Вы здесь

Караул

Роман
Файл: Иконка пакета 02_kerdan_karaul.zip (159.59 КБ)
Александр КЕРДАН
Александр КЕРДАН



КАРАУЛ
Роман* 


Глава первая
1
— Печень трески... Горбуша в собственном соку... Слышь, Сань? — толкнул стоящего в первой шеренге Кравца его друг Юрка Захаров. — Ребята из семьдесят четвертого рассказывали: в выездном нажрались всего от пуза... Ты пробовал печень трески?
— Тише ты, Гейман услышит, — сквозь зубы осадил Кравец. На ужин был похожий на клейстер комок каши, который он не стал есть, а чай с хлебом только разжег тоску о человеческой еде.
— Отставить разговорчики в строю! — рявкнул старшина. — Ротя-а! Смирр-на! Равнение налево!
Из канцелярии вышел ротный Епифанцев, за низенький рост и визгливый голос прозванный Бабой Катей. Гейман, браво повернувшись на каблуках, отпечатал ему навстречу пять шагов:
— Товарищ капитан! Рота на вечернюю поверку построена! Разрешите начинать?
— Начинайте, — тоненько распорядился Баба Катя.
Раскрыв книгу вечерней поверки, старшина принялся выкрикивать фамилии курсантов.
Услышав свою, Кравец внутренне подобрался и выдохнул:
— Я!
— Головка от буя! — раздался сзади комментарий. «Мэсел выеживается!» — подумал Кравец о своем постоянном недруге Масленникове, показал ему за спиной кулак. И тут же снова принял строевую стойку. К шеренге отделения подошел Баба Катя.
Известно: с Бабой Катей лучше не связываться. Не то он наморщит лоб, переходящий в яйцеобразную лысину, прищурит желтоватые глаза, сожмет и без того узкие губы и дискантом выпалит традиционное:
— Я вас, та-а-варищ курсант, на гауптвахте сгною! Там вы у меня узнаете, что такое настоящий офицер-политработник!
Ну, сгноить — не сгноит, а кровушку попортит изрядно!
Второкурсник — существо беззащитное. Его начальник училища запросто отчислит. Это старшие курсанты ходят с гордо поднятыми головами. Они на третьем году — «под крылом» Главкома ВВС, а он народные деньги, затраченные на их обучение, на ветер выбрасывать не станет. Разве что действительно произойдет «громкое» чэпэ.
Младшим, чтобы навсегда распрощаться с училищем, и одной самоволки хватит, а то и просто нелюбви Бабы Кати. Напишет он рапорт на имя комбата, и — поминай, как звали...
Если же до отчисления дело не дойдет, у Епифанцева много других рычагов воздействия на неугодного. Например, лишение увольнения. В город — не сержанты и не комсомольские активисты — ходят по очереди, раз или два в месяц. Именно на второй курс приходится вся тяжесть нарядов: караулы, кухня, дежурство по автопарку... Из-за этого оказаться в городе, когда назначил свидание девушке или в кинотеатре идет новый фильм, и так-то непросто. А уж если сержанты и старшина Гейман получат приказ ротного, то просидишь на Увале, в семи километрах от столицы Зауралья, до самого отпуска.
Ротный для курсанта — царь, бог и воинский начальник в одном лице. От него зависит все (или почти все) на ближайшие годы учебы, а то и на служебную перспективу. Именно командир подразделения пишет характеристику выпускнику. Она многое решает в распределении, если ты не генеральский сынок...
Впрочем, на втором году обучения мало кто задумывается о выпуске. «Приказано выжить!» — так в училище зовется этот курс. Вот и выживают второкурсники по принципу: день прошел и хорошо! Протянуть бы все последующие так, чтобы не заработать наряд вне очереди, не лишиться положенных благ и, отгуляв отпуск, перейти на третий курс, который называется куда отрадней — «веселые ребята».
Епифанцев, словно почувствовал мысли подчиненных, окинул правофланговых пронзительным взглядом снизу вверх, задержал его на Кравце:
— Та-а-варищ Кравец, почему у вас вид отсутствующий? Опять стишки сочиняете в строю? Сколько раз вам повторять: строй место священное! Тут вам не Царскосельский лицей, а военное училище!
Сзади сдержанно хохотнул Мэсел и тут же осекся под взглядом ротного. А он, довольный своим остроумием, неторопливо зашагал к левому флангу, куда по мере чтения перемещался Гейман.
Когда ротный и старшина удалились на безопасное расстояние, Кравец снова услышал шепот Захарова:
— Сань, а Сань! А ведь выездной караул — это почище, чем фотокарточка у развернутого знамени. И почему его в перечень поощрений не включили?
— Тебя, Юрик, спросить забыли! — успел отмахнуться Кравец и тут же нарвался на «грубость», теперь уже от непосредственного командира сержанта Шалова:
— Курсант Кравец, еще одно слово и...
Кравец надулся и стал мысленно повторять: «Я совершенно спокоен, я совершенно спокоен». Так их недавно учили на военной психологии управлять эмоциями.
Тем временем старшина закончил поверку и объявил:
— Слушай наряд на завтра!
«Если известие о выездном — не плод чьей-нибудь фантазии, то сейчас узнаем, кому повезло, — подумал Кравец. В отделении в состав выездных караулов приказом по училищу было отдано несколько человек. В том числе и он сам. — Попаду или нет?»
Сопровождение воинских грузов — целое событие. С позиции Бабы Кати, это, конечно, наряд. Нелегкий и ответственный. А вот с точки зрения курсантов — тут прав Юрка Захаров — что-то похожее на поощрение: увольнение или небольшой отпуск, сулящий радостные приключения. Пускай и с автоматом за плечом, но на неделю, а то и на две, ты ускользаешь из-под опеки Бабы Кати. Питаешься не баландой, а вполне сносным сухпайком, в котором и тушенка, и сгущенка, и рыбные консервы, каких ни в одном курганском магазине не купишь.
Вполуха Кравец прослушал, кто отправится в наряд по учебному корпусу, кому предстоит дежурство по штабу училища, кто заступит дневальным по роте. Наконец прозвучало долгожданное:
— Выездной караул... — старшина, как нарочно, сделал долгую паузу, — будет снаряжен от семьдесят первого классного отделения.
«Ура!» — чуть не вырвалось у Кравца, но, боясь сглазить возможное счастье, он притих.
— Начальник караула — сержант Шалов.
— Я!
— Караульные: курсанты Захаров...
— Я!
— Масленников...
— Я!
— Кравец...
2
Космонавтов для полета как и экипажи подводных лодок отбирают по принципу психологической совместимости. Об этом Кравец однажды делал доклад на семинаре по партийно-политической работе. Сокращенно — ППР.
По какому принципу формировался их выездной караул — он объяснить не мог. Может быть, согласно аббревиатуре главного училищного предмета, которую местные остряки расшифровывали как Полная Потеря Рассудка... Иначе, с какой стати выполнять «боевую задачу в мирное время» (так в Уставе гарнизонной и караульной службы определен караул) поручили людям, на дух не переносящим друг друга?
Взять сержанта Шалова. Его не любил даже подхалим Мэсел. Да и за что любить въедливого младшего командира, бесконечно делающего замечания, сующего нос в каждую прикроватную тумбочку и, что самое обидное, постоянно доносящего на своих подчиненных Бабе Кате.
— Ну и гад этот Шалов, — перешептывались курсанты. — Так ж… рвет, будто по выпуску лишнюю звездочку на погоны получит.
И то верно. Было бы дело в войсках, где сержант, как правило, «дед» или «дембель». Ему, как говорится, с молодыми солдатами детей не крестить. Он отыгрывается на них за собственные унижения, которые познал в начале службы. Но в военном училище младший командир это тоже курсант. И выпустится он таким же лейтенантом, как и те, кем помыкал, нося сержантские лычки. Потому-то, если ведет он себя не по-товарищески, сам собой и напрашивается вывод, что повинно в этом не служебное рвение, а натура.
Сергей Муратдинович Шалов (сказалась ли кровь «гордого кабардинского народа» или родство с генералом, занимающим пост в Министерстве обороны) смотрел на всех свысока. В отличие от других сержантов требовал к себе обращения только на «вы» и по воинскому званию. Сам же с курсантами в выражениях не стеснялся.
Бывают люди, у которых даже положительные качества превращаются в недостатки. То же было и с Шаловым. Он отлично владел английским. На занятиях по иностранному языку получал одни пятерки, но консультировать сослуживцев отказывался. Он не расставался со словарем и то и дело вставлял в свою речь английские словечки, подчеркивая, что готовится к карьере военного дипломата. Впрочем, свои дипломатические способности он проявлял только в присутствии ротного или преподавателей. Перед ними изображал из себя блюстителя уставных норм, надевал маску заботливого и доброго командира.
Двуличие Шалова больше всего и раздражало Кравца. Однажды он сочинил что-то вроде эпиграммы. Текст был незамысловатым:
Шалов, наш сержант, с пеленок
Был по всем статьям подонок.
Он в строю на нас рычит,
Ну, а за спиной стучит...
К эпиграмме прилагался шарж, на котором Сергей Муратдинович изображен был в чем мама родила. Причем его мужское достоинство представлялось в виде молота, которым он колотил в дверь с табличкой «Канцелярия роты». Из-за двери с испуганным лицом выглядывал некто, очень похожий на капитана Епифанцева.
Кравец прочитал эпиграмму Юрке Захарову. Тот сначала покатился со смеху, а потом предостерег друга:
— Порви! Попадет в руки к комоду, загремишь под фанфары...
И накаркал!
Кто хотя бы раз познал муки творчества, поймет, как трудно автору уничтожить свое детище. Хочется поделиться содеянным с окружающими, услышать одобрительные отзывы, погреться в лучах славы... Кравец, невзирая на Юркин совет, показал шарж еще нескольким курсантам своего отделения. Окрыленный их восторгами, решил сохранить рисунок на память, спрятал его среди конспектов. Потом забыл о нем. Конспекты дал переписать кому-то из однокурсников. Тот еще кому-то...
Кравца вызвали в канцелярию неожиданно, перед самым отбоем. Пока он шел мимо товарищей, расправляющих кровати, судорожно перебирал в уме поводы, по которым мог понадобиться ротному. Никаких провинностей за собой не припомнил.
В кабинете находились Епифанцев и Шалов. Сержант стоял у стены, а ротный нервно прохаживался от стола к двери.
— Товарищ капитан, курсант Кравец по вашему приказанию...
— Что эт-т-а-а? — Епифанцев, как фокусник, извлек откуда-то тетрадный листок и сунул под нос Кравцу. Тот с ужасом узнал свой шарж.
— Что эт-т-а? — повторил командир роты. — Я вас спрашиваю, товарищ курсант!
— Шутка... — выдавил Кравец. — Просто шутка, товарищ капитан...
Баба Катя стал пунцовым: нос, лысина, белки глаз. Казалось, даже просвет на погонах ротного из голубого, как положено в авиации, сделался бордовым, точно у вэвэшника.
— Шутка! Да, как ты посмел шутить над своим командиром? — переходя на «ты», взвизгнул он.
— Это подрыв единоначалия... — поддакнул Шалов.
— Я не хотел ничего подрывать... — попытался оправдаться Кравец.
— Ма-алчать! — голос ротного стал еще пронзительней. — Я тебя...
Капитан минут десять орал, все больше заводясь от собственного крика. Он то подскакивал к курсанту, потрясая кулачками, то отпрыгивал в сторону и топотал хромовыми сапожками, сшитыми на заказ и вызывающими зависть у всей роты.
Но сейчас Кравцу было не до любования капитанскими хромачами. Слушая смесь упреков и угроз, он стоял — руки по швам, тупо уставясь в одну точку: «Точно, «губы» не миновать. А то и отчислят...»
Взрыв командирского гнева закончился непредсказуемым образом.
— Товарищ Шалов, я решил назначить курсанта Кравца редактором ротной сатирической стенгазеты, — Баба Катя еще раз, словно любуясь, взглянул на злополучный рисунок и спрятал его в сейф. Повернул ключ в замке и подвел резюме: — Картинку я сохраню для истории, а этот Кукрыникса пускай свои таланты употребит на перевоспитание нарушителей воинской дисциплины...
Решение Епифанцева застало сержанта врасплох:
— Товарищ капитан, но...
Ротный никаких «но» не терпел:
— А вы что, та-а-варищ сержант, сразу хотели отличника учебы на гауптвахту отправить? За наличие чувства юмора? Вы па-а-читайте, что классики марксизма-ленинизма говорят: главное — не наказание, а убеждение...
— Так точно, — нехотя согласился Шалов.
— Ладно, идите, — отпустил подчиненных капитан, напоследок произнеся фразу, которая в отношении Кравца стала крылатой: — Запомните, курсант, здесь вам не лицей!
Когда вышли из канцелярии, Шалов сквозь зубы сказал:
— Зря радуешься, бэби... Не надейся, что легко отделался...
С той поры и стал Кравец у командира отделения чем-то вроде мальчика для битья. Как только подвернется наряд или грязная работа, не ходи к гадалке, отправит Кравца. Или за якобы несвежий подворотничок или плохо надраенные сапоги лишит увольнения. Но, что хуже всего, перед строем отделения начнет отчитывать: мол, отличник, а дисциплину нарушает — на самоподготовке художественную литературу читает, на построения опаздывает... Шалов даже собрание комсомольской группы организовал с повесткой «О поведении комсомольца Кравца». С критикой выступили трое курсантов, явно подготовленные командиром отделения. Особенно старался Мэсел.
О роли его в истории с шаржем Кравец узнал случайно. Мэсел сам проговорился, когда они раскапывали аварийную теплотрассу.
Кравец давно заметил, что у коммунальных трубопроводов существует свой закон: аварии случаются всегда в непогоду. Вот и этот прорыв теплотрассы пришелся на промозглый октябрьский день. В разрытой траншее грязь чавкала под ногами. Дождило. Все перемазались, как черти, и промокли, словно водяные. Но самое противное: в напарники Кравцу достался Мэсел! Вместо того чтобы поскорей сделать то, что им поручили, он постоянно устраивал перекуры. Или просто стоял, опершись на лопату.
— Хочу и курю. Это тебе, Кравец, надо стараться. Ты же у нас — на крючке у Бабы Кати висишь со своими рисуночками...
— А ты откуда знаешь про шарж? — вскинулся Кравец.
— А? На комсомольском собрании говорили...
— Врешь! Про это не говорили. А если ты о рисунке знаешь, то ты и заложил меня Шалову!
— Нужно мне тебя закладывать... Это он мне рассказал, как тебя Баба Катя выдрал!
— Опять врешь! Не станет Шалов рассказывать, как опарафинился!
— Ну, хотя бы и так. Только называется это по-другому. Не заложил, а доложил! Имею право... Что, по-твоему, настоящий комсомолец должен терпеть, когда рядом с ним порнографию распространяют? А понятие воинской чести?.. Скажи спасибо, что в парткомиссию твои картинки не попали!
Упоминание об училищной парткомиссии, секретарем которой был родной дядя Мэсела, окончательно вывело Кравца из себя:
— Ну и сволочь ты, Мэсел! — выдохнул он и, отбросив лопату, сделал шаг к недругу.
Обычно трусливый Мэсел тут не сдрейфил. Обложил Кравца матом и вкатил такую оплеуху — аж искры из глаз посыпались. Кравец устоял на ногах и ответил прямым ударом, опрокинувшим Мэсела на спину. Тот тут же вскочил и, оскалившись, как самурай, бросился на Кравца с лопатой в руке. Ударить не успел или побоялся, их оттащили друг от друга.
— Ты, Кравец, за драку будешь отвечать по полной программе... — сразу нашел виновного Шалов.
Однако обещание не выполнил — их всех троих назначили в выездной караул. Одна радость — туда же попал и верный друг Юрка Захаров.

3
Инструктаж Епифанцев начал высокопарно:
— Та-а-варищи курсанты! Вам доверена высокая честь: поехать в выездной караул. Этой чести вы удостоены, как по-а-бедители социалистического соревнования за достойную встречу исторического двадцать пятого съезда КаПээСэС.
Кравец чуть было не заорал: «Слава КПСС!» — но вовремя сдержался — руководящую и направляющую силу советского общества в стенах училища всуе поминать не принято. Коммунистическая партия Советского Союза — альма-матер всех политических училищ. В январе 1967 года ЦК партии принял постановление «О мерах по улучшению партийно-политической работы в Советской Армии и Военно-морском флоте». В соответствии с ним и был создан институт ротных политработников, открыты несколько военных училищ, в том числе и Курганское высшее военно-политическое авиационное. Оно же — КВАПУ.
Правда, еще одно обстоятельство удержало Кравца от здравицы: в седьмой роте, вопреки расхожему анекдоту, что «Слава КПСС» — вообще не человек, был курсант с таким именем и фамилией. Ненец по национальности.
Согласно упомянутому постановлению, в училище ежегодно принимали представителей разных народов СССР. В роте было немало украинцев, белорусов, были: один азербайджанец, один грузин, один узбек... Словом, весь интернационал налицо.
Слава Капээсэс (именно так в военном билете было записано) отличался от остальных не только фамилией, но и каким-то необыкновенным трудолюбием. Большую часть времени он, кривоногий и невзрачный, проводил в подвале казармы, где была устроена слесарно-столярная мастерская. Слава всегда что-то строгал, пилил, сверлил. Ни на какие построения он не являлся. Даже в столовую приходил самостоятельно, а не с ротой. В казарму поднимался только перед самым отбоем. Книг никогда не читал, конспекты не переписывал. Как он сдавал экзамены и зачеты — для однокурсников оставалось тайной. Наверное, ему просто ставили тройки за происхождение и золотые руки. Но забавнее всего, как Слава ездил в отпуск. Его отец-оленевод постоянно кочевал где-то за Полярным кругом.
— Когда вернетесь, Капээсэс? — строго спрашивал Славу ротный.
— Когда пурга кончица, однако, — невозмутимо ронял тот.
Точно. Все остальные курсанты, прибыв в положенный срок, успели проучиться уже добрую половину семестра, а Слава только появился в училище, все такой же невозмутимый.
— Самолета не летал... — докладывал он Бабе Кате. И Славе все прощалось.
— Слава, а почему у тебя фамилия такая необычная? — как-то поинтересовался Кравец.
— Зачем необычная? — удивился Капээсэс. — Кароший фамилия. Отец давал. Он у меня — б-а-альшой коммунист, однако. Главный в совхозе...
Слава надолго замолчал, потом сказал совсем неожиданное:
— Сам-то отец другой фамилия имел.
— Какой? — Кравец невольно перешел на ломанный язык.
— Олесов.
— Как же так: отец — Олесов, а ты — Капээсэс?
— Разве не можно? — снова удивился Слава.
— У русских так не принято...
— Плохо...
— Отчего же плохо?
Слава внимательно посмотрел на Кравца, покачал головой и сказал с глубоким убеждением:
— Отец — главная в семье. Как захочет, так и правильно. Он в сельсовет меня записать приехал. Над сельсовет плакат висит: «Слава КПСС!» Отец обрадовался: значит, Торум его сыну имя подарил...
— Торум это кто, председатель сельсовета? — спросил Кравец.
Лицо Славы окаменело:
— Торум это бог!
— Слава, ты же сказал, что твой отец большой коммунист... Как же он может верить в бога? — не поверил Кравец.
— Разве не можно? — изумление Капээсэс было таким неподдельным, что Кравец только рукой махнул: о чем разговаривать с дитем природы?..
Капээсэс вспомнился Кравцу неспроста. В этот самый момент Епифанцев, успевший уже рассказать, что можно и чего нельзя делать в выездном карауле, заговорил про Славу:
— Не забудьте отремонтировать ящик для боеприпасов. Ваши предшественники из семьдесят четвертого расколотили его в карауле... Как умудрились? Железный ведь... Капээсэс я задание дал... Постарайтесь все успеть. Выезд завтра в семь тридцать от штаба училища. Ясно?
— Так точно, — за всех ответил Шалов.
— Хорошо. А теперь распишитесь мне в журнале инструктажа. Каждый — напротив своей фамилии.
— Для чего расписываться-то? — шепотом спросил Юрка Захаров у Кравца, пока Шалов ставил свою подпись в амбарной книге.
— Ротный страхуется. Вдруг с нами что случится...
После инструктажа Шалов отправился в штаб получать караульную ведомость и проездные документы. Юрку Захарова и Мэсела послал за сухпайком. Кравцу, как тот и предполагал, поручил починку ящика.
— После этого, май дарлинг, пройдешь на вещевой склад к прапорщику Нечитайло. Захаров и Масленников подойдут туда же. Получите полушубки и телогрейки. Ю андестенд? — Шалов был в приподнятом настроении.
— Понятно, — буркнул Кравец. Но, отойдя на пару шагов, улыбнулся: никакой Шалов не может отравить радость от предстоящего караула.
Так, улыбаясь, и зашел в мастерскую.
— Зачем смиёсся? — поинтересовался Слава, отрываясь от работы. На верстаке лежал ящик, над замком которого он колдовал.
— Разве не можно?
— Можно. Только потом, однако. Когда снова в училисче приедешь.
— Я в приметы не верю.

4
Полушубки были ослепительной белизны, не надеванные ни разу. Начальник склада прапорщик Нечитайло, выдавая их, запричитал:
— Загубите таку красу, бисовы дети! Який командир зрозумив у караул таку нову вещь выдавати? Там же грязь, копоть... Глядите, хлопчики, вы ж мэни за них головой отвечаете!
— Ответим, товарищ прапорщик. Не беспокойтесь! — примеряя полушубок с серебристым мехом на отворотах, сказал Юрка Захаров. — Ну как, Сань, идет мне такой прикид?
— Почему нельзя прямо в них из училища поехать? — задал вопрос в пустоту Кравец, размышляя, что в таком наряде было бы неплохо прошвырнуться по улицам Кургана: вдруг кто-то из знакомых девчонок встретится...
— Это караульная форма одежды, а не повседневная, — загубил мечты невесть откуда взявшийся Шалов. — Рашн коллорит... Он в деревне хорош да на посту. А в городе тебя первый же патруль сцапает.
— Так ведь тащить сколько... — застонал Захаров. — Сухпай, боеприпасы, полушубки, телогрейки, автомат, подсумок... Так и пупок развяжется, товарищ сержант...
— Своя ноша рук не тянет! Ты, Захаров, еще не успел за ворота выйти, а уже ноешь. Вспомни, как в уставе сказано: стойко переносить все тяготы и невзгоды военной службы…
— Так то — тяготы. Они не в килограммах измеряются...
Когда поутру Шалов построил их, чтобы проверить готовность снаряжения, оказалось, что ноши и впрямь больше, чем рук у караула. Четыре вещмешка, набитых до отказа. Сверху приторочены скрученные в скатку полушубки. Ящик с боеприпасами и документацией. Автоматы в чехлах да еще две тяжеленные коробки с сухпайком. Телогрейки, не поместившиеся в вещмешки, курсанты вынуждены были надеть под шинели, отчего приобрели мешковатый вид. Только сержант ухитрился впихнуть свою телогрейку в ящик для боеприпасов и теперь выгодно отличался от остальных. Его отутюженная шинель была перетянута офицерским ремнем, на котором красовалась кобура с пистолетом.
Пижонство аукнулось Шалову, как только вышли из казармы и в сопровождении двух дневальных потащились к штабу. Ноябрьское утро выдалось морозным. Да еще ветер пробирал насквозь. Злорадство шевельнулось в душе Кравца, заметившего, как скукожился еще минуту назад такой бравый комод. Даже в шинели с телогрейкой было совсем не жарко… Но холод не мог остудить азарт и предвкушение приключений. От Кравца не ускользнуло, с какой завистью смотрели на них курсанты, чистившие заснеженный плац. «Скребите, ребята! Помните, что только труд превратит курсанта в человека!»
У штаба урчал дежурный Газ-66. За рулем — сержант из роты обеспечения. С ним рядом — помощник дежурного по училищу, лейтенант. «Шалову опять не повезло, рассчитывал прокатиться в кабине», — ухмыльнулся Кравец и тут же получил нагоняй:
— Кравец, тебе что, особое приглашение надо? Чего сопли жуешь!
Быстро закидали экипировку в кузов и уселись.
— Кравец старший по левому борту. Я по правому, — определил Шалов диспозицию и постучал по кабине. — Поехали!
Промелькнула главная аллея училища, домик КПП с заспанным дежурным. Справа потянулся зеленый забор. Потом его заслонила березовая роща. Замаячили четырехскатные крыши домиков. Вот и поворот на Звериноголовский тракт. Постамент с устремленным в небо МИГом, на котором выведено красной краской «Слава советским авиаторам!» И опять березы, сосны с двух сторон. Знакомый, много раз виденный из окна рейсового автобуса пейзаж. Сейчас, в сумеречном утреннем свете, он показался Кравцу иным. Более суровым и, как ни странно, более красивым. «Наверно, так виделись родные места уходящим на войну», — пришла мысль. Но развить ее не успел. ГАЗик пошел под гору и выкатился в степь. Она раскинулась до самого города, являя собой тот самый «оперативный простор», который, по словам Бабы Кати, не в силах преодолеть ни один самовольщик. Что и говорить, пять километров по снежному полю — расстояние не малое! Но смельчаки в роте все-таки находились. Правда, Кравец не из их числа. И то — не из боязни, что не дойдет до Кургана и замерзнет в степи, как ямщик из народной песни, а скорее, по идейным соображениям. Самоволка не вписывалась в его жизненные принципы, в понятие офицерской чести. Хотя, было бы ради кого, может, и рискнул бы...
Наконец добрались до дамбы. Переехали через замерзший Тобол и очутились в Кургане. Областной центр уже проснулся. На остановках толпился рабочий люд. Было совсем светло, но уличные фонари все еще горели. Такие уютные, зеленые летом, улицы Кургана сейчас были стылыми и навевали тоску. Советская, Горького... Проехали городской парк. Напротив центрального входа, словно в насмешку, располагалось здание комендатуры — старинный двухэтажный особнячок из красного кирпича. Захаров и Кравец переглянулись...

5
Приключения, о которых мечталось в КВАПУ, начались сразу же — на курганском вокзале.
Когда выгрузили поклажу и по частям перетащили в зал ожидания, Шалов отправился за билетами. Поскольку воинской кассы на вокзале не было, процесс покупки обещал затянуться. Кравец осмотрелся.
Зал был забит до отказа. Пассажиры поражали разнообразием. Почтенные семейства: муж, жена, дети. Путешественники-одиночки, в основном мужчины средних лет. Старушки с сетками, кошелками и дерматиновыми сумками. Темные личности. Милиционеры, прохаживающиеся с безразличным видом. Военных, кроме состава караула, не было. Да и откуда им взяться, если во всем Кургане воинских организаций — только училище да военкомат...
Его внимание привлекла бродяжка. Таких зовут «синявками». Она уселась прямо на цементный пол напротив курсантов. Достала из сетки чекушку, алюминиевую миску и кусок серого хлеба. Приготовила спиртовую тюрю и неторопливо принялась хлебать, время от времени поводя вокруг мутными глазами и громко икая. Кравца передернуло: «Откуда берутся такие? Неужели и она тоже та самая единая общность — советский народ?..» Он испугался собственной крамолы и постарался найти объяснение: «Может, это и есть те самые буржуазные пережитки, о которых нам говорили на научном коммунизме? Пережитки, которые не изжиты и с которыми надо бороться!.. Наверное, у нее были родители пьяницы... И не нашлось рядом настоящего человека, который помог бы отыскать правильную дорогу в жизни... Для того и нужны коммунисты, чтобы помогать таким, как она... Но как? Дать ей денег? Так она потратит их на новую бутылку... Да и не видно что-то желающих помочь...» Кравец отвернулся и сказал Захарову:
— Я ненадолго...
Он передал другу автомат и вышел из зала.
Туалет размещался в подвале. Туда вели плохо освещенные ступени. «Как будто в наш подвал...»
Кравец рос у матери-инвалида один, без отца. С семи лет на нем была заготовка дров. В квартире стоял титан, который топился два раза в неделю, для него и требовались дрова. Подвал в доме пользовался дурной славой. Там постоянно околачивались пьяные мужики и хулиганистые подростки. Каждый поход требовал от мальчишки изрядного мужества. Однажды его сильно напугал бродяга, внезапно возникший из неосвещенного угла. Он широко расставил руки, словно хотел схватить. Кравец увернулся и убежал. После этого он ходил в подвал с топором наизготовку.
Воспоминания заставили Кравца нащупать на боку штык-нож в пластмассовых ножнах.
Едва он открыл дверь туалета, как раздался крик:
— За-ре-за-ли! Ка-ра-ул!
Мимо него по лестнице метнулся мрачный тип.
Кравец растерялся: бежать следом или посмотреть, что случилось в туалете? Выбрал второе. Увидел плюгавенького мужика, присевшего у стены с писсуарами. Мужик был без пальто. Двумя руками в синих наколках он зажимал бок, по замызганной рубахе расползалось багряное пятно.
— Кюрсантик, родимай! — просипел он. — Подь сюда...
Кравец опасливо приблизился. Мужичок разжал руки и обнажил резаную рану, из которой хлестала кровь. Кравца замутило. Он сделал шаг назад.
— Кюрсантик, постой… Уважь, мил-человек, посци на рану...
— Зач-чем?
— Чтоб зараже-е-ния не было!
— Нет-нет, я не могу... Вы подождите, я сейчас... Я доктора... — Кравец бросился к выходу.
— Не надо док-то-ра! — взвыл раненный.
Но Кравец уже бежал наверх, перескакивая через ступени.
Когда он с фельдшером из медпункта и дежурным милиционером вернулся в туалет, там уже никого не было. Только темная лужа в углу убеждала, что резаный мужик ему не привиделся.
— Шпана вокзальная разборки устраивает, — констатировал старшина. — Ну что, будем составлять протокол или ты ничего не видел?
— Мне некогда составлять протокол, я вообще-то в карауле.
— Ну, веди к своему начальнику…
Шалов уже рвал и метал:
— Где тебя носит, Кравец? Мы на поезд опоздаем... Что он натворил, товарищ старшина?
— Не натворил, но является свидетелем преступления...
— Свидетелем... У нас поезд через десять минут да еще куча вещей!
— Я не настаиваю, — старшине самому не хотелось «вешать» на свое дежурство не раскрываемое преступление. — Как твой подчиненный скажет...
— Ну что, Кравец, говори... — Шалов всем видом показывал, что альтернативы нет.
— Можно, мы не станем составлять протокол? — Кравец был противен сам себе.
— Ладно, валяйте… Счастливого караула! — козырнул старшина.
— Тебя, Кравец, ни на минуту нельзя оставить! Вечно во что-то влипаешь! — сказал Шалов. — Бери вещмешок и живо на платформу!
— А куда мы едем, товарищ сержант?
До последнего момента адресом их командировки был некий «почтовый ящик» с четырехзначным номером. Но что это за «ящик» и где он располагается — Шалов важно называл «военной тайной».
— Груз будем получать в Копейске, — шепнул Кравцу Захаров. — Я видел в билете у Шалова... Это же рядом с твоим домом!
— Чего же он нам не говорит?
— Боится, чтобы ты в самоволку не рванул.
От Копейска до Колгино и в самом деле было всего пятнадцать километров! На душе у Кравца посветлело. Забрезжила надежда: вдруг удастся оказаться дома, хотя бы на минуту!
В поезде Шалов неожиданно сделался благодушным.
— Мы все теперь одна команда. Надо держаться друг друга: вы за меня, а я за вас!
«За такого подержишься...» — переглянулись Кравец и Захаров. Мэсел поддакнул комоду:
— Так точно, товарищ сержант! Можете на нас рассчитывать!
«Кого же он мне напоминает? — подумал Кравец. — Ах, да! Шакала из мультфильма о Маугли... Что ж, хотя мы и одна команда, но, вопреки тому же мультику, кровь у нас разная...»

6
До номерного завода добрались к четырем часам, когда уже надвинулись сумерки. Разместив подчиненных и багаж в комнате для охраны, Шалов пошел в заводоуправление.
— В военную приемку, — с видом знатока пояснил Мэсел.
Кравец его не слушал. Он вернулся к мыслям о близком доме, о маме. Разморенный теплом, незаметно задремал.
— Рот-тя, подъем! — передразнивая Геймана, разбудил их Шалов.
Курсанты заученно вскочили с мест.
— Я же предупреждал: сразу всем спать нельзя, — нравоучительно заметил сержант. — Кто-то один должен бодрствовать, следить за оружием. Ю андестенд?
— Понятно...
— Ол райт! Значит, так. Груз нам подадут в теплушках к заводскому тупику через три часа, не раньше. Сейчас пойдем в заводскую столовую. Я договорился, нас покормят. Потом будем ждать погрузки... Ну, что ты на меня так смотришь, Кравец? Домой хочешь? Да тебя же одного отпустить никуда нельзя... Ты настоящее ходячее происшествие...
— Товарищ сержант, а вы отпустите меня не одного, а с Захаровым, — с разгоревшейся надеждой попросил Кравец. — Тут же рядом. Мы тачку возьмем и одним махом туда и обратно. У нас, в Колгино, никаких патрулей... А, товарищ сержант?
Шалов в этот вечер был не похож на себя.
— Может, и правда отпустить... А водки привезешь?
Кравец не сразу нашелся с ответом.
— Постараюсь...
— Ну, смотри! И ты смотри, Захаров. Не только за собой, но и за ё фрэнд... Опоздаете, я с вас три шкуры спущу, — с добренькой улыбкой напутствовал Шалов. — Да, сдайте штык-ножи и про водку не забудьте! Здесь быть в двадцать ноль-ноль и ни минутой позже!
— Будем, товарищ сержант!
Еще не веря в происходящее, они выбежали из проходной мимо вохровца, над головой которого висел старый линялый лозунг: «Товарищи рабочие, инженеры и техники! Строго храните государственную тайну!» Кравец успел заметить, что стрелки часов над дверью показывали половину шестого: «Успеем!»
По протоптанной тропинке припустили вдоль забора, сверху опутанного колючей проволокой. Им повезло. В последний момент заскочили в отходивший автобус, который довез до автовокзала. Там, так же удачно, поймали такси. Молодой чернявый водитель за пятерку — месячная «стипендия» второкурсника — согласился «пулей» домчать их до Колгино и подождать полчаса, если оставят денежный залог, равный стоимости обратной дороги. «Какой разговор! Получишь, только дождись!» Старенькая, постанывающая на ухабах, «Волга», невзирая на возраст, резво помчала.
Вскоре слева замаячили отвалы угольного разреза, как пояснил Кравец, самого глубокого на континенте. Даже во тьме были различимы березки, выросшие на старой насыпи. Новая — голой громадой высилась за ней, как настоящая, а не рукотворная гора...
Вот и бронзовый шахтер с отбойным молотком на плече у въезда в пригород. Извилистые улочки поселка Тимофеевки. Бассейн. Двухэтажный вокзал и, разделенная тополиной аллеей, улица Ленина. Парикмахерская. Книжный магазин. Ресторан «Урал». А вот и родной дом.
Как на крыльях взлетели на третий этаж. Кравец позвонил и прислушался. Сердце стучало. «Да нет же, это мамина палочка стучит о пол...»
— Кто там? — спросил из-за двери родной голос.
— Это я, мама, открой!


