Вы здесь

Кавалер Девильнев

Авантюрный роман
Файл: Иконка пакета 03_klimichev_kavaler.zip (136.21 КБ)

Борис КЛИМЫЧЕВ

КАВАЛЕР ДЕВИЛЬНЕВ

Авантюрный роман


Уроженец Франции Томас де Вильнев стал комендантом города Томска в возрасте 59 лет, в 1774 году, и пребывал в этой должности до самой своей смерти, до 1774 года, то есть ровно двадцать лет. Рекорд!
Надо сказать, что никому не довелось управлять этим городом столь продолжительное время. Обычно воеводы, а затем и коменданты города, а позднее и томские губернаторы, слишком долго здесь не засиживались. Центральная власть считала, что их нужно менять через три-четыре года, чтобы не обрастали друзьями, приятелями, не заворовывались. Ведь Сибирь от столицы так далеко!
Первые воеводы вообще руководили городом вдвоем. Был первый воевода, а вместе с ним нес службу и второй. Очевидно, они должны были приглядывать друг за другом. И доносить в центр, ежели что.
А вот комендант города, француз, руководил целых двадцать лет! Значит, ко двору пришелся, убедил томичей и верховную власть в своей порядочности, компетентности.
Когда я собрался писать о командоре Девильневе, я не знал о нем почти ничего. Сначала на карте нашелся городок Вильнев лез Авиньон, пригород Авиньона, на реке Роне. В исторических и популярных книгах удалось найти немало упоминаний о дворянском роде маркизов де Вильнев.
И однажды июньским вечером ко мне постучал человек в одежде, какую нынче увидишь разве на театральной сцене.
Вы не из предвыборного штаба? спросил я на всякий случай седовласого черноглазого верзилу.
Нет! ответил он. Я зашел, чтобы рассказать кое-что о себе и о моем предке маркизе Девильневе. У меня есть тетрадь с его записями. Мне известно, что вы интересуетесь…
Я впустил его, мы попили чаю. Я понял, что он не разбойник. Ряженый? Так что же? Он так увлеченно рассказывал! Я пригласил его заходить еще.
Все, что он мне рассказал в течение многих осенних и зимних вечеров и что удалось разобрать в тетради, я излагаю в этой книге.
Автор


1. ТЕПЛЫЙ СОН В СТРАНЕ МОРОЗА

Впервые юный Томас Девильнев отправился в такой дальний путь, в глубину неведомого. В 1740 году во всей Европе была жестокая стужа. Какой же она должна была быть в России! По чертежам, которые ему показали в Парижском почтовом ведомстве, выходило, что ему предстояло проехать расстояние равное трем Франциям. И лишь малую часть пути он будет ехать в колесном экипаже, а дальше — в экипаже на санных полозьях, потому что в России зимой не только холодно, но к тому же все засыпано снегами. Правда, его уверяли, что движение на карете с санным полозом намного быстрее и к тому же легче переносится езда.
И, пересаживаясь зимой 1740 года на первой российской почтовой станции с колесного экипажа на санный, он с любопытством ощупал санный полоз. Особым образом выгнутая деревянная рама была окована железом, и полоз блестел, отшлифованный трением о снега. Он тогда впервые в жизни сжал в горсти российский снег, стал разглядывать кучу мельчайших звездочек-кристаллов, сверкавших в канавке, выдавленной санным полозом. Этот снег напомнил ему Альпы. «Поистине, не счесть всех божьих чудес на свете! — подумалось Томасу. — Мириады звездных кристаллов, мириады малых миров, в которых, может, живут свои маленькие вселенные, кто знает?» Ему, так или иначе, предстояло открыть для себя новый мир.
Когда выехали, он все прислушивался к характерному посвисту санных полозьев. Карета летела в снегах быстро, легко, кони были добрые. Но стоило отъехать подальше от города, экипаж стало бросать из стороны в сторону так, что казалось, голова вот-вот оторвется. За шторками окна была снежная бесконечная равнина, и все сильнее ощущалось лютое дыхание русской зимы. Казалось, карету держал в ледяном кулаке седой великан и тряс изо всех сил. Девильнев удивлялся тому, что его спутники, которых, так же, как его, мотало из стороны в сторону, спокойно спали.
В какой-то момент карету потряс жесткий удар, и Девильнев почувствовал, что экипаж валится набок. Заржали лошади, закричал возница. Проснулся задремавший российский великан-полковник, никогда не расстававшийся с толстой тростью, имевшей причудливый медный набалдашник, и хриплым голосом скомандовал всем выбираться из кареты. Два русских капрала, Томас и какой-то штатский господин поспешили выбраться из кареты вслед за полковником. Свалившаяся набок карета казалась раскрывшимся чемоданом, они вылезли из нее, как черти из табакерки. Белокурый хромоногий полковник принялся лупцевать своей тростью возницу, Девильнев понял не все слова, но он вполне мог разобрать эти самые фигурные и страшные русские ругательства.
— Леший попутал, лешак! — убежденно сказал мужик. — Лошадки его завидели, шарахнулись в сторону. Сам голый, весь в шерсти, и глаза, как две оловянные кружки, ей-богу не вру, вот вам крест святой! — перекрестился возница.
— Все к карете! — заорал полковник. — Руби постромки, выпутывай лошадей, ставь на ноги. Так! Теперь все сюда — карету подымать! Раз-два! Ухнем!
Девильнев в суматохе не почувствовал холода. Он не сразу вернулся в поднятую и поставленную на дорогу карету. Решил полюбоваться бескрайней снежной равниной.
Тут хромец вдруг опять заругался, бросил свою трость, нагреб две пригоршни снега и принялся свирепо натирать Томасу уши и нос.
— Что вы делать? — возмутился Томас, удивленный поведением начальника. — Кес ке се, месье?
— Облезешь! И нос отвалится! — кратко ответил этот толстенный и огромный мужчина. — Это тебе не шампанское лопать. Три снегом и нос, и уши. Три! Хотя все равно облезешь, не надо было рот разевать.
— Я не разевал! — ответил Томас, поспешно влезая в карету.
— Ну вот, — сказал полковник, — когда теперь снова надышим, а так было тепло и хорошо дремалось. А ты, француз, на первой же станции спроси гусиного сала, да натри себе нос, уши и щеки тоже. Не то живым до места не доедешь. С русским морозом шутки плохи. Кусает хуже волка.
Возница перепряг лошадей, и они поехали. Дыши, не дыши, не очень-то тепло в карете, хотя она и обита изнутри толстенной кошмой. Но путники были одеты в тяжелые овчинные и меховые шубы, прижались друг к другу и надежно сохраняли тепло своих тел. И снова в карете уснули все, кроме Девильнева. Теперь его мучила не только немилосердная тряска. Уши и нос распухли. Нельзя было даже пошевелиться, он сразу ощущал дикую боль. Принимал то одну, то другую позу
ничто не помогало. Он отодвинул шторку каретного оконца, но за ней была уже сплошная тьма. «Нет, не усну! Всю ночь глаз не сомкну!» — подумал Томас.
И вдруг он почувствовал, что карета плавно поднимается в небо. И там, в вышине, грело солнце. Он отдернул шторку и с удивлением увидел виноградники, рядами уходившие к далекому горизонту. И увидел улыбавшегося ему Пьера Жевахова. И Девильнев сказал ему:
— Я было выехал к тебе в Москву, но обморозился и решил вернуться на родину. Я помолился, и бог перенес нашу карету в Прованс. А ты как здесь?
— А шут его знает! Сам не пойму. А что это за деревня там за холмами?
— Сие не деревня, то моя родина: Вильнев лез Авиньон, пригород Авиньона, на реке Роне. В Авиньоне, как ты знаешь, с 1309 года по 1377 была резиденция пап.
— Да, я слышал что-то такое, — сказал Пьер. — Но чего же папам в Риме не сиделось? Жара надоела, что ли?
— Ну вот! — возмутился Девильнев. — Это говорит выпускник теологического факультета Сорбонны! Впрочем вам, так называемым православным, простительно не знать. Если сказать коротко, то сия диспозиция случилась в результате борьбы за сферы влияния. Папа Бонифаций Седьмой вел политику, ущемлявшую интересы французских королей. Его захватили, привезли в Авиньон, и он стал как бы почетным пленником. Случилось это при короле Филиппе Красивом. Авиньонское сидение пап длилось шестьдесят восемь лет, могло продлиться и дольше. Но политические обстоятельства изменились, и умный и ловкий папа Григорий Одиннадцатый сумел вернуть резиденцию в Рим.
— Я чувствую, Томас, что ты говоришь об этом с неподдельным волнением.
— О, Пьер! Мое детство — это огромный папский дворец, такая мрачноватая готика, полуразрушившийся замок. Авиньон известен древним собором четвертого века в романском стиле — Нотр Дам де Дом. Меня привлекала и замечательная церковь святого Петра, построенная в шестнадцатом веке в позднеготическом стиле. Это церковь-музей, в ней собрано большое количество изумительных картин и скульптур. И, конечно, с самых ранних лет я слышал от старших о том, что наша родовая вотчина Вильнев де лез Авиньон некогда служила местом пребывания папского двора, римских кардиналов. И предания об этом наполняли мое детство. Недальние горы, холмы, кровь виноградников. Зеленая трава, пробивающаяся в руинах римских крепостей. Остатки каменных сидений древнего театра, отшлифованные задами легионеров. Это веселые галльские шутки и непокорный нрав, вперемежку с клерикальными проповедями епископов! А знаешь ли ты о том, что именно в наших местах выработался литературный язык Франции? У нас каждый человек — поэт, от нас распространилась куртуазная поэзия, почитание прекрасной дамы… Постепенно расширялся мой мир. Были поездки с родителями в Тараскон, Арль, а потом уж в Марсель, или севернее — в Лион-Лугдунум! А потом и Лютеция, Паризий, Париж, где нам с тобой довелось учиться. Помнишь ли ты, Пьер, наши прогулки в Париже, в латинском квартале? Помнишь ли, как взбирались на башню слушать голос Карильона? Мрачный мужчина в кожаных рукавицах ударял по огромным клавишам, и колокола вызванивали торжественные мелодии, отрадные сердцу не только истинного католика, но и каждого уроженца Франции.
— О да! — ответил Девильневу его русский друг Пьер Жевахов. — Сена, Лувр, мосты — все это незабываемо. Но ты зря решил увильнуть от поездки в Москву, зря, зря, зря!
Девильнев ощутил удар в бок и очнулся. Чей-то сундучок, свалившись с полки, уперся ему в ребро. За оконцем кареты уже снова было светло, а толстый полковник, разместившийся на сиденье напротив Девильнева, повторял:
— Ну и заря! Вот это заря! Такая заря бывает к еще более сильному морозу.
Другой попутчик сказал:
— Скорее бы ям, что ли!
И действительно, вскоре в оконце они увидели в безбрежном снежном пространстве малую черную точку. Постепенно она росла и превратилась в два приземистых деревянных дома, окруженных обширным двором, в котором размещались конюшня и кузница. Снег во дворе побурел от навоза, клочков сена. Возле ограды торчал высоченный шест, к вершине которого был привязан еловый веник. По словам толстяка, такой веник означал, что в доме есть комнаты для отдыха и трактир, где можно закусить.
— Ох, бог! Болит бок! — воскликнул полковник, сопя и кряхтя, натягивая на себя шубу и нахлобучивая шапку. Выбираясь из кареты, он произнес еще одну русскую пословицу:
— Снился кисель, не было ложки, проснулся, взял ложку, нет киселя!
Толстый полковник, которого все называли запросто Иваном Осиповичем, был знаток народных речений, Томасу хотелось уточнить смысл пословицы, но не сочтет ли полковник это за назойливость?
Выйти из кареты на мороз для Девильнева было все равно, что окунуться в котел с кипятком. Но что было делать? Надо было идти вместе со всеми. Он поднял вверх воротник тяжелой овчинной шубы, нахлобучил на самые глаза лисий треух, невольно задев им уши. Ощутил адскую боль. Пытка невидимого инквизитора! Томас, охая, побежал вприпрыжку к почерневшему от старости убогому деревянному дому.
Внутри дома оказалось все же довольно уютно. Главное — было натоплено, в печи трещали березовые и сосновые дрова, пахло смолой и летом, как где-нибудь в лесу под Парижем. В прихожей был помещен курятник. Огненно-красный петух закукарекал, как бы приветствуя путешественников, куры заквохтали.
Смотритель взял у проезжающих бумаги, сделал в них какие-то отметки. В это время вышла румяная супруга смотрителя. Она пригласила гостей снять шубы и пройти в столовые покои. Сказала, что самовар поставлен, как только во дворе взлаяли заслышавшие звон колокольцев собаки. Эти псы приучены извещать хозяев по приезде экипажей. Чай скоро будет готов, пока же пусть господа выпьют водки под грибочки.
Девильневу выпало сидеть за длинным столом напротив Ивана Осиповича. Господин этот кликнул хозяйку и потребовал у нее десять пустых рюмок в дополнение к той, которая уже стояла перед ним. Это удивило хозяйку и всех, кто сидел за столом. Рюмки толстяку были поданы. Он взял графин и наполнил одиннадцать рюмок. Потом отставил в сторону первую рюмку и последнюю, а девять оставшихся опорожнил одну за другой. И со смаком стал закусывать грибами.
Хозяйка, смотревшая на него, что говорится, во все глаза, спросила:
— А чего ж, батюшка мой, эти-то две не выпил?
Здоровяк с серьезным видом пояснил:
— Первая всегда плохо идет, а последняя всегда бывает лишняя!
Этим ответом он развеселил усталых пассажиров.
Девильнев выпил полрюмки водки, поперхнулся и стал закусывать маринованными грибочками. Эта закуска хорошо сочеталась с крепостью водки. Но до сей поры он обходился легкими виноградными винами.
Хозяйка разглядывала смуглого молодого человека и невольно жалела его. Вот куда-то едет мальчик, который даже водку пить не обучен. Уши и нос отморозил. Долговязый, худой. А глаза у него блестящие, и разрез их необычайный, удлиненный, а черные кудри так и вьются. И молчит, молчит. Кто же такой этот мальчик? Чьих будет? Пойду-ка, у мужа узнаю.
Зашла в комнатку, где муж заполнял толстую тетрадь фамилиями и званиями проезжающих. Услышав вопрос, смотритель рассмеялся:
— Бедный мальчик? Хорош мальчик! Сей франсюз уродился в тысяча семьсот пятнадцатом году. Стало быть, ему годочков почти как и мне!
Ты бы, Гаврила Петрович, поменьше бы кушал настоек да наливок, так, может, тоже в двадцать пять лет гляделся бы мальчиком. А то сморщился, как гриб-сморчок! — желчно ответствовала хозяйка.
На что хозяин угрожающим шепотом посоветовал ей получше править свои дела и поменьше заглядываться на проезжающих. И закончил речь угрожающе:
— А то и кнута у меня попробуешь!
А виновник сего разговора допил чай, докушал свиное жаркое. И думал, что хорошо бы прикорнуть на лежанке. Но тут сказали, что лошадей уже сменили, карета подана, и можно ехать дальше.
Томас решил выполнить совет полковника и спросить у хозяйки целебного жира. Но он забыл, как этот жир называется. Как это по-русски спросить? Полковника просить в переводчики было неловко. А в такой дыре разве кто-нибудь понимает по-французски?
Томас решился, подошел к хозяйке, указал на свои обмороженные уши и сказал:
— Мороза. Мазь, мазь.
К его удивлению хозяйка ответила на хорошем французском языке:
— Момент. Я сделаю вам повязку.
Она принесла белые тряпицы и, намазав уши бедного Томаса смесью медвежьего жира и толченого сфагнового мха, наложила повязку. Смазала она и нос Томаса. Дала ему склянку с мазью, сказав:
— Надо смазывать больные места каждый день. Болеть будет долго. Постарайтесь не подставлять нашему дикому морозу лицо и руки. Это очень опасно! И теперь обмороженные места всегда будут бояться малейшего холода.
— Мерси, мадам! Где вы научились так хорошо говорить по-французски?
Я дворянка, месье, этим все сказано... В нашей глуши не за кого было выйти замуж, кроме как за неудачника! — она невольно оглянулась, не подслушивает ли муж.
В ее словах было столько горечи, что Девильнев с чувством сказал:
— Да благословит вас господь, мадам, за вашу доброту, я буду всегда вспоминать вас.
Он поспешил за всеми во двор. Там парень колол дрова, и вдруг, дико взвизгнув, замахал рукой. Капли крови веером рассыпались по снегу. Из конюшни выбежал хозяин и принялся хлестать работника кнутом и кричать ругательства.
— Что произошло? — осведомился Томас у полковника.
— Что! Что! Этот негодяй не хочет служить его императорскому величеству! Ему забрили лоб, а он решил изуродовать себе руку, только бы не идти в солдаты! Вот я покажу ему, каналье!
Полковник принялся лупцевать бедолагу своей тяжелой тростью, парень, увертываясь от ударов, размахивал раненой рукой, и весь снег во дворе был в крови, словно спелой клюквой усыпан.
— Он истечет кровью! — крикнул Томас разъяренному полковнику.
— И черт его не возьмет! — ответил полковник, но бить парня перестал. Томас вспомнил, как вреден мороз для его отмороженного носа и поспешил к карете. Пошли за ним и другие.
Все быстро разместились в карете, полковник сказал:
— Так на свете бывает, что к гребцу и берег приплывает! По служебной надобности едем, лошадей добрых дают. Да попробовали бы канальи худых запрячь, как раз бы отведали моей палки! Скорее бы уж прибыть к Москве!
Под шорох полозьев по снегу Девильнев стал думать: что же сулит ему давешний сон? Если снится солнце, значит, тебя ждут слава, любовь и деньги. Видеть во сне солнце — всегда хорошо. Видеть во сне виноградные красные кисти — ждет неожиданное знакомство. Да, втайне и с трепетом он ожидал встречи со своей первой женщиной, ждал и боялся этого. И тут же с горечью подумал о том, что, несмотря на сон, ни денег, ни другого добра ждать ему не приходится. И зачем ему неожиданное знакомство? На станции он успел глянуть в дорожное зеркальце. Уши у него распухли и стали большими, как у слона. Сине-красные лопухи. Не дотронуться. И нос казался чудовищной сливой. Отвалится. Добро бы потерять часть тела в бою, а так он потеряет нос по глупости. Какая уж тут любовь, какое тут знакомство!
Он не на благодатном юге, он в России, где ни целебного вина, ни фруктов, только продутые морозными ветрами снежные пустыни. И чем дальше ехали на восток, тем свирепее становились морозы.
Невольно вспомнилось все, что произошло с ним. В эту странную страну отправился он благодаря князю Петру Жевахову. В Париже студенческие вечеринки и поездки в места увеселений оплачивал обычно молодой князь. Его разгул был диким, как российские степные племена. Порой он совсем забывал об учебе. Деньги давали ему возможность улаживать дела в университете. Томас не мог вести себя так беспечно. Он носил в себе беду.
Оспа, завезенная на кораблях в Марсель, в 1722 году посетила и пригород Авиньона. Страшная в своей неотвратимости болезнь выковыривала ямки на человеческом теле. Она выковыривали ямки и на лице земли. Тогда и его отец оказался в одной из таких ямок. Ямы земли зарастают травой, зарубцовываются, как шрамы. Остается лишь боль сердца, которую иначе именуют памятью.
Учебу в Сорбонне взялся оплачивать брат отца, Жозеф. Деньги, эти странные кружочки металла, с выбитыми на них цифрами, и размалеванные бумажки прямоугольной формы, тоже с цифирью, странным образом концентрировали в себе усилия и труды многих людей. Томас в Париже едва сводил концы с концами. Вот тогда он стал изучать каббалистические знаки пергамента, привезенного из дома. Пергамент этот в тринадцатом веке принадлежал Арно де Вилланова, предку Девильневых. Говорилось в трактате о способах извлечения золота из жидкой и твердой среды. Кому не хочется разбогатеть?
Беспечный князь Жевахов не сразу понял, что его французского друга что-то постоянно удручает. Если он спрашивал Томаса, тот отмалчивался и лишь однажды в минуту отчаянья поведал князю, что его гнетет. Нет, не все поведал. Гордость мешала открыться. Но сказал все же: у него нет связей в Париже, а без этого больших успехов в карьере не сделаешь. Ехать после окончания университета обратно в Вильнев де лез Авиньон, закапываться в бесперспективной глуши? К сожалению, судьба бывает сильнее нас, сколько ни витай в эмпиреях, но надо когда-то поглядеть правде в глаза.
Веселый Пьер воскликнул:
— Друг мой! Зачем смотреть на будущее так мрачно? А я на что? Мой батюшка со всей императорской семьей России в дружбе. Французы у нас в цене. Едем в Россию! С моей помощью ты получишь достойную должность, хоть по военной, хоть по ученой части! Нет и нет! Даже не думай возражать.
Пьер Жевахов был так щедр, так добр, и все же Томас не решился тогда ехать с ним вместе в Москву. И очень скоро понял, что зря остался на родине. В Париже он не нашел себе должных покровителей. Он еще и в дни учебы чувствовал, что не соответствует теологическому факультету. Многих настораживало недостаточное рвение его в делах веры. Кроме того, он занимался алхимией. Однажды взорвалась у него колба, в каморке возник пожар, который с трудом удалось загасить. И хозяин дома пожаловался преподавателям. Его обвинили чуть ли не в ведьмовстве. А мог ли он оставить свои опыты? Алхимией занимался его прадед и перед кончиной своей был уже близок к превращению неблагородных металлов в золото. Обширная рукопись, которой юный Девильнев и руководствовался в поисках, требовала вновь и вновь ставить опыты. Ведь предок был близок не только к получению дешевого золота, но знал, как получить эликсир бессмертия. Надо было только найти еще некоторые составные части.
Окончание учебы совпало и с тем, что хозяин дома прогнал Томаса со своего чердака. Не помогли пережить зиму и занятия стихами. Стихи о неведомой Прекрасной Даме отвлекали от действительности ненадолго. Промозглая сырость. Дешевенький плащ. Последние монеты, отданные за чашку кофе в харчевне.
Он ночевал в самых убогих ночлежках и, после многих мытарств, списался с графом, тот отозвался быстро и подтвердил свое приглашение.
Девильнев совершенно не представлял себе Россию. Он слышал, что это громадная страна, где в городах по улицам бродят волки и медведи. Но друг Пьер был человеком изящным и душевным. И Томас решился ехать, отлично понимая, что шаг этот очень серьезный. Он не смог бы вернуться во Францию без денег, заслуг и чинов. Как взглянет потом в глаза своим сокурсникам? Что скажут знакомые, родственники?
Он твердо решил добиться в неведомой стране невиданных успехов. Он не раз слышал, что некоторые, совсем никчемные жители Франции, перебравшись в Россию, становились там людьми влиятельными. По слухам, французские парикмахеры, переезжая в Россию, нередко становились там гувернерами, девицы легкого поведения обращались в знатных матрон. Что уж говорить о людях образованных? В Петербурге было несколько важных сановников французского происхождения.
Теперь карета его мчала все дальше и дальше к непонятной жизни, к новым тревогам, волнениям, к новым впечатлениям, к славе или к бесчестию. Ничего нельзя было предугадать. Это было как прыжок со скалы в туман.
Карета подскакивала на ухабах. Полковник во сне то и дело громко хрипел и рычал, как дикий зверь. Потерялись дни и часы. Казалось, время остановилось, и на свете нет и не будет уже больше ничего. Всегда будет свистеть снег, и будет мелькать за окошком бесконечное снежное покрывало. Девильневу думалось даже, что все это происходит не наяву. Он уже умер, и все это делается на том, на другом свете. Возможно, эти муки даны за грехи каких-то дальних, дальних, неведомых его родственников.
И то ли во сне, то ли наяву, он видел картины своего приезда в Россию, впереди огни, дома, башни. Это была Москва.

