Вы здесь

Красная полынья

Трагикомедия
Файл: Иконка пакета 12_bogdanova_kp.zip (89.02 КБ)

Автор выражает признательность за содействие

Музею города Новосибирска

и лично краеведу Константину Голодяеву

 

Действующие лица:

Карпов Георгий Васильевич, врач, 58 лет.

Сильва, его жена, 38 лет.

Симбирцев Степан Сергеевич, общественный деятель, 54 лет.

Анна Николаевна, жена Симбирцева, 43 лет.

Вольский Александр Дементьевич, журналист и поэт, 46 лет.

Гордеев Владимир, офицер, 39 лет.

Святогоров Антон Антонович, бывший политссыльный, 60 лет.

Тимофей, сын Карповых, 17 лет.

Поля, дочь Карповых, 16 лет.

Груня, прислуга в доме Карповых, около 40 лет.

Первый гость.

Второй гость.

Акт первый

Сцена первая

Утро. Столовая в доме Карповых. Георгий Васильевич и Сильва пьют чай. Карпов держится с большим достоинством, порой высокомерно. Он читает газету, она лениво нанизывает бусы.

Карпов. Послушайте только! (Зачитывает заметку.) «Пьяная толпа в сто человек перекопала клумбу в усадьбе купца Жернакова, бывшего городского головы. Люди были загипнотизированы вдохновенным безумцем. Он сумел внушить солдатам, что под клумбой зарыт труп жены Николая Первого…

Сильва. О ужас!

Карпов. …и какой-то мертвый министр, которого стоит откопать — и конец войне, и армию распустят по домам». Бог мой, последние месяцы у меня стойкое чувство, что я нахожусь в желтом доме! Августейшая супруга Николая Первого почила в Царском селе в 1860-м, когда ни Ново-Николаевска, ни усадьбы Жернакова не было в помине.

Пауза.

Сильва. Жорж, мне так жаль, что премьера нашего спектакля совпала с днем рождения Поленьки. Но я не могу подвести наш маленький театр, ведь у меня ключевая роль! Несомненно, дети для меня всего важней, но…

Карпов громко фыркает, закрывшись газетой.

Сильва (с обидой). Интересно, чему вы смеетесь?

Карпов. Это голодный смех! Не понимаю, отчего до сих пор не принесли завтрак? Почему я должен двадцать минут дожидаться сосисок?

Сильва (равнодушно). Да, Груня что-то запаздывает. (Отодвигает в сторону свой чай.) Я говорила, что не могу подвести… После премьеры решили выпить шампанского…

Карпов. Да, я знаю, Сильва, как много для вас значит ваш кружок… простите — театр… Конечно, премьера важней: Полю вы можете поздравить утром. Вообще, меня очень радует ваше увлечение театром: теперь вы чуть реже разыгрываете драмы в нашем доме. Однако почему сахарница полна лишь на треть? Вечером Симбирцев опустошит ее в две секунды!

Сильва. Не забудьте, что к ужину придет и Гордеев.

Карпов. Ах да. Знаете, Сильва, ваши поклонники становятся довольно разорительны.

Сильва (ласково). Жорж, но вы никогда не были жадным! Восемнадцать лет назад вы женились на бесприданнице.

Карпов. Я и теперь не жаден. Просто мне нравится полная сахарница.

Сильва. Груня сказала, что не нашла на рынке сахару, даже у спекулянтов.

Карпов. Что за времена! Не найти муки и сахару, зато в изобилии красная икра.

В столовую врывается запыхавшийся Симбирцев. На его фуражке ярко-красный бант.

Симбирцев (плюхнувшись на стул). Чаю! Непременно чаю! Вообразить не можете, что творится сейчас у продовольственной лавки! Толпа собралась! Кричат! При царе, говорят, хлеб в голодные годы даром выдавали, а теперь управа цены каждый день поднимает да прибыли за муку получает! (Сильве, наливающей ему чай.) Пожалуйста, сливок! Шутка ли — ржаная мука три восемьдесят стоит! К черту, кричат, все ваши комитеты… Что ж это будет, Георгий Васильевич? Ведь будет что-то?

Карпов (мрачно). Степан Сергеевич, мы ждали вас к ужину.

Симбирцев. Как же, буду непременно! Я зашел к вам сообщить последние известия. (Поворачивается к Сильве.) Сильва Дмитриевна, а о премьере вашей помню и жду с нетерпением!

Берет сахарницу и не останавливаясь накладывает в свою чашку сахар.

Сильва (испуганно взглянув на мужа). Степан Сергеевич, вы не представляете — на рынке сахар исчез!

Симбирцев (невозмутимо кладет еще два кусочка сахара). Это мне известно! В толпе говорили, что запасы сахару нарочно прячут в амбаре на острове Медвежьем. А в соседнем амбаре — муку. Чтобы цены взвинчивать. Как же хорошо, Сильва Дмитриевна, что вы взяли для спектакля классику, Гоголя! Меня, признаться, ужасает репертуар профессиональных театров. Читал сегодня афиши: сплошные «Рабы любви» и комедии. А помните февраль?.. Какие спектакли все смотрели? (С ностальгией.) «Вы жертвою пали в борьбе роковой!», «Позор дома Романовых»…

Карпов. Выходит, что революция народ интересует лишь два-три месяца.

Симбирцев. Ах, нет! Этот тлеющий огонь бродит в темноте народного сознания, и потом… Как много нужно обсудить нам вечером! Я приведу к вам сегодня Вольского — ведь он сейчас в думских перевыборах участвует.

Карпов. Послушайте, Симбирцев! Какого черта вы без предупреждения приглашаете в мой дом гостей? Или у вас, эсеров, так принято?

Симбирцев (спокойно). Я зашел к вам как раз предупредить. Вчера был занят — выборы, вы ж понимаете! Ах, Сильва Дмитриевна, до чего я люблю «Майскую ночь»! Не сомневаюсь, что вы будете на сцене самой великолепной утопленницей! Впрочем, мне пора бежать… В редакции «Голоса Сибири» узнал, что сегодня митинг железнодорожных рабочих. (Схватив со стола баранку, вскакивает и бежит к двери.) Эх, что-то будет!.. Уж вы мне поверьте!

Карпов (проводив его тяжелым взглядом). Надеюсь, что у Вольского аппетит умеренный. Он все-таки поэт.

Сильва. О, какую он прелестную ариетту сочинил для моей утопленницы! Очень современную.

Карпов. Даже представить боюсь. (Смотрит на часы.) Мне пора. Сосисок я не дождался.

В столовую входит Груня.

Груня (хмуро). Завтрак-то подавать?

Карпов. Аграфена, только не говорите мне, что вы участвовали в бунте у продовольственной лавки и кричали: «К черту комитеты!»

Груня (степенно). Комитетчиков надо гнать. Солдаты шеи себе наели по комитетам, а толку от них? На фронт бы их, в окопы!

Карпов. Да, иногда вы говорите разумные вещи, Аграфена. Ну ладно. (Встает и идет к двери.) Завтрак не нужен, меня ждут в госпитале.

Сцена вторая

Поля перед зеркалом прикрепляет к волосам красный бантик. Тимофей неслышно входит в комнату.

Тимофей (стараясь говорить патетическим басом). «Но больше других цветов Сатана любит цвет огня и крови и краденых царских рубинов…»

Поля (не отрываясь от зеркала). Что тебе?

Тимофей (обычным голосом). Ты чего пунцовый бант нацепила? Эсеркой заделалась?

Поля. Вот еще! И в прошлом году носила красный, и в этом буду. Скажешь, мне не идет?

Тимофей. В прошлом году — пускай, а в нынешнем сними! Иначе, сестренка, будешь как все.

Поля. Тоже мне, философия — любой ценой не быть как все! Это ты чтобы выделиться — геометрию завалил?

Тимофей. Тише ты! (Оглядывается по сторонам.) Смотри отцу не проговорись.

Поля. Он сам узнает, когда инспектор из гимназии придет. И о чем ты только думаешь, тебе выпускаться!

Тимофей. Я бы все-таки снял на твоем месте. У тебя же этот — белый в горошек, очень эффектный!

Поля. Да ну тебя!

Тимофей. Серьезно! Думаю, именно бантом в горох впечатлился тот долговязый почтмейстер. Больше нечем.

Поля. Ты про Сидоркина? Что же, выслеживал?

Тимофей. Делать мне больше нечего. Просто Окунев видел, как вы с ним из кондитерской выходили. Кажется, видный молодец. Что, симпатия?

Поля. Ха! Поглядишь сзади — нет лучше дяди, а в лицо глянешь — с тоски увянешь! Нет никакой симпатии. Просто в кондитерской превкусные шоколадные эклеры.

Тимофей (мелодраматически). О женщины, имя вам — корысть!

Поля. Актер из тебя пока не очень. Возможно, и в любительский театр не возьмут. Порепетируй перед зеркалом.

Тимофей. А я не хочу в театр, я в кино буду сниматься. «Тринадцатая полночь каннибала»! «Логово оборотня»! Кстати, я слышал, что киноартисты в табакерках носят кокаин. Поля, ты не знаешь, в аптеке продают кокаин?

Поля. Боюсь, для тебя там только касторка… Впрочем, скажу, Тимоша, по секрету, что сильный галлюциноген растет в любом огороде! Называется петрушка.

Тимофей. Врешь!

Поля. Да чтоб мне провалиться! Это я в книжке о растительных веществах вычитала. Петрушку ведь все едят как приправу, по веточке, не больше. А вот если с утра как следует ее пожевать!

Тимофей. И у соседей она растет?

Поля. Ну какой ты глупый: октябрь уж наступил, огороды голые! Придется тебе, братец, дожидаться следующего лета.

Тимофей (скрестив на груди руки). «Не призывай своего демона дурманящими травами!»

Поля. Если и дальше по ночам будешь читать готические романы, то окончательно свихнешься. Это я тебе как будущий врач говорю!

Тимофей. Надеюсь, не в психиатрию ты собралась?

Поля. Нет, я буду кровь изучать, как и папа. Знаешь, я вчера подслушала кое-что под дверью кабинета… Случайно.

Тимофей. Ну!

Поля. Отец рассказывал доктору Самсонову, что к нему приезжали англичане. Из Оксфорда. Очень интересовались его разработками по консервации крови. Война идет, сам понимаешь.

Тимофей. Дальше!

Поля. Ну, дальше я не все поняла, но, кажется, папу пригласили работать.

Тимофей. В Англию? Вот это фокус! А он что?

Поля. Советовался с Самсоновым. Тот и говорит: интересно, подумайте. Языки, мол, знаете.

Тимофей. А как же мы?

Поля. Разумеется, папа без нас не поедет.

Тимофей. Но что ты об этом думаешь?

Поля. Не знаю… Европа все же… Возможности. Кстати, по английскому у меня двенадцать баллов. А ты что скажешь? Ты же хотел путешествовать?

Тимофей. Это путешествие в один конец, ты ж понимаешь.

Поля. Для папы — да. Но не для нас. Мы вырастем, будем чего-то стоить и сможем вернуться, когда захотим.

Тимофей. А мама как же?

Поля. Что — мама?

Тимофей. Она не сможет в чужой стране, без общества, без театра своего… И знает она только французский.

Поля. Да, маменьке трудно будет. Да и тебе. Вообще говоря, ты единственный беспомощный человек в семье Карповых. В маман, хоть и играет она в томную салонную даму, бьются тайные силы. О нас с отцом и говорить нечего.

Тимофей. Да уж…

Поля. Ну ладно, я к портнихе на последнюю примерку. Маменька на мое шестнадцатилетие, похоже, решила нарядить меня в платье снежной принцессы. Терпеть не могу бледно-голубой!

Поля убегает, Тимофей выходит из комнаты и видит Сильву. Она в задумчивости берет из вазы яблоко и держит его, глядя в окно.

Тимофей. Мама, если б я умел рисовать, то написал бы вас! Только, мама, вам не идет красное яблоко, это слишком грубо, вам пошло бы зеленое!

Сильва (гладит сына по голове). Какой ты глупенький, Тимоша…

Тимофей. Не новость. Только что слышал об этом. Мама! Папа говорил с вами об эмиграции?

Сильва. Говорил, но неопределенно.

Тимофей. Что вы думаете, мамочка? Что вы сказали ему?

Сильва (рассеянно). Ах, я ничего не знаю… Мне совершенно все равно.

Тимофей. Мама, вам не может быть все равно! Это ведь так далеко!

Сильва. Быть может, будет лучше уехать подальше.

Тимофей. Что вы! Разве вы здесь несчастны?

Сильва. Мальчик мой, я счастлива. Только ведь это провинция… Впрочем, все не важно…

Выходит.

Сцена третья

Сильва (закалывая волосы, поет).

 

Я от судьбы получала дары

Тихого счастья (да, впрочем, и громкого!),

Но до последней не знала поры

Зова в ночи, нестерпимого, тонкого…

 

Что же теперь? Я покорна ему,

Зову в ночи, оглушающе-нежному.

Только, увы, до сих пор не пойму —

Мороку? Чуду ль любви неизбежному?

 

Каждый из нас к чуду втайне готов.

Не все равно ли: прозреешь? Обманешься?

Впрочем, до самых красивых цветов

Чаще всего ни за что не дотянешься…

В комнату входит Гордеев. Он в офицерской форме и слегка прихрамывает. Очень красив, но на лице его шрам от удара шашкой.

Гордеев. Добрый вечер, Сильва Дмитриевна! Я, наверное, слишком рано?

Сильва. Нет, что вы! Дождь еще идет?

Гордеев. Уж час как закончился.

Неловкая пауза. Чувствуется, что им сложно вести беседу.

Сильва (прислушиваясь к шуму за окном). Соседский пес третий день бесконечно лает, даже когда улица пуста…

Гордеев (выпаливает). А я однажды пса проиграл в преферанс! Испанскую гончую — редчайшая порода…

Сильва (изумленно). В преферанс? Это была ваша собака?

Гордеев. Что вы, Сильва Дмитриевна! Разве можно ставить на кон собственную собаку, друга?! Нет, я у дядюшки украл. Он дорогих охотничьих псов в своей усадьбе коллекционировал.

Сильва (растерянно). Ах, вот как…

Гордеев (опомнившись). Сильва Дмитриевна, вы простите меня… Я, когда рядом с вами, каким-то болваном делаюсь, такую чушь несу… Вы не думайте — я в руки карт не беру с тех пор, как с фронта… В молодости — да, было. Голову терял за ломберным столом. Бог миловал — честь офицерскую не потерял. (Пауза.) Я в ваших глазах теперь — того?

Сильва. Нет. Кто я такая, чтобы вас судить? И потом, чтобы вы знали… мой отец застрелился когда-то после партии в преферанс, проиграв две трети состояния. Вышел на рассвете на улицу и застрелился.