Глава вторая
1
Телеграмму подполковнику Кравцу вручили ранним утром. Дежурный по мотострелковому полку, где Кравец служил заместителем командира по воспитательной работе, вместо обычного доклада о положении дел торопливо сунул ему телеграфный бланк.
«Срочно приезжай воскл знак мама тяжелом состоянии тчк Анна Якимовна» — прочитал Кравец сообщение, которое уже несколько лет боялся получить. Поначалу он не обратил внимания, что телеграмма пришла на адрес войсковой части, а не домой, что на бланке нет необходимой в таких случаях подписи врача, заверенной на почтамте.
На это указал командир полка полковник Смолин, к которому тотчас и направился Кравец.
— Все понимаю, комиссар, — так, по старинке, Смолин обращался к своему заму, — понимаю, но официально в отпуск по семейным обстоятельствам отпустить не могу. Тут буча какая-то закручивается. Сегодня в четырнадцать ноль-ноль комдив собирает весь офицерский состав. Что будет на совещании, пока даже мне неизвестно. А ты знаешь, какие у меня в штабе дивизии «уши».
Кравец кивнул: мол, помнит, что супруга командира работает в секретной части. Благодаря ей, в полку раньше соседей узнают обо всем, что планирует командование.
— Так как мне поступить, Сергей Владимирович?
— Ну что ты вопросы задаешь, екарный бабай, как будто первый год в армии... Иди к начмеду. Я позвоню, чтобы сварганил тебе освобождение денька на три. У тебя же мать где-то под Челябинском — успеешь обернуться. Ну, а если с ней, не дай Бог, что-то серьезное, дашь телеграмму по всей форме...
— Спасибо, командир, — Кравец подумал, что, наверное, серьезней не бывает, иначе Анна Якимовна, мамина соседка и его бывшая учительница, вызывать бы не стала.
Смолин приобнял заместителя за плечи:
— Ну, что ты, Саня, мать — это святое! Возьми мой «уазик». Заедешь домой, соберешь чемодан, а потом на автовокзал...
Домой Кравец заезжать не стал. С Тамарой он уже много дней находился в состоянии «холодной войны», да и новость о болезни свекрови вряд ли произведет на жену впечатление. С его матерью она отношений не поддерживала. А его отсутствие дома, из-за частых командировок и ставших традиционными задержек на службе, жена просто не заметит.
Все необходимое для поездки было под рукой. Бритвенные принадлежности, полотенце, мыло и зубную щетку он извлек из «тревожного» чемодана, находившегося в кабинете. Денег перехватил у начфина. Уже год, как денежное содержание выплачивалось нерегулярно и с задержкой на несколько месяцев, но у полкового финансиста денежки водились.
— С первой получки отдам, — пообещал Кравец.
— Ого, когда она еще будет... — хмыкнул начфин и тут же спохватился: — Да, вы не беспокойтесь, Александр Викторович: когда сможете, тогда и отдадите...
Всю дорогу от Екатеринбурга до Челябинска, поеживаясь в стылом «Икарусе», и потом, в колгинском «ЛиАЗе», Кравец думал о матери, вспоминал последний приезд к ней.
Уже несколько лет мать, которую он любя называл по имени и отчеству — Ниной Ивановной, едва передвигалась по своей «хрущевке», во двор выходила только при помощи соседей, и то все реже и реже. В больницу, невзирая на уговоры, ложиться наотрез отказывалась. Говорила, что ее «болячки» — дело возрастное, и никакие врачи не помогут.
Кравец все же привез к ней врача из гарнизонной поликлиники. Тот после осмотра сказал:
— Ваша матушка, подполковник, нуждается в постоянном уходе. С ее болезнями одной жить нельзя.
— Так что делать? Ко мне она ехать не хочет, мол, старое дерево на другое место не пересаживают. А для перевода к ней поближе необходимо заключение ВВК...
— Будет вам заключение, — пообещал врач.
Через пару месяцев в отдел кадров управления по воспитательной работе округа такое заключение поступило. В нем значилось, что по состоянию здоровья матери подполковник Кравец А.В. должен быть переведен для дальнейшего прохождения службы в город Челябинск. Знакомый кадровик заверял Кравца, что перевод состоится в ближайшие месяцы. Однако прошел год, а никаких перемен в службе не произошло. Кравец снова написал рапорт. Потом еще и еще... Ответа ни на один из них так и не получил.
— Дай взятку, — посоветовали ему. — Сейчас без этого ничего не решается.
— Никогда никому на лапу не давал и тут не стану!
— Тогда перевода не дождешься.
— Почему? Мне же по закону положено...
— Какие теперь законы? Лучше обратись прямо к начальнику управления. Он ведь твой давний знакомый!
Кравец покачал головой: «Унижаться не буду».
Конечно, он использовал любую возможность, чтобы заглянуть к матери. Едет ли в командировку, возвращается ли с учений... Благо, от места службы до родного дома всего двести пятьдесят километров. А от окружного полигона — и того ближе.
Последний раз он видел мать месяц назад. Ничего не предвещало резкого ухудшения ее здоровья. Нина Ивановна, как всегда, улыбалась, шутила. Только взгляд не такой ласковый, как обычно, тревожный и пристальный. Или, может быть, это сейчас так припомнилось ему...
Говорят, люди должны чувствовать, когда близким становится плохо. Может, это и так. А вот Кравец ничего не почувствовал. Наверное, слишком был занят разборками с Тамарой, служебными делами... Теперь корил себя за это и мрачнел все больше и больше.
В дверях маминой квартиры торчала записка: «Ключ у меня» — и подпись соседки.
Когда на звонок Анна Якимовна открыла дверь, сердце у него сжалось: неужели опоздал?..
— Нину Ивановну на «скорой» увезли. Она в реанимации, инсульт, — сообщила соседка и, заметив порывистое движение Кравца, удержала: — Куда ты? Сейчас не пустят. Утром вместе пойдем…

2
Два эскадрона несутся навстречу друг другу. Мерзлые комья со звоном летят из-под копыт. Хрипят кони. Пена с боков их летит клоками. Перекошены криком и ненавистью лица всадников. Над одной лавой трещит и мечется красный флаг, над другой — бело-зеленый, колчаковский.
Сшиблись. Зазвенела сталь. Обагрился снег. Ржут кони, вертятся. Кричат раненые. Матерятся пока что уцелевшие. Вдруг двое, сойдясь в сече, встали на стременах, застыли на миг, почти одновременно выдохнули:
— А-а!
— О-о!
— Братка!
Соскочили со стремян. Обнялись. Тяжело отстранились.
— Ты с голопузыми? Какого рожна?
— А ты с мироедами?
— Ты же офицер! Присягу давал!
— Кому? Царю? Так нет больше царя. Расстреляли…
— При чем тут царь? Ты России присягал. Присяга дважды не дается!
— А я России и не изменял! Как служил ей, так и служу…
— Ты-то, может, и служишь, а вот внук твой…
— Какой внук? У меня дочке всего три года!
— Как это какой? Сашка Кравец! Он-то своей присяге точно изменил…
Кравец проснулся.
Долго лежал, уставившись в потолок маминой комнаты, чувствуя себя усталым, как столетний старик. «А ведь деду Ивану было бы сто лет, доживи он до сего дня…»
В больницу отправились, как было условленно, вместе с Анной Якимовной. В справочной узнали, что пациентка Кравец Н.И. еще в реанимации, и посещение ее нежелательно. Лечащим врачом оказался соученик Кравца из параллельного класса — Андрей Живетьев. Он обнадежил:
— Мать твою на ноги поставим. Считай, Александр, что ей повезло. Правосторонний инсульт.
— Что я могу сделать?
— Если при деньгах, купи лекарства импортные. Я выпишу. Да, еще можешь заплатить медсестре, так сказать, за персональное внимание. Ты же знаешь, на блокадном пайке государство медицину держит…
— Какой разговор. Заплачу, лишь бы на пользу пошло… Сколько мама пробудет здесь?
Живетьев развел руками:
— Трудно сказать, как реабилитационный период пройдет. Обычно недели две-три. Да не волнуйся. Обещаю, что к матушке твоей будет отношение самое доброе.
— А мне когда можно ее навестить?
— Приходи завтра. Но, разумеется, ненадолго и без всяких треволнений для больной. Уразумел?
— Спасибо, Андрюша.
Когда вернулись из больницы, Анна Якимовна предложила пообедать. Кравец отказался, хотелось побыть одному. Перекусил дома всухомятку. Достал альбом и стал разглядывать фотографии. Остановился на одной, где мама была сорокалетней, улыбчивой, и едва не расплакался. Ощутил себя таким же беззащитным и беспомощным, как в то утро, когда впервые пошел в детский сад. Мама отвела и оставила его среди незнакомых детей. Он плакал, колотил по стеклу ладошками, умолял ее вернуться, взять с собой, а она, прихрамывая, не оборачиваясь, уходила все дальше и дальше… Ему стало страшно: что если мама умрет? Как он будет без нее?
Ему было семь лет, когда у мамы случился сердечный приступ. Он тогда жутко испугался и понял, что мама для него — все. Когда повзрослел, ее влияние вроде бы уменьшилось. Военное училище. Служба. Женитьба на Тамаре. Рождение сына... Отдельная, самостоятельная жизнь. Мать будто отошла в тень. Но материнское присутствие он ощущал всегда. Был уверен, что с ним ничего не случится, пока мама жива.
В последние годы в доме у матери появились иконы и Библия. Нина Ивановна и ему вручила маленькое Евангелие и иконку с изображением князя Александра Невского.
— Ты же некрещеная, — удивился он.
— Мы все крещенные, кто в мои годы родился...
— Ты об этом никогда не говорила...
— Нельзя было, вот и не говорила.
— А теперь что, можно? — усмехнулся Кравец. — Экие вы все новомодные: церковь, иконы... Вон, даже бывший секретарь Свердловского обкома Ельцин теперь в храм со свечкой ходит. А совсем недавно приказ отдавал о сносе дома, где царя расстреляли… И ты туда же... Где ж вы были, когда по всей стране церкви разрушали и священников расстреливали?
Мать обиженно поджала губы. Но перед самым отъездом снова попросила:
— Сынок, возьми иконку... И послушай мать: покрестись... Я тебе защита теперь ненадежная, а Он защитит...
— Что-то не больно он твою семью защитил, — сказал Кравец, но иконку взял.
3
Историю маминой родни Кравец узнал поздно. Уже во время «перестройки», той самой, о которой мрачно шутили, что она когда-то перерастет в перестрелку. До перестрелки пока еще не дошло. А вот иллюзий в головах у тех, кого называли «человеческим фактором», возникло немало. О демократии. О свободе слова. Об исторической памяти. Не устоял и Кравец, поверил в «социализм с человеческим лицом». Задумал написать книгу об армии. О той, какой она была до революции. А еще — о современной. О том, что мешает ей быть по-настоящему сильной и боеспособной. Название придумал — «Сказание об офицерской чести». Поделился планами с матерью.
Она сказала, приглушив голос, хотя они были одни:
— Не делай этого, сынок! Посадят...
— Сейчас не сталинские времена! За книги не сажают.
— Времена для простых людей всегда одни и те же. От сумы да от тюрьмы не зарекайся...
— Да ты, Нина Ивановна, настоящая диссидентка. Вот уж никогда не поду-
мал бы...
— Ты, сынок, о многом судишь торопливо, потому что страха настоящего не знал. А со мной он — всю жизнь, с самого детства...
…Семья прадеда Кравца, выходца из Полтавской губернии, оказалась на Урале во время столыпинской реформы, давшей крестьянам наделы и разрешившей строить хутора на окраинных землях Российской империи. Семья была большая и, что важнее прочего, все пятеро детей — мужеского полу. На каждого по закону положен отрезок пахотной земли. Так что общий надел вышел приличным. Поселенцы работы не гнушались. После первого урожая отстроили хутор. Назвали Николаевкой. То ли в честь государя императора, то ли по имени бывшего владельца этих земель помещика Николаева.
Через несколько лет подросли сыновья. Завели семьи. Рядом с отцовским куренем свои дома поставили. Паровую мельницу приобрели. Одну на всех. Конечно, у каждого в хозяйстве и лошади, и коровы, и даже верблюды были. А овец и птицу просто не считали.
Жили своим трудом и по труду. Нелегко, но сытно. Надеялись, что заживут лучше.
Когда случилась война с немцами, многие мужики, в том числе и дед Кравца Иван, ушли на фронт. Он и его братья оказались в кавалерии, но в разных частях. Иван и старший брат Антон отличились во время Брусиловского прорыва, выслужили офицерские чины и Георгия — за храбрость. Три других брата погибли в Курляндии.
После февраля семнадцатого Иван и Антон вернулись домой. Хозяйство в их отсутствие пришло в упадок. Только стали его поднимать, началась другая война. Белые, красные, зеленые, чехи, колчаковцы, чапаевцы. Все они вытаптывали пашни и сенокосы, грабили дома, уводили с собой лошадей и не успевших спрятаться мужчин. Братья оказались под разными флагами. Так продолжалось, пока однажды не сошлись лоб в лоб. Как в кино... Обнялись, расцеловались. Ивану удалось распропагандировать Антона, и тот вместе со своим эскадроном перешел на сторону Советов...
— Эту быль, мама, я от бабушки слышал...
— Это еще не все... А вот двадцать третьего февраля тридцатого года...
— Был день Рабоче-Крестьянской Красной Армии и Военно-морского флота.
— Так оно, конечно. Но это еще и день, когда нас раскулачили...
— Да вы разве были кулаки?
— Конечно, нет. После гражданской жили бедно. Но со временем и лошадь снова появилась, и корова, и овечки. Куда меньше, чем до войны, но все-таки… Встали бы на ноги покрепче, но в двадцать девятом дошли до Николаевки слухи о коллективизации. Дядя Антон все свое имущество продал и уехал на Кубань. А дед твой остался. Надеялся, что не тронут, как бывшего красноармейца. Правда, перед самым тридцатым годом уехал и он. В Ташкент. Якобы для покупки посевного зерна. На самом деле с расчетом: мол, семью без кормильца с места срывать не станут. Стали. Еще как! За неделю до высылки приехали на хутор уполномоченные из Кислянки — села, что верстах в семи от нас. Отняли все теплые вещи. Бабушку твою и нас, детей, выселили во времянку с земляным полом. Всю скотину со двора увели. Продукты, инструмент — все забрали. Даже балалайку и мешок с семечками. А в ночь на двадцать третье приехали снова. На этот раз с ними был председатель сельсовета. Он когда-то в молодости за нашей мамой сильно приударял, но она деда твоего выбрала. Наверное, председатель с того времени злобу и затаил. «Собирайся, — говорит, — Фрося, к белым медведям. Там тебе и Ванькиным выродкам жарко будет!» Погрузили нас на сани. В деревянный короб с сеном. И повезли. Холод был страшный. Двое суток добирались до станции Шумиха. Потом пересадили в теплушки. Везли еще несколько дней до Тобольска. Затем снова на санях до поселения Малый Нарыс. Привезли в тайгу — снег по пояс. Выгрузили: «Здесь будете жить!» А где, как? Никого не волнует. Там я и простыла. Заработала туберкулез кости. Были сильные нарывы. А в районе лечить отказывались. Дескать, дочь врагов народа — не положено. Могла и вовсе сгинуть, да учительница, тоже из ссыльных, надоумила написать письмо в Москву, Косареву. Был такой секретарь комсомола...
— Слышал... Его в тридцать седьмом расстреляли.
— А в тридцать первом он мне помог. Пришел ответ в комендатуру для ссыльных переселенцев, что дети за родителей не отвечают и девочку надо отправить на лечение... К тому времени и дед твой нас разыскал. Добровольно в ссылку приехал, вслед за семьей.
— Не струсил...
— Они же с твоей бабушкой венчаны были. Перед лицом Господа клялись. Это не шутки.
— Ты опять проповеди читаешь. Лучше расскажи, что дальше было...
— А дальше повезли меня в больницу. На лодке. У меня уже жар и боли сильные. Плачу тихонько. А папа строгий был, говорит: «Терпи! Не хнычь, а то накажу!» Когда в Тобольске поднимались в гору по Прямскому взвозу, родители несли меня на носилках и остановились передохнуть, к нам подошел какой-то мужчина и попросил у отца прикурить. После отец сказал, что это бывший троцкист, находится на поселении. «Что он говорил?» — спросила мама. «Он все сетовал, мол, жил бы Ленин, с нами такой беды не случилось бы...»
— Мам, ну, Ленин-Сталин это давно было. А мне-то почему нельзя книгу писать?
— А мама тогда отцу сказала: «Не высовывайся, целей будешь!»
...Книгу Кравец все-таки написал. Понес в местное издательство. Сунулся в кабинет главного редактора. Секретарша, дама бальзаковского возраста, к главному его не пустила. После долгих переговоров, сопровождавшихся ослепительной улыбкой посетителя, она из уважения к офицерским эполетам, а может быть, по причине неутоленной любви, направила Кравца в общественно-политическую редакцию. Редактор повертел в руках папку с рукописью и присоединил ее к кипе, громоздящейся на столе.
— Зайдите через месяц-полтора...
Через пять недель Кравец опять зашел в издательство. На этот раз редактор встретил его по-другому, долго тряс руку и бормотал, что никак не ожидал от человека военного подобной смелости суждений и откровений об армейской жизни.
— Я буду предлагать вашу рукопись в план издательства, — важно сказал он.
— На следующий год?
— Ну что вы, голубчик, — перешел собеседник на отеческий тон. — Планы издательства сверстаны на пятилетку вперед. У нас даже члены Союза писателей в очередь стоят…
Книга так и не увидела свет, хотя попала в план издательства на тысяча девятьсот девяносто первый год. А когда он наступил, стало не до книг об армии. Да и вообще не до книг.
Реформаторы перевернули жизнь вверх ногами и не оставили людям никакого права, кроме одного — бороться за существование. Курсантская присказка «Приказано выжить!» по сравнению с реальностями новой жизни выглядела детским лепетом. В конце августа пришел указ Ельцина о приостановке деятельности коммунистической партии. Кравец, вместе с остальными политработниками, оказался за штатом. Несколько месяцев находился в подвешенном состоянии, не зная, как сложится дальнейшая служба, чем будет кормить семью. Тут уж точно не до писательской карьеры…

4
Анна Якимовна вошла неслышно. Присела на краешек дивана рядом с Кравцом.
— Не знаю, стоит ли показывать тебе это?.. — она вынула из кармана байкового халата конверт. — Думаю, все-таки должен прочитать. Именно после этого письма с Ниной и случился удар, — она отдала конверт и ушла.
Кравец посмотрел на адрес и сразу узнал почерк жены. Достал сложенный вдвое листок из тетради в клетку. На листке — ни здравствуйте, ни до свидания — всего две фразы: «Я ненавижу вашего сына! И сделаю все, чтобы мой сын никогда не был похож на него!»
С Тамарой он познакомился на четвертом курсе, как обычно знакомятся курсанты — в увольнении. Один из товарищей пригласил его на свадьбу. В числе подружек невесты оказалась рыжеволосая разбитная девчонка с огромными голубыми глазами.
— Тамара, — смело представилась она, оказавшись за столом по правую руку от Кравца.
— Царица Тамар... — пошутил он.
Девушка ответила вполне серьезно:
— Почему бы и нет? — и тут же лукаво рассмеялась, окинув его благосклонным взглядом.
Потом были танцы. Одна подвыпившая девица пригласила его, повисла на шее и неожиданно поцеловала. Вот тут и случилось нечто из ряда вон выходящее. Тамара оттолкнула соперницу и, закатив Кравцу пощечину, метнулась к выходу. Кравец — за ней. Догнал на троллейбусной остановке и, чего сам от себя не ожидал, врезал ответную оплеуху. Тамара зашипела, как взбешенная кошка, и попыталась полоснуть ногтями по щеке. Он перехватил ее руки, крепко сжал запястья. Тамара обмякла и припала к нему...
Любил ли он ее? Кравец не знал. Возможно, просто пришло время. Один из преподавателей училища назвал этот период в жизни курсантов «брачно-гнездовым». Все старшекурсники искали себе подруг, чтобы по выпуску не ехать в дальние гарнизоны в одиночку. Да и природа брала свое. Было и еще одно обстоятельство: «женатики» получали еженедельно два суточных увольнения в город, а это на четвертом году жизни в казарме аргумент весомый.
Пару месяцев спустя, когда от поцелуев дело естественным порядком дошло до того, к чему яростно взывали гормоны, Тамара уперлась:
— Милый, а это после свадьбы.
— Так, давай поженимся!
— Ишь, какой торопыга... А меня ты спросил?
— А чего спрашивать, если ты со мной сейчас в чем мама родила?
— Лежать в одной постели это еще не повод для женитьбы.
— А что повод?
— Любовь, глупенький, любовь...
— Ты что, меня не любишь?
— А ты?
— Что за манера отвечать вопросом на вопрос? Пойдем лучше в ЗАГС!
Решили подать заявление через неделю. Потом была свадьба. Нина Ивановна, узнавшая о ней в последнюю очередь и приехавшая в Курган перед самым бракосочетанием, сдерживала слезы, стараясь не показать, что не одобряет выбор сына. И она, и Тамара были друг с другом любезны и обходительны. Но Кравец, будь он повнимательней и не так занят собой, сумел бы разглядеть, что новоиспеченные свекровь и сноха с первого взгляда не понравились друг другу.
Впрочем, времени и возможности для проявления взаимной антипатии у них не оказалось. Вскоре молодые супруги уехали, как и предполагалось, в дальний гарнизон. Потом родился сын, названный Иваном в честь деда. Были переводы и переезды... Тамара то сидела с малышом, то пропадала в школе, где преподавала математику. Кравец большее время суток был на службе. Обычная жизнь офицерской семьи.
Только отношения у молодых супругов были не совсем обычные. То ластятся, как два голубка, то ссорятся — дым коромыслом. Все не могли определить, кто в доме хозяин. Правда, до оплеух, как в день знакомства, не доходило, но покоя не было — ни ему, ни ей. Слабым оправданием служило, что не знал он, как должен вести себя мужчина в семье. Мать и отец разошлись, когда ему не исполнилось и трех лет. Из такой же несостоявшейся семьи оказалась и Тамара. Вот и строили они свои отношения методом проб и ошибок. И, может, притерлись бы когда-то, притерпелись, но однажды...
Кравец вернулся с учений на день раньше, чем обещал. Приехал поздно вечером, открыл дверь своим ключом и в прихожей споткнулся о чьи-то незнакомые ботинки. Боясь поверить, шагнул в спальню и увидел смятый Тамарин халат, обвивающий рукавами чужую рубашку.
— А-а-а! — не то застонал, не то взревел он и рванулся вперед, сорвал одеяло. Но драться не стал. — Одевайся, уходи! — бросил проснувшемуся и перепуганному парню.
— Что ты в нем нашла, в сморчке этом? — допытывался он, когда остались одни. — Даже сблудить ума не хватило так, чтобы никто об этом не знал…
Тамара, поначалу побледневшая и задрожавшая, пришла в себя и ответила вызывающе:
— Ты на себя посмотри, поэт-самоучка!
— Ну, ты и тварь! — Кравец хлопнул дверью и ушел в офицерское общежитие.
— Ты даже за себя постоять не можешь! — упрекала Тамара, когда они помирились и сошлись вновь. — У тебя жену из-под носа уводят, а ты...
— А я не дурак из-за тебя кулаками махать.
— Ничего, еще помашешь...
И точно. Пришлось Кравцу не раз махать кулаками. После тридцати Тамара как с цепи сорвалась. Приходила домой за полночь. «Дыша духами и туманами…» — так, кажется, у Блока. От нее пахло кабаком и чужими мужиками. Кравец подал на развод. Не развели, сын был еще маленьким… Потом смирился, заявлений больше не писал. Надо было поступать в академию, а кто же разведенного в ВПА примет?.. А там — повышение по службе и замполитская должность. Значит, снова разводиться нельзя... Да и Тамара со временем стала умнее. Любовников в дом приводить не решалась. Если и встречалась с ними, то где-то на стороне. Так и жили последние годы: под одной крышей, а будто и не в браке...
Нина Ивановна, конечно, догадывалась, что в семейной жизни сына что-то не так. Но с вопросами не лезла и советами не досаждала. Кравец ничего ей не рассказывал, не хотел волновать. А Тамара вот не побоялась...
Чем могла мать так насолить Тамаре? Как вообще может женщина, которая сама мать, написать другой матери такое?
«Я ненавижу вашего сына! И сделаю все, чтобы мой сын никогда не был похож на него!» — он снова перечел письмо. Что ж, Тамара давно начала выполнять обещание. Сын все больше сторонится его. Наотрез отказался пойти в суворовское училище: «Ну, ты даешь, еще я в армии не служил... Делать больше нечего?» Иван живет своей жизнью, в которой только телевизор да телефонные звонки знакомым девчонкам. А может, и что-то другое, неведомое Кравцу... Горько сознавать, что твое чадо будто бы и не твое.
Кравец скомкал Тамарино письмо. Потом разгладил и засунул в конверт. «Зачем? Чтобы когда-нибудь ткнуть ей в лицо, обвинить?.. Глупо. Она давно чужая. Ей ни к чему ни мои обвинения, ни моя боль. Вывод один: винить надо себя самого. За все. В том числе за это послание и за мамину болезнь...»

5
Ночь была бессонной. Он лежал на стареньком диване, пружины которого больно впивались под ребра, и глядел в окно. Под порывами ветра метались из стороны в сторону ветки старого тополя. На темном небе стыла одинокая звезда, создавая иллюзию далекого маячка, дарующего надежду. Теснились в голове мысли, одна мрачнее другой. И ни одного просвета между ними, словно жизнь уже закончилась и потеряла всякий смысл...
Вспомнилось вдруг, как после второй измены жены пытался повеситься. В ванной приладил к трубе бельевую веревку. Завязал петлю. Просунул голову... И тут в дверь забарабанил сын, Ване было тогда пять.
— Папа, папа! Открой! — и заплакал, как будто понял, что происходит.
Кравец мог бы подогнуть колени и повиснуть в удавке, но увидел ситуацию со стороны: плачущий ребенок колотит в дверь, а за ней — здоровый мужик пытается свести счеты с жизнью, из-за того что запутался и не может найти выхода... «Что будет с мальчишкой, когда он увидит его с выпавшим языком и вытаращенными глазами?» Картина показалась настолько дикой, что он тут же развязал узел, спрятал веревку в стиральную машину и распахнул дверь.
…Утром он побывал в больнице. Нина Ивановна была еще очень слаба. Пока он был у нее в палате, дважды заглядывала сестра, которой он вчера вручил деньги. «Отрабатывает аванс», — подумал Кравец.
Из больницы он отправился на почту. Выстояв длинную очередь, отослал в часть телеграмму о болезни матери, заверенную у Живетьева.
Не успел вернуться домой, как по батарее застучали. Тук-тук-тук. Пауза. Тук-тук-тук. Условный сигнал — вас к телефону. Это соседка сверху — Зоя Петровна. У нее, единственной во всем подъезде, есть телефон, установленный еще в советские времена.
Он поднялся. Спросил:
— Кто там, Петровна?
— Из части тебя, Саша, — доложила соседка. — Полковник какой-то, фамилию не запомнила.
— И чего хотят? Я ведь только что телеграмму отправил...
Звонил Смолин.
— Привет, комиссар... Как дела?
Кравец коротко объяснил ситуацию, спросил:
— Телеграмму получил?
— Нет еще. Но если бы и получил, все равно позвонил бы…
— Что-то случилось?
— Да, на войну готовимся...
— Ты чего, Сергей Владимирович, открытым текстом шпаришь? Враг подслушивает! — по привычке понизил голос Кравец.
— Да какие теперь секреты? Бакатин, екарный бабай, все наши секреты вместе с шифровальными кодами американцам выдал. По телевизору да из газет нынче можно больше узнать, чем из документов с грифом... Не волнуйся, Саня: тот, кто не должен был знать о наших приготовлениях, узнал о них в первую очередь. Как говорится, враг среди нас!
— А кто враг-то?
— Не поверишь, сам не знаю... Эшелоны оформляем на юг. До той узловой, куда третий мотострелковый отправили. Помнишь?
— Ага, — отозвался Кравец. Речь шла о Северной Осетии, где уже пару месяцев находился их батальон.
Кравцу не к месту вспомнилось, как в декабре 79-го на их аэродроме для дозаправки приземлились десять АН-12, до отказа набитые десантниками, без знаков различия, но с полным снаряжением и боекомплектом. Прилет этот был окутан какой-то тайной. За рули автозаправщиков были посажены офицеры батальона обеспечения, на стоянках дежурили офицеры инженерной службы и политотдела. Пока специалисты осматривали и заправляли самолеты, Кравец вместе с другими политработниками разносил по экипажам газеты и термосы с горячим чаем.
Первый вопрос, который задавали в каждом самолете (выходить из них прибывшим было категорически запрещено):
— Ребята, что в мире происходит?
Стало понятно: они не знают, куда летят. Потом выяснилось — в Афган. «Всякая большая война начинается с тайны и неразберихи», — подвел итог воспоминаниям Кравец, но в трубку сказал ободряюще:
— Может, не так страшен черт, как его малюют? Может, это и не война?
— Не думаю... Слишком много окружников понаехало. Подготовку к командировке контролируют, екарный бабай... Есть среди них и мои приятели. Так и они не знают, в какой бочке мы будем затычкой... Впрочем, наше дело телячье. Куда прикажут, туда и поедем, — продолжил Смолин излагать диспозицию. — Я вот что тебе звоню, Саня. Нужен ты здесь позарез! Знаю, что причина у тебя уважительная. Но, если сможешь, приезжай поскорей.
— Приеду, командир, — пообещал Кравец.
Попрощавшись со Смолиным и поблагодарив Зою Петровну, он спустился к себе. Наскоро собрался. Задумался: идти к матери проститься или лучше написать ей письмо?.. Решил написать.
Закрыл квартиру. Зашел к Анне Якимовне. Она встревожилась:
— К чему такая спешка?
— Так надо, Анна Якимовна. Прежде думай о Родине, а потом о себе…
— А что я Нине скажу?
— Ничего пока говорить не надо. Просто объясните, что срочно вызвали в часть.
— Куда же ты на ночь глядя?
— Ничего, до Челябинска как-нибудь доберусь, а там ночной поезд до Екатеринбурга... Вы уж присмотрите, пожалуйста, за мамой, Анна Якимовна. Вот деньги на расходы… — протянул несколько купюр и ключи от квартиры.
Анна Якимовна взяла ключи и деньги, поцеловала Кравца в лоб, как мальчишку, и перекрестила:
— Храни тебя Бог!
У вокзала он поймал частника. Сговорились по сходной цене. И тут Кравца неожиданно замутило.
— Подожди, земляк, я сейчас...
Когда вернулся, машины не оказалось. Частник уехал, как тогда, в далеком семьдесят пятом...


