Вы здесь

Когда приходит зрелость

К 70-летию Николая Самохина
Файл: Иконка пакета 11_shaposhnikov_kpz.zip (8.92 КБ)
Владимир ШАПОШНИКОВ
Владимир ШАПОШНИКОВ


КОГДА ПРИХОДИТ ЗРЕЛОСТЬ
К 70-летию Николая Самохина


Как известно, Николай Самохин начинал свою писательскую карьеру на поприще юмористики. Однако, говоря откровенно, я долгое время относился к его юмористическим рассказам довольно прохладно; понимая, что юмор — дело серьезное, я, тем не менее, никак не мог воспринять их всерьез. Да и, право, трудно было восторгаться и «помирать со смеху», читая рассказы, в которых весь юмор сводился к описанию-смакованию разного рода коммунально-кухонных склок, нелепых и вместе с тем явно надуманных курьезов, казусов, житейских ЧП и т.п.
Впрочем, тут необходимо сделать одну существенную оговорку. В советские времена дозволялось подвергать осмеянию и гвоздить к позорным столбам только всякую-разную мелкую сошку: домоуправов, завмагов, директоров столовых и ресторанов, нерадивых сантехников, продавцов, официанток, портных, парикмахеров… Что же касается высоких государственных мужей, как то: секретарей райкомов, горкомов, обкомов, судей и прокуроров всех уровней, крупных военачальников, то они были в буквальном смысле священными коровами. Так что бедным юмористам и сатирикам волей-неволей приходилось упражняться в зубоскальстве да стрелять из пушек по воробьям, и Самохин в этом плане не был счастливым исключением.
И вот однажды, году в 1972-73, я получил по подписке свежий номер «Сибирских огней», раскрыл его и натолкнулся на «Рассказы о прежней жизни» Николая Самохина. Принялся их читать, сразу же увлекся, однако при этом меня не покидало странное ощущение, будто «Рассказы о прежней жизни» написаны не хорошо мне знакомым юмористом Самохиным, а совсем другим автором. А закончив чтение, я был просто-напросто ошарашен и подумал: как же так сумел сравнительно молодой писатель, родившийся в 1934 году, столь правдиво, достоверно, колоритно воссоздать жизнь старой деревни во всей ее пестроте и многообразии? Впрочем, тут же задался я еще одним вопросом: о каком таком многообразии может идти речь, если в нашем традиционном понимании старая русская деревня — это некая патриархальная, закосневшая в многовековых своих обычаях и нравах община, где, с одной стороны — «барство дикое, без чувства, без закона», а с другой — беспросветная нищета, рабский труд, темнота и невежество. Ведь именно такую деревню преподносили нам на уроках литературы, когда мы «проходили» творчество Пушкина, Тургенева, Некрасова, Толстого.
Утверждая все вышесказанное, я вовсе не ставлю себе цели доказать и показать, будто Самохин одним росчерком пера опроверг классиков, описав и дав нам какую-то иную, совершенно «новую» старую деревню. Во-первых, в «Рассказах о прежней жизни» изображена не деревня крепостной эпохи, а деревня более поздних времен (канун первой русской революции, гражданская война, начало коллективизации). А во-вторых, затевая подробный разговор о «Рассказах о прежней жизни» и естественно заново их прочитав, я намерен убедить поклонников таланта Николая Самохина, что именно в этом произведении перед нами предстал новый Самохин — зрелый, самобытный художник слова, обретший и свой собственный стиль, и свой неповторимый писательский почерк. И здесь, полагаю, будет уместным сделать маленькое литературоведческое отступление.
На мой взгляд, все писатели делятся (разумеется, условно) на две основные группы. Одни при создании художественного произведения стремятся до предела насытить свою авторскую речь яркими метафорами, броскими, неожиданными сравнениями, красочными эпитетами.
Другие, напротив, стараются писать предельно кратко, емко, лаконично и потому к метафорам и прочим средствам художественной выразительности прибегают лишь в редких случаях. Зато они стремятся показать реальную жизнь через живые сцены и картины, где главную роль играет диалог, разговор между действующими лицами, переданный зачастую со стенографической точностью. Вот давайте-ка вспомним сценку из хрестоматийного чеховского рассказа «Канитель».
«На клиросе стоит дьячок Отлукавин и держит между вытянутыми жирными пальцами огрызенное гусиное перо. Маленький лоб его собрался в морщины, на носу играют пятна всех цветов, начиная с розового и кончая темно-синим. Перед ним на рыжем переплете Цветной Триоди лежат две бумажки. На одной из них написано «о здравии», на другой — «за упокой», и под обоими заглавиями по ряду имен… Около клироса стоит маленькая старушонка с озабоченным лицом и с котомкой на спине. Она задумалась.
— Дальше кого? — спрашивает дьячок, лениво почесывая за ухом. — Скорей, убогая, думай, а то мне некогда. Сейчас часы читать стану.
— Сейчас, батюшка… Ну, пиши… О здравии рабов Божиих: Андрея и Дарьи со чады… Митрия, опять Андрея, Антипа,
Марьи…
— Постой, не шибко… Не за зайцем скачешь, успеешь.
— Написал Марию? Ну таперя Кирилла, Гордея, младенца новопреставленного Герасима, Пантелея… Записал усопшего Пантелея?
— Постой… Пантелей помер?
— Помер… — вздыхает старуха.