2. ЖАРА В ИБРЯШКИНЕ

Утром в Москве на почтовой станции Девильнев прощался с полковником Иваном Осиповичем.
— К кому в Москве прибыли? — поинтересовался полковник.
Когда Томас назвал имя Жевахова, Иван Осипович посоветовал нанять экипаж под названием «Берлин».
— Это сейчас очень модный в Москве экипаж, на таком и к князю приехать не стыдно!
«Берлин» оказался достаточно громоздкой каретой. Томас влез в нее, дверца захлопнулась. Мчали быстро. Кучер на козлах покрикивал что-то громкое и непонятное, Томас разобрал только одно хорошо известное ему русское слово: мать.
Дворец Жеваховых располагался в уютном саду за Ивановским монастырем. Высоченные липы заглядывали в окна. Экипаж остановился у парадного крыльца. Томас позвонил и просил лакея известить обитателей дворца о своем прибытии.
На парадной лестнице Томаса встретил величественный дворецкий в английском парике и с длинным жезлом в руке.
Спустившись с парадной лестницы ровно наполовину, ожидал Томаса Пьер. Он простер к своему сокурснику руки, крепко обнял его. Взял под руку, повел.
В большой парадной комнате ожидали гостя родители Пьера: княгиня Ксения Михайловна и князь Георгий Петрович.
Пьер подвел Томаса к ним, улыбнулся:
— Позвольте вам представить, дорогие родители, моего товарища Томаса Девильнева. Это с ним разделял я все тяготы студенческой жизни, все трудности постижения наук. Это с ним столько лет терзали нас сорбонские профессора, словно злые гарпии, навсегда отравив нашу младость.
Княгиня спросила:
— Каково доехали?
Томас поблагодарил, сказал, что доехал он великолепно и получил массу самых приятных впечатлений.
— Рад вас видеть! — сказал старый князь, сделав приглашающий жест. А по-русски обратился к жене: — Сему французскому молодцу крепко надрал уши русский мороз! Уши у него, того гляди, отвалятся.
Княгиня шикнула:
— Вдруг он понимает по-русски!
— Откуда? — сказал князь — У них русского не изучают, хотя одна наша славянка была их королевой. Была в одиннадцатом веке такая королева Анна Ярославна, дочь Ярослава Мудрого, вышедшая замуж за Генриха Первого. Именно она построила аббатство Сансон. Осталась от нее древняя славянская библиотека. Рунические книги, написанные на деревянных дощечках и схваченные железными кольцами. Да вот еще сватали за Людовика Пятнадцатого нашу цесаревну Елисавету, дщерь Петра Великого. Да не сладилось. Я чаю, жители Франции русского языка не разумеют.
Дворец подавлял своей помпезностью, обилием золотого тона. Были вызолочены витые колонны, искусные изваяния и даже изразцы печей и ступени лестниц. Сотни свечей горели в хрустальных люстрах. Огоньки бежали по паркету, похожему на чистые пруды. На полу там и сям стояли фарфоровые вазы в рост человека, и в них благоухали огромные розы всех цветов и оттенков. В простенках тихо тикали и мелодично названивали часы, исполненные знаменитейшими швейцарскими мастерами. В центре одной залы была помещена ваза из уральской яшмы, с фонтаном высоких струй.
Петр и Томас следовали за князем и княгиней. И высокие лакеи в белых пудреных париках распахивали створки все новых и новых величественных дверей. Наконец они попали в залу с огромным столом, заставленным бутылками и яствами.
В углу этой залы сидел искусственный филин. Его глазами были крупные агаты. Неведомым образом сей филин громко ухал, махал крыльями, качал головой и мигал, когда вносили новые блюда. Пьер выпил за обедом много шампанского, чем вызвал неудовольствие родителей.
На другой день Пьер и Томас отправились в дорогой княжеской карете осматривать великий город.
Пьер, прежде всего, выразил сожаление, что не удастся показать другу настоящую боярскую Москву, какой она была до пожара 1737 года. Тогда Москва почти вся выгорела от свечи, забытой перед иконой. А сколько было многоярусных деревянных теремов, украшенных чудной резьбою! Все улетело столбами дыма в небеса, от деревянных дворцов остались лишь кучи золы. Выгоревшие кварталы кое-где до сих пор не застроились. Но все равно в Москве есть на что посмотреть!
Кремлевские башни были наверху украшены шатрами. Пьер показывал изукрашенный затейливо, словно праздничный хлеб, собор Василия Блаженного. На возвышенных местах сияли золотом главки церквей. С краснокирпичными строениями соседствовали остатки старинных известняковых белокаменных палат.
— Мы проехали бедную церковь всех святых, поставленную в память победы русских в Куликовской битве. Тут государев соляной двор, или короче — Солянка. Луг Василия Темного. Колпачный переулок, в старину здесь шапки делали. А это Ивановский холм! — указал вперед Пьер. — Сие Ивановский монастырь, кирпичный, с белыми фризами, смешавший в себе европейское барокко и московскую готику. Главный собор тут посвящен усекновению главы Иоанна Предтечи, который считался ангелом Ивана Четвертого, Грозного. Место называлось Чертовы кулички. Так и говорили: «На угоре, в старых садах, у чертовых куличек!» Почему так? Была при монастыре нищепитательница. Однажды повадился в сию нищепитательницу черный дух ходить. Озоровал. Нищих с полатей сбрасывал, камни в них метал, дверьми хлопал. Пришел митрополит Илларион и давай кропить по стенам святой водой. Молитву читает, на кулички встал, на коленки то есть, а дух-то ему под ноги подкатывается в виде черного кота, поклоны бить мешает. Илларион молитвой все преодолел и духа от монастыря отвадил. Монастырь-то этот царь Иван Грозный основал вместе с матерью своей Еленой Глинской. Да тебе, поди, Томас, невдомек, кто такой Грозный? Это у царей и королей так ведется, всегда с приставкой к имени, то Грозные, то Великие, то Темные, то Красивые, а то Плешивые. Это ведь у вас один король по имени Карл имел прозвище Лысый? Ну, не хмурься, я вовсе не хочу обидеть ваших королей! Не сердись, лучше вот глотни-ка из горлышка шампанского!
Девильнев дивился тому, что за окном кареты по морозу мужики ходят с расстегнутыми шубами, а то и без шапок. Иные шли с надетыми через шеи ивовыми коробами, из которых продавали на ходу горячие пироги. За каждым таким продавцом тянулась струя пара. На больших площадях гомонил народ. Беспорядочность застройки и шумливые толпы чем-то напоминали Париж. Вот если бы не зима!
Пьер на стоянке наемных экипажей заплатил возницам, чтобы они ехали вслед за княжеской каретой. То же самое он проделывал и на других стоянках. Вскоре за каретой Жевахова тянулся такой длинный хвост из карет, дормезов, шарабанов, дрожек, таратаек, что и конца его не было видно. Кортеж перегораживал улицы и площади, озадачивая и конных, и пеших.
Наездились они по Москве досыта. Заезжали в какую-то тратторию, где искусно пели и танцевали цыгане. Во дворец вернулись поздно, дома в Москве Пьер себя вел не лучше, чем в Париже.
Прошла неделя, и Томас хотел напомнить товарищу, что его заботит приискание должности, не гулять же он сюда приехал. Но однажды, после обеда, Девильнев не лег отдохнуть, как было здесь заведено, а забрел в дворцовый зимний сад. Там хорошо было сочинять стихи, он уединился на скамье в оранжерее среди цветов и грядок с огурцами. Он наслаждался теплом, ароматом, тишиной. Как вдруг раздались шаги.
Томас услышал голос старого князя, ему отвечал Пьер. Князь говорил:
— Я отлучен от жизни, мне запрещено бывать в Петербурге. Кругом за мной следуют агенты Бирона. Он восстановил отмененную после смерти Петра Первого тайную канцелярию «Слово и дело». Этот недоучка, изгнанный за недостойное поведение из Кенигсбергского университета, переполнил страну шпионами и фискалами. Ты разве этого еще не понял? Посмотри! По городам и весям висят на колесах четвертованные. По улицам водят закованных в железо арестантов. Их лица закрыты капюшонами, и сквозь прорези для глаз они рассматривают всех встречных. На кого они укажут, крикнув свое «Слово и дело!», того тотчас забирают. Предполагается, что они указывают на сообщников, но могут указать на кого угодно, лишь бы отправить на муки и захватить на тот свет с собой как можно больше людей. И за мной очень прилежно следят. Ведь я был в дружбе с казненным недавно кабинет министром Артемием Петровичем Волынским. Единственная вина его в том, что выступил на заседании против помощи Польше, вечно нам враждебной. А именно о такой помощи хлопотал Бирон! Волынского схватили. Этого честного государственного мужа обвинили в измене и бог еще знает в чем! Приплели и такую вину, как избиение придворного пиита Тредиаковского. Долго пытали Артемия Петровича, отсекли руку, а затем и голову. А вместе с ним побили немало видных вельмож. Я ожидаю каждый день, что и за мной явятся. Вот! А ты наделал шума в Москве своим дурацким поездом наемных карет. Мне нельзя бывать в столице. Тебе можно. Тебе надо жениться на этой немке. Она родственница фельдмаршала Миниха. Это хотя бы отчасти снимет с меня опалу.
— Батюшка, все что угодно, только не это! — воскликнул Пьер. — Я не могу жениться не по любви!
— Для любви бывают любовницы! Знатные люди женятся по политическому расчету. Возьми во внимание всех царских особ. Кто из них женился по любви? Да что царские особы, даже крестьяне женятся сообразно раздела имущества или из других меркантильных соображений. А здесь речь идет не о деньгах, здесь речь идет о чести, даже о жизни моей! И ты не хочешь помочь?
— Не могу, это свыше моих сил, — отвечал упавшим голосом Пьер.
— Вот как ты благодаришь за мое доброе к тебе отношение! — воскликнул старый князь. — Мало тебе парижских куртизанок, ты и здесь решил ехать на перекладных...
Дальше князь перешел на русский язык. И Томас ничего не понял, он еще мало знал по-русски, тем более, мало знал он еще русских ругательств, а князь видимо имел их хороший запас! В том, что князь произносил именно ругательства, можно было не сомневаться, это было понятно по интонациям, по мимике.
Томас принужден был сидеть, затаив дыхание, пока Жеваховы не ушли из зимнего сада.
Два месяца Пьер не выходил из пьяного загула. Бесполезно было с ним говорить о делах. Князя и княгиню в эти месяцы Томас почти не видел. Он сидел в своей комнате и читал книги из княжеской библиотеки. На обед его теперь приглашали не в дворцовую столовую, а в нижний этаж, где харчевались слуги. Это было унизительно и до слез обидно. Он чувствовал себя зверьком, попавшим в капкан. Он не имел денег нанять экипаж, не знал города, не знал языка. Он тысячу раз пожалел о том, что не раздобыл во Франции рекомендательные письма к осевшим в России соплеменникам. Такие письма, наверное, можно было раздобыть, если постараться. Но он не пожелал заниматься этим неприятным делом. Он был так самонадеян, так верил в помощь Пьера Жевахова!
Между тем зима сошла на нет. За окном буйно зазеленели кустарники и зажелтели вербы, словно армия гномиков зажгла свои желтые свечи. Снега стаяли, и солнце плескалось в лужах. А его друг во время одной из пьяных оргий простудился и слег в постель. Теперь он лежал, обложенный компрессами и грелками, и возле него хлопотали доктора. Вскоре Томасу удалось остаться с Пьером наедине. Томас мог с ним поговорить. Он просил денег взаймы и адрес какого-нибудь француза, проживающего в Москве или в Петербурге.
— Наплюй ты на своих французов! — отвечал Жевахов. —Москву ты уже посмотрел, теперь пора тебе посмотреть и мое имение.
— Но, друг мой, я ведь должен найти прочную опору своего существования, — с грустью ответил Томас.
— Да, я обещал тебе помочь через моего отца получить должность. Но обстоятельства переменились. Отец в опале. Более того, он теперь гневается на меня из-за того, что я не хочу жениться по его выбору. Я и пил-то с горя. Понимаю, что вел себя как скот бессловесный. Но я исправлю вину. Ей-богу! И лучше тебе теперь не искать своих французов. Императрица и Бирон всюду ловят шпионов. Вышла в Париже и печатается в других странах книжка «Московские письма». В сей книге автор разделывает в пух и прах и Бирона, и императрицу Анну Иоанновну, все правительство, наши дикие нравы и жестокие застенки. Говорят, что автор — итальяшка Франциск Локателли. Но он не мог знать в таких подробностях тайны нашего двора. Я слышал от верных людей, что книгу эту ему продиктовал покойный Волынский. За это его и казнили, а вовсе не за избиение поэта Тредиаковского, как думает мой бедный папа. Сейчас агенты подозрительно смотрят на всех французов. Чего это они в своих Парижах крамольные книжки печатают? Нынче агенты Бирона еще следят и за царевной Елисаветой, которая была невестой вашего Людовика, распускают слухи, что она якшается с французами. Этим хотят погубить принцессу. Могут заточить в монастырь или еще что похуже с ней сделать… Лучше тебе сейчас забыть, что ты француз. Поедем в имение. На природе легче думается. Может, постепенно инквизиция обожрется кровью и устанет. Тогда я напишу письма некоторым своим друзьям. Хорошую должность тебе подыщем. А пока мы подышим свежим деревенским воздухом. Согласен?
Томас согласился. Почему не узнать еще одну из сторон российской жизни?
Карета только выехала из Москвы, а на колеса намоталось столько грязи, что форейторам и вознице, Федьке-казачку, приходилось то и дело прыгать по колено в грязь и помогать вращению колес руками.
В дороге их нагнала странная колымага с тремя крестьянами. В колымагу были впряжены цугом три немецких лошади. Жевахов выглянул из кареты и крикнул:
— Эй, вы! Помогите карету вытащить!
Мужики ничего не ответили, они и не подумали помочь, но остановили лошадей. Выжидали. Тронулась карета Жевахова, поехала за ней и колымага. Так эти непонятные люди и ехали вслед за каретой Жевахова до самого его имения. И вдруг словно сквозь землю провалились.
В деревушке Ибряшкиной за каретой Жевахова побежали мальчишки и девчонки, причем дети обоего пола до десяти лет были без штанов, в одних грязных и рваных холщовых рубахах. Все кричали:
— Князь приехавши!
На возвышенном месте стоял двухэтажный барский дом с колоннами. Из дверей дома выскочил плешивый, хотя и молодой, человек. Он кланялся, держа в руке весьма пыльный парик, который не успел надеть.
Пьер Жевахов коротко пояснил Томасу:
— Управляющий Еремей, пьет скотина!
Челядь перетащила из кареты в дом бутылки с шампанским. Жевахов предложил выпить с устатка. Велел Еремею отнести корзину с шампанским к водопаду.
— Что? Здесь есть водопад? На равнине? — удивился Томас.
— Есть, мой друг! Если Жевахов хочет, чтобы был водопад, он тотчас является. Ну, не такой, как африканская Виктория или же американская Ниагара, но все — водопад!
Они пошли вслед за Еремеем, который хмуро тащил корзину с бутылками. Зашли в беседку, к которой примыкала небольшая рукотворная скала, сложенная из привезенных специально для этого камней. Жевахов раскупорил шампанское и сказал:
— Вот! А закусывать будем устерсами.
— Почему же устерсами?
— Потому что нет фруктов. Я с этого Еремея шкуру сниму.
— А не запьешь ли ты снова, друг мой?
— С чего? С этого французского квасу? Нет, не запью. Еремей! Позвать сюда трубача.
Еремей поспешил и вернулся с губастым детиной в длинной вышитой рубахе и огромных лаптях.
Так! Бокалы наполнены! Играй сигнал! — скомандовал Пьер.
Детина встал на карачки, задом к беседке, вдруг спустил порты, обнажив прыщавую задницу, приставил мундштук трубы к заднему отверстию и громко продолжительно пукнул, так что труба произвела нечто похожее на сигнал «Слушайте все!» Тотчас с вершины рукотворной стены зажурчал поток воды. Струи разбивались возле самой беседки. Зазвенели бокалы. Трубач раскланялся и удалился.
— Мастер! — вслед ему сказал Жевахов.
Я его два года порол, пока не добился своего. Теперь он у меня задницей играет лучше, чем губами. А то ведь иных наших музыкантов или поэтов послушаешь: вроде бы губами играет, а звук словно из задницы идет. У этого — все наоборот. Он перед каждым концертом полведра вареного гороха съедает, отсюда идет его музыкальная сила.
Девильнев гадал: откуда взялся водопад? Подвели каким-то образом речку к скале и устроили подъемную систему?
— Я зайду за куст по своим делам, — сказал он Пьеру. И пошел так, чтобы попасть к тыльной стороне скалы. И что же увидел? К скале с тыла примкнула лестница, несколько мужиков разместились на ступенях ее и поднимали наверх полные ведра, которые передавались от пруда по живой цепочке. Самый верхний мужик эти ведра опорожнял и передавал пустые обратно.
И Томас убедился, что все эти мужики вполголоса повторяют уже известное ему слово «мать» в сочетании с другими словами, которые пока ему неизвестны. Причем лица у мужиков были мрачные, если не сказать — свирепые.
Томас вернулся к Жевахову и сказал, что хватит уже шампанского и водопада, не худо бы и отдохнуть с дороги. Жевахов покорился. Он не совсем еще оправился от болезни, да и дорога его тоже утомила.
— Ладно! — согласился он. — Предадимся Морфею. А уж завтра займемся живописью. Не умеешь рисовать? И не надо. Я напишу твой портрет, я сделаю тебя в латах и шлеме, или ты хочешь в сутане? Я могу тебя даже в папской тиаре изобразить. Итак, Морфей. А утром — художества. Адью!
Проснувшись в обширном мезонине, они стали там же и завтракать. Нечесаный повар принес яичницу с салом на громадной сковороде. Она шипела и брызгалась.
Поев, они закурили трубки, и Жевахов пригласил Томаса вылезти из окна на крышу дома. Там была небольшая площадка, где стояли два кресла и на особливой подставке была укреплена большая подзорная труба.
— В сию трубу я в детстве любил разглядывать голых девок, когда они купались в пруду. И в двенадцать годов впервые ощутил желание. Однако тогда я к девкам подойти не смел, только глядел на них с крыши через сие стекло. А подрос, и труба стала нужна для других наблюдений. Вот посмотри-ка. Видишь, вдали лес? Вот! Это мой лес. А за лесом деревеньку можно рассмотреть. Там живет упырь, вурдалак. Его зовут Захар Петрович Коровяков. Служил в гусарах. Вышел в отставку и купил именьице Шараховку. Посылает ночами своих людей пилить мой лес. Даже рыбу из моего пруда ночами ловят. Сей гусар совесть с соплями съел. Он развел громадное число собак и охотится с ними в моем лесу. А что еще ждать от человека, который далек от просвещенности? Дикарь, он крестьянских баб заставляет выкармливать грудью его породистых щенков. Да так, что у сих баб не остается молока для собственных младенцев. Прежде я этому злодею спуску не давал. Мне было всего пятнадцать лет, когда я смастерил особые арбалеты, с острыми ядовитыми стрелами, и насторожил их на тропинках в лесу. Своих крестьян предупредил, чтобы не ходили в лес. Я ждал, что моя стрела поразит мерзавца. Но вышло так, что мои арбалеты подстрелили пятерых шараховских баб, да троих моих же собственных, ибряшкинских. Этим дурам приспичило там грибы собирать! Ну, своих баб я кое-как вылечил, а его все подохли. Так ему, злодею, и надо! А после я уехал на учебу, и пока отсутствовал, он все мои поля вытоптал. Пьяница Еремей никак не мог от злодея оборониться. Но теперь все по-другому пойдет, если поймаю этого упыря в моем лесу, прикажу выпороть, как самого последнего бродягу. Что говорить, дорогой друг! Скучно на таких людей смотреть. Они не знают искусства, не знают, как оно облагораживает душу. У меня даже дворня многим искусствам и прекрасным манерам обучена. И музыканты есть, и художники. А иные так просто философы древнегреческие! Погоди, мы с твоей помощью обучим всех наших мужиков французскому языку, на всех парики наденем! Такой политес заведем, как при дворе у Луи Пятнадцатого! А теперь сойдем-ка вниз да сыграем на бильяре.
Они спустились в игровую комнату, но шаров не хватало, они были выщерблены, сукно стола порвано. Жевахов позвал Еремея, пригрозил выпороть его за нерадение, выругал за неприличный вид. Тот смотрел исподлобья, но кланялся, прижимал руку к сердцу, обещал все исправить.
Потом приказал позвать своего крепостного живописца Леху Мухина. Синеглазый, стройный, с льняными волосами, парень этот был одет в посконные штаны и рубаху.
— В мастерской холсты грунтованные есть? — спросил Жевахов.
— Как не быть? — ответил, кланяясь, крепостной художник.
— Хорошо, постой тут, скоро в мастерскую пройдем, станем обнаженную натуру писать. Нимфу Ибряшкинских прудов. Кого же из девок позвать? Те, которых мы писали прежде, изрослись и постарели, пока я в Париже был. Их как отдадут замуж, да в тяжелую работу, да как они родят ораву детей, так страшней крокодила становятся. Вот сейчас нам Ефросиния на стол накрывала, так я ее даже не узнал, уезжал
была красотка, а теперь — веник-голик. Измусолили всю. А это кто за окошком идет?
Художник потупился и молчал.
— Я тебя спрашиваю! Поди, позови ее.
Мухин и с места не тронулся.
— Ты что? Плетей захотел? Еремей, кликни-ка вон ту девку.
Управляющий, уже успевший надеть парик и умыть физиономию, опрометью бросился в двери.
Он возвратился, таща за руку девку. Стоя перед барином, она потупилась и спрятала руки под передник. Но Томас успел заметить, что руки эти не успел испортить тяжелый крестьянский труд. Узкие ладони, длинные изящные пальчики. Чистое лицо, большие темно-карие глаза, и брови черными дугами. Это была очень молодая девушка, еще почти девочка.
— Тебя как зовут?
— Палашка.
Она мельком взглянула на Леху Мухина, лицо стало наливаться румянцем.
— Искусство живописи любишь? — спросил Жевахов. Она молчала. — Живопись надо любить! Сейчас ты прекрасна, но так будет не всегда. А художник своей кистью останавливает время. Он трогает полотно кистью и на века оставляет тебя на полотне такой, какая ты теперь есть. Это единственный на земле способ вечной молодости.
Леха Мухин невольно насупился. Князь посмотрел на него с иронией:
— А ты вырос! Я помню, как ты еще совсем сопливым юнцом растирал у меня в мастерской краски. Кто как не я дал тебе первые уроки живописи?.. Сам я давно не пишу портретов. У меня есть мечта написать лунный пейзаж при помощи подзорной трубы. Как только будет свободное время, обязательно этим займусь. Ну, веди нас в мастерскую, и ты, Палашка, шагай за нами, будешь служить натурой. Это почетно — позировать художнику! Еремей! Подай в мастерскую шампанского!
В мастерской Мухин бросился к мольберту, поспешно снял с него полотно, поставил на пол лицевой стороной к стене.
Князь сказал:
— Ну-ка, ну-ка, что там такое?
Мухин смутился:
— Картина не готова, вы сами наказывали: картину не вывешивать на обозрение, пока не будет на сем полотне сделан последний штрих.
Барин молча отодвинул парня, взял полотно и поставил на мольберт. С картины глядела Палашка. Мухин тщательно выписал каждую черточку ее лица, а складки сарафана незаметно обрисовали юную фигурку. Это был только намек. Но недосказанность говорила так много! Так дразнила, так звала!
— Ага! Она уже однажды позировала! А может, и не раз? Тем лучше! Значит, есть опыт.
Он налил в бокал шампанское и поднес Палашке:
— Пей! Оно сладкое!
Палашка стала пить, поперхнулась, князь протянул ей румяное яблоко. Палашка выпила вино, а яблоко лишь надкусила.
— Ну, фея Ибряшкинских прудов, прекрасная моя, — проникновенно сказал Жевахов, — сними сарафан свой и все, что под сарафаном, мы с тебя будем рисовать Венеру, а Венеры всегда бывают голыми, как в бане. Не веришь, так хоть француза спроси.
Палашка покраснела до слез и сказала:
— Никак невозможно, барин, помилосердствуйте!
— Когда Жевахов говорит — все возможно! Делай, что говорю, не то прикажу высечь на конюшне. Там уж тебя разденут силой, да еще всю шкуру спустят! Со мной шутки плохие, пора бы всем в Ибряшкине это знать.
Палашке стало ясно, что он не шутит. Она затряслась от рыданий и с плачем проговорила:
— Пусть иные особы мужеского пола прочь выйдут.
— Да зачем же они выйдут? Алексей ведь тебя рисовать будет, а я ему помогать в этом. А француз на своей родине столько обнаженных Венер видел, что ему это не в диковину.
Палашка сняла сарафан, а рубаху снять не решилась.
— Ну, милая, что за манерности такие, — сказал князь, подойдя к ней и снимая с нее рубаху, — ты нам нужна в натуральном виде.
Палашка тотчас положила ладошку на интимное место да еще и повернулась ко всем спиной.
Князь застелил кресло ковром, поднял Палашку за талию и усадил на ковер, развернув ее фасадом к зрителям. И строго сказал:
— Руку оттуда убери, подопри ею щеку, а другая твоя рука пусть на коленке лежит. Ну что ты слезы льешь, как воду из колодца? Алексей сейчас тебя писать будет. Алексей, валяй!
Лицо художника пошло багровыми пятнами. Но он принялся писать. Редко взглядывал на Палашку и тотчас отводил глаза к холсту. Палашка проявлялась на холсте быстро. Жевахов развалился на старом диване и, довольный, поглядывал на работу художника. Томас стоял ни живой, ни мертвый. Сердце колотилось где-то в горле. Впервые видел он такое прекрасное женское тело. И то, что Палашка стеснялась до обморока, приводило его в особенное возбуждение. С этим трагически-милым выражением личика она была прекраснее многих Венер. Никогда высокое искусство не сможет состязаться с живой природой. Но в живом все постоянно видоизменяется, а в искусстве запечатлевается раз и навсегда. И в этом искусство сильнее.
Мухин уже начал прорабатывать детали, когда князь вскочил, вырвал у него из руки кисть:
— Все! Ступай! Это место я пропишу сам!
Он вглядывался в Палашкины тайны так ощутимо и жарко, что она опять пыталась загораживаться ладошкой. Он гневно вскрикивал, и Палашка убирала руку. Девильнев рухнул на диван. Казалось ему, что на его глазах совершают насилие. Он нашарил откупоренную бутылку шампанского и начал жадно пить.
Палашка была уже в изнеможении, когда барин бросил кисть на пол, развернул к Палашке холст:
— Смотри!
— Стыдно, барин, так над девицами изгаляться! — сказала Палашка. — Можно, я оденусь?
— Одевайся, не одевайся, ты ныне на века раздета! — воскликнул Жевахов.
—Вот это мне и конфузно!
Жевахов оборотился к Томасу:
— Что? Какова картина?
— Мне жаль девицу, она так смущена, — невольно сказал Томас.
— Мерси, месье! — ответила из-за ширмы Палашка.
— Однако! — воскликнул Жевахов. — Где же ты научилась по-французски?
— Здесь, в усадьбе,— отвечала Палашка. — Еще маленькой девочкой ваш папа взял меня в дом, сказав, что я есть цветок, и потому буду приставлена ухаживать за цветами. Он учил меня говорить, читать и писать по-французски. И называл украшением дома.

3. РОКОВЫЕ СТИХИ

Прошло более двух месяцев. Поля вокруг Ибряшкина зазеленели всходами. Возле барского дома все запестрело цветами. Гремели грозы и шли дожди. Потом вновь выглядывало солнце.
Несколько раз Томас встречал в доме Палашку, она то спешила с лейкой в оранжерею, то сидела с другими девушками за рукоделием. Никак не удавалось застать ее одну, чтобы сказать комплимент.
Однажды вечером Томас услышал, как Палашка пела под лютню. Он был поражен тем, как славно звучало ее пение, в нем были и одаренность, и талант.

Пробудитесь, я жду вас, красавица,
Рощи новой листвою кудрявятся.
И природа с искусством затеяла спор,
Расстелив на лугах пестроцветный ковер.
Веет сладостными ароматами.
Нет, не миру светить вышел Феб-Аполлон,
Но спешит на свиданье любовное он.

