Лабиринты и отражения-2

Но Ю. Кисина прошла по лезвию бритвы: рассказала и о «белиберде», и о своем детстве, и о людях своего детства. Не впав ни в одну из крайностей. А читатель получил удовольствие полюбоваться на ряд занятных главок, умело ограненных рукой искусной писательницы. Тот же феномен мозаики, как и у Ю. Буйды. С той большой разницей, что у Ю. Буйды город Чудов — город-декорация, выдуманный, химеричный. А у Ю. Кисиной — Киев, город-история, реальнее не придумаешь. Он и навевает писательнице бриллиантовый дым метафор, сокращает главы до главок, события до полуанекдотов. И не дает роману сгуститься до гротесков, шаржей и сатиры. На что толкает особо неустойчивых писателей прикосновение к советской эпохе.
Был (и остается, конечно) один писатель в литературе советских 20-х, для которого Киев был началом начал. Это Михаил Булгаков, который и родился в «матери городов русских», и женился, и вылечился от годовалой наркомании, и накопил впечатлений для лучшего своего романа «Белая гвардия». Лучшего, потому что задушевного: не написавший, как почти что все классики, специального произведения о детстве, Булгаков создал роман о Киеве. Городе своих детства, юности, молодости и прощания с этой лучшей порой в жизни каждого.
И потому это не просто Киев, а Город. И не просто Петлюра-«Пэтурра» терзает в романе его родной город, а сам сатана вершит свои судьбоносные дела. Независимо, добро или зло приносит, как настоящий булгаковский дьявол. Впрочем, о Воланде тогда, в 1924-ом, когда «Белая гвардия» была закончена, Булгаков и думать не мог. Разве что о фарсовом Кальсонере из «Дьяволиады». Или о профессорах — неудачливых экспериментаторах из «Роковых яиц» и «Собачьего сердца». Надо было пройти сквозь десятилетний ад жизни в Москве, чтобы явилось желание разделаться со своей второй московской родиной руками второго «Пэтурры» — Воланда, покровителя Мастера.
И не Киев ли воскресает в Ершалаиме под пером этого автобиографического Мастера, где вновь военачальник, хоть и в римских доспехах, решает судьбу Га-Ноцри, как раньше — Турбиных? Нет, не нам и не здесь распутывать киевский клубок самого противоречивого в истории русской литературы романа. Тем более что это уже сделано в книге Мирона Петровского «Мастер и Город. Киевские контексты Михаила Булгакова» (СПб, 2008). Не сразу читатель здесь дойдет до строк, о том, что древний Иерусалим в «Мастере и Маргарите» Булгаков «писал с киевской натуры». И до уверенных доказательств — записок протоиерея-паломника, ровесника отца Булгакова, и «древнейшего христианского мифа о Киеве-Иерусалиме, воскрешенного в начале 17 века Д. Ростовским и Ф. Прокоповичем, к концу 19 в. превратившегося в общее место» массовой литературы.
Для этого читателю надо прочесть большую часть книги, о чем он никак не пожалеет. М. Петровский впервые укажет на картины художника середины XIX в. Н. Ге, киевлянина, «Что есть истина?» и «Распятие» как на источник христианских мотивов творчества Булгакова, на «чрезвычайную близость» булгаковского художественного мира «основным нормам протестантской этики», адресуясь к богословским трудам отца писателя (о методизме, лютеранстве, англиканстве и т.п.), или на головокружительные манипуляции с персонажем «Белой гвардии» Шполянским, которые выведут, в конце концов, на театрального деятеля Николая Евреинова, в 1918 году произведшего в Киеве настоящий фурор.
А еще в «киевской» книге М. Петровского встречаются поэт К. Р. и его пьеса «Царь Иудейский», поставленная в Киеве в 1918 году и откликнувшаяся в поздней пьесе Булгакова «Последние дни» о Пушкине. Тут и фильм Гриффита «Нетерпимость», и повесть «Звезда Соломона» А. Куприна, и «Мещанин во дворянстве» Мольера, отозвавшийся в Маяковском (в пьесе «Клоп») как полемический прием в его споре с Булгаковым. А Присыпкин — ответ Шарикову: первый — «пережиток капитализма», а второй — «достижение» социализма. И, конечно, «Сатирикон» — роман Петрония и петербургский журнал, читавшийся в семье Булгаковых, и «Камо грядеши?» Г. Сенкевича, и «Рим» Гоголя, и его следы в Киеве «Белой гвардии».