Сильва отворачивается. Гордеев безотчетно берет ее ладонь, потом отдергивает руку.

Гордеев. Сильва Дмитриевна, меньше всего я хотел огорчить… Господи… Хотите, я еще какую-нибудь историю расскажу? В смысле — веселую… (Беспомощно.) Ах, ну что ж это…

Сильва, овладев собой, поворачивается к Гордееву.

Сильва. Владимир Никитич, я не плачу. Все же прошло 23 года. Знаете, подростком я любила его больше всех на свете! Он был так красив… Блестящий киевский адвокат… И очень честолюбив. Только о причинах его самоубийства никто до сих пор не знает: мама все сделала, чтобы скрыть. Ведь иначе коллегия адвокатов после его смерти отвернулась бы от нас. Понимаете, он играл в ту ночь в какой-то очень дурной компании. Владимир Никитич, об этом даже мой муж не знает, поэтому…

Гордеев. Будьте покойны. Пусть я болван, но не болтун.

Сильва (улыбаясь). Ну вот, теперь вы — хранитель моей тайны!..

Гордеев. Эта тайна — все равно что моя. Точно знаю: если я когда-то сяду за карточный стол, то обязательно проиграюсь в пух и прах, а наутро непременно застрелюсь.

Сильва. Не говорите так!

Гордеев. Но это правда. Для всякого порядочного человека это единственный исход.

Сильва (твердо). Никогда не говорите так!

Гордеев решительно берет ее руку.

Гордеев. Сильва Дмитриевна, вы меня не слушайте! Можете меня вовсе никогда не слушать! Но только если вам когда-нибудь понадобится помощь — знайте, что я не пожалею для вас ни головы, ни бессмертной души!

Сильва (мягко высвобождая руку). Ах, что вы такое сказали…

Гордеев. Не волнуйтесь, за зеленый стол я больше не сяду. Мои демоны во мне обжились, поуспокоились, и тревожить их лишний раз…

В комнату вбегает переодевшаяся к ужину Поля.

Поля. Здравствуйте, Владимир Никитич!

Гордеев. Здравствуйте, милая Полина! Вы взрослеете и хорошеете с каждым днем. И очень похожи на мать.

Поля. Ну да. Мамино сходство со мной — это сходство куклы немецких мастеров со своей кустарной подделкой. Как ваша нога, Владимир Никитич?

Гордеев. Благодаря вашему батюшке — много лучше.

Поля. Рада! Значит, как говорил папа, если не галоп, то полонез вы станцуете?

Гордеев. Полина, с вами и галоп спляшу, если подождете пару месяцев!

В комнату входят Симбирцев и Вольский. Симбирцев в высоких сапогах, начищенных до блеска. Кумачовый бант теперь выполняет роль бабочки. Вольский обычно движется словно на шарнирах. В его речи патетика заправского поэта быстро переходит в деловой тон и обратно.

Симбирцев. Приветствую! Восхитительное платье, Сильва Дмитриевна! Гордеев, как хорошо, что вы здесь! Вы знакомы с Вольским?

Вольский. Конечно же! В Ново-Николаевске все друг с другом знакомы. Здравствуйте, подпоручик! (С поклоном поворачиваясь к Сильве и Поле.) Даже эта просторная гостиная не вмещает вашего двойного очарования, которое способно затмить…

Входит Тимофей. Он останавливается перед зеркалом и что-то изображает, откинув голову назад.

Тимофей.

 

И ты вступила в крепость Агры,

Светла, как древняя Лилит,

Твои веселые онагры

Звенели золотом копыт.

К зеркалу с гребешком в руках подходит Симбирцев с намерением привести в порядок шевелюру.

Тимофей. Степан Сергеевич, а кто такие онагры?

Симбирцев (причесываясь). Онагры, Тимоша, это из античной истории. Как я в твоем возрасте увлекался античностью! Перечитал все, что было в библиотеке о греках… Онагры — это греческие воины, которые всегда были в авангарде!

Тимофей (удивленно). Воины? Но как же…

Входит Карпов.

Карпов. Господа, я вижу, все в сборе! Степан Сергеевич, какие превосходные сапоги на вас! Не иначе вы собрались на остров Медвежий в экспедицию за спрятанным сахаром?

Поля. Какой жесткий сарказм, папа!

Карпов. Это голодный сарказм. Я не успел пообедать.

Симбирцев (не без самодовольства оглядывая свои сапоги). А ведь хорошие сапоги, крепкие! Это я у пленного мадьяра на керосин выменял!

Вольский. Хорошая сделка, Симбирцев. Учитывая, какие огромные очереди у нашей обувной выстраиваются...

Карпов. Не хотите ли аперитива?

Сцена четвертая

Ужин. Карпов, Сильва, Симбирцев, Вольский, Гордеев, Тимофей и Поля сидят за столом. С одного края стола — супруги Карповы, с другого края — Вольский и Гордеев.

Сильва. Степан Сергеевич, а почему вы сегодня один?

Симбирцев. Супруга в Красном кресте, занята беженцами.

Карпов. Я всегда восхищался Анной Николаевной.

Симбирцев. Георгий Васильевич, вот вы говорили давеча, что революция интересует народ лишь пару месяцев. А я, побывав на митинге железнодорожников, уверяю, что вы ошибаетесь!

Карпов. Что же там было?

Симбирцев. На митинге заявили, что причина всех наших неурядиц — то, что во Временном правительстве сидят буржуи...

Вольский. Дальше!

Симбирцев. Что надо арестовать реакционеров из Союза домовладельцев и торгово-промышленников. Агитируют, мол, среди бедноты за погромы и против демократических учреждений.

Вольский. Арестовать, вот как? Опасные настроения.

Карпов. Это очевидно. Вам ведь известно, сколько земель самовольно захвачено на окраинах города?

Вольский. О, население наше проявляет большую самостоятельность! Пойму Каменки вовсю застраивают лачугами-мазанками, об этом наша газета на прошлой неделе писала.

Карпов. А через месяц при попустительстве власти они захватят и наши дома. Вышвырнув нас на улицу.

Вольский. Власть не справляется — вы правы. И мы, представители новониколаевской элиты, должны использовать ситуацию и перевыборы в Думу…

Симбирцев. Непременно использовать!

Карпов. Так у вашей эсеровской партии и без того все козыри. Кажется, в новой городской Думе у вас будет абсолютное большинство…

Вольский. Это верно. Но я предлагаю создать противовес нынешнему партийному руководству. Получить влияние.

Сильва. Заговор! Как это захватывающе!

Карпов. И как вы собираетесь заполучить влияние?

Симбирцев. Мы создаем коалицию! Дело успешно движется!

Вольский. Да-с… Нам пригодились таланты вездесущего Степана Сергеевича. Он ведь вхож почти во все структуры. И у эсеров числится, и у республиканцев, и в ПУПе…

Карпов (поперхнувшись). Где, простите?!

Вольский. ПУП. Партия умеренного прогресса.

Симбирцев. Хорошо бы и старообрядцев к нам подтянуть…

Вольский. С ними, прошу, поосторожней. Очень уж они себе на уме.

Поля. А что вы будете делать с этим самым… с влиянием?

Симбирцев (многозначительно). Из ссылки едет Святогоров. Проездом будет в Ново-Николаевске.

Гордеев. Кто это — Святогоров?

Симбирцев (возмущенно). Как?! Вы не слышали о Святогорове?!

Вольский. Антон Антонович — крупная фигура. С ним не могут не считаться. Главное сейчас — сформировать элитарную коалицию. А уж цели обозначим по прибытии Святогорова. Кстати, Владимир Никитич, почему бы вам не примкнуть к нашему кругу?

Тимофей (басом). «…Сirculus, cujus centrum diabolus. Круг, посреди коего дьявол».

Карпов. Не обращайте внимания. Недоросль упражняется в латыни.

Гордеев. Александр Дементьевич, я мало смыслю в политике.

Тимофей. Владимир Никитич, сегодня стыдно не интересоваться политикой! Меня вот в гимназии презирают за отсутствие политических убеждений. Но я-то несовершеннолетний, а вы — боевой офицер.

Гордеев (с сомнением). Зачем я вашей коалиции? Всего лишь подпоручик — ни богу свечка ни черту кочерга. Да и в городе я не так давно.

Вольский. Не скромничайте! У вас Георгиевский крест третьей степени! Вы украсите наше тайное общество.

Симбирцев. Предлагаю собирать заседания общества каждый четверг. Лично я ценю организованность.

Сильва. А что, если тайному обществу собираться в нашем подвале? Это будет очень романтично: полумрак, свечи…

Симбирцев. Замечательная мысль!

Карпов. Не советую: в подвале сыро. Бронхит и туберкулез, боюсь, придутся не на пользу коалиции…

Симбирцев. Ну, а вы сами, Георгий Васильевич? Вы не останетесь в стороне?

Карпов. Видимо, я все же дождусь приезда Святогорова, а уж потом приму решение.

Вольский. О, выпьем же за ваше взвешенное и верное решение! Плесните в бокалы искрящегося вина, в котором биенье жизни и отсветы осеннего заката!

Карпов. Боюсь, что у нас есть только искрящийся спирт. Да, и еще рябиновая настойка — шедевр Аграфены.

Выпивают.

Гордеев (Вольскому, стараясь, чтобы никто не слышал). Александр Дементьевич, я слышал, вы и на заказ пишете стихи.

Вольский. Случается.

Гордеев. Мне до чертиков нужен мадригал для дамы к четвергу. Такое… м-м-м… поздравленье с успехом…

Вольский. Дама брюнетка или блондинка?

Гордеев. Брюнетка. А это разве важно?

Вольский. Бесспорно. Гордеев, да вы, оказывается, умеете краснеть… в ваши-то без малого сорок! Эх, будь я красавцем офицером, уж я бы не терялся. Неужто вы и вправду робки с женщинами?

Гордеев. Увы! У меня несчастная наружность — дамы всегда видели во мне романтического героя, а я не слишком влюбчив, не переношу игры в поддавки и притворства… Мне больше по душе карты, револьверы и вольтижировка… И еще у меня несносная особенность: когда волнуюсь, начинаю заикаться, а дамы принимают это за признак необыкновенной страсти… Это хорошо, что у меня теперь шрам на лице!

Вольский. Господь с вами, Гордеев! А знаете… Когда восемнадцать лет назад Карпов привез в Ново-Николаевск эту киевскую ведьму, в нее чуть не каждый был влюблен. Кажется, даже я.

Гордеев. Раз уж вы догадались, Александр Дементьевич… расскажите мне о ней. Я лечусь у Карпова уже пять месяцев, но мне кажется, что я ее знаю не дольше двух часов.

Вольский. Что вам сказать, подпоручик… Мне кажется, она не способна ни о чем долго думать, ничего долго желать. Предполагаю, что страсти ей неведомы, одни только прихоти. Сегодня она берет уроки вокала, завтра ей понадобится учитель итальянского, послезавтра начнет выращивать тюльпаны… Если вы понаблюдаете за ней, то увидите, что выражение ее лица неуловимо, а взор блуждает с предмета на предмет и ни на чем не задерживается… Это довольно странно. У моей жены есть хотя бы постоянное и пылкое пристрастие к нарядам, а Сильву и модные туалеты радуют не больше недели. Словом, не теряйте головы, mon ami. А мадригал за мной.

Входит Груня, ставит в центр стола блюдо с рыбой и выходит.

Симбирцев (восторженно). Неужели в Оби водятся такие крупные лещи? (Приподнимаясь, тянется к блюду.)

Поля. Степан Сергеич, у вас шов на рукаве разошелся!

Симбирцев. Неужели? Вот незадача. Нельзя ли Груню попросить, чтобы починила?

Сильва (беспечно). В нашем доме не осталось ни одной иголки! Я растеряла последние летом, когда перешивала сценические костюмы.

Вольский. И верно. Иголок сейчас и у мешочников не найдешь.

Гордеев не отрываясь смотрит на Сильву, и Карпов замечает его взгляд.

Карпов (негромко, Сильве). Я всегда сквозь пальцы смотрел и смотрю на ваши увлеченности. Но предупреждаю, что не потерплю скандальных эскапад. И сплетен за своей спиной. Слышите? Я доктор Карпов, а не доктор Дымов.

Сильва (опустив глаза). Я слышу.

Симбирцев. И, уверяю вас, революционные настроения живы и в тех, кого мы зовем обывателями!

Вольский. В тех, кто все утро бегает в поисках белой булки и папирос, а по вечерам толпится у электротеатра Махотина? Любопытно.

Симбирцев. Я слышал, что вчера на спиритическом сеансе у мадам Малиновской вызывали дух Жан-Поля Марата и общались с ним целый час.

Гордеев (с искренним недоумением). Неужели Марату было интересно беседовать с мадам Малиновской?

Симбирцев. Вы не понимаете! Не о доморощенных спиритах речь! Тлеющий огонь бродит…

Тимофей. «…Но огонь не очищает. Он коптит дочерна».

Карпов. Мне думается, что начинающему актеру пора спать. Полина, тебя это тоже касается.

Тимофей и Поля, поклонившись, уходят.

Симбирцев (им вслед). И помните — все, что вы слышали за этим столом, должно остаться в тайне!

Вольский (откидываясь на спинку стула). Ах как хорошо у вас, Сильва Дмитриевна! Как уютно! И настойка ваша сказочна.

Симбирцев (жуя). Не расслабляться, Александр! Наши недруги не дремлют!

Карпов. А кто ваши главные соперники, интересно узнать? Меньшевики?

Симбирцев. Меньшевики и, пожалуй, Партия народной свободы. У Союза домовладельцев шансы призрачные.

Карпов. А что же большевики? Они ведь, кажется, порвали с меньшевиками?

Входит Груня с пирожками.

Симбирцев. Порвали, и очень напрасно! Я не стал бы принимать большевиков всерьез.

Груня (выкладывая пирожки на стол). Большевики хотят скипулянтов запретить.

Симбирцев. И несмотря ни на что, разве не отрадно видеть, как пробуждается в русском народе воля, как сбрасывают люди вериги рабства?

Карпов. Отрадно? Я смотрю на происходящее с тоской и затаенным ужасом. Старая власть низвержена — и, возможно, справедливо! — но, позвольте, где же новая? Полицию разогнали. А новоявленная тщедушная милиция? Разве может она кого-то защитить от амнистированных Керенским уголовников и солдатни? Мне просто жутко отпускать вечером из дому жену или дочь…

Вольский. Ваша правда… На днях на углу Николаевского и Семипалатинской солдаты напали на офицера и его спутницу, раздели до нижнего белья и публично глумились! И это в центре города, а что творится на окраинах?