Девильнев продрался сквозь ветви шиповника, кашлянул. Палашка вздрогнула и оборвала пение.
— Пардон, мадемуазель! Откуда вы знаете стихи Франсуа де Малерба?
— Меня старый барин читать обучил. Здесь много книг. Я сама подбираю музыку на стихи. Мне видятся лазурные берега, напоенные ароматами роз. О, месье! Я думаю иногда о том, почему один человек рождается простолюдином, а другой благородным. Разве в моем сердце не может быть благородных чувств?
— Конечно же, могут быть у вас такие чувства! — поспешил заверить ее Томас. — Ведь сам облик ваш благороден, а в прекрасной оправе должен сиять не менее прекрасный и драгоценный камень! Это я вам говорю, как потомок знаменитого алхимика. Вы, конечно, слышали об алхимиках, о людях, всю жизнь ищущих драгоценное и прекрасное?
Неизвестно, какое продолжение мог получить этот разговор, но тут появился долговязый управляющий и услал Палашку по каким-то делам в дом. Она ушла, унося все свое очарование и лютню, полную неожиданных звуков, напоминающих о долинах Роны и зарослях роз.
А Томас с той поры все чаще уединялся в укромной беседке в саду и записывал на бумагу обуревавшие его чувства…
Вот и на этот раз он дописал очередную страницу, аккуратно сложил листок и спрятал в карман. Затем завинтил крышку чернильницы и вместе с пером спрятал в дупле старого дуба. И вовремя, потому что на аллее показались Жевахов с Палашкой.
Томас спрятался в кустах и ревниво, с бьющимся сердцем, следил за парочкой. О, как это было горько, что с красавицей Палашкой гуляет другой! Как обидно! Но что же делать? Томас здесь только гость, хуже того, приживальщик. А князь со своей дворней делает что хочет. Может убить любого из своих рабов, и ничего ему не будет. О! Французские крестьяне такого с собой вытворять бы не позволили.
Он вспомнил ту бурную ночь, когда в спальню Жевахова с ножом пробрался крепостной художник Мухин. Пьер Жевахов лежал в постели с Палашкой, и разъяренный юноша нанес ему удар ножом. Жевахова спас, бывший на груди его, медальон. Удар пришелся именно в медальон, нож соскользнул и уперся в ключицу, сила удара была ослаблена.
Крики Палашки и Жевахова разбудили тогда Девильнева. При свете луны он увидел бегущего по саду Мухина, за ним с пистолетом мчался обнаженный Жевахов, оставляя на траве следы крови, Палашка на бегу кричала срывающимся от страха и все-таки мелодичным голоском:
— Петя! Не убивай его! Ваша светлость, Петечка, свет очей моих, не надо!
Грохнул выстрел. В доме завопили, загорланили. Одновременно Томас увидел возле окон странные фигуры, на головах у них были конические колпаки с прорезями для глаз. Они молча глядели на Девильнева.
Тут появился Еремей со свечой. Кряхтя и почесываясь, он недоуменно спрашивал:
— Где? Что?
— Там, на улице! — неопределенно махнул рукой Томас.
В доме зажигалось все больше свечей. Люди выбегали в сад. Томас, накинув халат, тоже вышел из дома.
Зажгли факелы. Из глубины сада слышались крики и стоны. При свете факелов Томас увидел мужиков, вязавших раненого в ногу Леху Мухина. Палашка заламывала руки и восклицала:
— Господи, прости! Прости меня, грешную!
Мужики восклицали:
— Твою мать!
И Девильнев уже знал, что это самое ужасное русское ругательство, которое от частоты употребления давно утратило свой смысл, стало чем-то вроде дежурного междометия, без которого не мог обойтись ни один русский мужик. Пьер Жевахов приказал Еремею:
— Мухина вылечить и выпороть на конюшне, потом сдашь его в полицию, чтобы упекли в каторгу навечно! Пусть в Сибири кайлом рисует!
— Все в точности исполним, ваша светлость! У вас кровь течет, я сейчас отправлю за лекарем.
— Никаких лекарей! У меня есть бальзам! Я этим коновалам не доверяю! — сказал Жевахов.
С той памятной ночи прошло уже две недели. Мухина выпороли. Заковали в кандалы и увезли. Жевахов показывал Томасу рану на груди, она кровоточила, но Пьер не обращал на это абсолютно никакого внимания. Когда Томас просил его быть осторожнее, Жевахов говорил:
— Да ну! Заживет, как на собаке!
Томас стал плохо спать, и не раз, неожиданно проснувшись ночью, замечал в саду возле окон странные фигуры с белыми колпаками до плеч, они смотрели на него сквозь прорези для глаз пристально и грозно. Он стал с вечера класть под подушку пистолет. Странные фигуры какое-то время не появлялись. Он уж думал, что это была галлюцинация. Но однажды ночью опять увидел в окне этих немых соглядатаев. Он вытащил пистолет, но окно вдруг окрасилось в черный цвет, и уже невозможно было что-нибудь разглядеть.
Он рассказал о ночных видениях Жевахову, но тот отмахнулся:
— Померещилось! На ночь полстакана водки — и будешь спать, как убитый. И еще есть средство. Выбери в моей дворне подходящую девку, она тебя так умотает, что и снотворного не потребуется.
Не мог же Томас сказать другу, что самая подходящая это Палашка. Это ее глаза не дают ему спать по ночам.
Теперь Пьер прогуливался с Палашкой, а бедный Томас глядел из своего зеленого убежища и вздыхал.
Целуются. Вот Пьер отстранил Палашку и сказал:
— Подожди, сейчас Бурана приведу.
Пьер удалился, а Томас думал о том, как бы ему теперь заговорить с Палашкой? Он бы прочел ей свои стихи, но они слишком эротичны для того, чтобы читать девушке. И вообще запас поэтических слов у него еще не такой богатый, чтобы написать стихи, достойные такой девушки. О! Надо почаще говорить по-русски, надо изучать язык этой страны, раз уж он решил здесь жить. Он очень хотел написать ей стихи на ее родном языке!
Палашка рвала цветы и плела венок. Наконец она надела его на голову, ее тонкие вьющиеся волосы были увенчаны достойным венцом, который на ней гляделся лучше золотой короны.
На тропе появился Жевахов, он вел в поводу белого в серых яблоках жеребца. Князь вскочил в седло и подал Палашке руку. Палашка уселась впереди князя. Пьер приспустил свои гусарские рейтузы, приподнял сзади Палашкин сарафан и тронул поводья. Было слышно, как Палашка томно охнула.
Томас отвернулся и пошел к дому напролом сквозь кусты, обдирая в клочья одежду. Он в тот день не вышел к ужину, сказался больным. Пьер к вечеру был пьян и не обратил внимания на состояние своего друга.
А наутро пробуждение и Пьера, и Томаса было ужасно. Томас очнулся оттого, что на него навалилось нечто тяжелое. Он хотел, было, сунуть руку под подушку, где лежал пистолет, но ему и шевельнуться не дали. Усатый здоровяк, в котором он узнал полковника Ивана Осиповича, ударил его рукоятью пистолета по затылку.
Из спальни Пьера раздался разъяренный крик, он звал дворню на помощь. Здоровенные мужчины в серых камзолах выволокли его, в разорванной рубахе, которая была в крови, бежавшей из раскрывшейся раны.
— Еремей! Зови крестьян с вилами! Пусть выручают!
— Извини, батюшка, — отвечал Еремей. — Что тебя волокут, то государские дела. Нам, темным, в эти дела влезать не приходится.
—Уволю! Засеку! — кричал Пьер.
Между тем, незнакомцы обвязали Пьера веревками, так что он ни рукой, ни ногой двинуть не мог. И понесли его, словно немецкий тюфяк, и затолкали в карету, в которой даже и малого оконца не было. Через минуту в ту же карету затолкали и Девильнева.
— Иван Осипович! — сказал Томас. — Помните, мы с вами вместе ехали от самой границы и до Москвы. Почему связан князь? Зачем меня связали? В чем дело?
— Дело в шляпе! — сказал Иван Осипович. — Сиди, француз, и молчи. Когда надо будет, тебя спросят. Это, француз, тайна. И она велика есть. Тут тебе не Париж…
Карета тронулась, и в ее полумраке Иван Осипович запел странную унылую песню.
— Ты, певец, — оборвал его Жевахов. — Славно поешь. Матросом был, что ли? Если был матросом, значит, человек компанейский. Прикажи веревки ослабить, все же я раненый человек.
— Матросом я не был,— отвечал Иван Осипович, — но всегда хотел быть им. Вот и написал песню, в ней живет моя детская мечта. Я могу песни сочинять, могу мечтать. А развязывать тебя не стану. Ты сладко пил и ел. Мягко спал. Так испробуй теперь немного и жесткой жизни.
— Ну, ты еще сто раз пожалеешь, подлец, что так со мной обходился! —вскричал князь. — Я сделаю так, что с тебя живого сдерут шкуру и привяжут к муравьиной куче в моем лесу. Ты будешь хрипеть и сдыхать, а я буду сидеть на полянке с юной девой и, глядя на твои муки, посасывать шампанское!
Томас услышал несколько глухих ударов, словно хозяйка выбивала палицей подушку. Князь застонал и смолк.
Томас расстроился. Что же будет с ним, с Томасом, если они своего, русского высокородного дворянина, сиятельного князя, лупцуют без всякого сожаления? И что это происходит? Не зря, не зря были эти привидения в саду по ночам!
Часа через четыре стало слышно, что карета трясется по бревенчатому настилу, потом колеса загрохотали по булыжной мостовой. Стало ясно, что въехали в город. Но поскольку не было в карете окна, то и непонятно было, что это за город, где карета находится.
Потом дверца отворилась, велели всем выходить. Томас вышел, радуясь, что удастся размять затекшие ноги. Сейчас выйдет из кареты Жевахов, надо будет спросить его, как он себя чувствует.
Но спросить не пришлось. Томас сразу же получил мощный удар сапогом в заднее место, и его галопом поволокли по двору в темный каменный проем. Он успел заметить высокую выщербленную стену, железную дверь в темной нише.
Его втолкнули в тесную сырую каморку, где не было ни лежанки, ни стола. И окна не было. Только в потолке была зарешеченная дырка, размером с подсолнух. Оттуда пробивался луч, улегшийся светлым пятном на каменном полу. Томас присел так, чтобы пятно оказалось у него на лице. От всего света мира ему остался лишь это жалкий клочок. За этим он и ехал в Россию?
Через неделю его отвели на допрос.
В подвальном помещении, имевшем единственное окошко, в грубом деревянном кресле за массивным столом, накрытом красной скатертью, сидел лобастый здоровяк. Перед ним была оловянная чернильница да жестяная банка с гусиными перьями. Лист раскрытой тетради был наполовину заполнен строчками. На столе еще помещались прозрачный стеклянный кувшин с водой и стакан. К столу была прислонена тяжелая дубина с костяным набалдашником.
Здоровяк уставился на Томаса своими выпуклыми глазами. Смотрел, не мигая, как змей. Потом налил из кувшина в стакан воды и выпил, сладко причмокнув, заговорил по-французски:
— Ох, и водица! Свежая, родниковая, прохладная! Дать, что ли, тебе попить? Поди в горле-то пересохло? Слушай, как она булькает. Если хочешь пить, то давай все рассказывай, когда Катьку собирались освобождать, и кто с вами в деле еще участник?
— Я не знаю никакой Катьки! Я никого не собирался освобождать. Я требую сказать, зачем меня сюда привезли? Я буду жаловаться!
— Ах, ты ругаешься? Ну, так не дам тебе воды, отправлю обратно в каземат и кормить тебя опять будут только соленой селедкой, ты ее уже неделю жрешь! И воды тебе по-прежнему не будут давать. Все равно ведь пардону запросишь, рано или поздно все расскажешь, так зачем зря мучиться?
Бессильный что-либо сделать, Томас скрипнул зубами. Он думал о том, с каким удовольствием перегрыз бы горло этому человеку. Он представил себе, как пьет теплую его кровь. Говорят, кровь солоновата на вкус, но все же это влага. Ох, какая сладкая влага! Какое удовольствие пить ее, когда все иссохло и свербит внутри! Ему показалось, что горло его орошается теплой жидкостью. Ссохшийся желудок размокает и по жилам разливается блаженство.
Он закашлялся и прохрипел:
—Я рад бы сказать, но я же ничего не знаю! Я был гостем князя Жевахова, я был у него во дворце, потом мы немного жили в его имении. Ничего плохого я не делал. Я хотел делать в России карьеру. Вот и все! Я не имею к русской политике отношения, как и к французской тоже. Я не жулик, я честный образованный человек, французский дворянин. Я хотел служить и быть полезным людям, вот и все!
Его собеседник выскочил из-за стола и замахал перед носом у Томаса бумагой с французскими словами.
Слушай! Это Катька Долгорукова из города Томска пишет Пьеру Жевахову. Слушай!
И детина постарался изобразить нежный женский голосок:
«Шер ами! Вы и представить себе не можете, что нам довелось пережить за эти годы! Какая жестокая судьба! Откроюсь вам, что в юности я была влюблена в австрийского посланника графа Миллезимо. Он тоже любил меня, готов был увезти в Австрию, в Вену. Но брат Иван убедил меня обручиться с молодым Петром Вторым, чтобы затем стать императрицей.
Как вы знаете, мой царственный жених пожелал обручиться со мной не в Петербурге, в этом городе царя-сыноубийцы, но в Москве. На обряде присутствовали и вы с вашим папа.
Для нас было поставлено два царских кресла. Император объявил, что берет меня в жены. Мы обменялись кольцами. Поцеловали библию. Затем царственный супруг мой укрепил свой портрет на запястье моей правой руки.
Обручал нас известный поэт Феофан Прокопович, вы помните, какое мудрое напутственное слово он произнес. После венчания во всех храмах Российской империи пелась ектенья о благочестивейшем, самодержавнейшем, великом государе нашем Петре Алексеевиче и обрученной невесте его, благоверной государыне Екатерине Алексеевне. Меня славили, как обрученную невесту государеву. И что же было потом?
Умер мой царственный жених. Меня объявили разрушенной невестой! Брата Ивана с женой графиней Натальей Борисовной Шереметевой, с детьми ее, моих сестер, других родичей, как арестантов привезли в Тобольск. Здесь мы были отданы во власть людей грубых и невежественных. Здесь всех нас усадили в каменный мешок. Потом нас решили разлучить и заслать в еще более глухие места. Солдаты еле могли нас оторвать друг от друга. Как вы знаете, брат был казнен. А мы очутились в Березове, где еще влачила жалкие дни первая невеста Петра Второго — Мария. В крестьянском платье ходила она на могилу отца своего, князя Меньшикова. Когда-то был он всесилен, а теперь лежит в могиле со скромным крестом над ней. И думалось не зря на месте сем: так проходит мирская слава! О! Не о славе всегда я пеклась, а о народе российском.
Один из людей подлого звания подьячий Тишинин стал оказывать мне непристойные знаки внимания. Я его гнала от себя. Тогда он написал бумагу, дескать, Долгорукие за пьяным делом ругают Бирона и Анну Иоанновну.
Нельзя в письме сем обсказать и сотой доли мучений моих. В Сибири мне встретился один благородный моряк Дмитрий Овцын, он обещал помочь мне бежать. Он посвятил мне одно из своих морских путешествий. Но его арестовали и увезли в неизвестность. Говорят, что разжалован был в матросы.
Много горя я узнала в Томске, где в декабре 1740 года меня поместили в монастырь. Здесь под ножницами иеромонаха Моисея мои прекрасные русые волосы упали на пол. Первое время не выпускали меня из кельи, где днем и ночью неотступно дежурил солдат, так что омовение свое я принуждена была совершать при сем свидетеле.
Потом сделали послабление: стали из кельи выпускать всякий день. Монастырское начальство решило, что я должна зарабатывать себе на пропитание. Я стала вместе с другими монашками бродить по городу со свещой и просить на монастырь. Я обычно обращалась к горожанам со следующими словами: «Подайте Христа ради на пропитание нареченной императрице Российской!» Это имело успех. И я всегда приносила в своей суме больше всех и денег, и яиц, и хлебов. Тогда кто-то сообщил в Петербург об этих моих подвигах. Из столицы пришло указание. Ко мне явился караульный обер-офицер Петр Егоров и сообщил, что ему сказано снять с меня обручальное кольцо. Я не давалась. Я сказала, что не отдам ни ему, никому другому этой святыни. Кольцо дано мне высоким женихом моим императором Петром Алексеевичем, и не вам владеть им! Он пытался снять силой. Не вышло. Кольцо не снималось, как ни дергал, чуть палец мне не вывихнул, так старался, бедняга. Я ему сказала: «Руби с перстом!» Тогда он отписал в Петербург, мол, если будет приказ, отрублю кольцо с перстом и пришлю. Да пока еще такой приказ не пришел.
Я знаю, что ваш батюшка и вы с друзьями хотите спасти меня. Мне только бы переехать границу. Отсюда ближе до Китая. А там дорога может быть морем, через Формозу и Черную Арапию...
Свершил же подобное бегство бывший узник здешнего мужского Алексеевского монастыря. Мне показывали келью, в коей ночевал и дневал крестник императора Петра Первого Абрам Петрович Ганнибал. Бомбардир-поручик. Он сумел с дороги сбежать, потом и поселился в городе Пернове в Эстляндии.
А если вы мне поможете сбежать, то знайте, что я в долгу не останусь. Клянусь в том Господом Богом. Передаю письмо сие с верным человеком.
Екатерина. Императрица российская».
Здоровяк закончил читать письмо и спросил Девильнева:
— Ну, французик, будешь ли ты все рассказывать и потом пить чудесную свежую воду или же желаешь подохнуть мучительной смертью?
— Но я не только не был в заговоре, я вообще никогда не слышал о Екатерине Долгорукой, я вскоре после приезда в Москву отбыл в имение Пьера Жевахова Ибряшкино. Там мы только пили вино и любовались природой. Занимались живописью, стихами. Я готов поклясться на библии, что это так. И Пьер, и я учились вместе в Сорбонне, нас связывает студенческая дружба и ничего больше.
— Катька пишет про друзей Жевахова. А ты — друг. Значит, соучастник. А это ведь твои пергаменты, где не по-латыни писано и не по-французски, а непонятными тайными знаками? Разве же это не план заговора?
— Это писал мой предок Арно де Виланов в 1300 году. Это записи алхимических опытов и философские трактаты. Это моя память о нем и единственное мое богатство.
— Золото будешь делать?
— Может, и золото, но нужны еще годы опытов, чтобы найти верный способ. И не в этом дело. Алхимики своими опытами открыли немало новых веществ и многое узнали о свойствах металлов.
— А я думаю, что ты не хочешь сказать правду. Но тут правду не из таких молодцов клещами вытягивали. Ладно. Ты лучше скажи, где вы с Жеваховым спрятали зловредную книжку «Московские письма»? Молчишь? На дыбе, небось, заговоришь! Где записка от Сеньки Нарышкина, которую ты должен передать цесаревне Елисавете?
— Помилуйте! У меня нет никакой записки. Господин Нарышкин мне ничего не передавал!
— Ты еще скажешь, что ты с ним незнаком? С этим бывшим женишком Елисаветы, который хотел сделать государственный переворот, а теперь прячется от справедливого возмездия в Париже!
— Я с ним очень мало знаком, как у вас на Руси говорят — шапочно. Он тоже учился в Сорбонне, он русский, как и мой друг князь Жевахов. Понятно, что нам случалось встречаться с месье Нарышкиным на студенческих пирушках. Но там речь шла о делах амурных, кто с кем побывал в алькове. Мне это было неинтересно. И друзьями мы никогда не были, и даже рядом за столом не сиживали. И разговаривать не приходилось. И — никаких секретов и записок!
— Сейчас тебя уведут, чтобы ты еще подумал. Я скажу, чтобы тебе давали особенно соленую селедку. Захочешь все рассказать, скажи охранникам.
Томаса вернули в каменный мешок. Потянулись ужасные дни. Селедку он есть уже не мог, а кроме нее приносили лишь малый кусочек хлеба. Воду ему давать было запрещено. Правда, был один сердобольный дежурный, Калистрат Калистратович Захаров, который тайком давал Томасу напиться. Он был родом из старообрядцев и не любил ту власть, которой служил. И давая Томасу запрещенную воду, он как бы отчасти мстил немилой его душе власти. Но караульный этот дежурил через два дня на третий. Томас чувствовал, что приближается к смерти.
Иногда его выводили во двор на прогулку. Стены были высокие, замшелые. Видно было лишь небо, да бегущие по нему облака. С десяток арестантов ходили по кругу. Некоторые были в арестантских полосатых одеждах. Томас был в ночном халате, в котором его забрали в Жеваховском доме, и в ночном колпаке, который свисал на одну сторону и придавал Томасу смешной и жалкий вид. Во время прогулки Томас нередко наклонялся, в надежде зачерпнуть ладонью хотя бы грязи из лужи, он надеялся, что во рту будет хоть какая-то влага. Часовой в таких случаях покрикивал:
— А ну стой! Чего еще удумал?
Во время последней прогулки часовой был озабочен. А за стеной слышались какие-то крики, стук копыт, звук трубы.
Вернувшись в свою келью, Томас стал думать о странностях всего случившегося. Там, в Ибряшкине, арестовывал их полковник Иван Осипович. Сие был случай внезапный или же тут какое-то злоумышленное хитросплетение? Почему именно Иван Осипович ехал вместе с Томасом от польской границы до Москвы, а потом он же явился арестовать Жевахова? В чем тут подвох?
На душе было тяжело. Зачем он поехал в чужую страну? На что надеялся? Похоже, тут и своих не щадят, и уж тем более иностранцев. Он может сгинуть тут бесследно.
Маленький луч из потолочной дыры тускнел, стало быть, приближалась новая мучительная ночь. Томас закрыл глаза, и перед ним всплыла Палашка, такая, какой он увидел ее во время сеанса живописи в Ибряшкине. Она была обнажена, и груди ее, с оранжевыми полукружиями сосков, вздрагивали от страха и напряжения. В ее радужных темно-карих глазах стояли слезы. И была она вся как необычайный цветок, раскрывшийся при первых лучах солнца.
Томас открыл глаза, встряхнул головой. Что за наваждение? Ему казалось, что даже дыхание свежих уст ее он ощутил здесь, в этом каменном склепе смерти. Палашка! Что с ней? Неужели и ее подвергают тем же пыткам? Мерзавцы! С них станется. А что с Жеваховым? Неужто отец, старый князь, не захочет выручить Пьера? Впрочем, он ведь и сам в опале.
Да, это конец! Всему, мечтам, надеждам. Как же так? Он еще не жил!
В камере стемнело, но вдруг в углу ее зажегся крохотный огонек. Томас изумился. В углу стоял гномик в красном колпаке и с факелом в руке. Факел горел ровно, как маленькое солнышко. Карлик заговорил хриплым тоненьким голоском:
— Я простыл по пути в Россию. Снега, снега! Но я не мог не прийти тебе на помощь. Я служил твоему деду, я служу и тебе. Я знаю, ты полюбил. И ты прав. В любви первоначальная космическая сила сливает все элементы мира! Красный цвет — цвет востока, оттуда приходит заря. Красное — красивое. И ты прибыл на восток. И я оставляю тебе маленький красный камень, который спасет и согреет тебя в трудную минуту. Я помогал твоему деду в поисках секрета превращения простых металлов в золото и в поисках эликсира любви. Помогу и тебе. Ты это знай и ничего не бойся…
Наутро Томас не мог вспомнить, как и когда исчез гномик. И засомневался: был ли гномик вообще? Но ощутил что-то у себя под боком. Нащупал, поднял, на ладони лежал и переливался в свете потолочного луча овальный темно-красный камень, размером с косточку персика. Может, его потерял здесь кто-то из прежних узников. Каменные швы пола все в трещинах, вот и закатился камушек.
В своем заточении он утратил представление о времени. Почувствовал только, что луч, пробивавшийся через отверстие в потолке, стал намного теплее.
Однажды дверь каморки отворилась, зашел солдат, сказал:
— Айда, тебя требуют!
Томас поспешно спрятал красный камушек в подкладку ночного халата. И его опять привели к тому же человеку, имени которого он не знал, но который снимал с него допросы. Лобастый приветливо улыбнулся:
— Ну вот, друг мой, теперь тебе и попить можно. Но только чуть. Сначала только оросить гортань. И не водой. Молочка вот полстакана выпей. Больше-то нельзя. Тут уже такие случаи бывали. Жрет, жрет бедолага одну соленую селедку, потом сразу напьется и умирает. Ну, а мне в твоей смерти резона нет. Ты же говорил, что хотел побыть на российской службе? Вот мы тебе такую службу и дадим. Так что попей молочка, но потихоньку, малыми глоточками.
Томас, дивясь происшедшей перемене в судьбе, стал пить молоко. Как жаль, что только полстакана. Но во рту и в горле все отмякло, ему стало лучше.
— Могу я узнать, что за службу мне предлагают?
— Можешь. Будешь служить в канцелярии розыскных дел.
— Но я к этому вряд ли готов.
— Любой грамотный человек это может. А ты университетский курс прошел. Так что тебе и карты в руки. Не в учителя же тебе идти? У нас мучают школяров обычно бывшие парижские пирожники и сапожники, а ты все же кавалер старинного рода. Да в нашей службе получше узнаешь страну и народ ее.
— Но я более склонен к литературным и философским опытам. Да еще алхимией желал бы заняться.
— У нас тут ты не один такой, почти каждый наш сыщик сочиняет, если не стихи, то прозу. А иные — такие философы, что и древним грекам стало бы завидно. Борьба со злом требует и ума, и сердца.
— Но что же с моим другом Пьером Жеваховым?
— Он отпущен.
— Значит, он не имел отношения к письму Долгоруковой?
— Ну, это теперь тебя не должно заботить.
— Как же так?
— Очень просто. Пока вы сидели, произошло немало событий. Умерла императрица Анна Иоанновна. О! Из Петербурга приходили странные вести. В окнах дворца стали лопаться стекла. А потом императрица ночью встретила в зале самое себя. Крикнула стражу. Хотели арестовать дерзкую особу, устроившую недостойный маскарад. Но это был не маскарад, а призрак, и он растаял в воздухе. Анна Иоанновна стала все сильнее болеть. Наследником престола она давно определила сына своей племянницы— Иоанна Шестого. Императрица умерла. Регентом при малолетнем Иоанне стал Бирон. Он просто издевался над матерью наследника Анной Леопольдовной. По ее просьбе фельдмаршал граф Миних арестовал презренного правителя Бирона. Теперь Бирон едет под конвоем в ту самую Сибирь, в кою этот супостат спровадил многих и многих весьма достойных людей. Повернулось небесное колесо, и началась новая эпоха. Но наша служба нужна всем царям. При любой власти мы будем иметь работу. И ты в том числе. Так что соглашайся.
— Мне неловко отказываться, но я не очень силен в русском языке.
— Для начала твоих знаний достаточно. А иногда и твой французский может пригодиться. Преступления ведь свершает не только подлое мужичье. Тут приходится иметь дело и с людьми дворянского звания. В Москве, в немецкой слободке, живет немало беглых гугенотов. Кстати, теперь мы можем познакомиться. Я Федор Фомич Левшин. В сыскном приказе я глава тайной сыскных дел канцелярии. Будешь под моим началом. Вот тебе бумага, получишь в нашей конторе на втором этаже аванс. Сними себе квартиру поближе к нашей канцелярии. Подожди! Сейчас я тебе какую-нибудь одежку выдам. А то на улице уже холода, куда же ты — в шлепанцах и халате?
С этими словами Левшин раскрыл большой шкаф и вынул оттуда мундир, сапоги, шинель с лисьим воротником и фуражку.
— Переоденься! Обживешься, казенную одежку вернешь. Нам, потайным, в мундирах ходить не приходится, разве только по какому торжественному случаю. А так — у нас в шкафах бывает одежда на любой случай, можно генералом нарядиться, можно и нищим. Бороды, усы и парики имеем на любой вкус. У нас за этим добром специальный человек смотрит, а то моль заведется, мало ли что...
Томас вышел из ворот страшного учреждения, которое так неожиданно стало его служебным присутствием, размышляя о превратностях судьбы. Много в мире происходит больших и малых событий. Мы вроде бы от них не зависим, но они неведомым образом касаются всех нас, только одних они задевают легко, как дуновение зефира, а других или возносят ввысь, или низвергают в пропасть.

4. НИЧЕГО НЕ ГОВОРИТ, ТОЛЬКО УСОМ ШЕВЕЛИТ

Крепостного художника Алексея Мухина привезли в Москву и упрятали в тесную камеру, где уже находилось несколько человек.
Лицо Мухина посинело от побоев, раненая нога кровоточила. Но обитатели камеры встретили его громким смехом.
— Ишь, красавчик! Кто-то его разукрасил и синей, и красной краской! А ну-ка, Глындя, пошарь у него кошель, чего там на донышке завалялось?
Усатый мужчина, в сюртуке явно с чужого плеча, в полосатых штанах и в старых немецких ботфортах, сказал:
— Зря стараться станем. У него на роже написано, что крепостной. У таких кошелей не бывает. Вошь в кармане и блоха на аркане. Ты скажи, я правильно угадал? Как тебя, деревенщину, сюда занесло?
— Барина ножом ударил,— хмуро сказал Мухин.
— Гляди-ка! Убивца бог нам подарил! — невесть чему обрадовался мужчина.
— Я не убивец, я его не до смерти, а он мне ногу прострелил.
— Эх! Я так и понял, что это деревенская квашня! — опять рассмеялся усатый. — Уж если резать, так чтобы все потроха разом выпустить, тогда барину, небось, стрелять расхотелось бы. Но, ничо, землепашец, мы тебя обучим ножичком пахать! Не хуже других станешь. А пока что бери вон метлу, да пол подмети. Опосля пятки мне почешешь, я страсть как люблю это!
— Подмести подмету, а пятки чесать не стану! — сказал Мухин. И тотчас усатый хлопнул его ладонями по ушам. Все в камере только этого и ждали. Наскочили со всех сторон. Кто промеж ног ногой стукнет, кто головой в губы даст! Словно чудовищная молотилка заработала. Мухин весь кровью облился и уже стонать перестал.
Тогда усатый остановил избиение:
— Эй, будет! Для начала хорошо поучили. Деревенские люди безвредные. Ну что с него вреда? Ну, сеял, пахал.
— Да не пахал я! — воскликнул Мухин. — Я художник с малолетства.
— Патреты можешь? — спросил усач.
— Как не мочь? Я же сказал, что художник.
— Ладно, делай с меня патрет.
— Чем?
— Вот тебе уголек. На стене рисуй.
Мухин утер с губ кровь, высморкался и стал рисовать усатого. Старался. Надо главному угодить, тогда его в этом узилище хоть живого оставят. И когда он закончил работу, все стали просить, чтобы и их парсуны сделал бы на стенах.
Мухин принялся малевать и других. Делать все равно было нечего. Народ в камере от души веселился:
— Глянь-ка на Митькин патрет! Вылитый амператор! Вот утешил так утешил, можно сказать, напрочь уморил!
И орали, и реготали. Тогда дверной глазок открылся. А потом лязгнул и дверной запор. Зашли охранники:
— Смотри-ка, этот, который с деревни, стены все попортил. Вот бы выпороть дурака, чтобы неповадно было. Перевести его в одиночку!
И перевели. И Мухин, весь избитый, голодный и холодный, так и просидел в одиночестве до самого суда.
Привели его в судебную залу в кандалах. Барина Петра Георгиевича в суде Мухин не увидел. Но были там свидетели из дворни во главе с управляющим Еремеем. Он то и дело отирал красную лысину огромным платком и гневно тыкал пальцем в сторону Мухина:
— Злодей! Убивец! Это вся дворня подтвердит. Барин ему столько добра сделал, в художники определил, выучил. А он барина — ножом. Июда! Вы любого дворового нашего спросите, все скажут! Чудо, что тот нож в медальон попал! Бог барина спас за его доброту. А этого злодея просим казнить лютой смертию!
Мухин пытался говорить о Палашке, хотел показать раненую ногу. Ему и слова вымолвить не дали. Судейский чиновник Иван Семенович Топильский сердито сказал:
— Молчал бы, разбойник. За твои дела тебя ждал костер на лобном месте. Но всемилостивейшая государыня наша матушка Елисавета, по доброте своей сердечной, отменила все смертные казни. Наш суд решает тебя, разбойника, заслать в вечную каторгу! Ты там сгниешь, а может, и раньше подохнешь, еще на пути в Сибирь, чего я тебе желаю!
И через день Алексей Мухин шагал среди других кандальников, в сером арестантском зипуне, с нашитым на спине красным бубновым ромбом. Такой знак видно издалека, если побежишь, то караульный тебе прямо в бубновый знак всадит пулю. Да и далеко ли убежишь в тяжелых российских кандалах?
За Рогожской заставой караульные дали Мухину вместительный крапивный мешок и велели в больших деревнях возглашать на ходу о подаянии. Мухин шел с краю колонны и тряс мешком возле лавок и окон, тянул с поникшей головой:
— Ради Христа для несчастных кандальничков!
Молоденький, с нежными и добрыми чертами лица, Мухин вызывал жалость у деревенских старух и молодиц. И давали: кто хлеба краюху, кто вареную репу, кто сальца кусок, а кто и тыковку долбленную с домашней бражкой совал в мешок.
Потом, на привале, часовые забирали из мешка выпивку, сало, шаньги, все, что повкуснее. Что-то оставалось и арестантам на пропитание.
Получилось так, что рядом с Мухиным шагал тот самый усатый арестант, который в камере хлопнул бедного художника своими тяжкими ладонями по нежным ушам. Он вполголоса говорил:
— Не кручинься, парень! Я пятый раз по Владимирской дороге в Сибирь-матушку иду, да все никак не дойду. Оно и в Сибири люди живут, да в Москве-то вольготнее. Ну, знакомы будем. Я — Мишка Глындя, а ты будешь Леха Муха. Так теперь отзывайся, я тебя не хуже попа окрестил. Вот. А зачем же ты барина-то ножом пырнул? За невесту? Так надо было под седьмое ребро по самую рукояточку совать! А то вот барин-то жив-здоров, кофей пьет, омаров лопает, а тебя по этапу гонят, уморить в каторге хотят. И что это за мужик на суде, управляющий, что ли, так за барина стоял? Чего он так горлопанил, как генерал на плацу. Чего старался? Али барин платит ему сильно хорошо?
И рассказал Леха о Еремее. Ничего ему Жевахов не платит. Пьет вино управляющий Еремей так, что сроду не просыхает. И все ему с рук сходит. Управляющий-то Пьеру Жевахову сводным братом приходится. Этого Еремея старший Жевахов, князь Георгий Петрович, с одной деревенской бабой тридцать лет назад прижил. Вот и живет Еремей над прочей дворней начальником. Вот потому и Пьер Жевахов его за пьянство не гонит. Как-никак родственник!
— Ладно, Леха! Грустить не думай и тосковать не смей. У тебя еще будет время с этим барином посчитаться. В другую деревню придем, пойдешь ты с мешком к избам, шепотком напильничек у молодух проси. Запомни: у молодух, у девок. Улыбайся им, улыбка у тебя, как солнышко. И кудряшки твои золотистые. И глаза голубые, лучистые. Вот знай свою диспозицию. Мы теперь как бы воины плененные. А будет напильничек, мы кандалы с рук и ног стряхнем.
И шли они все дальше, через многие деревни. И везде Мухин шепотком с улыбочкой доброй просил у девок да молодух дать ему напильничек. Но не давали. Боялись. Как бы отвечать за такое дело не пришлось. Да и в любой деревенской избе, у любого мужика — напильник — нужнейшая вещь! Как же его отдать?
Мишка Глындя ругал Лешку Мухина за то, что улыбается девкам мало, не может охмурить их голубыми своими очесами. Мухин молчал. Он мечтал о свободе, да видно цена за свободу тоже будет немалая. Боялся он и Сибири неведомой, боялся и Мишку Глындю, человека из мира непонятного, темного.
А через неделю уже и напильник был у Мишки в кармане. Ночами, на привалах, пилил Глындя кандалы, хоть и тихо, да сноровисто. Свои попилит, потом Лехины. И шепчет:
— Нам ночку потемней, да часовых подурней, может, удастся убежать, а уж там
куда кривая вывезет.
Осень уже готовилась к зиме. Однажды вечером разыгралась такая буря, с ветром и снегом, что все из сил выбились. Конвойные решили устроить ночлег на крытом току возле леса. И дождь долбил, и снег сыпал, и шумел лес. Сыро, промозгло. Конвойные прикорнули у догорающего костра. И он погас, а разжигать его дежурный не стал, сном его разморило.
— Теперь пора! — шепнул Мишка Глындя. Поднялись они, кандалы руками придерживая, тихонько ступая, пошли в овраг. Заскользили по склону. Надо было подальше уйти, не то охрана услышит, как начнут кандалы сбивать.
Ноги были в крови, сами все в снегу и грязи. Долго не могли отыскать хоть какой-нибудь камень. Мухин сказал, что надо искать русло ручья или речушки. На лодыжках он ощущал, как бы железную хватку огромного и безжалостного существа. Что за существо это? Это лапа железная его, а голова где-то в Петебурхе. Голова-то там, а лапы — по всей стране людей за ноги цапают.
И вот набрели на речушку, и на ее берегу нашлись камни. И Мухин с великой яростью стал бить камнем по кандальному обручу в том месте, где было пропилено. Оковы вскоре упали. Глындя свои подпиленные кандалы разбил двумя ударами. Сказал:
— Бросать свои железа не будем! Какое-никакое орудие, во-первых; а во-вторых, правило есть: свое каторжное железо сберечь. В Москву вернемся, выточим себе с него по браслету и по кольцу. А можно и по крестику выпилить, чтобы Господь помогал. Милое дело! Такие памятки у многих бывалых каторжников есть.
И побежали они без дороги, натыкаясь на валежины и коряги. Устали, а отдохнуть нельзя. Сказал Глындя, что хватятся их скоро. Будут догонять на конях, затравят хуже зайцев.
Долго по лесу плутали. Рассвело совсем. Прислушался Глындя и сказал:
— Сдается мне: дорога рядом. Едет кто-то. По стуку чую, что не мужик на телеге, господский экипаж, он всегда мягче идет. Надо к дороге поспешать, свой промысел править.
— Да что за промысел? — спросил Мухин.
— Вон кусты на бугорке, там залечь, так можно будет прямо на облучок прыгнуть. И прыгать будешь ты, потому что полегче меня. Ага! Так и знал: карета! Как поедет мимо, прыгай на кучера, старайся с облучка сбить, а я помогу.
— Не могу я! — прошептал Мухин.
— Ну, брат, не трусь! У нас другого пути нет. Или пожизненная каторга, или в этой карете улизнем!
— А если в карете баре сидят?
— Они дремлют сейчас. Я с ними слажу, твоя забота с кучером управиться. Сам подумай: что нам терять? Ну, не сможем карету угнать, опять закуют и погонят по той же дороге. В ту же Сибирь! Так чего ты испугался? Другого случая не будет. Прыгай!
Кучер был сбит с облучка, но тотчас вскочил со страшными ругательствами, накинулся на Мухина и стал гнуть его через оглоблю, брызгая в лицо горячей слюной. Концом вожжи мужик перехватил Лехину шею и душил его, дыша в нос густой зубной гнилью.
И Мухин уже задыхался, когда вдруг почувствовал, как тело кучера ослабло, и борода его колючим веником царапнула Лехину шею. С бороды этой закапало нечто густое и красное.
— Что это? — спросил Мухин, выпутываясь из вожжей.
— Что, что! — передразнил его Глындя. — Это я мужичка каменюкой по затылку угостил, да и вовремя, не то ты уж задохнулся бы. А камень хорош! В руке хорошо лежит и увесистый!
— Убивцами стали! — сказал Мухин.
— Ну и стали. Не мы их, так они нас. Тут выбирать не из чего. Ты же своего барина резал? Резал? Из-за зазнобы. А тут — не баловство, мы свою жизнь спасаем. Чего ты, художник, так кровушки испугался? Ну, чем не краска? Густая, яркая! Рисуй, художник! Не бойсь! Бог нашему горю пособил. Экипаж пустой. А то еще неизвестно, что было бы. Порожняком куда-то гнал детина. Давай-ка, помогай раздевать мужика, его одежка нам пригодится. Нам в наших бубновых сюртуках далеко не уйти. Так! Ни хлеба с собой у него, ни пирогов, я уж не говорю про деньги. Правда, есть табачок в кисете. С паршивой собаки хоть шерсти клок, да вот ножик складной. Так! Теперь я кучером наряжусь, а ты в карете спрячешься. Только давай сначала закинем тело в кусты. Бери его за ноги, я за руки возьму. Раз-два, взяли! Ну, прощевай мужичок! Не по злу, а по злой судьбе нашей пришлось тебя порешить. Беда, Леха, что у нас тобой головы наполовину обриты. Но я-то в шапке на облучке буду сидеть, никто не узнает, что у меня под нею такое. А ты сиди в карете и без нужды из нее не выглядывай. Поедем не Владимирской дорогой, а окольными путями. Иногда кривой путь до первопрестольной бывает прямее прямого. И знай, что у меня в Москве много друзей. И жеребцов перекрасят, и карету продадут. Смотри: сбруя дорогая! Тоже деньги. А ты не дрожи, не бойся. На тебе крови нет. Это ж я его ухайдакал! В Москве затеряешься, как иголка в стоге сена. Пока волосы не отрастут, парики носить будем. А там и дело себе найдешь по душе. Так что сиди, отдыхай, ты теперь сам себе барин! Это жисть!.. Но, залетные! — крикнул Мишка, перетягивая жеребцов кнутом.
А Мухин в глубине кареты грустил. Лицо у него горело, ныл шрам, оставленный на шее вожжой. Глядя в окошко на березовые перелески, он задумался о своей судьбе.
Он родился крепостным, он вырос подневольным. И было в этом не только плохое, но и хорошее. Он никогда не думал о крыше или куске хлеба, все это у него было. И его выучили, сделали художником. У него и любовь была. А что еще надо на свете человеку? На беду Палашка понравилась барину.
Нет! Мало человеку быть сытым и обутым. Надо человеку еще быть достойным! Но вот он вырвался на свободу, а у нее лицо в крови. Его свобода забрызгана кровью убитого кучера. Разве она должна покупаться такой ценой? Да и вообще, свобода ли это? Может, это свобода зайца, за которым охотится рысь?
Как же теперь быть? Что делать дальше? Леха Мухин вспомнил молитвы, которым его научили еще в детстве, и тихо, горестно попросил: «Господи! Спаси и помоги!» И вспомнил: он же теперь убийца, разве можно такого спасти? Прощай, милое Ибряшкино, где возрос, где познал мир и первую и единственную любовь! Неужели никогда более не увидит он липовой аллеи у пруда, рощу дубков, родные поля?
Мягкое качание в карете его убаюкало. И снилась ему Палашка. Он опять ее писал на холсте. А у него в руке была фанерка для красок, но на той фанерке почему-то была только красная краска. И запах у нее был такой, что кружилась голова.