И, наконец, трактат Августина «О Граде Божием», дающий, по М. Петровскому, «самые простые и непротиворечивые истолкования темным самым местам “Мастера и Маргариты”». А под конец — о мотиве самозванчества молодого Сталина в пьесе «Батум», усвоенного Булгаковым через «Бориса Годунова», с выводом о том, что это пьеса — «о последних днях пророка» (лжепророка) и его гибели в «момент рождения (в нем) вождя». Налицо целая энциклопедия киевских контекстов, пирамида книг, на которых Булгаков строил здание своего творчества.
И так с любым булгаковедом. С чего бы и с кого бы он не потянул за клубок булгаковских произведений, приходится выстраивать ряд контекстов, давать свою библиотеку источников «Белой гвардии», «Мастера и Маргариты» и т.д. Превращающихся, как и книга М. Петровского, в очередное «жизнеописание». И чем дальше, тем толще. Л. Яновская, автор первого авторитетного жизнеописания 1983 г., уложилась в 318 страниц. М. Чудакова, ее коллега и конкурент, превзошла ее в объеме своей книги в два с лишним раза. Алексей Варламов, автор жезээловского «Булгакова» обогнал М. Чудакову на 170 страниц. Растет наше булгаковедение, толстеют и книги о писателе.
Не хотели мы булгаковедческих штудий, но тут удержаться, увы, не смогли. И все потому, что вспомнили Киев в судьбе Булгакова и все те беды, приключившиеся с выпускником медфака Киевского университета после того как он покинул Город и пытался обрести Город № 2 в Москве. И так намаялся, решая жилищный вопрос, что стал, на беду себе, писателем. И на славу тоже. Роли добрых Воландов сыграли Н. Крупская, давшая разрешение на прописку, и А. Толстой, приветивший Булгакова-писателя в газете «Накануне». И, как полагается у сатаны, добрые дела потом обернулись злыми.
Новоиспеченного москвича разругали за «Белую гвардию», «Собачье сердце», «Дни Турбиных» так, как не ругали никого из москвичей коренных и пришлых. Так что в 1930 году пришлось писать письмо главному Воланду страны с перечислением всех бед, нажитых московскими писаниями. С горьким итогом «ныне я уничтожен» и с просьбой «покинуть пределы СССР». Он бы написал, конечно, «пределы Москвы» с последующим возвращением в «пределы Киева». Если бы можно было вернуть детство, дружную семью во главе с отцом, профессором Киевской Духовной академии, шестью братьями и сестрами и волшебной атмосферой дружной счастливой семьи начала XX века.
«Не было ни у кого из русских писателей таких благополучных в детстве обстоятельств, нежели у героя этой книги», — так пишет А. Варламов в своем «Михаиле Булгакове» (2008) в серии «ЖЗЛ». И не раз еще повторит эту мысль. И обратную — о неблагополучности жизненных обстоятельств великого сатирика и мистика (или мистика и сатирика). Ибо в стремлении объяснить суть и природу многих пунктов жизни и творчества Булгакова А. Варламов нагружает свой труд бесконечными цитатами. Из воспоминаний и писем родственников, коллег, знакомых, просто современников и из исследований булгаковедов.
Книга распухла, приступать к ней читателю даже в нынешний юбилейный год 120-летия писателя — нелегко. Можно и по частям. Нам же милее та часть книги, где Булгаков не был еще отяжелен, озабочен и удручен своей славой — самоубийственной сатирой. То есть до «Белой гвардии». Тем более что всегда интереснее следить за тем, как человек достигает славы. А не за тем, как она его сначала «звездит», а потом тяготит. И зависть, козни, злоба, сопровождающие эти процессы, интересны значительно меньше.