Глава третья
1
— Ну и сука этот водило! — флегматика Захарова было не узнать. — Он же деньги взял... Че делать будем, Саня? Опоздаем ведь... Мне сразу его рожа не понравилась!
— Не дрейфь, Юрка, сейчас тачку поймаем...
— А деньги? Че, нас за твои красивые глаза повезут?
— Плохо ты мою маму знаешь. Она перед уходом мне червонец сунула. А за «чирик» нас с тобой не то что до Копейска, до самого Челябинска доставят!
— Так чего мы стоим?
— Команды ждем... По направлению к вокзалу... бе-гом арш!
Они припустили во всю мочь. Вдох — два шага — выдох... Вдох — два шага — выдох... Маршрут знакомый. По нему Кравец ежедневно бегал, когда занимался в детско-юношеской спортивной школе. Мечтал стать прыгуном в высоту. Таким же, как кумир, Валерий Брумель. Тренировки давались нелегко. Мальчишкой он был хилым и неуклюжим. Тренер и не выгнал-то его сразу, как потом признавался, из жалости. Да еще из надежды на длинный голеностоп нового воспитанника — мечту всякого прыгуна. Но тренерские надежды сбылись нескоро. В первый год у Кравца ничего не получалось: ни отработка элементов «перекидного», ни силовые упражнения. Но трудней всего давались кроссы — тренировка выносливости и «дыхалки». Он всегда плелся в хвосте, страдая от насмешек. Вот и определил для него тренер индивидуальную дистанцию: ДЮСШ — дом — вокзал и обратно.
— Ты, Кравец, постарайся, и у тебя все получится! В спорте побеждает не самый способный, а самый упертый.
Упорства Кравцу было не занимать, да и преодолевать себя легче, когда один. На одном из соревнований, полгода спустя, он неожиданно для себя выполнил нормативы третьего разряда. И пошло-поехало... Через два года стал второразрядником сразу по нескольким видам легкой атлетики, приблизился вплотную к заветным метру восьмидесяти — норме первого разряда по прыжкам в высоту...
Спортивные достижения пригодились при поступлении в военное училище и во время учебы. Особенно в месячник «дикого мустанга». Так курсанты прозвали прошлый декабрь, когда утренняя пробежка по территории училища была заменена десятикилометровым лыжным кроссом. Лыжи даже не сдавались в каптерку, а привязывались под кроватями. Рявкнет Гейман свое «Рот-тя, подъем!», даст три минуты для утреннего туалета, и — выходи строиться! Лыжи на плечо! Бег трусцой до ворот училища. А там — уральские пригорочки, сосенки да елочки... Если не хочешь замерзнуть и опоздать к завтраку, вставай на лыжи и беги! Через сорок пять минут надо оказаться на финише. Скорым маршем вернуться в казарму, умыться холодной водой и в том же сопревшем исподнем и пэша выйти на плац для движения к столовой. Над строем клубится пар от сотни разгоряченных тел. На гражданке после такого слег бы с температурой, а в училище — хоть бы что...
Однако месячник «дикого мустанга» закончился плачевно. Во время заключительного марш-броска на пятьдесят километров с полной выкладкой, при температуре ниже тридцати градусов, многие курсанты сильно поморозились. А устроитель этой гонки — заместитель начальника училища по строевой подготовке полковник Терновой — отделался легким выговором.
О Терновом ходили разные слухи. Дескать, у него «лапа» в ЦК, которая и делает ему карьеру. Самого полковника боялись. Из-за непредсказуемости характера. Бывает, остановит он курсанта посреди плаца и тренирует в искусстве отдания чести старшему начальнику. До опупения, на виду у всего училища. Или заставит маршировать роту с песней. Всем известно его пристрастие к маршу «Прощание славянки», только называет он его по-своему.
— Старшина! Разверните роту на исходный рубеж. И — ко мне с песней: «Прощайте, славяне!»
И тут уж не до смеха. Будет рота песню орать, пока сам полковник не устанет.
Но случается, вдруг Терновой проявит милость, как однажды с двумя старшекурсниками. Они пьяными возвращались из увольнения и упали в сугроб у самого КПП. Терновой в это время выезжал из ворот. Посмотрел на лежащих и резюми-
ровал:
— Отнесите их в казарму, пусть отоспятся.
— Почему так с нарушителями, товарищ полковник? — удивился ехавший с ним офицер.
— Они упали головой к училищу. Значит, стремились вернуться на службу, невзирая на свое состояние. Из таких вырастут настоящие офицеры!..
У вокзала такси не было. Зато тарахтел рейсовый автобус до Тимофеевки. Они вбежали в салон, и автобус тронулся.
За окном потянулись городские улицы. Кирпичные пятиэтажки. Потом деревянные домики. Заснеженный городской пруд. Снова улочки и бетонные заборы продовольственных баз. На одной из них Кравец работал после девятого класса грузчиком. Зарабатывал себе на выпускной костюм. Работа была тяжелой, но вкусной: он разгружал ящики с яблоками. Наелся от пуза да еще и заработал. Денег хватило не только на костюм, но и на подарок маме. Она и сейчас носит часы, которые он купил ей с первой получки. И еще воспоминание, связанное с Тимофеевкой. После одного из затянувшихся допоздна заседаний школьного комитета комсомола, куда Кравца выбрали в старших классах, ему поручили проводить девочку-восьмиклассницу, живущую на окраине.
— Ты, Кравец, у нас спортсмен, — сказал комсомольский секретарь, — тебе и провожать.
Девочка была так себе, серенькая мышка. Никаких эмоций, в смысле влюбленности, она у Кравца не вызывала. Но поручение есть поручение. Он довел девочку до дома на краю Тимофеевки — в «Шанхай», имеющий дурную славу, как и все окраины с подобным названием. Пожал спутнице руку, как положено комсомольскому товарищу, и, подождав пока за ней захлопнется калитка, двинулся в обратном направлении, стараясь проскользнуть незамеченным и боясь, что это не удастся.
Давно замечено, что дурные предчувствия сбываются гораздо чаще, чем добрые. Дорогу ему преградили несколько человек, подростки из местного ПТУ. О жестокости «шанхайских» по городу ходили страшные слухи. В свете фонаря Кравец различил у встречных колья и цепи. «Убьют!» — эта шальная мысль придала ему решимости. Не дожидаясь атаки, он бросился в сторону. Одним рывком перемахнул высокий забор. Сзади раздался запоздалый свист и топот. «Ну, теперь попробуйте догоните спортсмена-разрядника!» Раздирая одежду о кусты, продрался через чей-то огород. Перепрыгнул через другой заборчик, пониже, и дунул по черной степи в сторону города, мерцающего огнями...
Тогда, с перепугу, расстояние от Тимофеевки до дома показалось ему незначительным. Нынче автобус полз, как черепаха. Кравец то и дело поглядывал на часы. «Командирские». Такие — почти у всех офицеров училища. «Опоздаем... Как пить дать, опоздаем... И никакой «командирской» карьеры нам с Юркой не видать, Шалов тут же заложит...»
Захаров тоже менжевался.
— Скоро уже? — то и дело спрашивал он.
— Да не зуди ты! Без того тошно...
На конечной остановке было пустынно. Ни людей, ни машин. Как назло пошел снег. Крупный и влажный. В двух шагах ничего не видать.
— Айда, на тракт!
Они выбежали на шоссе. И тут подфартило. На обочине стоял «жигуленок». Передними колесами машина увязла в сугробе. Около нее топтался пожилой дядька в драповом пальто и ушанке.
— Ребята, выручите, застрял...
— Это мы мигом! А вы нас подбросите? Не за так, за деньги...
Вытолкали автомобиль на дорогу. Забрались в салон. Поехали…
В Копейске, неподалеку от железнодорожного тупика, водитель затормозил:
— Тут сами доберетесь.
— Спасибо вам... Вот деньги...
— Рубли ваши не возьму... Что я, сволочь какая, со служивых тянуть? Вам они еще сгодятся...
Теплушки отыскали без труда. Девять новеньких «телячьих» вагонов стояли на стрелке. К ним медленно пятился маневровый паровоз. В центре состава взад-вперед нервно прохаживался Шалов.
Заметив подчиненных, он глянул на часы. Кравец посмотрел на свои: двадцать ноль-ноль.
— Товарищ сержант... — стал рапортовать он, но комод оборвал:
— Водки привез?

2
«Питие определяет сознание», — так творчески переработал классиков марксизма народ. В справедливость этого утверждения Кравец поверил, когда они забрались в теплушку, предназначенную для караула.
Половина ее была перегорожена листами фанеры, с косо висящей на ременных петлях дверцей. Вторая половина заставлена продолговатыми ящиками.
— Это часть груза. Особо важная, — осветив фонариком сургучные печати на ящиках, пояснил Шалов. — Ну что встали, как идолы. Заходите в караулку, май дарлинг, и помогите Масленникову растопить печь. У него ничего не горит... Да поторапливайтесь, сейчас тронемся!
В караулке царил полумрак. Керосиновый фонарь, висевший справа от входа, освещал только часть пространства: печку-буржуйку в центре, большой фанерный ящик у стены, заменяющий стол, и два ящика поменьше, вместо табуретов. За ними едва просматривались деревянные нары. Дальняя стена скрывалась во мраке.
У буржуйки на корточках и в телогрейке сидел Мэсел. Приставив штык-нож к большому сучковатому полену, он изо всех сил колотил по нему другим поленом, поменьше. Штык-нож соскальзывал. Мэсел матерился.
— Привет, Железный Дровосек! Ты так штык-нож угробишь.
— Ты, Кравец, не подкалывай, а помоги, — оскалился Мэсел. — Печку растапливать — это тебе не к мамочке ездить.
— Договорились же в карауле называть друг друга по именам. Чего ты сразу в бутылку лезешь? — выступил в роли миротворца Захаров.
— Ты попробуй эту железяку раскочегарить, тогда посмотрим, полезешь в бутылку или нет. Кстати, о бутылке... Вы что-нибудь привезли?
— А то как же!
— Вот это здорово! А вот это, — Мэсел ткнул пальцем в потолок, — не очень...
Потолок вагона весь был покрыт толстым слоем льда. У стен лед образовывал могучие наросты, похожие на сталактиты. Кравец видел такие во время школьной поездки в Кунгурскую пещеру. Там его поразил грот под названием «Бриллиантовый». Подсвеченные прожекторами стены пещеры переливались разноцветными красками, создавали ощущение, что находишься в сказке. Сосульки в теплушке восхищения не вызвали, напротив, озноб прошел по телу.
— Печка, видать, только что с завода, ни разу не топленная, — пожаловался Мэсел. — Я и бумагу совал, и бересту пробовал поджечь... Не горит, паскуда!
— Дай попробую... Мне не привыкать, дома титан всегда растапливал...
Кравец выгреб из буржуйки поленья. Штык-ножом ловко отщепил несколько лучин. В топке сложил их шалашиком. Сунул внутрь обрывок газеты и чиркнул спичкой. Огонек едва занялся и тут же погас.
— Что я говорил? Не горит! — злорадно заметил Мэсел.
— Может быть, тяги нет? — предположил Захаров.
Он постучал по трубе. Сначала внизу, потом повыше. Звук был глухой.
— Да там же лед! Нам никогда не растопить это уё...
В караулку вошел Шалов:
— Хау найс то миит ю хиэ?
— Чего-чего?
— Как вы себя чувствуете здесь, бестолочи? Знать надо язык потенциального противника.
— Куда нам до вас... — пробурчал Кравец.
Мэсел скорчил слезливую мину:
— Замерзаем, товарищ сержант...
Шалов оглядел потолок и стены, зябко передернул плечами, сдвинул ушанку, поскреб затылок мизинцем с длинным ухоженным ногтем:
— Откупоривай водку, Кравец!
Кравец раскрыл привезенный «тормозок». Кроме бутылки с зеленой наклейкой «Московская», в нем оказались пирожки, заботливо упакованные мамой. Они были еще теплыми.
Сержант первым сделал два больших глотка из бутылки и передал ее Мэселу. Тот — Захарову. Дошла очередь и до Кравца. Ледяная водка обожгла горло, но вниз по пищеводу прокатилась горячей волной.
Водку Кравец пил второй раз в жизни. Впервые это случилось три года назад. Сосед Ильдар Гиндуллин, только что отслуживший в погранвойсках, пригласил его и еще двоих пацанов помочь копать картошку. Когда закончили работу, Ильдар, как и положено хозяину, предложил перекусить. Здесь же, у кромки картофельного поля, расстелили клеенку. На нее разложили лепешки, кильку в томатном соусе, помидоры и зеленый лук. После всего Гиндуллин извлек из сумки бутылку.
— С устатку положено, — он налил в граненые стаканы. — Давайте дернем, мужики!
От этого «давайте дернем» и взрослого обращения «мужики» Кравец мигом забыл про мамины наставления «не пить спиртного» и опрокинул содержимое стакана в себя. Что было потом, он помнил плохо. Вроде бы они с ребятами, как сумасшедшие, носились по полю, пинали и подбрасывали вверх картофельную ботву. Потом полезли на террикон угольной шахты, находившейся неподалеку. В памяти осталось ощущение какой-то неиспытанной доселе свободы и равного ей чувства стыда за себя и своих друзей. Когда хмель немного выветрился, они вернулись домой. Кравец поскорее, чтобы мама не заметила, улегся в кровать и сразу заснул. Наутро у него болела голова, и было сухо во рту…
Теперь, проглотив порцию «Московской», Кравец запоздало ощутил чувство вины: ворвался в родительский дом, как ветер, поел, взял деньги, водку, всегда хранимую для гостей, и... поминай как звали. Забыл даже спросить маму, как она себя чувствует...
Голос Шалова вернул его в теплушку.
— А теперь проведем «мозговой штурм», как учили нас на психологии. Исходный момент: без печки, как только начнем движение, сами превратимся в сосульки. Вывод: «буржуйку» надо растопить! Ну, комридс, как нам раскочегарить это наследие гражданской войны?
— Думаю, надо сбить лед в трубе, — выдвинул идею Захаров. — Тогда и тяга появится.
— Каким образом?
— Залезем на крышу и чем-нибудь постучим по трубе, — за друга пояснил Кравец и тут же пожалел об этом.
— Ты принцип помнишь: инициатива должна быть наказуема? Другими словами, тебе, Кравец, и лезть... Что еще?
Захаров и Мэсел, наученные примером Кравца, молчали.
— Эх вы, мыслители... — недовольно сказал сержант. — Надо найти какой-нибудь горючий материал, чтобы прокалить эту чертову печь. Масленников, за мной, а ты, Захаров, остаешься в теплушке. Отвечаешь за вооружение и груз. Бди!
Шалов и Мэсел ушли на поиски, а Кравец, проклиная сержанта и свою несдержанность, полез на крышу. Железные скобы, служившие ступенями, обледенели так же, как сам вагон. Рискуя сорваться, он с трудом добрался до трубы. Рукояткой штык-ножа сбил с ее макушки ледяной нарост. Крикнул вниз:
— Юрка, как там?
— Полную топку льда нападало, — глухо отозвался Захаров.
— Ладно, тогда я спускаюсь.
Он вернулся в караулку. Следом пришли сержант и Мэсел. Принесли какие-то грязные тряпки. В теплушке запахло мазутом.
— Что это?
— Буксы... — пояснил комод. — Мы увидели, как обходчик заглядывал в железные ящики, приделанные к колесам. Там и нашли их.
— А почему буксы?
— Читать надо больше, — глубокомысленно изрек Мэсел. — В книге про Заслонова, который у немцев эшелоны подрывал, партизаны вместо буксов песок в эти ящики засыпали, и поезда шли под откос...
— А если нельзя эти буксы из ящиков вынимать?
— Если бы да кабы… Цель оправдывает средства... Зажигай!
Пламя ярко полыхнуло, озарив лица. В трубе загудело, затрещало, и в считанные секунды она стала менять цвет — из черного в сиреневый, потом в темно-красный. Вскоре печка раскалилась добела, распространяя кругом запах горелого масла и тепло. С потолка началась настоящая капель. В разгоревшуюся печь подбросили уголь.
— Теперь не погаснет!
— А я что говорил? Раскочегарили! А то — буксы не надо брать! — восторгался собственной находчивостью Шалов.
— Ох ты, голубушка наша, — пьяно осклабился Мэсел и обхватил буржуйку, как любимую подругу.
— Стой, сгоришь! — закричали ему, но было поздно. Полушубок Мэсела задымил. К прежним запахам, царившим в теплушке, добавился запах горелой кожи. Мэсела оттащили в сторону. Последствия его выходки были печальными: на новом полушубке образовались длинные черные подпалины.
— Привет прапорщику Нечитайло... — мрачно пошутил Кравец.
В это время состав дернулся и медленно пошел вперед.

3
Тадам-дадам, тадам-дадам, тадам-дадам... — выстукивают колеса. Гремят на стыках. Взвихривается снег. Свистит ветер. В распахнутой двери теплушки меняются, как на экране, пейзажи, сливаясь в один ночной, где только белизна заснеженных полей, берез, зябкие огни полустанков да бессонные зеленоглазые семафоры.
— Кравец, закрой ворота! — голосом дистрофика оборвал идиллию Мэсел, высунувшись из караулки.
— Что, с горшка сдувает? — в тон ему спросил Кравец.
— Это у тебя один горшок на уме…
Насчет «горшка» Мэсел был прав. С этой проблемой караул столкнулся уже через несколько часов после начала движения. Приспособления, именуемого «ночной вазой», «нужником» и т.д., в теплушке никто не предусмотрел. Даже ржавого ведра не оказалось. Прикинули — ну, малую нужду можно и в открытую дверь справить. А как быть с нуждой большой?
Начали экспериментировать.
— Штаны сни-май! — приказал Шалов.
— Ага, снимай… На дворе-то не месяц май! — блеснул остроумием Кравец и сразу попался.
— Курсант Кравец! По разделениям: делай раз, делай два!..
— Да, что это такое, товарищ сержант? Опять я крайний?
— Ты же сам говорил, что тебе приспичило…
— Ну, говорил.
— Тогда скидывай бриджи!
Кравец медленно расстегнул поясной ремень, пуговицы брюк, спустил их вместе с фланелевыми кальсонами. Крепко ухватился за руки Захарова и Мэсела, упершихся ногами в дверной косяк, и выставил заднюю часть наружу.
Ветер снежной крупкой хлестнул по ягодицам, будто наждаком прошелся. Кравец поднатужился — безрезультатно. От непривычной ситуации под насмешливыми взглядами однокурсников охоту как рукой сняло.
— Что, Данила-мастер, не выходит у тебя Каменный цветок? —поинтересовался Мэсел.
— Не вы-хо-дит…
— Втягивай его обратно, а то он себе все хозяйство отморозит! — распорядился Шалов. — Нэкст!
У следующего тоже ничего не вышло. Но выход был найден. Вчетвером (тут и Шалов подключился) отодвинули в сторону несколько ящиков с грузом и освободили узкий проход в нежилой части теплушки. Пол застелили обрывками газет, и импровизированный сортир — готов. Но чтобы теплушка не превратилась в настоящий телятник, договорились, что каждый за собой будет убирать. Сделать это проще, когда «добро» застынет. Завернуть в те же газеты и сбросить удобрения на полосу отчуждения. Так, кажется, железнодорожники называют зону у откоса.
Следом за Мэселом Кравец нырнул в караулку.
Она за время пути преобразилась, приобрела жилой вид — люди военные быстро обживаются на новом месте. Слева от входа, на гвоздях, погон к погону, шеврон к шеврону, как в казарме, висели шинели. Рядом — полушубки. Они теперь были нужны только на остановках, и то не все сразу, а только два — для очередного часового и начальника караула.
В самой теплушке был рай земной, тепло и сухо, благодаря «буржуйке», заслужившей поначалу столько нареканий. Прокалившись, она трещала ровно и весело, дымком и бликами создавая то самое ощущение жилья, которое дорого любому человеку со времен, когда далекий пращур придумал первый очаг.
На ровной поверхности «буржуйки» шкворчали открытые консервные банки каши с тушенкой. Рядом, в котелке, закипала вода для чая. На ящике-столе красовалась буханка хлеба. Еще недавно она была такой застывшей, что штык-нож не брал. Побывав на плите, оттаяла и даже чуть-чуть подгорела, теперь источает ржаной сладковатый дух, от которого у Кравца заурчало в животе…
Кашеварить и топить печь условились по очереди. В ней, само собой разумеется, не нашлось места только Шалову, хотя в уставе об этом ничего не сказано. Постовую ведомость Шалов составил по алфавиту. Первый — Захаров, за ним — Кравец, и, наконец, Мэсел. Времени на смену отвел четыре часа, а не два, как в обычном карауле.
Юркина смена пришлась на обустройство. В следующие четыре часа на всех остановках Кравец напяливал полушубок, срывал со стены автомат и выпрыгивал на насыпь. Задача часового — бродить вдоль вагонов, вверенных под охрану, наблюдать, чтобы к ним не приближались посторонние, и самое главное — не прозевать отправление и успеть забраться обратно в теплушку. Тепловоз трогался с места рывком и быстро набирал ход. Кравец определил, что состав шел на север. Почему на север — было неизвестно.
Странным образом курсируют воинские эшелоны. Если конечная точка пути, как записано в караульной ведомости, станция Капустин Яр (а это где-то за Волгоградом), то самая короткая дорога туда от Челябинска пролегает через Уфу и Самару. Состав же идет в другую сторону. Наверное, чтобы американцы со спутников не зафиксировали, куда движется секретный груз…

4
Часовому на посту запрещено многое: пить, есть, курить, спать, читать, разговаривать с кем бы то ни было, кроме прямых начальников, оправлять естественные надобности… Но никто не может запретить часовому думать.
Сколько всего передумал Кравец на посту номер один, у Боевого Знамени училища. Весь пост — три квадратных метра на площадке между первым и вторым этажом в штабе. Бархатные витые шнуры, подвешенные на бронзовых столбиках, — это граница поста. А в самом его центре — училищная святыня, на постаменте, под стеклянным колпаком и сургучной печатью. Днем и ночью пост освещается лампами дневного света. Поэтому часовой у Знамени, скосив глаза, может видеть свое отражение в стекле, на алом фоне. Особенно нравилось Кравцу, чуть подвигав рукавом, наблюдать, как одна курсовка на нем превращается в две, а если колебания усилить, то и в три полоски. Для непосвященных курсовка — всего лишь нашивка на мундире, а для курсанта — свидетельство его статуса. Представишь, что ты уже на третьем курсе, и сердце замирает от восторга. Ведь старшекурсник — это не только человек, обладающий большей свободой, но и любимец студенток местных институтов. Для них каждый курсант с тремя курсовками — потенциальный жених. С первокурсником дружить — занятие неблагодарное: сколько еще воды утечет до его выпуска, тут и любовь пройти может… Да и с выпускником знакомиться — перспектива ненадежная: он уже, как правило, имеет подругу или успел приобрести горький опыт дружбы с местными девчатами…
После продолжительного перегона эшелон остановился на узловой станции. Стояли долго, на дальнем пути, между двумя составами: один с лесом, другой с нефтью. Уже стемнело, когда Шалов пошел, как он выразился, «ин интелидзенс сервис», то есть на разведку. Через полчаса он вернулся к теплушке в необычно приподнятом настроении. Дружески похлопал по плечу Захарова, стоящего на часах, и бросил остальным, высунувшимся из вагона:
— Кравец и Масленников, фолоу ми! За мной!
— Куда, товарищ сержант?
— Шагайте, сейчас узнаете… Итс гуд фо ю!
— А по-русски это как?
— Вам это полезно… — перевел Шалов. Он на самом деле был в хорошем настроении. Даже нотацию не прочитал, что необходимо учить язык потенциального противника. — Мы идем в гости.
— К кому?
— Мы на станции Юдино, под Казанью. Тут к нам прицепили еще один выездной караул. Курсачи из Пермского ВАТУ. Я уже познакомился. Ребята классные.
В теплушке у «классных ребят» было накурено, хоть топор вешай. Трое пермяков сидели за таким же, как у курганцев, фанерным столом. На нем громоздились бутылки с наклейкой «Агдам» и открытые банки с тушенкой. Нары тоже, как в теплушке у Кравца, были отгорожены пестрой тряпкой, подобием занавески. За нею слышалась какая-то возня.
— Присаживайтесь, гости дорогие, — по-волжски окая, пригласил один из пермяков.
Все они были в телогрейках, не различишь, в каком звании, но по интонации говорившего Кравец догадался: это старший, очевидно начкар. Шалов обратился к нему по имени:
— Спасибо, Витек! Мы ненадолго. А то дадут зеленый свет, не успеем до своего телятника добежать.
— Успеете, машинист всегда гудит перед отправлением, — успокоил Витек, освобождая Шалову ящик, на котором сидел. — Давайте по маленькой, за знакомство!
Подчиненный Витька разлил в кружки темную, похожую на чернила, жидкость. Пододвинул гостям. Мэсел и Кравец взяли кружки, выжидательно глядя на Шалова. Сержант выпил первым и разрешил:
— Дриньк ап! До дна!
Выпили и пермяки. Витек, с минуту помолчав, сказал:
— Может, кто бабу хочет?
Тут растерялся даже бывалый Шалов:
— Какую бабу?
— Обыкновенную. Блядь!
— Откуда она?
— Да сама напросилась. Говорит: возьмите меня с собой, кормите и поите, а я вас ублажать буду…
— Ну, вы даете! А где она?
— За шторкой, Вадька с ней щас занимается… Вадька, ты живой?
В ответ раздалось женское хихиканье и недовольный голос Вадьки:
— Да заманала меня сучка пьяная…
— Ну, курганцы, будете? Баба ненасытная! — криво ухмыльнувшись, предложил Витек.
В этот момент Вадька отдернул занавеску и слез с нар, застегивая штаны. Из-под солдатского одеяла на Кравца глянуло существо с всклокоченными волосами, с заплывшим, давно немытым лицом. Приглядеться — копия бродяжки с курганского вокзала. «Как такую страхолюдину обнять, не говоря чтобы… Да и как без любви можно делать это?» — подумал Кравец. А она, словно назло, сказала сиплым голосом, тыча грязным пальцем в него:
— Мне вон тот понравился, со смазливой мордашкой…
— Давай, Кравец, дерзай! Красотка тебя выбрала, — поддразнил Шалов.
— Нет, я не буду, — потупился Кравец, чувствуя, что кровь приливает к щекам. В свои восемнадцать лет он еще ни разу не был близок с женщиной. Конечно, уже пора бы узнать, но не при таких же обстоятельствах и не с такой…
— Слабак! — откомментировал Мэсел. — Смотри, как надо…
Он скинул телогрейку, приспустил штаны и полез на нары.
Кравцу стало дурно.
— Можно, я пойду? — попросил он Шалова.
— Можно козу на возу… Ладно, иди, благородный ты наш, мы тебя догоним.
— Куда ты, красавчик? — раздалось ему вслед. — Ишь, го-ордый какой…
Кравец вернулся в родную теплушку и рассказал Захарову о происшедшем.
— Может, зря ты, Саня, таким случаем не воспользовался? Когда еще представится?..
— Скажешь тоже! Что я, скотина какая? — возмутился Кравец.
— Мэсел с Шаловым тебя подкалывать будут…
— Пусть попробуют…
Мэсел вернулся в теплушку через полчаса. Принес с собой две бутылки «Агдама».
— Пермяки угостили, гуляем, братва!
— Где комода потерял? — спросил Захаров, разглядывая подношение.
— Где-где, в п… — осклабился Мэсел. — Сейчас сержант сделает свое дело и заявится собственной персоной.
— Это то самое, что ты только что делал? — презрительно поинтересовался Кравец.
— На твоем месте, чистоплюй, я бы помалкивал.
— Сам помолчи, да молись, чтобы не закапало…
— Да пошел ты!
Драки было бы не избежать, но тут прогудел тепловоз, почти одновременно трогаясь с места.
— Ребята, там же Шалов! — Захаров рванулся к выходу.
Они высунулись из теплушки, глядя в сторону передних вагонов, где должен был находиться начкар.
— Смотри, вот он! — первым разглядел сержанта Кравец.
— Товарищ сержант, мы тут! — заорали они.
Шалов тоже заметил их и побежал по насыпи, параллельно обгоняющему его составу. Когда теплушка поравнялась с ним, он протянул Захарову два «огнетушителя». Захаров схватил их и попятился назад, уступая место у дверей Кравцу. Все это заняло доли секунды. Но их хватило, чтобы сержант отстал.
— Товарищ сержант, руку давайте, руку! — крикнул Кравец, не слыша собственного голоса. Не оборачиваясь, бросил Мэселу: — Держи меня!
Потянулся к начкару, высунувшись из дверей по пояс. Мэсел держал его, ухватив за ремень. Шалов сделал рывок и вцепился в руку Кравца. Он начал подтягивать сержанта к себе, и в этот миг у того подогнулись колени, ноги поволоклись по насыпи. А состав уже набирал ход.
— Отпусти его! Впереди стрелка! — истошно закричал Мэсел. — Убьетесь оба!
— Товарищ сер… — выдохнул Кравец и разжал ладонь.

5
Первые несколько минут в теплушке царило молчание. Растерянный Кравец, которого Захаров и Мэсел втянули в вагон, тряс рукой — свело мышцы от напряжения. Потом выглянул наружу. Где-то далеко позади мигали огоньки злополучного Юдино, а вокруг была непроглядная тьма. Он представил себе, как Шалов, матерясь по-английски, выбирается сейчас из сугроба и грозит вслед ушедшему составу кулаком, и неожиданно расхохотался.
Смеялся он так заразительно, что захохотали и остальные: Юрка басовито, Мэсел высоко, повизгивая. Приступ коллективной истерики длился довольно долго, пока Кравец, опомнившийся первым, не задал вопрос, который буквально висел в воздухе:
— Что будем делать, пацаны?
— Может, в воздух бабахнем? Подадим сигнал машинисту?.. — запоздало вспомнил инструкцию Захаров.
— Ну и что? Остановится он посреди поля, а как сержант нас догонит? — резонно заметил Мэсел. — Представляете, наш начкар бежит по шпалам на дальнюю дистанцию. Или на дрезине, на ручной, катит. Уан-ту-фри, уан-ту-фри!
Картинка была такой живописной, что Кравец и Захаров прыснули снова.
— Ну, ладно, посмеялись, и хватит! Что дальше-то? — повторил вопрос Кравец.
— Груз охранять будем, — заявил Захаров.
— Это точно, — согласился Мэсел. — Будем.
— А как же сержант?
— Шалов не пропадет. Пистолет же при нем… — здраво рассудил Мэсел.
— Вот именно, куда он на станции, в одной телогрейке да еще с пистолетом?
— К начальнику. Попросит задержать эшелон где-нибудь поблизости и догонит… на дрезине.
— Станет тебе железнодорожное начальство из-за одного опоздавшего сержанта график движения сбивать, — проворчал Захаров. — А Шалова жалко. Он ведь тоже человек, хоть и сволочь изрядная…
— Да что ты заладил: Шалов, Шалов… Никуда он не денется! Мы будем выполнять, что положено, и без него не пропадем. А сержант догонит. При его способностях втираться к начальству в доверие еще и перегонит. Скажите лучше, куда это девать? — Кравец кивнул на бутылки с вином.
— Как это куда? По назначению! — Мэсел щелкнул пальцами по горлу. — Надо же обмыть то, что случилось. Не каждый день начкары теряются.
— И то верно.
Они расположились в караулке и открыли две бутылки.
— За нашу свободу! — провозгласил Кравец. Это походило на тост, сказанный героем Кадочникова в кинофильме «Подвиг разведчика» и звучало так же двусмысленно.
Но никто оспаривать не стал.
Когда выпили и налили снова, слово неожиданно взял Мэсел:
— Я хочу выпить за вас, Саня и Юрка! Вы, ребята, что надо! — сказал он и в три больших глотка осушил свою кружку.
Кравец и Захаров недоверчиво переглянулись. Но выпили. Отчего же за себя не выпить?
После того, как подошла к концу вторая бутылка, Мэсел затянул популярную среди курсантов старинную армейскую песню:

Как-то раз на бастионе случай был такой:
На посту в дивизионе пернул часовой.

Случай этот стал предметом разбирательства у начальства:

— Ах ты, мерзкая скотина, жалкий идиот!
Как ты смел пускать на волю сероводород?..