5. ВРЕМЕННЫЙ БАРИН

После ареста Пьера Жевахова Еремей остался в поместье полноправным хозяином. Он ездил в Москву, но князь Георгий Петрович дал понять, что теперь ему не до деревенских дел, он хлопочет о судьбе Пьера. Шут с ними, недоимками, порубками, неурожаями. Пусть Еремей делает все, как сам знает.
Теперь Еремей ходил по поместью с хлыстом. Лупил им встречных и поперечных. С парика его сыпалась пудра, попадала в красные воспаленные глаза.
Он продал на сторону зерно и заготовленные для ремонта бревна. Ему хотелось съездить к соседу, Захару Петровичу Коровякову. Там, знал он, собираются со всей округи картежники. Бары-господа? Он ничем их не хуже.
Вечером Еремей велел запрячь лучших жеребцов в княжескую коляску и покатил к Коровякову, усадив на козлы самого бородатого и рослого в Ибряшкине мужика Нефедыча. Еремей был одет по моде и опрыскан лучшими французскими духами.
Когда подъезжали к Шараховке, Нефедыч перетянул кнутом вороных. Жеребцы взъярились, в пене, в мыле, понесли, казалось, умчат на небо. Бубенцы и шаркунцы забренчали, колокольчик захлебывался. Пыль взлетела до солнца.
Выбежав на крыльцо, гусар Захар Петрович Коровяков следил из-под руки: кого бог дает? Коровяков был в халате, из-под которого выглядывали чикчеры, а в руке его дымилась трубка с длинным чубуком. И он расправлял кончиком чубука свои длинные черные усы.
Когда из экипажа вышел Еремей, Захар Петрович не мог скрыть насмешливого недоумения:
— Еремешка? Ты? Опять насчет порубок? Эким ты франтом разоделся! Что с тобой?
Еремей сделал вид, что не заметил насмешки. Поправил нашейный бант и парик, солидно ответствовал:
— Вовсе я не насчет порубок, просто по-соседски. Поговорить, трубочку выкурить, может, в картишки перекинуться.
— Ты как в лужу глядел! — отвечал Захар Петрович. — Проходи, проходи! А! Так ты еще и корзину с бургундским прихватил? Чудно, брат, право слово, чудно! Тащи-ка, Нефедыч, эту корзину в дом! Вот это я уважаю. Это по-соседски! А то споры из-за каждой поломанной палки.
Попав в дом гусара, Нефедыч и Еремей закашлялись. Табачный дым плавал под потолком парадной залы наподобие грозовой тучи. На большом обеденном столе в полнейшем беспорядке были расставлены тарелки со снедью. Скатерть была вся в бурых винных пятнах. Рыбные головы и индюшиные кости валялись под столом. В центре стола лежал великовозрастный копченый поросенок с пучком голубых цветков в зубах. Приподнявшись на задних лапах, борзые собаки, рыча, вгрызались в живот поросенка. А седоусый господин от этого же поросенка зубами рвал заднюю часть и тоже урчал.
За ломберными столиками сидели люди с картами в руках. Все здоровяки с военной выправкой, и пели самозабвенно и зычно:

Бес проклятый все затеял,
Мысль картежну в сердце всеял,
Руки к картам простирайте,
С громким плеском восклицайте,
Дабы слышал всяк окрест:
Рест!

Слово «Рест» эти господа кричали громовым хором, так что стекла в окнах дрожали. И на сердце у Еремея сделалось тревожно, и даже бородатый великан Нефедыч побледнел и пошел на двор, к лошадям.
— Играть будем на деньги или на живот? — вопросил Коровяков, оторвавшись от горлышка бутылки с бургундским.
— А как это, на живот? — поинтересовался Еремей, снимая с головы парик и отирая им пот с лица.
— Проще простого, мы тут удумали правила. Выиграешь
со всех нас получаешь по сотне. Это несколько тысяч будет. Состояние. Проиграешь из трех пистолетов выбираешь один. Причем из трех только один заряжен. Потом компанией идем в ближайший лес, и ты там себе стреляешь в живот. Если пистолет холостой — дальше живешь; если нет — извини, игра такая. Да ты не хмурься! Мы уже раза три играли. Я дважды проигрывал, брал пистолет, выпивал пару бутылок доброго вина. Шли в лес, стрелял. И оба раза мне попались пистолеты с холостыми зарядами. Достался бы с пулей, я бы теперь с тобой не говорил. Что наша жизнь вообще? Случай! Ты, Еремей, мог бы не родиться. Родился — выиграл, а мог и проиграть. Так ведь?
— Так-то оно так, но у меня есть деньги, почему на деньги не играть?
— Ну, смотри, на деньги так на деньги. Я же тебе как лучше предлагал, как дешевле. Ни за что, ни про что — и богат! Это у меня деньги не держатся, а ты мужик прижимистый.
— Я бы просил вашу милость не называть меня мужиком, я не мужик и у меня есть имя и отчество! — сказал Еремей, краснея.
— Да будет тебе, Еремей Иванович! — воскликнул гусар. — Право порох! От каждого слова так и вспыхивает! Садись за третий ломберный стол, я сам за него сяду, а то за другими столами тебя враз обштопают, там такие разбойники сидят, не приведи господь! Скажи, что тебе подать? Кофею? Или, может, отужинаешь сперва?
— Отужинали уже, спасибо! — ответствовал Еремей. — Вот если бы трубочку выкурить!
Он не привык к обществу. Смущался. И все же ему хотелось побыть здесь равным среди равных.
Уселись за столик. Захар Петрович Коровяков с треском раскупорил новую колоду, залихватски перетасовал ее. Игра началась!
Еремей начал выигрывать. Это ему придало бодрости. Он стал кидать взгляды по сторонам. Примечал, что мебель у Коровякова вовсе не богатая. Очень много было собак. Высоких, тонконогих, с длинными мордами. Собаки свободно вбегали в залу, опять убегали. Некоторые кобели пристраивались к ножке стола или стула, делали лужу, никто на это не обращал внимания. Игроки пили вино: кто из горлышка бутылки, кто из бокала. Еремей не знал никого из гостей. Но то, что ему везет в игре, его успокаивало.
— Свобода — великая вещь! — сказал Коровяков, в очередной раз сдавая карты. — Вот вашего князя Пьера заарестовали, и вы, Еремей Иванович, сразу стали свободным. Пришли в гости, играете. Это ли не отдых для души и тела? Ваш сатрап, ваш, можно сказать, мучитель в узилище, а вы здесь, среди благородных людей.
Еремей побагровел, даже лысина, казалось, у него начала потрескивать от жара. Он прохрипел:
— Я сам благородный! И не зовите меня боле Еремеем Ивановичем. Дурацкое мне дали имя, хамское. Но отчество мое достойное. Я — Георгиевич. Я сын Георгия Петровича Жевахова. Я — княжеский сын! Они меня нарочно Ивановичем величают, чтобы никто не догадался. Я такой же благородный, как и Пьер. А может, и достойнее его во всех отношениях. Но мать моя была крестьянкой. Она родила меня от князя и во время родов умерла. Теперь вы знаете!
Еремея колотила дрожь. Он задыхался.
— Ого, как вы взволнованы! Я понимаю вас! — воскликнул гусар.— Так вы — бастард! Но дорогой Еремей Георгиевич, ваше имя можно и переделать на библейский лад. Я буду вас величать Иеремия Георгиевич! Идет? Сейчас я скажу, чтобы нам подали моего прекрасного хлебного вина. Вы хлобыстнете стаканчик, это восстановит ваши душевные силы. Поверьте, перед вами ваш друг. Я очень рад тому обстоятельству, что этого зазнайку упрятали в клоповник. Тоже мне парижанин! Ни с кем из соседей не желает общаться. Привез какого-то французишку. А теперь их обоих взяли за шкирку. И поделом! Наверняка фальшивые деньги печатали! Или еще что-то такое творили. Вот тебе и князь! В нем и княжеского-то ничего нет, одно название. А вы знаете, Иеремия Георгиевич, я вам даже помог, — сообщил он вдруг. — Как? Очень просто! Ко мне приехали люди из сыскной канцелярии. Прибыли на простой телеге и в мужицких одеждах. Показали бумагу, попросили приюта на время сыска. Они ходили в мужицких одеждах вокруг вашей усадьбы. Высматривали. А по ночам надевали на лица маски и заглядывали в ваши окна. Я их кормил и поил. И в карты с ними играл, не то бы они тут с тоски сдохли. Вот! Выглядели, что хотели, потом вашего мучителя и сцапали! Ну, как? Благодарны вы мне?
Еремей закивал. Выпив домашнего хлебного вина, он почувствовал блаженство. Все хорошо. Он принят в обществе, он развлекается господской забавой. И так теперь будет всегда! Хороший друг этот гусар!
Но почему-то к Еремею пошла плохая карта. Он стал проигрывать.
— Уже темнеет, — напомнил он Коровякову. — Приказали бы свечей подать.
Свечей в канделябрах! — возгласил Захар Петрович Коровяков.
Тотчас в зале стали загораться свечи. Света становилось все больше. Еремей на миг оторвался от карт и остолбенел. Вокруг столов стояли голые девки со свечами. Канделябры! От такой картины ему стало не по себе. Какие уж тут карты! Он то и дело оглядывался и стал проигрывать еще больше. Хватил подряд пару стаканов хлебного вина, но игра не шла.
— Ну, довольно, Иеремия Георгиевич! — сказал наконец Захар Петрович Коровяков. — Пора тебе домой, баюшки-баю. Да ты не противься, завтра, будь добр, приезжай снова. Приезжай вообще всегда, хоть каждый день! А сейчас, во-первых, ты пьян сильно, во-вторых, у тебя деньги кончились. Ты проиграл мне уже и дубовую рощу, хоть и расписку написать не можешь. Да я знаю, что ты честный человек, не откажешься. И у меня полная зала свидетелей. Так что пока поезжай. И знай, что у тебя тут есть верные друзья.
В дороге Еремею казалось, что коляска едет слишком медленно. Он вырвал у Нефедыча кнут и принялся хлестать своего кучера по чему попало.
— Как смеешь, скотина, ползти как черепаха! Погоняй!
Нефедычу терпеть удары хлыста было невмоготу, но лошадей погонять ему было теперь нечем. Он ухватился за козлы и ударял жеребцов в зад носками сапог.
— Рест! — орал Еремей. — Окрест-рест!
Раза два Еремей вываливался из коляски, набил себе огромную шишку на лбу. Все же прохладный воздух вечера произвел на него некоторое отрезвляющее воздействие, он отдал кнут Нефедычу и отряхнул от пыли сюртук.
Коляска подкатила к барскому дому. Еремей сказал Нефедычу:
— Езжай на конюшню, пусть конюх распряжет жеребчиков. А ты возьми у него хорошие тонкие вожжи. Узлы, чай, вязать умеешь?
— Как не уметь!
— Ну, так поспеши!
Нефедыч вернулся, они вошли в темный дом. Еремей принес из своей комнаты канделябр. Сказал:
— У них свои канделябры, а у нас свои. И ступай потише, не как слон, а то убежит.
— Кто?
— Канделябр.
Нефедыч подумал, что управляющий рехнулся. Но пошел на цыпочках. Пришли к комнатам, в которых Пьер Жевахов разместил Палашку. Она жила теперь, как барыня, в комнатах были цветы в горшках, диваны, картины, книги. Голландская раззолоченная лютня и статуя Аполлона Бельведерского украшали жилье. В клетках резвились щеглы и канарейки. Кровать в спальне была застелена простынями и покрывалами с рисунками русских пейзажей.
Еремей рванул дверь
она оказалась заперта изнутри. Это было особенно обидно: безродная крестьянка, а барыню из себя корчит! Еремей рванул дверь, и оторвалась дверная ручка.
— Отопри! Хуже будет!
— Ни за что не отопру, барину пожалуюсь!
— Барину? Я сам теперь барин! Нефедыч, тащи топор!
Палашка отперла дверь:
— Стыдно вам, Еремей Иванович, среди ночи врываться. Вы же в нетрезвом состоянии.
Еремей ударил Палашку кулаком в подбородок, она рухнула на пол. Он поднял ее, возложил на постель, начал в остервенении срывать одежды. Приказал Нефедычу привязать ее вожжами за руки и за ноги к спинкам кровати. Нефедыч это исполнил, Палашку было жалко, но Еремея злить нельзя.
— Так! Теперь можешь уйти, без тебя управлюсь.
Палашка напряглась, задергалась, пытаясь освободиться от пут. С жалобным звоном упала лютня, защебетали, запрыгали в клетках птицы.
— Врешь! — сказал Еремей.
От меня не уйдешь. С братцем моим спала? Ну и со мной поспишь, от тебя не убудет! Ишь ты, канделябр!..
Он ушел от нее под утро. Развязал заплаканную, тихую. Вожжи забрал с собой. Кто ее знает, еще повесится. У баб, известно, волос долог, а ум короток.
Утром Палашка в простом сарафане и в старой душегрее пошла с корзиной в руке на окраину деревни. Там были амбары и рига. Мужики таскали мешки и складывали на телеги. Палашка отозвала одного из них в сторону.
— Фомка! Я тебе по-прежнему люба?
Фомка почесал затылок:
— Мало ли кому ты люба. У тебя вон художник был, да сын княжеский.
— Ты хочешь мне помочь?
— Как это?
— А вот я пойду сейчас к большому логу калину собирать. А вы, когда с обозом поедете мимо, меня захватите. Довезете до Москвы. К старому князю хочу в дом на работу проситься.
Фома глядел разочарованно.
— А я-то думал… Но как я тебя с собой возьму? От Еремея указа такого не было. За самовольство он и на конюшне выдерет. Я ведь не один еду. Нас четверо мужиков. Топоры с собой берем, дубины. Теперь на дорогах шалят. Мужики и скажут, чтобы не брал тебя, раз дозволения не было.
— Я мужикам по два ефимка дам, а тебе целых пять.
— Тогда дело другое! Жди нас у лога. Сейчас овес да муку погрузим и тронемся. Жди.

6. КЛЯТВА ПОД МОСТОМ

Темные тучи стремительно неслись над куполами церквей и кремлевскими башнями. И сеяли на лету то дождь, то снег. Ветер сбивал с ног прохожих, сваливал набок экипажи. Был день, но стало сумеречно, как бывает поздним вечером. Люди уходили с улиц в дома, крестились: «Господь карает, видно, за грехи родителей». На Руси говорят, что в такую погоду хороший хозяин собаку из дома не выгонит. В такую погоду покрепче запирают ставни и зажигают перед иконами свечи.
А под каменным мостом в арочном пролете притаились люди. С моста их было не углядеть. Кучи мусора и устои моста надежно укрывали их.
Собравшуюся под мостом компанию с полным основанием можно было назвать пестрой. Кто-то костюмом напоминал кучера, кто-то был одет почти прилично. Одни были одеты в легкие зипуны, другие имели на себе шубейки. Все эти люди не обращали ни малейшего внимания на посвист холодного ветра, на непогоду.
Был тут странный человек с длинными черными волосами, спускавшимися на щеки и на нос. Когда он встряхивал головой, волосы на миг разлетались, так что были видны его жгучие глаза. Сверкнут дикие зрачки и вновь скроются под волосяной завесой.
— Ну, Глындя, — сказал этот человек, — ручаешься ли ты головой за нового брата? Смотри, ежели что! Пусть он платит взнос да повторяет за мной клятву.
Глындя кивнул Мухину, дескать, давай. Леха поклонился атаману и протянул кисет с деньгами. Деньги были пересчитаны и спрятаны за пазуху. Жесткой рукой атаман ухватил Мухина за ухо и скороговоркой произнес:
— Уха два, язык один, слухай ухом, господин! Больше ухом шевели, языку-то не вели. Тихарю и сиварю, никому не говорю. Не имаю сроду страху, не продамся за жермаху. Скажи: аминь!
— Аминь! — сказал Леха.
Атаману подали бутыль, он нацедил из нее стакан зеленого хлебного вина.
— Теперь ты наш! — торжественно сказал атаман, посверкивая сквозь волосы огненным глазом.
Выпей! А ежели клятве нашей изменишь, с тобой будет то же, что с Каманей. У нас теперь как раз будут с ним разборы.
Он обернулся к человеку в легкой поддевке, связанному по рукам и ногам. Человек этот обводил всех глазами, вздрагивал телом, как загнанная лошадь.
— Каманя сремизил пять царских, когда ходил к фартовой маме. Все, что мы у Рогожской заставы взяли, она поставила в десять, а он мне принес только пять. Что за это полагается?
— Карачун! Лахман! — воскликнули сразу несколько человек в один голос.
— Правильно! Лахман! Каманя, будешь молиться али так попрощаешься?
— То неправда! Она дала только пять! — заговорил Каманя.
— Зачем морок пущать, когда и так темно? Марью знают все честные воры в Москве. У нее обману и в заводе нет. Мы ведь можем ее сюда позвать.
Каманя отчаянно замотал головой:
— Братцы, простите, бес попутал, я... завсегда! Вы же знаете, на какие дела ходили! Я же свой!
— Бес тебя попутал, к бесу и иди! На вот, покури трубочку, бедолага.
Каманя принялся курить, из глаз текли слезы, лицо покрылось красными пятнами. Он выдохнул вместе с дымом:
— Атаман! Прости, отслужу!
— Каманя, ты же сам знаешь, что простить нельзя. Я прощу, браты не простят. Верно, браты?
— Верно! — взревела ватага.
— Ну, браты, попрощайтесь! Поцелуйте его. Каманя, ты не дрожи, мы тебя быстро!
Атаман! Дай напоследок вы-ыпить! — взвыл Каманя.
Атаман подал ему стакан и бутыль. Каманя очень медленно, но один за другим опорожнил в себя четыре стакана. Этого хватило бы свалить с ног слона. Но вино его не взяло, хотя было очень крепким. Это поразило всех. Подождав немного, атаман сказал:
— Выпил? Выпил! А теперь — до свиданьица. Ты, значит, там, у бога, все обскажи, что мы не виноваты. Скажи: не от злого нрава, от мук тяжких ушли в вольную жизнь. Баре-господа нас измордовали, а мы тоже божьи твари, и жить хотим. Всюду грозят нам топором да плахой. Татями зовут. Лютуют. А мы только отмахиваемся. Сами они первые начали, сами перед богом в ответе.
Мухин потихоньку отошел в сторонку, но атаман его вернул:
— Куда? Вернись!
И стал шептать ему на ухо горячими губами:
— Сейчас его на колени поставим, а ты пест возьми. Как он молиться станет, заходи сзади, бей по затылку, да так хорошо, чтобы он прямо к богу летел, без перемены лошадей.
— Не смогу, — сказал Мухин, бледнея.
— Ты этого не изрекал, я этого не слышал! — сказал атаман, вкладывая пест ему в руку. — Ты ведь не хочешь вместе с ним отправиться?
Атаман пнул Каманю в зад.
— Падай на колени! Молись!
Каманя неохотно встал на колени, но не молился, а оглядывался. Заметив, что Мухин держит руки за спиной, Каманя, видно, все понял и заковылял на коленях от него подальше.
— Стой! Что же ты за мужик такой, что же ты за разбойник?! Ты трусливая мышь! Гнусь лесная! Даже умереть по-человечески не можешь! — заругался атаман. — Стой, говорю! Возьми еще стакан хлебного! Пей!
Каманя только поднес стакан к губам, как Мухин изловчился и оглоушил его пестом. Попал не по затылку, но удар был страшен. Лицо Камани превратилось в лепешку, он замычал, захлюпал кровью. Мухин ударил второй раз, попал в висок. Каманя успокоился навек.
— Для первого раза сойдет! — сказал атаман. — Молод еще, привычки нет. Ничего, обвыкнешь.
В это время мощный порыв ветра загудел в пролетах моста, и завыло что-то, словно заплакало.
Один из бандитов указал перстом в небо:
— Ей-богу что-то черное ввысь полетело. Не Каманина ли душа?
— Сие может статься! — сказал атаман. — Душа у каждого есть. Она-то и скорбит, мучается. А телу теперь все равно. Одежку с него не снимайте, она ветшаная. Забросайте сучьями, да кровь присыпьте землицей, да скоро расходитесь в разные стороны. После пошлю других людишек, они его прихоронят, царствие ему небесное! Да только попадет ли он в него? Всем нам, видно, одна дорога — в ад! Ладно! Обычай наш знаете, если в ком из вас мне надобность будет, позову.
Атаман поднял воротник собачей шубейки, нахлобучил сильнее шапку. И, неслышно ступая, ушел, исчез, словно и не было его никогда.
Мухин уходил вместе с Глындей. Спросил:
— Как зовут атамана? И почему он так волосат?
— Теперь тебе можно поведать, теперь ты свой. Зовут его Бир. Непростой человек. Бойся ему не угодить. А волосат он оттого, что в каторге ему на щеках и на лбу выжгли раскаленным клеймом надпись «Вор». Слово сие никакими силами с лица теперь не сведешь. Вот он и напускает волос себе на щеки и на лоб. Так и ходит. Лютый-прелютый.
— А на что нам с ним якшаться? Жили бы сами по себе! Из-за него я грех на душу взял. Зачем было убивать бедолагу? Зачем вообще сюда было идти?
— Мы где жеребцов продали? В яме около Москвы. Там его люди сидят. Попробовал бы просто так жеребцов продать, быстро бы в узилище оказался. А что Каманю под мостом убили, так не он первый, не он последний. За лето там уж человек десять угрохали, укаючили. А всего под этим мостом похоронено, может, сто воров, а может, и двести. Только это кладбище невидимое. Мы крестов не ставим. Даже камня на могилки не кладем. И самих могилок нет. Одно ровное место. Но мы помним, где и кого похоронили. И когда. Но ты не хмурься, не думай, летом там очень для сердца отрадно! Что твой рай небесный. Ветлы свои ветви над водой склоняют, по угору шиповники и боярышники цветут. Там и добро дуванить удобно, и пить, гулять. А если погоня будет, так на реке следов не бывает. У нас летом лодки в кустах спрятаны. Крючки явятся, прыгай в лодку и беги. Река никому не скажет, не выдаст. Лишнее можно утопить, концы в воду.
— Не вечно же бегать. А Бир… Найдется и на него управа. Как веревочка ни вьется, все равно конец найдется.
— Ты Бира не знаешь. Три раза с каторги бежал. В него много раз стреляли, его пуля не берет, ни медная, ни железная, ни серебряная, только золотая. А фискалы-крючки сего не унюхают никак! И осторожный он, Бир-то.
Мухин передернул плечом:
— Что бы ты ни говорил, мне он не понравился. От него бы подальше нам держаться, лучше было бы.
Молодой ты еще. Даже усы не отпустил. Отпускай давай, скосырем станешь!
Но Мухин думал о том, что вот ни за что ни про что отдали такие деньги волосатому мужику, который себя атаманом называет. Чем Маканю пестом долбить, надо было этого Бира по лбу треснуть. Да и объявить всей собравшейся сволочи, что отныне он, Мухин, атаман! Вот был бы переполох! Тогда можно было бы и усы отпустить.
— Ты чего смеешься? — спросил Глындя. — А, понял! Ты уж себя могутным увидел, теми глазами, что у тебя внутри. Ты уже мечтаешь сам атаманом стать! Так? Угадал? Конечно, угадал! Первого в жизни человека убил и воспарил, как кречет в небе. Бир этих людишек, знаешь, сколько на дерьмо перевел? Без счета. Тебе с ним тягаться? У тебя тут никакой заручки нет. У тебя даже пашпорта нет! И у меня тоже нет. И без Бира мы эти пашпорта не достанем. А без них по Москве много не набегаешь. У Бира есть приятель. Он в печатне самые настоящие пашпорта делает. Но даром не даст. Надо нам хорошие деньги достать, да еще Бира подмаслить. Для большого дела надо и компанию большую. Пойдем-ка в ночлежный дом, переночуем, а утром во Всесвятской бане все обдумаем, обговорим. Там воры собираются. Может, кого в помощь возьмем.