Симбирцев. Как вы не понимаете! Ах, что за чудо эти пирожки с грибами! Это все временные трудности, детская болезнь, вроде кори. Вот милиция окрепнет…

Карпов. Степан Сергеевич, дорогой, это не корь, это тяжелый недуг! Черная лихорадка, если хотите. Бесконечные слухи о пожарах, о голоде, о втором пришествии… Эти спириты, гипнотизеры, лжепророки с ручными мышами на базарной площади. Кстати, вы знаете, как нынче в Ново-Николаевске модно лечить зубы? Китайцы «выстукивают» больной зуб специальными молоточками. Очереди выстраиваются!

Симбирцев. Неужели помогает?

Вольский (укоризненно). Симбирцев!

Симбирцев. Да, да, я понимаю! Мракобесие, дикие суеверия… Но ведь это преодолимо! Эсеры очень остро ставят вопрос народного просвещения! Вы же знаете, я по земской части занимался образовательными проектами, опыт имеется…

Карпов. Вы полагаете, что народу нужно просвещение?

Симбирцев. Народ потянется к знаниям, как зеленые побеги к солнцу! Помните: «И последние будут первыми…»

Гордеев (с грустью). Последние будут первыми? А где будут подпоручики?

Карпов. Боюсь, Степан Сергеевич, вы путаете побеги с засохшим деревом.

Симбирцев (едва не задохнувшись от возмущения). Объяснитесь, Георгий Васильевич!

Карпов. Пару лет назад я предложил нашей Груне устроить в гимназию ее единственную дочь — была возможность, бесплатное место. Аграфена ответила, что «девке учиться наукам ни к чему, и в гимназии дочка будет не на своем месте»! Так вот, не переоцениваете ли вы народ?

Симбирцев (указывая на Груню, которая молча и невозмутимо убирает со стола пустую посуду). Вы говорите об этом в присутствии Аграфены? Где ваша вежливость потомственного интеллигента?

Карпов (пожимая плечами). Не возбраняется ведь говорить о дереве в присутствии дерева?

Симбирцев. Так вот какого мнения вы о русском народе… Что же вы скажете о России? Об опасно больной, по вашим словам, но все же великой… все же дивной…

Карпов. Я не пророк, и ручной мыши у меня нет. Опыты свои я, к слову, предпочитаю проводить на крысах.

Симбирцев. О, оставьте ваши шутки! В эту минуту беседа наша коснулась сакрального — Отечества.

Карпов. Хотите без шуток? Извольте. Мне думается, что Россия стоит на краю пропасти, и самым разумным было бы вовремя покинуть ее… А впервые я ощутил этот тоскливый страх, когда пришел в храм после февральской революции. Священник начал со слов «о необычайной радости избавления народа и церкви от полицейско-деспотической тирании». Хор в этот день пел необыкновенно звонко, только теперь «многая лета» звучало не для царского дома, а для «поборников свободы». Даже я, не питавший особенных симпатий к Романовым… был обескуражен. Церковь, которая с детства учила нас молиться за благочестивейшего! В один день мир перевернулся с ног на голову. А как можно обрести равновесие за один день?

Пауза.

Симбирцев. Кстати, о религии. Ведь вы блестяще образованный человек, прогрессивный врач… Что вы ищете в церкви?

Вольский (примиряюще). Степан, ведь это очевидно. Для каждого русского православие всегда будет связано и с родительским домом, и с детским изумлением перед благодатным огнем, и с…

Карпов. Александр Дементьевич, не нужно отвечать за меня! Все проще. Я хожу в церковь, потому что Господь, скажем так, два раза засвидетельствовал мне свое присутствие в мире. Удовлетворены?

Симбирцев (смущенно). Давайте же выпьем, друзья! Этот тост мой! Ведь, несмотря ни на что, никто из нас не откажется выпить за Россию? За то, чтобы свет, который она являет миру, оставался неугасим, словно греческий огонь, загадка которого давно утрачена! За то, чтобы русские богатыри, точно доблестные онагры, вошли…

Карпов. Похоже, из вас не выйдет Демосфена. Да будет вам известно, Степан Сергеевич, что онагры — это ослы. И если вы желаете России ослиной дороги…

Сильва (перебивая). Жорж, Степан Сергеевич просто оговорился! Мы все немного устали…

Вольский (вставая). Это правда. Мы, кажется, уже злоупотребляем гостеприимством!

Симбирцев. Не в моих принципах уходить без чаю!

Вольский тянет его за рукав. Гордеев встает и, прощаясь, целует руку Сильве.

Симбирцев (Карпову). Все это нужно обсуждать!

Карпов. Извольте. Мы можем продолжить в четверг после спектакля.

Сильва. Только непременно приходите!

Симбирцев, Вольский и Гордеев выходят.

Сцена пятая

Симбирцев, Вольский и Гордеев на крыльце. Вольский закуривает.

Симбирцев. Как вам это нравится? Конечно же, я и раньше не видел в Карпове горячего патриота, такого как мы с вами… Но этот мрачный пессимизм и неверие…

Гордеев. В конце концов, доктор заслужил право так говорить, спасая каждый день русские жизни.

Симбирцев. Право? Вы не забыли: «В борьбе обретешь ты право свое!» В борьбе! А ученые всегда предпочитают оставаться в сторонке от жарких баталий, равнодушно отпуская критические реплики. А впрочем, я слышал, что его научный авторитет — величина небесспорная.

Вольский. Заблуждаешься.

Симбирцев. Прости?

Вольский (понижая голос). Разумеется, между нами.

Гордеев. Слово офицера!

Симбирцев. Слово… русского патриота!

Вольский. Из достоверного источника известно, что на днях Карпова с семейством пригласили в Англию. Работать по научной линии.

Симбирцев. Теперь мне понятны его слова: «Самым разумным было бы вовремя покинуть…» Как жаль Сильву Дмитриевну…

Вольский. Как знать… Во всяком случае, в Британии она будет в безопасности. (Гордееву.) Не грустите, подпоручик! В саду «Швейцария» все еще торгуют маньчжурским спиртом.

 

Сцена шестая

Сильва в гриме утопленницы, с венком на голове, репетирует.

Сильва (поет).

Я с самого рожденья, с безоблачного детства

Панически и жутко боялась темноты!

Лишь только вечерело — я обращалась в бегство,

И ветки ив от ветра свистели, как хлысты.

 

Но время наступило: погибнуть я решилась

И, злой покорна воле, я к омуту пришла…

Воды я не страшилась, ни капли не страшилась,

Река меня навеки в русалки приняла.

 

И сколько б ни сгущалась, и сколько б ни сгущалась

Зловещею вуалью над водным сводом мгла —

Я больше не боялась, да — вовсе не боялась!

Я с той призывной ночи отчаянно-смела.

В комнату вбегает Поля, держа в руках конверт.

Поля. Маман, вы с утра репетируете? Какой у вас веночек красивый! Лилии из магазина ритуальных принадлежностей?

Сильва. Милая именинница, сегодня я не буду на тебя сердиться.

Поля. Договорились! Вы не сердитесь на меня, а я — на вас, за то что вы мне куклу подарили на шестнадцатилетие.

Сильва. Полиночка, но это же кукла из Парижа, настоящий Жюмо!

Поля. Вот и играйте с ней сами! А я давно не ребенок. Мне, между прочим, воздыхатели в день рожденья стихи посвящают. Вот послушайте! Я хохотала десять минут. (Разворачивает письмо, читает вслух.)

 

Ваш черный локон оплетает сердце,

Для вас осенний дождь играет скерцо.

Да, осень холодна и беспроглядна,

Но пламя ваших взоров беспощадно.

 

В вас столько красоты, игры спонтанной,

Что вы смирить способны ураганы.

И покорить (вернее, взять измором)

Париж, Афины, Мальту и Гоморру…

 

(Заливается смехом.) Маман, не правда ли, с чувством? Не предполагала у этой личности поэтического темперамента. Читать дальше?

Сильва. Что за поклонник, девочка? Я его знаю? Он старше?

Поля. Да, старше, но это все чепуха! На свете есть дела поважней. Мама, только вы не думайте, я не дуюсь, что придется сидеть с гостями без вас. И без папы: он тоже на спектакль идет.

Сильва. Да, но он успеет после работы тебя поздравить и выпить с вами яблочной шипучки. Переоденься же поскорей, мне не терпится тебя увидеть в новом платье!

Поля (угрюмо). Может быть, все же блестки можно отпороть?

Сильва. Нет! Какие глупости! Кстати, сегодня можешь взять мои щипцы для завивки. Ну, иди же скорей!

Сцена седьмая

Квартира Симбирцевых. Симбирцев сидит за столом с учебником английского языка.

Симбирцев. Вуд ю лайк… вуд ю лайк э кап оф кофи?

Входит Анна Николаевна. Это высокая дама, до сих пор недурна, носит очки.

Анна Николаевна. Чем это ты занят?

Симбирцев. Английским! Ты же знаешь, я всегда увлекался языками.

Анна Николаевна. Ты всегда увлекаешься тем, к чему у тебя нет ни малейшего дарования. Особенно ужасны твои вокальные экзерсисы. Хорошо еще, что за рояль не садишься.

Симбирцев. Пытаться играть рядом с такой блистательной музыкантшей, как ты? Ну нет!

Анна Николаевна. Твоя лесть всегда удивительно груба. И бесполезна: ты знаешь, что я к ней нечувствительна. Да, ты обещал сегодня разобраться с дымоходом.

Симбирцев. Ах, Нюта, боюсь, что опять не получится. Сегодня собрание мелких торговцев и предпринимателей.

Анна Николаевна. Насколько я помню, ты не имеешь отношения к торговцам и предпринимателям, ни к мелким, ни к крупным.

Симбирцев. Но я обязан участвовать в жизни города! В преддверии выборов…

Анна Николаевна. Участвовать? Ты без конца участвуешь в каких-то действах, но где твои свершения?

Симбирцев. Свершения начнутся, когда приедет Святогоров.

Анна Николаевна. Мне иногда кажется, что ваш Святогоров — просто легенда и в действительности его не существует.

Симбирцев. Ну-ну, зачем ты так говоришь...

Анна Николаевна. Пошутила.

Симбирцев. Ты же знаешь, что много лет назад я имел честь быть знакомым с Антоном Антоновичем. Мощный ум, несокрушимая стойкость! Жандармы подвергали его жестоким, изощренным пыткам, но он не выдал никого из товарищей.

Анна Николаевна. Интересно будет познакомиться с ним.

Симбирцев. Обещаю тебе. Нюта, ты помнишь, что в четверг мы приглашены на спектакль?

Анна Николаевна. Спектакль? Ах да, у нашей уездной Сары Бернар премьера…

Симбирцев. Не понимаю, за что ты так не любишь Сильву Дмитриевну…

Анна Николаевна. Надеюсь, ты не подозреваешь во мне ревности?

Симбирцев. О нет, я не льщу себя такими мыслями…

Анна Николаевна. Правильно. Потому что наш брак — давно уже пустая формальность. И вообще всякий брак — предприятие сомнительное.

Симбирцев. Ах, Анна, почему тебе всегда нужно прямо назвать то… чего называть не стоит… И все же — почему ты не любишь Сильву?

Анна Николаевна. Да потому что умышленное женское кокетство всегда низко и довольно омерзительно.

Симбирцев. Нюта…

Анна Николаевна. Не называй меня так, я просила. Кстати… Я слышала, за мадам отчаянно ухаживает подпоручик Гордеев. Если это правда, то жаль: он вызывает симпатию. И сочувствие. Ведь, в сущности, после февраля офицер перестал быть тем, чем он был раньше. И правда, Гордеев какой-то неприкаянный…

Симбирцев. Был неприкаянным. Но мы вовлекли его в политическую борьбу.

Анна Николаевна. М-да… Видимо, совсем отчаялся, бедолага…

Симбирцев. Анна! Это, в конце концов, неуважение!

Анна Николаевна. Неуважение — взваливать на меня все хозяйственные заботы! Может быть, напомнить тебе, что кормят нас сейчас преимущественно мои уроки музыки?

Симбирцев. Прости меня, ты — лучшая из хранительниц очага…

Анна Николаевна. Вздор, я не хранительница очага! Я — человек. Мыслящий и деятельный. А с весны я еще и полноправный избиратель.

Симбирцев (заискивающе). Полагаю, что твой голос на перевыборах достанется эсерам?

Анна Николаевна. И не рассчитывай.

Уходит.

Сцена восьмая

Дом Карповых. В центре гостиной фуршетный стол, в углу — карточный. Дверь на террасу открыта. В комнате Карпов, Сильва, Симбирцевы, Гордеев, Вольский и два гостя.

Сильва. Начало двенадцатого. Дети уже легли?

Карпов. Да. И поверьте — им было весело без нас. Тимофей привел друзей-гимназистов. По-моему, почти все заглядываются на именинницу.

Сильва. Она совсем девушка… Мне становится немного страшно.

Карпов. А вот я спокоен за Полю. Моя замечательная дочь… Даже вы не смогли ее испортить!

Сильва. Не буду спорить. Но выпитое за кулисами шампанское, кажется, ударило мне в голову…

Отходит к приоткрытому окну. К Карпову подходит Анна Николаевна.

Карпов. Наверное, только вам я искренне могу сказать: «Очень рад визиту». Это мизантропия, как вы считаете?

Анна Николаевна. После сорока каждый умный человек утрачивает иллюзии в отношении окружающих. Кстати, вы читали свежий номер «Нового Сатирикона»?

Гордеев подходит к Сильве с букетом.

Сильва. Владимир Никитич! Я не говорила с вами нынче. Как вам понравился спектакль? Не правда ли, в первом акте не хватило темпа?

Гордеев. Я не люблю и не понимаю театр. Я не слышал ни единого слова. Я видел только вас, Сильва Дмитриевна. Вы были… В общем, вот. (Вручает букет.) Там записка.

Сильва. Прелестные цветы!

Гордеев, поклонившись, хочет уйти, но резко разворачивается.

Гордеев. И еще я хочу сказать. Любовь — это всегда как шашкой наотмашь! А вы… вы как русский штык.

Сильва (удивленно). О…

Гордеев. Вы понимаете… штык — он ведь как шило, проходит сквозь любое обмундирование и сквозь панцирь пройдет, если надо… Вы, Сильва, — сквозь мою кольчугу. Вот.

Гордеев уходит. Сильва прижимает к губам цветы, потом украдкой вынимает записку.

Сильва (читает).

Ваш черный локон оплетает сердце,

Для вас осенний дождь играет скерцо…

 

О! (Комкает в руке записку.) Каков негодяй!

Бросив на подоконник цветы, Сильва быстрым шагом выходит на террасу.

Симбирцев (Вольскому). Сегодня мне всю ночь снились кошмары. Хотя обычно я прекрасно сплю без всяких сновидений!

Вольский. Вкуси на ужин патиссон — получишь ты здоровый сон!

Симбирцев. Неужто вправду помогает?