Откуда появилась эта дурацкая песенка в училище политработников — никто не знал. Но в том-то и состоял особый шик, чтобы, сидя в Ленинской комнате, исполнять ее под гитару хриплыми голосами — как проявление внутренней свободы. И теперь, когда последний «символ командирской власти» остался в Юдино, не поддержать Мэсела было нельзя. Кравец и Захаров присоединили к песне свои нетрезвые голоса:
Посудили, порядили — надо расстрелять,
Но тут прапорщик гвардейский стал протестовать:
— Разве писано в уставе, что нельзя вонять?..
Финальный куплет спели, приплясывая вокруг буржуйки, как дикари вокруг жертвенного костра:
И теперь в дивизионе слышно за версту,
Как газуют часовые, стоя на посту!
— О-хо-хо! Актуальная песня! Шалов-то наш, наверное, обосрался со страху!
— Открывай следующую!
— Наливай!
Выпили. Закусили.
— Ребята, а не переберем? — встревожился Захаров.
— С чего бы это?
— Много уже выпили…
— Нет, ик… Слушайте, парни, я ка-атся перебрал… — Мэсел помотал головой и снова икнул. — Я, пожалуй, лягу…
Третья бутылка явно была лишней. Это почувствовал и Кравец. Мэсел уже спал на нарах, посвистывая и похрюкивая. Кравец и Захаров закемарили на ящиках, прислонясь к стене…
Первым проснулся Кравец. Его разбудили какие-то утробные звуки. Очухавшись, он увидел, что Мэсела выворачивает на полушубок, которым он был укрыт. Лицо у Мэсела бледное, будто неживое, глаза закрыты.
— Юрик, проснись! Мэселу плохо! — растолкал Кравец друга.
— А кому сейчас хорошо? — пробурчал Захаров, но глаза открыл. Посмотрел на Мэсела, выругался и предложил: — Надо его на бок перевернуть, а то захлебнется своей парашей.
— Какое там на бок? Посмотри на эту скотину! Он все нары изгадил. Как спать будем? Чуешь, вонища? Давай его в нежилую половину оттащим, быстрее придет в себя на сквозняке.
Они поволокли вяло бормочущего Мэсела. Тут состав начал притормаживать и остановился. Захаров распахнул дверь теплушки.
— Сань, на семафоре стоим, вокруг поле, — проинформировал он.
— Все-таки Шалов задержал эшелон по радио и едет к нам на дрезине.
— Скажешь тоже… Нас теперь и на вертолете не догонишь. Мы уже часа четыре прем без остановок.
— Ладно, Юрка, хрен с ним, с Шаловым. Надо чтобы Мэсел в себя пришел.
— Давай его в снег окунем, сразу очухается!
Процесс транспортировки Мэсела на заснеженный откос занял минут десять. Справившись с этим непростым делом, они старательно растерли снегом его лицо, почистили пэша. Не сговариваясь, поволокли обратно. Сил хватило, чтобы приподнять обмякшее тело и забросить в вагон до половины: голова и корпус внутри, а ноги — снаружи.
— Передохнем? — попросил Кравец и стал делать упражнения: взмах руками, наклон, глубокий вдох, выдох…
Захаров повторил несколько взмахов и наклонов вслед за ним, потом слепил снежок и метнул в Кравца.
— Ах, так? — Кравец тоже подхватил снежный комок и бросил в Захарова.
Завязалась перестрелка. Под натиском друга Захаров стал пятиться к хвосту состава. Кравец — за ним. Дурачась, они отошли довольно далеко.
Какое-то шестое чувство заставило Кравца оглянуться. В этот миг красный сигнал семафора замигал и сменился зеленым.
— Юрка! Стой! Скорей обратно! — крикнул он и побежал к теплушке.
Догнал ее, когда состав уже тронулся. На ходу Кравец попытался забраться в вагон, но ему мешали ноги Мэсела. Раздумывать было некогда. Он сделал рывок вперед и ухватился за дверную скобу. Стал подтягиваться наверх, пытаясь перебраться через Мэсела. К ужасу Кравца, дверь сдвинулась с места и покатилась по обледеневшему желобу, загораживая вход в теплушку…


Глава четвертая
1
Служба и дружба, как две параллельные линии, не сходятся никогда. Это высказывание Суворова казалось Кравцу сомнительным. Он имел немало примеров, чтобы его опровергнуть. Взять хотя бы Смолина.
Командира полка Кравец с полной ответственностью мог назвать своим другом. Ибо друг не только тот, с кем в праздник распевают песни, и не тот, с кем делят чашу на пиру. А тот, с кем в трудную минуту ты встречаешь вместе беды и потери, холод и жару. Так пелось в одной песне советских времен. С командиром, конечно, и за одним столом они сиживали не единожды, но дружбу проверили все-таки не застольем, а совместной службой, где торжества не часты, а разных неприятностей хоть отбавляй.
Жизнь полка, вопреки представлениям об армии, как об организации упорядоченной и строго регламентированной, на деле трудно предсказуема. В коллективе, где выполняют разные боевые и хозяйственные задачи полторы тысячи человек, каждый божий день что-нибудь случается. И хотя ответственность за все происходящее, по уставу, лежит на командире, но и заместителю тоже достается.
Смолин прямо с порога ошарашил новостью:
— У нас ЧП, комиссар! И не одно, а сразу два.
— Собачка Жучка сдохла? — попытался пошутить Кравец.
— Не до шуток, Саня! Погибли два бойца из ремроты и зампотех…
— Ротный?
— Да нет, наш! Грызлов! Застрелился в кабинете, екарный бабай!
Заместитель командира полка по технической части майор Грызлов был «темной лошадкой». Замкнутый и неприветливый, он ни с кем из сослуживцев дружбы не водил. Как говорят на Кавказе, хлеб не ломал, или, по-русски, водку не пил. Впрочем, это дело каждого: с кем праздники отмечать. По службе к Грызлову особых претензий не было. Не то чтобы техника в полку находилась в хорошем состоянии (в годы всеобщего развала этого добиться просто невозможно), но приезжающие комиссии оценивали ее боеготовность как удовлетворительную. Какие старания для этого предпринимал Грызлов — никого не интересовало. Важен результат!
До Кравца, конечно, доходили слухи, что майор на руку не чист, проворачивает махинации с запчастями, с талонами на бензин. Но ревизия недостач не обнаруживала. Не пойман за руку — значит, не вор.
— Вчера начали нас шерстить окружники. Проверяют готовность к убытию. Или, как они заявили, помогают выполнять поставленную задачу. Помощнички, екарный бабай! Ходят по пятам, суют нос в каждую щель, сто советов в минуту, а толку никакого, — хмуро излагал Смолин. — А тут, как назло, пожар на частной автомойке. Той, что у нас за парком. Ну, пожар как пожар. Мы же его тушить помогали. Потушили и два трупа обнаружили. Сильно обгорели, но документы сохранились. Оказалось — наши бойцы Сиразетдинов и Марласов. Ты их знаешь.
— Как не знать… Самовольщики. Сам сведения в дивизию подавал. С сентября в бегах числятся.
— Так точно. Но это на бумаге. Когда прокурорские стали ротного трясти, тот раскололся, что по приказу Грызлова этих бойцов отправил на заработки. А в самовольщики записал, чтобы не искали. Они почти полгода на заправке жили, как рабы. Вкалывали за пайку. Деньги у хозяина автомойки ротный забирал. Основную часть — зампотеху, ну, и что-то себе на карман…
— Думаешь, это правда? Может, ротный наклепал на Грызлова, чтобы себя выгородить?
— Эх, Саня, екарный бабай. Какой ты инженер человеческих душ, если современную молодежь не знаешь… Она сейчас ушлая. Ротный понимал, что закон нарушает. Потому заручился письменным распоряжением Грызлова. Его и предъявил «следаку». Тот по горячим следам назначил прокурорскую проверку всей техслужбы. На складах НЗ выявили недостачу на несколько «лимонов», а следы опять к Грызлову тянутся… Ты у него дома бывал?
— Не доводилось…
— Сходи на экскурсию. Посмотри, как господа майоры живут! Мы с ним соседи, а в гостях у него оказался впервые. Понятым пригласили. Будто в музее очутился. Картины, гобелены всякие. Мебель кожаная… Золото и доллары нашли под ванной. Потом отправились к нему в кабинет сейф вскрывать. Идем, а я Грызлову говорю: «Я бы на твоем месте, екарный бабай, пулю в лоб пустил!» Он скривился и отвечает: «А вы, командир, сначала на моем месте окажитесь!» Наглец! Зашли в кабинет. Следователь попросил открыть сейф. Грызлов спокойно достал ключи, открыл дверцу. Не успели мы опомниться, выхватил пистолет и бахнул себе в висок. Пуля полбашки снесла. У всех сначала шок. Потом стали разбираться: откуда ПМ взялся, откуда патроны? Грызловский-то, табельный, как положено, у дежурного по полку под замком. А у «макарова», из которого он застрелился, номера сточены, будто у киллерского. И патроны из серии, какой на складах в дивизии нет. Короче, темная история. Так что готовься, комиссар, на ковер.
— Ну, это нам не впервой! Пришла беда, открывай ворота… — согласился Кравец.
— Саня, прости дурака, — спохватился Смолин, — я ведь и не спросил, как у матери дела?
— Не будем сейчас об этом, Сережа. После расскажу…

2
Линия судьбы на руке у Кравца — прямая и четко очерченная. Без разветвлений и разрывов. А в жизни, как у всякого военного, без зигзагов не обошлось.
А иначе как выпускник военно-политического авиационного училища смог бы стать политработником в мотострелковом полку?
Кравец окончил училище с золотой медалью. Из-за желания служить поближе к больной матери отказался от престижного распределения в заграничную группу войск. Но в Челябинск служить не попал. Был назначен замполитом роты в авиационный арсенал в Кировской области. Часть располагалась в лесу, в ста километрах от областного центра, и считалась местом неперспективным, а попросту — ссылкой.
— Тебя-то сюда за что? — вопросом встретил Кравца командир роты — седой капитан с испитым лицом.
— Ни за что… — ответил Кравец. — Служить прибыл.
Служить он и вправду хотел. Потому и не испугался этого назначения. Был уверен, что службу в «медвежьем углу» лучше начинать, чем заканчивать. Впрочем, в том, что он очутился в таком месте, было одно преимущество: на фоне спивающихся офицеров легче было проявить себя. Командир его роты вскоре был уволен. Кравец, оставшийся за двоих, дневал и ночевал в казарме. Через год сделал роту лучшей среди таких же подразделений ВВС. Его заметили.
После итоговой проверки офицер из политического отдела предложил перейти на комсомольскую работу.
— Комсомол это школа жизни, — сказал он. — Вы, Кравец, офицер молодой, толковый. Вас на этом поприще ждет блестящее будущее…
— Не советую, Александр Викторович, делать такой опрометчивый шаг, — стал отговаривать Кравца замполит части, которому лейтенант рассказал о поступившем предложении. Может быть, он просто не хотел отпускать от себя добросовестного офицера, может, действительно не видел открывающейся для подчиненного перспективы. — Это движение в сторону, — убеждал он. — Ну, кто ты такой? Офицер-политработник. Перед тобой прямая дорога. Еще годик-другой потрудишься на роте, а там двинем тебя на должность замполита батальона. Поступишь в академию…
Кравец не послушался замполита. Вспомнил поговорку: на службу не напрашивайся, от службы не отказывайся. На следующий день разыскал проверяющего и сказал, что согласен.
Армейский комсомол оказался хорошей школой. И главное — необычной. Ведь секретарь комитета обязанностей имел много, а власти никакой. Попробуй в таких условиях завоюй авторитет, организуй работу, убеди начальников в необходимости того, что придумал, мобилизуй комсомольцев. Сумеешь — честь тебе и хвала. Не найдешь своего места в полку или в батальоне — считай, пропал, застрянешь на комитете до седых волос. А потом путь один — в начальники солдатского клуба и в запас, с тремя маленькими звездочками на погонах…
В авиации у политработников, кто не из летного состава (а таких большинство), карьерный рост невелик. На должности замполитов полков и начальников политотделов назначаются летчики или штурманы. Не пройдя ступеньки замполита эскадрильи, нечего и мечтать о дальнейшем продвижении. Если станешь к пенсии майором, пропагандистом авиаполка или замполитом батальона обслуживания, уже — удача.
Но Кравцу повезло. Он попал помощником начальника политотдела по комсомольской работе в авиационный полк, который занимался поиском и эвакуацией космонавтов и космических объектов в казахстанской степи. Полк был московского подчинения. Все в нем на виду. Через два года Кравец ушел на повышение в политотдел ВВС. Потом был приглашен в комсомольский отдел политического управления округа.
Там и произошло переодевание Кравца в общевойсковой мундир. Начальник политуправления на дух не переносил авиаторов. Голубые петлицы и просветы на погонах ассоциировались у него с расхлябанностью и недисциплинированностью, якобы присущими всем «летунам».
— Чтобы я вас, капитан, в этой форме больше не видел! — приказал он Кравцу, представлявшемуся по случаю прибытия к новому месту службы.
— Есть! — только и осталось ответить бывшему авиатору.
В политуправлении Кравец стал майором, отсюда поступил в военно-политическую академию, после окончания которой и был назначен заместителем командира мотострелкового полка по политической части.
Быть бы Кравцу если не генералом, то точно полковником, начальником какого-нибудь политотдела, если бы не «перестройка». Она, как и пророчили «злые языки», переросла-таки в «перестрелку». Путч в Москве, показавший полную неспособность высшего руководства не только к управлению страной, но даже к организации самого переворота, закончился фарсом возвращения Горбачева из Фороса и непомерным возвеличиванием трех «героев», задавленных во время бестолковых передвижений войск по столице. Офицеры полка, где служил Кравец, отказались выводить танки на улицы далекого от политики уральского города, остались в расположении части, не выполнив приказ командующего округом генерала Макашова. А потом пришло указание о роспуске политорганов.
Тогда, оказавшись за штатом, Кравец впервые и узнал, что такое настоящая «безнадега». К ощущению собственной никчемности добавилось чувство горечи от раскола великой страны. То, что это последствие пьяного сговора в Беловежской пуще, только усиливало безысходность. Для офицера нет ничего страшнее ситуации, когда он не в состоянии защитить государство, которому присягал. Ведь если тебя заставляют давать новую присягу и ты делаешь это — значит, предаешь прежнюю…
Кравец новую присягу не давал. Впрочем, его к этому и не призывали. Полгода он находился не у дел, пока наверху не уразумели, что любая армия, даже самого «демократического» толка, не может обойтись без воспитателей, как их ни назови: политработники, капелланы, психологи…
Сначала Кравца назначили помощником командира полка по воспитательной работе, потом эту должность переименовали в «заместителя». К чести Смолина, он всегда относился к Кравцу, как к своей правой руке, видел в нем и профессионала, и единомышленника. И еще — человека, способного найти выход в трудных ситуациях. Кравец лично знал многих офицеров штаба округа. А человеческие отношения, как ни крути, один из важнейших двигателей любого дела.
Именно на старые связи своего зама и уповал Смолин, предупреждая о грядущем вызове на «ковер» после пожара и самоубийства Грызлова.
Такой вызов не заставил себя долго ждать. В дивизию прикатил начальник управления воспитательной работы округа генерал-майор Павел Николаевич Плаксин.
— Твой лучший друг, екарный бабай, на свидание требует, — заметил Смолин, получив приказ прибыть вместе с Кравцом в кабинет комдива.
Плаксина в округе побаивались даже генералы, не говоря о простых смертных. В советское время он возглавлял группу народного контроля, проверявшую наличие «нетрудовых доходов», дач, автомобилей и т.д. Плаксин был из сибирских крестьян. В гору он пошел, женившись на дочери секретаря Хабаровского крайкома партии. Слыл человеком недалеким, но честным и принципиальным. Не терпел всего, что не соответствовало моральному облику строителя коммунизма и его собственным представлениям о службе. В требовательности к подчиненным порой доходил до педантизма и жестокости.
Однако, в словах Смолина о «лучшем друге» была не только ирония, но и доля правды. Смолин знал, что Плаксин благоволил к Кравцу и даже покровительствовал ему, как «литературному дарованию».
Все началось со дня рождения командующего округом. Как принято, в штабе готовили поздравления имениннику. Но Плаксин решил всех перещеголять. Узнав, что Кравец «балуется стишками», вызвал его и велел за пару часов сочинить оду и отпечатать приветственный адрес в окружной типографии.
— Я не успею, товарищ генерал-майор, — промямлил Кравец.
— Никаких «не успею»! Возьмешь мою «Волгу», а начальнику типографии я позвоню!
О том, что существует такое понятие, как вдохновение, с генералом вести разговор было бесполезно. Кравец заперся в кабинете, призвал на помощь всех существующих муз и… успел. Как просил Плаксин, «в цветах и в красках» и главное — в рифму, расписал трудное военное детство генерал-полковника, его успешную службу в Монголии и ГСВГ, учебу в разных академиях, славную семейную жизнь, вплоть до сведений о детях, внуках и упоминании о нежных чувствах к красавице-жене. Не забыл и о генеральском хобби: рыбалке и игре в волейбол. Текст, набранный петитом, был золотом отпечатан на лощеной бумаге. К тому же, Кравец проявил инициативу: на развороте поздравления оттиснул портрет именинника при всех орденах и медалях. Еще сырой, пахнущий типографской краской, поздравительный адрес был доставлен Плаксину ровно в назначенное время.
Не прошло и часа, как дежурный собрал всех офицеров в зале заседаний. Генерал вывел вперед Кравца и объявил благодарность за образцовое выполнение задания командования. Затем с придыханием рассказал, какое впечатление произвел на командующего текст поздравления.
— Командующий обнял меня и прослезился, когда прочел сочинение этого капитана, — указал он согнутым пальцем на покрасневшего Кравца. — Так, сказал товарищ командующий, о моей судьбе еще никто не писал. Вы слышали? Никто! А посему объявляю, что капитан Кравец — есть наш доморощенный талант. И с этой минуты он находится под моим покровительством. Как говорится, талантам надо помогать…
Расположение Плаксина оказалось долговременным. Он был приветлив с Кравцом все годы службы в округе, немало способствовал поступлению в академию, и после назначения на должность заместителя командира полка поддерживал его. Правда, ЧП, подобного нынешнему, прежде не случалось, и Кравец не знал, как поведет себя «благодетель» в этой ситуации.
— Как вы довели полк до такого безобразия, отцы-командиры? — устало спросил генерал, когда Смолин и Кравец предстали перед ним. — Дожили! Уже солдаты у вас в наемных рабочих превратились, майоры стреляются… А?
Они стояли, потупясь, ожидая долгого разноса. Но получилось иначе.
— Сейчас не время для объяснений, — неожиданно произнес генерал. — От лица командующего объявляю вам обоим о неполном служебном соответствии. А теперь идите и готовьтесь к выполнению боевой задачи.
У самой двери он задержал Кравца:
— Смотри, Александр, больше меня не подводи! Ты меня знаешь…
— Постараюсь, товарищ генерал-майор!
— Уж постарайся.
Смолин ждал на крыльце. Повернувшись спиной к ветру, он нервно курил, зябко поводя плечами.
— Ты же бросил? — удивился Кравец.
— Бросишь тут, екарный бабай… — сплюнул в сторону Смолин. — А все-таки мы с тобой, комиссар, легко отделались. Я думал: снимут…

3
— Товарищи офицеры, еще раз довожу, что включает экипировка военнослужащего для боевых действий. Попрошу принять это, екарный бабай, как мое неукоснительное требование, — Смолин сделал паузу и обвел взглядом офицеров полка, собравшихся на совещание. — Итак. Куртка ватная двубортная — один комплект. Куртка и брюки хэбэ («афганка») — один комплект. Шапка-ушанка — одна штука. Сапоги кирзовые — одна пара. Портянки зимние — две пары. Ремень поясной — одна штука. Фляга для воды — две штуки. Оружие по штату. Боеприпасы — два боекомплекта…
«Хорошо, что походные Ленкомнаты теперь не нужны, — вполуха слушая комполка, подумал о своем «комиссарском» Кравец. — Вот мороки было бы…»
Вспомнилась «целина». За годы замполитства он дважды выезжал с автомобильным батальоном на уборку урожая. Тогда, по воле всемогущего ЦК, помощь колхозам в перевозке зерна приравнивалась к выполнению боевой задачи под лозунгом «Бой за хлеб!» В «бой» бросались и солдаты-срочники, и «партизаны» — мужики, призванные из запаса. И у первых, и у вторых — только водка да бабы на уме. Если же учесть, что «целинный батальон» это тысяча человек и пятьсот машин, разбросанных на огромной территории, то управлять «ордой» было делом нелегким. Какая тут партийно-политическая работа! Удержать бы «целинную вольницу» в повиновении, избежать бы аварий, драк с местными да поножовщины.
На целине сборно-щитовые Ленинские комнаты — чистая профанация воспитательной работы. Даже там, где они были, их использовали не для проведения политинформаций, а для свиданий с девками, перекуров и игры в карты. И никто ничего поделать не мог.
Была линия партии. Ее надо было выполнять и готовить планшеты, отражать на них состав политбюро, следя за изменениями в рядах его членов, которые мрут один за другим, вывешивать на стенах лозунги далекого от жизни содержания. Делать это приходилось ради самосохранения: прилетит вдруг холеный проверяющий из московской опергруппы и за недостатки в Ленкомнате может снять с должности. За пьянство не снимет, за плохие показатели по перевозкам зерна — тоже, а вот за пропущенную очередную звезду на груди генсека — запросто.
— В вещевом мешке у каждого бойца должны быть в наличии… — продолжал Смолин, — плащ-накидка — одна штука, котелок, кружка, ложка, комплект сменного белья (летнего и зимнего), полотенце — одна штука, туалетные принадлежности — один комплект, письменные принадлежности: конверты, ручка, блокнот… Затем — сухпаек на трое суток, хозяйственный пакет…
— Разрешите сказать, товарищ полковник? — подал голос командир первой мотострелковой роты.
— Говори, — разрешил Смолин.
— Докладываю, товарищ полковник, — поднялся со стула старлей. — Туалетных принадлежностей нет ни на полковом складе, ни на дивизионном. Я вчера уже обращался…
— Зам по тылу, объясните причину… — перебил ротного Смолин.
Заместитель командира по тылу подполковник Анисимов через месяц готовился увольняться в запас. Лысый и тучный, он только руками развел:
— Чистая правда, командир. Пусто. И у нас, и в дивизии. Я уже и на окружные склады ездил… Лет пять никаких поступлений. Как эта катавасия в стране началась…
— Давай без обобщений, Иван Романович. Что ты предлагаешь?
— Собрать с бойцов деньги и закупить все необходимое.
— Собрали бы давно, товарищ подполковник, — опять не удержался ротный, — но денежное довольствие… уже полгода…
— Ладно, Морозов, не грузи меня больше. Пораскинь мозгами, екарный бабай, ты же командир. Прояви, наконец, инициативу… — прекратил возникающий «базар» Смолин.
Однако после совещания, когда в зале остались только его заместители, попросил Кравца:
— Будь добр, Александр Викторович, порешай эту проблему. Конечно, она не совсем твоя, а скорее Ивана Романовича. Но у него сейчас забот прибавится: полк будет разворачиваться до штата военного времени. Укомплектование имуществом, боевое слаживание, стрельбы, ГСМ… Ну, а мыло, зубная паста, мочалки это, екарный бабай, как ни крути, проявление заботы о личном составе. А письменные принадлежности — его моральный дух. Боец должен иметь возможность письмо написать матери или девушке... Согласен?
— Что-нибудь придумаем, командир.
У себя в кабинете Кравец стал перебирать визитки, которых за последние годы собралось немало. Все эти разноцветные карточки грудой лежали в ящике стола и извлекались на свет божий только при необходимости. Опыт подсказывал Кравцу, что среди карточек обязательно попадется та, с помощью которой задача укомплектования вещмешков будет решена. Круг общения у него был довольно широким. Да и как прожить в большом городе без знакомств? В основном это были бывшие сослуживцы, после увольнения занявшие различные чиновные кабинеты, работающие в страховых фирмах или коммерческих структурах. Встречались визитки деятелей культуры и искусства: поэтов, артистов. Был даже один знакомый фокусник. «Вот кто мог бы одним мановением волшебной палочки достать полторы тысячи комплектов для умывания и три тысячи конвертов… — усмехнулся Кравец, — Только такое даже народному артисту не под силу. Тут нужен «спонсор», для которого цифра с пятью нулями ничего не стоит».
Перевернув половину визиток, он наткнулся на ту, где на черном лаковом фоне золотыми буквами была оттиснута фамилия «Масленников».
Хоть и говорят, что армия это большая деревня и в ней трудно потеряться, с Леней Масленниковым они не встречались лет семнадцать. До Кравца доходили слухи, что Мэсел был оставлен в родном КВАПУ командиром курсантского взвода, потом женился на девушке-мотористке с местной швейной фабрики. Выбор был сделан с дальним прицелом. Помимо «пролетарского происхождения», очень ценимого кадровиками, девушка была еще и депутатом Верховного Совета СССР. По ее связям мужа перевели в Москву, вроде бы в штаб дальней авиации. А потом следы Масленникова затерялись.
Кравец столкнулся с ним нос к носу в канун прошлого Дня защитника Отечества, говоря по-прежнему — Дня Советской Армии и Военно-морского флота. Мэсел в смокинге и бабочке шествовал на фуршет, устраиваемый мэром для ветеранов войны и Вооруженных Сил. Кравец спешил в управление культуры, чтобы договориться о приезде в полк артистов театра музкомедии. Военно-шефская работа давно уже не велась, но в часть Кравца артисты, писатели и музыканты все же наведывались — в управлении культуры работала его старая (еще по обкому комсомола) знакомая. Она и направляла к нему творческие «десанты».
Мэсел узнал бывшего товарища. На ходу сунул визитку и благосклонно похлопал по плечу:
— Забегай, старичок, если что… Не стесняйся…
На визитке красовалось название холдинга — «Лидер». О холдинге Кравец был наслышан, но и предположить не мог, что его генеральный директор и Мэсел — одно и то же лицо.
Кравец навел дополнительные справки у знакомых в ФСБ. Узнал, что холдинг основал дядя Мэсела. Масленников-старший после увольнения в запас работал инструктором промышленного отдела обкома партии. В конце восьмидесятых, будто бы по партийному заданию, он открыл один из первых кооперативов в области. В период, когда в ходу была поговорка «Куй железо, пока Горбачев», бывший функционер проявил себя ловким предпринимателем. Запустил кожевенный цех, наладил производство дефицитных кожаных курток и плащей и быстро пошел в гору. Во время «дикой» приватизации он за бесценок скупил у нескольких тысяч доверчивых «совков» ваучеры, сумел выгодно вложить их в акции топливно-нефтяного комплекса и алюминиевого завода в Горно-Уральске. Потом стал обладателем пакета акций двух медеплавильных заводов и коммерческого банка. Активно занимался благотворительностью, а на выборах в Верховный совет вместе со своим племянником, к этому времени уволившимся в запас, поддерживал коммунистов.
Когда пошла волна передела собственности, и предпринимателей средь бела дня стали, точно уток в разгар охотничьего сезона, отстреливать в самом центре Екатеринбурга, Масленников-старший внезапно исчез. Наверное, укатил за границу, на какие-нибудь коралловые острова — спокойно доживать свой век на проценты от вложений в заграничные банки.
Его место занял Мэсел, к тому времени распростившийся с первой женой — экс-депутатом. Новый руководитель «Лидера» сумел заручиться поддержкой известного преступного авторитета. Благодаря этому, холдинг упрочил свои позиции в городе и в области. В него влилось еще несколько фирм и предприятий игрового бизнеса, где, если верить слухам, отмываются деньги того самого авторитета.
Штаб-квартира холдинга занимала старинный особняк в центре города, неподалеку от Исторического сквера. Кравец, еще не зная, кто здесь хозяин, несколько раз проходил мимо. Отметил и мраморные колонны, и пару львов у парадного подъезда. Теперь вдруг вспомнил, что Мэсел — «Лев» по гороскопу. «Наверно, в свою честь и поместил хищников возле офиса…»
В курсантские времена он к Мэселу симпатии не питал. «Но ведь это было давно, — подумал Кравец. — Может быть, Мэсел переменился? Да и деньги найти для полка надо. В конечном счете он ведь офицер и не может в одночасье забыть об этом. Ну, а если забыл, то и сожалеть будет не о чем…»
Кравец набрал телефонный номер, указанный на визитке. Трубка отозвалась молодым женским голосом, звучавшим так соблазнительно, словно это была не коммерческая структура, а агентство «Секс по телефону».
Невольно переняв интонацию абонентки, Кравец представился по полной форме и поинтересовался, может ли господин Масленников принять его в любое удобное для него время. Он специально сделал акцент на словах «господин» и «удобное время», зная по опыту, как греют они слух тем, кто считает себя «новыми русскими».
— Прошу вас подождать, — проворковала трубка. И в ухо Кравцу полилась приятная музыка.
Через какое-то время в трубке раздался щелчок, и тот же милый голосок сообщил:
— Леонид Борисович ждет вас завтра в пятнадцать ноль-ноль. Просьба не опаздывать: у генерального директора очень напряженный день.
— Не опоздаю, — внезапно и непонятно на что разозлился Кравец и положил трубку.
Наутро он еще сомневался: идти или не идти. Будь на месте Мэсела любой другой бывший сослуживец, может быть, роль просителя и не вызывала бы такого горького осадка. Но чувство долга взяло верх.
На входе в особняк «Лидера» охранник с бычьей шеей и оттопыривающей подмышку кобурой долго и придирчиво разглядывал удостоверение Кравца. Потом металлоискателем проверил на предмет наличия оружия. Второй охранник — точная копия первого от прически до кобуры — проводил Кравца на второй этаж. Приставив магнитную карту к замку стальной двери, пропустил в холл, за которым находилась «Приемная».

4
— А помнишь, на экзамене по философии я заплыл и ни на один вопрос в билете не мог ответить? Что же мне тогда досталось? Кажется, диалектика Гегеля… Потом что-то о свободе выбора и что-то еще… А препод стал выговаривать, мол, стыдно, товарищ курсант, не знать Гегеля, у него сам Карл Маркс учился…
— Конечно, помню. Твой ответ, потом анекдотом по всему училищу ходил: «Нельзя объять необъятное, товарищ подполковник!» Ха-ха!
— Ха-ха ни ха-ха, а свою государственную оценочку я заработал…
Они сидели в просторном, отделанном красным деревом, кабинете. Хозяин — за рабочим столом, на котором, кроме плоского компьютера и письменного прибора из малахита, ничего не было. Кравец — чуть поодаль, за другим столом, приставленным в торец. Как и положено людям, давно не общавшимся, начали с воспоминаний.
Масленников, на правах хозяина, первым оборвал ностальгическую прелюдию:
— Ладно, все эти Гегели и трояки — в прошлом. Подумать только, чем нам головы забивали!.. Я тебе вот что скажу, Александр. Мне гегели-могели, бахи-фейербахи — теперь не указ. Я свою судьбу сам делаю. Видишь: свой холдинг и все такое… — он побарабанил по столу короткими пальцами с ухоженными ногтями и массивной золотой печаткой.
— Красивый дом, красивая жена… Что еще надо бизнесмену, чтобы счастливо встретить старость? — не удержался Кравец от улыбки, перефразируя Абдуллу из «Белого солнца пустыни».
Но Масленников юмора не понял:
— Зря смеешься, Кравец. Вот посмотри: ты у нас — отличник, медалист, такой весь умный из себя. Но, как сказал бы наш комод: Иф ю a сoу клеве, шоу ми ё мани — деньги покажи?
Показывать Кравцу было нечего. Он уже пожалел, что пришел сюда. «Впрочем, чего ждал? Мэсел есть Мэсел!»
Расценив молчание гостя по-своему, Масленников продолжил:
— Удивляешься? Как это Ленька Масленников вдруг выучил язык «потенциального противника»? Правильно удивляешься. Я с репетитором три раза в неделю мозги парю. Профессорша из универа. По сто баксов за урок. Но ничего не поделаешь. Прав был Шалов, язык — требование времени. Да и для бизнеса надо. Партнеры, понимаешь, зарубежные. То да сё. А с партнерами лучше с глазу на глаз говорить, без переводчика. Ну, выкладывай, зачем пришел, однокурсник?
Кравец в нескольких словах изложил суть проблемы. К его удивлению, Масленников неожиданно быстро согласился помочь:
— Что ж, дело нужное. Родной армии надо содействовать, а то придется кормить чужую…
«Надо же, Наполеона цитирует. Это что, еще от одного репетитора? Или Мэсел и впрямь за ум взялся? — подумал Кравец. — Впрочем, наверное, дураки директорами холдингов не становятся, дураки сегодня в армии служат».
Масленников тем временем открыл сейф, достал пачку денег, перетянутую резинкой. Не пересчитывая, протянул Кравцу:
— Бери на укрепление обороноспособности. Все, что создано народом, — он обвел взглядом кабинет, — должно быть надежно защищено.
В пачке оказались доллары. Кравец не удержался от вопроса:
— Сколько тут?
— Не боись, должно хватить… — закрывая сейф, ответил Масленников.
— Спасибо… — со смешанным чувством благодарности и унижения произнес Кравец.
Масленников от столь явного превосходства пришел в самое благодушное настроение. Нажал на кнопку звонка и, подождав, пока в кабинет впорхнет длинноногая секретарша, распорядился:
— Юлечка, сообрази-ка нам с товарищем подполковником что-нибудь…
Юлечка понимающе кивнула, одарила его и гостя ослепительной улыбкой и скрылась за дверью.
Через несколько минут на столике в углу кабинета появились «Хенесси», «Смирнофф», тарелочки с лимоном, балыком и икрой, два столовых прибора.
— Хорошо живешь…
— Живем как умеем. По принципу: бэст оф зе бэст — лучшее из лучшего, — самодовольно резюмировал Масленников и пригласил: — Милости прошу к нашему шалашу, товарищ подполковник.
Чувствуя себя не в своей тарелке, Кравец все же отказываться не стал. Они устроились в глубоких креслах, напоминающих сиденья астронавтов.
— Водка? Коньяк? — спросил Масленников и, не дожидаясь ответа, сам определил диспозицию: — Давай-ка коньячку. Ты небось и не пробовал такой?
— Не имел удовольствия.
— Ну, тогда вздрогнули…
Чокнулись. Выпили. Тяжелая, как ртуть, отдающая мореным дубом жидкость, ухнув по пищеводу, заставила желудок Кравца судорожно сжаться. «Точно печень отвалится», — запоздало спохватился он.
Когда-то, в самом начале войны в Афганистане, Кравец, находясь в Союзе, умудрился переболеть афганским гепатитом. Летчики его полка в первые месяцы после ввода «за речку», когда у сороковой армии еще не было своей авиации, работали «черными тюльпанами» и «летающими госпиталями». Они и привезли болезнь в Кустанай, где базировался полк. Гепатитом заболели несколько десятков офицеров, прапорщиков и солдат. В городской больнице не хватало мест. Исполком выделил заброшенный детский сад на окраине, где они и лежали несколько месяцев. Все по кругу переболели полным набором инфекций: желтуха, тиф, дизентерия… Двое соседей по палате умерли. Еще пятерых врачебная комиссия списала с летной работы. Кого-то уволили по болезни. Кравец остался служить, хотя в Афган, куда просился, так и не попал. Очередная, третья по счету, попытка прорваться на войну закончилась двумя памятными беседами: с начпо и с начмедом. Начальник политотдела, только что похоронивший сына, погибшего под Кундузом, обложил Кравца матом и порвал его рапорт: «Мальчишка! Тебе жить надоело? Занимайся комсомолом! Войн на твой век хватит!» «Товарищ подполковник, — пытался объясниться Кравец, — а как же интернациональный долг?» «Вон из кабинета! И чтоб я больше твоих рапортов не видел!..» Начальник медицинской службы был еще категоричней: «С таким анамнезом, как у вас, Александр Викторович, в Афганистане делать нечего. Это равносильно тому, что сразу цинковый ящик для вас заказать. Не уговаривайте. У меня инструкция: в загранкомандировки больных не направлять!» «Какая это командировка?» «Не горячитесь, Александр Викторович, вам после такой болезни горячиться противопоказано». «Может, мне и жить противопоказано?» «Жить вам пока можно. Спортом заниматься. Женщин любить. И даже рюмочку-другую по праздникам... Только с оглядкой, теперь с оглядкой, мой дорогой…» Доктор прочитал целую лекцию о том, что печень после тяжелой формы гепатита деформирована, военным языком говоря — как бы контужена, и к ней надо относиться, как к ветерану, с почтением и вниманием. «Ладно хоть рюмочку можно», — обреченно сказал Кравец. «Рюмочку — да. Но только водочки! Коньяк и пиво для вашей печени убийственны…»
Очевидно, эти воспоминания отразились на лице Кравца. Масленников поинтересовался:
— Как коньячок? Не понравился, что ли? Зря… Вещь стоящая. И в прямом, и в переносном смысле. Я даже тебе не скажу, сколько стоящая. А то рюмка поперек горла встанет.
«Уже встала», — подумал Кравец, стараясь не сказать какую-нибудь гадость.
Выпили еще. За разговором, который более походил на монолог Масленникова, бутылка коньяка приказала долго жить. Масленников потянулся к водке и вдруг заявил:
— Щас поедем в баню!
— Да я… Некогда мне, Леонид… — попытался отказаться Кравец.
Но Масленников был непреклонен:
— Поедем! Классная сауна! Ты в таких еще не был. Ну, чего ты?.. У тебя же в «городке» три месяца горячей воды нет, за долги отключили. Мне теплосети этот должок по взаимозачету передали. И пока его минфинансов не примет, будешь ты в тазике мыться. Так что не упрямься, поехали…
— Поехали, — согласился он.

