Как говорит Никитка

Полина Кузнецова — выпускница Литературного института им. А. М. Горького, семинара детской литературы А. П. Торопцева. Но я уверен, что ее проза будет интересна не только детям, но и взрослым, и даже, может быть, более интересна взрослым.

Все мы помним свое детство, но постижение мира детей — это трудная задача для писателя. Детский язык, детское образное мышление сильно отличаются от взрослого. С годами мы теряем и этот язык, и, главное, это детское, особое видение мира.

Под детский язык, под детский взгляд на мир нельзя «подстроиться». Они либо остаются в тебе на всю жизнь, либо исчезают с годами, вытесняемые нашими взрослыми проблемами, которых у всех хватает.

«Никитка говорит, у всего живого в мире есть своя звезда. И чем ты добрее, тем ярче она светит. Самая большая звезда у деда. А у Вали самая маленькая?

А когда человек умирает, звезда гаснет? Свечку нужно задуть, чтобы дом не сгорел. А кто задувает звезды?»

Читая прозу Полины Кузнецовой, ни разу не почувствуешь взрослой фальши в передаче детского мировидения. Поэтому ее проза освежающе действует на читателя, перенося его в детство.

Я думаю, что однажды Полина Кузнецова напишет и «взрослую» прозу. Но детская чистота в восприятии мира, вот этот безгрешный взгляд на жизнь, на людей останутся в ней навсегда.

 

Павел Басинский

 

 

Посвящается Алисе, которая еще не скоро прочитает эту повесть, и папе, который уже не прочитает никогда

 

Куда уходят мамы?

Чем пахнут звезды? Валя знает, как пахнут пирожки, бензин, дедов свитер, обед в садике, пыльный ковер на стене, чупа-чупс. Всё. А как же звезды?

Никитка говорит, звезды далеко. Они огромные, больше солнца. А солнце-то с пятачок, даже Валя больше него.

С Валиной кушетки в окно видно небо, серое, без звезд.

— «Одеяло убежало, улетела простыня...»

— Никитка.

— А?

— Никит, я больше не буду умываться.

— Это почему еще?

— Я тоже хочу, чтоб пироги за утюгами бегали.

Вале приснился их плот, а вокруг зайцы бегали. А кто тогда зайцам снится? Он открыл глаза, сжал в руке красного динозавра. Дед подарил. Никитка говорит, динозавры вымерли давно. Тогда еще людей не было. И деда не было? А что же тогда снилось динозаврам?

Батареи плохо греют. Вале баба носки связала, а Никитка ему сверху еще свои надел. Сам босиком.

— Валька, молоко кончилось. Чаю, может?

Они сидели вдвоем под одеялом. Никитка пил пустой чай, а Вале мед со стенок банки ложкой подсобрал. Смотрели на карту звездного неба.

— А это что?

— Это? Кит. А это, смотри, заяц.

— Не похож. Это совок.

— Сам ты совок. Ну смотри, вот так лапы, это голова.

Как Никита видит в ковшах медведей, а в совке зайца?

— Никитка, а мама тут где?

— Мама выше звезд. Мама с боженькой в раю.

Бог не может быть везде и сразу, поэтому он придумал мам.

Валиной маме их сверху хорошо видно. У нее есть бинокль.

Дед новости смотрел, там сказали, что дети в пожаре умерли. Дети теперь будут на небушке, а кто за ними там смотреть будет?

«Уиу-уиу-уиу...» — скорая. По потолку скользнула синяя тень. К ним во двор приезжала скорая. Тогда дяде Паше плохо стало. Его теперь в коляске, как маленького, возят. Никитка сказал, пальцем не показывать. А чем тогда? Кулаком?

Когда в саду на завтрак дают омлет с горошком, к ним в дом приходит врач. Валя идет вниз, а она наверх, они меняются ступеньками. На третьем этаже живет слепая девочка. Никитка говорит, слепотой не заразишься. А Валя все равно рядом не дышит.

У нее пуховик в звездах. Зачем? Она же не видит.

Никитка говорит, у всего живого в мире есть своя звезда. И чем ты добрее, тем ярче она светит. Самая большая звезда у деда. А у Вали самая маленькая?

А когда человек умирает, звезда гаснет? Свечку нужно задуть, чтобы дом не сгорел. А кто задувает звезды?

Если Валина мама на небушке, там, над звездами, то это она их зажигает. Для чего еще мамы уходят на небеса?

С чего начинается зима

Пена стекла в ванну, по трубам выползла наружу и затопила всю улицу. Зима.

Под водой всегда лето. Валя точно знает. Никитка говорит, лед защищает рыб от холода. Но он чего-то не понимает, как же тогда появляются замороженная рыба и рыбные палочки?

— Знаешь, Валька, если протрубит Гьяллархорн, то нам будет на чем идти по замерзшей реке. Наш плот не из ногтей, конечно, но он лучше.

Никита часто говорит страшные слова. Валя их не понимает. Дед подарил им книжку про викингов. А Валя хочет стать пиратом.

Никитка говорит, у викингов ноябрь — мертвый месяц. Все умирает, и солнце, может быть, никогда не взойдет. А какой тогда январь?

Никитка плот нарисовал, с палаткой. Говорит, парус бы поставили, но он держаться не будет.

— Мы сделаем все по Тому Сойеру.

А если они не станут пиратами, то Валя пойдет мороженое продавать. Летом мороженое. А зимой он, как тетя Рима, пенсионером будет.

Папа смотрел новости. Там говорили, что из нью-йоркского зоопарка сбежали пингвины. Как в мультике. А с утра Валя про пингвинов смотрел передачу и...

— Тять.

— Ау?

— Тять, ты знаешь, чего пингвины такие жирненькие?

— Нет.

— У них под кожей куски масла. Ну, чтоб не замерзли.

И там рассказывали про то, как не замерзнуть животным зимой.

— А может, это для того, чтобы их жарить было удобнее? — спросил папа. Папа очень умный. Умнее всяких там телевизоров.

— Так, Валька, после лета что?

— Весна.

— А если подумать?

— Никитка, я устал. Не знаю.

— Осень. А после осени что? — Валя пожал плечами. — Ну сейчас-то у нас что?

— Дубак.

А вообще, хорошо работать дворником. Осенью можно убирать листья, зимой — снег, весной — грязь. А летом — купаться и продавать мороженое.

— «Согласно легенде, царь Янус научил людей, как строить корабли, пахать землю и выращивать фрукты и овощи. — Никитка читал вслух книжку без картинок, как взрослый. — Пожалуй, за эти заслуги Сатурн и наградил его даром знать прошлое и предвидеть будущее. А потом Януса провозгласили покровителем всех начал. Его именем назвали первый месяц года — ян...»?

— Яндекс?

Маша сказала, что самый вкусный — это белый снег. И они его на прогулке ели. Теперь весь сад заболел карантином.

Они пили горячий чай с вареньем, баба передала. Она на все банки наклейки прилепила, чтобы знать, где какое варенье. Валя читать не умеет, да и не надо. И так же видно, какая где ягода плавает.

За окном не падал снег. И небо глаза голубило. Валя знает, почему птицы зимой не поют. Если рот открывать, простудишься.

Почему год новый, а Дед Мороз старый?

В воздухе пыль звездами повисла. Подслушивает.

Валя лежал под елкой. И фонарики по веткам бегали. Синий, красный, зеленый, синий. Желтый устал, в этом году не работает.

Никитка говорит, их елка с каждым годом становится все меньше и меньше. Вот Валя вверх растет, а елочка неправильно, вниз.

— А как написать «дед»?

— Ну первая какая буква? Дед. Дед.

— Де.

— Да нет такой буквы! Валька, не качайся на стуле. Д-д. Дэ, как домик. Вот так.

Никитка говорит, если Валя баловаться будет, Дед Мороз увидит и не принесет подарок. Но он что-то путает, это боженька все видит, а Дед Мороз только письма читает.

По телевизору сказали, что лунная пыль на вкус как порох. А кто ее пробовал? На Луне, кроме барона Мюнхгаузена, никого и не было.

Валя попробовал картошку со сковородки. Обожгло, зажмурился. Папа рыбу готовит.

— Вот, Валюх, сейчас почистим, а потом с лимончиком да с укропчиком запечем.

Взял ножик, звяк, блеск, всю мишуру с рыбы ободрал.

Тетя Рима им соку дала, яблочного, в зеленой банке. Вале семечко попалось, Никитка говорит, к счастью. Папа сок не пьет. Свое в рюмочку наливает, хлеб нюхает. А Никитка смотрит, хмурится, ему-то стакан битый достался.

— Давай стихотворение учить. «Мой брат, меня он перерос, доводит всех до слез».

— А зачем брат доводит до слез?

— «Он говорит, что Дед Мороз — совсем не Дед Мороз. Он говорит...»

— Никитка.

— А?

— А почему он не Дед Мороз?

— Ну это стихотворение такое. Написали так. Вот ты, Валька, придешь на елку, и что ты Деду Морозу расскажешь?

— Про космонавтов.

За окном ночь, на окне узоры. Свет Дед Мороз спрятал, чтобы его не заметили.

К ним дед с бабой на Новый год придут. Баба пирожки принесет, а дед подарки. Это же он дед.

А у космонавтов есть Новый год?

Деревья окунули в сахар. Теперь их только весною оближет великан.

Валя завернул в фольгу игрушки из «киндер-сюрприза». Под елку положит. А то вдруг Дед Мороз не принесет ему подарок, тогда папа с Никиткой поймут, что Валя был плохим мальчиком. И папе с Никиткой заодно завернул игрушки.

Папа режет хлеб на бутерброды тонко-тонко. Если посмотреть сквозь кусочек черного, то можно увидеть все-все. Папа кладет на хлеб яичко, лук и сверху селедку. Он ставит табуретку к дивану, на нее тарелку с бутербродом, и они вместе смотрят про животных. Вода течет туда, куда бегут бегемоты. А от чего они бегут?

Они живут в Африке. Вдоль по улице гуляют, фиги, финики срывают. У них даже зимой лето, и летом лето. А зимы не бывает, значит, и Нового года не бывает. И подарков не бывает.

Нет, в Африке бы Валя жить не хотел. У них вместо Деда Мороза Бармалей.

Завтра будет Новый год. Или послезавтра. Ночью. И Валя не будет спать. А что, если год будет, а нового ничего не будет?

Зимой луна не упадет, ее облака поймают. И Валя тоже не упадет, они с Никиткой пока на полу под елкой спят.

Однажды утка станет сойкой

Ночью она тонула в своем сне. Тонула так глубоко, что просыпалась.