— Так как же ты велишь о здравии записывать? — сердится дьячок, зачеркивая Пантелея и перенося его на другую бумажку. — Вот тоже еще… Ты говори толком, а не путай. Кого еще за упокой?
— За упокой? Сейчас… постой… Ну, пиши… Ивана, Авдотью, еще Дарью, Егора… Запиши… воина Захара… Как пошел на службу в четвертом годе, так с той поры и не слыхать…
— Стало быть, он помер?
— А кто ж его знает! Может, помер, а может, и жив… Ты пиши…
— Куда же я его запишу? Ежели, скажем, помер, то за упокой, коли жив, то о здравии. Пойми вот вашего брата!
— Гм!.. Ты, родименький, его на обе записочки запиши, а там видно будет. Да ему все равно, как его ни записывай: непутящий человек… пропащий…»
Обратите внимание: Чехов очень скупо описывает наружность своих персонажей, не сопровождает их реплики никакими ремарками (за исключением одной, в самом начале диалога); не стремится по ходу этого канительного разговора передать жесты, выражение лица его участников. Но и тугодума дьячка, и убогую старушонку мы видим воочию, как на экране телевизора. Это и есть то самое мастерство, когда, по словам Толстого, мастерства как такового читатель и не замечает.
Именно такое мастерство и проявил Самохин в своих «Рассказах о прежней жизни». Он тоже избегает подробных описаний внешности героев, тоже почти не сопровождает их разговоры сугубо художественными ремарками. Но стоит лишь автору предоставить слово своим персонажам, стоит лишь позволить им «разинуть рот» — и они тут же, как на ладони, «живьем» предстают перед нами.
«…Пелагея, жена деда Дементия, пряла в доме у Анплея Степановича.
Пряла, проворно крутила веретено и еще проворнее трещала языком.
— Вот, матушка ты моя, — говорила она сытой, ленивой хозяйке, — живешь ты за своим мужиком, как за Господом Богом! — говорила будто бы в одобрение, а по голосу ехидно, с подковыркой. — Гляжу я на тебя — какая ты гладкая да справная. И добра у тебя — черт на печь не затащит. Охо-хо-хо-хо, а мы-то голые да разутые! Дементий мой — мешком ударенный: ни украсть, ни заработать…
Хозяйка слушала, слушала, а потом зацепила полную ложку горчицы и сказала:
— Съешь, Пелагеюшка, горчицу — я тебе платье дам…
— А какое платье дашь? — спросила Пелагея вроде бы с интересом.
— Ну, хоть ситцевое, в горошек.
— А праздничное не дашь?
— За праздничное, девка, две ложки.
— Черпай, — согласилась Пелагея.
Хозяйка, смеясь, зачерпнула вторую ложку.
— Теперь, — сказала Пелагея, нехорошо ощерясь, — намажь себе задницу! Как раз на всю хватит…»
Сценка, что и говорить, презабавная (и таких сценок в «Рассказах о прежней жизни» немало). Однако это не слепое подражание Чехову, не пресловутое эпигонство. Это самое что ни на есть наглядное подтверждение старой истины: художник слова лишь в том случае становится настоящим мастером, когда опыт и уроки классиков использует творчески, когда, опираясь на этот опыт, вырабатывает свою собственную манеру и стиль.
Говоря о самохинских «Рассказах о прежней жизни», нельзя не отметить их подлинный историзм. Писатель умеет порой в одном лишь эпизоде запечатлеть определенное историческое явление и дать ему четкую, недвусмысленную оценку. Однажды в Землянку (так называется деревня, где происходят все основные события «Рассказов…») нагрянул отряд белогвардейских карателей. Колчаковцы прошерстили все избы подозреваемых в сотрудничестве с красными партизанами и во время этого обыска заживо сожгли самого безвредного, безропотного мужика — Василия Комара.
«Много чего видела Землянка» — пишет Самохин. — Выходили здешние мужики по праздникам стенка на стенку, улица на улицу. Ломали в свалке ребра и скулы. Озверев от самогонки, хватались за стежки и оглобли. Не раз случалось, что забивали в Землянке кого-нибудь и до смерти. Но вот такого — когда невинного человека живьем жгут — в деревне не знали.
После этих событий и потянулись землянские мужики в партизаны».
Здесь устами писателя говорит сама правда жизни, правда истории. Николай Самохин как бы заведомо дает отпор нынешним псевдоисторикам-демократам, которые пытаются реабилитировать колчаковщину, представить ее как своего рода «движение Сопротивления» против ненавистной им Советской власти.
О несомненных достоинствах «Рассказов о прежней жизни» можно многое еще сказать. Но я полагаю, что и приведенных примеров вполне достаточно, чтобы признать этот цикл важнейшей вехой в творческой биографии Николая Самохина.
Не случайно, что именно после «Рассказов о прежней жизни» он создает свои самые значительные произведения, осваивая при этом все новые и новые жанровые «территории». Он проявляет себя и как превосходный бытописатель (автобиографическая повесть «Где-то в городе, на окраине»), и как острозлободневный прозаик («Дачная» повесть «Так близко, так далеко»), и как анималист (рассказ «Герой»), и как баталист (повесть «Сходить на войну»); свое слово Самохин сказал и в так называемой любовной прозе (рассказ «Тоськины женихи»).
И остается только сожалеть, что творчество его не получило широкой, всесоюзной известности — главным образом из-за снобистского отношения к периферийным писателям со стороны столичных издателей и критиков. А такой чести он вполне и по праву заслуживал.
100-летие «Сибирских огней»