5
Парился Кравец долго. С остервенением хлестал себя веником, словно хотел избавиться от тошнотворного осадка зависимости.
Окунулся в бассейне с привезенной морской водой, вытерся махровым полотенцем и, завернувшись в накрахмаленную простынь, прошел в комнату отдыха. Здесь обнаружил, что их компания пополнилась особами противоположного пола.
Масленников, подобно римскому патрицию, восседал на скамье в обнимку с двумя голыми пышногрудыми блондинками. Увидев его, пьяно воскликнул:
— Вот и он! Девочки, прошу любить и жаловать защитника нашей Родины. Подполковника, между прочим, на-а-стоящего… Между прочим, моего старинного друга. Зовут его Саша, или Шура, или как захотите…
— Ах, какой был мужчина, настоящий па-а-лк-овник! — довольно пропела одна из девиц, поглаживая живот Леонида Борисовича пухлой ручкой.
— Мы будем звать его Алексом, — жеманно произнесла ее подруга, профессионально-изучающим взглядом окидывая Кравца с головы до ног.
— Это Алла, — представил первую блондинку Масленников, потом кивнул на другую: — А это Люся.
— Называй меня Люси! — капризно отозвалась та.
— Ну, а это, — Масленников перевел взгляд в дальний конец комнаты, — их «мама» — наша красавица Марина!
Только сейчас Кравец обнаружил, что в комнате находится еще одна гостья. Марина полулежала на угловом диване. Лицо ее было закрыто журналом, будто ей нет никакого дела до происходящего. В позе этой девицы что-то показалось Кравцу знакомым, но он не успел понять, что именно.
— Маринка, красавица наша, брось этот журнал, иди к нам!..
Марина опустила журнал. И Кравец остолбенел от неожиданности — на диване возлежала его жена. Правда, на Тамаре был черный парик, и имя… Но это была она!
После возвращения от матери Кравец видел жену единственный раз, когда заходил домой за вещами. И вот — встреча. Женщина, которую он когда-то считал своей, — проститутка! Первым порывом Кравца было врезать ей по фэйсу, как тогда, в день их знакомства, только теперь уже в полную силу. Он даже сделал шаг к ней, но остановился — понял: убьет!
И Тамара поняла, что с ним происходит, но виду не подала, помахала кончиками пальцев, как обычному клиенту, вальяжно покачивая бедрами, прошла и уселась за стол. Мэсел пододвинул ей бокал с «Мартини».
Кравца перекосило, как патрон в патроннике. Круто повернувшись, он вышел. Масленников, заглянувший в предбанник через минуту, застал его одевающимся.
— Ты куда, приятель? — удивился он. — Меня одного под три «танка» бросаешь?.. Если деньги волнуют, то не бери в голову, за все уплачено!
— Не люблю шалав, — только и сказал Кравец.
Масленникова это объяснение разозлило:
— Да пошел ты! — презрительно скривился он. — Всегда был чистоплюем. Помню, как ты в эшелоне от бабы отказался. Конечно, она не фонтан была... А эти-то чем не подошли? «Телки» проверенные, все могут…
Кравец схватил шинель, нахлобучил шапку и выскочил из бани.
Всю обратную дорогу в часть, трясясь в промерзшем трамвае, на окне которого кто-то нацарапал банальный призыв: «Мужайтесь, люди, скоро лето!», он жалел, что не оказалось под рукой гранаты.
На остановке с теплым названием «Ферганская» вышел. Поежился. Запрокинул голову, спрашивая небо: где там Бог? Вверху — чернота, звездочки, колкие, как Тамаркин взгляд, да месяц, кривившийся в ухмылке, как Мэсел. Он вспомнил вдруг, как бабушка Фрося заговаривала зубы. Надо выйти на такой, как сегодня, молодой месяц, набрать полную грудь студеного воздуха и на одном дыхании сказать: «Месяц, месяц, был на том свете? Был. Видал моего деда? Видал. Болят у него зубы? Не болят. Пусть же и у меня не болят!»
Кравец заглотнул воздуха:
— Месяц, месяц! Был на том свете?… Видал моего деда?.. Болят у него зубы?..
От холода перехватило дыхание, но месяц перестал ухмыляться, звезды показались не такими колкими, а ночь не такой стылой. Он зашагал в гору по заснеженной улочке мимо притихших частных домов.
Перед самым КПП ему пришла в голову мысль, простая и обнадеживающая: «Все, что ни делается, — к лучшему». Вот и с Тамарой все теперь встало на свои места. Нашлось объяснение ее поздним отлучкам, появляющимся в доме духам и дорогим вещам. Понятны теперь ее холодность, цинизм, письмо к матери… Ведь Тамара, наверное, считает его виноватым во всем? Так, наверное, и есть. Мужчина несет ответственность за женщину, которая рядом. А Кравец не сумел этого сделать…
Он вдруг захотел возвратиться с войны живым, чтобы попытаться что-то исправить в своей судьбе и начать все сначала. И в той новой жизни не будет больше места лжи, разным тамарам и мэселам с их миром, в котором все можно купить и продать. «Кто сказал, что деньги не пахнут? Еще как пахнут! Предательством, кровью, изменой, а в общем-то — дерьмом!»
Кравец прикоснулся к карману, где лежали доллары Мэсела, и невольно усмехнулся: «Что же теперь, обратно нести баксы?.. Что надо делать?..» Как бы то ни было, а Мэсел сегодня выручил его. Как тогда, в выездном…


Глава пятая
1
Кравца спас Мэсел. Точнее — его задняя часть, торчащая из теплушки. Она-то и не позволила двери захлопнуться. Отпустив дверь и вцепившись в Мэсела, Кравец по нему вполз в вагон и, обессиленный, упал. Тут его и заколотило: ведь мог запросто погибнуть, сорвавшись под колеса.
Он поднялся, втащил Мэсела в теплушку, перекантовал подальше от двери. Выглянул наружу.
Ночь сделалась еще беспросветней. Черный лес придвинулся к насыпи. Тучи заслонили луну и звезды. Черным хлыстом извивался состав. Кравец смог отчетливо различить только несколько теплушек впереди да столько же позади. И на душе у Кравца было черным-черно: где Юрка, что с ним? Успел вскочить на подножку какого-нибудь вагона?
Ветер свистел в ушах, хлестал по лицу, выдувал остатки хмеля из головы. Вместо недавнего веселья в сердце вползал страх. Да что там страх — настоящий ужас! Такой же леденящий, как ночь вокруг. До Кравца только сейчас дошло, что случилось ЧП. Конечно, смутное ощущение безрассудства было в нем и раньше, когда потерялся сержант, а они веселились и пили вино. Но теперь это ощущение обрело четкую форму: под срыв поставлено выполнение боевой задачи, стратегический груз остался без охраны. Караула, как такового, больше нет. Начкар и Юрка — неизвестно где. Мэсел — в отрубе. Выходит, он, Кравец, единственный, кто отвечает сейчас за все: за груз, за оружие, за пьяного Мэсела и, в конечном счете, за судьбу всего караула. Кто даст гарантию, что не найдутся желающие похитить что-то из перевозимого оборудования или завладеть оружием? Впереди Ульяновск, Сызрань. Там — военные коменданты, в обязанность которых входит проверка выездных караулов. Что будет тогда? Минимум — остановка эшелона, снятие караула, отправка с позором в КВАПУ, где неизбежна встреча с «губой». И это в лучшем случае. А в худшем? Тюрьма или дисбат.
Воображение нарисовало жуткую картину. Казарма. Табуретки в проходе между кроватями. На них — курсанты родной роты. За накрытым красным ситцем столом — Баба Катя, парторг и комсомольский секретарь. Сбоку, на отшибе, сидят, понурив головы, Шалов, Захаров, Масленников и он сам. Но судят почему-то только Кравца. Дескать, ты один остался из состава караула и подвел всех.
— Та-а-варищ курсант! — визжит ротный — Я же говорил вам, что эт-та здесь не лицей. Поэтам в армии не место! Вам место в дисбате!
— В дисбат его, в дисбат! — вторит ротному парторг.
— Кто «за»?
Все, как один, поднимают руки. Кравец косится на своих «подельников». Шалов, Мэсел и даже Захаров, отводя взгляд, тоже голосуют «за».
«Что будет с мамой?.. — Кравец усилием воли остановил разыгравшееся воображение. — Перво-наперво надо привести в чувство Мэсела. Тогда я буду не один. Вдвоем мы сумеем продержаться, пока не отыщутся Шалов и Юрка. Устрою-ка ему вытрезвитель…» Он распахнул до конца дверь теплушки. И ушел в караулку, оставив Мэсела в «предбаннике».
Мысль о том, что Мэсел может вывалиться из вагона, как-то не пришла ему в голову.

2
Иногда кажется, что время обретает плотность и вес — становится тяжелым и густым. Когда Кравец остался в караульном помещении наедине с собой, стрелки на его «командирских» будто зависли. Казалось, что они отражают его эмоции. Чем тяжелее на душе, тем свинцовее становятся стрелки. Чтобы привести себя порядок, он раскрыл блокнот и попытался зарифмовать переполнявшие его эмоции…
От этого бесплодного занятия Кравца отвлек шорох — будто мыши скребутся. Звук доносился из-за фанерной перегородки. Кравец распахнул дверь и увидел Мэсела, стоящего на карачках и безуспешно пытающегося подняться. Полоска света от керосиновой лампы, высветила его белое лицо.
— Гд-де я? П-почему так х-холодно? — морзянкой спросил он. — Гд-де тут с-сортир?
Кравец обреченно вздохнул и поволок Мэсела за ящики. Когда тот облегчился, втащил его в караулку и уложил на нары.
— Спи! Скоро твоя смена.
Он вернулся в «предбанник» и затворил дверь теплушки, вагон уже основательно выстыл. Снова устроился у «буржуйки» на ящике, подбросил в топку угля. «Только в армии возможна искренняя мужская дружба, — подумал Кравец. — На «гражданке» такую не сыщешь. Потому что когда вместе делаешь что-то значимое, испытываешь одни и те же лишения, муштру, глупость начальства, возникает настоящее товарищество, понимание, которые связывают людей. Однако случается и наоборот: трудности заставляют людей возненавидеть друг друга».
Кравец посмотрел на Мэсела. Тот уже отогрелся. Лицо приобрело обычный красноватый оттенок, еще более усиливающийся из-за рыжего ершика, спускающегося на низкий лоб. Рот приоткрыт. Верхняя губа обнажает ряд неровных, острых зубов. «Вылитая баракуда!» И еще этот надрывно хрипящий звук из глотки!
«Нет, какие бы трудности нам ни пришлось пережить, никогда мы не станем друзьями, — отвернувшись, решил Кравец. — Но сейчас Мэсел — моя единственная опора».
Еще три часа поезд шел без остановок. Ничего за это время не случилось. Мэсел, похоже, стал приходить в себя, время от времени просыпался и спрашивал, который час. Это вселило в Кравца надежду, что смена все-таки будет. «Но еще не скоро, — рассчитал он. — Пусть лучше проспится. По крайней мере не заснет на посту».
Когда состав наконец остановился, Мэсел еще дрых без задних ног. Кравец снял со стены автомат, присоединил магазин и распахнул дверь. Эшелон стоял на небольшом полустанке. Кругом было тихо и безлюдно. «И все же береженного Бог бережет!»
Кравец собрался уже спрыгнуть на платформу, как откуда-то снизу, из-под вагона, выполз весь засыпанный снегом человек и, не говоря ни слова, полез в теплушку.

3
Все произошло так неожиданно, что Кравец ничего не успел: ни подать команды «Стой!», ни передернуть затвор.
— Не ждали? — простуженно спросил «снежный человек».
— Юрка? Ты откуда? — завопил Кравец и кинулся обнимать друга.
Юрку била крупная дрожь. Он вырвался из рук Кравца и, не говоря ни слова, шагнул в караулку. Там припал к «буржуйке», не боясь обжечься и спалить телогрейку.
— Юрка, сгоришь, как Мэсел!
Вскоре от Захарова повалил пар, но прошло не менее десяти минут, прежде чем он заговорил.
— Выпить осталось? — все еще трясясь, спросил он.
Кравец достал бутылку. Налил в кружку вино и поставил на печь.
— Погоди, не пей, пусть закипит, — распорядился он. — Поможет согреться…
Захаров послушно дождался, когда в кружке забулькали пузыри, и, прихватив ее тряпицей, стал маленькими глотками прихлебывать пойло. Оно и впрямь помогло. Дрожь унялась.
— Ну, рассказывай, — не терпелось Кравцу узнать Юркину одиссею.
— Че рассказывать-то?.. Ну, состав пошел. Ты побежал. Я сначала дернулся за тобой. Вижу: не догоню. Стал смотреть, куда забраться. А тут как раз мимо полувагон прокатывается. Вот я в него и запрыгнул…
— Как же ты в полувагоне? Там же открытая площадка?
— Лег под наветренный борт. Свернулся калачиком и не высовывался, пока поезд не остановился.
— Ну, ты даешь! Мы же часа четыре перли без остановки…
— Это для тебя четыре. А когда лежишь на морозе да сквозняке, будто несколько суток прошло.
— Не заболел бы ты после такого.
— Не заболею, если еще «Агдамчика» плеснешь.
— Да пей, сколько хочешь, лишь бы был здоров. Только не напейся, как Мэсел.
— Че, все еще в себя не пришел?
— Дрыхнет, как сурок... Ложись и ты. Я тебя укрою. Согревайся.
Захаров выпил еще вина, улегся рядом с Мэселом и вскоре заснул. Кравец подождал, когда состав тронется, закрыл дверь теплушки и снова заступил на «пост».
Чтобы самому не задремать, стал перебирать в уме разные случаи из курсантской жизни. А поскольку ночь располагает к самым сокровенным воспоминаниям, все случаи были связаны с девушками…
Своей подруги у Кравца еще не было. Но так как у курсанта-второкурсника по неписаному закону уже обязательно должна быть таковая, он в разговорах с товарищами для поддержки собственного статуса называл своей девушкой Ирину — одноклассницу, даже не догадывающуюся о его чувствах. Что их связывало? Обмен долгими взглядами в десятом классе, приглашение на танец на выпускном вечере… Ни поцелуев, ни объятий. Даже в кино ни разу не сходили. Конечно, Ирина была мечтой. И первые рифмованные строчки о любви адресовались ей. Они пригодились потом Юрке Захарову. Вот у него девушка есть. Самая настоящая — Ольга. Они тайно дружат и целуются еще со школы. Почему тайно? Потому что родители Ольги считают Юрку неподходящим парнем для своей дочери. А вот она так не считает. И даже приезжала однажды к нему на свидание. Подумать только, с Кубани в Зауралье! Вот любовь! Правда, к Ольгиному приезду приложил руку и Кравец. Вышло так, что Ольгу что-то обидело в письме Захарова. Она написала ему в ответ гневное послание и замолчала совсем. Юрка места себе не находил. Даже похудел. А потом сказал Кравцу: если через неделю письмо не придет — он покончит с собой. Такие случаи нередки, когда ребята в армии из-за девчонок стреляются, вешаются, объявляют голодовку. Допустить, чтобы подобное случилось с другом, Кравец не мог. Он узнал адрес Ольги по конвертам, которые хранились в их общей с Юркой тумбочке. Написал ей письмо, в котором, как мог, поведал о сердечных муках друга. Вдобавок приложил несколько стихотворений о любви, якобы написанных по мотивам Юркиных рассказов. Неизвестно, что произвело на Ольгу большее впечатление — стихи или прозаическое изложение Юркиных чувств, но она простила Захарову обиды и прилетела в Курган. Юрка был счастлив. И Кравец был счастлив за него.
За теплушечным оконцем тьма стала напитываться синевой. Скоро рассвет. Кравец растолкал Мэсела. Тот, недовольно ворча, поднялся, выслушал инструктаж и пообещал не спать на дежурстве, а при подъезде к Ульяновску всех разбудить.
Убедившись, что Мэсел на самом деле проснулся, Кравец улегся на его нагретое место. Укрылся шинелью и тут же уснул.

4
В дороге тишина — гремящая. Когда долго едешь в эшелоне, ухо начинает улавливать ее в промежутках между перестуком колес, скрипом нар, гудками встречных составов. Кравец проснулся от тишины непривычной, такой, от которой звон стоит в ушах.
Он открыл глаза и удивился не столько этой тишине, сколько яркому свету, заполнившему теплушку. В окошке виднелись какие-то высокие здания. Вскочив, он толкнул спящего у печки Мэсела:
— Подъем! Тревога! Ульяновск!
Натянул полушубок, схватил автомат и бросился к выходу. Выпрыгнул на перрон и стал озираться по сторонам, прислушиваться. Какой-то шум доносился со стороны теплушки курсантов-пермяков. Не переставая бдить, Кравец положил автомат и подсумок с магазинами на снег, застегнул полушубок, перепоясался ремнем и снова вооружился. Теперь вид у него был самый что ни на есть боевой, не считая небритой и неумытой физиономии. Он медленно двинулся в сторону соседей. Дошел до последней охраняемой теплушки и остановился. Теперь от пермского караула его отделяла всего пара вагонов. Он смог разобрать, что там происходит.
«Что вы тут устроили бардак?! — разорялся чей-то гневный бас. — Проститутка в помещении караула, пьянство… Я снимаю вас с эшелона! Я арестовываю вас! О вашем поведении будет доложено начальнику училища!»
«Комендант… — догадался Кравец. — Сейчас с этими закончит и до нас доберется…»
Он попятился назад, внутренне трясясь от предстоящей встречи, негодуя на себя за страх и ничего не в состоянии с этим поделать. Он всегда боялся струсить, но еще больше боялся, что это заметят окружающие. И теперь решил: во что бы то ни стало не поддаваться панике.
Комендант не заставил себя долго ждать. В тот самый момент, когда Кравец добрался до своей теплушки, он выпрыгнул из вагона пермяков, как черт из табакерки, и быстро пошел в сторону Кравца. «Что делать?» — судорожно подумал Кравец и заорал во всю мощь легких:
— Стой! Кто идет?
— Комендант железнодорожной станции Ульяновск капитан Сидоров, — ответил коренастый комендант, продолжая движение.
— Стой! Стрелять буду! — еще свирепее возопил Кравец. От страха он выпучил глаза, что придало его лицу суровое выражение.
Капитан не послушался и не остановился. Тогда Кравец передернул затвор и повторил команду:
— Стой! Стрелять буду!
Лязг затвора подействовал на коменданта охлаждающе. Он остановился в пяти шагах от Кравца и несколько мгновений внимательно разглядывал его. Потом распорядился:
— Часовой, вызовите сюда начальника караула! Да поскорей! Некогда мне с вами тут антимонии разводить…
В душе у Кравца все оборвалось: «Ну, начинается…»
— Вызвать начальника караула не могу.
— Что значит «не могу»? — в голосе капитана зазвенела сталь. — Я с вами не в бирюльки играю… Как вас там?..
— Часовой второй смены курсант Кравец.
— Так вот, курсант Кравец, или вызывайте начальника караула, или я вас арестую.
— Товарищ капитан, вызвать начальника караула я не могу. Он отстал от эшелона на станции Юдино. Пошел к начальнику станции за свечами. Они у нас кончились, а комендант в Казани не обеспечил, — вдохновенно соврал Кравец. Точнее, не соврал, а сказал полуправду: Шалов ведь действительно отстал на станции Юдино, и свечей в самом деле не было, а керосина в лампе осталось на донышке.
— Тогда пропустите меня в теплушку, — потребовал комендант.
— Без разрешения начальника караула не имею права, товарищ капитан, — кое-как нашел уставную опору в разговоре с комендантом Кравец.
Неподчинение Кравца окончательно разозлило коменданта. Он сделал шаг к нему. И тут Кравец, сам от себя не ожидая, бабахнул в воздух и рявкнул:
— Стоять! Следующий раз стреляю на поражение!
Сидоров, кажется, почувствовал, что переборщил:
— Ладно, товарищ курсант, хватит пулять. Как за израсходованный патрон отчитываться будешь? — сказал он миролюбивей.
— Рапортом, как положено! — снова рявкнул Кравец и вдруг вспомнил истину, что, обороняясь, лучше всего атаковать. — Вы помните, какой сегодня день, товарищ капитан? — спросил он.
Комендант от неожиданности замялся:
— Какой?
— Седьмое ноября! День Великой Октябрьской социалистической революции, — торжественно напомнил Кравец и добавил:— Мы, конечно, от всего личного состава караула вас с этим днем поздравляем. Но вынуждены заявить, что на протяжении всего маршрута нам не поставляется питьевая вода, как это положено. Опять же, нет свечей. И в баню пора. Мы уже неделю как из училища… — тут он опять приврал. В дороге они были четвертый день. Но проверить комендант не сможет: постовая ведомость в металлическом ящике, а ключ — у Шалова.
— Откуда ты такой выискался? — изумился Сидоров.
— Курганское высшее военно-политическое авиационное училище! — бодро доложил Кравец.
— Политработники, значит. Да вы, я смотрю, молодцы, — перевел взгляд комендант куда-то за спину Кравца.
Кравец, все еще остерегаясь подвоха, осторожно оглянулся. То, что он увидел, заставило его внутренне расхохотаться. Из раскрытых настежь дверей теплушки Мэсел и Захаров березовыми вениками выметали пыль.
— Молодцы! — повторил комендант. — Начальника караула нет, а вы службу несете, порядок в караульном помещении поддерживаете. Вот что значит политическое училище. Не чета вашим соседям из ВАТУ. Я их караул снял. А вам за службу объявляю благодарность!
— Служим Советскому Союзу! — заученно отозвался Кравец.
Комендант повернулся, чтобы уйти, но Кравец остановил его:
— Товарищ капитан, а как же вода, свечи, баня?..
— Ах, да... Давай одного караульного свободной смены с пустым бачком. Он и воды наберет, и свечи получит. А вот бани пока не обещаю. Сдадите груз, тогда и помоетесь.
— Курсант Захаров, — приказал Кравец. — Сходите с товарищем капитаном.
— Ну, смотрите, курганцы! Службу в красный день календаря, как заметили, надо нести особенно бдительно, — сказал комендант, уходя. — До прибытия начальника караула, вы, Кравец, исполняете его обязанности. С вас и спрос будет, если что. А о своем начкаре не беспокойтесь. Я позвоню в Юдино, чтобы ему помогли вас догнать.
«Не знаете вы Шалова, — подумал Кравец. — Будет он в Юдино вашего звонка дожидаться…» Но коменданта поблагодарил:
— Спасибо, товарищ капитан! — и заверил: — Мы вас не подведем…
Захаров, пробегая мимо, шепотом восхитился:
— Ну, ты даешь, Санька! — и посоветовал: — Гильзу подбери, сдать надо будет в училище…
Когда комендант и Юрка скрылись из виду, Кравец забрался в теплушку. Мэсел тоже не скрывал восхищения, захлебываясь, говорил, что никак не ожидал от Кравца такой решительности. «Лебезит, гад. Знает, что это из-за его сна пришлось мне так выкаблучиваться, — беззлобно подумал Кравец. — А может, это он подлизывается, потому что я теперь за начкара остался?»
Встреча с комендантом вымотала Кравца. Он поставил автомат, снял полушубок и завалился на нары, успев отдать распоряжение:
— Курсант Масленников, заступайте на пост. Ваша смена, — и закрыл глаза.

5
Поспать по-настоящему не удалось. Сначала разбудил Захаров. Он принес не только воду и свечи, но и ходатайство коменданта перед командованием училища о поощрении отличившихся в карауле курсантов Кравца, Масленникова и Захарова. По этому поводу Юрка и Мэсел открыли оставшуюся бутылку и шумно веселились, пока Кравец не призвал их к порядку.
Потом его разбудили гудки тепловозов и команды громкоговорителя: «Обходчик Петров! Зайдите к дежурному!», «Состав на пятом будет осажен», «Эй, на горке, что вы там телитесь?».
— Сортировка, — пояснил Мэсел.
Потом они с Захаровым громко заспорили, кому заступать на пост. Юрка утверждал, что Мэсел свою смену проспал; тот говорил, что Захаров положенное для службы время проехал на тормозной площадке. Кравцу снова пришлось вмешиваться и принимать сторону Мэсела: «Дружба дружбой, а служба службой». Когда Захаров, недовольно ворча, вышел из караулки, Кравцу наконец-то удалось поспать подольше.
Во сне его мучили кошмары. Снился старшина Гейман, орущий: «Ротя-а, подъем!», а потом вдруг: «Ротя-а, песню!» Гейман вскоре превратился в Бабу Катю, выговаривающего Кравцу: «Тута вам, товарищ курсант, не лицей. Тута вам военное училище». Во время нотации ротный стал меняться в лице и принял облик коменданта Сидорова, который голосом Шалова начал читать лекцию о необходимости знать язык потенциального противника. «Уот из ё нэйм?» — то и дело спрашивал он. Вдруг заиграл военный оркестр. Комендант растворился в воздухе, и Кравец оказался в рядах какой-то процессии, идущей по улице его родного Колгино. Рядом с ним печатали строевой шаг Захаров, Мэсел, какие-то незнакомые люди. Он спросил у Юрки: «Куда мы идем?» «Тебя хоронить», — ответил Захаров. Тут Кравец и разглядел, что впереди курсанты старшего курса несут гроб и памятник, где в черной рамке его фотография со стенда «Отличники учебы». Оркестр неожиданно перестал выдувать марш «Прощание славянки» и заиграл польку-бабочку. Процессия, приплясывая, вышла на училищный плац. Направилась прямо к памятнику Ленину, показывающему на дыру в заборе и провожающему самовольщиков каменным напутствием: «Верной дорогой идете, товарищи!» Около памятника пляска с гробом прекратилась, и начался митинг. Выступал Мэсел и, утирая слезы, говорил: «Кравец был моим лучшим другом…» Потом выступала одноклассница Ирина. Она тоже плакала, жалела Кравца и рвала на себе одежду: «Почему я вовремя не оценила его любовь?» В конце выступления Ирина оказалась совершенно голой. На обнаженную Ирину набросился Мэсел, повалил на асфальт и стал непристойно хихикать. Кравец хотел ударить Мэсела, но руки отказывались повиноваться. В это время крышка гроба открылась, и оттуда поднялся покойник в курсантском парадном мундире с двумя курсовками на рукаве, о трех головах, как Змей Горыныч. Только головы у чудища были не драконьи, а человечьи. Одна — Геймана, другая — Бабы Кати, а третья — Шалова. Все три головы вращались в разные стороны на длинных шеях и кричали, перебивая друг друга: «Ротя-а, песню! Это вам не лицей! Надо изучать язык потенциального противника!..» Кравец закричал и… проснулся.
В теплушке кто-то разговаривал. Причем незнакомый. Еще находясь под впечатлением сна, Кравец прислушался. Низкий с хрипотцой голос рассказывал:
— На каждой станции приходится от алкашей отбиваться… Оружие-то нам не положено. Не то что вам… А за сохранность груза несем ответственность. Материальную. А они, алкаши эти, чуют, что ли, что у нас за груз. Лезут во все щели, как тараканы. Доски у вагона отрывают, ну, и винцо — где бутылку, где пару — умудряются «скоммуниздить». Так я, в натуре, туристическим топориком по этим рукам… Бля буду!
Кравец приподнялся и увидел картину, которая заставила его вздрогнуть. В караулке, помимо Захарова и Мэсела, находилось двое мужиков бандитской наружности. Руки того, кто рассказывал, были сплошь испещрены синими наколками. Левую щеку рассекал багровый шрам, придававший ему еще более устрашающий вид. На столе громоздились бутылки с уже знакомым «Агдамом» и новые: «Солнцедар» и портвейн «777». Тут же лежала зажаренная курица и куски белого хлеба. От вида этого изобилия Кравцу до тошноты захотелось есть.
Увидев, что Кравец проснулся, рассказчик умолк и тронул Мэсела за рукав.
— А вот и наш начальничек, — представил тот Кравца. Он снова был навеселе. — Посмотри, какие у нас люди в гостях…
— Кто это? — садясь на нарах, спросил Кравец у Захарова.
У Юрки глаза тоже пьяно поблескивали.
— Это наши новые соседи. Хорошие парни, Сань… Ну че ты надулся, в самом деле… — заметив недовольство друга, сказал он. — Ну, вместо пермяков на сортировке к нам два вагона подцепили. А там вот — ребята. Валера, — показал он на мужика со шрамом, — и его напарник Анар. Они в Волгоград вино везут. Вот это…
— Мы их к себе и пригласили. Праздник ведь, помнишь? — поддержал Захарова Мэсел.
— Я-то помню. А то, что посторонним находиться в караулке нельзя, кто помнить должен?
— У-у, какие мы сурьезные, — усмехнулся Валера. — Что ты на пацанов накинулся, в натуре? Какие ж мы посторонние? Мы тоже караульные, тоже груз охраняем. Тоже стратегический…
— Не положено! — настаивал Кравец, покосившись на пирамиду с оружием, оценивая, все ли автоматы на месте, и прикидывая: если дело дойдет до драки, без автомата с такими бугаями не справиться.
Валера, перехватив его взгляд, усмехнулся.
— Не боись, начальник. Нам эти волыны без надобности. Не за тем к вам пришли. Пацаны твои нам глянулись. Да и праздник, в натуре. Садись, выпей!
И Кравец смирился. Отпил немного вина, съел кусок курицы. В это время тепловоз дал два гудка.
— Анар, вали к нашим вагонам, — распорядился Валера, — а я еще с кентами посижу немного…
Анар молча поднялся и вышел. Когда состав тронулся, Валера взял гитару, которая лежала рядом, и стал перебирать струны, напевая что-то страдальческое…
Вообще-то песенка была так себе. Блатная. Но чем-то давно знакомым от нее повеяло. В родной пятиэтажке Кравца большинство соседских мужиков прошли через зону или «малолетку». Так что в дни народных гуляний окна в доме перекликались похожими песнями.
После окончания песни еще выпили. Потом Валера снова пел. Потом, окончательно окосев, Мэсел завалился спать, и Юрка закемарил, уронив на стол отяжелевшую голову. Кравец, который пил меньше других, и Валера, на которого вино как будто не действовало, доели остатки курицы и вышли в «предбанник». Валера открыл настежь дверь теплушки и уселся на пороге, по-зэковски, на корточках. Достал из кармана маленький транзисторный приемник, выдвинул антенну и стал крутить ручку настройки. Поймал «Маяк». Передавали речь Брежнева на торжественном заседании по случаю очередной годовщины Великого Октября.
Валера жестом пригласил Кравца устроиться рядом. Кравец, забыв осторожность, свесил ноги вниз и взял транзистор в руки, стал вслушиваться в трудно различимые слова партийного лидера: по возвращении придется эту речь конспектировать, да и на следующем экзамене она обязательно окажется в билетах.
Он так увлекся речью, что не заметил, как Валера исчез. А когда спохватился и оглянулся, то увидел его с автоматом. Валера пытался пристегнуть магазин…


Глава шестая
1
Смолин в сердцах сорвал с головы каракулевую шапку и ударил оземь.
— Пока полный боекомплект снарядов не загрузите, эшелон не тронется. Это я вам, товарищ генерал, заявляю официально, как командир полка!
— Поднимите шапку, полковник! Приведите себя в надлежащий вид! — заместитель командующего округом по вооружению генерал-лейтенант Лобов сорвался на крик.
Первый батальон заканчивал погрузку на станции «Зеленое поле». Станция — одно название. Обыкновенная эстакада на краю картофельного поля, сразу за рядами гаражей, у забора военного городка. Лобов приехал проверить, как идет погрузка, и все время торопил Смолина: мол, у тебя еще тринадцать эшелонов впереди, а ты с одним возишься. Смолин и сам знал, что на погрузку каждого эшелона положено не более трех часов, но отправляться в «горячую точку» без боеприпасов решительно не желал.
— Я хорошо знаю, с кем говорю! — жестко сказал он. — А вы, товарищ генерал, кажется, забыли, куда нас отправляют. Так вот, говорю с полной ответственностью: эшелон без снарядов не уйдет!
— Я тебе приказываю, полковник! — взревел Лобов. — Я тебя за неповиновение под суд отдам!
— В таком случае, пошел ты, екарный бабай, со своими приказами! — Смолин схватил шапку и зашагал прочь.
У Лобова от такой наглости дыхание перехватило.
— Да ты… Родину предаешь, полковник!
Смолин резко обернулся:
— Я-то ее не предаю. А вот такие, как ты, ее уже продали! Оптом и в розницу!
— Я тебя, Смолин, с дерьмом смешаю! — пообещал генерал таким зловещим тоном, что не оставалось сомнений: обещание выполнит.
Смолин только сплюнул.
Кравец, на глазах которого все происходило, поспешно козырнул Лобову и пошел вслед за командиром.
Взбешенного зам командующего принялся успокаивать зампотех дивизии. Они вскоре уехали, так и не добившись отправки эшелона. Смолин приставил к машинисту двух автоматчиков и приказал стрелять в каждого, кто приблизится к тепловозу без его разрешения.
День стоял морозный, безветренный. Дым из трубы гарнизонной кочегарки, возвышающейся над всей округой, густым столбом уходил в небо.
— Надень шапку, Серега, простудишься, — попросил Кравец разгоряченного командира.
Смолин послушно натянул ушанку. Внутри у него все кипело и рвалось наружу:
— Что за цирк такой, комиссар? Мало того что полк доукомплектовали солдатами из разных частей и даже округов, так теперь еще на войну хотят без боеприпасов послать!
Это было правдой. Взамен первого мотострелкового батальона, еще в начале осени отправленного в Северную Осетию, полк пополнили бойцами из Чебаркуля и Забайкалья.
— Я не знаю такой боевой единицы, как сводный полк! — тихо свирепел Смолин. — Я знаю только сводный оркестр, да и тому потребно время, чтобы сыграться!
Времени для положенных при развертывании мероприятий у них не осталось. А тут еще и служба вооружения не успела снаряды вовремя подвезти. Без них — Смолин, конечно же, прав — отправляться нельзя. И так до сих пор неизвестно, куда и зачем они едут. Одно ясно: не на прогулку. При этом Кравец понимал: Смолину может крепко не поздоровиться. Генералы обид не прощают. Это он и высказал командиру.
— Да надоело мне на лампасы оглядываться, и в Афгане, и здесь… Не простит, и не надо! Пошел он в задницу! Речь о жизни людей идет, — отмахнулся Смолин.
Кравцу пришло на ум, как мало рассказывал Смолин о своем «афганском» прошлом. Только то, что служил он в провинции Кунар, командовал батальоном и что его батальон много раз участвовал в боевых операциях, зачищал «зеленку» и кишлаки. И еще — что остались нереализованными два представления на орден Красной Звезды. В итоге: привез Смолин «из-за речки» только медаль от благодарного афганского народа да малярию, которая нет-нет да начинает его потрясывать. В любом случае опыт Смолина должен пригодиться при выполнении боевой задачи.
Кравец знал, что девятого декабря вышло Постановление правительства «Об обеспечении государственной безопасности и территориальной целостности Российской Федерации, законности, прав и свобод граждан, разоружении незаконных формирований на территории Чеченской Республики и прилегающих к ней регионов Северного Кавказа».
Через три дня после этого в дивизии был получен приказ на отправку для действий в составе группировки прикрытия государственной границы России. А так как самого Постановления в войсках никто не видел, то и из приказа оставалось неясным: куда все-таки направляется полк, как, прикрывая границу, он будет разоружать незаконные формирования?
От знакомых офицеров из Уральского округа внутренних войск было известно, что их части тоже отправляются на Кавказ, но позднее. В отличие от армейцев, им поставлены более четкие задания, которые сводились к мероприятиям по изъятию незаконно хранящегося оружия, выявлению лиц, подозреваемых в совершении тяжких преступлений, досмотру автомобилей, жилых помещений, проверке документов, охране общественного порядка и объектов, обеспечивающих жизнедеятельность населения и транспортных коммуникаций. Все это «вэвэшники» должны были проводить совместно с армейскими подразделениями. Но об этом армейцы до сих пор не были уведомлены. И более того, никто не мог сказать, что за вооруженные формирования будут противостоять им, какова их численность, каково вооружение, где они базируются?
По неразберихе, сопровождающей подготовку к командировке, Смолин сделал единственный вывод: полк отправляют на войну. Потому и требовал он от командования то, что считал на войне самым необходимым — боеприпасы.
— Вот увидишь, комиссар, — сказал Смолин, несколько успокоившись. — К вечеру снаряды будут! Или я тебе, екарный бабай, эту каракулевую ушанку по-
дарю…
— Смотри, как бы тебе без шапки не остаться, — улыбнулся Кравец.
Но интуиция не подвела Смолина. К исходу двадцать третьего декабря к эшелону, стоящему под парами, окружники подвезли боеприпасы. Правда, не весь боекомплект, но его значительную часть. Заверили, что ко времени погрузки остальных составов все недостающее снаряжение будет доставлено.
Смолин спорить больше не стал и отдал команду загружаться. Истомившиеся в ожидании и промерзшие солдаты быстро закончили погрузку, и первый эшелон полка тронулся в путь по маршруту: Свердловск — Уфа — Самара — Волгоград — Кавказская — Прохладный — Моздок.