Только вот когда прославился Булгаков по-настоящему? В 60–70-е гг. (первая волна, после публикации «Мастера и Маргариты» в журнале «Москва»)? В «перестройку» (вторая волна, триумф запретного Булгакова, первый пятитомник)? Хрестоматийность, лавры классика, море булгаковедов нынешних времен? При жизни писателя главным был 1926 год с «Днями Турбиных». Славу Булгакову принес театр, и только он. Но он его и похоронил, о чем «Записки покойника», сиречь «Театральный роман».
Прозой Булгаков явно тяготился, особенно «веселой», А. Толстым, кругом «Гудка» (Ю. Олеша, В. Катаев, Ильф-Петров) поощряемой. И всю жизнь помнил 1918-й, Киев, где и когда, как пишет А. Варламов, «подписал контракт с судьбою». И «отныне не он выстраивал свою жизнь», а она его.
Вот и мы, читая хороший сборник мемуарных и литературоведческих материалов, каким является книга А. Варламова (а какой еще быть книге «ЖЗЛ», не «концептуальной» же?), выстраиваем свою биографию Булгакова. Начинаем в уме писать свои «жезээлы». Потому и рецензии на книгу А. Варламова у нас заведомо не получится — тянет на свое, свои версии судьбы писателя. У которого ни точку славы не отыскать, ни главного произведения.
С Андреем Платоновым еще труднее. В «перестройку» решили, что главные его произведения «Котлован» и «Чевенгур». А сейчас опомнились, начав издавать собрание сочинений, когда волей-неволей приходится собирать все, что известно и найдено. И начинать с раннего, чудных и чудных рассказов начала 1920-х. С Булгаковым ведь было то же самое: собрание сочинений начинается с «докторских» рассказов, затем ненавистные «гудковские» фельетоны, затем непоставленные (кроме двух) пьесы и заглавными буквами — два романа и три повести.
«Чевенгур» с «Котлованом» в плане новейшего собрания сочинений Платонова — третий по счету том. Издание еще не было закончено, а А. Варламов и здесь подоспел с очередным «ЖЗЛ» о Платонове. Но сначала были главы «Андрей Платонов» в «Новом мире» (2010, №№ 7, 11). Слава богу, платоноведение у нас всегда было на высоте. И в 70–80-е годы, и даже в 60-е, когда умудрялись упоминать в энциклопедиях крамольные «Чевенгур» и «Котлован». О 90–2000-х и говорить нечего. Достаточно взять хотя бы три академических выпуска «Творчество Андрея Платонова» (1995–2004), работы В. Чалмаева, Л. Шубина, Е. Яблокова, Н.В. Корниенко. Так что плохо о Платонове написать уже не получится. Тем более А. Варламову, у которого за плечами такие корифеи 20–30-х в жезээловском исполнении, как А. Толстой, А. Грин, М. Пришвин и еще почему-то (влияние проповедей Э. Радзинского?) Г. Распутин.
Говорить и писать о Платонове можно с любого места — с любой даты, любого произведения. Новомировская публикация начинается с 1920 года, с рассказа «Чульдик и Епишка». Именно там, пишет А. Варламов, уже можно обнаружить «тревожное, катастрофическое видение мира». Стартером которого мог быть «навязчивый детский страх пожара» и «ужас от возможной гибели матери». Из этих дореволюционных мужиков с забавными именами, оказывается, «вырос будущий автор “Епифанских шлюзов”, “Котлована”, “Счастливой Москвы” и прочих произведений, потрясших крещеный мир».
Тут даже не потрясение, а гипноз названных хрестоматийных произведений, сквозь которые все мы невольно читаем раннее, написанное до «потрясения». Но нам, повторимся, любезнее путь писателя к славе. То, как пришел фанатически убежденный коммунист от Чульдика к Вощеву и Сарториусу. И тут надо сразу перескакивать в 1926–27 гг. Ибо коммунизм Платонова был до того искренний, даже чересчур, что он вышел из партии, недовольный ее работой. И из литературы, на несколько лет посвятив себя и свои руки далекому от литературы делу — гидрофикации и строительству плотин.