7. КОРЕНЬ МАНДРАГОРЫ

Между тем Федор Фомич Левшин Томасу по-прежнему настоящих заданий не давал, говорил:
— Пока, шер ами, ходи по Москве и окрестностям, приглядывайся. Язык изучай. Оклад мы тебе платим, а звание и должность дадим потом, когда время придет.
Это были как бы бесцельные блуждания.
В конце лета Томас съездил в Ибряшкину. Думал повидать Палашку. Встретил его в доме управляющий, по обычаю своему пьяный. Пригласил откушать. Обедали в людской. Томас заметил, что челяди в доме почти не стало и все грязью заросло.
Еремей громко чавкал, обгладывая кость. Он обрюзг и вроде даже состарился. Говорил хрипло:
— Палашку вам видеть? Никак невозможно. Сам бы посмотрел. Я уж докладывал его светлости Георгию Петровичу. В позапрошлом годе пошла калину брать и не вернулась. Лешие, видать, запутали, черти в болота утащили. А если девок здешних станете спрашивать, и они вам скажут, что я из них канделябры делаю, так вы им не верьте. Это наговаривают на меня. Я больной, у меня внутри жила лопнула...
Томас понял, что вино вогнало Еремея в пьяный бред.
Прогулялся по деревне. Самодельная скала, при помощи которой Пьер когда-то устраивал рукотворный водопад, была разобрана мужиками. Они растащили камни по домам, потому что из камней этих удобно было класть печи. Поговорил с мужиками и бабами. Они подтвердили: да, Палашка потерялась. Что с ней случилось — никто не знал. В округе болот много. Бегает там, говорят, двухголовый волк, воет по ночам страшно, в два горла. А еще в деревне из колодца недавно высовывалась телячья голова и по-человечьи тосковала, пить, дескать, хочу, крови человеческой жажду, плесните мне в колодец на донышко.
Так и отбыл Девильнев из Ибряшкиной несолоно хлебавши. Вернулся в Москву и нанес визит к Жеваховым. Забрал свой кожаный мешок, со дня его приезда в Москву хранившийся у Жеваховых. Узнал, что Пьер после освобождения уехал в Петербург гостить к своему двоюродному брату.
Вечером в своей холостяцкой квартире достал из мешка ларцы с амулетами, маленькими портретами родственников, в серебряных овальных рамках. В одном из ларцов хранились засушенные корни Мандрагоры. Корни напоминали человеческие фигурки: вот руки, вот ноги, вот голова. Давным-давно в трактате предка Томас прочел о том, что настой корня мандрагоры просветляет внутреннее астральное зрение, позволяет заглядывать в будущее и прошлое, и в суть различных вещей.
Верхние Альпы в лесистых горах были исхожены алхимиками тринадцатого века. Сжуют пьяный корешок и — возбуждаются невидимые нити, пронизывающие человеческий организм. Оживают золотые шнуры света, идущие от мозга к сердцу и печени, к рукам и ногам. Они трепещут, завиваются в спирали вселенной, уходя за переделы ее и возвращаясь. И неожиданно вспыхивают озарения. И, нагреваясь в реторте, красная ртуть Меркурия издает характерный посвист. Это элемент, распадаясь и превращаясь в новое неведомое вещество, поет песню смерти и зарождения. У алхимиков это называется лебединой песней.
Но мандрагора — это конек не только алхимиков, но и гадателей, провидцев. У принявшего ее человека нередко открывалось тонкое потустороннее зрение. То, что у святых бывает естественным путем, маги и волшебники достигали при помощи корня. Открывалось свечение вокруг всех предметов: минералов, растений, животных, вокруг человека. Было видно разноцветие их свечения и изменение его. Природа как бы представляла живые волны света, который излучался, перетекал.
Тем, кто употреблял мандрагору, являлись стихиали природы: стихийные духи. Саламандры — духи огня, сильфиды — духи воздуха, ундины — духи воды, гномы — духи земли. Они водили хороводы, пришептывали, дурачились и дурачили. Могли помочь, могли сгубить. Это была тайная и опасная игра!
О! Томас помнил! В детстве ходил с дядей в горы. Дядя Жан показал мандрагору и дал кусочек попробовать. Томас изумился тому, что вся природа стала светиться. Все эти горы, ледники зазвучали фонтанами света. Цветы фонтанировали, переливались всеми цветами радуги.
Очень хорошо! На новом поприще ему этот корень пригодится. Пожевать кусочек мандрагоры и... Он встречает человека, человек ему что-то говорит, а вокруг головы говорящего видно световое поле. И сразу ясно: лжет этот человек или говорит правду. Врет? Темные тона вторгаются в его свечение, затмевают ауру. Душа извращена ложью. Он увидит в поле нечестного человека черные отметины, пятна. Можно предположить, что преступник носит в себе всю карту преступлений его. Дядя, тогда в детстве, говорил Томасу, что у святых ровное свечение бывает, чистое с голубым оттенком, и золотое сияние бывает у невинных детей.
Девильнев поставил на топившуюся плиту кастрюльку с водой, опустил в нее малый кусочек корня. Надо накрыть тряпицей, а потом крышкой, а сверху еще положить камень, чтобы крышка прилегла плотнее. Пусть корень томится на малом жаре несколько часов.
Ужинать Томас не стал. Достал бумаги, очинил перья. И по бумаге побежали строчки…
За полночь он выпил полстакана теплого отвара. И уснул. И ему приснилось, что Левшин его вызвал и предложил настоящее дело. И сказал:
— Вот с этого дня начинается твоя настоящая служба России.
И наутро явился посланник от Федора Фомича Левшина. Сказал, что нужно явиться срочно. Девильнев надел мундир, шинель с лисьим воротником, форменную фуражку.
Он шел по Москве с новым чувством. Он теперь будет уже не гостем здесь. Так он чувствовал. Предчувствие его не обмануло. Левшин сообщил Томасу, что по указу из Петербурга он окончательно принят в службу и получает должность обер-фискала. И он действительно произнес приснившуюся Томасу фразу:
— Вот с этого дня начинается твоя настоящая служба России.
Девильнев не слишком-то и удивился, он верил в корень мандрагоры, не зря же этот корень пил воды альпийских ручьев. Вода имеет память прошлого. Она вносит в наши жилы то, чего не охватить жалким человеческим сознанием.
Томас навсегда запомнил лекцию, которую прочел ему Федор Фомич в этот день. Левшин держит в руках агентуру. Агенты есть в кабаках и банях, в постоялых дворах и ямах. Есть агенты среди извозчиков, есть агенты и среди арестантов. Есть нарочитые агенты. Их подсаживают в узилища, и они знают воровской язык.
Левшин взял Томаса под руку и повел из канцелярии через двор к арестантскому помещению. И они пришли именно в тот каменный мешок, где Девильнев не так-то давно принял многие муки. Дверь узилища отпер тот самый Калистрат Калистратович Захаров, старообрядец, спасший Девильнева от смерти теми глоточками воды, которыми ссужал его тайком. Калистрат Калистратович Захаров невозмутимо распахнул дверь и отступил в сторону, чтобы пропустить начальство.
Здесь мы содержим самых важных преступников, которых нужно хорошо подготовить к допросу, развязать им язык, — пояснил Левшин.
И у Томаса побежали по спине мурашки. Он поднял глаза к отдушине в потолке, она давала ему тонкий лучик света, во время его мучительного заточения.
— Но это еще очень хорошее помещение! — продолжил Федор Фомич. — У нас есть китайский кабинет. Каменный мешок, где человек помещается только стоя, а на голову ему день и ночь каплет ледяная вода. Там люди сходят с ума или просто сдыхают.
Затем они прошли в общую камеру, где на полу, на постилке из грязной соломы, лежало человек тридцать арестантов. Одни из них были в ручных кандалах, другие в деревянных колодках, третьи были без оков. Все они были грязны и страшно чесались.
— Не приближайся к ним слишком близко, — сказал Федор Фомич, — не то наберешься хорошо откормленных бекасов! А ну, встать, рвань непотребная! Постройтесь в ряд!
Арестанты неохотно поднялись, стали, как попало, никто и не подумал выстраиваться в ряд. Всем своим видом они выражали полное безразличие к пришедшим. Кто стоя дремал, кто доругивался с приятелем на своем воровском языке. Левшин выравнивал строй при помощи пинков и ударов своей массивной трости.
Затем стал прохаживаться вдоль строя.
— Нужно хорошо запоминать их лица. С ними еще не раз придется свидеться. Они тут большие затейники. С этапов бегут. Надо их рожи запомнить крепче. У кого-то нос выдается, у кого-то уши. Голова у одного может быть тыковкой, а у другого может быть и арбузом. Так что запоминай, пригодится. Слушай, как говорят, заучивай их язык.
Томас вглядывался в лица разбойников. Они равнодушно глядели на него и Левшина, у них были свои мысли и желания, пока Томасу неведомые.
Вышли из душного помещения на двор, Левшин продолжал пояснения:
— У тебя будет подьячий, чтобы на каждого арестанта писать формуляр. Там запишет он день и год, в кои народился сей разбойник, и какого цвета у него волосы, какой формы лицо. Укажет рост и особливые приметы. Всех новых арестантов надо сличать с формулярами, а если его в бумагах нет, тотчас заносить в бумаги. Это помогает в нашем нелегком деле. Скоро ты узнаешь их воровские притоны, где они сдают для продажи краденое, пьют вино и любят своих грязных красоток. Узнаешь их секретные дома, узнаешь о воровских титулах и должностях. У них ведь есть свой высший свет, есть свои короли и свои придворные, свои трубочисты и лекари. Есть, которые грабят только на мосту, а другие грабят только под мостом. Они подразделяются. Одни при помощи сверл и крючков отпирают запертую хозяевами на ночь дверь. А хозяева потом просыпаются в дочиста обобранной квартире. Другие могут днем или ночью проникнуть в дом через форточку. Есть похитители лошадей и потрошители карманов. Много всяких. Игроки в карты и зернь. Все и за год не пересказать. Дело наше, можно сказать, военное. Надо и саблей владеть, и пистолетом, да и просто дубиной махать придется учиться. Смотри, твой кабинет, здесь будешь вершить допросные дела. А сейчас пойдем в другой. Сведу тебя с доносителем нашего приказа, Ванькой Ляпкиным. Он сам был вором. Но однажды повязали его с поличным. Не захотел в каторгу и выдал известные ему вертепы. Тогда наш отряд за одну ночь поймал три десятка злодеев. Правда, потом дело пошло похуже. То ли Ванька стал хуже стараться, то ли воры стали лучше прятаться. Но все же тебе с ним часто придется совет держать.
И они прошли в угловую комнату, и там Девильнев с удивлением понял, что Ванька — это уже давно знакомый ему полковник Иван Осипович! Левшин сказал:
— Ну, Ванька, вот тебе новый знакомый. Поучи его нашим делам, обскажи, что знаешь.
Было видно, что Иван Осипович не ожидал этой встречи. Он кинул острый взгляд на Девильнева и опять опустил глаза в бумагу, а Левшину сказал:
— Почему же не поучить, ежели человек хороший. Если сказано поучить, то и поучим.
— Вот и ладно! — сказал Федор Фомич Левшин, повернулся и ушел.
— Господин француз решил стать грозой разбойников? — насмешливо спросил Иван Осипович. — Стало быть, отмороженные уши зажили?
— Зажили! — ответил Томас. — Привыкаю к русскому морозу. Но вот вас, полковник, я рад встретить вновь. Вы однажды спасли мои отмороженные уши, а потом зачем-то участвовали в моем аресте. А теперь нам предстоит сотрудничать. Странная все же судьба.
— У нас есть пословица: гора с горой не сходится, а человек с человеком всегда сойдется. Ну, вы поняли уже, что я не полковник, вам Левшин, конечно, все обсказал?
— Обсказал. Но ваш французский язык, солидный вид…
— Эх! Воры ведь тоже разные бывают. Надо, так и французскому обучишься, и немецкому. Тогда можно и иностранцев потрошить. Как говорят на Руси: век живи, век учись. И еще толкуют, что нужда и за заплаткой грош найдет. А у нас тут мундир можно любой надеть, любую бороду приклеить. В одну минуту можно стать хоть генералом!

8. ЭТО — В ШТАНАХ!

Когда карета въехала в Петербург, Пьер Жевахов приказал вознице остановиться возле первой же церкви. Агенты, следовавшие за каретой Жевахова от самой Москвы, тоже остановили свою карету. И поспешили в ту же церковь. Но Жевахов как в воду канул. Долго метались между прихожан и прихожанок бедные агенты. Один был наряжен матросом, другой мещанином, третий крестьянином. Заглядывали мужчинам в лица
Жевахова не было.
Служба кончилась. Прихожане стали расходиться. Вышла из церкви и стройная красавица с копной русых волос, выглядывавших из-под дорогой темной шали. В руке она держала изящный зонт, дорогое платье при ходьбе шелестело и обнажало щиколотки.
Красавица наняла извозчика, что говорило о ее невысоком положении в обществе, ибо не имела собственной кареты.
Шпики следили за каретой Жевахова и не обратили на красотку ни малейшего внимания. А она назвала извозчику адрес и томно откинулась в коляске, над задним сиденьем которой по случаю дождя был раскрыт кожаный веер.
В переулке за каналом показался каменный дом, в котором жил французский посланник маркиз Жак Иохим де ла Шетарди. Сей муж давно вел тайную борьбу с засилием немцев у российского трона, кои мрачно сеяли здесь вражду к прекрасной Франции. За ним следили. Возле дома днем и ночью бродили переодетые агенты, запоминая всех, кто входил в дом посланника, и всех, кто выходил из него. Чаще всего агенты Ушакова изображали из себя продавцов сбитня. Они таскали на ремнях пузатые медные сосуды, каждый такой сосуд имел два крана и назывался «казаком». В него был налит горячий сбитень. В центре сосуда в специальной трубе тлел древесный уголь, не давая напитку остыть.
Агенты, видимо, неплохо зарабатывали на продаже сбитня, ибо погода в эту пору в Петербурге чаще всего была промозглой, холодные ветры задували от Финского залива, летели над Невой и каналами. Прохожие спешили выпить горячего сбитня, на меду, с пряными травами и приправами.
Красивая женщина тоже попросила себе сбитня. Выпила и сказала, что у нее нет денег и она отдаст потом. Сбитенщик-агент остолбенел от неожиданности. Потом заулыбался:
— Вот ежели бы поцелуй за сбитень получить, так можно было бы налить еще!
Женщина шлепнула его зонтом по заднему месту, мелодично сказав:
— Подожди, милый, может, еще и два поцелуя получишь! — и вспорхнула на крыльцо дома французского посланника.
«Наверняка новую горничную нанял проклятый французишка! — завистливо подумал агент. — Вот жеребчик! Женщин меняет ежедневно, сколько фрейлин познал, говорят, с самой принцессой Елисаветой путается».
А незнакомка смело вошла в дом и сказала мажордому:
— Доложи-ка маркизу де ла Шетарди, что прибыла Марианна! Что ты смотришь на меня, как баран на новые ворота? Иди выполняй, что сказано. По одежке встречают, по уму провожают. Слыхал такую русскую пословицу?
Француз-мажордом пожал плечами и неохотно пошел выполнять приказание странной незнакомки. Вдруг попадет от хозяина? Девка-то явно не того круга!
Маркиз, услыхав о приезде Марианны, не рассердился, а быстро спустился по лестнице, схватил незнакомку за руку и потащил в свой кабинет.
Когда они остались одни, незнакомка задрала платье и сказала:
— Один момент, дорогой маркиз, сейчас я сниму панталоны и вы будете полностью удовлетворены.
— Ни минуты не сомневаюсь! — воскликнул маркиз, обнажая ровные белые зубы.
Прелестница приспустила панталоны и вытащила из них увесистый сверток.
— Вот маленький подарочек для нашей принцессы от кардинала Флери и Семена Нарышкина. Эти денежки еще больше поднимут престиж Елисаветы среди славных гвардейцев. Им же надо побаловать содержанок, приодеться. Деньги вообще никому не мешают.
— Уверяю вас, дорогой Пьер, — сказал маркиз, — дело не только в деньгах, гвардия и народ — за принцессу. Им надоели немецкие правители. Вот и Бирона в ссылку отправили, а все едино — всем управляют немцы. Да и нынешний наследник, в нем и крови-то русской почти нет. А принцесса Елисавет все же дочь великого Петра! И как она щедра и красива! Народу это нравится. Конечно, ей теперь очень нужны деньги. Весы ведь могут качнуться и в ту, и в другую сторону. А я уж и не чаял получить от вас эту посылку, ведь вы же были в застенках Ушакова!
— Был! Но у них не было ни малейших улик против меня. Я увидел слежку за собой сразу, как возвратился из Франции. И я отводил им глаза: пьянствовал, дебоширил. Потом уехал в имение. Они меня взяли без каких-либо улик.
— Милый Пьер! Вы же не хуже меня знаете, что этим костоломам даже и улики не нужны. Под пытками люди наговаривают на себя.
— Клянусь, что выдержал бы любые пытки, но очень вовремя умерла Анна Иоановна. Новые правители пока себя не чувствуют на твердой почве. Вот меня и выпустили. Но я не сомневался, что за мной следят. Я даже эту слежку замечал не однажды. Трюк с переодеванием в церкви совершенно сбил филеров с толка. Как хорошо, что там служит мой бывший крепостной!
— Но где же вы прятали такую сумму денег, когда были под допросами? Говорят, были строгие обыски и в вашем дворце, и в имении.
— При обысках ничего не нашли. А где я прятал письма и деньги, этого я даже вам, маркиз, не скажу. А теперь дайте мне грим и костюм старухи. Я переоденусь и оставлю вас. Скоро прибудет с деньгами новый посланец из Парижа, с такой же суммой или большей. Эти деньги на одной из почтовых станций попадут к моему человеку. А я после явлюсь к вам в облике нищего. Вы уж не велите меня гнать... Передайте мой привет принцессе!
Через несколько минут из дворца Шетарди вышла безобразная старуха, она несла корзину с бельем. И агент Ушакова подумал, что посланник мог бы себе нанять прачку помоложе и покрасивее. Агент ждал до конца смены, когда же выйдет из дома посланника красивая куртизанка, обещавшая поцелуй за стакан сбитня, но ее он так и не дождался.
Ворота распахнулись, и маркиз Жак Иохим де ла Шетарди выехал из них в раззолоченной карете, которую тянули кони, запряженные цугом. Кучера на передке были в белых перчатках, а сзади стояли мальчики, точно так же одетые и тоже в перчатках.
«За Смольную деревню попер, к принцессе, — отметил про себя агент. — Ну, там другие глаза за этим французским прохвостом доглядят. И что это начальство на агентов гневается? Ведь дело знают, кажись?»
А Жак Иохим де ла Шетарди ехал и улыбался своим мыслям. Конечно, сыск в этой холодной стране страшен и суров. Но слишком уж прямолинеен. Потому и не всегда действенен. Вот Пьер после Парижа действует с французской игривостью. Талантливый человек. Жаль, что в масонстве он пока стоит невысоко. Но это дело наживное.
Елисавета в это время томилась, глядя в окно. Рядом с ней был верный друг Жанно. Несмотря на свой уже далеко не юный возраст, Жанно был горазд на всяческие забавы. С юношеским пылом готов был участвовать в разных проказах. Он всегда хорошо знал, чего хочет Елисавета, изучил ею всю до последнего мизинчика. Да и немудрено. Герман Лесток прибыл в Россию много лет назад и был личным врачом Екатерины Первой. На его глазах малютка Елисавет росла и расцветала.
Правда, одно время Петр Великий приревновал лекаря к своей царственной супруге Екатерине и сослал Германа в Казань. Но после смерти мужа Екатерина Первая вернула Германа ко двору и сделала его лекарем своих дочерей.
О! Жанно не уподоблялся лекарям императрицы Анны Иоанновны, которая, бывало, позволяла себя ощупывать лишь через специальное покрывало. Лесток обычно говорил Елисавете:
Я вам почти отец, к тому же я врач, вы можете меня не стесняться совершенно, это поможет вашему телесному и душевному здоровью.
А принцессе скрывать от мужских глаз свое тело не было нужды. Она знала, что тело ее прекрасно. И Жанно не раз причмокивал от восхищения во время врачебных осмотров.
Елисавета с детства завораживала всех красотой. В детские годы она была ангелочком, амурчиком. По-французски говорила прекрасно. Так что поболтать с французом для нее всегда было истинным удовольствием. И о первой же своей отроческой любви она советовалась со своим преданным Жанно Лестоком. А потом и по другим любовным связям. И Жанно давал медицинские советы: как и что сделать, чтобы не повредить любовью своему здоровью. И как сделать так, чтобы достичь в постели наивысшего блаженства. Нет, он не варил любовных эликсиров, он знал, что в организме каждого человека достаточно волшебных токов любви, нужно только уметь их использовать. И принцесса Елисавет, несмотря на молодость, уже многое поняла в искусстве любви.
Любовников у нее перебывало немалое количество. И много раз ее сватали. Но свадьба с французским дофином была расстроена по тайным причинам. Другой ее высокородный жених умер перед самой свадьбой, что очень ранило ее чувствительную душу. Многих она отвергла. Совсем недавно ее попытались сплавить в Персию, только бы подальше от русского престола. Надир-шах прислал богатые подарки, много драгоценных камней. Елисавета не хотела даже слушать о подобном замужестве. Друг Жанно не уставал повторять ей:
— Зачем вам зарывать свою красоту в дикой азиатской стране, где никто вашей красоты и образованности не оценит? Вы говорите по-французски лучше любой парижанки, вы тонкий знаток французской литературы и театра. Кому в дикой Персии нужны ваше остроумие, знание политеса, умение одеваться, ваши великолепные манеры? К тому же, российская корона это корона величайшей страны мира, повелительницей которой вы должны стать по праву. Вы боитесь, что вас заточат в монастырь либо вообще уничтожат? Правильно боитесь. Чтобы этого не произошло, вам нужно действовать первой, а мы вам поможем.
Теперь, заметив карету Шетарди, Жанно сказал:
— Наверняка он везет еще один кирпичик для здания нашей победы!

9. НОЧЬЮ В ОДИНОКОЙ КЕЛЬЕ

К стенам Ивановского женского монастыря примыкают сады и строения господских и купеческих усадеб. Все возле стен заросло деревьями, кустарниками, цветами. Летом из зеленой травы проглядывают камни с именами великих страстотерпцев, схимников и послушников. Деревянные и каменные кресты стерегут их покой. Нагреется камень от летнего солнышка, приложит к нему монахиня худую ладошку, почувствует ток чего-то неведомого. Вздохнет, перекрестится, пойдет дальше.
Летом в здешних кущах отрадно душе! Над полянами деловито гудят шмели, по тропинкам катят свои огромные шары жуки-скарабеи. Говорят, что земля имеет форму шара. Доказано в немцах. Может, оно и так. Для жука его земля — навозный шар. Может, и нашу матушку-землю катит по небу неведомый жук? Но это одному господу-богу известно.
За монастырскими стенами великое множество больших и малых строений. Тут амбары с зерном, каретники с лошадьми, сараи с разной хозяйственной животиной, сеновалы, кладовые. Есть шорные, кузнечные и прочие мастерские. Глубокие подвалы с кривыми темными ходами хранят тайны, навек укрытые от непосвященных. Между службами и келейными корпусами, между храмами и часовнями
множество лесенок, переходов, запутанных коридоров.
По одному из коридоров быстро шла ясноокая монахиня Досифея. Сподобил господь! Чудесной ясности глаза, голубые лучики-колечики мерцают, как круги, расходящиеся в прохладном колодце. Какая совершенная чистота, незамутненность взора, какая голубиная невинность. Идет и смотрит сквозь мир, куда-то далеко-далеко. И никакие молитвы, никакие посты не смогли замутить красоты необычайной этой черницы. Лицо молочной чистоты дышит здоровьем и свежестью, ни прыщика, ни морщинки на нем. Не может монастырская мешковатая одежка скрыть стройный стан монашки. Что же заставило красоту такую укрыться за здешними стенами?
Монахинь здесь зело много. Но известно, что Досифея не пропускает молитв и служб. Молится истово и страстно. Идет Досифея с загадочной улыбкой на медовых устах. И встречные монахини думают, что душа ее где-то далеко летит на встречу с ангелами небесными.
О, как были бы поражены они, если бы узнали подлинные мысли ее! А она думала о том, что скоро станет... отцом. Странно? Может быть. Но жизнь так устроена, что все странное и необыкновенное, если его изучить и вдуматься в него, станет и обычным, и понятным.
Пять лет назад Досифея была Федькой Вербовым. Да для себя-то таковым и теперь осталась. Федька был казачком при отставном полковнике Самофорте в его собственном Самофорта поместье. Отчаянно пил вино Семен Иванович Самофорт. И бил двенадцатилетнего Федьку смертным боем. То сапоги плохо вычистил, то трубку не так набил. Напившись хлебного самодельного вина, Семен Иванович сваливался в постель и кричал казачку, чтобы прилег и погрел ему спину своим телом.
И однажды Федька не выдержал, плотно запер замком его спальню. Неслышной тенью скользнул в девичью, украл рубаху и сарафан. На кухне запасся калачами. Взял свечей, веретенного масла, дегтя, пакли. И все, что могло хорошо гореть, разлил и разложил у дверей спальни и других дверей. Двери подпер кольями. Разбросал всюду подожженную паклю. И кинулся бежать.
Тайными тропами пробирался Федька к Москве. Оборвался, перемазался в грязи и саже. Просил, Христа ради, в попутных деревнях. Так и до Москвы добрался, до Ивановского женского монастыря.
Почему решил в женском монастыре укрыться? А очень просто. Сгорел барин с усадьбой и со всей дворней. Преступление важное! Но ищут-то отрока, а тут пришла отроковица. Пусть ищейки-крючки по мужским монастырям порыскают!
Игуменье пришедшая отроковица понравилась: чудо как красива, взор кроток, глаз поднять не смеет, все готова исполнять. Являвшихся в монастырь особо-то не расспрашивали: что сами расскажут, то и ладно. И отроковицу Феклу (так назвался Федька) нарекли Досифеей.
Игуменья приставила Досифею к своей заместительнице, к самой старой в монастыре послушнице, к Евпраксии. Она была старожилкой монастыря, пережила несколько игумений. Великого ума и великих познаний женщина. Знала библию и весь греческий устав, читала и по латыни. И себя блюла, тысячи поклонов била, и обливалась зимой и летом колодезной водой до пояса, и растиралась платами белыми. На полях и огородах работала, как одержимая. Посты все до единого твердо стояла. И старость ее не брала. Сколько жила, ни морщин на челе не добавилось, не огрузла, не одрябла. Только лицо с годами потемнело, словно загаром вечным покрылось.
Лишь одна слабость была когда-то у Евпраксии. Сердце ее, бывало, тянулось к юным миловидным монахиням. А и грехом ее увлечение назвать было нельзя. Если, наставляя молодую сестру во Христе, приобнимет ее за талию, что ж с того? Если похристосуется с сестрой более крепко, чем другие монахини, так, может, это без умысла, а просто по горячности характера своего? И возраста зрелого? Как бы там ни было, это возраст уже трезвый и чистый, это годы, когда все мирское уходит с горизонта и взор человека сам собой устремляется к вечности.
Досифея, конечно, сразу поняла, что Евпраксия любуется ею. Не жалко, не убудет. Пусть и за талию подержит, рукой своей старой, но твердой, пусть по волосам проведет, что с того? Евпраксия стара, но не отвратительна, пропиталась ладаном, запахом древа кипариса, свежестью воды колодезной, травяными, медовыми настоями. Одежда черна, а белье под ней тонкое, чистое. Это все Досифея успела заметить.
А когда однажды в келье своей старуха не удержалась и прижала к себе Досифею слишком близко, глядя в глубину ее родниковых глаз, то сразу и поняла, что здесь такое.
— Так ты не Досифея? — прошептала она. — Ты... ты...
— Какая разница! — оборвал ее Федька. — Ты прижала меня к своему месту, значит, хотела чего-то. И оно у меня есть! А раз тебе охота и мне охота, значит, сам бог велел.
— Не кощунствуй! — сказала тяжело дышащая Евпраксия.— Ты найдешь тут сколько угодно молодых. Я ведь даже не среднего возраста…
— Брось ломаться! Молодых еще надо искать. Я к ней, к молодой, полезу, а она вдруг заорет? А ты — вот она, и я чую, как тебе хочется, накопилось в тебе, натерпелось, а теперь вырвется.
Он толкнул Евпраксию на постель и закрыл дверную задвижку. И была ночь, полная всхлипов, восторга и ужаса. И они оба лишились невинности. Евпраксия была застарелой девушкой, и Федька удивился ее способности к восторгам, горячности, крикам и слезам. И еще она боялась бога. И Федька боялся. Но он шептал тогда богу: «Ни один волос не упадает без воли твоей, значит, ты этого пожелал. Я ее утешил, она плачет от радости, разве же это плохо?»
Прошло время. И вот теперь он шел и думал о том, что Евпраксия понесла от него. Это она ему сама только что сообщила. Ребенок. Конечно, она скажется больной. Не будет выходить из кельи, он сам примет младенца, когда придет срок. Но ребенка в монастыре держать нельзя. И он не простой. Его родит старая дева! Это чудо. Это тайное знамение. И он решит, что с ребенком делать. Еще есть время, но надо все обдумать, надо ко всему подготовиться.
Надо, чтобы были еще люди. Здесь много таких, как он. Эти монахини, которые идут навстречу и с любопытством заглядывают в его лицо, они же чувствуют его превосходство? Без сомнения это так. Он может влиять. Он слышал от одного немца о том, что не все здешние обряды угодны богу. Попы переврали, люди обмануты. Вот отчего столько мук на Руси.
Вот он идет в образе Досифеи, и встречные тонут в его лучистых глазах. И он видит: они ждут от него чего-то. Им не хочется жить так, как они живут. Но кто же их жизнь сможет изменить? Он это сделает! Евпраксия ждала много лет настоящей ласки и дождалась. Он сделал. Они ждут истины, которая их освободит, он ее добудет.
Есть тут шорники из немцев, есть кузнецы из Литвы и Польши. Они объяснят, обскажут. Надо будет все разузнать, как там у этих аглицких квакерий бывает. Обещали с одним таким свести. Английский королевский человек. У забора есть лаз. Заросла яма шиповником, чертополохом, кислицей, пролезть там трудно, но можно. Он пролезет. Пойдет к иностранцу в дом. А уж если англичан полезет к нему под юбку, то получит неожиданный афронт! Посмеемся вместе. А там и о деле перетолкуем. Истинная вера нужна, настоящая! Вера в то, что нельзя мучить людей, но нужно давать им радость. Воскресения Христа не нужно долго ждать, он рождается именно здесь, именно сейчас, здесь и сейчас!