Вольский. Просто мне лавочник рекламу заказал: овощи, травки, сушеные ягоды…

Симбирцев. Нет, действительно. Кажется, мой цвет лица сегодня…

Вольский. А ел весь вечер сельдерей — наутро выглядишь бодрей!

Симбирцев. С тобой положительно невозможно говорить! Неужели даже Гоголь не произвел на тебя впечатления?

Вольский. Отчего же? Девочка в роли Ганны удивительно артистична, хотя и совсем некрасива… О! Момент! (Достает из нагрудного кармана записную книжку и записывает.) «Вкушайте черную смородину — вас перестанут звать уродиной!» Удачно, не правда ли?

Входит Гордеев и идет на террасу вслед за Сильвой.

Гордеев. Сильва Дмитриевна, сегодня холодный вечер. Вернемся в дом.

Сильва. Я бы никогда не унизилась до объяснения с таким ничтожеством, как вы…

Гордеев. Помилуйте!..

Сильва. Если бы речь не шла о моей дочери. Как смеете вы морочить ей голову! Она — полуребенок! Так вот что означали ваши вечерние комплименты третьего дня…

Гордеев. Сильва Дмитриевна, даже в Галицийской битве я не был так оглушен гаубицами… Клянусь вам, я не приближался к Полине Георгиевне!

Сильва. Низкий лжец… Чего стоят ваши клятвы?

Гордеев. Ни одной на свете женщине я не позволил бы говорить со мной так. Воля ваша, вы имеете надо мной странную власть, вы одна! С вами я как белоснежный агнец, который даже блеять не может толком. Однако скажете мне поджечь управу — пойду и подожгу! А теперь делайте с этой властью что хотите.

Сильва. Вы виртуозны в лицемерии, подпоручик. Ведь я, будто провинциальная простушка, доверила вам свой секрет… Могу ли я быть спокойна за его сохранность?

Гордеев (отшатнувшись). Сильва!

Сильва стремглав убегает вверх по лестнице.

Гордеев. Черт знает что…

Гордеев выпивает рюмку водки. Подходит Вольский.

Вольский. Дружище, а Сильва, оказывается умеет играть и фурию! Правда, русалка-утопленница вышла у нее чуточку убедительнее, но все же я впечатлен. Чем вы успели вызвать такое актерское перевоплощение?

Гордеев. Поверите — сам не знаю. Вручил ей цветы и ваш мадригал — и вот… перевоплощенье.

Вольский. Разве стихи не понравились? Мадам предпочитает гекзаметры?

Гордеев. Да не в стихах дело…

Вольский. Как вы бледны, подпоручик… Выпейте еще стаканчик настойки… Вот так…

Гордеев. Дьявол разберет этих женщин… (Выпивает.) Но только она обвинила меня в посягательствах на Поленьку…

Вольский. Поленьку?! Так значит, Сидоркин… Послушайте, друг мой… Подождите меня пять минут, я попробую все уладить!

Вольский уходит. К Карпову, немного фальшиво распевая «Карманьолу», подходит Симбирцев, который уже слегка навеселе.

Симбирцев. Отличный вечер, Георгий Васильевич!

Карпов. А у вас отличный тембр, Степан Сергеевич!

Симбирцев. Мало кто знает, но я, видите ли, немного пою!

Карпов. Неужели?

В это время на другом конце гостиной Анна Николаевна, два гостя и Гордеев усаживаются за стол играть в карты.

Симбирцев. Да-с! Кстати, сведущие люди посоветовали мне побольше упражняться на открытом воздухе. Это очень полезно для связок. Сам не знаю, почему я в последнее время перестал петь арии на балконе.

Карпов. Видимо, соседи усердно молились… Скажите, мой друг, а где же сегодня ваш неотразимо-красный бант?

Симбирцев. В театр я привык носить черную бабочку. Приличия, знаете ли! Все же мой дед был дворянином.

Играет музыка, по лестнице спускается Сильва.

Симбирцев. Однако, Георгий Васильич, мы собирались продолжить наш политический диспут. Как думается вам, возможно ли восстановление монархии?

Сильва (Симбирцеву). Долой монархию! Теперь — танцы!

Симбирцев. С превеликим удовольствием! (Карпову, со значением.) Как говорят англичане, катящийся камень мхом не обрастает. A rolling stone gathers no moss!

Карпов. И при чем здесь камень?!

Сильва и Симбирцев танцуют. Симбирцев танцует очень старательно, словно выполняет необычайно важную миссию.

Сильва. А вы искусный танцор, Степан Сергеевич!

Симбирцев. Я три вечера подряд разучивал движения под музыку. В конце концов Анна пригрозила выбросить граммофон в окно.

Сильва звонко смеется.

Симбирцев. Как я люблю ваш смех, Сильва Дмитриевна! Если бы я мог записать его и слушать потом на граммофоне!

Сильва. В отсутствие Анны Николаевны, надо полагать?

К танцующим подходит Вольский и перехватывает у Симбирцева Сильву.

Вольский. Теперь моя очередь! Ла-ла-ла, ла-ла-ла… Это ведь «Коппелия», не правда ли? Милая Сильва Дмитриевна, я хочу вам признаться… По моей вине произошло недоразумение!

Сильва (весело). О чем вы, Александр Дементьевич?

Вольский. Вы слышали, быть может, что иногда я пишу стихи на заказ. Журналистское жалованье, сами знаете, невелико... Так вот, третьего дня Гордеев заказал мне мадригал, а в пятницу почтмейстер Сидоркин заказал поздравление для юной барышни… У меня совсем не было времени — выборы, понимаете? — и я продал Гордееву и Сидоркину один и тот же текст.

Сильва. Так значит, поклонник Полины — молодой почтмейстер…

Вольский. Да, но я никак не мог подумать, клянусь! Невообразимо глупо получилось.

Сильва. Но где же Владимир Никитич?

Вольский. Играет партию в вист.

Сильва (останавливаясь). Нет! Ему нельзя садиться за карты!

Вольский. Увы! Он удивительно быстро успел нарезаться!

Сильва подходит к карточному столу.

Сильва. Владимир Никитич, мне очень нужно поговорить с вами! Прямо сейчас!

Первый гость. Сильва Дмитриевна, дайте же ему проиграться по-человечески! Никогда не видел, чтоб так не везло в вист!

Гордеев (глядя на Сильву стеклянным взглядом). Всенепременно проиграюсь!

Сильва. Я прошу вас! Мне нужно очень важное сказать вам!

Анна Николаевна (недовольно). Голубушка, выходить из-за стола до окончания партии — против правил! Мы играем с Гордеевым в паре, и положение наше неблестяще…

Второй гость. Еще бы! (Собирая со стола карты.) Взятки мои!

Первый гость. Давайте считаться!

Анна Николаевна. Ах, черт! Они взяли шлем!

Гордеев (бросая на стол банкноты). Играем дальше!

Сильва. О, неужели вы не видите, что он нетрезв! Умоляю вас, прекратите игру!

Первый гость (тасуя карты). Ну нет, это только начало! Хе-хе!

Гордеев. Я зверски трезв! Вы не видели меня по-настоящему пьяным. Однажды я напился до зеленых чертей. Они и правда были зелеными, не верите?

Второй гость. Вот заливает!

Гордеев. Не вру! Один был эдакий живчик, давал гопака вокруг моей кровати. Второй черт — потолще, тот сидел на тумбочке и кивал головой как китайский болванчик. (Берет розданные карты.) Эх, где же мои онеры?

Анна Николаевна. Гордеев, не раскрывайте карт! Нам нужно отыграться!

Гордеев. Третий — тот любил кататься по полу, обернувшись собственным хвостом. А четвертый… Про четвертого я, пожалуй, рассказывать не буду. Сдается мне, не в последний раз его видел…

Сильва. Владимир Никитич! Вы сказали сегодня, что я имею над вами власть… Если я сохранила хотя бы крохи ее, позвольте мне увести вас.

Музыка умолкает. Игроки с изумлением смотрят на Сильву.

Анна Николаевна. Подпоручик! Вы, взрослый человек, позволите увести себя как теленка?

Гордеев (глухо). Продолжаем, господа! Намерен встать из-за стола с пустым бумажником!

Сильва (опустившись на колени). Владимир Никитич! Я прошу прощения вашего… и… я, кажется, сделала сейчас все, чтобы доказать вам… что вы… что ваша жизнь для меня…

Гордеев встает из-за стола и молча поднимает Сильву. Они рука об руку идут к выходу. Груня подает Гордееву пальто.

Анна Николаевна (протирая стекла очков). Современные женщины теряют всякое достоинство.

Карпов стоит окаменев, со сжатыми кулаками. Сильва возвращается и подходит к Карпову.

Сильва. Вы предупреждали меня.

Карпов. Я предупреждал вас.

Сильва. Я оказалась недостойной женой. Но я хочу, чтобы вы знали, Жорж, какое бы решение вы ни приняли, я буду безмерно уважать и ценить вас до последней своей минуты…

Карпов. Полно! Вы героиня опереточная, такой пафос вам не к лицу.

Сильва. Я приму от вас и это.

Карпов (насмешливо поклонившись). Какая безропотность! Репетируете новую роль? Знаете, Сильва, я никогда не ждал от вас ни горячих пирогов, ни ученых разговоров, но думал, что с вами мне всегда будет занятно… А мне больше ничуть не забавно, мне прискучили ваши проказы… Уж простите, в них нет оригинальности… Дама влюбляется в молодцеватого офицера, спасаясь от скуки уездного города — какой избитый сюжет!

Свет гаснет. Раздается голос: «Сегодня, 25 октября 1917 года, Временное правительство было свергнуто в результате вооруженного восстания».

Акт второй

Сцена первая

Квартира Симбирцевых. Карпов сидит в кресле, Анна Николаевна за столом проверяет нотные тетради.

Карпов. Какой неприятный сырой февраль… И это низкое серое небо… Оно будто с каждым днем все ниже… так и хочет раздавить этот беспокойно-сонный город.

Анна Николаевна (не отрываясь от тетрадей). Погода и вправду мерзкая. Вы видели полынью прямо у нашего дома? Кажется, разрастается и стену подтачивает. Из-за этой сырости инфлюэнца разносится как безумная. Кстати, ваша… супруга уже здорова?

Карпов. Да, поправляется. Анна Николаевна, что вы скажете обо мне как о человеке и враче, если узнаете, что за три недели болезни я ни разу не вошел к ней? Видимо, я бессердечное чудовище?

Анна Николаевна. Да что вы знаете о бессердечии, милый, славный доктор… (Отложив тетради, поворачивается к Карпову.) Хотите, расскажу вам историю? Когда мне было семнадцать, меня обидел один юноша. Обидел походя, даже не заметив этого и, наверное, не желая мне зла. Но в семнадцать лет такой пустяк всегда становится трагедией. Так вот, представьте. Дача, милый сентябрьский вечер, компания молодежи. У ног того юноши стоит ведро грибов, собранных им в тот день. И я прекрасно вижу, что в ведре вовсе не опята. На той самой чудесной поляне, которую с ликованием обнаружил наш приятель, в изобилии росли исключительно ядовитые грибы! Я с детства знаю о грибах все, моя тетушка была на них помешана. И, конечно, я узнала ложные опята по их чуть сероватым пластинкам. Я не отрываясь смотрю на ведро. Неудачливый грибник улыбается и что-то рассказывает. И я представляю, как через три-четыре часа эту самодовольную физиономию исказят судороги. Как его будет тошнить и корчить. В дом входит старенький садовник, который только и остался осенью на даче. Ему вручают грибы, он берет ведро и покорно плетется на кухню. Он тоже ничего не понял. Вот тогда я прощаюсь со всеми и с внутренним торжеством выхожу из дома.

Карпов. Вы? Я не верю!

Анна Николаевна. Что, вам стало страшно? Теперь вы понимаете, что такое бессердечие? То-то. Ну ладно, если быть до конца честной, через пять минут я вернулась и рассказала о грибах-обманщиках. Я ведь не желала зла остальным товарищам. Было бы несправедливо оставить их наедине со смертельной опасностью. Ну, что вы теперь думаете обо мне, Георгий Васильевич? Только честно, как между нами принято.

Карпов. Признаюсь, я удивлен. Для меня вы — воплощенное деятельное добро. Ваши неустанные заботы о беженцах, сбор средств и старой одежды… Кроме того, вы по собственному почину учили музыке приютских сирот...

Анна Николаевна. Ну да, купцы подарили приюту фортепиано, и оно шесть лет стояло в бездействии. Мне это показалось глупым, только и всего.

Карпов. Вы всегда преуменьшаете свои ежедневные маленькие подвиги, и это мне в вас всего дороже. Словом, ваша давняя история — просто порыв юношеской злости, так бывало со многими.

Анна Николаевна. Уж, конечно, вы не подумаете, что после той глупой обиды я сделалась суфражисткой? Ничуть. Я, как и многие, суфражистка с детства! Уже в девять лет я сбегала с маменькиных уроков рукоделия в конюшню. У моего отца, полковника, был любимый конь, вороной красавец. Я отвязывала его и… зная, что вечером буду наказана, уносилась в поле.

Карпов. Ну тогда, полагаю, родители ничуть не удивились вашему желанию поступить в консерваторию и начать самостоятельную жизнь?

Анна Николаевна. Не удивились ни капли. Отпустили и благословили. Слава богу, с ними остались две мои сестрицы, которые умели и вязать, и готовить бефстроганов. Так-то. А что до вас и вашего «каменного» сердца… События того дня разделили вас и Сильву Дмитриевну. В эти месяцы вы закономерно стали чужими людьми. Я, к несчастью, знаю, как быстро это происходит. К тому же между вами и раньше не было большого понимания, я права?

Карпов. Пожалуй… Но она моя жена, и я перед Богом отвечаю за нее.

Анна Николаевна. Неправда. В наш век всякий взрослый человек отвечает за себя сам. Впрочем, знаю, что есть еще одна причина у вашего душевного смятения. Вы, Георгий Васильевич, порядком растерялись с приходом новой власти.

Карпов. Это правда… Октябрьский переворот, который город встретил совершенным равнодушием… Полмесяца назад — роспуск местной Думы… на который тоже почти никто не откликнулся. Анна Николаевна, я никак не могу понять: та ли это Россия, которую я знаю, или уже другая, незнакомая? А знаете, ведь я только что понял: вы единственная из нас, кто преотлично чувствует себя в новом времени.

Анна Николаевна. Зачем же теряться? По-моему, все просто: нужно продолжать работать. Наши силы и знания очень пригодятся новой республике. А для женщин сейчас открываются новые горизонты. Мне предложили официально занять пост в комитете по оказанию помощи беженцам — отвечать за организацию общественных работ. А вы, доктор? Какие у вас планы?

Карпов. Живу по инерции, подчиняясь первому закону Ньютона.

Анна Николаевна. От мужа я слышала, что планы ваши связаны с Британией. Правда или очередная выдумка? Между нами, конечно.