Плюс засуха 1921 года, которая «произвела на меня чрезвычайно сильное впечатление, и, будучи техником, я не мог уже заниматься созерцательным делом — литературой», — писал в 1924 г. Платонов. Не потому ли затем, когда он вернулся в литературу, она и оказалась у него не совсем литературой и совсем не созерцательной? А продолжением труда не литературного.
Ведь, как перечисляет А. Варламов, «в течение 1922–26 гг. <…> Платонов много строил, ездил по губернии, встречался с самыми разными людьми, <…> проектировал, устраивал опытные огороды, прочищал реки, строил шахтные колодцы, проводил изыскательские работы и эксперименты, чистил и зарыблял пруды, подбирал кадры, запускал оборудование, показывал деревенским жителям кино, давал объявления в газетах, составлял документы, писал отчеты и конфиденциальные циркуляры». И при этом был «политическим руководителем отделения сельхозмелиорации», да таким, что мог работать только в крайнем напряжении, на грани сил и возможностей.
Он и человеком был на грани рабочего и интеллигента. Так что ни сам не мог, ни другие не могли разобраться, чего в нем больше. И отказали в повторном приеме в партию как «интеллигенту недостаточно политически подготовленному». Тогда как сам он называл себя «теоретически образованным рабочим». И все-таки коммунистом, который «вне Партии жить не может». Потому и так резко, «по-левацки», отмечает А. Варламов, оценивал творчество А. Толстого, Н. Никитина, В. Ходасевича, А. Белого, В. Шкловского в 1924 году в журнале «Октябрь мысли». А одну из статей В. Шкловского называл «беспартийной <…> до скуки».
И еще одна грань, еще одна, пожалуй, главная необъяснимость: серьезно ли Платонов писал о проекте преобразования «основного инстинкта человеческого тела», его энергии в нужное русло в «Антисексусе»? И об идеальном лит. критике — строителе «машин, производящих литературу» в «Фабрике литературы»? Легче всего сказать: конечно, несерьезно, конечно, это сатира. Но для этого надо вычеркнуть «коммунистические» годы — начало 20-х, его бурную публицистику, четыре года воронежского мелиораторства, поэзию, к которой относился серьезно, глубоко («Голубая глубина» — название поэтического сборника тех лет).
И все это перечеркнуть Тамбовом 1926 года, куда он приехал, грубо говоря, с горя и ради денег, без которых его оставила неприветливая к провинциалам Москва? Вернее, тамбовским ужасом кошмарного сна: увидел себя ночью, проснувшись, сидящим за письменным столом. Это было «больше всякого чуда», — писал Платонов жене. А А. Варламов добавляет: «Чуда, после которого не быть писателем он уже не мог». И тут же, в следующей «новомировской» главе, переносит нас в 1944 и последующие годы, когда писателем Платонов лучше бы и не был — столько нервов, здоровья, жизни он потерял за один только рассказ «Возвращение (семья Ивановых)».
Как всегда, как, например, в «Михаиле Булгакове», автор жезээловского «Андрея Платонова» дал много интереснейшего материала, возбудив читательскую мысль и интуицию. И оставил в недоумении: почему же и как Платонов стал Платоновым, автором «Чевенгура», «Котлована» и т.д.? Неужто причиной всему только мистический сон? Или разочарование в построенном за десять лет социализме? Но существует целый массив «разрешенного» в советское время Платонова. К 1985 году аж три нетонких тома собрания сочинений накопилось. Среди них «Эфирный тракт», «Епифанские шлюзы», «Город Градов», «Джан», «Фро» — классика и в те, и в эти годы.
Так ли уж переворачивают Платонова и его творчество запрещенные, в «перестройку» опубликованные произведения? В них только больше горечи, желчи, муки от итогов первых лет советского властвования. Больше проникновения в недра бытия и человека. До ощущения какой-то последней, окончательной философии всего. Но только ощущения. Слишком много юных сил, жара, душевной энергии было вложено в коммунистическую веру, как ни у кого из классиков 20-30-х, чтобы перевернуть «пирамиду» советского строя в его могилу. Да и не совсем могила это, а «котлован»: Платонов дает шанс советизму на его пути к построению коммунизма.