— Умид, утку, — с кровати раздался жалобный голос, почти детский.

Она вынесла утку, смыла. Помыла поддон. В большом зеркале Умид казалась такой маленькой. Она поправила волосы.

— Мида.

— Ой. — Она вздрогнула. — Алеша, ты меня попугал.

В дверях стоял маленький мальчик, переминался с ноги на ногу.

— Ты пи-пи хочешь?

— У-у. — Он замотал головой.

— Злой сон?

— Да. Скажешь сказку?

— Алеша, я должна с бабулей сидеть. Вдруг она опять в туалет захочет? А плохо станет?

— Ну мы быстро. Буля крикнет.

Она подняла его на руки. Мальчик прижался к ней, руками расчесывал ей волосы.

— У тебя красивые волосы.

— У тебя тоже. — Она поправила ему одеяло.

— У меня как у девчонки.

— В твоем волосе весь сила. Чем длиннее он будет, тем ты сильнее.

— Поэтому ты такая сильная, да?

Тень кошки прыгнула на тень шкафа. Умид гладила мальчика по голове и шептала:

— Наловил Хаким уже очень много рыбы, как вдруг в сеть попала золотая рыба. Хаким обрадовался, взял в руки золотую рыбу и влюбовался ею...

— А потом бабка стала владычицей морской?

— Нет, это другая сказка.

Солнце еще поздно встает, а Умид рано. Она готовит завтрак, кормит детей и бабулю. Кира уже сама одевается, только гладить не умеет. А Алешу с бабулей нужно одевать. Хорошо, что в доме есть лифт. Она выкатывает бабулю на коляске, дети пешком.

— А обратно я поеду.

— Алеша, ты уже большой.

— Буля еще большее.

— Бабуле ходить тяжело, у нее ножки болеть.

Они провожали Киру до школы, а потом гуляли в парке. Бабуля, укрытая пледом, спала на солнышке. Алеша с Умид кормили птиц. Она смотрела, как улетали птицы. И сойка махнула ей голубым крылом, позвала лететь вместе с ней. Умид закрыла глаза.

— Ты чего? — Алеша приложил ладошку к ее лицу.

— Я лечу, Алеша.

Она не гладила только носки, им она искала пары. Каждый раз один носок пропадает. Умид заглянула в стиральную машину, прокрутила барабан. Ничего нет. Куда еще один желтый носок делся?

— Когда я был старым, я плавал в красном море.

— Когда ты будешь старым?

— Нет, ты не слушаешь. Когда я был старым. Давно. И ты там была. Ты в красном море стирала рубашки, и они стали тоже красными. Помнишь?

— Нет. — Она встряхнула пододеяльник, повесила сушиться.

— А я помню. В прошлый раз я был... ну таким, с бородой.

— Стариком?

— Нет, это работа такая, где все с бородами. Как там его?.. А когда обед?

— Чтобы хорошо пообедать, нужно хорошо проголодаться.

— Чтобы хорошо пообедать, нужно все съесть.

Она чистила лук и не плакала.

— Алеша, ешь.

— Рисики с вилки падают. Покорми!

— Это плов, его руками есть нужно.

Она взяла пальцами с тарелки плов и положила в рот. Потом подцепила мясо. Алеша поджал губы. Посмотрел на плов, на Умид, снова на плов. Взял рукой горсть риса с морковкой и чесноком, отправил в рот, облизал ладошку. Кира тоже положила вилку, начала есть руками.

— А ты знала, что у динозавров были огромные уши, но об этом никто не знает, потому что в ухе нет кости? — сказала Кира.

— Не знала. Это правда?

— Конечно. Только мне никто не верит. А ты знаешь, что у акул вообще нет костей?

— Как это?

— А вот так. — Кира облизнула палец. — У них хрящи. Они в горле не застрянут, и ими не подавишься, как я той рыбиной. Почему мы не едим акулу?

— Мне нельзя такое есть, это харам.

— Это не храм, это рыба.

— Вот это она и есть. Харам — это что мне нельзя.

— Акулу нельзя есть? — Кира покачала головой. — А акуле тебя можно есть?

— Еще как можно! Но мы от моря далеко, акулы нас не достать.

Она выносила утку, убирала кошкин лоток, мыла Алешин горшок. Алешина мама говорит, что ему еще рано пересаживаться на большой туалет. А еще она сказала, что теперь Кира будет заниматься по вечерам музыкой. На скрипке играть. Ее нужно будет водить в музыкальную школу и забирать оттуда. А бабуле вечером нужно ставить капельницу.

— Умид, а тебе сколько лет?

— Восемнадцать.

— Нашей сестре тоже восемнадцать, но она не работает.

— Вашей сестре работать не нужно, у нее хороший родители.

— А у тебя? — Кира забралась под одеяло.

— И у меня хороший. Только папа болеет.

Она тонула в своем сне, как в черной воде. И ей приснился папа. Папа сидел на ступенях у их дома, ел пахлаву.

— Почему ты так любишь пахлаву, папа?

— Это самая сладкая еда на земле.

— А откуда ты это знаешь, папа?

— Я был на базаре и слышал там, как люди хвалили пахлаву за то, что она такая сладкая.

Она проснулась от тихого плача: «Умид! Воды!» Бабуля тоже проснулась или не спала совсем.

— Может, вы хотеть чаю?

Бабуля покачала головой. Она уже не тонет во снах, и пахлава ей уже не сладкая.

Страх всегда смотрит в ответ

Если долго смотреть на ковер, можно увидеть колдуна. Он прячется в узоре вместе со львом и летучей мышью.

— Раз, два, три, четыре...

А на двери в чулан есть лицо. Лоб, нос и подбородок. Валя даже обвел их карандашом.

— Пять, шесть, семь, восемь...

Эти рисунки мальчику нравились. А вот желтое пятно — нет.

— Девять, десять!

Щелк.

Дверь захлопнулась. Это ничего. Валя уже большой, ему не страшно.

Он смотрел на чайное пятно на потолке, откуда ему в чулане взяться?

Мальчик сидел в уголке на швейной машинке. Папа его всегда долго ищет. Это потому, что Валя хорошо прячется или папа плохо ищет? Вот Никита брата быстро находит. Но это же Никитка.

Валя подходил к двери, прикладывал ухо, нос. Из комнаты доходил тихий холод. Сколько он уже тут сидит?

Он сидел на полу с книжкой «Кот в сапогах», читать не может, а картинки смотреть — пожалуйста.

Проснулся. «Тять?» Не открывает. Валя прислонился к двери. Тихо. Может, вышел в подъезд искать?

Мальчик сел на бабину швейную машинку, к лыжной палке привязал наволочку и поплыл. Куда? На остров Пасхи. Никитка все говорит: «Вот спустимся по Клязьме. Эх, Валька! На остров Пасхи поплывем! Я плот сделаю. Тут хитрость одна, к деревяшкам снизу надо бутылки пластмассовые привязать. Понимаешь? Так что собирать с тобой их будем. Лучше двухлитровые. Вернее. Эх, Валька!»

Мальчик доел печенье. «Тятя!» Тишина. Лег на спину, а на потолке пятно. Валя смотрит на него, а оно в ответ смотрит. И страшно так. Валя отвернулся на бочок, уснул.

На шкаф они с Никиткой наклеили этикетки от кока-колы и «Буратино». Валя еще пластилин по стене размазал. Фиолетовый.

А в шкафу, в круглой коробке из-под печенья, лежат лекарства. Там и коробочка. Белая, с желтым горохом-аскорбинками. Кислые. Валя морщится, а все равно грызет. Пластырь достал, приклеил на руку. И еще один. И еще.

Позвал. Тишина.

В животе заурчало. Валя забрался на верхнюю полку, а за матрасом банка абрикосового варенья. Никитка открыл одну и спрятал, чтоб папа не узнал. Валя сначала окунул палец в банку, а потом и всю руку. Сладко.

А у папы тут сумка рыболовная лежит. Там крючки, лески, их трогать нельзя. Папа поплавки Вале в ванну кидал и мормышки. Это Валя сейчас знает, что мормышки — не мармелад, а когда-то жевал их.

В углу сидит паук. Наплел паутины с Валин кулак и ждет. Мальчик папу ждет, а паук муху. Валя умный, знает, что муха не прилетит зимой.

Дзыньк. Света нет. Валя встал на швейный корабль, потянулся к выключателю. Вверх-вниз-вверх-вниз-вверх. Не работает. Мальчик не боится темноты. Ничего не видно. Никитка говорит, что в космосе ничего не видно и не слышно. Значит, Валя сейчас в космосе?

Нет. Он видит. Видит пятно. А пятно видит его.

Валя сел в угол к пауку. Вдвоем не страшно. Мальчик обнял колени. Вытер нос рукавом. Ничего. Ему почти пять, он плакать не будет.

Щелк. Дверь со скрипом отворилась. Валя зажмурился. Светло.

— Валька, вот ты где! А я тебя везде ищу. Опять с батей в прятки играли? И сколько ты тут сидишь? Ну? — Мальчик замотал головой. — Ну ты чего? Валька?

Забрался на кушетку. Под одеялом хорошо. Никитка сидел за столом. Уроки делал.

— Никитка.

— А?

Покачал головой. Отвернулся к стене. А потом снова:

— Никит.

— Чего?

— Я еще там?

— Где?

— Там. И на меня смотрит пятно.

— Ты чего? Валька, а?

Валя не ответил. Заснул. А когда откроет глаза, он будет опять в чулане, да?

Кто прячется в уголке глаза?

Кто прячется в уголке глаза? Кто-то страшный, его не видно. Вот у тарелки углов нет, в ней каше не спрятаться. А в каше прячутся комки. Их Валя не любит.

— Ты же сам просил!

Манку, не комочки. В саду вот кашу пить можно, и ничего не попадается.

А Никитка ест жареные пельмени. Не белые, коричневые. Где такие взял?

— И я хочу.

— Кашу жуй, гастритный.

Врач сказал, у Вали от гастрита живот болит. Сейчас у мальчика болит голова, а не живот. Значит, сейчас уже не гастрит. Значит, можно жареные пельмени.

— Она холодная. — Валя сморщился, отодвинул тарелку.

А как гастрит к нему забрался? Никитка говорит, что ночью с потолка падают пауки прямо в рот. Гастрит тоже упал?

Тогда Валя будет спать лицом в подушку. Засопел. Дышать трудно. Надо ртом спать в подушку, а носом набок.

— Валька! Ты кипяток!