10. МЕРТВЫЕ ВОЗНИЦЫ

В новой службе, при немалой молодой отваге своей, изрядной сметке и привычной добросовестности, Девильнев стал делать успехи. Начальство посылало его на самые трудные дела.
Той холодной осенью все чаще стали находить в московских улицах и переулках возки, телеги и экипажи с удушенными седоками. Лошадей же при экипажах не было, их уводили вместе с упряжью. В своем кабинете, где на стене висел писанный маслом портрет главнокомандующего Москвы его сиятельства графа Салтыкова, Федор Фомич Левшин сказал Девильневу:
— Надо найти разбойников во что бы то ни стало. Больше всего экипажей с мертвяками случается на окраине, где горелые дома. После великого московского пожара окраины еще не застроились. Там мазурики и прячутся, да там их и черт не найдет, Ванька и тот ничего путного про эти горельники не знает. А может, лукавит? Так что ты, Томас Томасович, расстарайся, слухи о страстях наших уже и до Петербурга дошли.
При последних словах Левшин взглянул на портрет главнокомандующего, и Томасу показалось, что Салтыков недовольно нахмурил брови.
Днем Томас ездил к тем горелым домам на окраине. Тянутся они на многие версты. Так, видимо, должен выглядеть Аид, царство мертвых. Все черно, глухо, обуглившиеся стропила, полусгоревшие дома и полностью сгоревшие, когда торчат одни лишь печные трубы. И тянутся эти руины далеко-далеко. Там и сям кружатся вороны над обгорелыми развалинами. Кто-то вспугнул птиц?
И то ли говор в глубине этого гигантского пепелища слышен, то ли это ветер, пролетая сквозь пустые печи и трубы, гремит вьюшками и разговаривает? Бесконечно глухо, уныло и страшно. Ни один честный человек не рискнет углубиться в эти мертвые закоулки. И люди, вынужденные проезжать сей черный некрополь, невольно побыстрее погоняют лошадей. Каково-то здесь ездоку в вечерней темноте или в предрассветных сумерках?
Томас вернулся в служебное присутствие и прошел к Ваньке за советом. Ванька обычно при встрече учил Девильнева все новым и новым русским ругательствам. Томас смотрел в хитрые Ванькины глаза, просил его больше рассказывать о мире преступников. Тогда Ванька вставал из-за стола и прохаживался перед Томасом, как делают иногда профессора во время лекции. Ванька сильно прихрамывал при этом. Хромал из-за того, что в одной свалке повредили ему ударом сабли жилу правой ноги. Иногда, прервав объяснения, он затягивал свою любимую песню, тяжелую и тоскливую, как песня моряка. И означало это, что Ванька уже изрядно отхлебнул из штофа, который у него всегда был спрятан где-то в столе.
— Ты мне скажи, как к этим душителям подступиться?
воскликнул Девильнев. Где искать? У скупщиков лошадей?
— Нет! — сказал Ванька. — Не знаю. Это не настоящие воры. Они к скупщикам не пойдут. Наши таким делом, чтобы душить, не занимаются. Зачем же душить? Треснут дубиной по голове али топором. А то — душить, придумали тоже! И опять же скупщики ни в жизнь не сознаются. Они, ежели купят лошадь, тотчас угоняют в неведомые края, и перекрасят, и копыта переделают; а ежели лошадь старовата, то в кабак сдадут, на котлеты.
— А начальство торопит! Москва страхами переполнилась. Что же мне делать? — посетовал Девильнев.
— А на подсадку не пробовали?
— Это еще как?
— Проще простого. Вы на уток или вальдшнепов охотились? Не знаю, как у вас, во Франции, а у нас делают чучела, и к этим-то чучелам утки и подсаживаются. Вот тогда их и бьют. Сделать чучело! Одеться в крестьянскую одежку, да через горельники. Ехать в возке, запряженном хорошими, завидными лошадьми, там, где чаще всего бывают нападения. Они позавидуют, наскочат, а тут ему пистолет в зубы. Вот и получится: искал дед маму, да сам попал в яму!
Ванька расхохотался.
— А что, Иван Осипович, не поехал бы ты со мною?
Ванька сказал особенно длинную пословицу:
— Ты лезешь в пруд, хватаясь за прут, а с куста малину прут, и твоих девок трут! Иначе говоря, не могу я. Нога болит, хромаю. А в таком деле прыткость нужна.
Девильнев вдруг вспомнил Калистрата Калистратовича. Охранника, старообрядца. Медвежьей силы мужчина. Вот кого с собой взять! Да еще пару таких богатырей найти.
Девильнева позвал писарь:
— Вашему благородию новое сообщение поступило. Снова удавленника с экипажем нашли.
— Где?
У горельников, в закоулке.
— Едем!
Когда подъехали к месту происшествия, там был лишь будочник, испуганный и хмельной. Карета Девильневу показалась знакомой. На облучке полулежал мертвый дворецкий Жеваховых. По шее его шел синевато-красный рубец от веревки, кончик языка был высунут.
— Никто тут ничего не трогал? — строго спросил Девильнев будочника.
— Никак нет! — отвечал тот, испуганно тараща глаза. — Только веревка валялась, значит, возле колеса, обрывочек небольшой, так я подобрал, в хозяйстве сгодится!
Девильнев обругал его самым крепким русским ругательством и потребовал отдать веревку. Будочник пожал плечами, отдал барину веревку, сказав с некоторой обидой:
— Было бы доброе что. А то обрывок, козу к колышку привязать — и то не хватит.
Мертвый дворецкий князей Жеваховых продолжал показывать язык, словно дразнился. Томас невольно подумал о том, куда же девается после смерти душа человека? Что такое вообще — душа? Это же не просто пар, это образы Вселенной, родных лиц, это буквы и рифмы, ритмы и мелодии песен. Целую бесконечность вмещает в себя то, что называется человеческой душой. И как это горько и обидно, что душу эту можно сгубить простой грязной веревкой, стоит только удачно накинуть петлю кому-нибудь на шею. Томас вздохнул и накрыл лицо оставшегося без души бедолаги своим клетчатым платком... Куда гнал порожнюю карету дворецкий? Неудобно идти к Жеваховым, расспрашивать. Они не знают в какой конторе он теперь служит. Но надо во что бы то ни стало распутать это дело…
Поздним вечером мимо горельников двигалась тяжелая немецкая фура с сеном, в нее были впряжены два ухоженных жеребца. На облучке, сгорбившись, сидел Девильнев. Он был одет в крестьянское женское платье, и под зипуном прятал заряженный пистолет. Глупо и смешно быть в женском наряде, но что оставалось делать? Эта фура с сеном в позднее время проезжала здесь уже не первый раз. Два прошлых раза ее никто не тронул. Разбойники увидят женщину и подумают: «Вот легкая добыча». Таков был расчет. А может, и в этот раз только зря потратят время.
Ветер выл и свистел в пустых печных трубах на разные голоса. Черное небо низко надвинулось на мир и сеяло противную морось. Стук копыт в ночной тишине отдавался в сердце Томаса, как гром. Внезапно жеребцы заржали и замедлили движение. Белые саваны замелькали, закружились вокруг фуры, с тихим воем вцепились в оглобли. Мелькнули в полумраке клинки, перерубившие гужи и супонь. Лошади ошалело заметались.
Девильнев хотел выстрелить, но и шевельнуться не успел. Его шею обвила петля. Перехватило дыхание, мир затуманился и стал исчезать. Последним приветом мелькнули виды далекого Лез Авиньона, и все покрылось сплошным мороком. «Так вот как это бывает!» — мелькнула мысль и погасла. Томасу стало все равно.
Но тотчас из сена грянуло три выстрела, отчего три белых привидения окрасились красными пятнами. А другие бросились бежать.
Рассыпая по земле сено, спрыгнули с фуры прятавшиеся до поры Калистрат Калистратович и трое дюжих солдат.
— Держи татей! — крикнул Калистратович, перерезая душившую Томаса петлю. Томас вздохнул и открыл глаза, думая о том, что, видно, душа его улетела не слишком далеко, раз так быстро возвратилась в тело.
Воры, убегая, скинули свои белые балахоны, и теперь уж их было не разглядеть на фоне обгорелых домов. Все же Калистратович сумел захватить одного. Вор был ранен в плечо, но отчаянно сопротивлялся, утробно рыча, как зверь.
Наутро Калистратович отпер Девильневу ту самую камеру, в которой когда-то Томасу довелось посидеть в качестве арестанта. Теперь здесь сидел один из вчерашних воров. Был он длинноволос, угрюм. У этого человека сквозь волосы на щеках и на лбу проглядывали клейма «Вор». Видно было, что это отпетый каторжник. Плечо его было перевязано окровавленным полотенцем.
— Куда лошадей продаете? — спросил Девильнев. — Буланых барских жеребцов в последний раз увели, где они?
Волосатый глянул насмешливо и сказал:
— Мурза Мецуок, серый конь между ног, если брови хмурит, задом трубку курит!
Понятно, — сказал Девильнев. Посиди, подумай, может, еще чего придумаешь.
И закрыл железную дверь.
Девильнев уже знал, что с такими матерыми разбойниками говорить добром бесполезно. К пыткам же прибегать не хотелось. И ночью в своей каморке Томас прихлебывал из кофейника густой отвар Мандрагоры. Сердце билось мощнее, чаще. И глядел Томас вглубь себя и, одновременно, куда-то вдаль.
Он крутил в руках кусок веревки, которой был удавлен дворецкий. И Томасу неведомым образом открылась страшная ночь в горельнике и волосатый вор, накидывающий на шею дворецкому эту самую веревку.
— Сколь веревочка не вьется, все равно конец найдется! — как в бреду повторял Девильнев русскую пословицу.
Сколь веревочка…
Веревка превратилась в змею и поползла по московским улицам, за ней едва поспевал внутренний взор Девильнева. В центре горельников, в глуши, был пруд, а возле пруда был небольшой каменный дом. Он не весь выгорел, и в нем жили люди. И там был другой конец этой веревки.
Наутро оказалось, что нет свободных солдат, чтобы пойти искать тот дом. Обещали дать десяток конных на другой день. Девильнев зашел к своему подопечному, спросил:
— Все поешь? Может, сознаваться начнешь? Завтра я про тебя многое узнаю.
— До завтрева еще дожить надо! — только и ответил сей висельник.
На другой день Девильнев, солдаты и унтеры верхами въехали в горелые кварталы. Томас скакал впереди и указывал дорогу, хотя был здесь впервые.
И они увидели каменный дом с полуподвалом, верхняя его часть белела свежим тесом. Ограда была каменная и пахла известкой. С цепи рвались сторожевые псы.
— Чего господам надо? — спросил детина в болотных сапогах.
— Хотим знать твое звание, да чем ты промышляешь? И сколько вас в доме? И есть ли у вас пашпорта? — сказал Девильнев.
— В доме нас трое, все мы Иваны, родства не помнящие. Горелые дома разбираем на дрова, тем и живем. Пашпортов не имеем, они у нас в пожаре сгорели. Худа не делаем. Живем, никому не мешаем.
— Ладно! Привяжи покрепче собак, да пусть все, кто есть в доме, выйдут во двор. И не вздумайте шутить. Мушкеты у нас новые, а стрелки толковые. Как раз дыр наделают. Сквозь вас, как сквозь решета, все будет видно.
Из дома вышли еще два мужика и стали там, где им было указано. Девильнев с одним из унтеров учинил обыск в доме и в сарае. И сразу же нашел веревку, которая точно подходила к привезенному им обрывку.
Обитателям дома скрутили руки. Старший из обитателей, угрюмый бородач, говорил:
— Ни за что берете! Это Бир приказывал людей на дороге давить. Мы только приказ выполняли. Да попробовали бы не выполнить, он бы нас зарезал. А так мы дровами торгуем! Мы смирные! Вы Бира покрепче держите, страшный человек!
— Хватит и вам, и Биру! — пообещал Девильнев.
А в приказе Томаса ждал сюрприз. Бир сбежал из камеры. Там остались распиленные ручные и ножные кандалы, обломок пилки, которую, видимо, передали в калаче. По каменному полу были рассыпаны хлебные крошки, и еще лежала на полу смятая записка: «Мантелка зарела, лапуть дюр-дюр, тытырка мара клап-чибирик».
Накануне какая-то старушка передала для Бира два калача. Добрый Калистратович не разломал калачи, как следовало бы, на мелкие кусочки.
После этого Левшин приказал выпороть Калистратовича и уволить из службы, сказав:
— Вот тебе и мантелка зарела!

11. Я САМ — ЕВАНГЕЛЬ!

Евфимия молилась истово, исполняла все монастырские уроки, отгоняла от себя мирские мысли. Но утром из туманов выплывала улыбка Леши Мухина, первые встречи у пруда, первые этюды в мастерской, когда она увидела себя отраженной глазами художника, еще в одежде. А потом был тот бесстыдный портрет, созданный по приказу молодого князя. По приказу ее Петички. Жестокий. Он уж и забыл ее давно, наверно? Забыл, забыл! Кто она такая, чтобы помнил ее князь?
Да ведь он, видно, где-то в заточении. Оказывается, и князей мучают. И Алексей где-то в каторге, и его ей не увидеть никогда. Вот горькая судьба! А она, как вспомнит свой голый портрет, так и захолонет вся! Там, в поместье, сейчас проклятый Еремей перед ее голым портретом стоит, каждую родинку, каждую ямочку рассматривает! Она словно на себе чувствовала этот взгляд, и по телу шли пятна, как от ожогов крапивы.
Тихо шла монастырская жизнь Евфимии, но молодость давала о себе знать. Что-то у левого соска тянуло, ныло по утрам, когда соловьи бесстыдно засвистывали в монастырском саду. И яркие цветы на поляне манили сплести венок, да прилично ли то монахине-отшельнице? И звуки города за стеной тоже будили воспоминания. То колеса кареты простучат по мостовой, то пропоет немецкая труба.
Завелись уж и подружки в монастыре. Акилина белокурая, с ямочками на щеках, не по-монашески сдобная, иногда приобнимет за талию да и шепнет на ушко: что, мол, без толку молиться, только зря лоб разбивать?
— А как с толком молиться? Научи!
— Есть правильная вера, есть и наука. Если хочешь, свожу тебя к этой правильной молитве. Только богом клянись, что никому не скажешь.
— Если запретно, зачем идти? От бога ли это?
— От бога, от бога, от самого правильного бога! Да ведь и Христос тайны имел, и ученики его!
И вот уж Евфимии любопытно. Что-то есть. И эта белокурая, улыбчивая не по-монашески, Акилина это знает. А почему ей, Евфимии, этого не знать? Акилина говорит, что это хорошо. Может, не так скучно жить в монастыре станет.
И вот — Иван Купала, летнее солнцестояние. Черемухи и сирени отцветали, аж голова кружилась. И тревожно было на душе.
Ближе к двенадцати часам ночи позвала Евфимию из кельи Акилина. И скрипучими лесенками, переходами пошли они бесшумно с Акилиной. Петляли, петляли по коридорам, спустились в темный подвал. Там Акилина стукнула по стене костяшками пальцев, особливой дробью.
И стена обнажила узкую щель, это камень в ней повернулся. Протиснулись в щель, камень повернулся, и — сплошная стена за ними, даже страшно стало Палашке-Евфимии.
Еще долго шли они подземными коридорами, поворачивали незнамо куда, спускались ниже, поднимались выше. Наконец впереди забрезжил свет.
И увидела впереди Евфимия большую залу с закопченным потолком и каменным полом. И было там много людей, они сидели на каменных лавках. Среди них Евфимия заметила и многих мужчин. Это ее смутило.
Вспоминалось, что монастырь еще при первом знакомстве поразил ее своей обширностью. Каменные подвалы, древние подземные переходы, много закутков, келий, ниш в стенах. К древним монастырским стенам выходили каретники и сараи дворцовых усадеб. В монастыре служили дворниками и истопниками дворцовые крестьяне. Днем на монастырском дворе работали и косари, и кузнецы, и пильщики дров, и каменщики, и плотники. Но с заходом солнца они все удалялись, с монашками им говорить было запрещено, разве только по делу. Но здесь люди собрались молиться? Что же это такое? Не губит ли она душу свою?
Страх страхом, но любопытство еще сильнее. Почему не послушать, раз уж пришла?
Евфимия увидела овальный чан с темной водой, подымавшийся посреди залы из ямы. По краю чана были расставлены зажженные свечи. И тихий голос прозвучал:
— Восстаньте!
И все, кто был в зале, собрались вокруг чана. И пошел из него голубой пар, запахло пряной травой, замелькали зеркальца по стенам, и кто-то невидимый затянул песню:

Лутуна атану, полуна полану,
Понеми, понеми, еси-небеси,
Полуна помара, рудара, рудара
И золины-золи, лузины, лузи…

И огромный барабан где-то у потолка грохнул, и из чана, из пара, вынырнула женщина в маске. На ней ничего не было, только длинные черные волосы спускались до колен.
— Кто это? — спросила пораженная Евфимия.
— Мать Сыра Земля это! — шепнула Акилина. — Сейчас она будет одарять всех плодами своими, и надо есть.

Полуна помара, рудара, рудара
И золины-золи, лузины, лузи…

Это звучало из темноты, от стен, куда не доставал свет свечей. А Мать Сыра Земля протягивала всем поднос, на котором лежали грибы, ягоды и коренья, каждый присутствующий должен был съесть пару ягод, один гриб и один корешок.
Съела ритуальный корешок и Евфимия. Ей стало легко и свободно, как от хорошего вина, к которому ее успел приучить Пьер Жевахов, видения прошлой жизни замелькали перед ней. А невидимый барабан ударил еще раз, и в центре чана не было уже Матери Сырой Земли, а стояла там монашка Досифея, и глаза ее сияли сильнее обычного.
Досифея обводила глазами собравшихся людей, и сердце ее наполнялось гордостью. Она объединила их и дала им радость. Все больше их приходит сюда с каждым разом. Ее учение правильное. Рожденный от старой девы ребенок. Кто его мог вскормить здесь, в монастыре, если мать через неделю умерла? Да у нее и молока не было. И Досифее стало ясно, что это бог послал ребенка Христа, чтобы напомнить людям о себе.
И теперь Досифея подняла перед всеми на медном подносе маленькое существо. Ребенок был опоен дурманом и потому не мог плакать, он лежал на золотом вышитой подушечке и беззубо улыбался.
— Вы слышали, что старая Евпраксия родила? — звучно спросила Досифея.
Знаю, слышали не все. Но все вы знаете, что ее уже отпели и похоронили. И вот ее ребенок, чудом рожденный. Ребенок сей — есть маленький Христосик. Он не рожден, чтобы жить, он рожден, чтобы людям было причастие. Вас попы причащают телом Христовым. Но разве то, что они дают, есть тело Христово? Обман! Вот настоящее тело Христово, мы причастимся и удостоимся святой благодати и бессмертия. Все ли готовы причаститься и сохранить тайну нашего причастия?
— Все! — прошелестело в ответ, как вздох.
— За разглашение тайны нашего причастия — смерть! Согласны?
— Истинно так! — прозвучало в ответ.
И опять где-то вверху громыхнул барабан.
В руке Досифеи сверкнуло трехъязычковое копийцо, его сковал неделю назад находившийся в этой же зале коваль. Досифея ударила копийцом ребеночка, и тотчас ей подали медную чашу, в которую она слила кровь.
— Подходите, причащайтесь помалу! Каждый должен хоть губы омочить!
Подходили, причащались все, до единого. И не дико было, а благостно.
А Досифея передала блюдо с умерщвленным ребенком двум монахиням и сказала:
— Сейчас они тело Христово расщепят и запекут с тестом для дальнейшего причастия. А вы все разбирайте пруты и плети. Помолимся, попросим у господа, чтобы Христос вошел в нас и сделал нам жизнь благую. Скинем одежды и станем как были рождены!
С этими словами Досифея первая скинула с себя платье, и все при свете догорающих свечей увидели перед собой прекрасного юношу! Евфимия уже ничему не удивлялась, после долгой скучной жизни она попала в мир, где все было наоборот и все было удивительно. Глядя на обнаженного Федьку-Досифею, Палашка-Евфимия ощутила отчаянное желание.
Она слышала, как поют: «Боже наш, выйди на нас!»
Дым над чашей поднимался, дурманил, а затем из кипящей красной воды крест воссиял. Все пали ниц и находились так, пока туман не начал медленно рассеиваться. Тогда восстали, стеная, обнимались, ликовали. Приобщение к великой тайне! Кровь богомладенца Христа!
И на сердце стало так благостно, как будто ангел взошел, и взыграли воды в силаамской купели в Иерусалиме. Все запели и закружились по зале, хлеща себя плетьми и прутьями, все запели вслед за Досифеей:

Хлыщу, хлыщу,
Христа ищу,
Сниди к нам, Христос
С седьмого небеси,
Походи с нами, Христос,
Во святом во кругу,
Сокати со небес,
Сударь, дух святой!

И вот уж кто-то истерически завопил:
— Катит! Катит!
— Полуна помара!
Еще ударил барабан. И мужчины стали хватать женщин, валить их на каменный пол, где придется. Евфимия взвизгнула и рванулась к Досифее, к юноше великому и ангелоподобному. И Федька вспомнил, что не раз встречал эту красивую послушницу в переходах монастыря. Да не замечал как-то. А в ней таилась удивительная сила, и Федька пытался эту силу укротить, да не получилось, чем сильнее укрощал, тем больше она бушевала.
— Ты мой волшебный Христос! — шепнула Евфимия Федьке, когда уже совершенно изнемогла в его объятиях. Федька и сам обессилел. Он встал и возгласил:
— Стряпухи принесли тело Христово! Причастимся и подкрепимся, братья и сестры!
Все собрались возле блюда с хлебами, отщипывали, жевали. Потом Досифея всех кропила кроваво-красной водой из чана. И пела непонятные молитвы. И опять ударял барабан, и опять все совокуплялись. Иногда пары менялись, но Палашка Федьку не хотела отдавать никому.
— А точно ли истинная это вера, ведь в Евангелии об этом не сказано?
Он высокомерно ответил:
— Что тебе Евангелие? Я всем вам сам есть живой Евангель!
И опять прозвучал барабан, и Досифея облеклась в свои одежды и возгласила:
— Оденемся, братья и сестры, и разойдемся с миром. Помните, все мы приобщились великой тайны, и отступника ждет смерть, где бы он ни укрылся. Божий огненный меч повсюду найдет его и покарает! С богом!
Уходили из залы потихоньку, по одному и парами. Евфимия шла с Акилиной, одурманенная. Она спросила подружку:
— Мы еще вернемся в эту залу?
— Вернемся! Это называется корабль.
— Почему корабль?
— Потому что мы плывем на нем к счастью!
— К счастью?
— Ну да! Разве мы его ведали в своих деревнях? В городах? Кто от счастья большого в монастырь ушел? Тут половина беглых. Кто от барина бежал, кто от голода, кто от смерти. А счастья-то хочется.
— Хочется! — вырвалось у монахини Евфимии.

12. ГРУЗИНСКИЙ ГОСУДАРЬ

Грузинский царевич Бекар был красив и изнежен. Каракулевая шапка была крыта алым шелком. Голубая черкеска сияла золотыми газырями. Кинжал его был тоже в золотой оправе. Спокойно глядели его серые глаза с томной дымкой. Черные усы и бородка оттеняли шелковистость и гладкость кожи, покрытой золотистым загаром.
Царевич бежал из родных мест из-за угрозы попасть в персидский плен. Взял с собой самое ценное, что легко было навьючить на лошадей и верблюдов. В караване был даже индийский слон. Он волновал воображение всех, кто только встречался с поездом Бекара на его пути в Россию.
Караван сопровождали двадцать всадников, все молодые и красивые, на легких грациозных скакунах. Верхами ехали и грузинки, лица которых прикрывались шалями. Женщины, а с лошадьми управлялись привычно, гарцевали, позвякивая массивными монистами и браслетами.
Бекара предупреждали, что на Руси на лесных дорогах много бывает разбойников. Его спутники всегда были начеку. На стоянках спали по очереди, в лесистой местности высылали вперед дозоры, которые бы выстрелами могли предупредить об опасности.
Трижды уже были нападения лесных разбойников. Но они были отбиты охраной.
Уже вечерело, когда караван подошел к последнему перед Москвой яму. Комиссар почтовый станции Гаврила Насонович, узнав о том, что просится на ночлег такой огромный караван, вышел сам на крыльцо, изумился, увидев слона. И сказал:
— Верблюды еще так-сяк, но эту носатую скотину я во двор завести не дозволю. У нас для нее и корма нет, отвечай потом за нее, если сдохнет. Да еще лошадей мне затопчет.
Но явился начальник стражи царевича, высокий, властный и вспыльчивый грузин, и сказал комиссару:
— Мы гости императрицы российской. Как смеешь ты, грязный шакал, указывать нам насчет слона или чего другого? Делай, что тебе велят, и моли бога, чтобы я не прирезал тебя вот этим кинжалом, как худую овцу!
— Милостивый государь, я дворянин и могу потребовать сатисфакции! — сказал было комиссар, но грузин принялся так кричать, что Гаврила Насонович уж и не рад был, что с таким человеком связался.
Слона провели во двор, и поскольку в конюшне он не помещался, плотники тотчас отгородили часть двора, куда была постлана солома. Грузины разожгли во дворе костры, принялись варить кашу, жарить шашлыки и печь лепешки. Как ни убеждал их Гаврила Насонович, что в доме есть печи и там пищу готовить удобнее, все было напрасно.
Гаврила Насонович вернулся в дом, стал нюхать нашатырный спирт и тереть виски английской солью. Царевич, называется! Костры посреди двора, рядом с сеновалами запалили. Сгорит станция, идти Гавриле Насоновичу в Сибирь в кандалах!
Грузины развьючили одного верблюда, расстелили во дворе ковры, нацедили в кованные серебряные кувшины вина из бурдюков, похожих на жирных баранов. Выпили и затянули гортанные песни.
В это время во двор вошли два священника и дьячок с ними. Увидев пирующих горцев, благообразный длинноволосый поп перекрестил всю компанию и, тряся седыми кудрями, звучным и раскатистым голосом возгласил:
— О! Пресвятая Владычице Богородице, небесная Царице, спаси и помилуй грешных рабов сих путешествующих. От напрасные клеветы спаси и от всякие беды-напасти и внезапные смерти. Помилуй в дневных часах, утренних и вечерних, и во все времена. Сохрани их — стоящих, сидящих, на всяком пути ходящих, в ночных часах спящих, снабди, заступи и защити. От всякого злого обстояния, на всяком месте и во всякое время буди им Мати Преблагая необоротимая стена, крепкое заступление всегда, ныне и присно и во веки веков. Аминь!
Второй поп махал кадилом, и прекрасный аромат ладана смешивался с запахом шашлыка. Дьячок звонким тенором подпел попу:
— Господи помилуй, господи помилуй, господи помилуй нас!
Сидевший в раскладном деревянном кресле царевич благодарственно поманил священников:
— Выпейте с нами, божьи слуги, берите кувшины и наливайте себе вина, кому сколько надобно.
Попов и дьячка долго уговаривать не пришлось, они сразу же взялись за кувшины, предварительно перекрестив их, а старший поп сказал, что надо благословить и бурдюк. Грузины не возражали. Никто не заметил, как попы подсыпали в кувшины и в бурдюк порошок.
Веселый привал продолжался, гортанные песни огласили округу. Догорали костры, их пошевеливали палками, и в ночной тьме взлетали и таяли искры. Во дворе становилось все тише и темнее.
Укрывшись буркой, уснул Бекар, задремал рядом с ним начальник охраны, захрапели красавцы-наездники, и сомкнули прекрасные глаза юные грузинки.
Тут же прилегли и священнослужители. Старший поп сказал другому шепотом:
— Ну, Глындя, валите в дом, потихоньку свяжите начальника станции, всех мужиков. А если кто ворохнется — режьте сразу. Пистоли держите наготове, но лучше не стрелять. Нам барабанить вредно. Я вас тут подожду. Как там управитесь, начнем царевича потрошить. Эти молодцы будут спать до второго пришествия, как убитые. Мы им изрядно порошка в вино натыркали. Валяйте!
Глындя и Мухин отправились в дом. Мухин играл роль дьячка. В одежде священника был Глындя, надевший кудрявый парик.
Люди Бира уже две недели следили за грузинским караваном, узнав о нем от своих лазутчиков-осведомителей. Было много планов. Но решили переодеться во все церковное и потрошить караван на станции. Здесь нападения никто не ожидает. Бир все продумал. Большое дело! С такой добычей можно уехать подальше, хоть в Польшу, хоть в Литву, хоть в Украйну, и жить панами.
Поп и дьячок зашли в помещение станции. Спросили комиссара. Служанка сказала, что барин у себя в кабинете. Зашли. Поп обратился к Гавриле Насоновичу:
— Есть ли тут у кого-нибудь оружие? Возле яма подозрительные мужики бродят, кабы разбойники на царевича не напали.
— У меня есть пистоль, да еще один чиновник ночует, у того сабля.
— Мужиков в доме много ли?
— Да всего четверо. Я, чиновник тот, два конюха.
— Где конюхи?
— В людской.
— Тогда получи благословение мое! — Глындя оглушил Гаврилу Насоновича пестом, обмотанным тряпицей. Затолкал ему в рот кляп и обыскал.
Без шума отобрали саблю у чиновника.
В людской Глындя предложил конюхам выпить наливочки, достав из-под рясы синий штоф. Те обрадовались дармовой выпивке:
— Это, батя, по-божески. Благодарствуем, значит!
Они не знали, что Бир самолично на прошлую ночь ставил упревать в печь горшок, замазанный тестом. Настой трех дурманных корешков, настоянных на вине и запаренных в печи, и слона мог бы свалить с ног.
Глындя и Мухин на всякий случай связали всех женщин на станции, каждой заткнули в рот кляп. Видя перед собой священников, женщины недоумевали, подчинялись безропотно.
— Ну, все! — шепнул Глындя Биру во дворе. — Надо нашим дать знак и начнем!
Атаман запалил факел, и тотчас во дворе появились люди в масках и капюшонах. Опоенные дурным порошком грузинские воины не сразу смогли глаза продрать. Отчаянный визг подняли грузинки, они вина не пили, потому сразу и проснулись. Проснулся и недоуменно озирался царевич, голова была свинцовой, его мутило. Но не зря он был царского рода, нашел в себе силы шепнуть ближайшей служанке, чтобы она и ее сестра поскорее проглотили бриллианты и другие драгоценные камни из его шкатулки.
Грузинки принялись глотать драгоценности. Разбойники между тем рубили и кололи пиками охранников, вспарывали тюки. Царевич Бекар и еще один грузин изловчились и выстрелили в эту толпу из пистолей. Кто-то обронил факел, запылали сеновал и конюшня. Дико заржали и забили копытами лошади.
И тут случилось непредвиденное: взбесился слон. С гневным трубным звуком он разломал свой загон и помчался, топча всех, кто попадался на пути. Визг, вой, рев!
Но и в этой суматохе Бир не растерялся. Он своим огненным оком углядел пожиравших драгоценности грузинок. И крикнул сквозь огонь Мухину и Глынде:
— Вон тех двух дур хватайте! Вон ту в голубом, и эту в розовом! Да хрен с ним, с царевичем, тащите этих двух дур! Мать вашу!
Мухин и Глындя, рискуя головами, ухватили указанных грузинок и поволокли в ночь со двора. Грузины постепенно приходили в себя, даже исколотые, изрубленные, опоенные дурманом, они не хотели сдаваться. Гремели фузеи, мушкеты, пистоли, а один грузинский юноша метко и бесшумно стрелял из лука…
На лесной поляне Бир приказал связать грузинкам руки. С одной позабавился сам, с другой позволил сделать это Глынде. Мухин отошел в сторону. Он не мог на это смотреть, его подмывало вмешаться. Но нельзя было. Разбойники — стая волков. Бир — вожак. Разорвут!
Пора было уйти от такой жизни. Но как это сделать? Везде найдут, хоть в городе, хоть в деревне.
Когда Мухин вернулся на поляну, он увидел, что животы у грузинок разрезаны. Бир в красном свете факелов красными от крови руками рылся в животе одной из грузинок. Он извлекал драгоценные камешки и ссыпал в глиняную чашку, которую услужливо держал Глындя.
Бир ругался:
— Вот сволочи, азиаты, что придумали, камушки жрать! Сережки и те поглотали. Дикари, мать вашу!
Через полчаса, вымыв руки в ручье и запрятав глубоко в сапог несколько подаренных атаманом камешков, Глындя довольно напевал, шагая по лесу:
Мухин тоже получил пять бриллиантов. Он нес их в потном кулаке, а когда переходили болото, незаметно швырнул в осоку. Камушки жгли ему руку.
За болотом на опушке Бира ждала карета, усаживаясь в нее, он сказал:
— Разбегайтесь в разные стороны! Кто куда. Затаитесь пока. Добычу только Марье сдавайте. Через месяц под мостом встретимся.
И нахлобучил шапку по самые глаза. Кучер взмахнул хлыстом, только Бира и видели…
В это же самое время Захар Петрович Коровяков вместе с другим бывшим гусаром и тоже страстным охотником Гансом Гансовичем Шнадером выехали из Шараховки на конях, в охотничьих шляпах, с ружьями, с рожками и пороховницами.
— Вот так и надо выезжать до света, — сказал Захар Петрович. — В наших лесах дичи почти не осталось, проклятый сосед Еремешка всю ее без разбора пострелял. Может, нам хоть сегодня повезет?
За охотниками с визгом и лаем бежала свора собак. Захар Петрович осматривал поля и леса из-под руки:
— Хоть бы зайчишку какого загнать.
Вдруг Ганс Гансович Шнадер простер вперед руку:
— Смотрите, это есть медведь, там, у озерка, отшень бистро бежит!
— Это не медведь, а черт знает что! — удивленно воскликнул Захар Петрович Коровяков. — Это... чудовище! Ату его! Раззай! Ату!
Шнадер затрубил в рог. Свора с бешеным лаем бросилась вперед.
В ответ раздался рев громадной осипшей трубы. То был убежавший из горящего яма индийский слон. Он несся по русской равнине, как сказочный великан. Собаки кинулись ему под ноги, и некоторые были сразу же раздавлены. Слон рассвирепел, готовый крушить все на своем пути.
— Какая удачная охота! — вскричал Захар Петрович Коровяков. — Стреляйте Ганс! Слон! Сколько будет жаркого! Мы сделаем из сего слона прекрасное чучело для моего дома! Об сей охоте будут вспоминать мои внуки и правнуки!
Слон обхватил Захара Петровича за талию хоботом, поднял и швырнул в кусты. Ганс Гансович Шнадер бросил ружье и пустил своего жеребца галопом в сторону Шараховки.
С победными воплями и хрипом пронесся слон мимо рощи и скрылся в утреннем тумане. Если кто из крестьян его видел, то принял, конечно, за демона, посланного на землю за грехи наши тяжкие.