Так, на перевертывании пирамиды в котлован родился и «перевернутый» язык Платонова. Столь превознесенный и абсолютизированный И. Бродским. И оказавшийся вневременным, как вневременным, а потому и неприкосновенным, неопровержимым, был для Платонова коммунизм. Ибо это не просто общественный строй, идеология. Для Платонова это понятие вещественное, конкретное, «эквиваленты» которому должны быть в физике, химии, технике, биологии и т.д. «Иначе социализм немыслим и невозможен», писал он в статье «Свет и социализм».
Статьи начала 20-х не горят. Наоборот, публикуются и поныне. С них начинается академическое собрание сочинений Платонова (первый том — 2004 г, ИМЛИ РАН, гл. редактор Н.В. Корниенко), где откровенно признается, что публикуется далеко не все, «не больше половины статей» из журналов и газет тех лет. Кто читал их еще в сборнике 1990 г., наиболее доступном, испытал на себе мощь платоновской революционной публицистики. Достаточно одной статьи, чтобы почувствовать эту сногсшибательную энергетику. Куда там пролеткультовцам, «октябрьцам», «кузнецам» или «лефовцам».
Сам глубоко наэлектризованный, Платонов чает энергии везде. Прямо из воздуха, из света с помощью «резонатора-трансформатора». И тогда наступит тотальный социализм, т.е. «свершившееся совокупление человечества в одно физическое существо». «Искусство будет не нужно» — «при коммунизме материя и сознание будут одно» («Свет и социализм»).
Вообще, «газетный» Платонов 1920–1922 гг. читается и учитывается мало. Но без него те же «Чевенгур» и «Котлован», в которых тоже немало «газеты», не прочитываются. Остаются на уровне школьно-антисоветского понимания. В академической серии «Творчество Андрея Платонова» уже в первом выпуске (1995 г.) Т.М. Вахитова изумляется, как беспрецедентно близко соседствовали антисоциалистический «Котлован» и социалистический очерк «В поисках будущего». Ибо последний написан на обороте самых мрачных страниц рукописи «Котлована». Удивлялась этой «странности и загадочности» исследователь, правда, недолго: в конце концов, она доказала, что различие между текстами мнимое. Просто надо читать очерк, держа в уме «Котлован» как текст № 1.
А почему не наоборот? Есть ведь в том же сборнике статья И.А. Савкина «На стороне Платона» о заочной встрече «юного язычника» Платонова и именитого философа Л.П. Карсавина в вопросе о метафизике света в уже цитированной нами статье «Свет и социализм». Тут-то и вскрывается ее богатейший контекст: философ Н. Федоров и его проект бесполого «лучистого человечества», эротический диалог «Пир» Платона, А.Ф. Лосев («У Платона греческая философия света впервые достигает своей высшей точки»), М. Пруст («Опыт вневременности» — глава труда Л. Карсавина о французском писателе).
А в третьем выпуске Л.В. Колосс обнаружил у раннего Платонова буддизм. Правда, в поэзии, в сборнике «Голубая глубина», в ее художественном мире. Где познание невозможно без самопознания. И это 1922 год, когда, разгневавшись на НЭП, Платонов бросает литературу и становится губернским мелиоратором, человеком отнюдь не буддийской профессии.
Словом, не жизнь была у Платонова, а сплошной лабиринт. Можно сказать, что Платонов — человек-лабиринт. Как можно о нем писать биографию, да еще жезээловскую — жанр которой предполагает ясность в фактах и датах? Так, как это предполагалось при зарождении «ЖЗЛ» в 1933 году М. Горьким. И вот «странное», лабиринтное сближение: в том же году Платонов начал писать свою «Счастливую Москву», написал первые шесть глав и потом заканчивал лет пять или шесть.