2
Только в поезде день бывает таким нескончаемым, как в детстве. Долгое утро сменяется неторопливым полднем, а тот — еще более протяженным вечером. А уж про ночь и говорить нечего — она длится, как мексиканские сериалы, заполонившие телеэкран.
Кравец смотрел в окно штабного вагона, и комок подступал к горлу. Во что превратилась страна за несколько лет! Слепые окна деревень, полустанки с фонарями, отключенными за долги перед энергетиками, переставшие дымить трубы заводов, а рядом со всем этим — каменные громады новорусских особняков с люминесцентным освещением, возле них — обтекаемые иномарки, похожие на корабли пришельцев, которым нет дела до всего происходящего. Но главное — простые люди, глядящие вслед эшелону с откосов, у шлагбаумов переездов, на платформах, мимо которых грохочет состав. Мрачные взгляды, поджатые губы, сгорбленные спины. Никто, как прежде, не помашет солдатикам, во время остановок не угостит вареной картошкой и пирожками. Не до этого, видать. Выжить бы самим.
Напрашивался вывод: провинциальная, корневая, угрюмая, оставшаяся без света и тепла, Россия еще не знает о новой войне, в которую втягивается. Но ощущение, что она уже примеряет траурный платок, не покидало Кравца.
Вторые сутки он ехал в эшелоне вместе со штабом полка. Эшелон растянулся на добрый километр. Помимо штабного, в нем находились вагоны с комендантским взводом, с двумя взводами инженерно-саперной роты, далее следовали полувагоны с техникой, теплушки с ротой связи и противотанковой батареей. Состав шел почти без остановок, что было тоже удивительно. По опыту «целины» Кравец знал, что воинские перевозки — одни из самых неторопких: от Чебаркуля до Красноярского края в восемьдесят восьмом они добирались целую неделю. Но тут, очевидно, железнодорожники получили строгий приказ, и составу везде давали «зеленую улицу».
«Раньше такие эшелоны называли «литерными», — подумал Кравец, — а теперь, наверно, их надо называть «президентскими». Кто как не «всенародно избранный» определяет сегодня, кому давать «улицу», кому не давать? А может, кто-то другой, сидя за кулисами, дергает «всенародно избранного» за веревочки и, подобно кукловоду, руководит страной?»
Об этом и зашел спор в штабном вагоне где-то между Уфой и Самарой.
— Армия давно уже ведет войну на два фронта, — убежденно говорил Смолин, прихлебывая чай из солдатской кружки. — И в «горячих точках», и против недругов здесь, в стране. Еще с Горбачева у нас таких — до хрена и больше. Вспомните, как поливали служивых разные журналисты, правозащитники и иже с ними. Если разобраться, так все эти печатные издания и правозащитные организации созданы на деньги наших новых «партнеров» из-за океана, всяких там Соросов и ЦРУ.
— Пятую колонну создают, это у них прием отработанный, еще с Афгана, — поддержал Долгов.
— Точно. Если бы Горбачев тогда войска не вывел, может быть, и у нас сегодня никакой бучи не было бы. Смотрите: только мы «из-за речки» ушли, началось — Узбекистан, Таджикистан, Нагорный Карабах, Абхазия, Сумгаит… Не зря кто-то сказал, что мы из Афгана войну в Союз вместе с вещмешками принесли. Значит, кому-то это было выгодно, екарный бабай! И у нас, и «за бугром».
— Вас послушать, товарищи офицеры, так весь мир против России ополчился. У них что, своих проблем мало? Взять хотя бы «Бурю в пустыне»… — вступил в разговор полковник Бурмасов, замначальника управления воспитательной работы округа, сопровождающий эшелон до станции выгрузки.
Смолин называл его «смотрящим». Бурмасов был какой-то весь напыщенный, самодовольный. Но ссориться с представителем некогда могущественного управления Смолину не хотелось, и он ответил уклончиво:
— Проблем в каждой стране хватает. Только одна страна не знает, как с рухнувшей экономикой справиться, а другая — весь мир сферой своих интересов определила, свою волю диктует. А чтобы легче было диктовать, чиновников разных на корню скупает.
— На что вы намекаете, Сергей Владимирович? — скорчил гримасу Бурмасов и обратился к Кравцу. — А вы что молчите, Александр Викторович? У вас что, работа с офицерским составом не проводится? Откуда такое непонимание международной ситуации?
Кравец знал, что с Бурмасовым спорить бесполезно, но поддержать Смолина счел своим долгом:
— Не понимаю, товарищ полковник, что вам не нравится в суждениях командира? По-моему, он абсолютно прав. Все, что сейчас происходит в мире — обыкновенная геополитика. Когда такая держава, как СССР, погибает, на тризну собираются хищники всех мастей…
— Прекратите демагогию, вы так непонятно до чего договоритесь! — повысил голос Бурмасов.
— Извините, не я затеял разговор. Вы меня спросили, я отвечаю. Да вы сами все прекрасно понимаете. При переделе сфер влияния все средства хороши. И подкуп чиновников, и шантаж тех, кого подкупить не удалось. Тут все идет в ход. Очень уж ставки высоки. Поэтому они ничем не брезгуют…
Бурмасов возмущенно замахал руками, но рта раскрыть не успел. Вмешался Смолин:
— Правильно, комиссар. У тех, кто хочет управлять Россией, одна цель — покончить с внутренним сопротивлением. А это, екарный бабай, в первую очередь силовые структуры, как основа любого государства: армия, милиция, служба безопасности… Для этого и не жалеют никаких средств.
— По-вашему выходит, что в правительстве совсем не осталось патриотов? — никак не хотел признать очевидное Бурмасов.
— Отчего же. Остались. Но вы сами знаете, что власть — машина коллективная. Тут даже президент в одиночку ничего не решает, — сказал Смолин.
— Короля делает свита, — вставил Долгов.
— Да, я погляжу, вы тут спелись, — Бурмасов поднялся. — Пойду к связистам, посмотрю, как у них. Вы со мной, Александр Викторович?
Кравец отказался вежливо, но твердо:
— С вашего разрешения, товарищ полковник, останусь.
Бурмасов недовольно зыркнул и ушел.
Смолин чертыхнулся:
— Вот послал бес попутчика… Мы, комиссар, с ним говна еще хлебнем…

3
Прибытия эшелона в Волгоград Кравец ждал с особым нетерпением. Еще из Екатеринбурга он позвонил Захарову, который служил в волгоградском Доме офицеров. Надеялся, что тот сможет разузнать, когда эшелон прибудет в Волгоград, и придет повидаться. Сам Кравец в Волгограде не бывал со времени давнего выездного караула, почти двадцать лет.
Под вечер состав остановился на разъезде, не доезжая Волгограда. Дежурный по эшелону вызвал Кравца к выходу:
— Товарищ подполковник, вас летчик какой-то спрашивает, старший лейтенант.
Кравец выпрыгнул из вагона и нос к носу столкнулся с Захаровым. Тот обнял его. Кравец успел заметить, что он стал еще шире в плечах, да и в талии. Но лицом не изменился: такой же открытый взгляд, улыбка, как в юности.
Однако, когда зашли в купе, понял, что первое впечатление было обманчиво. Виски у друга оказались совсем седыми, а лоб прорезали глубокие морщины.
— Ну, вот и встретились, — сказал Захаров.
— Как ты меня разыскал? Даже мы не знаем график движения...
— Это дело нехитрое. У меня в Волгограде все схвачено. Ты не смотри, что я старлей, я культработник: служебная машина, собственный кабинет, телефон с секретаршей. Ну, и уважение со стороны окружающих соответствующее. У того свадьба, у этого юбилей… А у нас в Доме офицеров ансамбль собственный имеется и кафе. И то, и другое, несмотря на всеобщий бардак, мы сохранили. И как только я твоим эшелоном заинтересовался, мне железнодорожный комендант полный расклад дал. И вот я здесь… — Захаров потряс увесистым полиэтиленовым пакетом, в котором явно просматривались очертания бутылок.
Кравец развел руками:
— Ты, Юра, в своем репертуаре, как в выездном…
— Кто ж такое забудет… — Захаров начал выкладывать припасы на столик. С гордостью повертел бутылкой армянского коньяка. — Настоящий! Еще с советских времен… Ну что, вздрогнем?
— А если отправку дадут? Не успеешь ведь выскочить.
— Не волнуйся, Саня. Я же тебе говорю: все схвачено, — и, видя недоверчивое лицо друга, пояснил: — Волгоград вы обойдете стороной. Без остановок. А вот часа через три опять встанете — на Привольном. Там я тебя и покину. «Уазик» свой я уже туда направил. А у нас есть время поговорить, ну и…
Кравец сделал предостерегающий жест: кто-то подошел к купе и дернул за дверную скобу. «Только бы не Бурмасов…» Пришли Долгов и Смолин. Кравец представил Захарова и пригласил их к столу.
— Где наш «смотрящий», командир? — спросил он, многозначительно поглядев на бутылки.
— У связистов. Думаешь, возмутится, что пьем?
— Посторонний в эшелоне…
— Что же тебе, со старым другом встретиться нельзя? Ну, а насчет права выпить, так еще никто наркомовских сто грамм не отменял в боевой обстановке.
— В боевой-то, конечно...
— Если мы в эшелоне — это уже боевая обстановка, комиссар. Даже священники разрешают нарушать пост «воинам, путникам и больным». Скажите мне, товарищи офицеры, кто из нас не воин? Кто не в пути? И кто хоть чем-нибудь не болен, екарный бабай, после пятнадцати— двадцати лет службы?
— Ну, вы даете, мужики! — Захаров открыл коньяк, разлил по одноразовым стаканчикам, предложил: — Давайте за встречу!
Коньяк оказался выдержанным.
— Сосуды хорошо расширяет, — прорекламировал Захаров. — Мне его из Еревана привезли, с какого-то элитного склада. А то, что сейчас в «комках» продают, лучше не брать. Дерьмо собачье. Самогонка.
Захаров опять разлил коньяк по стаканам и спросил:
— Знаете, куда вас?
— Пункт назначения — Моздок.
— Значит, в Чечню, вас, касатики, отправляют…
— Нам сказали, что едем на усиление госграницы.
— Что-то говорить надо… — Захаров поднял стаканчик. — За вас, мужики!
Когда выпили и закусили, Кравец спросил:
— А что слышно про Чечню?
— Худо там, — мрачно сказал Захаров. — Русские семьи вырезают и выбрасывают из квартир. Девчонок насилуют. Мужиков кастрируют. Дикари, одним словом. В Волгоградской области полно беженцев. Тех, кто сумел выехать. Рассказывают, что все чеченцы поголовно вооружены и готовятся к войне. Наши-то войска, уходя, всю технику и вооружение им оставили. Словом, не позавидуешь вам, славяне...
— Ну, Юрий Иванович, не хорони раньше времени, — сказал Смолин. — Кто курит, за мной!
Он и Долгов вышли. Кравец спросил друга:
— Как живешь, Юра? Как Ольга, дочка?
— Разошлись мы, Сань. Ольга с дочерью к родителям уехала. Год уже один…
— Что случилось?
— Ничего особенного. Просто устала. Ты же знаешь: переезды, переводы, бесквартирье. Теперь еще и безденежье. В Волгограде вроде бы наконец обустроились — двухкомнатную получили, да тут мою благоверную начало другое корежить: что я все еще старший лейтенант, когда мои однокашники… — он выразительно посмотрел на погоны Кравца.
Кравец попробовал отшутиться:
— Зато у тебя секретарша, кабинет, да и звездочек больше…
— Да я-то не комплексую, Саня, — успокоил Захаров. — А вот у Ольги крыша съехала: упреки, подозрения… Решили расстаться. Квартиру, правда, пока не разменяли. Первое время, конечно, раскис было. Потом понял, что дальше жить надо, и со своими погонами я для некоторых завидный жених.
— Нашел уже кого-то?
Захаров загадочно улыбнулся:
— Жаль, что не можешь у меня погостить. Я бы тебя с такими девочками познакомил…
— Один уже познакомил, — Кравец махом выложил все: про Мэсела и Тамару.
— Да… — Захаров поскреб затылок, став снова похожим на себя прежнего. — Не повезло нам с бабами…
Вернулись Смолин и Долгов. Следом пришел Бурмасов. Он поздоровался с Захаровым и, к удивлению Кравца, ничего не спросил. Очевидно, Смолин уже подготовил его. Захаров сначала насторожился, но, успокоенный жестом Смолина, полез в пакет за еще одним стаканчиком.
Бурмасову плеснули коньяку. Он не отказался. Выпил со всеми, закусил. Но разговор уже не клеился.
— Пойдем, Саня, в тамбур, просвежимся, — предложил Захаров.
Когда встречаются двое военных, не знакомых между собой, бывает достаточно нескольких минут, чтобы узнать друг о друге все: какое училище окончил, где служил, под чьим началом, знаешь ли того, встречал ли этого? А если бросишь взгляд на орденскую колодку, армейская судьба вообще как на ладони: воевал или нет, сколько лет выслуги, служил ли за границей… Конечно, бывают всякие нюансы, о которых колодка поведать не сможет, да и в короткой беседе о них не узнаешь. Но это именно нюансы. Они важны, скорее, не для новых знакомых, а для старых друзей, которым есть что рассказать друг другу.
— Что же, думаешь, нас в Чечню? — спросил Кравец, когда вышли в тамбур. Ему хотелось расспросить Захарова поподробней о том, что происходит сейчас в этой бывшей советской автономии. Из газет Кравец знал о махинациях с фальшивыми авизо, спекуляциях с нефтью да о неудачном штурме Грозного антидудаевскими формированиями в октябре. По телевизору он видел интервью с несколькими захваченными в плен русскими офицерами, якобы добровольцами, оказавшимися в разбитой танковой колонне. И еще одно интервью — с министром обороны Грачевым, который тут же открестился от взятых в плен подчиненных. Все это пока не складывалось в общую картину.
— А куда еще? — искренне удивился Захаров. — У нас об этом все говорят, — и спросил неожиданно: — Ты читал Ермолова? Недавно его записки «Воениздат» выпустил. Как будто специально для вас.
— Не читал еще. А что?
— Советую ознакомиться. Местечко, куда вы направляетесь, Ермолов назвал гнездом всех разбойников, самых злейших и самых подлейших, для которых грабеж равен доблести, а обмануть иноверца считается благим делом. Запомни, мой друг. Пригодится.
— Да сталкивался я с чеченцами, когда служил в Кустанае. Один меня чуть не зарезал…
— Да? — посочувствовал Захаров. — А меня чеченец от смерти спас. В Афгане.
— Ты разве там был?
— И был, и не был.
— Как так?
— А вот так. Еще до официального ввода войск, двадцать пятого декабря семьдесят девятого в Гиндукуше, в одном из районов на севере ДРА, потерпел катастрофу Ан-12 с ротой десантуры на борту. По распоряжению Генштаба срочно сформировали группу альпинистов, призванных из запаса. Для прикрытия выделили роту охраны, где я был замполитом. Загрузили нас на два «караван-сарая» — Ми-6. Тайно перебросили в район катастрофы. Задачу поставили: найти тела погибших, не вступая в бой с местными племенами… Разбили мы палаточный лагерь на высоте более четырех тысяч метров. В начале января нашли останки самолета. Он врезался в гору и переломился. Хвост — на одном склоне, фюзеляж и крылья — на другом. Причем оба склона голые — скалы и лед. К обломкам еще и вскарабкаться надо. Днем альпинисты лазили наверх, ночью отдыхали. А мы их стерегли круглые сутки, держали круговую оборону… Так вот, однажды я поскользнулся и чуть не свалился в трещину. Был у меня солдатик Амирханов из Грозного. Он меня за рукав бушлата схватил, а то не сидел бы я сейчас с тобой.
— В каждом народе есть плохие и хорошие люди.
— И я про то же. Нельзя всех под одну гребенку чесать.
— А история с самолетом чем закончилась?
— Странно, скажу тебе, закончилась. Еще через неделю альпинисты обнаружили единственный уцелевший труп. Верней, то, что осталось: половинку тела с рукой. К руке на цепочке чемоданчик фибергласовый прикован. Вышли на связь со штабом округа, доложили о находке. Сразу же получили приказ сворачиваться. Свернулись быстро, но эвакуации еще неделю ждали. А вот за чемоданчиком тут же вертушка прилетела. Что было в нем — не знаю. Может быть, какая-то секретная инструкция. Причем настолько секретная, что в Москве боялись, как бы не попала в чужие руки. Короче, я понял, что вся наша экспедиция и была организована из-за этого саквояжа… Но самое интересное: по прибытию в Ташкент запасников отправили по месту жительства, а мою роту расформировали. Меня перевели в Приволжский военный округ. Тогда и на ум не пришло посмотреть, есть ли в личном деле запись о командировке в Афган. После спохватился, но было поздно. Начал ходить по инстанциям, объяснять, что был «за речкой» около месяца, а это значит, могу и удостоверение афганское получить, и льготы соответствующие… Доходился до того, что вызвали меня в особый отдел и приказали заткнуться. Я написал в Москву… Тогда-то служба моя и дала трещину. Спихнули меня с роты на солдатский клуб. Там одному хаму, пропагандисту полка, рожу начистил. Парткомиссия. «Строгач с занесением». Последствия — у меня на погонах, — Захаров покосился на свои звездочки. — Так что помни, Саня, подвиги твои в Чечне никому не нужны. Поберегись, насколько возможно. У меня друзей не много осталось.
— Ладно, уговорил, поберегусь, — пообещал Кравец.
Спустя пару часов состав, как и предсказывал Захаров, остановился на заметенном снегом разъезде. На прощание обнялись. Захаров выпрыгнул из вагона и, не оглядываясь, зашагал к стоящему у станционного домика «уазику».
Кравец долго смотрел другу вслед, вдруг поймав себя на горьком ощущении, что увиделись они в последний раз.

4
Двадцать девятого декабря эшелон прибыл в Моздок. Пока выгружалась боевая техника, Смолин, Долгов и Бурмасов отправились на поиски штаба группировки. Кравец остался на «хозяйстве». Он прошелся вдоль состава, посмотрел, как идет разгрузка.
В это время на соседний путь прибыл еще один эшелон. Едва он остановился, из штабного вагона двое прапорщиков выволокли пьяного в стельку полковника, которого тут же вывернуло на платформу. «Вот скотина! — разозлился Кравец. — Надо же так нажраться! И главное — на глазах у солдат…» Отвернувшись, он зашагал прочь в сторону вокзала.
В зале ожидания было полно солдат разных родов войск. Кравец определил это по шевронам на камуфляже. Впрочем, некоторые бойцы были одеты совсем не по-фронтовому — в шинели или бушлаты старого образца. Служивые дремали на лавках, курили, сидя на подоконниках, что-то обсуждали, собравшись в кружок. Чувствовалось, что они предоставлены сами себе и никем не управляются.
Кравец вышел на привокзальную площадь. Она была безлюдной. Заглянул в один из магазинов. Полки его оказались пусты.
— Народ как взбесился, — пожаловалась пожилая продавщица в застиранном халате. — Сметают все, как перед войной: соль, спички, крупу…
Кравец ничего не ответил. Побрел к эшелону, подавленный всем увиденным. Не добавляла настроения и погода: с неба сыпалась морось, под ногами чавкала грязь, моментально превращающая сапоги в тяжелые гири. Словом, как у Бисмарка: «Война — это грязь, пот, кровь, железо». Правда, с кровью они еще не столкнулись.
Комполка и начштаба вернулись одни, без Бурмасова.
— Прав ты оказался, комиссар. Наш «политический смотрящий» здесь решил остаться, — сказал Смолин, не скрывая презрения. — Я, говорит, буду вас в штабе группировки прикрывать от начальства… Благодетель, екарный бабай! Уже взялся писать донесение в штаб округа о выполнении поставленной задачи.
— Это он умеет. За такие донесения, вовремя отправленные, большим начальником и стал. Погоди, Серега, он еще и орден за участие в боевых себе выхлопочет.
— До орденов пока далеко, комиссар. А вот кое-что уже сдвинулось.
— Посмотри, Саня, какие карты выдали. Шестьдесят первого года. Даже станция, где мы сейчас выгружаемся, не указана, — пожаловался Долгов. — Как воевать по таким будем?
— Не стони, Василий, без того тошно, — осадил Смолин. — Собери мне комбатов и командиров отдельных подразделений через двадцать пять минут.
— Есть, командир.
Смолин был краток:
— Товарищи офицеры! Получена задача: совершить передислокацию по маршруту Моздок — перевал Колодезный и к 4.30 тридцать первого декабря сосредоточиться в районе отметки 246.3. Начальник штаба, доведите порядок построения колонны и организации связи на марше.
После такого же лаконичного доклада Долгова, Смолин спросил:
— Вопросы есть?
— Что с вещевым имуществом делать, товарищ полковник? — подал голос Анисимов.
— Приказано все — палатки, спальники, вещмешки — оставить здесь. С собой брать только оружие, боеприпасы, сухпай на двое суток. Начало движения через час, — сказал Смолин и предупредил: — Доведите до личного состава, что возможны вооруженные провокации со стороны чеченцев. Нам приказано: на провокации не поддаваться, ответный огонь не открывать.
Движение начали в назначенное время. БМП Кравца следовала за командирской в центре колонны. Через три часа колонну первый раз обстреляли из лесополосы вдоль шоссейной дороги. По счастью, никого не зацепило. Как было приказано, в ответ не произвели ни единого выстрела.
Когда въехали в первое чеченское селение, их встретили старики и старухи. Они стояли на обочине и кричали проклятия на ломаном русском языке. В самом селении по колонне не стреляли, но на окраине Кравец увидел два сгоревших бронетранспортера с рваными ранами на бортах. На одном белой краской было выведено: «Добро пожаловать в ад!», на другом: «Ичкерия останется свободной! Аллах акбар!» А рядом — придорожный плакат советских времен: «Да здравствует братская дружба народов СССР!» — весь посеченный пулями.
Чем ближе колонна продвигалась к Грозному, тем чаще на обочинах чернели остовы подбитых машин, тем сильнее сердце Кравца сжимало недоброе предчувствие, что простой демонстрацией силы здесь не обойдется, что это, как предупреждал Захаров, война, и война надолго.
По радио Смолин передал: «Всем экипажам открыть люки десантного отделения! Пехоту на броню!» «Афганский опыт в действии, — подумал Кравец. — Прав Смолин: если при закрытых люках в БМП шмальнут из гранатомета, всех, кто внутри, размажет по стенкам. А на броне, хотя и под прицелом снайперов, есть шанс уцелеть во время подрыва».
Шли весь день по горной дороге. Колонна растянулась на несколько километров. Три БМП первого батальона отстали вовсе. «Аукаются грызловские дутые оценки за состояние техники!» С отставшими машинами оставили «Урал» технического замыкания, а сами продолжили путь. Впрочем, среди причин отказа техники были и объективные. Когда уезжали с Урала, на градуснике было минус тридцать. Система БМП замерзла. Здесь — оттаяла. Да еще высокогорный воздух. Двигатели на изношенных машинах с трудом справлялись с нагрузкой.
Бээмпэшка Кравца, чихая и натужно ревя, все-таки дотянула до вечернего привала. Там Смолин получил по радио очередной приказ: «К 4.00 тридцать первого декабря заменить подразделения 131-й отдельной мотострелковой бригады в районе севернее два километра поселка Садовое и к семи утра провести «демонстративные» действия силами первого мотострелкового батальона в направлении Пролетарское». Иными словами, первому батальону предстояло провести разведку боем, ведь никаких сведений о противнике, о его огневых средствах и опорных пунктах штаб группировки не предоставил.
Смолин выругался, вспомнив мам, пап и всех родственников до седьмого колена этих «штабных идиотов», и отдал приказ двигаться дальше.
Из-за плохой видимости на исходный рубеж вышли с опозданием на три часа, потеряв еще две боевые машины третьего батальона.
Командный пункт полка развернули в заброшенной кошаре. Когда рассвело, разведрота отправилась на разведку моста через Алханчуртовский канал.
В бинокль уже хорошо были видны черные силуэты высотных домов на северной окраине Грозного.


Глава седьмая
1
Валера не успел прищелкнуть магазин, как Кравец вскочил и шагнул к нему.
— Ты чего с автоматом балуешься? Это не туристический топорик, а боевое оружие…
Валера хмыкнул вполне миролюбиво:
— А я тебя на понт брал. Хотел посмотреть, что делать будешь, когда волыну у меня увидишь. А ты мужик не ссыкливый. На, бери свой пулемет…
Кравец взял оружие и зашел в караулку. Валера следом. Кравец демонстративно поставил автомат в пирамиду, решив при первом же удобном случае оружие убрать подальше. Вертя магазин в руках, спросил:
— А это где взял?
Валера усмехнулся, на этот раз снисходительно:
— У твоего корешка. Вон у того, — он показал на спящего Захарова.
— Как ты достал? У него же подсумок под головой… — удивился Кравец.
— Не такое доставали, — важно сказал Валера и выставил вперед пальцы левой руки. — Видишь, перстенек расписан. Так это, в натуре, не простой перстенек, а особенный. Все равно что у вас звездочки на погонах. Такие «писки» есть у каждого, кто на зоне оттягивался. Это наши знаки отличия, с той разницей, что за «писку», тебе по рангу не положенную, точно рога поотшибают, а то и на вечное поселение отправят — к жмурикам.
— Перстень как перстень. А что он означает?
— Чудак-человек. Все. Всю мою, можно сказать, биографию. Кто я по профессии воровской, где сидел, и воще, что из себя представляю по понятиям...
— Ну, и кто ты, и что из себя представляешь?
Валера окинул его оценивающим взглядом:
— Много будешь знать, скоро состаришься.
Кравец обиделся и, хотя его распирало любопытство, сказал:
— Не хочешь говорить, не надо.
— Да не пузырись, командир. Я же не сказал, что тебе не доверяю, — Валера шагнул к столу, налил вино в кружки. — Ты в натуре хочешь, чтобы я тебе ликбез устроил?
— В натуре.
— Лады. Слушай и запоминай, авось пригодится.
— Лучше бы не пригодилось, — покосился Кравец на Валерины наколки.
— Ну, не мы придумали: от тюрьмы и от сумы не зарекайся, — нравоучительно заметил Валера и предложил: — Давай корешка твоего на нары перенесем: и ему сподручней дрыхнуть, и место освободим.
Они перенесли слабо сопротивляющегося Захарова и положили рядом с Мэселом. Кравец наконец-то вернул Юркин магазин в подсумок и забросил на нары. Потом уселся с видом прилежного ученика и вопросительно посмотрел на Валеру. Польщенный вниманием, тот поднял кружку, одним махом выпил содержимое и стал объяснять:
— Значитца, перстенек этот говорит знающему человеку, что его хозяин, то бишь я, вор. Вор необычный. «Избач», или «домушник». Секешь?
— Ага. Это тот, который квартиры грабит?
— Э-э, деревня. Не грабит (грабят гопстопники), а берет. Профессия в воровском мире одна из самых уважаемых. Потому что мозги тут надо иметь, глаз зоркий, ну и ручки золотые, как у Сонечки Мармеладовой…
— Сонечка Мармеладова — это у Достоевского. А ты, наверно, про Соньку «Золотая ручка»?
— Грамотный. Ну, дело не в Соньке. Знаешь, что такое «взять на хоровод»?
— Откуда?..
— Это когда за три дня все квартиры в подъезде берешь. И все чисто, без сучка, но с задоринкой.
— Как это с задоринкой?
— Есть своя техника. Особый шик — скачок, который у нас называется: «С добрым утром». Часов в пять тихонечко открыть дверку в квартирке, вынести все, что хозяева-ротозеи в прихожей оставили, и так же по-английски удалиться…
— А совесть не гложет, что люди зарабатывали своим трудом, а ты вот так уносишь?..
— Всякий зверь в природе нужен. Если бы в лесу одни козлы водились, так и травы бы не осталось. Волки стадо козлов прореживают, значитца, и природу сохраняют. Секешь?
— А кто тебя уполномочивал «волком» быть? Может, ты и есть этот самый «козел»?
Валера побагровел.
— Жисть уполномочила, — сказал он зло. — А она, служивый, не такая, как вам в военной школе рассказывают. Ты вот «бровастого» слушал, как он с трибуны лапшу работягам вешает. Так, если разобраться, в натуре, где «волким» сидят — в Кремле. Вот где воры настоящие, которым наши паханы в подметки не годятся. Целую страну опускают, на базар разводят…
Тут разозлился и Кравец:
— Ты партию не трогай! Это не твоего ума дело!..
— А, пацан, ничего ты в жизни не смыслишь…
Валера достал сигарету и закурил. Потом снова налил полную кружку вина, выпил.
Кравцу вдруг стало жаль его, ничего не понимающего в политике партии, загубившего свои таланты и способности в тюрьмах. Он подумал, что Валера, наверное, очень одинокий человек. Некому было его на путь истинный наставить.
— Ты, Валера, зла на меня не держи. Я тебя обидеть не хотел. Жизнь у всех разная. И правда — у каждого своя.
— Правды нет вообще, — вынес приговор Валера. — Ты что думаешь, я всегда вором был? Был таким же, как все. Из-за шалавы одной погорел. Пацаном, шестнадцати не было, втюрился в телку двадцати годов. А она беспутная была, парней меняла, как перчатки. Но — красивая, падла. Я ее так хочу, аж язык во рту топорщится. А она мной, как мячиком, играла. То приманит, то холодом обдаст. С другими задом вертит, а мне глазки строит. Вот сука!
Валера снова закурил. Сделав несколько затяжек, погасил сигарету о стол:
— Я уже взбесился не на шутку, грохнуть ее надумал: не моя, так пусть никому не достанется! Тут Нонка и предложила: укради из церкви крест позолоченный, тогда я твоей стану.
— И что?
— Сделал я, что она говорила. Только потом узнал воровской закон: нельзя у Бога брать…
Кравец назидательно заметил:
— Дело не в Боге. Его нет вообще. Просто воровать нехорошо!
— Есть Бог, — убежденно сказал Валера. — Если бы его не было, меня бы ни за что не поймали. А тут сразу на выходе две богомолки вой подняли. Вцепились, как клещи. Я одну ударил, вырвался, и деру! Откуда ни возьмись — менты на мотоциклете. В общем, повязали меня. А там — пошло-поехало. Зона — университет на всю жисть. Кто туда поступил, вечным студентом будет. Во, видишь наколку, — он вытянул вперед правую руку. На пальцах Кравец прочитал: «СЛОН». — Эту «писку» блатные мне в первую ходку сделали.
— А что такое «СЛОН»?
— Переводится красиво: Смерть Легавым От Ножа…
— А при чем здесь Бог? — спросил Кравец.
Валера показал шрам на щеке:
— Видишь?
— Ну.
— Лапти гну! Метка мне до деревянной телогрейки, что Он есть.
— Не пойму я тебя.
Валера расстегнул рубаху и показал Кравцу золотой крест на толстой золотой цепи. Кравец успел разглядеть на его волосатой груди еще одну наколку — орла, парящего над церковными куполами. Валера перехватил его взгляд:
— Орел — это еще до шрама. Во второй ходке. Я тогда уже в авторитете был. А крест православный надел и с воровской жизнью завязал, когда после третьего срока откинулся. Попал в одну передрягу. Меня «беспредельщики» в оборот взяли. При «бровастом» они в силу вошли: ни понятий, ни «законников» не уважают. Пошли мы на «стрелку» с двумя братками. Нас волынами и пиками встретили. Братков сразу пришили, а меня затащили в подвал рядом с церковью, начали на портянки рвать. Так, не поверишь, батюшка отбил — отец Максим. Он десантником оказался бывшим. Всех «беспредельщиков» вырубил. Меня из подвала выволок. Выходил. А потом сам и окрестил… Пока у батюшки отлеживался, разговаривали много, и будто глаза открылись: как живу, зачем? Сколько ни воруй, а туда ничего не возьмешь. Голым пришел, голым и уйдешь… А ты говоришь, в натуре, Бога нет!
— Какой же ты верующий, если у тебя что ни слово, то «феня»?
Валера пристально посмотрел на Кравца:
— Не путай Божий дар с яичницей, командир. Вера вот тут, — он выразительно постучал по груди, — а за «базар» перед Отцом небесным ответим, как ни то…
Кравец недоверчиво покачал головой, но не успел ответить, заворочался и проснулся Мэсел. Сел на нарах и, тупо уставясь на собеседников, спросил:
— Мы уже приехали?
— Ага. Сейчас разгружаться будем, — ответил Кравец и задал Валере еще один вопрос: — Как же ты работать пошел, ведь ворам это вроде как не положено?
— Верно. Западлом. Но я же тебе сказал, что завязал. А на работку эту, прямо скажем, непыльную, меня отец Максим и пристроил. Он ведь теперь духовник мой.
— А выпить у нас есть? — снова подал голос Мэсел. — В горле пересохло…
— Хватит пить, Ленька! Скоро Сызрань, — попытался приструнить Кравец.
Но Мэсел настаивал:
— Выпить хочу! Валера, налей…
Валера потянулся к бутылке. Она оказалась пустой. Все остальные — тоже.
— Извиняй, служивый. Кончились «патроны».
— Так принеси еще, — скорчил капризную мину Мэсел. — У тебя же целый вагон…
Валера отрезал:
— Все, халява кончилась. У меня на «бой» только два процента списывают, а за остальную недостачу мы с Анаром свои кровные выкладываем. Так что, хочешь пить, приятель, плати.
— А я и заплачу, — захорохорился Мэсел. Он стал шарить по карманам, наскреб несколько смятых рублей. — Хватит? Хочу купить ящик портвейна!
— Хэ! Ты совсем ориентир потерял, что ли? Тут от силы на два пузыря, — потом добавил уже без смеха: — Лады. Вижу, что с «бабками» у вас туго. Предлагаю, служивые, натуральный обмен. Ящик вина на ящик тушенки. А то мы что-то без жратвы остались с напарником… Ну, как?
— Нет. Мы на это не пойдем, — запротестовал Кравец.
— Чего это ты за всех выступаешь? — возмутился Мэсел. — Я, например, от своей доли тушенки отказываюсь. Я портвейна хочу!
— Тут нет твоей и моей доли. Продукты выделены на весь караул. Приедет Шалов, пусть он это и берет на себя. Ясно?
Масленников обиженно умолк. Валера развел руками:
— Как знаешь, командир…