13. АГЕНТ НА КОРОНАЦИИ

Федор Фомич Левшин сказал Девильневу:
— Ты хорошо служишь! Я не ожидал от тебя такой прыти. И как быстро обрусел! Даже ругаться научился, как последний извозчик.
Что делать, Федор Фомич! Назвался груздем, полезай в кузов!
— Как тебе живется в Москве? Снимаешь комнаты? Не терпишь ли неудобства какие?
— Жилье небольшое, но мне хватает. Неудобство в том, что я занимаюсь химическими опытами, кои могут и в сыскном деле сгодиться. Но хозяин дома мне запретил. При опытах иногда распространяется запах серы. Соседи меня принимают за черта.
—А что если я дам тебе ключи от Сухаревой башни? Ты знаешь ее историю?
— Очень мало.
— Ну, тогда стоит послушать, — Федор Фомич закурил трубку с длинным янтарным мундштуком. — Так вот. Брюс, выходец из рода древних шотландских королей, дружил с детства с Петром Великим. Был у него в потешном войске. Потом в Лондоне образование получил. Вернулся в Россию и стал одним из великих ее людей. Отменный воин и стратег, он еще и механик был наилучший. Нашу артиллерию сделал самой мощной в мире. Много баталий выиграл, графом стал и генерал-фельдмаршалом. Но и того мало, особливый календарь для России составил. Такие календари ныне зовутся «брюсами». А его библиотека и собрание редкостей — царей приводили в изумление. Но и простой народ им также изумлен. Покажут ему горох в сите, он точно скажет, сколько там горошин, хоть и не пересчитывай. В его имении было озеро. Так он поколдует летом, и в самую жару озеро покрывается льдом, Брюс катается на коньках. А зимой в мороз он махнет рукой, лед растает, и он в лодке катается. А может, это людям только блазнилось. Брюс-то магнетизер был. Однажды на царском балу внушил всем, что Нева вышла из берегов, вода в двери и окна потоками льется. Кавалеры и дамы полезли на столы и стулья. А дамы еще и подолы платьев стали задирать. Вот… Сухарева башня Петром Великим специально для Брюса была построена. Там у него были трубы для наблюдения звезд и приборы для алхимических опытов. В башне заседания научного общества проводились, в них сам царь участвовал. После смерти Брюса лабораторию в башне опечатали, замки навесили. А все равно ценные предметы поисчезали. Когда там почти ничего не осталось, ключ нам отдали, дескать, охраняйте. А чего охранять-то? Почти и не осталось ничего. Так что бери ключ да и занимайся в башне, если не боишься. Говорят, там по ночам сам Брюс в черном длинном плаще из стены выходит, ровно в двенадцать ночи. Но кто его знает, может и днем выйти. Не боишься?
— Два алхимика всегда поймут друг друга.
— Очень хорошо! Ты уже в курсе, что власть переменилась?
— О, это уже не первая императрица за столь недолгий срок моего пребывания в России! Просто калейдоскоп!
— Лучше было бы сказать: чехарда! — усмехнулся Левшин. — Впрочем, как я уже говорил, наша служба нужна всем государям, как бы быстро они ни менялись. Кстати, нынешняя государыня продвинута на трон французской партией. Стало быть, вам это приятно.
— Я маленький человек.
— Хорошо! Вы должны среди других агентов быть на коронации в штатском, следить, чтобы не приблизились близко к высоким особам темные личности. Вообще слушайте, что будут говорить в толпе.
Девильневу было немного не по себе. Вдруг из Петербурга приедет Пьер, узнает его в толпе. Предстать перед блестящим русским аристократом в роли сыщика? Как унизительно! А что Пьер Жевахов прибудет на коронацию
весьма вероятно. Он вращается в высших кругах. Спросит Томаса о его положении, и что отвечать? А и пусть узнает. Долг превыше всего! Служба есть служба. Виноват ли он, что не пришлось сделать шаги на более благородном поприще?
В глубине души Томасу все же хотелось поскорее встретить Пьера. Можно узнать много новостей. И еще ему очень хочется знать, где теперь Палашка, что с ней? Может, она тайно сговорилась с Пьером и живет при нем в Петербурге? Сердце сжималось при этой мысли. И странно было оттого, что его так мучает тоска по этой девушке, которую он вообще-то даже толком и не знает. Но, видимо, есть какое-то неведомое облако магнетизации. Нечто невидимое, но так сильно ощутимое, притягивающее одно сердце к другому.
Москва готовилась к коронации императрицы Елисаветы Петровны. На площадях, где прежде стояли эшафоты и виселицы, плотники сооружали длинные столы для пиршества. И настал день, когда из Петербурга прибыл длинный поезд дорогих карет. У собора, где проходила коронация, было столпотворение. Звонили колокола, стреляли пушки. Крутились колеса фейерверка.
Повара прямо под открытым небом на огромных вертелах жарили быков и баранов. На уличных столах уже стояли двенадцативедерные бочки с вином. Служки ждали сигнала, чтобы отвернуть их краны и начать наполнять кружки.
Вечером Томас с еще несколькими агентами присутствовал в Кремлевском дворце на торжественном обеде. Сияли бриллианты в прическах красавиц, ленты и ордена на мундирах кавалеров.
Великолепна была императрица Елисавета. Сверкало ее платье, сверкала маленькая корона в волосах. Лицо ее с нежным румянцем дышало молодостью и здоровьем, она весело всем улыбалась. Возле нее находился чернобровый красавец граф Алексей Григорьевич Разумовский. И неважно, что он еще недавно был простым певчим. Этот прилетевший с Украины птенец взлетел так высоко, как многим знатным за всю свою жизнь не подняться.
Неожиданно Томаса окликнули. Он обернулся и увидел Пьера Жевахова рядом с французским посланником маркизом Жаком Иохимом де ла Шетарди. Пьер обнял Томаса и сказал Шетарди:
— Маркиз! Позвольте вам представить моего университетского товарища Томаса де Вильнева! Он француз, как и вы. Получается: куда ни плюнь, попадешь в француза!
— Не надо никуда плевать, дорогой Пьер, — улыбнулся де ла Шетарди,— тем более, что французы всегда добры и веселы. Приятно мне встретить в России еще одного соотечественника. Чем вы занимаетесь здесь?
Томас, смущаясь, ответил:
— Служу в канцелярии розыскных дел. Попал туда случайно.
— Вот как! — воскликнул де ла Шетарди. — Вашей канцелярии повезло. Посланник Франции в Турции маркиз де Вильнев это ведь наверняка ваш родственник? Он очень помог России заключить выгодный мир с турками, за что и получил от Анны Иоанновны орден Андрея Первозванного, высшую награду Российской империи.
— Да, он мой родственник, это мой дядюшка, — сказал Девильнев.
Но я о его подвигах слышу впервые. У моего отца было много братьев, я не со всеми близок.
Посланника позвала императрица, он еще раз поклонился Томасу, сказал, что рад был познакомиться, и отошел. Пьер взял Девильнева под руку.
— Как живешь, дорогой друг? Не думал ли ты, что я тебя забыл? Нет, я всегда тебя помнил, но обстоятельства складывались так, что после нашего освобождения я не мог с тобой встретиться.
— Я тоже о тебе часто вспоминал, — сказал Девильнев.— Да и как мне забыть тебя, если даже моя служба о тебе напоминает. На окраине города есть горелые дома, там часто проказили разбойники. И там мы нашли вашу фамильную карету с убитым дворецким. Старик был задушен. Ты знаешь об этом?
— Знаю. Скажу еще и о том, чего ты, сыщик, не знаешь. Задушить должны были меня. За мной шла охота. Я помогал Шетарди готовить трон для Елисаветы. Теперь об этом можно сказать. Вот почему после освобождения я не давал о себе знать. Я не хотел ставить тебя под удар. И я рад, что все так вышло. А служба твоя... Служи пока. Мы с Шетарди подыщем тебе что-нибудь более достойное. Скоро в Петербурге состоится заседание ложи вольных каменщиков, тебя известят. После все и решим.
В этот момент с шелестом опустились шторы всех окон, и в зале стало темно, будто настала ночь. Где-то заиграла флейта, потом другая, потом грянул оркестр, и разом вспыхнули тысячи свечей белого воска. Зеркала были обрамлены специальными подсвечниками, свет в них дробился и множился.
Пары выстроились для полонеза, впереди были императрица и граф Разумовский.
А на площади люди кидались к бочкам, пили кружку за кружкой, пока могли стоять на ногах. Рвали руками куски жареного мяса. Кричали: «Виват!» Все небо пылало от потешных огней. Прямо на берегу Яузы была поставлена опера под названием «Опечаленная и вновь утешенная Россия». Был также поставлен балет: «Радость народа, или появление Астреи и восстановление золотого века». Все это было в постановке итальянца Ринальдо Фузано.
В дни коронации было объявлено, что императрица отменила многие поборы с крестьян. Тысячи сосланных будут возвращены из Сибири и других гиблых мест. Их велено отыскать, где бы они ни находились.
Москва давно не видела столько веселого и пьяного народа на своих площадях. В небо летели шапки.
Девильневу тоже было весело. Он встретил Пьера. Он не забыт. Ему обещана поддержка. И маленький гномик высунулся вдруг из кармана его камзола и пискляво крикнул: «Виват!» Томас тотчас затолкал гномика обратно в карман и прибавил шагу. Только бы прохожие ничего не заметили! Откуда взялся гномик? Последний раз он его видел, когда томился в каземате. «Приду домой — разберемся!» — подумал Томас.
Дома он вывернул все карманы камзола. Никакого гномика не было.

14. ШАТЫР-МАТОР

У Мухина нередко бывали деньги, и немалые, но что проку с этих денег? Ну, купил новый кафтан, добрые сапоги, разве радость в этом? Отложить копейку на черный день и то нельзя было. Новые товарищи после дел своих, не столько тяжких, сколько необычайных, а иногда и страшных, любили заливать тревогу вином. Толковали лихо: «Не отправишь душу в ад, так не станешь ты богат!» И нельзя было отказаться от очередной попойки.
Вспоминалось детство. Где-нибудь на сеновале играли с махонькой золотокосой Паланей. И не раз наблюдали, как паук подтягивает к себе мух, запутавшихся в его паутине. Палашка тогда сильно жалела их. Добрая девчушечка была. А теперь вот Леха сам запутался в паутине Бира, как последняя поганая муха. Чувствовал: не вырваться. Никак. Даже в дремучем лесу от Бира не спрятаться, даже на дне морском. Достанет.
Вообще-то он и видел сего атамана нечасто. Приходили люди от него и говорили, куда следует идти и что делать. Они же потом дуванили добычу:
— Это Биру, а это нам на всех, кто в деле был.
Получалось, что Биру уходило больше половины. Мухин невольно вспоминал крестьянские дома, где краюху делят на всех поровну.
Хотелось ему повидать Палашку. Встречал на базаре своих, деревенских, спрашивал. Исчезла. Молодой барин теперь в Петербурге служит, но дворовые там бывали, говорят: Палашки у него нет. И надумал Мухин поехать в Шараховку, повстречать знакомых, походить по домам, может, кто от Палашки вести имеет. Вдруг да удастся узнать, где она находится? Барин отступился, теперь самое время. Успеть, пока она кого другого не нашла. А может, нашла уже?
Вечером во Всесвятской бане за бутылкой крепкого хлебного вина Мухин спросил Глындю. Мол, коня бы ему спроворить да в родную деревню съездить.
Глындя сказал:
— Дело доброе. Съездишь, все разведаешь. Можно хорошо имение поскрести, ты же там все ходы и выходы знаешь! Но надо у Бира разрешение на такое дело спросить.
— Всюду Бир! Я не в крепости у него хожу! В своем гнезде даже птичка не гадит. Я просто хотел туда наведаться.
— Голову свою береги, делай, как советуют. Пойдем к Биру! Тверезый бы сам ни в жисть не пошел, теперь — пойду!
Они щедро рассчитались с банщиком, оделись и наняли извозчика.
До Сухаревой башни! — скомандовал Глындя.
Извозчик бодро обматерил свою худосочную кобылку, и они помчались. Глындя шепотком объяснял товарищу:
— Возле Сухаревки у меня соломенная кума живет. У нее во все старье переоденемся, седые бороды наклеим, морщины наведем и к Биру пойдем под видом стариков старого обряда. Неохота мне в это дело вязаться, да чего для друга не сделаешь. К Биру в обычной одежке идти нельзя. Строго запрещено. Соседи видят, что в доме как бы старообрядцы живут. Вот и мы притворимся. Сейчас кума сгоношит нам нужное обличие.
Возле Сухаревой башни они вылезли из коляски, Глындя несколько раз оглянулся по сторонам и только потом потянул Мухина в глухой кривой переулок. Если бы Глындя мог знать, что из окна Сухаревой башни на него смотрит через мощную подзорную трубу алхимик и агент Томас Девильнев! Башня походила на готический собор, ее видно было с любого конца Москвы. Да и с башни той можно было глядеть далеко! Генерал-фельдмаршал Брюс к старости полюбил в той башне с телескопом сидеть. Звезды вычислял, а потом составлял гороскопы и календари. И что предсказывал — сбывалось. И свою смерть предсказал. И молва народная окрестила его колдуном с Сухаревой башни. И ночью люди возле этой башни боялись ходить.
Девильнева палата на самом верху башни устраивала. Здесь было легко думать. Должно быть, помогал дух покойного Якоба Брюса. Казалось, вот-вот выйдет он из стены. Но пока не выходил. Видно, присматривался к Томасу. И мандрагора помогала, и магический кристалл высвечивал нужное, и подзорная труба позволяла все рассматривать в большом отдалении.
Мухин, может, почувствовал на себе пристальный взгляд Девильнева, в какой-то момент ему стало зябко и неуютно. Но у Глынди кожа была толстая, да и винные пары затуманили его голову, он не ощущал никакой опасности. Они зашли в полуразвалившийся флигель, где встретила их нарумяненная «кума» Глынди. Она, конечно, предложила выпить, и Глындя, конечно, не отказался. Мухин из своего стакана отпил немного, женщина заметила, спросила:
— Али печаль какая у молодца?
— Печаль у нас одна: к Биру в гости идем! Сей добрый молодец дело затеял нешутейное, вот и сомневается, — ответил Глындя. — Давай-ка твою краску, да нарисуй нам морщины поискусней! Да где там у тебя старые медные кресты нагрудные лежат, давай!
Женщина сразу стала серьезной.
— Ну, раз туда идешь, куманек, так и останусь сегодня без твоей ласки. Дай бог тебе вообще оттудова воротиться живым и здоровым!
— Ладно, не кудахтай зря! Дело справляй!
Вскоре они были одеты, как люди старого обряда. Седые бороды чуть не до пояса доставали, а под ними светились массивные медные кресты.
Старообрядцев в Москве теперь не трогали, если они открыто не выступали против главенствующей церкви. Самых ярых давно уж выслали в далекую Сибирь. Да еще много их окончило дни самосожжением. Нынче они тихо жили в добротных каменных домах, за высокими заборами, пили воду только из собственных колодцев. Никогда в дома свои посторонних не пускали. Резали ложки на продажу, держали пасеки, и за закрытыми ставнями крестились двумя перстами перед черными иконами. Из объяснений Глынди Леха понял, что Бир выдавал свою усадьбу за старообрядческую. Дома его в усадьбе были сложены из особо крупного камня, смотрелись настоящими крепостями.
Усадьба была обнесена двойным тыном. Между двумя заборами бегали голодные сторожевые собаки, каждая ростом с телка. Усадьба была на отшибе, среди старых лип, ставни на этажах и в полуподвалах были всегда закрыты. Зная нелюдимость старообрядцев, соседи не очень удивлялись отгороженности от мира сей усадьбы. И обходили ее стороной. А этого Бир и добивался.
Не дойдя до усадьбы шагов двадцать, Глындя широко перекрестился двуперстием, а затем воздел вверх два перста, словно указывал в небо. Тотчас в массивных дубовых воротах отворилась небольшая калитка и из нее выглянула старуха, неопределенных лет, одетая в нелепую хламиду, вполне похожая на ведьму. Она поманила их крючковатым пальцем. Первым в калитку юркнул Глындя, Мухин последовал за ним. Калитка захлопнулась. Старуха принялась лязгать крючками и щеколдами. Затем сказала пришельцам противным визгливым голосом:
— Стойте здеся, молодчики, да не шевелитесь, если не хотите, чтобы из вас кишки вместе с вашим дерьмом выпустили! Сейчас атаману о вас доложат, а уж он решит, что с вами делать. То ли вас в выгребной яме утопить, то ли шкуру с вас на барабаны содрать.
— Ты поговори мне еще! — дернулся к странной старухе Мухин и тотчас получил ужасный удар в переносицу, от которого зашатался и замер, ухватившись рукой за частокол, причем сразу две собаки кинулись к нему и заклацали зубами, стремясь отгрызть пальцы. Он едва успел отдернуть руку. И Мухин, и Глындя почти протрезвели и горько сожалели, что им пришла в голову такая дурная мысль: незваными явиться в логово атамана. Чем теперь оправдаться? Какой нуждой?
Они прошли к дому, сопровождаемые странной старухой. Она обвела их вокруг дома, указала девять каменных ступенек, ведущих в полуподвал. Глындя с Мухиным застыли в нерешительности, но старуха наставила на них пистоль.
Спустились по ступеням, открыли дверцу, вроде чуланной. В этот момент в полуподвал через открывшийся проем в стене вошла дородная чернобровая женщина. Ее лицо излучало добродушие. Сказала Мухину и Глынде:
— Просим покорно, наступив на горло! — и показала белые мелкие зубы.
Глындя поспешно снял картуз, начал кланяться.
—Проходите, атаман ждет в соседней палате.
Они прошли в другую полуподвальную комнату. Там топился громадный камин и висел на дыбе могучий мужик, в бархатном камзоле, руки его были вывернуты, он хрипел и ругался. Возле дыбы стоял с кнутом сам Бир. Еще Мухин и Глындя увидели массивную дубовую скамью возле стены. К скамье ремнями были прикручены девица и мальчик, весьма похожие на мужчину, который был под пыткой.
Рядом с Биром стояли две непонятные старухи. Они были в балахонах, напоминавших платья, в смазных сапогах, рамена их были не по-женски широки, лица грубы, а голоса тонки и противно писклявы.
Бир отер пот со лба и сказал Мухину и Глынде:
— Вы как раз вовремя подоспели. Мы с Кондратием Селиверстовым и Петрой Демьяновым уже умаялись сего рыжего злодея пытать. Оно и то верно бают, что рыжий человек обязательно бесстыжий! Так оно и есть. То — купец. И богат, шельма, несметно. В трактире на Яузе подслушали наши послухи его разговоры. Похвалялся он перед своими знакомыми богатеями тем, что золото и камни дорогие со шкатулкой в своем доме так запрятал, что хоть весь дом разломают, а шкатулку ту сроду не найдут. Что же нам, бедным, делать? Вот лупим его кнутами и палками. Шатыр-матор делаем. Устали так, что уже все члены ломит, а у него никакого милосердия к нам нет, не сознается. Можно было бы прут накалить да прижечь его, как следует. Так ведь у меня сердце доброе. Да и баба моя суровости не любит. Ну-ка, Глындя да Муха, вы со свежей силой пришли, подержите-ка куманька за задницу, а Кондратий с Петрой его окрестят по-своему, в свою веру обретут.
Глындя и Мухин подошли к дыбе, не понимая еще, что теперь делать будут. Похожий на старуху Кондратий вытащил из-за голенища сверкающий кривой нож, изогнутый так, что даже был похож отчасти на серп, и затянул визгливым дискантом нечто вроде молитвы.
Привязанные к скамье девушка и мальчуган зашлись в крике. Бир подошел ближе.
— Ну? Скажешь, где клад лежит?
Мужик захрипел и отрицательно замотал головой.
— Ах ты сволочь! — осерчал Бир. — Сколько с тобой, дураком, можно возиться? Вот уж рыжий так рыжий! Ну ты, рыжий, знай, что и сам больше детей не будешь иметь, и дети твои. Я ведь не зря в своем доме секту скопческую приютил. Дом большой, для хороших людей места хватает. Все их гонят, а они люди славные. Они грешников в святых превращают. Вишь, у них на груди вместо крестов висят серебряные полтинники? Это от чистоты и доброты. Они все округлое любят. Кондратий Иванович наиглавнейший в Москве скопец! Он столько уже людей побелил, поголубил, очистил и к истинному Богу привел! Сейчас он и твоему мальчишке все отчекрыжит за милую душу. Так что внуков тебе не дождаться!
Мужик сплюнул кровью и прохрипел:
— Небось дождусь.
Бир изо всех сил хлестнул его кнутом.
— На девку надеешься? Брось свое упрямство! Повыдрючивался и хватит! Рассказывай, где клад лежит. Ты что же думаешь: Кондратий одних мужиков скопит? Он и баб убеляет за милую душу! Скажи, Кондратий!
Мужик старушечьего обличия подошел к скамье, разорвал на девушке платье. Гадливая улыбка перекосила его лицо.
— Нам не впервой! Это мы побелим в момент! И всякого желания лишим. Шатыр-матор…
Девчушка мелко дрожала, мальчик пытался освободиться от ремней. Но привязали их прочно.
— Последний раз спрашиваю: где клад? — вскричал Бир и опять поднял плеть.
В этот момент из горящего камина взметнулись искры, и оттуда вывалилось что-то огромное, черное, закопченое. Оно оскалило зубы и выстрелило в Бира из пистолета, пробив ему правое плечо. Кондратий, Петра, Леха и Глындя кинулись вон из комнаты.
И стекла зазвенели, и двери затрещали, и завывали подстреленные собаки во дворе. В полуподвал ворвались вооруженные люди во главе с Томасом Девильневым. Черная туша и Бир катались по полу и хрипели, пытаясь задушить друг друга. Биру мешала кровоточащая рана, но сила его была слоновья. Сыщики принялись его вязать. Во время борьбы все переместились к камину, огороженному решеткой в виде перекрещенных копий с острыми наконечниками. Почувствовав, что ему не вырваться, Бир бешено мотнул головой. Одна из пик каминной решетки вонзилась ему глубоко в глаз. Могучий человек этот дернулся несколько раз и затих на полу, в крови и грязи, в золе и чадящих головешках. Девильнев поднес к его губам перстень, с вделанным в него крохотным зеркальцем. Глянул. Сказал:
— Главного живьем не взяли. Это всем нам укор! А как там другие?
Дверь отворилась, и в полуподвал ввели крепко связанных Мухина, Глындю, Кондратия Ивановича, Петру и других обитателей дома.
Девильнев приказал побыстрей отвязать от скамьи девчушку и мальчика, снять с дыбы рыжего купца.
— Гудошниковы мы! — сказал тот, отирая с лица пот, кровь и слезы, охая и стеная. — Ты, старшой, не сомневайся, я тебя награжу за спасение. Ой-е-ей! Болит-то как! Но ништо, заживет! Я вижу, ты не русской нации, но ты мне теперь роднее родного. Как же ты разведал, что здесь деется?
— Видение мне было, — отвечал Девильнев. И подумал, что вовсе и не соврал.
Действительно, ему снилось это место, снился Мухин, снилась кровь. А потом, днем, он вдруг увидел в подзорную трубу Мухина, которого сразу узнал. И увидев, в какой дом пошел Мухин, Девильнев немедленно вызвал солдат и отыскал пожарника, который обычно чистил в том доме каминные трубы. Взяли шесты и веревочные лестницы, да прихватили для собак отравленного мяса.
Шесты позволили перепрыгнуть через заборы, веревочная лестница помогла пожарнику взобраться на крышу. Крики Гудошниковых помешали Биру услышать шум осады.
Теперь он лежал бездыханный. Девильнев приказал отвезти всех обитателей дома в арестантскую. Он горел нетерпением допросить Мухина. Пусть скажет, где же теперь Палашка. Ему-то ее не видать никогда. Вечная каторга! Не надо было с бандитами связываться.
Арестованных усадили в экипажи, возле дома выставили охрану. Гудошников все целовал Девильневу руки. И говорил о щедрой награде. На что Девильнев отвечал:
— Я выполнял свой долг, месье!

15. ПЕЛИКАН ПРОСНУЛСЯ

Не быстро вершатся дела в огромной России, со скрипом поворачиваются колеса истории.
С той самой поры, как он получил в полное свое распоряжение ключи от сорокасаженной Сухаревой башни, Девильнев все чаще в ней уединялся. Еще бы! Он тут обнаружил остатки лаборатории Якоба Виллимовича. Здесь были хитрые приборы и химические составы. И Томас смотрел в красный кристалл, призывая к себе гномика, чтобы объяснил ему, как и чем пользоваться. Но гномик не являлся.
Он стал нагнетать мехами огонь: розовое свечение реторты, имеющей форму женской матки. Она зовется Атанор — алхимическая печь. Она должна родить... Вдруг ему показалось, что вспыхнул верх башни! Надо скорее тушить. Но тут внутри одной из стен запела труба, и стена окрасилась золотым цветом. И из стены выступил высокий мужчина в черном плаще. Это был Якоб Брюс. Он взял Томаса под руку и сказал:
— Вам скучно, друг мой, без любимой? Не возражайте! Я знаю. Но я вам подскажу, как можно избавиться от тоски. Под старость я был очень одинок. Я хандрил в своем имении. И тогда я стал собирать вокруг села цветы и делать из них девушку. Я создал ее из цветов. Это была сладчайшая и ароматнейшая из всех девушек, каких мне довелось познать в своей жизни. Все в ней было прекрасно. Единственное, чем она отличалась от прочих женщин, это тем, что не умела говорить. Но разве для женщины это такой уж недостаток?.. Все лето я прожил в угаре любви. Я забыл, что я стар. Но однажды заметил, что она начала отцветать и вянуть. На дворе была осень. И вот цветы засохли, осыпались, и от нее остался лишь пучок серых сухих стеблей, веник, которым — хоть пол подметай. Я решил сделать на следующий год новую цветочную девушку, и сделать ее неувядаемой. Но заболел и умер… Я советую вам продолжить опыты. Сделайте себе весной девушку из цветов. Вы добьетесь! Она станет неувядаемой. И еще. Чаще читайте вашего земляка Шарля Перро, у него вы найдете подсказку. Помните: Золушка превратится в принцессу в алхимической печи…
Проснулся Томас с головной болью. Заглянул в реторту и увидел, что все в ней перегорело и превратилось в серый безжизненный порошок. Золото опять не удалось получить. А Брюс? Действительно ли Томас видел его?..
Он задумался и на этот раз проснулся уже от стука в дверь. Вошел человек в черном и передал записку от Пьера. Велено было ехать в Петербург. Внизу ждала карета. В записке Пьер просил Томаса не брать никаких вещей. Он так и сделал. Никак не представившийся Девильневу человек в черном распахнул перед ним дверцу кареты и уселся рядом. Оконца кареты были плотно зашторены.
— Куда мы едем, сударь? — спросил встревоженный Томас.
— Сказано же: в Петербург!
Девильнев приготовился к длительному путешествию…
Было слышно, что карета въехала под какие-то своды, стук копыт отдавался очень гулко. Спутник Томаса вышел из кареты, распахнул дверцы. Томас шагнул в полную тьму, удивляясь тому, как быстро стемнело, и нащупывая под камзолом пистоль.
Они вошли в тоннель. Увидели слабое мерцание. Девильнев различил колонны, свод, эмблему: пеликан разрывает грудь, кормит детей своим собственным сердцем.
В полутемном зале на Томаса надели хитон, масонский фартук. Лопатка каменщика, белая перчатка. В правой руке — меч, в левой — щит. Повели по коридору в капитул. Он увидел в глубине стол с красной скатертью. Сидят люди в черном. На столе лежит раскрытая библия, рядом с черепом, у которого светятся глазницы.
— Разве это Петербург?
Это твой духовный Петербург! — услышал он голос Пьера.
Стало светлее, и он увидел ковер с изображением глобуса, солнца и луны, знаков зодиака. Красный алтарь с троном, над которым между солнцем и луной блистает пятиконечная звезда Люцифера.
Мастер произнес слово о духовной сущности человека, о торжестве над материей. Удары по столу эфесом меча. Каббалистические книги, астрология, астрономия, хиромантия. Тайная книга альбигойцев из Прованса.
Томас еще раз спросил:
—Но ведь это не Петербург? Мы же не могли доехать до него за полчаса!
На что ему ответили:
— Мыслью можно долететь за секунду до самой дальней звезды. Помни об этом. И жди. Час перемены твоей жизни грядет! Братья тебя поднимут!
Человек в черном вывел Томаса обратно во тьму. Молча сел рядом в карету. Томас задремал и проснулся уже в своей постели. Он мог только догадываться, что собрание прошло в подвале одного из московских дворцов…
Служба шла своим чередом. Из своего давнего присутствия на коронации Девильнев не мог вывести никакого мнения о новой властительнице великой страны. Нет двух одинаковых характеров на свете, есть только похожие. А от характера человека зависит многое. Если меняется властитель, вся держава ждет: что будет, каковы будут перемены, каков есть характер человека сего?
Но потом стало известно многое. Дщерь Петра Великого, Елисавета Петровна, нрава была живого. Говорили, что танцует хорошо и верхом ездит отменно. Мать наукам и искусствам. Поручила графу Шувалову открыть в Москве первый в России университет. Говорили еще, что она покровительствует театру. Много платит актерам и певчим. Истинно верует. Сходила пешком на богомолье. Установила, чтобы библия на славянском языке стоила не дороже пяти рублей. Вернула людей из ссылки.
Вернулась «порушенная» царская невеста Екатерина Долгорукая. Говорят, на приеме императрица Елисавета сказала ей:
— Твой царственный жених, мой племянник, умер, а я тебе даю жениха из королевского шотландского рода!
И выдала Екатерину замуж за Александра Романовича Брюса, племянника умершего фельдмаршала. И получилось, что она вернулась в свое родовое имение, где ее детство прошло. Ибо фельдмаршал Брюс купил это имение за бесценок, когда всех Долгоруковых отправили в ссылку или казнили.
После свадьбы племянник Брюса нередко приходил к Девильневу в Сухареву башню, чтобы пить вино и жаловаться на жену:
Она меня считает недостаточно высокородным. Мучения испортили ее вконец!
Томас рассказал молодому Брюсу о своем видении: о визите в башню его дяди. И рассказал о цветочной девушке. Вот бы обзавестись такой! Но младший Брюс только отмахивался:
— Не морочьте мне голову, лучше приезжайте к нам, может, вы как-то оживите эту несчастную.
И Девильнев однажды навестил Александра Романовича в его имении. Старинный парк с оранжереями был великолепен. Но нелюдимая супруга Брюса даже не пожелала выйти к Девильневу. Он видел ее мельком в парке. Видел, как желто ее лицо, как тусклы глаза. Невольно думалось о том, как больно ранит людей уязвленная гордость. Могла бы стать императрицей, да не стала. Стоит ли горевать о несбывшемся и теперь уже несбыточном? А ведь еще молода. Как все-таки повлиял на нее этот странный город Томск!..
У нынешней императрицы золотой характер. Милосердна к бедным, вызволяет из заточения униженных напрасно. Чего уж желать лучшего? Но в московском сыскном приказе и в тайной сыскной канцелярии были одним из указов новой императрицы встревожены. Хорошо-то оно хорошо, но получается, что ничего хорошего! Вслух этого никто не говорил, но все друг друга здесь и просто по глазам понимали.
Императрица отменила смертную казнь. Человеколюбие Богу и людям приятно, кто спорит? А только в той же Москве обыватели теперь боятся и на улицу выходить. Богатых людей даже собственная охрана не в состоянии уберечь. За последний год только в Московской губернии от помещиков сбежало сто тысяч крестьян. Куда девались? А никуда не девались. Бродягами бродят, без бумаг, без поручных записей. А бродяга вечно голодный, волей-неволей надумает где-то что-то украсть или кого-то ограбить. Вот и сбиваются мужики в разбойничьи шайки. Дошло уж до того, что разбойники на деревни нападают, выкуп со старост берут. А в конце зимы под Москвой на винокуренный завод напали, бревном ворота выбили, охранников топорами зарубили, управляющего в бочке с вином утопили. Все перепились, с собой в ведрах и флягах много вина утащили. А то, что в заводе осталось — подожгли. И завод сгорел, и селенье при нем сгорело.
Смерть разбойникам теперь не угрожает, а каторги они не боятся. Чего бояться? Их жизнь и так каторга. Вот и гуляют: хоть день да наш!
В лесах таятся. И уже у них порядки, как в армии бывают. Это потому, что среди них и солдаты беглые есть. Не только с дубинами ходят, фузеи с собой таскают. Один бандит — стрелок, а другой — огневщик: носит с собой трут, кремень, огниво и рогатку, чтобы под фузею подставлять. Оружие и порох закупают на дальних ярмарках в Ирбите, в Нижнем Новгороде, в Макарьеве, в глухих ямах. Все у них продумано.
Девильнев привык спать вполуха, одетым. Ночь-полночь поднимали и приходилось скакать с пистолетами и шпагой, куда прикажут. А то шел в каком-нибудь рядне, изображая нищего, и тоже держал пистоль под кафтаном наготове. Носил рыжие, черные и седые парики, приклеивал то усы, то бороду. Бывал во многих побоищах трактирных и в опасных перестрелках.
Так шли месяцы и годы. Всякого насмотрелся. И уже забылось обещание масонов о переменах в его жизни. Думал он, что и Пьер Жевахов забыл о нем напрочь.
Но однажды его неожиданно вызвал Левшин.
— А ты, брат, хитер!
— Почему вы так решили?
— Решил от меня сбежать и молчал столько времени? Я ведь знаю, как долго такие дела под сукном лежат. Ну что ж. Кто-то перед самой императрицей о твоем переводе в армию хлопотал. Но ведь теперь война начинается, там тебя убить могут. Откажись!
— Не смею отказываться! Вы же сами сказали, что о моем переводе известно самой государыне.
— Вот я и говорю, что хитер ты! Ну да ладно! Ни пуха, ни пера! Скажи мне теперь, мол, к черту!
— Я не смею так говорить на своего начальника.
— Говори! Приказываю! Не то тебе пути не будет!
— К шорту! — вскричал Девильнев.
Левшин наполнил два бокала игристым вином:
— Давай на брудершафт!
Выпили, поцеловались. Девильнев вышел из присутствия на морозные улицы Москвы. Ходил, прощался…
Получив подорожную и другие бумаги, отправился в вояж. И представил себе эмблему: пеликан разрывает грудь клювом и кормит детей своим сердцем. Томас тоже один из детей этой птицы. Она вспомнила о нем!
И вот он сидел за чаем в петербургском доме Пьера. Жевахов пояснил Томасу:
— Ведомство твое своих чиновников отстаивает до конца. Отступников оно даже уничтожает. Можешь умереть, скушав чего-нибудь за обедом, либо обрушится на тебя дерево на бульваре, либо кирпич с крыши упадет. Не так-то просто было тебя оттуда выцарапать. Но можно. Служить будешь под началом полковника Петра Александровича Румянцева. Знаешь ли ты, кто это такой?
— Даже не слыхал о таком.
— Его отец, Александр Иванович Румянцев, никто иной, как внебрачный сын Петра Великого. Так вот, полковник Петр Александрович будет теперь твоим начальником. Это он выхлопотал тебя из сыска. Сам он еще недавно учился в Берлине, но преуспел там лишь по части совращения с пути истинного высокородных немецким дам. Да это и неудивительно. Мужчина стройный, высоченного роста, великой силы, настоящий лев! Кулаком быка убивает! После нескольких скандалов вернули его из Германии в российскую столицу. Он очень понравился императрице Елисавете, и она сделала его полковником. Он стремится набирать в свой полк богатырей. И я рекомендовал ему тебя. Ты ведь роста немалого и красив в меру, да и в своей трудной службе сильно возмужал. Завтра поедем к полковнику, я тебя представлю.
Поговорили еще об общих знакомых, вспомнили Сорбонну. Томас не выдержал и спросил у Пьера:
— А давно ли ты был в своем поместье? В Ибряшкиной? Помнишь, как ты писал обнаженную натуру с одной девицы. Кажется, ее звали Палашкой? Она по-прежнему живет в вашем имении?
Пьер удивленно глянул на друга:
— Палашка? Понятия не имею. Может, и живет. В Ибряшкине я с тех пор не бывал. Некогда. Все занимаюсь политик! Никогда не занимайся политик, шер ами! А то и у тебя не будет капли времени. Мне предлагают службу по внешним связям. Скоро я буду занят еще больше. А уж если выберусь когда-нибудь в Ибряшкину, то первое, что я там сделаю,
выпорю как следует негодника Еремея! Он опять не прислал мне денег! Вот уж скотина так скотина! Таких скотов и свет не видал!