Карпов. Знаю — вы никогда не говорите лишнего. Расскажу как есть. Год назад я запатентовал метод консервации крови, которую можно использовать для переливаний раненым в полевых госпиталях. Письмо с приложением моей разработки отправил военно-медицинскому управлению, предложил использовать метод на фронте. А через пять месяцев я получил письмо, подписанное Керенским. На прекрасной гербовой бумаге меня сердечно поздравили с днем рождения.

Анна Николаевна. И только?

Карпов. Нет. Еще меня благодарили за истинный государственный патриотизм, за неравнодушие к судьбам русских солдат. И, конечно же, военно-медицинское управление отложило разработку на самую дальнюю полку. Да… Это стало большим разочарованием. Ведь я не просил денег… А впрочем, в действии русской бюрократической машины никогда не было логики. И я не верю, что здравый смысл неожиданно возобладает после второго, третьего или четвертого переворота… Так вот, с сентября мою разработку легально используют в Англии. И даже какие-то деньги-роялти оседают на моем счету в оксфордском банке. Вот, собственно, все, что я могу сказать. Правда ли, Анна Николаевна, что через неделю в Ново-Николаевск с миссией приезжает Святогоров?

Анна Николаевна. Степан Сергеич, конечно же, успел уведомить всех по два раза. Действительно, с миссией. И мне дьявольски интересно увидеть этого человека! (Встает из-за стола.) Ах как хорошо, Георгий Васильевич, что мы можем вот так, искренне и прямо, говорить друг с другом. Муж мой живет своими горячечными грезами, Вольский, как и все газетчики, сплетнями, и только вы…

Карпов. Боюсь, вы обольщаетесь на мой счет. Я не был до конца честен, когда говорил о жене и о полном отчуждении… Вообразите, что я, уходя из дома в больницу или лабораторию, не мог ни о чем думать в ожидании звонка от Самсонова, который каждый день подробно рассказывал мне о ее состоянии. Что я на дощатом полу пустой ординаторской горячо молился, узнав об улучшении… Я не навещал ее только из малодушия и трусости. Да, из трусости. Я до дрожи боялся, что в бреду она произнесет его имя… Простите мне мою стихийную откровенность. Мне нужен был сегодня человек, который выслушает, но ни в малейшей степени не посочувствует. Спасибо вам.

Пауза.

Анна Николаевна. А знаете что? Я предлагаю прогуляться на этом чудесном сыром воздухе, под этим пленительным больным солнцем. Что скажете?

Сцена вторая

Дом Карповых. Сильва, укутавшись в шаль, полулежит на софе с книгой. В комнату вбегает Поля с журналами в руках.

Поля. Маман, я принесла вам «Журнал для женщин»! Пишут о том, как чистить ваши страусовые перья. Оказалось, что пеной марсельского мыла… Мама, почему вы не допили зверобой? Ай-ай-ай! У вас до сих пор ужасный кашель.

Сильва. Нет же, Поленька, сегодня гораздо мягче…

Поля. Хотите или нет, а вы остаетесь моей пациенткой еще как минимум на неделю! Не зря же я штудировала медицинскую энциклопедию? Мне нужен практический опыт.

Сильва (вздыхая). Раз нужен — хорошо. Но только на неделю.

Поля (присаживаясь на софу). Ах, мама, вы впервые по-настоящему перепугали меня… Когда у вас был кризис, мы с Тимкой глаз не сомкнули!

Сильва. Вы правда испугались, крошка?

Поля. Что вы! Тимоша чуть не рыдал… Да и доктору Самсонову досталось в ту ночь… Когда отец будто бы дежурил в госпитале…

Сильва. Но он действительно был на дежурстве.

Поля. Ну да, так же как и вчера…

Сильва. О чем ты?

Поля (сумрачно). Ни о чем! (Порывисто обняв Сильву.) Мама, вы знаете, что он всегда был моим идеалом! Я мечтала помогать ему в больнице… Но тогда… Я ни разу не видела, чтобы он зашел к вам! Госпиталь, срочная работа в лаборатории… Как он мог? «Самоотверженный доктор Карпов»… Мамочка, я не знаю, что произошло между вами, но перед лицом опасной болезни…

Сильва. Полина, девочка моя, ты драматизируешь. Меня наблюдал Самсонов, он отличный врач. И Груня была круглые сутки в моем распоряжении. А потом и ты, моя хорошая…

Поля. Ничего не хочу слышать!

Сильва. Детка, поверь, он ни в чем не виноват. Ты взрослая умная девочка, и я не буду скрывать: наши отношения изменились. Но Георгий Васильевич все тот же. Все тот же обожаемый твой папа… Ты многого не знаешь.

Поля. Похоже, это вы многого не знаете! Я не хотела говорить вам… Вчера я видела его издали в саду «Альгамбра». Он шел по аллее под руку с Симбирцевой, этой очкастой эмансипе. Узнала ее по рыжей шапке. А ведь вчера он будто бы был до позднего вечера на дежурстве…

Сильва (нервно листая журнал). Это не значит ничего.

Поля. Нет, значит! Я видела их… второй раз.

Сильва. Если даже это так — в чем я сомневаюсь… если даже это так, твой отец — свободный человек. Анна Николаевна… умна и хороша… и, вероятно, заслуживает счастья.

Поля. Но она же обманывает Степана Сергеевича!

Сильва. Ты слишком юна, чтобы судить об этом!

Поля. Зато у вас, маман, легко получается никого не судить. А ведь это самое трудное из евангельского…

Сильва. Наверное, это единственное, что я умею... Однако, посмотри, о чем здесь пишут: «Как правильно пополнеть». (Читает в журнале.) «Излишняя худоба портит женскую наружность гораздо больше, нежели чрезмерная пышность форм. К тому же тонкому пополнеть труднее, чем полному сбавить вес».

Поля. Это верно, мне никакие пирожные не помогают! (Отнимает у матери журнал, читает дальше.) «В деле обретения пышности важно выстроить грамотный рацион. В него должно входить побольше каши, белого хлеба и кваса». Вот почему они не пишут, на какие каши нужно налегать? К примеру, я пшенку терпеть не могу…

Сильва. Поленька, для твоего возраста у тебя вполне сносный вес…

Поля. Но моим подружкам больше идут вырезы на платьях… (Листает журнал.) Посмотри: портреты немецких артисток. Явно лопают белые булки!

Сильва (читает). «Гостьи из Дрездена демонстрируют артистизм и женственность, а также свойственную всем немкам врожденную вульгарность и ложную сентиментальность».

Поля. Вот-вот, ложная сентиментальность! Я пригрозила Вагнерше из моего класса поколотить ее за то, что наушничает классной наставнице. Девочки меня поддержали: немцам смертный бой! И что же вы думаете? Вагнерша, закатив глаза, медовым голоском говорит мне: «Полетт, не личит барышням драться!»

Сильва. Полина, твоя Вагнер вовсе не виновата, что родилась немкой!

Поля. Все одно — ябеда у меня получит! (Кричит, выбегая из комнаты.) Груня, свари мне манной каши!

Сцена третья

Дом революции. В помещении стол с телефоном, несколько стульев, небольшой диван. У стены — буржуйка, рядом — сваленные дрова. Гордеев и Вольский ждут начала собрания.

Гордеев. Ух и высокие потолки! Я здесь не был раньше.

Вольский. Бывшее Купеческое собрание. Какие здесь давали балы, концерты… Теперь Дом революции. Советы и штаб Красной гвардии.

Гордеев. Уж лучше бы балы…

Вольский. Неужели мы сейчас увидим живого Святогорова? Нужно непременно договориться об интервью для «Голоса Сибири».

Гордеев. Объясните мне, Вольский. Вот я, к примеру, военный, а вы журналист. Святогоров — он, стало быть, революционер по профессии?

Вольский. О да, это профессия: первый срок он получил в восемнадцать!

Входят Карпов и Анна Николаевна. Карпов приветствует Вольского и Гордеева сдержанным кивком и поворачивается к Анне Николаевне.

Карпов. Здесь какой-то мертвящий холод.

Анна Николаевна. Опять с вами, доктор, неладное — я чувствую. Напрасно я вас две недели из апатии вытаскивала? Черная неблагодарность!

Карпов. Нет же, вы с успехом справились, мой друг. Просто надо прийти в себя после дежурства.

Анна Николаевна. Тяжелый пациент?

Карпов. Умер раненый. Молодой парень, были все шансы. Почему-то я был уверен: выживет. Но прогнозы медиков недорого стоят… Никогда не верьте врачам, Анна Николаевна.

Анна Николаевна. Вам давно пора стать хладнокровным циником — с вашим-то стажем.

Карпов. Я им и стал, еще лет 20 назад. Только невозможно быть циником 24 часа в сутки.

Анна Николаевна. Понимаю.

Карпов. Знаете, я с ранеными никогда особо не ладил. Больные — дело другое: к диагнозу обычно относятся серьезно, любят обстоятельно с врачом поговорить о симптомах и уважают режим. А раненые — пациенты безответственные, особенно молодежь. Только и думают — где бы раздобыть табаку или шкалик водки. И этот — то же самое… Еще и за молоденькой санитаркой волочился. Только позавчера имел с ним строгую беседу. А сегодня…

Анна Николаевна сжимает руку доктора.

Карпов. Благодарю вас!

Входит Святогоров. Он сед, носит монокль, на руках — перчатки. Улыбчив, интонации мягкие и вкрадчивые.

Святогоров. Так, так. Симбирцев, разумеется, опаздывает. Однако рад вас видеть. Всех вас знаю по письмам Степана. (Пожимает всем руки.) Простите, что перчаток не снимаю: мою левую руку, изувеченную в застенках, вам лучше не видеть. (Вольскому.) Как жаль, что вы не прошли на выборах в ноябре!

Вольский. Знали бы вы, какой низкой была явка!

Святогоров. Но для вас ничего не потеряно, Александр Дементьевич!

Вольский (Гордееву, с восторгом). Он помнит мое имя!

Святогоров (Карпову). И, конечно же, особое почтение представителю науки!

Вольский. Простите великодушно, Антон Антонович, но мы не думали, что вашим пунктом назначения будет наше захолустье! Как так получилось?

Святогоров. Друзья мои, Ново-Николаевск вы считаете захолустьем по привычке! Сами посудите — это пересечение Транссиба и судоходной Оби. Знаете ли вы, сколько грузов проходит через город? И потом, сколько у вас создано кооперативов…

Карпов. Которые излишне увлекаются сейчас военными подрядами.

Святогоров. Знаю, но это временно! А кроме того, гарнизон здесь огромный! Немудрено, что город обрел стратегическое значение как для нового правительства, так и для его врагов. А знаете, я прошелся сегодня по улицам — у вас премило!

Врывается Симбирцев, ведя за руку Тимофея.

Симбирцев. Антон Антонович, веду молодое пополнение!

Карпов (Тимофею). Кажется, ты должен быть сейчас в гимназии?

Тимофей. Всего-то два урока оставалось…

Карпов. Разрешите представить моего сына: Тимофей Карпов, будущий актер, поклонник Гумилева и большой лентяй. Польза его для молодой республики вызывает вопросы.

Святогоров (улыбаясь). Юное поколение для нас всегда желанно: в них наше революционное будущее. Впрочем, настало время рассказать, зачем я к вам приехал. Я призван помочь становлению в городе Красной гвардии и рабоче-крестьянской милиции. Это действительно так, только что я имел премилую беседу с комиссаром гвардии Пыжовым. Но у меня есть и неофициальная миссия. (Вольскому.) Не для печати, Александр Дементьевич! Городу необходима резервная защита, невидимая заслонка. Установить ее нужно прямо сейчас, и я рассчитываю на содействие прогрессивной части города, то есть вас.

Гордеев. Но зачем же резервная — вы сами сказали про большой гарнизон…

Святогоров. Дорогой подпоручик, все было бы прекрасно, если ли бы в городе была крепкая власть (а ее нет), если бы у нас были организованные Советы (а здесь правая рука не знает, что делает левая), если бы не оторванность от центра, если бы не тревожная ситуация в городе. Да вы знаете о ней лучше меня.

Вперед выходит Симбирцев.

Симбирцев (с трагической серьезностью). Обстановка в городе крайне непростая! После роспуска Учредительного собрания правые эсеры в знак протеста вышли из городского Совета. Теперь агитируют против новой власти и, по моим секретным данным, сговариваются с Чехословацким корпусом.

Карпов. Степан Сергеевич, развейте наши сомнения: вы правый эсер или левый?

Симбирцев (с той же серьезностью). Вопрос диалектический!

Святогоров (мягко, почти ласково). Во всяком случае, наш дорогой друг — патриот Ново-Николаевска и не ведет никаких переговоров с чешскими грабителями, которых в народе уже прозвали «чехособаками».

Симбирцев. Я не закончил доклад. Ситуацию в городе усугубляет хозяйственный упадок и разруха.

Вольский. Чистая правда! Люди замерзают в нетопленых домах: нельзя купить дров. Просто смешно — в Сибири, посреди лесов!

Святогоров. Какое же доверие к власти может быть в выстуженном жилье? На поддержку красногвардейцев тоже нельзя вполне полагаться. Этим людям не платят, они получают только вооружение.

Анна Николаевна. Но что мы можем сделать для безопасности города?

Святогоров. Нужно стягивать верных людей, ресурсы, оружие… Я, в отличие от милейших правых эсеров, агитировать вас не стану. Все вы неглупые, образованные люди. Бесспорно, ваше право — остаться в стороне. Но в этом случае вы неизбежно попадете под начало вчерашних грузчиков, слесарей и прядильщиц.

Карпов. Похоже на то. Выяснилось, что наша прислуга Аграфена регулярно посещает библиотеку Общества попечения о народном образовании, где собираются большевики.

Святогоров. Я говорю как раз об этом. Чтобы ваши жены не стали прислуживать кухаркам, вы должны включиться в дело молодой республики.

Симбирцев. Но разве не может все в одночасье перемениться? Ходят слухи, что Смольный сдался без боя и цесаревич Алексей объявлен царем.

Святогоров. Басни! Смольный в полном порядке. Достоверно известно, что Романовы в Тобольске под охраной.

Гордеев. Что будет с ними?

Святогоров. Из секретных источников известно, что немцы намерены спасти царских детей. Ведь они племянниками доводятся начальнику германской контрразведки.

Гордеев. Хорошо бы герцог Гессенский успел…

Анна Николаевна. Господь с ними, с Романовыми. Перейдем к сути. Оглядываться назад не имеет смысла. Как раньше — уже не будет.

Святогоров. Именно! Да, еще полгода назад никто из нас, включая меня, не ожидал такого оборота событий. Октябрьский переворот был, если хотите, немного несвоевременным. Но дороги назад у нас нет. И Родина у нас одна.