2
До Сызрани доехали к вечеру. Остановок, во время которых можно было бы пополнить запасы спиртного, не случилось, поэтому все протрезвели. В караулке навели порядок: пустые бутылки засунули под нары, убрали остатки пищи со стола, подровняли шинели на вешалке.
Под насмешливым взглядом Валеры побрились и подшили свежие подворотнички.
— Давайте, служивые, старайтесь! Авось в генералы выйдете, — похохатывал он.
— Не до генералов пока, — отмахивался Кравец, которому Валера почему-то все больше нравился. — Нам бы мимо очередного коменданта проскочить…
Не проскочили. Комендант появился, когда его не ждали — на сызранской сортировке. Да не один, а с Шаловым. Сержант был зол и мрачен. Комендант просто лют.
— Почему посторонний в теплушке? — с порога набросился он на караульных. — Остались без начальника караула, думаете, все можно?
— Да не посторонний я, — запел свою «песню» Валера. — Из соседнего вагона, соли попросить зашел.
— Немедленно покиньте караульное помещение! — приказал комендант. — А вы, сержант, — обратился он к Шалову, — давайте постовую ведомость.
Шалов беспрекословно открыл металлический ящик и достал документы. Комендант задал Масленникову и Захарову несколько вопросов по уставу гарнизонной и караульной службы. Они что-то промямлили в ответ. Потом он уселся за стол и при свете свечей сделал запись в ведомости.
— Доигрались, отличники! — произнес сержант вместо приветствия, когда комендант ушел. Он поднес ведомость поближе к глазам и, с трудом разбирая почерк проверявшего, прочитал: «Личный состав выездного караула службу несет спустя рукава. В караульном помещении на момент проверки находился посторонний. Караульные первой и второй смены курсанты Захаров и Масленников уставные обязанности знают слабо. Оставшийся за начальника караула курсант Кравец службу должным образом не организовал». Время. Дата. Подпись.
Обвел всех тяжелым взглядом и констатировал:
— Дисгрейс! Позор! Зэ гейм из ап — дело проиграно.
Кравец достал рапорт ульяновского коменданта и протянул Шалову. Тот прочитал и немного просветлел.
— Фифти-фифти! Пятьдесят на пятьдесят! Может, это и зачтется, а может, и нет, — он спрятал рапорт и постовую ведомость в ящик и спросил уже миролюбивей: — У нас пожрать что-то имеется?
— Так точно, товарищ сержант, — тут же прогнулся Мэсел. Он достал банку колбасного фарша, открыл, поставил на «буржуйку»…
Шалов жадно ел, пил чай, давясь куском хлеба.
«Оголодал начкар», — подумал Кравец. Всех троих распирало от любопытства, но спросить сержанта о его приключениях они не решались.
Наевшись и сыто икнув, Шалов спросил:
— Закурить есть?
— Вы же не курите, товарищ сержант… — удивился Захаров.
— Теперь курю, — отрезал Шалов. — Ну, так найдете сигарету?
Мэсел с торжествующим видом протянул сержанту пачку:
— Валера забыл. Курите, товарищ сержант.
— Кто этот Валера? — прикурив, лениво поинтересовался Шалов. — Какого рожна ты, Кравец, его в караулку пустил?
«Опять я крайний!» — подумал Кравец. Коротко, без ненужных подробностей, рассказал начкару о встрече с капитаном Сидоровым и о своей просьбе помочь в поисках Шалова.
— Никто мне ни хрена не помог, — отмахнулся Шалов. — Сам вас догнал.
— Расскажите, товарищ сержант, — подобострастно улыбаясь, попросил
Мэсел.
— Что тут рассказывать. Когда вы укатили, — Шалов выразительно посмотрел на Кравца, — я пошел на станцию. Никого из начальников там уже не было. Дело к ночи. Надо искать, где перекантоваться. Стал стучаться в домики рядом. В щелку выглянут, увидят человека с пистолетом на ремне и дверь захлопывают. Обошел все дома — без результата. Уже совсем замерзать начал. Вижу: стоит на отшибе строение двухэтажное. Пошел туда. Это оказался жилой барак. Стал проситься на ночлег. Тоже не пустили. Тогда пришлось проявить смекалку. Собрал коврики у дверей, постелил их в конце коридора у батареи и лег. Прохладно, конечно, но терпимо. Зэ риз насинь ту би ду. Для бестолковых перевожу: ничего не поделаешь…
— А не боялись вы, товарищ сержант, что пистолет своровать могут, пока спите? — нарочито серьезно спросил Кравец, представляя сержанта в виде пса, лежащего на подстилке.
Шалов почувствовал скрытую усмешку.
— Лет слипинь догс лие — не будите спящую собаку, как говорят англичане. Во-первых, Кравец, сплю я очень чутко. Во-вторых, «макарова» я из кобуры вынул и засунул за пазуху. Так что попробовал бы кто ко мне сунуться… Ну, а когда светать стало, пошел искать попутный тепловоз. Думаю: люди-то у нас советские, должны помочь при свете дня. И правда, помогли. Машинист тепловоза к себе в кабину пустил. До Ульяновска довез. А там я взял билет на проходящий скорый и очутился в Сызрани раньше вас.
— Товарищ сержант, вы просто гений, — восхищенно сказал Мэсел. — Так быстро нас догнали, не растерялись в сложной ситуации…
— Ну да. А где вино, что я отдал вам в Юдино?
— Выпили…
— Вот, товарищи курсанты, вся ваша забота о командире. Выпили, и хоть трава не расти!
Мэсел с готовностью доложил:
— Еще ничего не потеряно, товарищ сержант! Рядом с нами этот самый, ну, Валера, целый вагон винища везет. Он нам даже обмен предлагал: тушенку на вино.
— И что?
— Ничего! Кравец не разрешил. А вино, я вам доложу, классное — портвейн и марочное есть «Букет Молдавии».
— Да если бы я тебя не остановил… — возмутился Кравец.
— И что бы тогда?
— Донт би нойси! Не шумите! — приказал Шалов и спросил: — Сколько у нас сухпайков осталось?
— На трое суток.
Шалов наморщил лоб, что-то высчитывая.
— А хлеба?
— Пять буханок, — доложил Кравец.
— Вот что я решил, — сказал Шалов. — Зачем мы будем сидеть на ящике с сухпаем, как дог ин зе манже, то есть собака на сене. Хард дриньк — спиртное — это те же калории. Половину сухпая можем спокойно обменять. Масленников, бери продукты и дуй к вашему Валере. Да, верни ему балалайку, — кивнул на гитару. — Хорошо, что ее комендант не заметил…

3
У всякой дороги есть начало и есть конец. Двенадцатого ноября, после долгой дороги по бесснежной, но стылой и продуваемой ветрами степи, они добрались до конечного пункта. Здесь теплушки отцепили от состава, идущего в сторону Астрахани, и загнали в тупик. Шалов ушел искать представителей грузополучателя, приказав голодным подчиненным упаковывать вещи.
Станция Капустин Яр не представляла собой ничего примечательного. Обычный полустанок. Неказистые строения в глухой степи. Сухой ковыль и перекати-поле в нескольких шагах от насыпи и группа искривленных деревьев у маленького вокзала усиливали ощущение вселенского сквозняка.
В степи Кравец оказался впервые. На Южном Урале есть лесостепи, но нет такого простора, березовые колки мелькают среди распаханных колхозных полей. А здесь — дикая, необозримая степь. Кравец, конечно, слышал, что Капустин Яр это ракетный полигон и место, где ежегодно проводятся учения разных родов войск. Но где тут можно спрятать ракеты, где казармы обслуживающего персонала, где военные городки? Ничего не видно.
Шалов вернулся с двумя офицерами. Они долго и придирчиво проверяли сопроводительные документы, сохранность сургучных печатей на теплушках и ящиках, сверяли номера вагонов. Потом один из них куда-то ушел и вернулся с несколькими вооруженными солдатами, на петлицах которых были перекрещенные пушки. Солдаты взяли груз под охрану.
— Следуйте за мной, — приказал курсантам второй офицер.
— Лэтс гоу! Пошли! — продублировал команду Шалов.
— Куда мы? — спросил Захаров.
— Я договорился, мы заночуем в части. Там нас накормят. Ду ю андестенд?
— Ура! Жратва будет! — развеселился Юрка и толкнул локтем идущего рядом Кравца. — Слышал, Сань, сейчас похаваем!
У станционного домика их ждал армейский «Урал». Через полчаса въехали в ложбину и остановились перед КПП войсковой части.
— Выгружайся! Становись!
Построились в одну шеренгу. Офицер сказал, что заночуют они в клубе, так как других свободных мест нет. Матрасы им сейчас принесут, а без постельного белья придется обойтись.
Курсанты переглянулись.
— А как насчет ужина, товарищ старший лейтенант?
— Ужин через час. Столовая вон там, — офицер показал на одноэтажное здание в конце аллеи пирамидальных тополей и обратился к Шалову. — Товарищ сержант, пойдемте в штаб, оформим документы.
Пока ждали Шалова, оглядели ту часть военного городка, которая была возле клуба. Чистые тротуары, побеленные бордюры, плакаты. Кравец опять ощутил чувство неудовлетворенности, оттого что в карауле все закончилось так буднично: пост сдал — пост принял! Ни восторга в душе, ни благодарности от командования…
Необычайно вкусным показался ужин в солдатской столовой. Хотя паек солдатский и пожиже, чем у курсантов, но, наверное, здесь «нормы закладки в котел» не нарушаются. Кравец смел перловую кашу с добавкой, и жареный минтай показался ему деликатесом.
Спали на матрасах, расстеленных прямо на сцене клуба. Сытые — уснули быстро. Утром, позавтракав в гостеприимной части и выпросив у завстоловой несколько буханок хлеба на дорогу, поехали на станцию.
Шалов, подобревший после ночлега, изложил план дальнейших действий:
— Поезда здесь останавливаются редко. До Волгограда поедем на электричке. Там, если будет время, проведем экскурсию по городу. Масленников обещал нам все рассказать и показать.
— Он откуда Волгоград знает? — удивился Кравец. — Он же москвич.
— А вот знаю, — сказал Мэсел. — Жил я там до пятнадцати лет, пока отца в Москву в министерство не перевели.
— Летс гоу эт зэт! Пусть будет так! — резюмировал Шалов. — А дальше видно будет… Давайте посмотрим, что у нас с финансами.
Они вывернули карманы. На круг получилось семь рублей тридцать две копейки.
— Негусто, — поскреб затылок сержант. — Уэл! Хорошо! Билеты нам покупать не надо. Возьмем по проездным документам. А эти деньги будем экономить…
— Как сухпаек? — съехидничал Кравец.
— Гоу изи! — предупредил Шалов. — Осторожней!
— Хватит вам ссориться, — попросил Захаров. — Домой же едем!
В электричке больше всех говорил Мэсел. В предвкушении встречи с городом детства он был необычно красноречив…
В четырнадцатый вагон поезда «Москва — Иркутск» сели поздней ночью. Этому предшествовало два долгих дня.
Один, проведенный в Волгограде, где Мэсел, как и обещал, устроил экскурсию по городу. На Мамаевом кургане Кравец в списках погибших нашел пятерых своих однофамильцев…
Второй день был поделен на две неравных части. Сначала они с пересадками добирались до Сызрани. Потом толкались на вокзале, пытаясь купить билеты на проходящий поезд до Кургана. Купив, пристроили багаж в камере хранения и шатались по городу в поисках каких-то давних знакомых Шалова.
Никаких знакомых не нашли, зато посмотрели Сызрань. Она показалась Кравцу похожей на бесконечно длинную деревню, на улицах которой им встретилось много красивых девушек. «Не город, а ярмарка невест». Впрочем, ни с одной из них познакомиться не удалось. Шалов все время подгонял вперед. Ко всему прочему, закончились деньги и хлебные припасы, и снова наступил голод.
— А ты говорил, отожремся в карауле. Печень трески, деликатесы… — припомнил Захарову Кравец. — Какая тут, на хрен, печень? Сейчас бы кашки училищной…
— Кто же знал, что все так получится, — оправдывался Юрка.
Терпеть до прибытия поезда оставалось еще часа четыре. Да и поезд не сулил спасения от голодных мук. Но не зря утверждал Суворов, что долгий привал служивых балует. Об училище сейчас Кравцу думать не хотелось. Напротив, гуляние по Сызрани и лицезрение местных красавиц настроили его на лирический лад. Он стал думать о любви. Почему-то в последнее время все чаще думалось об этом. Чем бы ни занимался, где бы ни находился, а любовь не выходила у него из головы. Особенно в такие минуты, когда заняться нечем. «И правда, о чем еще думать человеку в восемнадцать лет?»
Кравец представил, как окончит училище и приедет в родной город лейтенантом. Новая парадная форма синего цвета, золотые погоны, белая рубашка, фуражка с голубым околышем. Пройдет он мимо окон Ирины, она посмотрит на него с третьего этажа и поймет, что любит. Что будет потом, он даже в мечтах представлял смутно. Наверное, какое-то неземное блаженство. Почему оно должно быть именно с Ириной? Потому что она сейчас так недоступна. Осуществление самой неисполнимой из надежд — и есть счастье. Кравец был убежден в этом, еще не зная, что через несколько часов будет думать совсем иначе.
Поезд прибыл без опозданий, но со своим багажом к вагону они добрались, когда возле него уже собралась толпа пассажиров. Вагон был плацкартным, а так как в графе «место» у всех значилось «указывает проводник», началась давка. Каждый торопился поскорее забраться в вагон и занять полку поудобней.
— Подождем, когда все рассядутся, — распорядился Шалов. — Без мест все равно не останемся...
Им достались четыре верхних боковых полки в разных отсеках. Пришлось потревожить одного из пассажиров, чтобы спрятать в ящик под сиденьем оружие и боеприпасы. Вещмешки растолкали на третьи полки. Постельное белье не брали по понятной причине, а матрасы без простыней не разрешила расстелить заспанная и недовольная проводница. Устроились на голых полках, свернув вместо подушек полушубки и укрывшись шинелями.
Кравцу достался отсек перед дверью в туалет. Он долго ворочался на жестком ложе. Вдруг взгляд его упал на нижнюю полку. Там, свернувшись калачиком, лежала девушка. В вагоне было полутемно, но блики от фонарей падали ей на лицо. Она, пыталась заслониться от света, но рука то и дело соскальзывала вниз. Девушка показалась Кравцу очень красивой. Высокий лоб, чуточку курносый нос, толстая коса на подушке.
Неожиданно резко дернулся состав. Девушка приоткрыла глаза и снова закрыла их. Просыпаться ей явно не хотелось. Но Кравец так пристально глядел на нее, что она это почувствовала. Незнакомка посмотрела на часы, провела рукой по волосам. Затем посмотрела наверх. Их глаза встретились.


Глава восьмая
1
Первую мотострелковую роту, усиленную танковым взводом, боевики зажали среди металлических гаражей на окраине Грозного.
Смолин, подгоняемый приказами командующего группировкой, который спешил отправить победную реляцию к новогоднему банкету в Кремле, двинул роту в мятежную столицу без артподготовки и надлежащего прикрытия. Все это было вопреки командирскому опыту Смолина и положениям боевых уставов, но с его возражениями не посчитались.
«Чехи» — так окрестили боевиков уральцы — действовали тактически грамотно и умело, по «афганской схеме». Они пропустили колонну вглубь гаражного массива. Затем одновременно подожгли головной танк и замыкающий БТР, с двух сторон закупорив ловушку. Их гранатометчики и противотанковые орудия с хорошо пристрелянных позиций стали методично жечь одну боевую машину за другой.
Факелы горящей техники, разрывы боекомплектов, беспорядочная ответная стрельба — все это Смолин и Кравец видели в бинокли с наблюдательного пункта полка, не имея никакой возможности помочь подчиненным. Бессмысленно было лупить из пушек по такой мешанине: своих больше положишь. Столь же бесполезным оказался бы и ввод подкрепления: среди гаражей ему не развернуться в боевой порядок. Оставалось беситься, смотреть и ждать.
Радио, по которому Смолин пытался связаться со старшим разведотряда Морозовым, молчало. Потом заговорило по-чеченски. Понятно было только: «Аллах акбар!»
Смолин матерился жутко и витиевато, поминая и боевиков, и тех, кто отдал приказ о наступлении, не отработав вопросы взаимодействия с соседними частями, не организовав огневую поддержку и связь. Его бранные слова не казались неуместными и грязными.
Кравец, не отрывавшийся от бинокля, увидел, что один из танков, находившихся в конце колонны, протаранил горящий БТР, очищая дорогу для отступления, и тут же оказался подожжен гранатометным выстрелом. Но благодаря танкистам нескольким бээмпэ удалось вырваться из огненного кольца.
Когда они подкатили к КНП, лейтенант, заместитель командира роты, пропахший порохом и гарью, с лихорадочно блестящими глазами доложил Смолину о потерях:
— Девять БМП, три танка… Сам видел, как сожгли машины командиров первого, второго взводов, а командир танкового взвода подставился, чтобы дать нам отойти.
— Что с Морозовым? Где ротный? — мрачно спросил Смолин.
— Ротный, скорей всего, погиб… Его бээмпэшка наскочила на фугас в самом начале. Башню подкинуло метров на пять...
— Вот что, лейтенант, и все остальные, — Смолин обвел подчиненных взглядом. — Зарубите себе на носу: я не поверю в смерть ни одного из моих людей, пока тела не будут найдены и опознаны. Начштаба…
— Я, товарищ полковник, — отозвался Долгов.
— Немедленно взять у каждого солдата и офицера данные и приметы! Каждому завести патрон с запиской, где ФИО, адрес и так далее... Раньше-то почему не догадались, екарный бабай?
«А сам-то что не подсказал?» — едва не вырвалось у Кравца.
Наверное, нечто похожее подумал и Долгов, но оправдываться не стал:
— Будет сделано, товарищ полковник, — козырнул он.
Смолин снова приложил к глазам бинокль. Перестрелка закончилась. Вокруг догорающей техники толпились какие-то люди. Приказал Долгову:
— Свяжись с артиллеристами. Пусть врежут по гаражам.
— А если кто-то из наших уцелел?.. — заикнулся Кравец.
Смолин подошел вплотную к нему и сказал жестко:
— Тем, кто там, комиссар, уже ничем не поможешь. По Афгану знаю, что «духи» с пленными делают…
После получасовой артиллерийской подготовки мотострелки вошли в гаражный массив. Поле недавнего боя, вспаханное снарядами, представляло жуткое зрелище: искореженная техника, исковерканные гаражи. И в этом «металлоломе» — обгоревшие человеческие останки — свои и чужие.
Разведчики приволокли тела пятерых боевиков. Все — бородатые, в камуфляже российского производства.
— Смотри, комиссар, как одеты гады! Экспериментальная форма, — сказал Смолин. — До войск еще не дошла, а у них — в наличии.
— Значит, их поставщики работают лучше, чем у нас оборонный заказ.
— Что с бородатыми делать, товарищ полковник? — спросил командир разведчиков. — Хоронить?
— Погоди. Еще своих не всех нашли. Так что эти могут пригодиться.
В течение следующих трех дней подразделения Смолина прорывались к железнодорожному вокзалу, где вела бой в окружении Майкопская бригада. Прорывом, в тактическом смысле, эти действия назвать было нельзя. Новую боевую задачу полку в штабе группировки сформулировали как сопровождение колонн с боеприпасами.
— Что это за задача для мотострелкового полка? — свирепел все больше Смолин. — Ни артиллерию, ни маневр тут не используешь. Да и наши танки и бээмпэ здесь только мишени для «чехов».
Так оно и было. Вражеские гранатометчики появлялись самым неожиданным образом из канализационных колодцев и подвалов, из чердачных окон, стремительно и метко наносили удары и снова исчезали, оставаясь практически всегда безнаказанными.
Но задача полку была поставлена, и ее надо было выполнять. И мотострелки делали это, прямо на ходу осваивая тактику действия в городских кварталах, изобретая новые формы боевого построения, и все же неся при этом новые и новые потери.
Ежедневно возвращаясь из рейдов в центр города и не досчитываясь подчиненных, Смолин старел на глазах, но своего приказа о поиске тех, кто погиб в первом бою, не отменял. Разведчики, рискуя сами попасть в засаду боевиков, снова и снова прочесывали окрестности злополучных гаражей, верней, того, что от них осталось, но восемь тел, в том числе и тело старшего лейтенанта Морозова, так и не нашли.
Кравец поймал себя на мысли, что поговорка: «Живой не без места, а мертвый не без могилы» — для Чечни не подходит. Здесь и живые неприкаянны, и мертвые никак не найдут успокоения.
И все-таки прогноз Смолина, что тела боевиков могут пригодиться, оказался верным. Поздней ночью с третьего на четвертое января на связь со штабом полка вышел неизвестный полевой командир и предложил встретиться для переговоров об обмене погибшими. Этот «чех», назвавшийся Сайпи, был хорошо осведомлен: он называл и номер полка, и фамилию командира. Он хотел, чтобы со стороны «федералов» переговоры вел заместитель командира полка по воспитательной работе подполковник Кравец.
— Откуда он все знает? — удивился Кравец.
— Оттуда же, откуда и новую форму получил, и современное вооружение. Сегодня в России, екарный бабай, все можно купить и все продать.
— Все, но не всех, — поправил Кравец, подумав про себя, что присказка Смолина про «екарного бабая» с каждым днем все больше напоминает мат.
Смолин согласился:
— Таких, как мы, никто и не покупает. Хотя и среди нашего брата есть сволочи продажные… Ладно, не о них речь. Давай о переговорах подумаем…
— А что тут думать, идти надо, — ответил Кравец. — Пойду, а там — будь что будет.
— Не хочу тобой рисковать.
— Мной или другим… Рисковать все равно придется.
— Ладно. Завтра этот Сайпи снова выйдет на связь. Поговорю с ним, тогда и решение примем. А теперь спи, комиссар. Спокойной ночи тебе не желаю — все равно не поверишь…
— Да, нам бы только ночь простоять да день продержаться, а там Красная Армия подоспеет.
— Была бы Красная Армия, не сидели бы мы сейчас в такой заднице…
Они улеглись на плащ-палатке, расстеленной прямо на полу подвала полуразрушенной школы, куда несколько часов назад переместился командный пункт полка.
Рядом трещала радиостанция. Непроглядную грозненскую тьму прорезали частые всполохи трассеров. Где-то в центре, у площади Минутка, грохотали пушки. Там продолжался штурм президентского дворца.

2
Сайпи вышел на связь ранним утром.
— Мы согласны встретиться, — сказал Смолин. — Вы гарантируете безопасность парламентеру?
Сайпи сдержанно хохотнул:
— Не бойся, полковник. Чеченцы — люди чести. Ничего с твоим переговорщиком не случится. Но, повторяю, это должен быть твой заместитель подполковник Кравец.
— Почему именно он?
— Не будем терять время на объяснения, полковник. Это мое условие. Не хочешь — не надо!
— Где и когда состоится встреча?
— В двух кварталах от места вашего расположения, — продемонстрировал отличное знание обстановки Сайпи, — пятиэтажный дом с красными подъездами. В пятнадцать ноль-ноль у второго подъезда Кравца встретят мои люди. Он должен быть один и без оружия. Конец связи.
Смолин отложил наушники и посмотрел на Кравца:
— Нет у тебя никаких гарантий, комиссар. «Духам» обмануть неверного — как пропуск в Эдем получить… Может, все-таки не пойдешь? Какого хрена этот, екарный бабай, именно тебя затребовал?
— Уже все решили, командир.
— Добро. Василий, распорядись, чтобы разведчики проводили комиссара до точки и подстраховали, по возможности, — попросил Смолин.
К назначенному времени прибыли разведчики. Командир разведроты капитан Смирнов пообещал:
— По-генеральски доставим, товарищ подполковник. Мои гвардейцы для вас персональный автомобиль раздобыли.
Во дворе школы урчал «Москвич-412». Автомобиль был старый, без дверей, но движок работал ровно, точно «Москвичок» только вчера сошел с конвейера. За рулем сидел один из бойцов разведроты.
Смолин вышел проводить. Обнялись.
— Живым возвращайся. Это приказ.
Вместе с тремя разведчиками выехали со двора школы. Из «Москвича» высунули палку с белой тряпицей. Двигались медленно. Улица, по которой они ехали, имела недобрую славу. Она, как «черная дыра», втягивала в себя и не выпускала обратно. Половина БМП второй роты была сожжена здесь. Еще несколько машин подорвались на минах.
Кравец впервые увидел город открыто, не через триплекс бээмпэ. Зрелище было удручающим. Во всех домах выбиты стекла. Стены посечены осколками и пулями. Зияли огромные пробоины от прямых попаданий снарядов. Черный пепел, смешанный с грязью, покрывал асфальт. И гробовая тишина вокруг. Когда руины молчат — это страшнее, чем когда они стреляют.
Кравец чувствовал, что за ними следят, они у кого-то на мушке. Ощущение было таким же назойливым, как кошмары о войне, которые мучили его в военном училище. В этих снах он всегда оказывался на фронте. Один. Его окружали враги. Они были все на одно лицо, в фашистских касках, со шмайсерами. У него тоже был автомат. Но оружие оказывалось неисправным. Или не стреляло вовсе, или стреляло, но пули, как в замедленной киносъемке, вылетали из ствола и зарывались в землю. А враги все приближались! Он понимал, что сейчас его схватят и будут мучить, но ничего не мог поделать… Просыпался в поту, задыхаясь от своей беспомощности.
«Москвич» остановился, не доезжая полсотни метров до нужной пятиэтажки. Смирнов осмотрел подступы к ней:
— Пока тихо, товарищ подполковник.
Кравец глянул на часы: без пяти три.
— Ну, я пошел, — отдал он Смирнову оружие.
— Может, «эфку» возьмете, Александр Викторович? На всякий пожарный…
— Спасибо, Леша, но договорились же — без оружия.
Кравец направился к подъезду. У дверей остановился. Его никто не встречал. Снова посмотрел на часы: ровно три.
Прошло еще несколько минут, пока ему не приказали:
— Командыр! Заходы! Только без шюток…
Кравец распахнул дверь и шагнул внутрь. Сделал три шага в полутьме, и с двух сторон в него уперлись стволы:
— Стой! Не двыгайся!
— Я и так стою.
Кравца больно саданули прикладом по спине.
— Малычи, собака, эсли жыт хочеш! Руки назад!
Ему скрутили руки веревкой. На голову накинули мешок. По голосам он успел определить, что боевиков трое. Раздался новый приказ:
— Иды!
Подталкиваемый боевиками, он спустился в подземелье. Шли долго, по каким-то коммуникациям. Под ногами хлюпала вода. Время от времени Кравцу приказывали пригнуться. В одном месте пришлось пройти несколько метров на корточках, что со связанными руками оказалось делом непростым. Потом почва стала суше, запах канализации исчез. Скрипнула дверь, и Кравца повели по крутым ступеням вверх. Вскоре раздался гул дизельного движка и гортанные голоса. Неожиданно с головы сдернули мешок. От электрического света он зажмурился, услышал:
— Развяжите!
Веревки, стягивающие запястья, ослабли. Он высвободил руки и открыл глаза. Увидел человека в камуфляже, сидящего за столом. За спиной у него — зелено-белый флаг со звездным орнаментом, напоминающим цветок, и черным волком в центре. Человек был длинноволос и бородат. Лоб стягивала зеленая повязка с арабской вязью.
— Ну что, Кравец, не думал, не гадал, как доведется встретиться?.. Ду ю римэмбэ? Помнишь?
— Шалов, ты?

