Колхозная лошадь Звезда

Александр Денисенко — поэт парадоксов. Он прекрасно владеет русским языком и свободно ориентируется в современных системах стихосложения, включая классическую, ныне широко распространенную силлабо-тоническую. И между тем зачастую сознательно пренебрегает и законами языка, и, казалось бы, незыблемыми догмами поэтики. В одной и той же относительно невеликой по объему вещице старославянизмы у него не только мирно соседствуют с образчиками более позднего древнерусского говора, но и органично вплетаются в современную лексическую ткань стихотворения. Причем случается, что в этой причудливой замеси «живого великорусского» появляется словцо, в словарный состав языка никогда не входившее, но по строю, «похожести» столь естественному языку близкое, что даже у искушенного читателя не возникает сомнения в подлинности неологизма.

Презрев языковые нормы, Денисенко возьмет и выдаст, например, такой перл:

Лишь скользнет по ним взгляд офицерский

С сигаретой цветущей во рту… —

и читатель поневоле отождествит взгляд с лицом.

Для Александра Денисенко важна графика стиха, его геометрия. Слава богу, в большинстве стихотворений строки выстроены традиционно и организованы в обычные диптихи, триптихи, четверостишия. Но иногда, казалось бы без видимых причин, они вдруг катятся волнами или располагаются лесенками-уступами. А вот в стихотворении «Цветы запоздалые» о гипотетической дуэли двух влюбленных последние строчки имеют следующий вид:

 

— Не укоряй меня, дружок,

Пока я

п

а

д

а

ю

 

в

 

с

н

е

ж

о

к

 

Таким образом, о падении не просто говорится — оно изображается.

Рядом с этим стихотворением мы обнаружим и другие — заключенные в рамку или начисто лишенные знаков препинания (см. сборник «Гнездо поэтов», изданный Новосибирским книжным издательством в 1989 году).

Таких формальных на первый взгляд изысков у Александра Ивановича, как говорится, хоть пруд пруди. Но при всем этом поэт умудряется быть органичным, и все его стиховые «неправильности», граничащие с косноязычием, как и неприкрытый, порою принимающий крайние формы эпатаж, читающей публикой воспринимаются без бурных протестов. Ибо поэзия Денисенко не только внешне оригинальна, она сущностно глубока. И как бы ни пытались некоторые менее даровитые собратья по перу причислить поэта то к одному, то к другому неформальному движению в стихосложении, все их попытки остаются тщетными. Потому что он насквозь традиционен. И, как нам кажется, до последней своей запятой искренен.

Владимир ЯРЦЕВ

 

* * *

Красный, как май, жеребец —

Надо ж такому присниться:

Будто бы мать и отец

Едут в деревню Провинция.

 

Черный, как ночь, жеребец

Должен вот-вот появиться.

Ждут меня мать и отец

В тихой деревне Провинция.

 

Белый, как снег, жеребец,

Дай мне еще помолиться:

Живы и мать и отец

В светлой деревне Провинция...

 

* * *

Александру Плитченко

Черный снег замаячит на взгорье,

И метель дорогих деревень,

Нарыдавшись, вплетет в изголовье

Отгоревшую в горе сирень.

 

Там на небе цвета побежалости,

Разливаясь в причудливый свет,

Просияют печалью и жалостью,

Для которых названия нет.

 

Вот и хлынула кровь из России,

Вот и замерли руки по швам —

Всем всучили, хоть мы не просили,

Кому срам, кому шарм, кому шрам.

 

В мавзолее вечернего сада

Поплывет по рукам стеарин,

Есть в России одна лишь награда —

Крест нагрудный из двух крестовин.

 

Журавли

На прощание выпью сто граммов

И пойду по деревне брести,

Чтобы каждая встречная рама

Отпустила меня, покрестив.

 

До свиданья, родные избушки,

До свиданья, родительский дом,

Александра Сергеича Пушкина

В голове отпечатанный том.

 

Я открою консервную банку

На траве, за последней избой,

Где деревня меня спозаранку

Провожать соберется гурьбой.

 

И отец золотую литовку,

Победив луговую траву,

Вытрет ветошью, словно винтовку,

И невольно вздохнет про войну.

 

Мама с тяпкой придет с огорода,

Мы простимся у всех на виду.

Знает только родная природа,

Что, как он, я уйду и приду.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 

Лишь когда изношу я шинель

И утрачу души постоянство,

Как транзитный ночной журавель,

Над деревней нарушу пространство.

 

И ударясь тогда о крыльцо

Позолоченной солнцем избушки,

Я, как в детстве, подставлю лицо,

Чтобы птицы клевали веснушки.

 

Из колодца взглянули глаза:

Все такая ж вода молодая,

Как в окладе хранит образа,

Когда пьем их, свои отдавая.