Как это? Он же мальчик. Ходит в 23-й детский сад. Живет с папой и Никиткой. Еще есть два паука, один в кладовке, второй за плитой на кухне. А если он теперь кипяток? Он уже не станет пиратом?

Никита звонит с домашнего телефона, никто не отвечает.

— Батя не берет. Что от жара-то? Анальгин или аспирин? Подожди, Валька, я к тете Риме сгоняю.

Валя повернулся на бок. Слева что-то темное пробежало. Валя повернулся. Ничего. Это темное у него в уголке глаза прячется. Мальчик потер глаза. Лег.

А между матрасом и спинкой кровати — конфета. В золотом фантике. Про запас. Папа ругается. Говорит, тараканы. А какой пират без клада?

— Фу!

— Ничего не «фу». Тетя Рима сказала тебя уксусом растереть. Тетя Рима и чай с малиновым вареньем пить сказала. А первый — уксус.

— Никитка.

— А?

— Никит.

— Чего?

— А почитаешь?

— Давай. «Остров сокровищ»?

— Нет. — Он теперь кипяток, а не пират. — Другое.

Никитка читал если не про пиратов, то про разбойников.

— «С одной стороны ту страну омывал океан».

— Тихий?

— Индийский. «С другой они граничили с королевством муравьев, каждый величиной с осла».

— А какого они цвета?

— Ну, фиолетовые.

Валя кивнул и закрыл глаза.

— «А с третьей стороны было королевство людей с песьими мордами».

— Такими? — Валя сложил ладошки.

— Какими? Нет, Валька, не плоскими, а песьими, собачьими.

Когда темно, уже не видно в краю глаза что-то темное, но Валя знает, оно там.

А папа так и не пришел. Хорошо, что они с братом вместе болеют. Одному страшно.

— Никитка.

— А?

— А что это? — Валя показал пальцем на глаз.

— Глаз.

— Нет. Внутри, в углу. Там кто-то живет.

— Правда?

Валя кивнул.

— Так это сон. Ждет, когда ты заснешь. Что на завтрак будем? Яйца сварим или хлеб с вареньем?

Валя знает, что в уголке сидит не сон. Сны были всегда. А этот, страшный, упал вместе с гастритом.

— Нет. Давай манку.

В начале было слово

Юра хотел собаку, но мама сказала, что будет сестренка.

Утром в сад просыпаться не хочется, зато в выходные Юра просыпается, когда еще темно.

— Юра. — Мама пальцами бежала по его плечу. — Поднимайся, малыш. Ой, это что за потягушки?

— Ммм...

Почему они живут в спальном районе, но никогда не высыпаются?

— Что это мы недовольные такие?

— Ммм... Ба-ку. Ав-ав.

— Мы не можем купить собаку, малыш.

— Ма-ма! У?

— Юр, я тебе уже говорила, у нашего папы аллергия на собак.

Юра нахмурился, отвернулся к стенке.

— У?

— Почему, почему? Потому что так Бог придумал.

А вот Алик говорит, что нет Бога. И у его папы нет на собак аллергии.

— Ммм!

Мама массировала Юре уши перед зеркалом. Потом кривлялась. «У», «а», «о», «и».

— Давай, малыш, язычок моет потолок. Теперь язычок моет пол. А теперь стенки.

Смешная мама.

— Э-э-э.

У перехода под облупленной стенкой сидела бабушка в телогрейке. Летом. Тело грей-ка! И под платком волосы прятала. Рядом стояла тарелочка с иконой, люди в нее деньги кидали. Дзыньк! Дзыньк! У бабушки на коленях лежал серый котенок. Пищал.

— Ой, Юра, смотри, какая прелесть!

Мама права, хорошая бабушка.

Они шли мимо школы к детскому саду. А где-то там, за домами, ревут электрички. На работу опаздывают.

Мама сказала, что школьников так называют, потому что они в школу ходят. А если Юра ходит в садик, значит, он всадник.

Юра влюбился в Машу, когда она только пришла в садик и села с ним за один стол. Она ему все дала: и игрушки, и мармелад, все-все... Он дал ей из пистолета пострелять. Когда Юра утром идет в садик, всегда цветы ей рвет. С осокой. Маша ее больше всего любит. Скоро они поженятся и будут у его бабушки жить, на Гагарина. А когда Маша болеет, он влюбляется в Ксюшу.

Юру всегда забирают из сада последним. После него только за Валей приходят, но Валя не в счет, у него семья порченая.

— Кого ты, Юра, рисуешь? — Людмила Васильевна отхлебнула из чашки кофе, а Юра — кефир.

— Ммм.

Он нарисовал семь солнц. У него хорошо их рисовать получается. Хотя папе больше нравится, когда Юра рисует рыбалку.

Они с папой и мамой были в церкви. Там у дяди была борода длиннющая. Он Юре свечку дал и круглый детский хлебушек. Он сказал, что в начале было слово. И слово было у Бога. А у Юры нет слов. И собаки нет.

Когда Юра вырастет, он станет Богом. Людмила Васильевна говорит, что Бог един. Один. Но Юра все равно станет. И у папы не будет аллергии. И Юре купят собаку. И мама не будет плакать.

А Валя рисовал пиратов. Он рассказывал, как они с братом станут пиратами и уплывут на остров... как же там? Рождества. Глупый, что ли? Пиратов давно нет, ими нельзя стать. А Бог есть всегда. Ведь есть, правда?

За забором у соседа во дворе две огромные собаки живут. И домик маленький, будка. А у Юры большой дом, двухэтажный. И ни одной собаки. Карлсон говорил, что лучше восемь пирогов и одна свечка, а Юре не нужны ни пироги, ни свечки. Ни сестра.

У мамы живот тестом вздулся, туда ребенок забрался.

Он смотрел в окно. Небо было в красных растяжках, как мамин живот. Дождь идет. Если небо послушать, там тоже можно услышать сердечко?

А сколько нужно дождя, чтобы накапало целое море?

Сегодня тетенька назвала Юру... мама сказала, что это плохое слово, а плохие слова говорить нельзя. Потом мама заплакала.

Мама сидела на лавочке, а Юра лепил куличики. Вчера был дождь, и сегодня песок хорошо липнет. Это будет пирожок с мясом, а этот с картошкой... А вот для пирожка с капустой нужны листья.

Юра побежал к кустам, и мама закричала:

— Юра, не уходи далеко. Юра, ты слышишь? Я кому говорю!

Он сел на корточки у дуба. Наверное, желуди собирает. Не видно. Мама смотрела на него. А Юрина спина смотрела на маму. И дуб смотрел на маму.

— Юра.

Он не ответил. Только с корточек встал на колени.

Мама устала. Хотя... Мама была уставшей вчера, и позавчера, и давно. И мама боится, что Юрина сестренка тоже говорить не будет. Будет сестренка с за-дер-жкой-ре-чи.

— Юра!

Мама встала и подошла к нему.

— Встань с коленок, пожалуйста. Надо же было в самую грязь сесть. Теперь стирай не перестирай, да? Что там у тебя?

Юра прижимал к себе это. И это тоже теперь смотрело на маму. Конечно, ведь мама у Юры красивая. И это повело носом и начало шевелиться у Юры в руках.

— Быстро отпусти! Фу! Фу!

И это была собака.

— Ба-ка.

Мама схватила Юру за локоть и тряхнула, но Юра не отпустил. И маленький черный щенок заерзал, запищал.

— Юра, Юра, пусти! Он плешивый какой-нибудь! Пусти, кому говорят!

— Ма-ма, нет! Ми-и-и-ла-я, ма-ма, оставь ми-не ба-ку. Пожа-жа-ста. Мама!

И мама заплакала. И они взяли собаку.

Мамино заклинание

И каждая наглая летучая мышь, кыш!

Так говорит Никитка, а ему кто сказал? Брат говорит, что в России нет мышей-вампиров, а на чердаке? Валя не боится летучих мышей, он уже большой, а они на второй этаж не спускаются.

Скрипнуло. Папа вернулся. Мальчик зажмурился, перестал дышать. Бульк, бульк, бульк. Что-то наливает. Тихо. Никитка запретил говорить, что папа пьет. Почему? Все пьют. Даже растения воду пьют, даже их старый кактус. А папа что, хуже кактуса?

Завтра они поедут к бабушке. У нее лучший завтрак, овсянка в плоской тарелке и какао. А еще у бабушки в доме есть лифт. А летучие мыши? Они живут над лифтом? Никитка говорит, лифт поднимает трос на катушке. А Валя трос не видел. И Никитка не видел. Значит, что?

Не спится. Хлоп, хлоп, хлоп. Что? Мыши? А за стеной у тети Римы поют. Без слов. Валя такую песню у боженьки слышал. Они с Никитой свечку поставили. За маму. А Валя голубям потом хлеба кинул.

Папа говорит, что на крыше живут голуби, они крыльями и хлопают. А Никитка говорит, что с их этажа никаких голубей не слышно. А про летучих мышей брат не сказал.

Тихо. Валя закрыл глаза.

А если так говорила мама? И каждая наглая летучая мышь, кыш!

Как спугнуть тигров

Ночью тигры не придут. «Хр-р-р, хр-р-р-р». Они боятся папиного храпа.

А монстра из-под кровати сегодня вымыл Никитка. Почему тогда Вале не спится?

— Никита, — тихо позвал мальчик.

Брат не ответил.

Когда под домом проезжает машина, по потолку проплывает окно. Трясется лысая рябина. На первом этаже живет лысая собака, она тоже трясется. Задребезжало синее окно — проехала скорая. В их дом тоже приезжала скорая помощь. В соседний подъезд.

«Хр-р-р, хр-р-р-р».

Валя закрыл глаза. Надо скорее заснуть. Утром в сад. На завтрак обещали запеканку. А после садика они с Никиткой пойдут достраивать плот. Никита уже связал все бутылки, а к ним сверху привяжет доски. Говорит, воздух в пластике держать лучше будет. А как воздух может держать? С воздуха все падает. Бабушка бы сказала, что у него руки дырявые. У воздуха-то.

«Хр-р-р, хр-р-р-р».

Главное в плоту — это флаг. Никитка сказал, они возьмут папину черную футболку и нарисуют череп с костями, как у пиратов. Дед подарил им книгу. Там есть карта пиратских флагов. И у всех кости. Валя на своем хочет нарисовать кости динозавра, но у Никиты пока не спрашивал.

«Хр-р-р, хр-р-р-р».

А если на них выпрыгнет тигр? Никита сказал, они в крышках гвоздем сделают дырки, в бутылки нальют воды — вот и пистолеты. Должно помочь, тигры же — большие кошки.