Анна Николаевна. Итак. Что касается людей. Сознательные и даже грамотные есть среди беженцев и пленных.

Святогоров. Превосходно. Об этом мы с вами, Анна Николаевна, потолкуем отдельно. Есть ли другие мысли?

Вольский. В первую очередь нужно договариваться с железнодорожниками. Я попробую использовать старые связи.

Симбирцев. Быть может, адвентистов седьмого дня подтянуть?

Святогоров. Почему бы и нет, если они обладают революционным сознанием и материальными средствами? Следующий вопрос: есть ли в городе оружие?

Симбирцев. У партии эсеров есть револьверы системы «Бульдог» и еще такие, тяжеловатые… вспомнил — «Смит весит» называются!

Святогоров. Браво! Ну что, мой старый товарищ Степан, отдаете ли вы сердце революции?

Симбирцев. Защитим народную власть! В конце концов, моя бабушка была крестьянкой.

Карпов. Запутанная родословная у вас, Симбирцев…

Святогоров. Ну а вам, доктор Карпов, и вашему коллеге Самсонову мы поручим защищать город от надвигающейся страшной испанки. Изыщем средства на лекарства и дополнительный персонал.

Карпов. Благодарю вас! Полагаю, вы удостоите меня чести поужинать в нашем доме в пятницу?

Святогоров. Непременно и с радостью! А вы что же молчите, офицер Гордеев? Ваш военный опыт немало пригодится нам.

Гордеев. Вот вы, кажется, все знаете… Что сейчас на Восточном фронте?

Святогоров. По моим сведеньям, в ближайшую неделю Россия подпишет мирный договор с Центральными державами.

Симбирцев. Наконец! Давно пора покончить с военщиной!

Гордеев. С военщиной?! Не будь вы штатским, я вызвал бы вас на дуэль! Выйти из войны… когда на полях сражений полегло столько людей…

Карпов. Согласен. Это позор Отечества.

Симбирцев. Друзья, зачем нам ссориться из-за того, что не мы совершили и что уж не изменим? Давайте лучше споем!

Анна Николаевна. Только не это! Мало того что я ежевечерне слушаю твои рулады!

Симбирцев. Я пел, пою и петь буду! (Поет.)

Вы жертвою пали в борьбе роковой

Любви беззаветной к народу,

Вы отдали все, что могли, за него,

За честь его, жизнь и свободу!

 

Вольский (подхватывает).

Порой изнывали по тюрьмам сырым,

Свой суд беспощадный над вами

Враги-палачи уж давно изрекли,

И шли вы, гремя кандалами.

Святогоров. Товарищи, остановитесь! Есть директива не петь эту песню на собраниях из-за ее пессимизма. Лучше «Интернационал».

Симбирцев. Я слов пока не выучил. Ох и холодно здесь! Надо дровишек подкинуть. (Бросает дрова в буржуйку.)

Святогоров (улыбаясь). Вот он, русский интеллигент! Выстругать Пиноккио ему не под силу, а сжечь полено — за милую душу!

Сцена четвертая

Карпов, Вольский, Симбирцев, Анна Николаевна, Гордеев и Тимофей выходят на крыльцо Дома революции. Вольский и Гордеев закуривают.

Симбирцев. Ну, что я вам говорил? Это умнейший человек! Какая высота духа! Это не золото даже, это платина 950-й пробы!

Вольский. Ну что, Вольдемар, вы с нами?

Гордеев (хмуро). Подумаю пока.

Вольский. А что, если нам всем вместе пообедать в трактире на Михайловской? Там готовят изумительный суп из петуха.

Симбирцев. Кстати, Георгий Васильевич, правда ли, что в Лондоне до сих пор популярны петушиные бои, несмотря на запрет?

Карпов. Не имею представления. Мои заграничные вояжи ограничивались Берлином и Прагой.

Анна Николаевна. Однако пообедать с вами у меня не получится: сейчас урок в доме Мельниковых. Всего хорошего!

Уходит.

Карпов. Ну а я поведу недоросля домой. Рад был встрече!

Тимофей. Папа! Но мне же во вторник исполнилось восемнадцать!

Карпов. Смотри под ноги: ступеньки обледенели.

Карпов с сыном уходят.

Симбирцев. Полюбуйтесь, какое хладнокровие сохраняет доктор! Ни слова об эмиграции!

Вольский. А меж тем это вопрос решенный.

Гордеев. Откуда вы знаете?

Вольский. Мне стало известно, что в прошлом году Карпов успел продать свою долю в маслобойном заводе.

Симбирцев. Подумайте!

Вольский. Да, он сбежит с корабля… вместе со своими подопытными крысами… По некоторым сведениям, в течение марта в город прибудет состав, на котором доктор отбудет до Владивостока, а там…

Сцена пятая

Трактир. Вольский, Симбирцев и Гордеев за столом с бутылкой водки.

Гордеев (лениво перебирая струны гитары).

 

В этом поле заблудились

Мы с веселым ямщиком:

От обоза мы отбились,

Попытались прямиком;

 

Безнадежно заплутали,

Утомили лошадей,

А вокруг — глухие дали,

Ни намека на людей.

 

Вот уже и сумрак синий

Покрывает хрупкий наст.

Посреди глухой России

Только волки слышат нас...

 

Вольский (импровизируя, подхватывает).

 

Что им заячий тулупчик —

На один голодный кус...

Ох, сдается, нас, голубчик,

Будут пробовать на вкус!

Сцена шестая

Дом Карповых. Сильва, встав на кресло и отдернув занавеску, смотрит в окно и видит мужа об руку с Анной Николаевной. Занавеска дрожит в ее руке. В комнату входит Тимофей.

Тимофей. Мама, вам так идет плакать, стиснув в руках это кружево! Я бы нарисовал вас, если б умел!

Сильва садится в кресло и закрывает лицо руками.

Тимофей. Мамочка! Вы опять нездоровы?

Сильва. Нет, это пройдет. Очень болит голова. Ты куда-то собираешься?

Тимофей. Ах, мама! Какой скучной была моя жизнь еще в январе! Скажите, мамочка, вам понравился Святогоров?

Сильва. Скорее нет.

Тимофей. Но почему?

Сильва. Не могу объяснить… Мне не нравится его монокль.

Тимофей. Подумаешь — монокль! У архитектора Трофимова тоже монокль, да еще с надтреснутым стеклом, а у вас с отцом он был любимым гостем. Кстати, кажется, он давно не захаживает.

Сильва. У Трофимова, верно, дела…

Тимофей. Мама! Я познакомился со Святогоровым поближе — ведь это новой породы человек! Настоящий Рахметов! Он спит на голых досках, может неделями жить на одной воде. Он в тюрьме всего Гегеля прочел! Да что там Гегеля — всего Дюма, 45 томов! Как хорошо, когда время дает тебе шанс! Время дает мне возможность, мама! Мне пора!

Сильва. Какую возможность?

Тимофей (упоенно декламируя, идет к выходу).

 

Узорный лук в дугу был согнут,

И, вольность древнюю любя,

Я знал, что мускулы не дрогнут…

 

Сильва. Тимоша! Постой же! Ты уже исправил химию?

Тимофей (обернувшись в дверях). Исправил на «четыре». Только не химию, а физику!

Сильва. Это все равно. Не задерживайся!

Тимофей уходит. Сильва встает, начинает перекладывать вещи с места на место, протирать подсвечник. В комнату влетает Симбирцев.

Симбирцев. Сильва Дмитриевна! Рад, что вы уже встаете! Какой сегодня мороз, неожиданный и славный! Помните поэта Никитина?

 

Нам не стать привыкать, —

Пусть мороз твой трещит:

Наша русская кровь

На морозе горит!

 

Сильва. Это стихотворение, Степан Сергеевич, вы прочли в последнем номере «Нового Слова».

Симбирцев. Как обычно, бестолков и неуместен?

Сильва. А я, кажется, становлюсь злой.

Симбирцев. Вы нравитесь мне любой, Сильва Дмитриевна!

Сильва. Все ложь! Если бы я обратилась в мегеру, только б вас здесь и видели!

Симбирцев. Вы будете мегерой не больше десяти минут, это совсем не страшно. По-настоящему страшно, когда женщина всегда умна, всегда тверда и всегда принципиальна.

Пауза.

Сильва. Это хорошо, что вы зашли. Груня, чаю с сахаром для Степана Сергеевича! Ну, расскажите мне последние новости. Я больше месяца не выхожу.

Симбирцев. Газета «Свободная Сибирь» закрыта… И еще — я был в биржевом комитете. Все обсуждают слух о том, что Ленин и Троцкий повешены.

Сильва. О! Как же так?

Симбирцев. Не волнуйтесь, почти все слухи сейчас — безумные выдумки, не более.

Сильва. Значит, не будем верить. А что, обо мне ходят в городе толки? Скажите честно, мы старые друзья.

Симбирцев. К несчастью, да. Но я всегда бросаюсь на защиту вашей чести, едва услышав дурное слово…

Сильва. Не сомневаюсь ни секунды. Знаете, первые два месяца я очень переживала из-за этих сплетен. Из-за того, что наши друзья, которых я считала умными и честными людьми, перестали приходить к нам. Я хотела уехать в Киев к матушке. Но потом поняла, что дети мои, хоть я и не лучшая мать, до сих пор нуждаются во мне. Вот только… что будет, если до Поли или Тимоши дойдут дурные слухи?

Симбирцев. Но… пожалуй, теперь есть выход.

Сильва. Выход, вы говорите?

Симбирцев. Наверняка ваш муж обсуждал с вами эмиграцию?

Сильва. Ах, вы об Оксфорде! Я и забыла об этом.

Симбирцев (осторожно). Вы ведь слышали о составе, который прибудет скоро на нашу станцию? Будут ли там свободные места?

Сильва. Места?

Симбирцев. Ведь английские законы гарантируют защиту людям, которых преследуют за убеждения…

Сильва. Ничего не знаю об этом поезде. Я хотела спросить у вас, Степан Сергеевич…

Симбирцев. Все, что угодно.

Сильва. Когда-то вы говорили мне, что у вас с Анной Николаевной свободный союз и вы не даете друг другу отчетов…

Симбирцев. Все так и есть. Мы люди широких взглядов.

Сильва. Это значит, что Анна Николаевна вольна в любой момент покинуть вас? И вы не станете ее удерживать, так?

Симбирцев (вздыхая). Не стану. Кто знает, может так будет лучше.

Сильва. Не верю… Вы вместе шестнадцать лет.

Симбирцев. Увы… Признаюсь в этом впервые, но брак наш стал взаимным разочарованием.

Сильва (припоминая). Вы встретились в Москве. Анне было 27, она была пианисткой и подавала большие надежды.

Симбирцев. А я был земским деятелем, полным энергии и сил, только что выстроил в селе школу. Не стану скрывать — нравился в то время дамам и был еще при наследстве. Мы сразу решили пожениться, уехать в провинцию и вместе трудиться на благо общества. Мне рисовалась картинка: уютный домик, трое детей — мальчишка с игрушечным пугачом и две дочки, светленькие — в Анюту. Все видные персоны города приходят к нам послушать, как красавица жена играет Баха…

Сильва. Что же рисовала в своем воображении Анна Николаевна?

Симбирцев. Не знаю, но вряд ли что-то похожее на нашу сегодняшнюю жизнь… Я не думал, что она настолько увлечется борьбой за права женщин и так в этом преуспеет. Организовала в поселках курсы повивальных бабок, ратовала за создание профсоюза учителей, ее публиковали в губернской газете. А у меня — неудача за неудачей. Вы же знаете, после 1905 года нарастала реакция. Царские сатрапы закрыли типографию, в которую я вложил большую часть наследства. Политические мои проекты проваливались с треском… И начался мой неостановимый бег по кругу…

Сильва. Не от себя ли вы бежите, Степан Сергеевич?

Симбирцев. От себя! Как есть — от себя… А в последнее время и вовсе странное творится…

Сильва. Но выглядите вы по-прежнему бодрым! Цвет лица у вас замечательный.

Симбирцев. Это от морозу, Сильва Дмитриевна… Знаете… С детства я всегда ясно отличал хорошее от худого.

Сильва. Разве не оказывалось потом хорошее — скверным?

Симбирцев. Случалось. Но я-то был уверен: вот горькое, а вот сладкое, здесь яркое, а там тусклое. А после октября… После того как городского голову из управы выкинули… Не вижу — где право, где лево… где добро, а где зло… Помню, выступал на крестьянском сходе после роспуска Учредительного… А что говорил — не помню. Потом в Союзе домовладельцев выступал. Снова не помню, о чем толковал, но, кажется, говорил обратное! Будто компас внутри у меня размагнитился — вместо севера на юг плыву.

Сильва. Я думала, у вас теперь есть маяк в лице Святогорова.

Симбирцев. Маяк светоносный, это правда… Если б не качало меня неведомым ветром. Вчера у адвентистов выступал, рассказывал зачем-то про культуру. Брякнул, что им свой театр нужно создать, с балетом.

Сильва (весело). Выгнали?

Симбирцев. Выгнали! А вы? Вы знаете ли, друг мой, где правда, где ложь?

Входит Груня с подносом, ставит чай.

Сильва. А может быть, что правду у нас украли?

Симбирцев. Как вы сказали? Украли?

Сильва. Возможно ли, что правда теперь будет у других?

Груня. Украл — никто не видал — Бог дал.

Симбирцев (с раздражением). Простите, Аграфена, но я не понял вашего иносказания.

Груня. Ушла от вас правда-то. Пока вы с дружками кричали спервоначалу «Все на фронт!», потом «Долой царя!», потом «Долой войну!» — правда от вас убегла к другим.

Уходит.

Симбирцев (пожимая плечами). Как же темно и загадочно бывает сознание русского крестьянина… (Отхлебывает чай.) Сильва Дмитриевна! Ведь у меня для вас подарок. (Достает из-за пазухи вышитый бисером мешочек и протягивает Сильве.)

Сильва. Что это? (Вынимает из мешочка огромную иглу.)

Симбирцев (проникновенно). Я помню, что в доме у вас не осталось ни одной иголки. Случайно встретил на базарной площади человека с мешком иголок и попросил самую лучшую. Не правда ли? Наверняка очень прочная.

Сильва. Да… И потерять такую трудно… У нас в Киеве такие иглы называли цыганскими.

Симбирцев. То есть редкая вещь?

Сильва. Как сказать… в определенном смысле… Насколько я помню, такими латают валенки и брезент.

Симбирцев. Очередная моя нелепость!

Сильва. О нет! Вы подкупили меня, Степан Сергеевич! Что вы хотите на ужин?

Симбирцев. Вы так добры! Я был бы не против… запеченных патиссонов. Говорят, они очень полезны!

Сцена седьмая

Дом революции. Святогоров и Анна Николаевна сидят за столом с бумагами при свете керосиновой лампы.

