Вы здесь

Из трепетных глин

* * *

какой-нибудь запитой запятой пройти, как по листу, по злому снегу

озерное величье сняв на «вегу», пока ты пропадаешь за плитой

и ужин мне, как прежде, мастеришь, любовница моя, моя врагиня

стихов несочиненная гордыня, малыш

что будет с нами летом? по зиме? пока туманны дальние озера

пока на жизнь достанет разговора? и жребий, уготованный тебе

раскроется, как аленький цветок, в романе чесучовая закладка

а жить нам упоительно и сладко, а вечно жить когда б я только мог

 

* * *

геликоптер завис над лавандовым полем

дребезжит над цветком стрекоза

лето вызрело. в городе пахнет покоем

скоро грянет гроза

а пока хорошо! и не страшно ни капли

и ни капли дождя

и взлетают над лесом голодные цапли

ничего не найдя

ничего! скоро долгая молния прянет

громыхнет наверху

и туман, как надежда, кого-то обманет

заслонив чепуху

тишины, пустоты. и холодное лето

словно бабочки четкий эффект

на дождливом стекле нарисует портрет

твой, как стих проявившийся этот

 

расскажи мне

в австралии уже дожди. зима закончилась, как лето

но только ты меня не жди: я не приеду

туманной сделалась пора меж волком и собакой динго

и только ты в моем вчера — моя блондинка

и золотые вечера печаль мутит мутней олифы

идет борьба добра и зла

дождей, мороза и тепла

тщеты гитарная мура

утихла за барьерным рифом

 

эмигрантские штудии

допустим, так: канадская оттава

в лесу опять стоят березки наши

во рту отрава да в ногах отава

и небеса, три дня дождем скорбящие

слезу мешают с лаймом или ромом

у барной стойки с тоненькой певичкой

какой-нибудь тверчанкою, москвичкой

какой-нибудь тарчанкою, омичкой

и ты опять один, как будто дома

и за город кочуешь электричкой

дрянной коньяк закусывая дичкой

под гул синюшный, под синичий гомон

 

* * *

Я такую грезу сегодня видел, что не мне хоронить колдовство:

нынче очень тепло. Flocken fallen nieder. Рождество.

Дети катят с горы, как на мутном видео. Фейерверками снег расцвел.

 

Умереть — так сейчас же, не сняв рукавичек, от восторга в себя не придя!

Но насколько прекраснее жить, двух синичек прилетевших

с ладони кормя.

И под вопли эриний (под крик электричек) находить не убитым Тебя.

 

Ты сегодня ребенок, насельник рая, Ты сегодня еще в яслях:

человечков лепишь, не уставая, собирая творожный прах.

И сегодня я понял, не умирая: я — одна из залетных птах.

Я — олень в аркане, я — лось в капкане, я — рыбешка в Твоих сетях…

 

* * *

и чертит мелом на стекле — о тайнопись! горят снежинки

моей возлюбленной блондинки, светлей

ночь от белил твоих, зима, я к тайне прикипел легонько

звенит морозная поземка, и терема

твоих сугробов вековых, как белокаменные храмы

и как цветочные поляны — церковный стих

и молодое Рождество — как лето, и готовы к Пасхе

детей летящие салазки, и колдовство

крещенских славных вечеров, твоей любви, призренья Бога:

вот, кажется, простыл немного

раз — и здоров

 

* * *

алтайская звезда, гори, апрель дари!

что знают обо мне ночные алтари?

сердечною свечой пророча мне о той,

в предсердьях (в храме чьем) я тоже был мечтой

о дружбе, о любви, о сыне, о заре

в предгорьях, на лесной тропе, как в алтаре,

где снежная фата, что облачко, нежна,

где быстрая река утесу как жена.

отмерь же, время, мне бессмертия канун,

пока еще любим, пока для смерти юн,

пока горит гора, как белоснежный храм,

и птицы, что оркестр и утешенье нам,

а выше облака, как гости на пиру.

даруй заздравных чаш церковный звон, даруй!

пусть будут судьбы нам глубоки, как река,

пусть будут витражи, весна и облака

над каждым новым днем и именем родным.

и свадьба, и Алтай, как приглашенье им

на солнечный вираж в преддверии небес,

в которые и я бы умер и воскрес…

 

* * *

В майке «Месси», еще не мессия,

сын, ты видишь, ворона протяжно

ходит в небе над спящей Россией?