«Хр-р-р, хр-р-р-р».

Хотя лучше взять с собой папу. Его храп даже Валю пугает, а ведь он уже большой. Но Никита не хочет. Никитка ничего не боится, ни храпа, ни тигров. Говорит: «С тобой, Валька, мне ничего не страшно».

«Хр-р-р, хр-р-р-р».

Хорошо ему, у него Валька есть. А у Вали Вальки нет.

Зачем воскрес Христос?

С завтра куличи превратятся в кексы.

Он открыл глаза и больше не мог заснуть. Никитка спал на соседней кровати, а его одеяло на полу. Поссорились, что ли?

Валя на цыпочках подошел к куличу. В нем свечка красная, а по тарелке вокруг яички хороводом легли. Они варили их в луковой шелухе с чаем, чтобы наливные были, красные. Папа на яичках белым нарисовал крестики. А они с Никиткой в наклейки яйца одели, на ложке опускали в кипящую воду, и яйца купались, одежка к ним прилипала.

Он с краешка кулича сковырнул глазурь. Вкусная. Еще. С изюмом пазлик. И еще. Никитка говорит, глазурь на вкус как сахарный сахар. Но она на вкус как Пасха.

Папа обещал с ними в церковь сходить. Чтобы служить. А кому служить?

— Тять, а крест теперь пустой?

— А?

Яичница с шипучим маслом сползла со сковородки на тарелку. И папа посыпал сверху солью и посыпал укропом желтки. Если их ткнуть, то желтое стечет по тарелке. Нужно черным хлебушком подсобрать, вкусно.

— Христос же воскрес, ушел с креста. Он теперь в боженьке пустой.

— В церкви. Никит, ну стынет же, иди! Это Христос давно воскрес, Валюх. А крест, ну, это как памятник.

Валя знает: Христос ушел на остров Пасхи и там всегда воскресенье. И не надо в садик ходить. И никуда не надо.

— Валька, Христос воскресе, — Никита подставил небитое красное яйцо к Вале.

— Зачем? — Валя пожал плечами и потянулся за яйцом в зеленой наклейке.

— Не, брат, надо говорить «воистину воскресе». Ну-ка, Никит, Христос воскресе!

— Воистину воскресе!

Они стукнули яйца попками друг о друга. У Никитки разбилось, у папы нет.

— Теперь с тобой, Валюх, давай. Ну, — папа взял еще одно яйцо с тарелки, — Христос воскресе!

— Воистину воскресе! — Валя с силой ударил яичко о яичко.

Он смотрел на яйцо, а яйцо смотрело на него. Вот если Валя разобьет яйцо, внутри будет только желток и белток. Можно есть так, а можно с солью, а можно и на бутерброд с маслом или майонезом. Но если цыпленок сам разобьет яйцо, скорлупу клюнет, то он будет жить. Разве это важно, с какой стороны бить?

Баба с дедом пришли. И баба принесла пирожки с капустой и свои куличи. Сверху пудрой посыпала, никакой глазури.

И они пили чай с куличом и конфетами. Валя сразу по две, завтра конфет уже не будет. И смотрели по телевизору сначала на батюшку, а потом дед включил старый фильм. Вале такие не нравятся, они на солнце выцвели.

— Никит, ну-ка метнись, позови тетю Риму. Пусть к нам приходит вечером, бабушка как раз мясца запечет с картошкой. В капустку лучку порубаем, с маслицем хорошо, с клюквой. Вам компоту нальем, ее винцом угостим. Или вон водочки...

Никитка губу поджал, нахмурился. Ему это слово не нравится. А Вале не нравится слово «овсянка», оно звучит невкусно.

Валя лежал на полу, рисовал яички в корзине и кулич. А еще самосвал, с ним красивее. Они вчера ходили в церковь освещать кулич с яйцами и пасочкой. Стояли в толпе, Валя к папиной ноге прижался, чтоб его с собой чужие не унесли. Мимо рядов проходил батюшка, а за ним другой батюшка, но без шапки. Второй батюшка со всех деньги собирал и еду. Никитка говорит, бесплатно ничего не бывает.

И первый батюшка с кисточки водой еду смачивал. Чтоб не всухомятку ели. И Валю облил щедро. А зачем? Они же с утра умывались.

Баба взяла гитару, и тетя Рима ей тихохонько подпевала, дед с папой курили на кухне, и дым паутинкой летел в комнату. А Валя с Никиткой лежали на полу. Если это и есть Пасха, то Валя хочет к ней в гости на остров.

У страха глаза велики

Шепчет: дикая рысь, брысь! Услышит, у них слух хороший.

Они фильм смотрели, там рысь из-под кровати выпрыгнула, дядю съела. Вале рысь не страшна. Под кроватью места нет.

Тетя Рима кошек кормит. Они не бегут, подплывают, трутся о ноги. Одна черная, вторая пятнистая — рысь. Откуда взялась?

Никитка говорит, рыси живут на Камчатке. А еще, что его на Камчатку пересадила учительница. Это что же, он с рысью учится?

Кошечки худые, маленькие. Ну ничего. Будут хорошо есть, котами станут. Одна по бордюру пошла. Мягко перебирала лапами. Взлетела на подоконник. Сквозь решетку прыгнула на форточку. Бедная кошка, думает, что в цирке, а она во дворе.

Сегодня садика нет. Вы-ход-ной. И у кошек выходной. И у папы.

Кошка поймала воробья. Она его так и эдак, когтями и зубами. Игралась. Мучила. Потом прижала к себе воробышка лапкой мягкой, когти спрятала. Вылизывает.

— Тетя Рим, а ты чего боишься?

— Мне, милок, уже поздно бояться.

— А ты, Никит?

— Я? Ничего... Нет. Ничего.

Никитка с тетей Римой смелые, взрослые.

А Валя расти не хочет, он высоты боится.

Жизнь кактуса

На подоконнике жил кактус. От большой головы к гномам-приросткам тянулась шалью паутина. Только паука не видно. Про кактус все время забывают, что надо бы полить, что он на балконе, что он есть. А он все живет и живет. Как так? Просто хочется.

Однажды они убегут на остров Пасхи

Однажды они бросят все и убегут на остров Пасхи. Но не сегодня. Завтра Никитке в школу идти.

— Пошли проверим плот?

Тетя Рима под окном посадила пионы. Никитка говорит, что растения дают кислород, которым мы дышим. Может, тогда это они нас растят? Недавно ребята нашли в лесу мертвую белку. Никита говорит, что ее потом земля съест. Перегной. Растения выращивают нас, чтобы съесть?

А маму они не съедят. Маму спрятали в гроб, чтобы она не стала перегноем.

Конфета. Валя так расстроился, что уронил ее вчера. Тетя Рима угостила. «Золотые купола». Никитка за руку дернул: «Больной, что ли, с земли есть?», а дома — правило трех секунд.

Валя подошел к конфете ближе. Вокруг нее — мелкие камешки, все серые, а еще зеленый, но это стекло. По конфете ползали муравьи. Тащили к ней что-то.

— Ого. — Никита сел рядом. — Твоя конфета, глядишь, у них храмом станет.

— Храмом?

— Ага! Будут молиться шоколадному богу на шоколадный урожай.

Зачем молиться конфете?

Мимо лопухов и сорняков, мимо клевера и подорожника, вдоль местами ссохшейся травы протекала ромашковая река.

— Никитка, а сколько еще бутылок нужно?

— А я вот думаю, делать нам в два слоя воздушную подушку или в один... Знаешь, мы выйдем в Индийский океан. Нам учительница сказала, что во всем мире Тихий океан называют буйным, океаном Смерти. Батя мне голову оторвет, если я с тобой туда сунусь. Но нам, главное, обойти Пакистан. Там, Валька, железная могила — кладбище кораблей. Некоторые почти нетронутые. А какие-то — скелеты, точно говорю. И работают там дети. А мы, Валька, кто?

— Братья?

— Дети. Наш плот тоже разберут на запчасти. Может, нас заставят разбирать. Но я бы им! Ух! Не, Валька, только не через кладбище. Уж лучше в Атлантическом замерзнуть, да?

Валя пожал плечами. Лучше надеть теплую куртку и не замерзать.

Позавчера ураган был, такой сильный, что они даже гулять не пошли. Деревья упали, корни видны, страшные. Еще столб упал и провода порвались. Никитка говорит: новые вешать будут. Когда снимают старые провода, куда их девают? У них есть свое место? Свое кладбище. Они, видать, громко плачут. Все еще ловят детский смех, взрослые споры. Куда уходят провода, когда стареют?

Плот на месте. Никитка школу прогулял, когда узнал, что ураган будет. Говорит, надо было с якоря снять, спрятать.

На парковке всегда есть забытые тележки. Одна тележка — десять рублей, две — двадцать, три — тридцать, а четыре?.. Никитка считает красные машины, Валя синие. В прошлый раз он считал желтые, а их всегда мало, проиграл.

Семьдесят рублей — это семь тележек. Восьмая не отдала монетку, жадина. Никитка купил им мороженое. Себе шоколадное, а Вале новое, с шипучкой. У него мороженое липкой жижей до локтя стекает, а Никита умный, он быстро ест.

Учительница говорит, Никитка слишком умный, его сразу в шестой класс переведут. А как это — слишком?

Баба сказала, что они с дедом их к себе жить возьмут. Баба сама будет Валю и в сад водить, и из сада. И в школу его отдаст. Подготовительную. Он подготовится и тоже сразу в шестой класс пойдет.

Баба обещает забирать Валю пораньше. Вот Тоню и Аню с Тёмой забирают еще в обед. К супу горбушки дают, все хватают, а Валя не ест их. Как они хлеб из одних горбушек делают? Он мякиш в суп бросает, вылавливает дрыгалки, и Людмила Васильевна ругает. Ешь, говорит, все.

Егор сказал, что хочет стать врачом. И Даша с Вовой хотят. А Валя хочет убежать на остров Пасхи. Он кто? Пасхарь?

Папа забирает Валю последним. Уже после ужина, после прогулки. Когда Валя да Людмила Васильевна. Когда она уже рассказала про своих внуков, когда ворона вернулась в гнездо, когда все червяки свернулись колечками, только тогда приходит папа. А баба нет. Баба обещала.

Баба на ночь целует. От нее всегда пахнет горячим молоком. Она дышит тяжело, вся любовь уходит в макушку. А папа снова ушел.

— «Вот все, что дошло до нас о путешествиях Синдбада-морехода».

— А остальное устало?

— Что? Да нет, Валька. Это те истории, которые в книжке написали.

— А в другой книжке?

