет и бедность смердит.

 

Здесь дерзкий подросток читает в трамвае

Статьи о барачно-палаточном рае.

Он больше не верит шершавой звезде

И ищет невесту в дворянском гнезде.

 

Отсюда идет пополнение тюрем,

Из окон, завешенных марлей и тюлем,

Доносятся жалобы вдов и сирот,

Здесь носит ножи запрещенный народ.

 

За мусорной кучей нелепой игрушкой,

Нахохлившись, в сумерках дремлет церквушка.

Навеки забыта людьми и творцом,

С морщинистым, грязным и кротким лицом.

 

Шныряет сквозняк под родительским кровом,

И ангел планирует в небе багровом,

И клячу истории гонит поэт

Кривляться на сцене своих оперетт.

 

И тело в согласии с вычурной модой

Расшатано утром безумной свободой,

А к вечеру тащится с тяжким трудом

Из кожи с костями построенный дом.

 

Готовясь за море отплыть из Сибири,

С тоской тяжелее купеческой гири,

Тайга под крылом самолета орет...

Привычно московское радио врет.

 

Пекутся в издательствах пышные книги,

И звезды срывают с небес прощелыги,

И смолоду копят богатство и злость,

Чтоб Родину-мать бросить псам, словно кость.

 

 

* * *

Круша цветочные розетки,

Играет ливень в биллиард

И вздохи парочки в беседке

Оценивает в миллиард.

Должно быть, местный парикмахер

С буфетчицей забрел сюда,

Кусты похожи на монахинь,

Зажмурившихся от стыда.

И в паузе приставив ухо

К решетке, вымытой до швов,

Дождь слушает, но слышит... эхо

Давно разыгранных шаров.

 

 

* * *

В. Клименко

 

Летит голубая моторка

По глади широкой реки,

Хмельных продавщиц военторга

Везут с ветерком мужики.

Воды шелковистая пряжа

И шепот прибрежных ракит,

Мозолистый окорок пляжа

Пробудит к любви аппетит.

И страшно любить, и приятно,

Ты вечно к любви не готов…

Лохмотья реки неопрятной

Кромсают десятки винтов.

Прочь, остров в зеленой порфире,

Где дремлет в траве от жары

Прекрасная нечисть Сибири:

Клещи, муравьи, комары …

Да здравствует жизнь скоростная

На фоне инертной страны,

К ней рвешься душой, забывая,

Что годы твои сочтены.

Лети, голубая моторка,

Распарывай швы у реки,

Лети до Москвы и Нью-Йорка,

Пока не взорвется подкорка

От приступа черной тоски.

Подвергнуть забвению тщится

Душа накопившийся сор,

И жадно глядит продавщица

В открывшийся водный простор.

А где-нибудь в Новосибирске

Питомец бетонных громад

Лет десять, как шейх аравийский,

Реки не вкушал аромат...

С душою темней россомахи

Случайный старик городской

Придет погасить свои страхи

Волной желто-серой обской.

 

 

* * *

Жестоко в городе январском

По окнам бьет метели плеть.

Ты, сытый злобой и коварством,

Решаешь завтра умереть.

Как школьник, выучив уроки,

Откроешь серый, пыльный том:

«Белеет парус одинокий

В тумане моря голубом».

Какое море, ветер, парус!

Что кинул он в краю родном?

Бог сыплет с неба звезд стеклярус

На мэрию и на роддом.

В квартире все тебе не мило,

В тумане пуля ищет грудь

У Лермонтова Михаила,

И не блестит кремнистый путь.

 

 

* * *

Уже не так, как раньше, мучит

Обиды горькая полынь.

И опыт пошлой жизни учит:

Нет ни героев, ни святынь.

История — возня в лакейской

Из-за доходов и чинов…

Все брызги слякоти житейской

В тебя попали, Соколов?

 

 

* * *

Под березкой худой и поникшей

Горожанка тоскует в грозу

По Христу, по Толстому, по Ницше,

А по мне не уронит слезу.

Жмутся лошади ночью к телегам,

Будто к ним привязали магнит,

И звезда над изношенным снегом

В темноте еле-еле горит.

Лошадь в городе сделалась лишней,

Авеню иномарки шерстят…

Что ж ты жадно вдыхаешь, гаишник,

Испарений бензиновых яд?

Обожаю пиры и ночевки

В помещенье, где грязь и клопы,

В недрах малолитражной хрущевки,

Ненавистной родной скорлупы.

От авансов любви кровожадной

До утра откажусь наотрез,

Ночь на голову прыгает жабой,

Словно мокрый, холодный компресс.

И мелодией песни заветной,

Кончив спор между «быть» и «иметь»,

Неожиданно и незаметно

Сон ломает меня, как медведь.

 

 

* * *

Пока танцует дворник возле булочной,

Зима в сентябрь является царевной,

С ее приходом станет жизнь рассудочной,

С ума сойдешь от нищеты душевной.

Смешались в кучу листьев тарабарщина,

Вороний грай и хриплый лай собачий,

Вдруг пожелаешь по примеру Гаршина

Разбиться насмерть, прыгнув с крыши дачи.

Хотя в честь двадцать первого столетия

Шумит оркестр на Выборной фальшиво,

Летают листья, словно междометия,

Танцует сквер, как многорукий Шива.

Весь день апофеозом невезения

Царь мух жужжит в пространстве междурамном,

Невозмутимо в небеса осенние

Взмывает шар над Вознесенским храмом…

Один поэт новосибирский вечером

В тоске самоубийства ест варенье,

Хрустят дожди, подруга смотрит глетчером…

Тогда-то и восходит вдохновенье.