3
Это был действительно он — бывший сержант, командир его отделения и начальник выездного караула Сергей Муратдинович Шалов. Борода и повязка моджахеда, конечно, меняли его, но глаза остались теми же. Только появился в них блеск, как у наркомана со стажем.
Бывший однокашник сразу все расставил по своим местам:
— Зови меня Сайпи. Это теперь мое имя.
— Новые хозяева дали, когда ислам принял? Ты же не чеченец, кабардинец, как я помню.
— Был кабардинцем, когда надо было. А вообще-то моя бабка по отцу — чеченка, а дед по матери — ингуш. При Советах таких в военные училища не брали, сам знаешь.
— А как же Дудаев?
Шалов-Сайпи встал из-за стола, сказал напыщенно, скорей не для Кравца, а для своих моджахедов, которые, как каменные истуканы, застыли по обе стороны от парламентера:
— Президент свободной Ичкерии Джохар Дудаев — великий человек, гордость вайнахского народа. Его нельзя мерить общими мерками. Он и при Советах смог стать генералом, благодаря своим выдающимся качествам, вопреки вашей колониальной политике. Я служил под его началом в Тарту. Знаю, какой это замечательный военачальник. Наша дивизия была лучшей в ВВС. А Джохар Дудаев и сейчас — лучший. С ним мы непобедимы.
— Аллах акбар! — эхом отозвались боевики.
«Чувствуется бывший пропагандист», — подумал Кравец, приходя в себя от неожиданной встречи.
— Но тебе-то чем Советская власть не угодила? — спросил он.
— Ты, Кравец, этого никогда не поймешь. Ты не рожден на Кавказе. Мы все здесь ненавидим вас. Россия во все века была нашим общим кровным врагом!
— Особенно когда целые народы от резни спасала… Ты же хотел стать дипломатом, должен об этом знать.
Шалов-Сайпи поморщился:
— Мы, вайнахи, сами всегда резали других и ни от кого помощи не ждали. Поэтому и изображен волк на нашем государственном флаге, — он сделал ударение на слове «государственный». — Потом, не забывай, это русские пришли на нашу землю с оружием. И полтора столетия угнетали мой народ, — Шалов подошел вплотную к Кравцу, пристально посмотрел в глаза, затем вернулся за стол, сказал уже другим, деловым тоном. — Ладно, закончим с историческими экскурсами. Давай говорить по существу. Сегодня дипломаты мы оба. И от нас зависит, договоримся мы или нет. Кстати, один наш общий знакомый рассказывал, что теперь ты стал не таким щепетильным: не гнушаешься доллары у богатого человека просить…
Догадка пронзила Кравца:
— С Мэселом продолжаешь общаться? Ему стучать на товарищей не привыкать…
Шалов-Сайпи усмехнулся:
— Зачем мыслить так примитивно: стучать, не стучать... Не скрою, я поддерживаю отношения с уважаемым российским предпринимателем Масленниковым. Более того, он мой партнер по бизнесу. Но не строй иллюзий, что разоблачил вражеского информатора. Наши отношения не выходят за рамки ваших законов. И таких партнеров, как упомянутый господин, заметь, у нас — половина вашего бомонда. Все, кто мыслит широко и знает, как зарабатывать деньги...
Кравца передернуло:
— Скажи лучше, это предатели родины, для которых…
— Что ты мне о своей родине рассказываешь? Для вас, русских, ваша родина Россия во все времена — джеляб! Вы ее обворовываете и опускаете, кто как может. А для вайнаха родина — святое! За свободную Ичкерию мы любому горло перегрызем!
Он достал сигарету. Один из боевиков услужливо щелкнул зажигалкой. Шалов-Сайпи сделал несколько глубоких затяжек и сказал уже снисходительно.
— Я прощаю твою дерзость, Кравец. По старой дружбе. Не хочу пополнять число ваших трупов твоим. Уэл! Слушай мои условия. У меня восемь ваших покойников. У вас, как мне известно, пять. Предлагаю честный чейндч: тело на тело… — он снова глубоко затянулся. Выдохнул несколько колечек сизого дыма, проводил их взглядом. — А за каждого из трех оставшихся ты отдашь мне по одной винтовке СВД с оптическим прицелом.
— Ты взбесился, Шалов, совсем крыша поехала, — возмутился Кравец.
Шалов что-то сказал по-чеченски, и Кравец тут же получил прикладом удар, от которого едва устоял на ногах.
— Это ты, я посмотрю, совсем не дружишь с головой. Вот видишь, монетка, — Шалов подкинул на ладони тускло блеснувшую денежку. — Хэдс о тэйлс! Орел или решка! Вот и вся твоя жизнь… Если через три часа у подъезда дома, где тебя встретили, не будут лежать мои погибшие, а рядом с ними три винтовки, вы будете искать своих по кускам в разных районах Грозного.
— Ты же офицер, как ты можешь так?
— Я помню, ты всегда любил порассуждать на эту тему… Так моя офицерская честь — при мне. Я ведь и сейчас служу, только в своей родной армии. Уже полковник. Скоро буду бригадным генералом. Не ерепенься, Кравец. С генералами надо дружить…
Кравец промолчал, а Шалов-Сайпи, потушив сигарету, заметил:
— Кстати, об офицерской чести. Дай слово, что винтовки будут исправны. Чтобы никаких фокусов!
— Похоже, выбора у меня нет.
— Правильно понимаешь обстановку. Ну, пока, Кравец. Я тебе вполне искренне желаю остаться в живых. Ты все-таки мой однокашник…
Боевики снова стянули Кравцу запястья, нахлобучили мешок и повели. У подъезда, освободив, подтолкнули в спину:
— Иды, собака. Жывы пока.
Под прицелом автоматов Кравец пересек улицу и нырнул за угол, где его поджидали разведчики.

4
Смолин, ни о чем не спрашивая, налил в кружку водки и протянул:
— Выпей!
Кравец послушно выпил. В нескольких словах рассказал о встрече с Шаловым-Сайпи и о результатах переговоров.
— Что будем делать, командир?
— Выполним требования, — подумав, ответил Смолин. — Я обязан вернуть ребят домой. Пусть в цинках, но вернуть. Солдат должен быть похоронен в родной земле! Иначе, екарный бабай, не будет успокоения ни ему, ни его родным, ни нам с тобой…
— Это понятно.
— Сайпи сейчас заказывает музыку, — продолжал Смолин. — А вот что прикажешь с нашими идиотами делать?
— С какими?
— Пока ты отсутствовал, приезжал командир «вэвэшного» полка, наш «сосед» справа, просил помочь снарядами. Его, понимаешь, с неполным боекомплектом сюда выкинули, совсем голым сидит. А «чехи» щиплют. Я позвонил наверх, и вот что мне ответили: помочь можешь, но только после того, как «соседи» оплатят снаряды по госрасценкам!
— Они что, совсем охренели? Это же полный маразм!
— Вот и я говорю: маразм, из войны коммерцию делают…
Тела боевиков и снайперские винтовки Кравец повез сам.
Обмен прошел без эксцессов. Разведчики выгрузили убитых чеченцев у подъезда. Из него вышло несколько боевиков в масках. Один из них, знакомый Кравцу по голосу, спросил:
— Винтовки гыдэ?
— Здесь, — ответил Кравец и показал одну из «эсвэдэшек». — Отдам, когда передадите наших.
— Жды! — сказал боевик и вместе с товарищами скрылся в подъезде.
Через десять минут они вынесли труп первого солдата, за ним другой, третий… Когда все тела были погружены в БТР, Кравец передал винтовки старшему. Тот внимательно осмотрел каждую, заглянул в прицел, подергал затвор — остался доволен:
— Порядок. Можеш уезжат.
Вернулись к своим, осмотрели убитых. Это были солдаты и офицеры первой мотострелковой. Лица троих представляли собой кровавое месиво. Еще трое обгорели. Тело старшего лейтенанта Морозова было сильно изувечено, но голова уцелела. Еще один убитый, командир взвода, был без головы. На теле видны следы пыток, а ладони пробиты. Очевидно, перед смертью его распяли.
У Смолина желваки заходили на скулах. Он ссутулился и ушел в штаб-подвал. Кравец следом. Необходимые распоряжения по отправке погибших отдал Долгов.
Ночью они пили остатки «энзэ».
Рядом крутился щенок, которого солдаты нашли среди руин соседнего дома. Был он мохнатый, округлый, смешно переваливался на коротких лапах и всем своим видом подтверждал кличку, на которую отзывался — Шарик. Щенок холодным носом тыкался то к одному, то к другому. Наконец устроился на коленях Долгова, время от времени, поскуливая, преданно заглядывая ему в глаза и пытаясь лизнуть в лицо.
Только выпили — где-то неподалеку начался обстрел. Затявкали пулеметы, рвануло несколько мин. С воем пронеслись над школой «эрэсы».
— Четыре года в одной казарме жили, в выездной ездили… — прорвало Кравца. — Конечно, Шалов и тогда не был ангелом. Перед начальством выслуживался, нас мурыжил. Но все это воспринималось как завышенная требовательность или черта характера. А оказалось, что он по жизни сволочь! И Мэсел, Масленников, который помог нам деньгами, такой же гад! Еще в юности Шалову задницу лизал…
— Брось, Саня, — сказал Смолин. — Не стоят они того.
Долгов, с ладони кормивший Шарика, поддержал:
— Не казнись. Каждому в душу не заглянешь. Может, Сайпи этот в самом деле убежден, что за свою землю воюет, и мы для него — оккупанты.
— Пусть так, — не принял утешение Кравец. — Шалов — за родину, а Мэсел — он ведь русский — за что?.. Ведь в одном училище учились, книжки одни читали…
— Только выводы из книжек разные делали, — буркнул Долгов.
— А как же честь офицера?
— А может, дело в том, что и не воспитывали в нас никакой чести, — задумчиво произнес Смолин. — Идеи воспитывали, а чести — нет. Честь это ведь то, что в душе…
— Откуда же, командир, у тебя честь взялась, если в тебе никто ее не воспитывал?
— В семье это все закладывается. С детства. Если он уже с детского сада говнюк, то и в любом возрасте таким останется… Ты вот про свой выездной караул вспомнил, комиссар. Я так думаю: мы все с самого рождения стоим в карауле. Только одни — часовые света, другие — тьмы. И смены с поста не будет, пока живем…

5
Через два дня на улице Лермонтова граната попала в БМП Кравца. Он еще в начале боя сел за пулемет. Стрелок его экипажа был ранен, да и обзор из башни лучше.
Почти сразу обнаружил позицию гранатометчика в угловом доме. Выпустил несколько очередей. Тут прилетела вторая граната. БМП залихорадило. Движок взревел и захлебнулся. Башня наполнилась удушливым дымом. А по броне пули горохом — не высунешься.
Кравец, воспользовавшись паузой, выбросился из люка и побежал к ближайшему дому. Когда до него оставалось совсем немного, в спину ударило.
Кравец по инерции сделал два шага и упал лицом вниз.
Пришел в себя оттого, что кто-то волочет его за ноги. Резкая боль, пронзила тело. Он застонал и снова потерял сознание. Очнулся в каком-то помещении.
— Держитесь, товарищ подполковник, — склонился над ним незнакомый и чумазый боец. — Только не спите! Нельзя закрывать глаза! А мы «чехов» немного отгоним и заберем вас, — сказал и исчез.
Рядом раздались автоматные очереди. Несколько пуль звенькнули над головой и впились в кирпичную кладку.
«Где я? Кажется, в доме… А может, сарае… Какая разница?» — Кравец сделал над собой усилие, чтобы остаться в сознании: боец прав — закрывать глаза нельзя.
Повязка намокла, сил думать и бороться с беспамятством не осталось. Кравец увидел, будто он спускается по скользким ступеням. Распахивает тяжелую дверь и оказывается… в привокзальном туалете. На каменном полу сидит в черной луже плюгавый мужик с распоротым боком и ревет:
— Зарезали! Зарезали! Караул!
Свет начал медленно тускнеть. Кравец провалился в темноту.
Он не почувствовал, как вернулся боец с двумя другими солдатами, как вынесли его к бэтээру, как под огнем боевиков везли до ближайшего медсанбата.
Капитан медицинской службы, осмотрев раненного, сказал:
— Надо срочно в госпиталь. Слишком большая кровопотеря…
Быстро переправить Кравца в Ханкалу не удалось: не было попутного транспорта и бронетехники для сопровождения. На операционном столе он оказался только поздней ночью.
Хирург извлек пулю, несколько миллиметров не дошедшую до сердца, и наметанным взглядом оценил:
— Винтовочная. От РПК или от «эсвэдэшки»…


Глава девятая
1
Объединить пространство и время можно несколькими способами. Научным — с помощью теории относительности Эйнштейна. Армейским — выполняя команду: «Копать траншею — от этого столба и до обеда!». Алкогольным — побратавшись с «зеленым змием» до «белочки». И — медикаментозным. Он, пожалуй, будет эффективнее всех остальных.
В Ханкале после наркоза он долго приходил в себя. Сознание, едва вернувшись, привело с собой боль. Ему вкололи обезболивающее, и он снова впал в беспамятство. Провалы и проблески сознания сменяли друг друга так, что уже трудно было определить, где реальность, где черная пустота, где галлюцинации.
Кравцу мерещилось, что рядом сидит мать и монотонно уговаривает:
— Сходи в церковь, сынок, покрестись. Сходи в церковь, сынок. Сходи…
То вдруг он оказывался в бане с проститутками, и у всех у них Тамаркино лицо, с яркой раскраской, как у индейца, вступившего на тропу войны. Все они похотливо крутили задами, липли к нему. Тела у шлюх были противные, рыхлые и потные, но Кравцу хотелось обладать ими… Неожиданно по потолку спускался Шалов, иссиня-черный, как негр из Сомали. Он потрясал перед Кравцом пачкой долларов и вещал скрипучим голосом:
— Итс э син! Это грех!
Кравец снова превращался в курсанта в выездном карауле. Мэсел в белом, прожженном на груди полушубке продавал Валере трупы солдат. Они торговались, словно на базаре. Валера синими в наколках руками доставал из ящиков снайперские винтовки, щелкал затвором и совал их почему-то Кравцу, приговаривая с мэселовской интонацией:
— Тут три тонны! Тут три тонны! Тут-тут-тут!
— Тук-тук-тук… — стучали колеса.
— У-у-у! — надсадно гудел тепловоз.
С таким же воем проносились над составом снаряды «Града»…
И опять появлялась мама:
— А-а-аа, а-а-аа, — тихо баюкала она его, совсем маленького, голого, с куском пластыря на животе…
— А-а-а, — стонал он в бреду, пытаясь сорвать с груди повязку.
— Тише, тише, родной. Потерпи, потерпи, — уговаривал его мягкий женский голос. — Все будет хорошо, Сашенька…
«Кто же так звал его? Почему этот голос кажется таким знакомым?»
С потолка опять спускался негр Шалов. На этот раз он был в форме советского подполковника:
— Уви олвиз гет бэк. Мы всегда возвращаемся, — говорил он зловеще и приказывал Кравцу: — Твоя полка верхняя, сбоку, у туалета! Гы! У-у-у! — гудел, как локомотив, и лез обратно на потолок.
Над Кравцом нависало лицо-солнце:
— Та-ня, Та-ня, — по складам, как первоклассник, читал он огненную надпись, вспыхнувшую перед ним.
— Откуда вы знаете, как меня зовут? — спрашивали по-детски припухлые губы.
Маленький мальчик с лицом Мэсела запрыгивал на колени Кравцу и, дергая его за отросшую бороду, требовал:
— Дядя курсант, расскажи сказку! Дядя курсант, сказку-у хочу-у!
— У-у! — пролетали над головой эрэсы.
— У-у! — гудел тепловоз.
Тьма окутала Кравца. Глухая, непроглядная. Она длилась вечность или больше. Он понимал: тьма владеет всем. Она вбирает в себя и пространство, и время. Она и есть соединение их. И эта тьма — все, что ему осталось.
— Нет! — рвал бинты Кравец. — Не тьма, а любовь соединяет время и пространство. Любовь — это свет, солнце, вечность…
Тьма не отвечала ему. В ее молчании чувствовалась сила, которую Кравцу не одолеть. Он знал это, но барахтался, как жук, упавший в реку. Тьма несла его по течению, становясь все гуще и страшней. Кравец-жук греб мохнатыми лапками, силясь выбраться из чернильной немоты. И когда показалось, что последние силы на исходе, тьма начала редеть, как редеет мрачный еловый лес, когда появляются в нем сосенки, осины, когда где-то далеко впереди предчувствуется опушка. Во тьме, еще мгновение назад густой, как кипящая смола, появилась светящаяся точка. Она стала увеличиваться, расти в одном направлении, и превратилась в полоску света от фонаря, пробивавшуюся сквозь щели в занавеске на окне вагона.
Свет упал на лицо спящей девушки. Она заслонила глаза ладонью, но рука соскользнула вниз. Девушка показалась Кравцу красивой. Высокий лоб, чуточку курносый нос, толстая коса на подушке.
Она приоткрыла глаза и снова закрыла. Просыпаться ей явно не хотелось. Но Кравец так пристально глядел на нее, что она проснулась окончательно. Посмотрела на часы, провела рукой по волосам. Затем ее взгляд скользнул вверх, по рукаву шинели Кравца, свесившемуся с полки. Задержавшись на мгновение на авиационной эмблеме, она перевела взгляд выше, и их глаза встретились.

2
Мальчик трех с половиной лет все утро не слезал с коленей Кравца.
— Дядя курсант, расскажи сказку, сказку хочу-у! — теребил он.
Отчего у мальчика возникла такая «любовь» к нему, Кравец не знал. Он не любил возиться с детьми. Верней, у него просто не было подобного опыта.
— Хочу сказку-у! — канючил мальчик.
— Ну, ладно, слушай. Про курочку Рябу… — сдался Кравец.
— Не хочу про Рябу. Про Рябу знаю! — вредничал пацан.
— А про кого хочешь?
— Про Кащея бессмертного!
— Про Кащея я не знаю. Слушай про царя Салтана. Три девицы под окном пряли поздно вечерком…
— Не хочу-у про девицу-у! — мальчик больно ущипнул Кравца.
— Ай! — невольно вскрикнул Кравец.
— Вова, иди ко мне, ты совсем дядю замучил! — позвала мать.
Вова крепко ухватился за шею Кравца и замотал головой.
— Что с этим сорванцом делать, не знаю. Никого не слушается, — пожаловалась мать мальчика соседке — грузной женщине лет пятидесяти, раскладывающей на столике съестные припасы.
Эта женщина, ее муж, седой и массивный, как она, их дочь, та самая девушка, с которой он встретился взглядом ночью, — соседи Кравца по «кубрику».
Кравец несколько раз ловил на себе взгляды девушки, когда играл с Вовкой. При утреннем свете она оказалась не такой красавицей, как ему привиделось ночью. Но ее взгляды почему-то волновали.
— Вова, иди, будем кушать, — снова позвала мать.
Тот неохотно сполз с коленей Кравца, сунув ему игрушечную машинку, мол, поиграй пока.
От запахов съестного голодный желудок Кравца сжался и затрепетал.
— Александр, пошли пить чай, — подал голос Шалов. На публике он разыгрывал давно забытую роль «демократа».
Кравец отправился в соседний «кубрик», где на столике стояло четыре кружки с чаем. Чай оказался крепким и с сахаром.
— Откуда такое изобилие? — поинтересовался Кравец.
Ответил Мэсел:
— Товарищ сержант у проводницы выцыганил. Начкар у нас — во! — он поднял вверх большой палец.
От столь явного подхалимажа Кравца передернуло.
Чай обжег внутренности и на какое-то время, обманув желудок, заставил забыть о голоде. Но вода, что ни говори, остается водой. Вскоре есть захотелось еще сильнее. Правда, выручил Вовка. Он стал угощать Кравца печеньем, которое предварительно обмусолил. Отказаться не хватило мужества.
После полудня Вовка наконец заснул. Кравец, освободившись от роли «няньки», ощущая на себе взгляды Танюши (так звали ее родители), забрался на вторую полку и стал искоса наблюдать за Таней. Она — за ним.
Ах, эти перекрестные наблюдения, когда взгляды сталкиваются и расходятся, только за тем, чтобы встретиться вновь! Сколько всего в этих взглядах намешано: и любопытство, и интерес, и желание любви, и обещание счастья, и страх обмануться…
Этот день в поезде, когда он и девушка Таня обменивались взглядами, был на самом деле счастливым, невзирая на голод. Потому что счастье это всегда предвкушение счастья, ожидание его. «Что-то должно произойти, обязательно должно произойти, — думал Кравец. — Я ей понравился. Конечно, понравился. А она мне? Трудно сказать. Но…»
Все его существо требовало любви, жаждало ее и находило приметы во всем, даже в необычности их пока еще не состоявшегося, но возможного знакомства… Это чувство было таким сильным, что он решил отбросить свою обычную по отношению к девушкам робость и действовать решительно.
Таня, словно угадав его намерения, вечером сказала отцу:
— Давай поменяемся. Я хочу лечь на верхнюю полку…
Она забралась на полку, включила ночник. Взяла в руки книгу и раскрыла ее. Кравцу показалось, что на самом деле она машинально перелистывает страницы, думая вовсе не о прочитанном.
Теперь они лежали на противоположных полках и могли обмениваться взглядами, не боясь, что это заметят посторонние.
Когда родители Тани и соседка с мальчиком уснули, он открыл записную книжку и на чистой странице написал: «О чем задумалась, Танюша?..» Дальше ничего путного в голову не приходило, но он зарифмовал несколько строк и закончил строфу невыразительно: «…в многозначительном молчаньи». С минуту подумал, сомневаясь, стоит ли посылать такую записку, вырвал листок из книжки и протянул через проход.
Девушка широко распахнула глаза (он еще днем заметил, что они у нее зеленовато-карие), жестом спросила: это мне? Кравец закивал: да, да. Она взяла записку, раскрыла, прочитала, совсем по-девчоночьи шевеля губами и наморщив нос. Жестом попросила авторучку. Когда он передавал ее, их руки соприкоснулись, и она не отдернула свою.
Кравец поймал себя на мысли, что мог бы так — рука к руке с незнакомкой — просидеть вечность, но надо было прочитать ответ. На листке крупным округлым почерком была написана всего одна фраза: «Откуда вы знаете, как меня зовут?»

3
Когда Кравец впервые после операции пришел в себя, он увидел Таню. Она улыбнулась и тут же исчезла. Кравец сразу узнал ее, хотя прошло столько лет.
Над головой качался зеленый брезент УСБ — большой медицинской палатки. Было довольно тепло. С трудом повернув голову, Кравец увидел, что лежит рядом с буржуйкой, такой же, какая была у них в карауле. Она уютно потрескивала и распространяла вокруг запах жилья.
Словно подтверждая реальность происходящего, где-то рядом затренькала гитара. Кто-то хриплым простуженным голосом запел:
Мы с вами заходим в Чечню мимоходом,
Мы снова в Афгане, друзья…
«Надо же, успели сочинить», — отстраненно подумал Кравец. Под звуки песни он и уснул. А когда проснулся, подумал о Тане. Мог ли он представить, что встретит ее здесь, на войне?
Таня появилась под вечер. Наклонилась, чтобы поставить градусник, и он прошептал:
— Здравствуй.
— Здравствуй.
— Ты не узнаешь меня?
— Узнаю, — ответила она так же негромко.
К ночи у него поднялась температура, он стал бредить. Сквозь бред ему казалось, что Таня сидит рядом и гладит его по лицу горячими руками.
Сознание вернулось нескоро. Опять потрескивала «буржуйка». Тускло светила над головой электрическая лампочка. Ветер гудел в трубе и раскачивал брезент палатки.
Таня сидела на краю кровати и держала его за руку. Вид у нее был измученный, а руки холодными.
— Как ты очутилась здесь?
Она пожала плечами:
— Я же закончила медучилище. Или забыл?
— Ничего не забыл.
— И я тоже.
— Все еще сердишься на меня? Я ведь не сделал тебе ничего худого…
— Не сделал ничего худого, — медленно повторила она. — А разве посеять в человеке надежду и потом отнять ее — это не подло?
— Но ведь и Бог дарит человеку надежду на загробную жизнь… Обещает и не выполняет обещание…
— Не богохульствуй!
— А я некрещеный…
— Это не играет никакой роли. На войне неверующих нет. Здесь все под Богом ходят.
Таня отпустила его руку и ушла. Он закрыл глаза, но не уснул. Лежал и думал о ней и о себе, о том, что было у них тогда, в семьдесят пятом.
…Они расстались, когда поезд подошел к Кургану. Ночь была бессонной. Все чистые листочки его записной книжки были потрачены на переписку. Он успел узнать, что она только что окончила медицинское училище в Новосибирске и возвращается домой из Астрахани, где гостила у отцовских родственников. Узнал, какие книги она прочитала недавно, какие песни ей нравятся. И главное, выяснил, что парня у нее на данный момент нет, она рада будет переписываться с ним.
Они обменялись адресами и улыбками…
Потом полгода были письма. В переписке с Таней слово «любовь» не использовалось. Да и сами письма еще не были теми любовными посланиями, которыми обмениваются романтические герои. Скорее, это был диалог симпатизирующих друг другу, ждущих любви, примеряющих это чувство к каждому новому знакомству.
Тогда, в семьдесят шестом, его письма дышали весной и стихами, как сказал бы поэт. И Кравец сам ощущал себя поэтом. Он каждую неделю посылал Тане по два-три послания. И в большинстве из них были рифмованные строчки…
Потом она пригласила Кравца к себе в гости, в Новосибирск, во время летнего отпуска. Он обещал приехать. И приехал, хотя для этого пришлось пойти на обман: врать матери, рассказывая, как погулял у друга на свадьбе.

4
У выздоравливающих много времени для раздумий. И Кравец думал обо всем, о чем прежде не хватало времени задуматься. Он снова и снова возвращался теперь к словам Смолина о том, что каждый человек со дня рождения поставлен в караул и является часовым света или тьмы.
Прокручивая назад свою жизнь, Кравец искал и не находил ответа, к какой из этих двух команд принадлежит он. Профессия политработника обязывала помогать людям. Кому ребенка в детский сад устроить, кого с женой помирить, кого на путь истинный направить. И он помогал по долгу службы, снискав авторитет человека отзывчивого, добросердечного. Но теперь ему стало понятно, что никогда не брал он близко к сердцу чужие заботы. Закрыв дверь служебного кабинета, тотчас забывал и о просителях, и их проблемах. Да что говорить о чужих людях, если и в душу близким не удосужился заглянуть! Взять хотя бы Таню…
Скамейка над Обью досталась им по наследству от парочки, покинувшей набережную, как только стал накрапывать дождь. А для них с Таней дождь помехой не показался. Он был теплый и не сильный. Они раскрыли зонт и сидели, тесно прижавшись. Дождь создавал иллюзию отгороженности от всего мира, а зонт казался крышей их собственного дома. Они начали целоваться и забыли про зонт. Капли стекали по лицу Тани. Кравец ловил их горячими губами, и ему казалось, что она плачет: дождинки на вкус были горьковато-солеными.
Когда он дрожащими от нетерпения руками расстегнул верхние пуговицы ее блузки и прикоснулся губами к груди, Таня отстранилась:
— Сашенька, не надо! Подожди, любимый…
Это «любимый» и ласкало ему слух, и одновременно отрезвляло. Кравец вдруг понял, что не может так же назвать Таню, хотя в порыве и лепетал ласковые и бессвязные слова.
Тогда на скамеечке что-то удержало его от последнего решительного «штурма». Но не Танины слова. Она уже не отговаривала. Но он остановился. Подождал, пока Таня приведет себя в порядок, наденет части туалета, на снятие которых он потратил столько сил. Потом, уже без страстных поцелуев, обнявшись, как брат с сестрой, они встретили рассвет…
А вечером он уехал, пообещав писать. И не сдержал обещания: не писал сам и не отвечал на Танины письма. Сначала нежные, полные любви, потом тревожные и, наконец, обиженные.
Правда, одно письмо все-таки написал. Полтора года спустя, когда собрался жениться на Тамаре. Об этом и сообщил Тане. В ответ пришла открытка. В ней — две фразы: «Я тебя ненавижу! Ты мне испортил всю жизнь!»
Занятый приготовлениями к свадьбе, он только усмехнулся: «Почему — испортил, если целомудрия девушку не лишил? Почему — всю, если Тане всего двадцать? Вся жизнь еще впереди!» Но тяжесть на сердце, ощущение своей неправоты некоторое время не покидали его. Потом все забылось, отошло в прошлое. А когда лет через пять случайно встретил Таню, вовсе почувствовал облегчение.
Это было в Москве, на Казанском вокзале. Он возвращался из служебной командировки. Его поезд подали на третью платформу. А на соседний путь прибыл состав из Кемерово. Когда он шел к вагону, навстречу попалась семья: муж, жена и двое маленьких детей — мальчик и девочка. Мужчина был в годах, солидный, в монгольской дубленке. В женщине Кравец узнал Татьяну. Проходя мимо, она отвернулась. Наверное, не узнала. Или не захотела узнать…
Теперь все вспомнилось. Он с горечью подумал, что послание Тани почти точная копия Тамариного письма к его матери. Слова разные, а смысл один. Та же ненависть к нему, те же обвинения в исковерканной им судьбе. Только, в отличие от Тамары, Таня не стала мстить…
«Неужели его неудачный брак, предательство жены — это расплата за Таню? За то, что не оценил в молодости ее любовь и преданность? — спрашивал он себя и делал однозначный вывод. — Вся жизнь наперекосяк, потому что за все надо платить! Ведь и война — это тоже расплата. Только уже не его одного, а всего поколения таких же, вроде бы, добропорядочных людей…»

5
Утром в палатку, где лежал Кравец, из реанимации перенесли сержанта, живот — в бинтах. Положили в дальний угол.
Таня пожаловалась:
— Мальчишка! Играл с автоматом… — и пояснила: — С товарищем нашли где-то цинк с холостыми патронами. Решили проверить, что будет, если ими выстрелить друг в друга. Уткнули один другому стволы в животы и пальнули. Товарищ — наповал, а этот — везучий, вытащили с того света…
— Такие сейчас в армии сержанты: лычки надел, а не знает, что холостые патроны имеют пластмассовую заглушку. Если стреляешь в воздух, она через метр плавится, а тут не успела. Страшное дело пластмасса, в кишках — как разрывная пуля орудует.
— О чем думают, дурачки? И так — война, кругом столько смертей…
— Я, Таня, таким же в молодости был. Все молодые — дурачки…
Таня с сожалением покачала головой, поправила ему подушку и отошла.
Она стала приходить и разговаривать с ним чаще.
Но прошло еще несколько дней, прежде чем он решился спросить:
— Ты все еще сердишься на меня?
Вместо ответа она стала рассказывать о себе. О том, как ждала писем от него, как ненавидела потом, после сообщения о женитьбе, как вышла замуж без любви. Именно из-за обиды она дала согласие на брак. Появились дети. Показалось, что можно жить ради них. Может, у кого-то так и получается. У нее не получилось. Через десять лет разошлись. Без скандалов, по-тихому. Когда железнодорожную больницу, где она работала, закрыли, устроилась в военный госпиталь. С ним и прибыла сюда.
— А где дети? — спросил Кравец.
— Саша, старший, собирается поступать в военное училище. А дочка Мария — у мамы, в Новосибирске… А ты как жил?
— Лучше не спрашивай, — ответил он, подумав, что рассказывать нечего. А когда она уходила, сказал совсем неожиданное: — Выходи за меня, Таня…

6
Кравец умер неделю спустя, когда его состояние у врачей тревоги уже не вызывало. Умер не от раны. Ночью остановилось сердце. Рядом не оказалось ни дежурного врача, ни медсестры. При вскрытии тела, на котором настояла Таня, обнаружился обширный инфаркт.
Можно как угодно честить армию, но когда умрешь, она обходится с тобой, как с человеком. Военным бортом тело Кравца переправили в Екатеринбург. Тамара, быстро освоившись в роли вдовы героя, пошла на прием к Плаксину и выхлопотала автомобиль для перевозки останков мужа в Колгино (она вдруг вспомнила, как однажды Кравец заикнулся, что хотел бы быть похороненным на родине). Там, с воинскими почестями (Плаксин распорядился выделить взвод курсантов и военный оркестр из танкового училища), при большом стечении земляков, тело Кравца предали земле рядом с матерью… Нина Ивановна умерла через три дня после того, как узнала о смерти сына. Сосед Кравца по подъезду Юрка Даничкин (теперь уже Юрий Афанасьевич), баллотировавшийся в это время кандидатом в депутаты городской Думы, устроил на кладбище настоящий предвыборный митинг. На поминках он не преминул усесться рядом с вдовой, которую и утешал, как мог...
В депутаты Даничкина не выбрали. А вот Леонид Борисович Масленников, выступив против распространения наркотиков и проституции в регионе, на очередных выборах в Государственную Думу преодолел необходимый барьер в своем одномандатном округе и оказался в высшем законодательном органе страны. Там он изменил прежним коммунистическим лозунгам, примкнул к партии власти и вскоре возглавил думскую комиссию по борьбе с коррупцией.
Летом девяносто шестого, после Хасав-Юртовского соглашения, поредевший полк, где служил Кравец, вернулся в Екатеринбург.
Смолин, только что назначенный на генеральскую должность, и Долгов, переведенный преподавателем на военную кафедру университета, приехали на могилу друга. Взамен облезлой металлической пирамидки со звездой привезли мраморный памятник, где рядом с барельефом Кравца был выбит орден Мужества, которым его наградили посмертно.
День был жаркий. Даже в тени кладбищенских деревьев невозможно было укрыться от зноя. Донимало назойливое комарье и оводы, тяжело кружащие над головами. Однако рабочие сноровисто установили памятник и скамейку. Смолин поблагодарил их, расплатился.
Когда рабочие ушли, Долгов достал водку и стаканы, спросил:
— Помнишь, как в Грозном сидели в подвале?
— Конечно. Только Саня теперь на вечный пост заступил. Свет и на том свете охранять надо.
Они выпили, вылили остатки водки на могилу. Смолин сказал, вглядываясь в барельеф:
— Саня здесь на депутата похож, только значка не хватает…
— Нет, Серега, он бы депутатом не смог. Там сейчас большинство таких, как его однокашник…
— Ты о Масленникове, екарный бабай?
— И о нем, и об этом Сайпи, будь он неладен. При тебе ведь майор из ГРУ рассказывал, что сейчас он у Масхадова в советниках ходит?
— При мне, — подтвердил Смолин. — Хорошо, что Саня всего этого не узнал. Пусть ему спокойно спится…
А еще через год в Колгино приехал Захаров, уволившийся в запас капитаном. О смерти Кравца он узнал от Смолина, с которым встретился в военном санатории. Однако он не нашел ни могилы Нины Ивановны, ни надгробья ее сына. На том месте, где по описанию Смолина они должны были находиться, оказались свежие захоронения.
Захаров пошел разбираться в кладбищенскую сторожку. Оттуда вышел интеллигентного вида очкарик в мятой шляпе.
— Я тут всего неделю, — признался он. — Про могилу вашего друга ничего не знаю.
— Как же так, не знаете? Он же герой! Он за Родину погиб! — возмутился Захаров. — У него мраморный памятник стоял! Куда делся?
— Вы что, телевизор не смотрите? — искренне удивился сторож. — Тут недавно показывали целую шайку бомжей, которые кладбищенские памятники воруют и сдают в ритуальные конторы, где старые надписи затирают, а мрамор для новых памятников используют.
— А ты здесь зачем?
— Вы, видать, нездешний. Порядков не знаете… Если к мертвому никто не ходит, то могила считается брошенной. Ну, и выводы соответствующие… Кладбище-то, смотрите, как разрослось. Люди мрут, а место поближе стоит дороже.
— Значит, это место продали?
— Что вы ко мне пристали? Я же вам по-русски объясняю, что ничего о вашей могиле не знаю, — разозлился очкарик. — И давайте без грубостей, а то милицию вызову!
— Я сам пойду в милицию, — пообещал Захаров.
Но не пошел, уехал.
100-летие «Сибирских огней»