16. ВЕНЕРЫ И АПОЛЛОНЫ

Гуляла по Летнему саду, разглядывая статуи, юная баронесса Матильда фон Танненберг. Она прибыла с мужем из Москвы, чтобы осмотреть достопримечательности Петербурга. Муж задержался в адмиралтействе, и юная особа прогуливалась одна. Остановилась возле статуи Аполлона, солнце просвечивало сквозь листву, мраморный юноша был прекрасен. Вдруг из-за статуи появился высокий статный офицер и сказал:
— Неправда ли, мадам, Аполлон великолепен?
Матильда кивнула.
Офицер продолжил беседу:
— А знаете ли, мадам, что вас обманывают?
— Кто и как? — изумилась Матильда.
— Вас, и все дамское общество, уже несколько столетий обманывают эллины и греки. Они же клевещут на нас, мужчин, злонамеренно искажая это место! — офицер указал на фиговый листок. — Настоящее мужское приспособление, мадам, никаким фиговым листком не прикроешь, в чем я вас призываю немедленно убедиться.
С этими словами он обнял железными руками Матильду и крепко прижал к себе.
— О, боже мой! Нас могут видеть!
воскликнула Матильда.
И их действительно увидели. В аллеи вошел муж Матильды.
— К барьеру!
возопил он.
Офицер, оставив Матильду, приподнял барона за воротник.
— Умолкни, слизняк! Я
полковник Петр Александрович Румянцев.
Барон был не одинок в своем несчастье. Молодой Румянцев брал женщин приступом в самых неожиданных местах. Он грешил с ними в кустах, лодках, бочках, в подвалах, на чердаках, в канавах, в казармах, в частных домах и в императорских дворцах, на балах и торжественных обедах, во время театральных представлений и катаний на санях. Сдержать наступательный порыв Петра Румянцева было невозможно. К императрице Елисавете постоянно поступали устные и письменные жалобы на него.
Однажды она спросила, играя веером:
— Дорогой полковник, неужто все, что пишут мне в жалобах на вас, верно? Вы же еще так молоды!
— Все там неверно, государыня, — ответил Румянцев. — Потому что преуменьшено.
— Шалун! — сказала Елисавета, с удовольствием оглядывая фигуру полковника, его дышащее здоровьем приятное лицо. — Смотри, не перебарщивай! Возьми эти жалобы себе, чтобы ты знал, кого тебе надо теперь опасаться.
— Хорошо! Я выучу наизусть их имена!
Он действительно прочитал все жалобы ревнивых мужей, переписал адреса домов.
Лето в северной столице выдалось жаркое. Румянцев выводил свои батальоны к Неве для омовения и стирки. Солдаты мылись и купались, стирали белье. Затем белье увозили на телегах для развешивания и просушки.
По команде Румянцева батальоны выстраивались около Невы в чем мать родила. Перед каждым батальоном — голый батальонный командир. Впереди полка шагали и выбивали дробь шесть голых барабанщиков. Перед всей этой процессией шагал полковник Петр Александрович Румянцев.
Полк выдвигался к домам, где жили мужья-жалобщики, выстраивался в несколько шеренг и, по команде полковника, делал непристойные движения, салютуя обиженным мужьям. Вместе со всеми проделывал эти движения и только что произведенный в поручики Томас Девильнев. Вообще-то он характер имел скромный. Но не зря говорят, что на миру и смерть красна. В такой большой компании ему было совсем не стыдно стоять голым.
Таким грандиозным образом среди прочих несчастных мужей было оскорблено и несколько важных сановников. И они, конечно, высказали свое возмущение императрице.
Отец буйного полковника, Александр Иванович Румянцев, только что возвратился из Швеции, где заключил выгодный для России мир. Императрица Елисавета устроила по этому поводу торжественный обед. Во время обеда по одну руку от нее сидел граф Разумовский, а по другую — Румянцев, которому она только что пожаловала графский титул.
Елисавете было весело. Возле широкого и длинного пиршественного стола не было прислуги. Но каждый обедавший мог написать на грифельной доске названия блюд и напитков, которые ему надобны. И блюда и вина эти из особых отверстий сами собой немедленно появлялись возле обедающего.
В этой затее сказалась, видимо, душа Петра Великого, продолжавшая жить теперь в его дочери. Петр Великий любил все необычное, новое, разные приспособления и усовершенствования. Теперь Елисавета весело поглядывала на Александра Ивановича, который подобное чародейство видел впервые.
— Я чаю, ничего подобного при шведском дворе нет? — спросила она Румянцева.
— Ничего подобного нет, государыня-матушка, ни при шведском дворе, ни при гишпанском, ни при французском. Это только в твоей империи могут быть всякие чудеса.
Румянцев воспользовался случаем, чтобы польстить. А она с лукавой усмешкой сказала своему незаконному тайному братцу:
— Ты прав. Только в моей империи могут быть такие удивительные полковники, каков есть твой Петька! Ведь что творит? Целый полк нагишом перед окнами знатнейших людей выстраивает. Где и когда, в какой империи это было? Распустил ты своего Петюшку.
— Матушка-государыня! — воскликнул Александр Иванович. — Сама знаешь, по делам служебным по городам и весям мотаюсь, по заграницам езжу. Без моего призора возрастал, разве ж я виноват? Но ты, матушка, не сердись, я его, обормота, запорю до смерти! Сегодня же!
— Ну, так уж и до смерти? Чай жалко будет такого чуда природы! Но поучить по-отцовски не помешает.
— Сегодня же выпорю негодника!
Вечером того дня Девильнев был приглашен к Петру Александровичу Румянцеву. Они договорились, что Томас будет давать своему полковнику уроки французского языка.
Петр Александрович встретил его с бокалом в руке.
— Пей, поручик! Учить и учиться всегда лучше немного выпивши. По себе знаю. У нас на парадах и приемах по-французски говорят почти все. Я и сам этот язык разумею. Но императрица требует, чтобы говорили чисто! И от сего карьера зависит. Так что я буду говорить, а ты поправляй произношение.
Петр Александрович начал говорить по-французски, но произносил большей частью матершинные слова. Он пояснил Томасу, что хочет уметь ругаться по-французски лучше всех других россиян. И бедный Томас вынужден был учить его самой похабной ругани.
В разгар этих занятий в комнату быстро вошел граф Александр Иванович Румянцев с десятком дюжих телохранителей и лакеев, державших в руках пучки розог.
— Валите негодяя на диван! — скомандовал граф Александр Иванович. —Пороть его, пока не обделается!
— За что, родитель? — басом вопросил Петр Александрович.
— За то, что своим непотребным буйством матушку-государыню в скорбь ввел! За то, что местами вымахал чересчур длинный!
— Ну, это я восприму как зависть.
— А вот как спустят шкуру с задницы, тогда как хошь воспринимай!
— Батяня! Меня пороть нельзя! Я полковник! Я в мундире Российской империи! — завопил Петр Александрович.
А мы пороть будем не мундир, а того, кто прикрылся сим мундиром. Сдирай с него одежу!
Девильнев хотел потихоньку уйти из комнаты, но Александр Иванович его остановил:
— Стой, поручик! Учись тому, что чины от порки не защитят!
Первые розги с оттягом прошлись по голому заду полковника. Петр Александрович понял, что уговоры на отца не действуют и теперь можно применить силу. Но это надо сделать так, чтобы казалось, будто ему удалось вырваться только случайно.
— Держите меня крепче, держите, не то убегу!
С этими словами он вскочил на диване во весь свой рост и крутанулся, разбрасывая вцепившихся в него дюжих лакеев. Спрыгнув с дивана, он вышиб ногой оконную раму и выпрыгнул в сад.
Держите меня, держите, не то убегу! — вопил он, летя быстрее ветра по аллеям парка.
Никто не смог его догнать, да лакеи не сильно-то и старались. Догонишь, да получишь такую плюху, что не встанешь, сила у мужика медвежья.
Петр Александрович укрылся в казарме. Всю ночь он там пил со своими офицерами. Пел песни и плясал. Политические события предрекали скорые походы и баталии. Война все спишет!

17. ПЕТЕР УЛЬРИХ ВОСКРЕС

…Сколько он пробыл в беспамятстве, Томас не помнил. Очнулся в Ибряшкине, в мезонине, весь обложенный подушками. Мир долгое время был как бы закрыт темной шторой. Ее теперь открыли, но от кровати не отвязали. Он был к ней привязан не веревками, а болью. Пахло карболкой, целебными травами, отварами и настоями.
Туманно вспоминались прусские редуты, которые встречали русских солдат огнем. И Девильнев видел сам себя со шпагой на бруствере, когда он, увлекая за собой солдат, оборачивался и кричал ободряющие слова. В том бою ему не повезло, разбило каким-то осколком голову, тело искололи штыками.
Девильнева лечили знахарки-старухи, которых приводил обрюзгший от запоев управляющий Еремей, и врач, которого привез из Москвы Пьер Жевахов. Ежедневно приезжал сосед-помещик Захар Петрович Коровяков, он презентовал бальзам, составленный им самолично: травы, настоянные на медово-спиртовом растворе.
Штыковые раны быстро затянулись, даже и шрамов не видно. А голова болит, не вся, а только правая часть затылка. И ноет, и ноет. И, вроде, свет в ней какой-то вспыхивает. И мерещится Томасу, что цветы друг с другом разговаривают, и ветер шепеляво сообщает им что-то свое, тайное. А уж гром-то гремит, так все понять можно, а если зима, то даже в скрипе снега живут слова. Он врачам об этом не говорит, сочтут умалишенным. Пусть врачи тело лечат. И подставлял Томас то одному, то другому врачу свое обнаженное исхудавшее тело.
— Плюньте вы на эскулапов! — говорил Захар Петрович. — Когда меня изувечил слон, которого какие-то негодяи завезли в наши края, я только этим бальзамом и вылечился. А ведь у меня были сломаны три ребра, рука, нога, и было тяжкое сотрясение головы. Но теперь, благодаря бальзаму, вишневым и прочим наливкам, я жив-здоров. Думаю, и вы скоро поправитесь.
В те дни Девильнев значительно пополнил записями свою тетрадь.
В конце лета приехал в Шараховку Пьер. Он прибыл из северной столицы. До Ибряшкиной давно дошла весть, что императрица Елисавет на Рождество Христово, 25 декабря 1761 года, почила в бозе. Подробностей не знали, кроме того, что царствовать стал Петр Третий, племянник Елисаветы.
Теперь Жевахов пил шампанское и рассказывал доверительно больному Девильневу:
— Мой царственный тезка был, что говорится, ни рыба, ни мясо. Бывший фаворит покойной императрицы граф Разумовский вконец споил этого юнца. Получив наконец-то корону, Петя Ульрих только гулял да пыжился. А этого для императора маловато. Своим пристрастием ко всему немецкому восстановил против себя и двор, и народ. Отошел от дел. Сидел в Ропше. Отречение подписал. Только и хватило ума. Явились к нему с визитом Федя Баратянский да братья Орловы. Алексей и Григорий Орловы изранены зело в битвах геройских. Воевали с пруссаками, как и ты. Ну и противно им. Думали: отречься-то он отрекся, а вдруг в Голштинию кинется войско собирать? Для того ли немцев били, чтобы они снова нам на шею сели? Ну, взялись играть в карты, обвинили в плутовстве, затеяли драку, да и придавили под шумок. Я потом с Федором, как с тобой, доверительно говорил. Шутейно его спрашиваю: «Чего ж ты, голубь, императора задавил?» А он смеется: «Много ему в карты проиграл, отдавать не хотелось». Так что сын дочери Петра Первого Анны Петровны и герцога Карла Фридриха Голдштейн-Готорпского, Петя Ульрих, голштинец так называемый, правил недолго. И взошла на престол супруга убитого Пети, София Фредерика Августа, под именем Екатерины Второй. Эта женщина — великая мастерица политики, и полная сил. Всегда в действии.
Пьер рассказал о столичных новостях. О сказочном возвышении братьев Орловых. О том, кто теперь в чести, кто в опале. Потом таинственно сказал Девильневу, что пеликан отщипнул еще крошечку своего сердца для одного из своих сыновей.
— Врачи сказали, что ты через два месяца будешь вполне здоров. Я пришлю карету, чтобы тебя привезли в Петербург.
— Зачем? — спросил Томас.
— Там узнаешь, — ответил веселый Пьер. — Но поверь, тебя ждет нечто приятное.
Пьер уехал. Томас чувствовал себя все лучше, однажды он позвал Еремея и попросил подать свой мундир. Еремей посмотрел на него сумрачно и сказал:
— Указом нашего императорского величества ты, французский шпион, арестован, и к тебе будет приставлен мой гвардеец!
— Еремей Георгиевич! Охота вам так глупо шутить?
— А я не шучу! Очень скоро ты поймешь. Ты будешь выслан моим указом обратно во Францию, вместе с прочими французами, а подлого лазутчика Петьку Жевахова я прикажу четвертовать вместе со всеми сородичами его.
Девильнев подумал, что Еремей сошел с ума. Нужно как-то сообщить в Москву старому князю. Но тут вошел здоровенный мужик, и на этом мужике был мундир Девильнева. Томас узнал свой мундир по штопке на обшлаге.
Пленного не выпускать даже до ветра! Пусть ходит в ночной горшок, хоть днем, хоть ночью! — приказал Еремей этому верзиле.
Мужик ответил по-военному четко:
— Исполним все в точности, ваше императорское величество!
Мужик стоял на часах с саблей на боку и с пистолем за поясом. Смотрел сурово. На вопросы Девильнева не отвечал. Когда в комнату Томаса пришла горничная Дуняша, Девильнев спросил ее шепотом:
— Зачем мужик стоит у дверей в моем мундире? И что с Еремеем?
— Я, барин, не знаю, — сказала Дуняша, — а только это теперь не Еремей, а государь-ампиратор Петр Федорович. А мундир твой отдан самому крупному мужику во всей Шараховке, Гавриле! Он назначен капитаном. А еще по подобию твоего мундира девки шьют много других, и разных размеров. Будут обряжать всех мужиков. Стало быть, будут одевать ампираторскую армию.
Девильнев тут же написал и сунул за корсаж Дуняше записку к Захару Петровичу Коровякову. Там было всего четыре слова: «Выручайте с людьми, оружием!»
Еремей между тем облачился в одежды, кои, по его мнению, были приличны царствующей особе. На нем был черный плащ со звездами, как у немецкого колдуна, на голове была медная корона с фальшивыми камнями. Все пальцы были унизаны перстнями.
Он объявил ибряшкинцам, что все они по его императорскому указу до конца дней своих будут свободны, ни податей, ни поборов не будет, рекрутов верстать боле не станут, а вино курить будет свободно любой человек, сколько ему захочется. Как тут было ибряшкинцам не признать в Еремее императора?
Из жеваховских подвалов выкатили три бочки вина, вышибли днища. Еремей отмерял черпаком каждому в его посудину вино. У кого посудины не было, тому новоявленный император выливал вино в ямку возле бочки. Пожалованный лакал свою порцию, лежа на животе. Еремей и сам успел изрядно откушать. И повеселел сильно. Наградив тренькавшего на домре Кондратия своим царским пинком, он потребовал:
— А подать сюда немецкую музыку!
Из господского дома мужики сволокли по лестнице дорогую немецкую фисгармонию. Еремей уселся на бочонок из-под соленых груздей и растопыренными пальцами принялся стучать по слоновой кости клавиш. Гармония сипела, но музыка не получалась. Девки подсказали управляющему, что старый барин при игре нажимал ногами бронзовые доски.
И вот инструмент задышал, из возвышавшихся над ним серебряных труб вырвались протяжные вибрирующие звуки. Под завывание и рокот труб Еремей распростерся над клавиатурой, стараясь захватить пальцами как можно больше клавиш, и принялся изо всех сил колотить сапогами по ножным педалям. Фисгармония ревела. Ревел и Еремей.
В это время из Шараховки примчались трое друзей-охотников: Захар Петрович Коровяков, Ганс Гансович Шнадер и дворецкий Коровякова Осип Петрович. Они получили записку Девильнева. Все трое имели при себе ружья. Увидели веселую толпу мужиков и баб, несколько человек в офицерских мундирах, Еремея в странном одеянии. Ничего не поняли. Стали спрашивать: что тут происходит?
А вот связать их, мошенников! — приказал Еремей-император.
И люди в мундирах тотчас стащили всадников с коней. Всех троих вымазали дегтем, вываляли в пуху и принялись бить кнутами. Бедолаги могли только ползти, и они поползли в сторону Шараховки.
Вдоволь нахохотались мужики и направилась в имение Коровякова. Там разграбили коллекцию ружей и пистолетов, перестреляли всех собак. Забрали из конюшни лошадей. Шараховские крестьяне, узнав о доброте нового царя, присоединились к процессии.
Еремей возвел нескольких мужиков в ранг князей и графов, попа Мефодия объявил митрополитом. А тот пропел Еремею многие лета.
Вскоре за Еремеем, ехавшим на белом породистом жеребце, тянулась уже не одна сотня конных и пеших. Впереди скакали глашатаи и извещали всех, что царь Петр Федорович не умер от геморроидальных колик, как было официально объявлено, а жив. Вот он, красивый, кудрявый (Еремей надел великолепный парик), обещает людям новую жизнь, легкую и сытую. Люди кидались целовать полы его плаща, в селах встречали уже с колокольным звоном.
Тем временем Девильнев смочил тряпицу в воде, наложил себе на лицо. Затем смешал в колбе несколько порошков и сунул туда фитилек с огнем. Из колбы повалил густой ядовито-зеленый дым. Стоявший на часах Гаврила закашлялся и завопил:
— Ай, батюшки! Горим! Ничего не вижу!
Томас прошмыгнул мимо него, побежал на конюшню. Оглядываясь, он видел, что барский дом окутали темно-зеленые клубящиеся тучи. Он знал, что пожара не будет. Хоть и говорит пословица, что нет дыма без огня, алхимия может сотворить и не такое чудо.
В конюшне Девильнев нашел только одну худую бельмастую кобылку. Оседлал и поскакал окольной дорогой. Он был в халате, вид имел странный. Но на первой же ямской станции он сказал начальнику, что требует доложить в Москву государево дело. Поскольку он предъявил свой документ, ему дали лошадей и провожатых.
Вскоре уже навстречу «императору» Еремею мчались гусары, ехали в карете Левшин и Девильнев.
Толпа не желала выдать своего кумира, который был зело пьян и выкрикивал:
— Руби их, ребятушки, в куски!
Но гусары есть гусары. И военная наука есть наука. Всего троих мужиков порубили саблями да двоих ранили из фузеи. Остальные разбежались. Левшин самолично дал такую затрещину Еремею, что тот упал в грязь и запричитал:
— Каюсь, я не император, каюсь, я — не он!
— Да оно и так видно, что ты дерьмо вонючее, чего же и каяться? — сказал Левшин. — Вот уж доставим тебя в Москву, там будет тебе коронация!
А Девильневу Левшин посоветовал ехать в Ибряшкину и спокойно долечиваться.

18. И СНОВА ПЕЛИКАН

Пьер Жевахов прибыл в Ибряшкино осенью. И Девильнев весело рассказывал ему о том, как в его имении объявился император и как бесславно кончилось его недолгое правление.
— Ну его! Мне этот плешивый давно надоел! Давно надо было сменить управляющего. Ладно, теперь уж я его богомерзкую рожу больше не увижу. Еще и мужиков некоторых за глупость сбыть за решетку не мешает. Я рад, что ты поправился, и приглашаю тебя в Петербург в гости.
С Пьером ехать было легко. На станциях без всяких проволочек давали лошадей, и всегда хороших. По приезде в столицу весь день они отсыпались, а вечером Жевахов пригласил его поехать в гости.
Был торжественный обед у графа Румянцева. Там Девильнев узнал о присвоении ему майорского чина. За участие в боях против Пруссии ему был вручен орден святого равноапостольного князя Владимира.
Герой этой войны Петр Александрович Румянцев весело говорил ему:
— Мне сказали, что ты погиб. Я уж очень жалел, что нет больше моего славного учителя французского языка. И только после войны случайно узнал, что ты, хоть и искалечен, но все-таки жив. И я сказал государыне императрице, что твои раны должны быть вознаграждены, хотя бы и с опозданием. Поверь, я нашел бы тебе славную должность в Петербурге. Но вон Антошка де Скалон назначен служить на Алтае, и он хочет взять тебя к себе.
Девильнева представали полковнику Антуану де Скалону. Он, как и Румянцев, отличился в войне. Предки его, гугеноты, бежали после Варфоломеевской ночи в Россию. Антон Данилович де Скалон родился в России и был полностью обрусевшим. Отлично воевал, брал Берлин. Теперь он был назначен военным комендантом Би-Катуньской крепости.
— Католики и гугеноты в России делаются просто французами. Не правда ли, майор? — сказал он Томасу. — Предлагаю вам послужить на Алтае. Ее императорское величество озабочены нападением Китая на Джунгарию. Племена джунгаров вытеснены со своих земель и движутся на запад. Они вступают в борьбу с подвластными России народами. Там нужно поставить прочный заслон. Понимаю, вы еще не совсем окрепли. Я еду завтра же, а вас жду зимой. Зимний путь в сибирские края проще, все реки и болота застынут, дорога будет прямее. Жду.
Девильнев возвратился в Ибряшкину полный надежд. Узнав о предстоящем путешествии Томаса, явился к нему с визитом Захар Петрович Коровяков. Он уже оправился после огорчительного происшествия. Выпорол всех своих деревенских подданных подряд, не считаясь ни с полом, ни с возрастом, и объявил, что будет пороть их до конца их жизни, в каждую годовщину бунта.
Теперь он принес Томасу свою бобровую шубу. Подарил еще немецкие пистолеты и английское ружье.
— Молодой человек! — воскликнул Коровяков. — Если бы вы знали, как я вам завидую! Вы будете в краях, где не ступала нога человека. Вам придется сражаться с дикарями и чудовищами. Вы будете весь в шрамах и орденах!
— Спасибо! — отвечал Томас. — Шрамов и орденов с меня достаточно. Но долг превыше всего. И новые страны посмотреть полезно.
Вызов и проездные бумаги он получил уже зимой. При прощании плакали крепостные сиделки, выхаживавшие Девильнева. Им нравился тихий и ласковый француз. Но не было здесь Палашки. И жители окрестных сел ничего не знали о ее судьбе.
Из Москвы Томас выехал в шлафвагене. Это была огромная карета, имевшая внутри печку для подогрева. Но с ней он смог доехать лишь до Казани. Дальше пришлось ехать обычными каретами. Томас записывал в дороге свои впечатления, это помогало ему переносить тряску и качку, холод и жесткость сидения. Он поглядывал в заиндевевшее оконце кареты, чуть раскачивался и бормотал что-то про себя…
Стылые постоялые дворы. Морозы. Полтысячи дорожных станций. На одной из таких станций в Барабинской степи молодой русобородый купчик сказал Девильневу:
К нашим дорогам надо привыкнуть. Я вот вожу с собой мороженые пельмени и мороженые щи. И в Москву с ними ездил, и обратно на всю дорогу своего питания хватит! Мне никакой трактирной пищи не надо. Везу щи в мешке, вроде бы — кусок льда. А вот сейчас разморожу и поснедаем!
Он угостил Томаса размороженными щами, и тот оценил по достоинству сибирское изобретение.
Купец представился:
— Шумилов я, Петр Федорович. Из славного города Томска. Вы не к нам едете? В Алтай? Ну что же. Может, когда к нам в город завернете, так милости прошу. Всегда будем рады!
В отличие от вас, я в своих делах не волен! — отвечал Девильнев. — Я человек военный, еду, куда прикажут. Но если буду в вашем городе, непременно зайду. За щи огромное спасибо. Очень оригинальный способ сохранять пищу свежей. А чем ваш город знаменит более всего?
Шумилов на минуту задумался, потом тряхнул кудрявой головой:
— Один бандит недавно у другого нож отнял, так оставшийся без ножа теперь своим жертвам глотки зубами рвет. Вот такие у нас бывают необычайности.
— Но, верно же, и хорошие люди в городе есть?
— Все хорошие! — подтвердил купец.
Каждый в своем деле мастер. Приезжайте, все сами увидите. И я чаю, мы обязательно встретимся. Сибирь велика, но у нас, у русских, есть пословица: гора с горой не сходится, а человек с человеком всегда сойдется! Помните это, господин майор! И еще совет дам: смотрите, чтобы у вас саквояж не свистнули. Свистнуть это по-русски значит украсть. Я уж на что ученый, и то в каждой поездке у меня обязательно что-нибудь сопрут. Только отвернись, и вожжи отрежут, и всю упряжь сопрут. Помните это, господин майор!
В этой дороге Девильнев ознакомился с музыкой бескрайних просторов. Они пели голосом железа и меди. Это звалось бубенцами, которые привешивались за ушки к хомутам, дугам, кистям на уздечках, к седелках и оглоблям. Были колокольцы величиной с кулак, назывались они «болхарями», а были поменьше: «глухари», «гремки», «шаркунцы». Они подбирались по тону. Изготовлялись кустарно, имена мастеров склонялись на все лады на почтовых станциях. Так тревожно и сладостно было услышать вдалеке в снежном тумане звон бубенцов встречной тройки. Чья-то неведомая жизнь мчится тебе навстречу, разминется и умчится в неизвестность.
И во тьме почтовых станций, и в каретах ему светили глаза Палашки, глядевшие сквозь пургу. Впрочем, если она жива, то, наверное, совсем не та. Уж столько лет минуло. Нет, никогда не вернется ее первозданная свежесть. Никогда она не будет такой, какой он увидел ее впервые. У него самого поредели кудри, появились первые сединки.
Он ехал. Удивлялся перемене пейзажей. Могучие горы сменялись болотами. Потом тянулись бескрайние степи. За ними зелеными морями шумели леса. Потом вставали вновь отроги и причудливые вершины гор. О, Россия! Такая страна может принадлежать лишь великому народу!
России не было конца и края. Так он встретил в дальнем пути 1765-й год.

(Окончание следует)

100-летие «Сибирских огней»