 

Вот и мой. Он остался в тот день,

Когда я уходил из деревни —

Словно облака быстрая тень

Зацепилась за ветку сирени.

 

Отцеплю от ведерка вьюнок,

Что обвил наш журавль из сада,

И достану с водой из-под ног

Два последних родительских взгляда.

 

* * *

Месяц тихое пламя зажег

На картине у Виктора Савина,

И душа, получивши ожог,

Поднялась над землей и растаяла.

 

И заплакал тогда человек,

Беззащитный пред этим сиянием,

Он не мог опустить своих век,

Золотое приняв подаяние.

 

И смотрел он, не веря себе,

На давно позабытое зрелище —

Вновь к нему в акварельной судьбе

Шла прекрасная глупая женщина.

 

Все качалось пред ним впереди,

И опять его с ней разлучали

Монотонные дали любви,

Лесотундра стыда и печали.

 

Но душа, как бессмертная вещь,

Вновь разрезала грудь господину,

И сияли остатки надежд,

Примирившие гнев и гордыню.

 

И на тихий предел мирозданья

Лейтенант нерастраченных сил

Нам прикажет идти на свиданье,

Лишь бы месяц светил и светил.

 

* * *

О чем ты плачешь, русская душа, присноцветущая в наследственных угодьях,

Попеременно с ландышем дыша животворящим воздухом Господним?

 

За той чертой, где праздник нашей жизни еще сверкает светлою слезой,

По берегам моей живой отчизны цветы покрыты пеплом и золой.

 

Вся эта жизнь была почти как свадьба — теперь пора замаливать грехи:

Родной души сорокалетняя усадьба давно уж спущена в уплату за стихи.

 

Добро ограблено разбойническим делом, в садах российских розги разом расцвели,

Как будто розы кто-то резко переделал, чтобы Россию до добра не довели.

 

Так в беззакониях, во мраке и стыде проходят дни и ночи годовые —

Кто брал Берлин, кто жег себя в труде — тех стерли в прах ботинки молодые.

 

Дружиться с правдою уж больше мочи нет — пойду на речку, простираю гимнастерку,

А вместе с нею мой родной бронежилет — рубаху ситцевую с запахом махорки.

 

Моя печаль такая, как всегда, — и потому так плотно сжаты губы,

Пускай тяжелая сибирская вода расскажет вам, как жили однолюбы.

 

* * *

Я забыл, что со мною случилось

За минувшие несколько лет,

Отчего так душа омрачилась,

Кто убавил в ней ласковый свет...

 

Этой вежливой жизни изжога,

Выжигая свой жадный узор,

Ничего не жалела живого,

Вынуждая на стыд и позор.

 

Никогдаже не быть нам счастливыми,

Никомуждо не княжить в любви —

Ангел жизни губами правдивыми

Осень жизни уже протрубил.

 

Ветер гонит пьянящие волны —

Голова полукружится в дым.

Все быстрей бечева колокольни,

Все блаженней поет серафим...

 

Облака, что столпились у церкви, —

Словно девушки в белом цвету,

Лишь скользнет по ним взгляд офицерский

С сигаретой цветущей во рту.

 

По высоким сугробам лабазника

Разливается ласковый свет...

Никакого сегодня нет праздника,

Потому что любви больше нет.

* * *

Я вспомнил себя и заплакал —

Как мальчиком русским я был,

Как с черной кудрявой собакой

Зеленую землю любил.

 

Мы жили в Советском Союзе,

Наш дом был у самой реки,

Еще не развязан был узел

Моей и отцовской руки.

 

Была мне и радость, и вага,

Но что-то случилось в груди,

И хлынула первая влага

Про то, что вся жизнь позади...

 

— Вставай, — мне шептала собака, —

Уж поздно. Пора на покос.

Меня обнимала рубаха,

Служившая мне на износ.

 

Цветы с голубыми глазами

Смотрели мне прямо в лицо —

Мы сразу их с мамой узнали,

Попав в голубое кольцо.

 

По мокрой росистой дорожке

Мы с мамою шли босиком.

Два низких заросших окошка —

Заброшенный мельничный дом.

 

В том доме жила одиноко

Колхозная лошадь Звезда,

И часто смотрели из окон

Слепые от жизни глаза.

 

Из рук моих клевер и донник,

Сомлевший в кошелке, брала,

И вновь ее мельничный домик

Из детства в туман уплывал.

 

И мама опять улыбалась:

Для Звездочки шторки бы сшить…

И эта житейская малость

Запала на всю мою жизнь.

 

На этом позвольте закончить:

Мне слезы мешают писать,

Поскольку те горькие очи

Я так и не смог прочитать…