 

 

* * *

Двуногое в перьях во тьме закричит кукареку,

И звери домашние станут от голода выть,

С кисельного берега брошусь в молочную реку,

Заранее зная, что мне ее не переплыть.

 

В такие мгновения все вспоминается снова:

Короткие слезы от дыма затопленных бань,

Тяжелая, нежная пыль большака продувного,

Где сбоку сложил свои ржавые кости комбайн.

 

Блины да картошка и злая заморская сказка,

Лай уличных псов под лучом однорогой луны,

И кажется, будто тевтонские рыцари в касках —

Висят на заборе кастрюли, пимы, чугуны...

 

Крути ни крути, мы продукты крестьянской работы,

Что б ни говорили о наших корнях доброхоты.

В родимой деревне, где в каждом окне по цветку,

Внутри кукареку поют, а снаружи — ку-ку.

 

Пусть каждый земляк будет в новую жизнь переизбран,

Но первыми встанут из гроба отец мой и мать...

Всего за три сотки души поклонюсь в ноги избам

И вновь в опостылевший город уйду умирать.

 

 

* * *

Снег над деревьями кружится белой вороной,

Мир на корню, серебра не жалея, скупая.

Выдернув провод змеи из души телефонной,

Ночь раздевает на ощупь себя, как слепая.

Ревность вонзает в меня металлический коготь,

Лишь вспоминаю тебя обнаженной до края,

Дали бы нежные губы губами потрогать,

Я бы от счастья взлетел с тобой в небо, родная!

Снова на сучьях бугрится рассыпчатый иней,

Снег под ногами скрипит скорлупою яичной,

Пусть мне дороги заказаны в терем к княгине,

Буду один куковать я в ночлежке кирпичной.

В теплой постели меня обнимает истома,

Жизнь тяжела, беспросветна, но спать еще рано —

Я до утра буду медленно пить из альбома

Солнечный мед репродукций Ватто Антуана.

 

 

* * *

В. Ярцеву

Липы на задворках поликлиники

Жертвуют имущество на храм.

С веток светло-желтые полтинники

Сыплются на землю по утрам.

Рай зажжется к вечеру неоновый,

Вспухнет одиночества синдром.

Нет со мной Арины Родионовны,

Друга нет и кружки нет с вином.

Мне луна в окно глядит неласково,

Сон прельстил мечтой и был таков.

Языка обрывки тарабарского,

Мешанина стуков и звонков.

С химзавода облако зловония

Накрывает Кировский район,

Но какая чудная симфония

Зазвучала вдруг со всех сторон…

Над гусинобродскими оврагами,

Над военным в доску городком

Новобранец-снег идет зигзагами,

Словно выпил лишнего с дружком.

Снег идет нежней и нерешительней,

Чем родные братья: дождь и град,

И следит за снегом горстка жителей,

Гордых, будто выиграли грант.

 

 

* * *

Дорогая, давай полетаем,

Навсегда улетим в никуда.

Скоро жизнь до конца пролистаем,

Взвесим прибыль ночного труда.

На прощание с именем Божьим

Постоим у родимых могил…

Неужели увидеть не сможем

Всех, кто нас беззаветно любил?

Вопреки предсказаньям науки,

Скоро грянет назначенный час —

И придут сюда дети и внуки

Безнадежно оплакивать нас.

Ветер мусор гоняет по пляжу

И поет, словно нищий метек.

И как раки в кастрюле, все пляшет и пляшет

Чернь из баров и дискотек.

 

 

* * *

Еще белы от нафталина шубы,

Но утром невпопад

Целует тебя в пряничные губы

Случайный снегопад.

Он нерешителен, как будто бы в разведке

Во вражеском тылу —

Запечатлеет снегирей на ветке,

Собаку на углу.

Потом начнет шататься врассыпную

И жизнь твою теснить,

И душу беспризорную, больную

Не миловать — казнить.

 

 

* * *

Василию Соколову

 

В трезвон колокольный с звонками пустого трамвая

Вмешался гудок парохода с открытой реки...

Я сплю, и летает по комнате мама живая,

И стелет по полу лоскутные половики.

И бабушка, в гости приехав, вздыхает, не плачет,

Молитву творит и у Господа просит: прости...

Десяток яиц в узелке и пшеничный калачик

Для внука она сберегла, голодая в пути.

Ах, бабушка Анна, с тобой не пришлось мне проститься,

И вряд ли могилку твою я найду в Ерестной.

Нет памятней в жизни того дорогого гостинца —

Когда это было? Наверное, ранней весной…

Повеяло влажным теплом из добротного хлева,

И вспомнил вкус черных картошин из недр чугуна,

Корова стояла там гордая, как королева,

Под нею на корточках благоговела страна...

Скорбит Богоматерь с младенцем на темной иконе,

И страхи растут, будто близятся судные дни:

Ужели засохли мои деревенские корни,

Ужели в деревне совсем не осталось родни?

Ужели и я, расцветавший в стране нелюдимой,

Где папа в шинели и мама в тяжелом пальто,

Как легкий листок, оторвавшись от ветки родимой,

Лечу в неизвестность, лечу, превращаясь в ничто?

Молчи, не мычи с хомутами печали на шее:

Холодная печка в избе, и не светят огни...

Мы стали разборчивей, жестче, хитрей и умнее,

Но так бескорыстно не можем любить, как они.

 

100-летие «Сибирских огней»