— Нет другой.

Никита закрыл «Синдбада», комната стала скучной. Сказал, что возьмет в библиотеке «Ходжу»... Как там? «Ходжу на середине». А кому нужна середина, если все интересное в конце?

Валя посмотрел в окно, на луне приземлилась муха. Никитка говорит, человек там приземлился давно. Тогда еще папы не было. А из мух Валина первая.

Он поймает муху в спичечный коробок и возьмет с собой на остров Пасхи. Но не завтра. Никитке в школу еще десять дней ходить.

Когда папа был маленьким

Папа говорит: «Когда я был маленьким». А когда это? Сколько Валя знает папу, он всегда был большим.

— А это кто?

На черно-белой фотографии мальчик. Недовольный. Щурится. Видать, солнце печет.

— Валюх, это ж я. Я тут примерно как Никитка.

— А Никитка где?

— Ну не было тогда еще Никитки, я же маленький был.

Нет. Никитка был всегда. Это папа чего-то не понимает.

— Это я?

— Э, брат, это мамулька твоя. Царствие ей небесное. — Папа перекрестился, Валя следом. — Ты, брат, правой крестись. Вот так. Да.

Валя еле поспевал за папой в магазин, зато обратно они уже никуда не торопились. Бутылки в пакете, как Федорина посуда, дзынь-ля-ля, дзынь-ля-ля.

— Тять, мяука! — Валя показал пальцем на облако.

— Кто? Брат, ты уже здоровенный, говори по-человечески — кошка. И пальцем не тычь, неприлично. Эх, не те уже облака, Валька.

Обгорелые облака плыли в сторону леса. Глупые облака. Валя раз тоже обгорел. Потом тетя Рима его сметаной всего вымазала, чтоб не жглось. Но Валя маленький, а облака большие. На них сметаны не напасешься.

— А куда делись те?

— Хочешь, бутылку глазом открою? — Валя кивнул. — Оп! Те облака уплыли. Я когда мелкий-то был, июньские облака были лучшими. Всегда кучевые. И как ни глянь, там и черепаха, и слон, и бульдозер, и все на свете. А сейчас?

Никитка говорит, на небесах теперь живет мама. Та мама, которая так похожа на Валю. Может, маме не нравятся на небесах бульдозеры? Они шумят, а мамочка там отдыхает.

— Тять.

— Ай?

— А на небушке есть телефон?

— Не, брат, еще не провели провод.

Когда Валя вырастет, он обязательно проведет на небеса провод. У них в кладовке как раз есть старый, обрезанный. А еще есть садовый шланг. Шланг даже лучше. Он толще.

А вон там облачные горы. Выше магазина, выше фонарного столба. Никитка говорил, что самая высокая гора...

— Тять, а какая там гора самая высокая?

— Эверест.

— Нет. Никитка смешное слово сказал.

— Смешное? Смешное... Точно! Как там ее? Так, — папа выпил из бутылки и зажмурился, — Джо-мо-лунг-ма!

Никитка говорит, что самая высокая гора Джо-мо-лунг-ма. Хотя Никитка как-то по-другому говорил. Если бы они не бежали на остров Пасхи, обязательно бы полезли в горы.

А куда хотел бежать папа, когда был маленьким?

Дом напротив весь в трещинах. Их замазывают белой краской, но появляются новые. Валя боится подходить к дому. Он немного набок. Падает. Пизанская башня падает восемь веков, Никитка говорит, она устала. Восемь, а папе целых тридцать девять лет. Как же сильно он успел устать!

Валя забрался с головой под одеяло. Тяжело дышать. Высунул в щель нос.

Когда папа был маленьким... А когда это было? И почему папа вырос, а Валя до сих пор нет?

Азбука Морзе от дождя.

Когда кончается дождь, небо молчит

Точка, точка, точка, тире, точка, точка, точка...

Эля. Эля. Ку-ку.

Она смотрела на молнию как на старую подругу. Сестры даже во сне жмутся под одеялом, а она не такая. Не как девчонка.

 

— Слышал про шаровую молнию?

— А то! Дед ее видел в деревне. Говорит, шар, как белое яблоко, и по воздуху летит.

— А ты бы убежал, если бы увидел ее?

— А куда бежать-то? Она ж быстрее нас.

Эля улыбнулась. Никита один понимал.

— Смотри, — она протянула ему бутылку от лимонада, — тебя отправляют на необитаемый остров. Можно взять только одну книгу. Какую?

— «Остров сокровищ» я знаю наизусть, и «Робинзона Крузо». Мы с Валькой каждый день читаем. Может, книгу юного сурка? Бабушка подарила. Там и про шалаш, и про костры, и про шапку из листьев. А ты?

— Мы в воскресенье читали про Ноя, он один построил ковчег на всех животных. Может, там еще что написано?

Они собрали пластмассовые бутылки по пакетам и пошли вниз, к Клязьме.

— А если...

— Ты под ноги смотри!

Они вымыли бутылки, к каждой подобрали пробку. Сели. Связывают.

— Сегодня опять дождь.

— С грозой?

Эля кивнула.

— Валька боится. Плачет. Маленький.

— Папа говорит, дождь с нами разговаривает. Вернее, дождем говорит бабушка. Вчера ночью три раза меня позвала: Эля, Эля. — Она пристукивала по бутылке пальцем.

— Морзе?

— Ага. Папа научил. Говорит, летом поедем на маяк. Он будет мне с лодки сигналить, а я ему с базы.

 

Тучи съели все звезды. А небо не черное. Серо-желтое. От фонарей? Или звезды изнутри облачного брюха светят?

Никита в тетради точек наставил с палками. Посмотрел в словарь, получилось: «Рхчмшпссаажсс...»

— Ничего не понимаю. — Никита светил фонариком на книжку. — Слышишь? Раз. Раз, раз, раз. Это что? «Б»? Бессмыслица.

— Никитка! — Валя провел пальцем по книжке.

— Что?

— Это так мама говорит? С облаков.

— Нет, Валька, наша мама такого не скажет.

 

— А сейчас не разберешь. Ливень. Небо кричит. — Эля повертела игрушечный компас в руке. — Ночью слушать надо.

Точка, точка, точка, тире, точка, точка, точка. Точка, тире, точка, точка. Точка, тире, точка, тире.

Не услышат мальчики свою маму, сегодня с Элей разговаривает бабушка.

После смерти я стану восьминогом

Теть-Римин халат устал, на нем попугаи запутались в выбившихся нитках. В подмышке дырка: птица спорхнула на окно, выпуталась. Теперь у слепой девочки есть зеленый попугай.

Ей злая фея в детстве выколола глазки, чтобы она не нашла клубничное варенье. Так тетя Рима сказала. А еще она сказала, что добрых фей не бывает.

Халат висит на гвозде в ванной, по плечам скучает.

Теть-Риминого мужа такая же фея укусила. Но не за глазки. Как там ее звать?.. Краб? Кальмар?

Никитка говорит, индусы верят, что родятся еще раз. И еще. А еще у них точки на лбу и много-много перца. Может, теть-Римин муж индус?

Валя нарисовал точку на лбу. Зеленкой.

В следующей жизни он станет восьминогом. Он будет жить в океане, в красных кораллах.

А папа с Никиткой? Кем они будут? Или Валя родится в чужой семье чужих восьминогов? Тогда лучше не рождаться совсем.

Никитке нравится слепая девочка. Он с ней рядом дышать не боится.

Ми-ро-сла-ва.

Выговорил.

У нее книжки не нашенские, в точках. Она читает на лавочке. Не читает, пальцами книгу гладит. Никитка в прятки играть не стал, читал рядом с ней «Путешествие...». Как же там? «Путешествие на... “Тик-Таке”»! Там тоже на плоту плыли. Вокруг света. Никитка сейчас все узнает, и потом им не страшно будет до Пасхи идти.

— Валька, поди сюда. Это брат мой.

Ми-ро-сла-ва улыбнулась.

До лица дотронулась. Вздрогнул. Убежал.

— Она меня заразить хотела!

— Дурак ты.

— Я? — расплакался. — Уйду от тебя.

Домой.

Закрылся в кладовке.

Никитка не ищет. Почему?

Валя раньше по лужам бегал. А Никитка сказал, что там живут раки и хватают людей за пятки. Кого поймают — утащат под воду. Рак! Вот теть-Риминого мужа рак за пятку утащил.

По полу пробежала белая многоножка. Валя ногу поджал, потом вторую, на пылесос забрался. Ее под шкаф покышать надо: «кыш, кыш»! Убежала.

Один попугай с теть-Риминого халата сбежал наклейкой к ним на дверь. Теперь Валя в Бразилии.

— Никитка!

Вот уйдет. Уйдет один. И Никитка плакать будет, и папа с тетей Римой, и попугаи, и все-все. И Никитка забудет о своей слепой девочке. Будет говорить, как же он теперь без Вальки-то?..

Сам дурак.

На пол упала побелка, потолок покорябал кто-то когтистый. Надо зеленкой намазать, заживет быстрее. Посмотрел на бледно-зеленый палец. Царапину не видно. До свадьбы зажило.

А куда от них уйти? На улице лужи. В лужах раки. Они утащат к себе, и Валя станет не восьминогом, а раком. Или не станет, он же не индус.

Открыл дверь.

— Никитка?..

Не ищет.

Одуванчиковое молоко

На улице есть всё. Под горкой можно сидеть и как в машине, и как в доме, и как в ракете. Черноплодная рябина, которую есть можно, и волчья ягода, которую есть нельзя. А как проверить? Посчитались. Проигравший пробует. Одуванчик сорви — потечет белое молоко. Горькое. И чистотелом любую боляку замазать можно. Только не по одежде, а то мама ругаться будет. Ссохшиеся листья нужно хорошо растереть — и по пробочкам, как в чашки. Водой залил — чай. Но воду тоже на улице надо искать, а то домой попить придешь, загонят еще. А если пошел дождь... Особенно грибной. И можно бегать и кружиться, потом быстро, как гриб, вырастешь. Но в семь обязательно чья-то баба крикнет: «Домой! Домо-о-ой!» А зачем домой? На улице все есть.

Лето без летнушек

Солнце светило, а что еще ему оставалось?

— Давай, не бойся.

Они пробирались по толстой воде. Ноги скользили. Там грязь и трясина, потом ногти будут грязными. На ногах ногти. А на руках рукти? Вода била в подмышки. Никитке только в пупок заливалась. А если он пупком рыбу поймает? На том берегу люди были, чужие, рыбачили. Вся рыба у них.

Никита нырнул, и вода проглотила его.