Анна Николаевна. Вот это — список толковых людей из беженцев, занятых на укреплении берега Оби…

Святогоров. Волшебно!

Анна Николаевна. Четверть из них владеет оружием.

Святогоров (убирая список в стол). Вы превосходно поработали, чего не скажешь о других из вашей… гм… «элиты». Кстати, я хотел спросить вас: что, собственно, такое этот Гордеев? Отчего в 39 лет все еще в чине подпоручика? Хотя имеет Георгия третьей степени…

Анна Николаевна. Гордеев — симпатяга, но не карьерист. Говорят, что отличился в Галицийской битве, но не продвинулся. Кажется, с командиром плохо ладил.

Святогоров. Все ясно. Такие в новой действительности, вероятно, должны тихо исчезнуть. «Их корабли в пучине водной не сыщут ржавых якорей…» Ну а о Вольском что вы скажете?

Анна Николаевна. Вольский — неплохой журналист, но его идейность…

Святогоров. Насколько я понял, главная идея Вольского — «нашим ли, вашим — за копейку спляшем». В общем, применить его можно. Анна Николаевна, а ведь я, седой лис, сразу смекнул, что вы стоите на земле куда тверже, чем наши достославные мужчины.

Анна Николаевна. Секрет прост — я единственная из всей братии законченная материалистка. У меня нет ни религиозных иллюзий, ни туманных романтических идеалов, ни интеллигентских страхов о пришествии тиранов. Потому и поступь моя тверда.

Святогоров. Да простит меня старинный мой товарищ Симбирцев, но он не заслуживает самой поразительной женщины Ново-Николаевска!

Анна Николаевна (с иронией). Как? Неужели вас не обворожила Сильва Карпова, фея нашего городка?

Святогоров. О! По-моему, вы питаете слабость к доктору Жоржу, я не прав?

Анна Николаевна. Вовсе нет. Знаете, мне просто непонятно, о чем он может почти 20 лет разговаривать с женщиной, которая читает лишь дамские романы…

Святогоров (с усмешкой). Тогда простите мне мое вольное предположение. Так вот, мне действительно не нравится Сильва. У нее глаза как безлунная южная ночь. Я не люблю безлунных ночей. В них есть этот неслышный крадущийся ужас из детских снов. По-моему, самое прекрасное в ночи — это месяц и звезды!

Анна Николаевна. Месяц и звезды! Как это верно!

Святогоров (сухо и властно). Встаньте.

Анна Николаевна поднимается, Святогоров подходит к ней.

Святогоров. Революция — это освобождение. (Снимает ее очки, отчего лицо Анны Николаевны становится беззащитным.) Освободите ваши чудные волосы! (Вынимая шпильки, распускает ее волосы.) Освободите ваше сердце, которое бьется набатом. (Не снимая перчаток, расстегивает корсаж, высвобождая ее левую грудь.)

Анна Николаевна. Антон Антонович, уже поздно…

Святогоров. Для революции никогда не бывает поздно! (Толкает ее на диван.) Все революции совершаются слишком рано, и тем они прекрасны! (Продолжает расстегивать ее платье.) Хорошая наковальня не боится молота революции! О, мы уже слышим жаркое дыхание кузнечных мехов… Принимаешь ли ты революцию? До конца ли ты принимаешь ее? (Анна Николаевна вскрикивает.) Да, революция обходится без привычных вам фиоритур! Только стаккато! Стаккато раскаленного молота! Теперь ты приняла это пламя! Я горжусь тобой, Анна!

Святогоров отходит и садится, устало откинувшись на спинку стула.

Святогоров. Кажется, было премиленько! (Анна Николаевна затравленно смотрит на него, прикрываясь истерзанным платьем.) Да вы, по-моему, дрожите… Может быть, глоток водки? (Анна Николаевна мотает головой.) И все же я не пониманию, невероятная Анна, что вы делаете рядом со Степаном? Симбирцев — конченый человек, и вы это отлично знаете. Он давно упустил свои шансы.

Анна Николаевна. Теперь нужны будут честные люди с горячим сердцем…

Святогоров. А все-таки в вас остался идеализм! Теперь, как и всегда, нужны прежде всего люди, умеющие держать нос по ветру. А Степана, словно большую старую чудо-черепаху, выбросит на песок прибоем.

Анна Николаевна (застегивая платье). Мне пора.

Святогоров. Не торопитесь, Аннушка. Побудьте, пока догорит керосинка. Осталось совсем чуть-чуть. Вы знаете, я вспомнил: была все же в моей жизни одна глухая безлунная ночь, которая оказалась завораживающей. Дело было летом в Феодосии. Часы пробили час ночи, когда я вышел на крыльцо подышать: мои товарищи в доме дико надымили. Темень покрывала маленький сливовый сад со всеми шорохами и шелестами ночного сада. И вдруг я увидел светящуюся точку на уровне глаз. Через секунду — еще одну и еще. Это были светлячки… Десятки крохотных звездочек на ветках деревьев в кромешной тьме — так забавно. Тогда я достал из кармана браунинг, с которым в ту пору не расставался, и — поверите? — каждый мой выстрел гасил одну сияющую мишень.
О, тогда я был удивительным стрелком! (Анна Николаевна встает, подходит к вешалке и снимает пальто.) Вы таки уходите? Скажите же что-нибудь на прощанье…

Анна Николаевна. Скажу… Я по-прежнему не верю в Бога, но, кажется, поверила в сатану.

Святогоров (кротко). Аннушка, вы немножко преувеличиваете.

Анна Николаевна уходит.

Святогоров. Что ж… В какой-то момент все женщины похожи друг на друга.

Сцена восьмая

Дом Карповых. Сильва одна в комнате. Видно, что она встревожена: то вскакивает и подходит к окну, то набрасывает шаль, то принимается причесывать куклу. Стук в дверь.

Сильва. Войдите!

Входит Гордеев.

Сильва. Вы!..

Гордеев (снимая фуражку). Прошу прощения! В письме вы запретили мне приходить. Просто… Я слышал, вы совсем скоро можете уехать.

Сильва (нервно). Боже, почему я второй раз слышу о своем отъезде от посторонних?

Гордеев. Посторонних?

Сильва. Простите меня. Я волнуюсь: Тимофея долго нет. Уже стемнело, а сейчас ходят патрули и, говорят, стреляют… А муж вернется только под утро…

Гордеев. Не переживайте. Он, верно, какую-нибудь барышню через сад домой провожает.

Сильва. Ах, нет… Я чувствую, что здесь замешан этот отвратительный Святогоров… Мальчика словно подменили в последнее время… Новые знакомства…

Гордеев. Мне тоже неприятен Святогоров с этой его кошачьей манерой, хоть все и подпали под его обаяние. Послушайте, Сильва… Я уйду сейчас. Мне просто нужно поблагодарить вас. Вы спасли меня. Мне дважды спасали жизнь. Прапорщик Устинов, который вытащил меня из огня, и вы, 25 октября.

Сильва. Впервые я совершила по-настоящему отважный поступок… и он разрушил мою жизнь. Как глупо!

Гордеев. Не глупо! Сильва… я вам буду предан до конца дней. Хотя и не могу предложить вам ничего, кроме маленького домишки в Орле. Кто я сейчас? Здоровье мое поправилось, и я вправду могу танцевать полонез, но только полонезов больше не танцуют. В бальных залах сидят Советы… Зачем я? Зачем мне руки и ноги и мой старый гнедой, которому не хватает овса…

Сильва (глядя в окно). Перестаньте.

Гордеев. Отчего вы не смотрите на меня? Впрочем… Даже я с моим невеликим умом понимаю, что в тот вечер вы спасали прежде всего своего отца.

Сильва. О, как вы правы… Я много раз спасала его во сне. Сон повторялся: я иду по жутким темным переулкам, потом вхожу в какой-то серый дом и проскальзываю в ярко освещенную комнату с ломберным столом. Все, кроме папы, в каких-то страшных масках: помню зловещего черного петуха, пантеру, восковую маску глумливого арлекина… Я протискиваюсь к отцу и беру его за руку. На несколько мгновений все затихают. Отец оборачивается ко мне и что-то ласково спрашивает. Потом кладет карты, и мы с ним выходим из дома, держась за руки. На улице холодно, но я немыслимо счастлива. Потому что отец не совершил то единственное, что никому не простится…

Гордеев. Сильва, родная моя…

Сильва (беспощадно). Но он совершил. То, что никому не простится. И его похоронили за церковной оградой, на насыпи.

Гордеев. Ваш муж до сих пор об этом не знает?

Сильва (с вызовом). И не узнает.

Гордеев. Вы не хотите объясниться до конца?

Сильва. У меня есть своя маленькая гордость. Я дважды просила прощения и ничего не слышала в ответ… взгляд его был устремлен поверх меня. Заводить разговор еще раз? Ну нет! А знаете что, подпоручик? А я еще долго буду красивой. Потому что отец любил меня веселой и красивой. Любил, когда я пела.

Гордеев. Слушайте. Все, что я говорил прежде, — все правда. Я люблю вас как полоумный. Больше всего на свете я хотел бы сейчас уткнуться лицом в вашу белую шаль.

Сильва. Вы говорили, что эта любовь поразила вас как русский штык. Но русский штык легко извлечь из груди: у него нет отточенных граней. Попробуйте избавиться от своей любви. Это легче, чем кажется, правда… Моя любовь к вам казалась мне такой… невыносимо полной, она стесняла мне дыхание. А сегодня… я тревожусь о своем сыне и не чувствую ничего больше, слышите?

Гордеев. Я говорил, что не пожалею для вас своей головы. (Надевает фуражку.) Я приведу вашего парня. Вы говорили о новых знакомствах. Где он может быть?

Сильва. Кажется, он сошелся с железнодорожной молодежью. Упоминал станции Обь и Алтайскую… Больше ничего не знаю.

Гордеев. Положитесь на меня. (Уходит.)

Сильва (вслед). Будьте осторожны.

Сцена девятая

Дом революции. Святогоров и Тимофей.

Тимофей. Знаю, что глупые вопросы задаю, но я же политикой до сих пор совсем не интересовался. Вот скажите: император ведь издал манифест с правами и свободами, создали Думу… Почему революции так скоро?

Святогоров. Да-с, Дума у нас была премилой! Правительство ставило вопросы, а Дума разрешала. (Артистично изображает в лицах.) «Необходим миллион на секретные расходы». — «Берите». — «Не следует ли переписать буйволов в Европейской России?» «Следует». Так она и работала. Что до прав и свобод… (Снимает с левой руки перчатку и демонстрирует красный остов руки.) Видите, шевалье? С меня живьем содрали кожу в каземате. Это было через месяц после принятия благословенного манифеста. Изуродовали левую руку, дабы правой я мог написать показания. К слову, не дождались они их…

Пауза.

Тимофей. Вы говорили, что сегодня для меня будет настоящее задание.

Святогоров. Вы чувствуете, что готовы, шевалье?

Тимофей. Готов! Клянусь честью, монсеньор!

Святогоров. Задание будет гораздо опасней, чем мы могли предполагать. Два часа назад я получил телефонограмму. Белочехи во главе с капитаном Гайдой утром будут под Ново-Николаевском. Их слишком много, а наша гвардия пока слаба. Медлить нельзя. Нужно взорвать состав. Динамит ты получишь у товарища Павла и будешь ждать сам знаешь где.

Тимофей. Знаю. На станции.

Святогоров. Умница. Вперед. Пароль — «Красный коршун».

Тимофей выбегает. Святогоров звонит по телефону.

Святогоров. Комитет? Говорит Святогоров. Обнаружена диверсия на железной дороге. Принимаем меры. (Встает из-за стола и поет, повернувшись к залу.)

 

Сквозь монокля льдистое стекло

Вижу я пожары революций,

Произвол репрессий, контрибуций,

Солнце, что на западе взошло!

 

Да, перевернулся этот мир,

Разорен привольный муравейник…

Радостны палач и оружейник,

Спекулянт, тюремщик, конвоир.

 

Да и нам немыслимо свезло,

Нам, клевретам новых революций, —

Росчерки кровавых резолюций

Созерцать сквозь хладное стекло.

Сцена десятая

Дом Карповых. Сильва и Поля в беспокойном ожидании. Входит Карпов.

Карпов (снимая пальто). Почему вы не спите?

Поля. Папочка! Тимофей пропал!

Карпов. Не пришел домой? А друзья его? Окунев и этот лохматый, Петр, кажется…

Поля. Они ничего не знают! Это, конечно же, связано с его политическими делами.

Карпов. Какими еще политическими делами? Не смеши меня.

Поля. Это только вы могли не замечать, что мальчишка бредит революцией и Святогоровым…

Карпов. Вот как? (Идет к телефону.)

Сильва. Куда вы звоните?

Карпов. В Дом революции.

Сильва. Полпятого утра. Там никого.

Карпов. Действительно. (Кладет трубку.) Но нужно же что-то делать, искать его. Симбирцев может что-то знать…

Сильва. Гордеев ушел искать мальчика.

Карпов (ядовито). Как, и здесь не обошлось без бравого подпоручика? А я было подумал, что это семейное дело.

Сильва (неожиданно резко). Сейчас же замолчите!

Поля. Знаете, папа, если бы вы чуть больше любили Тиму, он не ушел бы!

Карпов. Что за чушь?!

Поля. Да! Вы никогда не принимали его всерьез. Просто он хотел доказать вам, что тоже на что-то годен!

Карпов. А почему же ты, известная поборница справедливости, не говорила мне об этом раньше?

Поля. Да потому что быть любимицей приятно! Да, приятно! Хотя в 16 лет это радует чуть меньше, чем в восемь…

Звонит телефон. Карпов бросается к нему и берет трубку.

Карпов. На проводе!

Голос Анны Николаевны в телефонной трубке. Георгий Васильевич, я звоню с телеграфа. Мне очень, очень нужно увидеться с вами. Прошу, мне никогда не было так тяжело, как сейчас.

Карпов. Почему вы в такой час на телеграфе? Какое-то несчастье?

Голос Анны Николаевны в телефонной трубке. Нет-нет, я просто не могу больше быть дома. Не нахожу места больше суток. Прошу…

Карпов. Простите, у меня семейные неприятности, и я больше не могу разговаривать. Возвращайтесь домой. На улицах опасно.

Голос Анны Николаевны в телефонной трубке. Но я…

Карпов кладет трубку.

Карпов. Что он говорил перед уходом?

Сильва. Не знаю… ничего существенного. Читал какие-то стихи про лук.

Поля (с сомнением). Про лук? Вы ничего не путаете? Это Вольский за плату сочинял стихи про лук и сельдерей!

Сильва. Нет же… (Припоминая.) «Узорный лук в дугу был согнут…» Дальше не помню.

Карпов (растерянно). Мне ведь был знак… Тот парень в госпитале был так похож на него…

Поля. Какой парень?