Пусть ее твой журавлик бумажный

отрезвит и отправит с неба

на запущенные огороды.

Это так себе, впрочем, победа,

но оставим землю и воды

за собой, трепещи, Мессалина,

убирайся за дымом весенним,

растворяйся в шершавой долине,

ты пророчицей будешь последней.

Ты последнее станешь пророчить

расставание, что тебе стая?

Но не станет ни тени, ни ночи —

только рай изумрудного мая.

Только май золотистого рая.

 

молитва

помилуй, Бог, мое отечество! его расхристанный простор

на звонкой тризне древнегреческой, как перекличка хоэфор

и знает горечь вековечную по невозделанной земле

и там, где проступает истина

болит во мне

но ни этрурией, ни грецией

я родину не назову

ни питер — северной венецией

ни римом — старую москву

она совсем иного норова

другое у нее нутро

пасхального живого творога

ее тепло

она неярко улыбается

на шутки прытких новостей

но никогда не похваляется

когда одна среди гостей

готовит чашу неиспитую

для испытания сердец

стоит за Господа убитого

и для блудницы или мытаря

(как голубица — небожителям)

несет раскаянья венец

 

прости и правдою насыть ее

Великий Жнец!

 

вербное воскресенье

Весна, что Данте Габриэль Россетти,

малюет (с женской прядкой) облака.

Уже светло. Отрублены «Россети».

Тепло на Волге, Клязьме, на Исети.

Несет река

горячий лед. И снежные шпалеры

горчащих верб

даруют для спасения и веры

луны ущерб.

И будет скоро праздничная зелень,

из бездн восстав,

встречая птиц, бессмертным людям верить,

венчать Христа.

 

балет

закружат нас вальс или танго

(на пуанты время встает)

и ты — бабочка, ты — имаго

собираешься в свой полет

над бессмертником века

над бессмыслицей жизни самой

продолжаешь любить человека

оставаясь пыльцой

на горячих ладонях

о, ванесса-мечта!

над холодной невою

возле тени моста

через темную воду

безутешную речь

где большую свободу

не сберечь

там, где маленький ялик

и вода, как балет

там, где в небе за явью

привет

от огромного Бога

и на крыльях — роса

и слеза, как дорога

в небеса

так как там, за печалью

за покатостью крыш

необъявленной тайной

ты летишь и летишь

в мир детей и потомков

что еще не жесток

где любовь — чистый хлопок

и хлопок

* * *

как же Питер порой некрасив

на манер Петрограда

опрокинулось небо в залив

словно зданий громада

и Нева катит волны назад

и беснуется ветер

только звезды в семнадцать карат

над планетой

за предместьем кончается мир

обитаемый

что же, Петр, былой бомбардир

полетаем?

здесь луна по-сиротски висит

и трещит штукатурка

и стучится, как эхо в гранит

сердце Санкт-Петербурга

потому что почти ничего

кроме выси блокадной

не допросишься у твоего

Ленинграда

* * *

Пришла зима, и город вымерз — почти без снега.

Простим природе этот выверт, моя омега.

А Альфа тычется в ботинки собачьим носом.

Слагает мгла на вечеринке вопрос вопросов.

Мы в вечность просимся, но мы — еще живые.

Играем в игры, и до тьмы уже хмельные.

Настанут наши времена — сыграем в ящик.

Молчание и тишина — мы их обрящем.

Что жизнь пошла и вот — прошла, поверить жутко.

Опять пылают в небесах закаты Мунка...

Но я живу, живу, живу и все надеюсь,

что в вечность, словно в синеву, кричит Младенец,

прядет кудель, и жизнь — одно из веретенец.

 

что хорошо кончается

Притвори за мной двери и книгу открой,

где герои не ждут и не жаждут друг друга.

И закрой, и захлопни ее от испуга:

оказаться такими сейчас — на Страстной,

словно в мире совсем не осталось любви,

словно сердце, как узник и Бог, искалечено,

но останься сердечной, любимой навечно,

и слепи нам ребенка из трепетных глин,

и вдохни в него жизнь, чтоб цеплялся и рос —

за мизинец, за мысль, как за папу и маму,

за моря, за пустыни, небесную манну,

чистоту и надежду, как хочет Христос.

нескудеющий глобус с уроков принес,

как игрушку, бессмертье достал из кармана

и по тучам гулял меж сияющих рос,

безмятежен и бос...

100-летие «Сибирских огней»