— Никитка? — Валя сделал шаг к берегу.

Вынырнул.

— Смотри! А? Золото. — Он протянул брату золотую пробку от бутылки.

Снова нырнул. А Валя отошел по коленки, поскользнулся. Здесь тоже сокровища есть. Этот камень похож на тарелку, а этот — на блин.

Никитка еще глубже зашел. Страшно. Валю ветер на берег сдул. Лопатку не взяли. Это ничего. Вот, в бутылку можно воду налить. Раскопать руками бассейн. И залить его.

Он поднялся к траве за бутылкой. Тут и палочки от мороженого, и шелуха от семечек, и абрикосовые косточки. Получше речных находок. Надо, как землянику, искать. Никитка говорит, что она вся под листками прячется. Опустил руку в траву, расчесал — ракушки. Валя посмотрел: миллион, не меньше.

— Никитка! Ни-ки-та!

— А? Что случилось?

— Пошли, покажу, где ракушки растут.

Валя знает, ракушки растут из земли, а слизняки потом приходят и забирают себе раковину. Не могут же они с ней родиться. А на острове Пасхи растут черепашьи панцири.

Летом у реки ветер сладкий

Дед сказал, что возьмет их с собой в Углич на рыбалку. Никитка говорит, что там есть паром и ватрушки с черникой.

Валя сам сделал удочку, привязал к палке шнурок с папиного ботинка. Папа сейчас в других ходит, на липучке, а шнурок мальчик осенью вернет.

Ночью Вале снилась мама. Та мама, которую он не помнит. Она смеялась, и Валя смеялся с ней вместе. Мама обняла Валю.

Тетя Рима говорит: дурной сон. Если мертвый с лицом снится, смотреть нельзя, а не то с собой заберет. Валя смотрел, а мама не забрала.

Если пройти вдоль дома, увидишь на асфальте котов, цветы, дом, сердечки, птиц, котов, дом, птиц, котов, рыб, звезды, котов. А Валя нарисовал маму. Высокую, с длинными руками, ими обнимать удобнее. И лег у мамы под сердцем. Сердце тут со вчера нарисовано. А мама выросла вокруг него.

Никитка рогатку сделал, они камнями по реке стреляли. А Клязьма — это имя? Значит, реке больно?

Они лежали на траве, и она щекотала Вале спину. А еще...

— Никитка, а как называются коленки сзади?

— Не знаю.

— Ну Никита!

— Ну... — Он закрыл глаза. — Заколенники.

А еще трава щекотала заколенники.

Валя смотрел на голубое небо. Ясное. Выспалось.

— Валюх, а если б ты мог стать кем угодно, кем бы стал?

— А как это, кем угодно?

— Все, когда вырастают, кем-то становятся.

— А сейчас я никто-то?

— Ты Валька. Куда лучше? — Никитка сорвал травинку. — Петух или курица?

— Петух!

Никита собрал пальцами зернышки кверху: курица.

Они шли босиком по тропинке вверх, где живет город. Собирали землянику. Валя сразу ел, а Никитка нанизывал на соломинку — делал «свинки». Валя наступил на косточку нектарина:

— Ой, Никитка! Эта косточка меня лизнула.

Весной у мальчиков появились веснушки. Никитка говорит, лето скоро кончится, а летнушки так и не появились.

Чайкино озеро

После смерти душа матроса становится чайкой.

— И я стану чайкой? — спросила Эля.

— Нет. Будешь хорошей девочкой и отправишься в рай, — отвечал ей папа.

— Но ты же матрос, значит, ты станешь чайкой?

— Да. И вернусь к океану.

— Но если ты чайка, то и я чайка. Я же твоя дочка.

— Верно. Эх, дадут мне отпуск, и поедем к океану. На маяк...

Отец еще долго рассказывал про отпуск и морфлот, но она не слушала. Эля думала о том, что станет чайкой.

Она представляла, как станет птицей, мечтательно раскидывала руки и порхала по квартире. С дивана на кресло, с кресла на кушетку.

А на улице залезет на дерево как можно выше, зацепится за ветку ногами, голова вниз, и смеется громко-громко. Дескать, она вверх тормашками парит.

Но больше всего она любила ездить на велосипеде до озера. Мама, конечно, ничего не знала.

— Я к Никите в гости.

— А дяде Вадиму не помешаете? А малышу? Он спит, поди, после обеда.

На дороге в длину дома лег ее мелковый маяк. У третьего подъезда в волнах плавали рыбы, бегали крабы, у первого — парили чайки.

— Не дрейфь, ничего не случится.

— Ну я не знаю.

— Накажут разок. И что? Боишься день во двор не выйти или мультики не посмотреть?

— Какие мультики? У меня Валька.

— Бери с собой. На багажнике поедет.

— Ему спать надо, Эля. Маленький. Не понимаешь, что ли?

— Это ты не понимаешь. Ничего.

Она подняла с земли старый синий велосипед, педалью болячку задела на лодыжке.

Дождь смыл Элин маяк. Новый она не рисовала.

— Никитка!

— А?

— Никит, а Эля где?

— Не знаю.

Мальчики сидели на кушетке. Читали. Если бы у пиратов был маяк, пиратская гавань, то их бы всех уже давно переловили. Эля со своим маяком ничего не понимает.

— Так! — В комнату зашел папа, икнул. — По домам. — Он махнул рукой, присмотрелся. — Э... Нет тут? Элины? — Никита покачал головой. — Лиза! — крикнул папа. — Нет тут твоей.

— Валь, — шепнул Никита. — Посидишь с батей?

А небо сегодня голубое. Выспалось. Вчера на нем лица не было, плакало. В лесу распевали птицы. Где-то барабанил дятел, трещали старые сосны. Никита взял у Паши велосипед. Эле только не скажет, что своего нет.

На большом мосту над большой водой стояла маленькая Эля, а вокруг нее кружили чайки. И она подбрасывала в воздух хлеб, кричала, как птицы. Обернулась. Улыбнулась. И вдруг выросла.

— Эля! — Никита бросил велосипед, побежал к ней.

— Тише. Не пугай.

Она кинула чайкам оставшийся хлеб и села на траву.

— Эль, тебя мама ищет. К нам приходила.

— Да ну? А что твой папа?

— А что он? Батя еле говорит.

— А ты?

— А я, — он посмотрел на траву, — за тобой поехал.

На следующий день Эля не вышла гулять, не пришла в гости, не спускалась к реке строить плот. И на следующий. И у Чайкиного разлива ее не было. Может, она стала птицей?

— Четыре ребенка, как она теперь с ними одна?

В подъезде тетя Рима и тетя Таня шептались у цветов на подоконнике.

— Неожиданно. Надо бы... Помочь. Катеринины вещи собрать бы.

— Я тоже об этом подумала. Младшенькой их Катюшины старые вещи как раз будут. Да и моей Маши вещи сгодятся.

Паша уехал к бабушке. С велосипедом. Никита побежал. В горле пересохло. Резало. В глазах помутнело. Но это не слезы. Нет.

Чайки летали низко-низко. И ни одна из них не кричала. Эля сидела, обняв колени. В черном платье. Со строгой косой.

Он подошел и тихонько сел рядом. Она смотрела на воду. На проплывавший мимо бычок.

— Эль?

Она не повернулась.

— Он обещал свозить меня на океан. Сказал, что ему дадут отпуск и мы поедем. Обещал, что мне там понравится.

— Эля...

— Мы похоронили его. Только.

— Я не... — Он вздохнул.

— Не знал? Я тоже не знала. Ничего не знала. А теперь его нет. — Она стянула с себя туфлю и кинула в озеро. — И океана нет. — Она кинула вторую туфлю. — Молчишь?

Она смотрела на Никиту, плакала. Они сидели рядом. Молча. Он хотел сказать, что ему жаль. Что у него тоже умерла мама. Когда-то. Что у Эли все будет хорошо. Потом.

Эля поднялась, взяла велосипед, надавила на педаль. Уехала. А Никита стоял и думал: неужели ей не больно на педали босиком нажимать?

Они с Валей приходили на Чайкин разлив на следующий день, и через день, и всю неделю, но Эли там не было.

Потом Никита узнал, что она переехала в деревню. Но все равно каждый день приходил к разливу. Чайки больше не кружили над мостом. И разлив перестал быть Чайкиным.

Засоленное лето

Лето пахло солью. Баба закатывала банки с овощами. Перцы, огурцы, помидоры.

— Завтра схожу куплю абрикосов, клубнички, яблочков, варенье варить будем.

— Баб, а съедим его когда?

— Зимой, Валюш. Снег выпадет, а нам с тобой как хорошо с вареньицем будет!

— Лучше сейчас съедим, я варенье со снегом не хочу.

Жужжало.

— Муха села на варенье, вот и все стихотворенье!

Валя зачерпнул ложкой муху, положил на стол. Она хотела танцевать по семечкам. Но лапки прилипли. Намертво.

— Ба, смотри какая!

— Валюш, я очки потеряла, не разгляжу.

— На тебе лупу, так муха даже боятельнее.

А Валя бы спрятал в банку улыбку. Зимой они нужнее.

Они сели пить чай. Валя опустил палец в кружку. Ай! Горячий.

У бабы в углу иконы стоят на салфетке. Они смотрят всегда, следят. И грустно так смотрят, и страшно.

Боженька, наверное, сильно маму любит, раз к себе забрал.

— А боженька всех любит?

— Всех.

Баба кипятила молоко в железной кружке, говорит, из микроволновки еда вредная.

— И комаров?

— И комаров.

— Они же злые.

— Бог любит все живое.

Валя ложкой разогнал по краям кашу.

— И убийц?

Промолчала.

— И маму? — Бабушка кивнула. — А как это, он и хорошую маму любит, и убийц?

Не сказала. Налила Вале молоко, ложкой подцепила пенку.

Сны приносит фея. Сыплет на веки песок. Глаза закрываются. Она достает из своего мешочка сон и дарит его человеку. А куда деваются старые сны?

Бабушка легла рядом, ее духи щекотали кожу, а слова пахли лимоном.

— Баба!

— Ау?

— Ба, а ты кем станешь, когда вырастешь?

— Валюш, дак я уже выросла.

— Ты выросла бабой? — Кивнула. — А я не хочу бабой расти. Я хочу... ты знаешь чего?

— Чего ж? — Обожгла рукой ему щеку.

— Ба, у тебя температура?

— Нет. Просто сильно тебя люблю.

Он провел рукой по ее щеке, слеза покатилась. Баба всегда плачет.

— Я буду собирать старые сны, и они не станут кошмарами.