Карпов. Так… Нужно было беречь…

Уходит в другую комнату. Обнявшиеся Сильва и Поля слышат слова молитвы.

Карпов. Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние твое, победы на сопротивныя даруя, и Твое сохраняя Крестом Твоим жительство…

Стук в дверь. Поля бежит открывать. Вваливаются Симбирцев и Тимофей, поддерживая с двух сторон полубезжизненного Гордеева в окровавленной шинели.

Поля (кричит). Папа!

Выходит Карпов.

Карпов. Снимите с него шинель и кладите на софу. Аккуратнее! Полина, теплой воды и марлю!

Поля убегает.

Карпов. Что произошло?

Симбирцев. Об этом могу рассказать я. В эту ночь я не сомкнул глаз. Анна Николаевна не пришла домой, и я в тревоге сидел у окна, прижавшись лбом к холодному стеклу. Рассвет едва дребезжал. Снег скрипел под кирзовыми сапогами патрульных…

Гордеев (открывая глаза и тяжело дыша). Симбирцев, дайте я скажу, так скорей будет… Взял я своего гнедого и галопом нагнал мальца на самой станции… Коня загнал, правда… привязал у сторожки… и пошли мы обратно пешком. А тут патруль. Увидели, что я в военном, и давай палить. Сверзился я прямо в полынью… потому и шинель мокрая…

Входит Поля с тазиком воды.

Карпов. В полынью у дома Симбирцевых, ясно. Владимир Никитич, вам нельзя много говорить… Выйдите все.

Все выходят из комнаты.

Гордеев. Подумаешь — одной раной больше. Даже сознания толком не потерял. Вы мальчонку только не ругайте.

Карпов (доставая с полки склянку со спиртом). Сейчас вам придется немного потерпеть.

Гордеев. Я сказал парню, что в этой борьбе не будет героев… одни только жертвы. Послушайте, этот каналья запутал его. Провокатор ваш Святогоров…

Сцена одиннадцатая

Дом Карповых. Уже светло. Гордеев спит, накрытый одеялом. Рядом — Карпов, Симбирцев и Тимофей.

Симбирцев. Нельзя ли еще чаю?

Карпов. Обойдетесь. И не гремите так подстаканником.

Симбирцев. А вы думаете — легко вынести крушение идеала?

Карпов. Признаться, почти все мы оказались дураками. Сунулись в лужу за отражением звезды. Тимофею это еще простительно… Впрочем, напрасно я не порол тебя никогда.

Тимофей. Сейчас я, видимо, заслужил.

Карпов (встрепав ему волосы). Нет уж, ты совершеннолетний. Выпорю я тебя, только если экзамены в мае не сдашь. И все же, Степан Сергеевич. Останетесь ли вы после этого в околовластных кругах?

Симбирцев. Боюсь, мне вообще придется сойти с круга. Что будет, если я, запыхавшись в бессмысленном забеге, остановлюсь и предъявлю себе счет? (Тяжело вздыхает.)

Тимофей (сонно). Сirculus, cujus centrum diabolus. Круг, посреди коего дьявол.

Симбирцев. Пойду лучше в школу — детей арифметике учить. Всегда безотчетно ощущал в себе призвание педагога.

Карпов. Только не учите детей пению, очень вас прошу.

Симбирцев. А тем не менее все счастливо обошлось! Парнишка спасен, и у Гордеева рана неглубокая. По такому случаю предлагаю вечером развлечься! В цирке Камухина сегодня «Три черта» со своим дьявольским полетом под куполом цирка. Уверен, Сильве Дмитриевне понравится.

Карпов. Только трех чертей нам не хватало!

Входит Груня.

Груня (остановившись на пороге). Хозяин… Разговор до вас есть…

 

Симбирцев с Тимофеем выходят из комнаты.

Карпов. Слушаю вас, Аграфена.

Груня. Я сейчас от следователя.

Карпов. Интересно.

Груня. Интересно, то-то и оно. Вашим аглицким шпионством интересуются.

Карпов (устало). Каким еще шпионством?

Груня. Да мне вообще вам об этом говорить запрещено! А слово большевицкое я нарушила, потому что вы мне платили всегда хорошо и не привередничали почем зря. В общем, вам бы лучше того — вещички собирать.

Карпов. Аграфена, я не понял ничего из ваших слов. Не спал больше суток… (Пошатываясь от усталости, выходит из комнаты.)

Груня (себе под нос). А надобно было понимать! И не якшаться с музыкантками в рыжих шапках!

Сцена двенадцатая

Дом революции. Святогоров сидит за столом, Вольский декламирует с листа.

Вольский.

Не сверни! Не предай наше знамя,

Ведь надежный потертый бушлат

Этой ночью хранит твое пламя,

Прям и светел бесстрашный твой взгляд.

 

Святогоров. Стоп-стоп. Ритм недурен. Но! Мы сейчас совсем не можем обещать милиции бушлаты! К тому же скоро апрель, перебьются пока фуфайками. Далее!

Вольский.

Пусть невестою станет винтовка,

Пусть подушкою станет лафет…

Святогоров. Стойте! Вольский, что вы такое пишете? Лафет — это у артиллерии. Ах как трудно иметь дело со светским человеком! Читайте дальше.

Вольский.

Ваш свисток будет дик и протяжен.

Вы уйдете в ночной дозор:

Не пройдет мимо вашей стражи

Ни шпион, ни разбойник, ни вор.

Святогоров. Вот, уже лучше! Про свисток с чувством написано. Александр, дружок, а не заменить ли нам «разбойника» на «контрреволюционера»?

Вольский. Боюсь, контрреволюционер не ложится в строчку…

Святогоров. Скверно…

Входит Карпов.

Карпов. Я не помешал?

Святогоров. Что вы, дорогой доктор! Сердечно рад вам! Александр, идите и сегодня же внесите необходимые правки! Марш рабоче-крестьянской милиции — это не шутки!

Вольский, собрав со стола листы и поклонившись, уходит.

Святогоров. Садитесь же, Георгий Васильевич! Как ваши дела? Хватает ли людей, перевязочных материалов?

Карпов. Благодарю вас, пока в госпитале все есть.

Святогоров. Но заканчивается? Не беспокойтесь, я поставлю вопрос перед Советами…

Карпов. Я пришел говорить о другом. О ваших омерзительных авантюрах, в которые вы втягиваете неоперившихся юнцов. Какую игру вы ведете?

Святогоров. Ха-ха! Не понимаю, право, о чем вы, хотя и догадываюсь. Пылкие юноши из числа революционной молодежи, начитавшись романов о рыцарях, ведьмах и оборотнях, иногда безрассудно заигрываются, знаете ли…

Карпов. А я догадываюсь, что оборотень — это вы. В вашей доблестной биографии есть белые, вернее, темные пятна…

Святогоров. Вы успели изучить мое досье? Браво, Георгий Васильевич! Что же, любой провинциальный врач — человек со связями, это известно. А вот знакома ли вам родословная вашей очаровательной супруги?

Карпов. Что вы хотите сказать?

Святогоров. Какое-то время я учился в Киевском университете (да, биография моя довольно запутана!) и имел счастье знать ее батюшку, Дмитрия Ивановича Дроздовского.

Карпов. Он был известным адвокатом с безупречной репутацией.

Святогоров. Я так и думал, что вы ничего не знаете: обстоятельства его смерти старательно замалчивались. Однако мне доподлинно известно, что Дроздовский водился с киевской бандитской верхушкой. В доме которой он однажды вдребезги проигрался в карты. После чего… (заводит глаза к потолку) увы, свел счеты с пустой и никчемной жизнью…

Карпов. Как ты смеешь, наглец! (Наотмашь бьет собеседника.)

Святогоров, на чьем лице не дрогнул ни один мускул, кладет на стол монокль.

Святогоров. Что же вы так невежливо? Могли монокль разбить. Удивлены, доктор? Да, я, несмотря на возраст, стойкий и почти оловянный! Ха-ха-ха! Я никогда не чувствовал боли — такая врожденная особенность. И только это делает человека настоящим стоиком. Можно сколько угодно философствовать про твердость духа и укрепление воли — чепуха это все… Обычный человек может стать стоиком только случайно: он никогда не выдержит повторных испытаний. Телесная боль рано или поздно заглушит душевную и нравственную. Одного моего приятеля — о, какого идейного анархиста! — пять ночей подряд били прикладами ружей. А на шестую ночь он сдался. Рассказал все, что было и чего не было. Потому что у человеческой прочности есть предел… вы медик, вы хорошо это знаете. А вот моя прочность… (Встает и скрещивает на груди руки.) Знаете, забавно: когда в детстве мама хотела меня угомонить, она обливала меня из ковшика, ведь шлепки на меня не действовали.

Карпов. На вас и сейчас найдется ушат холодной воды.

Святогоров. Поздно, мой друг! Кому какое дело теперь, что 20 лет назад я в Питере промышлял грабежами? Что потом был связан с немецкой разведкой? Кому какая разница, если мы — уверенные и сильные — уже пришли на пьяный корабль и завладели рулем?

Карпов. Вы завладели им временно и даже не понимаете, в какой шторм ведете судно.

Святогоров. Да, нас ждет буря. Но только мы будем на капитанском мостике, а для вас, похоже, шлюпок не хватит. Для вас, доктор, явно не хватит. Ну признайте же, признайте, что вы, интеллигенты, революцию просто не заметили, проглядели, проворонили! За танцами, разговорами о византийской идее, сердечными увлечениями и смешными политическими интригами… А мы пришли! Как там в вашей Библии? Я открылся не вопрошавшим обо мне, меня нашли не искавшие меня. Вот я! Вот я! Ха-ха-ха!

Карпов. Стоит ли ставить в заслугу неожиданный и наглый удар, совершенный в октябре? Тоже мне, блистательная стратегия!

Святогоров. Ну да, не слишком тонкая игра… А что было бы, если б у власти остались ваши друзья эсеры, бездарные и нерешительные? Тянули бы свою томительную канитель еще сто лет и довели бы Россию до полной разрухи… А на руинах старик Симбирцев произносил бы пламенные патриотические речи.

Карпов. Вы подонок, Святогоров! Причем ведете себя так нахально, будто бы уже возглавили Советы.

Святогоров. Нет, не возглавил, но моей власти хватит, чтобы приказать гвардейцам вышвырнуть вас вон.

Карпов (сквозь зубы). Не трудитесь.

Уходит.

Сцена тринадцатая

Дом Карповых. Сильва причесывается перед зеркалом. Входит Карпов.

Карпов. Вы одна?

Сильва. Груня кормит Гордеева супом. Она сама сумела сменить ему повязку.

Карпов. Ну, столько лет проработав в доме врача, она многому научилась. Как он?

Сильва. Неплохо, только очень расстроен.

Карпов. Чем же?

Сильва. Говорят, что царских детей не удалось спасти из тобольского заточения. По сведениям Степана Сергеевича, государыня сказала: «Я предпочитаю умереть в России, нежели быть спасенной немцами».

Карпов. Вот как? А где же сам Симбирцев?

Сильва. Он с детьми ушел в цирк. Все же — что случилось с Анной Николаевной? Куда она исчезла?

Карпов. Сильва, давайте поговорим о нас. Мне нужно многое сказать… И, видимо, повиниться.

Сильва. Передо мной?

Карпов. Я, не имея на то права, всегда свысока смотрел на вас, актрису любительского театра под псевдонимом Сильва Парусова. Снисходительно взирая на вашу суетность, ваши ребячества, ваши ожерелья и куклы… И только сейчас я понял, что вы всю жизнь давали мне то, чего я страстно желал. Долг мужчины — бороться с мраком и смертью, долг женщины — нести мужу успокоение. Всякий раз, когда я приходил из больницы опустошенный и надорванный, я видел вашу улыбку, слышал журчание вашего голоса, вдыхал ваши фиалковые духи… и через полчаса приходил в себя. Простите меня, Сильва.

Сильва. Вы непривычно сентиментальны.

Карпов. Это голодная сентиментальность. Утром я успел съесть только тарелку овсянки. Теперь о деле. У нас есть возможность уехать через два дня, другой может не быть. Тогда, в прошлом сентябре, я отказал англичанам, отказал им определенно, хотя они дали мне возможность передумать. Я хочу жить и работать в России. Говорить по-русски. Хочу, чтобы мои внуки были русскими. Но теперь я понимаю, что не имел права решать один. Я вижу, что вам плохо в этом городе, что вы мечтаете отсюда вырваться… Еще я вижу, что моим детям здесь небезопасно. Словом, я предлагаю вам уехать. Добраться на поезде до дальневосточной границы.

Сильва (мечтательно). Мы поедем на поезде через заснеженную тайгу? Через дикие пустые поля? Правда?

Карпов. Да. И, может быть, увидим уссурийского тигра.

Сильва. Я отвечу… Отвечу, как Александра Федоровна, что предпочитаю умереть в России.

Карпов. Да… О да, вы правы. Можно начать с чистого листа, никуда не уезжая. Вы простили меня?

Сильва берет руку мужа и прижимает ее к своей щеке. Стук в дверь. Карпов выходит в прихожую и открывает дверь. Зритель слышит мужской голос.

Мужской голос. Георгий Карпов?

Карпов. С кем имею честь?

Мужской голос. Товарищ Солоницын, Губернское управление. Вы подозреваетесь в государственной измене, а потому прошу следовать за мной.

Карпов. Для допроса? Или для заключения под стражу?

Мужской голос. Разберемся на месте, гражданин доктор. Когда дадите показания о вашей работе на иностранную армию и о заграничных доходах.

Карпов. Соблаговолите подождать три минуты, я попрощаюсь с женой.

 

Карпов входит в комнату. Сильва бросается к нему.

Сильва. Чего они хотят?

Карпов. Молчите и слушайте меня. Отоприте нижний ящик туалетного столика. Видите маленькую коробочку? Откройте, только молча. Это очень ценный желтый бриллиант, хоть и похож на мелкую стекляшку. Я продал свою долю на маслобойне и вложил вырученные деньги в этот камешек. Он дороже, чем вы думаете. Во всяком случае, вы не умрете с голоду. На время моей отлучки старшей в семье назначаю Полину. (Целует Сильву в макушку.) Прощайте. (Собирается уходить, потом оборачивается.) Сильва, если я не вернусь, выходите замуж за Гордеева. Он, кажется, славный и честный малый. (Идет к двери.)

Сильва (неожиданно спокойно). Этого не будет. Ты знаешь, я нестроптива, но если уж бываю упряма, то как сотня мулов. Я не послушаюсь твоего совета.

Карпов улыбается Сильве и уходит. Раздается голос: «Спустя два месяца, в ночь с 25 на 26 мая, власть в Ново-Николаевске захватили белочехи, почти не встретив сопротивления властей».

 

Занавес.

100-летие «Сибирских огней»