Папа тоже плачет. Ночью.

Вот Никитка где-то читал, что слезы горькие, а они оказались соленые. Даже сладким летом.

Спальный город

Ночью даже собаки не лают. Прячутся. Спят. Скоро можно будет котов по люкам считать, греться будут. Из панельного дома теплым светом смотрят редкие окна. И почти не ездят машины. Ти-ши-на.

На сколько умирают люди

Кто-то хоронит людей, не зная, что те — семечки. Приснилось. Валя повернулся на бок. Она лежала на диване лицом вниз. А на ней халат, сбоку заплатка. Он крикнул: «Баба!» Никто не услышал? Или звук выключили?

Валя смотрел на почерневшее тертое яблоко. Изюм размяк. Набух. Он теперь виноград? А Никитка не ел. Смотрел в окно, наверное, увидел птицу. Брат говорит, изюм никогда не станет виноградом. Баба изюм?

— Деда, а вы где с бабой познакомились?

— А в кустах!

Валя тоже искал себе в кустах девочку. Чтобы добрая была. Чтобы плетенки с орехом пекла и чтобы кашу давала в плоской тарелке, так вкуснее. А потом Никита сказал, что дед работал в ресторане «Сирень». Значит, в кустах нет невест? А Тёма с Аней целовались в садике в шиповнике.

— А сердце остановилось — это как?

— Вот ты шел, шел и остановился. Вот и сердце билось, стучало, а потом остановилось.

А что сердце стучало? Выйти хотело?

Папа опустил пакетик «Майского чая» в кипяток. Вверх по воде поднялись черные волоски. Закружились. И осели. И Валя кружится. Если бегать по комнате в одну сторону, а потом в другую, если попрыгать на месте, а потом покружиться и лечь на пол, то в голове запрыгает кенгуру. Никитка говорит, его зовут пульс, но разве это австралийское имя?

— А умерла — это как?

— Значит, нет ее больше. Уснула и не проснулась.

А если Валя не проснется, он пропустит садик? И шкафчик его отдадут? И кровать?

— А на сколько баба умерла?

— Ты чего, брат? Умерла — это навсегда.

Не закрывать глаза. Мальчик сжался под одеялом, уставился в стенку. А глаза все равно закрываются. Это фея приходит, сыплет песок на веки. Не засыпать. Хлопнула дверь. Папа ушел. Куда? Валя закрыл глаз. Только один, никто не узнает. Не засыпа...

Сначала нужно поджечь фитилек, а потом низ свечки. Какая-то бабушка старые свечки потушила, убрала. Зачем? Красиво было.

Все пришли в черном. Тетя Рима черное надевает, чтобы казаться худее. А Вале зачем быть худее?

Дед рассердился. Чего, говорит, малых приволок? А папа — нет, говорит, проститься надо.

— Как живая, правда?

Какая же она живая? Никитка говорит, когда мама умерла, ее душа улетела на небеса. Вот и тут нет больше бабушки. Только домик. Но Вале снизу не видно.

— Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежди живота вечнаго преставльшагося раба Твоего...

Страшное батюшка говорит. Непонятное. Плачут все.

Цветы нужно положить. Красные. А баба белые любила.

— Давай, брат, подсажу.

Папа поднял Валю на руки. Белая. И не бабушкино это лицо. А на голове ленточка с образами.

— Поцеловать надо.

Аня с Тёмой первый раз в кустах целовались. А Валя что? Вот так? Он наклонился. Прижался губами ко лбу. Замер. Холодно.

И она приходит

Ночью бабуле стало плохо. Умид стояла у ее кровати на коленях и что-то шептала. Колдовство, наверное.

Больше бабуля не могла двигаться.

— Мида!

— Не отвлекай ее, она с бабулей сидит.

Мама сидела за ноутбуком, а лицо в сметане и огурцы на щеках. В салат превращается.

— Мама, я кушать хочу.

— Сейчас, Алеша, я закончу печатать, и поедим.

— Мам, я кушать хочу.

— Алеш, я только-только сказала, что занята. Русским человеческим языком.

— Мам.

— Иди сам возьми в холодильнике что-нибудь. Дай поработать.

Он варил в кастрюле сосиски. Кастрюля варила. А он на табуретке стоял. Смотрел. Сосиски набухали, и кожица лопалась, пускала малюсенькие пузыри. На стену над плитой села бабочка, не капустница и даже не павлиний глаз. Голубая. Он потянулся за ней, почти достал кончиком пальца. Соскользнул. Упал на пол, зацепив рукой кастрюлю. Но не заплакал. Правый рукав затрещал, огонь пополз по рукаву вверх до самого лица и волос. Тогда он заплакал и закричал: «Мама!» И прибежала Умид. И улетела бабочка.

Мида завернула его в одеяло, как сосиску в тесто. Огонь потух. Наверное, поэтому сосиски в тесте не подгорают, огонь одеяла боится.

В больнице с него ножницами срезали футболку. А потом с ляжки кожу срезали, чтоб на руку и грудь приклеить. На клей «момент», наверное. Он лучше карандаша клеит. А потом его замотали повязками.

— Мам, а где Мида? Я теперь мумия. Где Мида?

— Умид дома с бабулей сидит.

Мама ругалась с врачами и повторяла: «Я хорошая мать». Алеша не знал, какая она мать. Мама она хорошая, а вот мать...

На шее повязки не было, и он сдирал оттуда болячки. Врач сказал, что так нельзя, но интересно же, какую большую он может сковырнуть болячку.

Из больницы его забрал папа на машине. Большая, красная, она блестела на солнце, как чупа-чупс.

Мама переключала радио, ей не нравятся русские песни, она говорила, что лучшая музыка — это блюз. На новости попала.

— Оставь.

Папа любит новости. И она оставила.

— Мида, я дома!

Он, не снимая ботинок, пробежал в гостиную.

— Стой, паразит! Куда по ковру?

— Мида! Буля!

Дверь бабулиной комнаты открылась, оттуда вышла чужая тетя. Алеша отошел назад.

— А кто это у нас тут?

— Никто. — Он нахмурился.

— Пойдем-ка ботиночки снимем и помоем ручки.

— У. — Он отвернулся к стене.

— Алеша, пойдем ручки мыть. — Мама погладила его по голове. — Раиса Агафоновна, только не мочите повязку.

— Ну конечно, конечно, не переживайте, мы все сделаем, как взрослые мальчики, правда?

— У. — Он сжал в кулачках мамину юбку.

— Алеша, ну помнешь ведь.

Мама с папой уехали. А Раиса Агафоновна сварила невкусный суп с большими лепестками лука. Алеша сморщился и отодвинул тарелку, но Раиса Агафоновна подсела ближе, начала кормить его с ложки. Он зажимал губы, и суп тек по подбородку. Болячку щиплет. Открыл рот.

Вечером пришла Кира, поставила в углу скрипку. Одна пришла.

— Кир, а где Мида?

— Нигде. — Она всхлипнула.

— Кира, мой руки, садись, ужинать будешь.

Она пошла в ванную, пар из воды выпустила.

— Кир, а где Мида?

— Нигде.

Она вылила банку жидкого мыла в раковину, смотрела на пузыри. Но пузыри мелкие были, не раздувались.

— А это как?

Кира закрыла воду.

— Ее мама уволила.

В занавесках запуталось солнце. Один луч пополз по полу все дальше и вбок. И кошка за ним. Но лапы — не занавески, как ни старалась, поймать не смогла.

Когда баба растворилась

Баба растворилась, как таблетка в воде. А горькота во рту осталась.

Часы не бегут, шаркают, цыкают. Цык. Цык. Цык. Не уснуть. Цык. Цык.

Ушел. Папа не вернулся ночью, не вернулся утром. И потом. А Валя лежит, слушает. Вот сейчас зазвенит бутылками. Сморкнется. Сейчас.

Свис-с-с...

Ветер свистит. Так бывает, когда толстый ветер между домов пролететь хочет, он живот втягивает и свис-с-стит. Так Никитка говорит.

Валя прятался в шкафу, на него сверху смотрели рукава бабиных кофт. Строго так. Не балуйся, Валюшка, не шали. И бабина черная шуба щекотала щеки. Пахла вкусно, холодной конфетой.

Дед вещи привез, чтобы папа во дворе раздал, а папа в шкафу развесил.

Папа всегда отрывает кончик сигареты. Дым из нее выходит, но никогда не возвращается. А что, если теперь папа — дым?

На подоконнике спички с сигаретами ждут, пока папа посмотрит новости. Они, должно быть, обиделись, что папы давно нет. Валя достал сигарету, развернул ее, посыпалось...

Они ходили по рынку и просили верхние листки капусты на корм для кролика. Никитка потом капусту эту тушил. Это что, получается, они врали или это Валя кролик?

Никитка говорит, денег нет.

Они прошли мимо тонущих в аквариуме рыб, и каждая подмигнула Вале. Вышли к мясному отделу. И свиная голова не подмигнула. Замерла. Замертво. Там тетя Наташа топором рубит. Не дерево. Кричит, что лучше взять язык заместо колбасы. Это она просто колбасу не пробовала.

Мальчик увидел на дереве птицу. Птица показалась ему знакомой. Он крикнул по-птичьи. Птица улетела, и Валя смотрел ей вслед. А как это, лететь?

Валя увидел у магазина такую же спину в кожаной куртке: «Тять?» Нет. Не он. Но мог бы.

Никитка кашляет страшно.

Кх-кх-крхм-кх!

По потолку индейцами пляшут тени деревьев. Когда-то они были людьми, потом их заколдовали. Теперь они протягивают руки, пытаются ухватиться за мебель, вытащить Валю из-под одеяла.

Кх-крхм-крхх-кхм!

Это Никитке в горло монстр упал. Теперь скребется и рычит.

Цык. Цык. Цык. Цык...

Часы медленно шаркают, еле-еле, дают папе время вернуться.

Цык. Цык. Цык...

Свис-с-с...

Крхм-кх-кх!

В мире папу больше не слышно.

Злая мама

Папин телефон умер. А папа?

По дороге из сада домой рассыпаны хлебные крошки. Кто-то голубей подкармливает. Валю с Никиткой подкармливает только тетя Рима.

— Дед ваш скоро из Углича приедет, заберет вас. Валюш, давай еще фасольки, а?

И Валя съел еще жареной фасоли с луком.

Тетя Рима открыла бутылку «Буратины» и налила в стаканы. Стаканы «Буратину» не любят, шипят. Ломает шоколадку «Россия — щедрая душа» и достает засохшие «Васильки». Она всегда смотрит в магазине на халву в шоколаде, но не покупает.

У Никитки горло болит, он лимонад не пьет, ему тетя Рима налила кипятошный чай с лимоном. Отправила нос с горлом солью полоскать. «Гр-р-р-р-р».

— Тетя Рима, а можно мультики?

— Можно, только не долго, скоро новости.

Он лежал на старой танкетке и смотрел «Дисней». Валя не знает этот мультик, но он его любимый.

Тетя Рима дома ходит без парика, чтоб голова дышала, и в старом свитере «ее деда». Свитер есть, а деда нет. И не дед он. Вот у Вальки дед — это дед, он папа их папы. А теть-Римин дед — дед игрушечный. Он ей муж.

Валя лежал, не смотрел новости и ждал, когда потолок упадет. В доме пахло шалфеем от злых духов и старым ватником, его носили, когда Вали не было. Свет остался лишь с краешка окна. Схватился за шкаф и ползет вниз, исчезать не хочет. Но скоро свет тонет в темноте. И Валя в темноте.

Синий телевизор говорит взрослые слова, запах шалфея паутиной растянулся по всей комнате из своего угла. Валя закрыл глаза...

— Вста... кх-кх... вай. — Никитка потянул Валю за руку.

— Да оставайтесь у меня на ночь. Тебя на танкетку, Вале на сундуке постелим.

— Мне еще уроки на завтра делать. Учебники все там.

— Ну как знаете.

Они оделись и вышли. Валя завернул домой, а Никита пошел по лестнице вниз.

— Ты куда?

— Пошли, Валюх, кх-кх-кхэ, плот испробуем.

Последняя полоска света испарилась здесь, и темнота налипла на всё. Ну ничего, Никитка сможет включить свет.

* * *

Их плота на месте не было. Плот сбежал на остров Пасхи, а они нет.

— Мы не поплывем никуда, Валька.

Шутит.

— Поднимайся, давай, давай.

Нет.

— Валька, кх-кх, давай!

— Нет!

Никита схватил его за локоть.

— Давай, мне в школу завтра. Мне еще контрольную. И тебя в сад. Мне кашу еще варить. — У Никиты глаза промокли. — Мне еще твои колготы стирать!

Валя смотрел на брата. И тихо кругом так. Звуки умерли.

Вырвался.

Поскользнулся.

Упал.

Покатился со склона к Клязьме.

— Валька!

Свалился в воду. Одежда его облепила.

Вынырнул. Никитка его мамой-львицей за шкирку вытащил.

Заплакал. Откашлялся. Холодно.

— Никитка...

— Живой? — Никита обнял ладонями его щеки.

— Живой. Прости, Никитка.

* * *

Тетя Рима на ночь всегда молится, чтоб если она утром вдруг не проснулась, то боженька ее душу себе забрал. А еще она смотрит на страшных тетенек в телевизоре. Они поют и танцуют, а еще много ругаются. Зачем-то.

Они шли домой. Мокрые. Валя дрожал от щек до ляжек. Пальцы на ногах не дрожали, только в ботинках хлюпало.

— Никит, а давай дома в морской бой, как в тот раз?

Не ответил. Никитка закрыл глаза и упал.

Валя сел рядом. Не стал ложиться, мокро.

— Никитка! — Не отвечает. — Никит... — Валя тормошил брата, ничего. — Никитка!

Какая-то тетенька подбежала. Похлопала Никитку по щекам. По телефону позвонила. Валя тоже Никиту похлопал. На всякий случай.

— Никита, это не смешно, не пугай меня. — Вытер рукавом слезы. — Вставай, пойдем домой.

Приехала скорая. И дяденьки с тетенькой в синих куртках выскочили из машины. Подняли Никитку, спрятали в машине, как секретик. Под фантик и стеклышко положат.

— Пойдем, я провожу тебя домой. Ты где живешь?

Он посмотрел на тетеньку в синем, а потом в землю.

— С Никиткой. — Валя сжал кулачки, губа задрожала.

Они стояли под оранжевым фонарем, и дождь спреил Вале на голову.

— Давай подсажу, с нами поедешь.

И он едет на скорой помощи. Орет сирена. В правом ухе барабанит.

— Ты знаешь свой адрес? Как маму, папу зовут? Ты знаешь их телефон?

— Папа... папа Вадим... — Вспомнил, снял курточку. — Это номер деда! Это деда написал, чтоб я не потерялся.

Валя попросил тетю Риму и за него молиться, а то он сам волшебных слов не знает. И тетя Рима обещала за него молиться. А за Никитку Валя не просил.

Проезжали мимо домов, и они окрашивались синим и красным. Красный цвет страшный. Валька желтый любит. Как цыплята, как лимон и солнышко. А еще желтый — это Никитин любимый цвет.

* * *

Бабочки — это всего лишь бабочки, пока кто-нибудь не умрет.

Она сидела в верхнем углу около лампочки. Хотела выйти? Валя посмотрел на нее, замерла — наверное, спит. Или не спит...

У тети Римы руки все в голубых линиях. Кровь голубая. Как у королевы. Она налила ему чай в кружку, в ней пять чайных колечек. Папа тоже так пьет, а Никитка всегда моет чашку. Мыл. Тетя Рима поставила на стол розетку с вареньем и банку меда. И ложку дала деревянную, чтоб вкуснее было.

— Тетя Рим, я с тобой спать буду.

— Что ты! Я храплю жутко, еще испугаешься. Ложись вона туда, на кушеточку, я постелила.

Валя лежал у старого ковра. Пыль щекотала нос. На кухне тетя Рима смотрела телевизор. В комнате темно, а иконы в углу светились. Это они от окна или сами?

Дзынь. Дзы-ы-ы-ы-ынь!

Кто звонит? Валя зажмурился, накрылся одеялом.

— Пусть спит себе. Чего ж ночью его таскать тудемы-сюдемы?

— Кто там? — Валя выглянул из-под одеяла.

— Живехонек. Я ж допрашивалась, допрашивалась, а он только и знай свое, что упал Никитка, что в больницу увезли. Да. Да. Что ты! Менингит? Ай... Давно уже заметила, что дохает. Промывай, говорю, полощи. А он... Да. Ночку, две, сколько нужно сночует. Конечно. Сохрани, Господь, его душу.

Страшное тетя Рима говорит, как тогда говорили про бабу.

— Тетя Рима, а менингит — это как?

— Спи!

Она зажгла свечку, к иконе поставила. В уголок, чтоб никто не уволок.

— Это дед звонил?

— Спи, кому говорят!

Если лечь на руку, она становится чужой. И можно гладить себя по голове, по щекам. Сказать, что все хорошо. А как отлежать голос, чтобы поверить?

Она наливала чай в блюдечки, и свет лампы лимоном в них плавал. Тетя Рима всегда покупает большие баранки и наливает в розетку сливовое варенье. Дала ложку омского варенья с шишками. Не хочется.

Они мыли посуду. Тетя Рима мыла, а Валя вытирал.

— Звонил дед из больницы. Сказал, что с Никитой нашим все хорошо будет. Глядишь, в сознание придет да через недельку-другую его уже и отпустят.

Она протянула Вале кастрюлю. Мальчик прижимал к себе тарелку, смотрел в окно. С клена сорвался лист, хотел улететь, но прилип к окну. Вот и лист не сбежал на остров Пасхи.

— Никитка говорил, мама тоже просто кашляла. — Валя крепче сжал тарелку в полотенце.

— А? Валюш, ты чего? — Она забрала у него из рук посуду.

— Лечиться на недельку. Только кашель. А она не вернулась. И бабы нет больше. Горячая была. Сердце болело.

— Ну что ты, милок, а? Ну-ка, не распускай мне тут сопли.

Валя знает, что мама по Никите соскучилась, к себе забрать хочет. Злая мама.

— Тёть Рим. А если Никитка умрет?

Валя посмотрел на тетю Риму. И вдруг она стала маленькой, а он на глазах вырос.

— Да ну что ты. — Она протянула к мальчику трясущуюся руку. — Ну что ты, Валя...

— А если Никитка?..

Заплакал. Тетя Рима вытерла ему рукавом щеки и нос. Ее объятия Валю целиком проглотили. И косточки не оставили.

* * *

Над Никиткиной кроватью в потолке большая дырка. Чтоб душа смогла выйти.

— О Премилосердый Боже, Отче, Сыне и Святый Душе, в нераздельной Троице поклоняемый и славимый, призри благоутробно на раба твоего Никиту, болезнею одержимаго; отпусти ему вся согрешения и подай исцеление от болезни...

Дед не закончил. Заплакал.

* * *

— Никитка, не уходи к маме на небушко. Пожалуйста.

* * *

Он открыл глаза.

Не может вдохнуть.

Пик. Пик. Пик.

— Он нас слышит. Реакция? Тринадцать баллов...

Вдохнул.

— Я?

— Привет! Привет, дружище.

— Состояние стабильное...

— Я здесь?

— Да, приятель, ты здесь. — Чья-то сухая рука упала на его щеку.

— Я здесь? — Вдох, вдох, вдох, вдох, выдох. — Я здесь? — Заплакал.

— Да, дружище. Я тебя вижу. Ты с нами.

Никита увидел деда. Дед был весь неровный и размытый за слезами.

— Деда? Это ты? Ты... ты... ты меня знаешь?

— Я тебя знаю, ты Котов Никита Вадимович. Верно? — Дед поцеловал его в лоб.

— Де-да, я здесь. — Он хотел его обнять.

И дед поцеловал его руки.

— Да, приятель. Да. Да.

В носу трубки застряли.

— Так, следи за светом фонарика. Ты меня слышишь? — Никита кивнул. — Ты меня видишь? Хорошо.

— Я у-умер. Я умер.

— Нет, нет, дружок. Ты только на минуту уснул. И теперь ты снова здесь.

Никита не мог вздохнуть через нос и через рот, и слюни потекли по подбородку.

— В-ва-ля.

— Он тут, он в коридоре. Ты хочешь, чтобы я его позвал? Да? Можно нам позвать меньшого?

— Мо... мо... можно? — начал захлебываться.

— Следите только, чтобы он не выдернул провода.

Дед поцеловал Никиту в кулачок и исчез.

— Я здесь, — шепчет. — Я здесь. — Он широко раскрыл глаза, боялся моргнуть.

— Никитка. — Заплывший, краснощекий Валя подошел к кровати. — Можно обнять? — Никита кивнул.

Валя долго обнимал Никиту, замер, боялся что-нибудь сломать.

— Валька, я здесь!

— И я здесь! И я! Никитка, Никит, мы не одни, мы вдвоем.