История создания романа темна. Как у главных вещей Платонова — «Города Градова», «Чевенгура», «Котлована». При первой публикации «Счастливой Москвы» в «Новом мире» в 1991 году (№ 9) — скоро справим 20-летний юбилей! — Н. Корниенко пишет, что следы романа теряются в водовороте событий в 1938 году. Все усложняется тем, что роман должен был стать первой частью романа «Путешествие из Ленинграда в Москву». В довершение всего к опубликованному тексту прилагаются «Варианты начала романа», фрагменты «сокращенные или заново переписанные Платоновым в процессе работы».
Не знаем, как А. Варламову — с полным, книжным текстом его жезээловского «Платонова» нам еще предстоит ознакомиться, — а нам это напомнило Бориса Пильняка. И его романы, которые он кроил из предыдущих произведений. Отчего и называл их поначалу лишь «материалами к роману» (например, «Машины и волки»), а критика называла его прозу «монтажной», рваной и т.д. В «Голый год», например, вошли «большими кусками новеллы из первой книги Пильняка “Былье”».
Это написал о Пильняке В. Шкловский, с которым, замечает А. Варламов, Платонов встречался в 1925 году, накануне своей главной прозы, и разговаривал о В. Розанове. Шкловский же далее писал о «Голом годе»: это «сожительство нескольких новелл. Можно разобрать два романа и склеить из них третий». То же можно сказать и о «Чевенгуре», да и о «Счастливой Москве» тоже. Н. Корниенко осторожно соотносит с этим романом рассказы «Семен», «Глиняный дом в уездном саду», «Среди животных и растений», «Московская скрипка».
Но почему никто не вспомнил повесть Б. Пильняка «Иван Москва» 1927 года? Сходство не только названий, но имен-фамилий героев произведений Пильняка и Платонова больше чем очевидное. Но еще более поразительное сходство в содержании, идеологии, философии. При несходстве сюжетном, повествовательном, есть некие переклички. У Пильняка в начале повести появляется трехтысячелетняя мумия жены фараона, купленная в Египте одним московским профессором. Потом только и начинается рассказ о зырянине Иване Москве, ставшем директором уральского завода.
Там он экспериментирует с радием, под его влиянием или воздействием начиная путать времена, события, людей. Потом является Александра, врач, которою Иван однажды, в гражданскую войну, овладел в тифозном госпитале. И вот, спустя десять лет она приезжает к нему для любви и совместной жизни. А потом все закольцовывается: Александра и мумия отождествляются в сознании Ивана Москвы при помощи радия — «сверхъестественного кладезя сверхматериальной жизни», обладающего «неопознанными запасами энергии». Умирая, радий дает «в 360 тысяч раз больше энергии, чем при сжигании того же угля». И, наконец, «человек, как радий, только запас энергии».
Все это напоминает, во-первых, ранние статьи Платонова. А во-вторых, его «Счастливую Москву». Ведь и там Москва Честнова так же, как пораженный наследственным сифилисом Иван Москва, в итоге тоже оказывается калекой телесно и нравственно. Для экспериментаторов Самбикина и Сарториуса Москва все же существо хоть и любимое, но подопытное. Чем-то неуловимо напоминает она пильняковскую мумию, которой и три тысячи и тридцать лет одновременно.
Некоторые моменты дают эффект почти полного сходства: у Пильняка гостиничная уборщица кажется Ивану Москве «государством» из легких, сердца, кишок. Причем «тюбы кишок, кишечные дистрикты содрогались удавами» под рентегновским взглядом Ивана. А вот знаменитое место из романа Платонова, эпизод вскрытия Самбикиным мертвой девушки, в кишках которой «лежала сплошная колонна еще не обработанной пищи», а «пустота» в них, говорит герой Платонова, «всасывает в себя все человечество и двигает всемирной историей».
Конечно, Платонов грандиознее Пильняка. Хотя и, несомненно, что-то взял от Пильняка по части дерзостной гениальности, внезапно-многогранных обобщений. Тема «Пильняк и Платонов» — лучше в таком порядке имен (ибо первый старше по лит. стажу и однажды даже соавторствовал с молодым Платоновым в очерке «Че-Че-О» и в пьесе «Дураки на периферии») — весьма соблазнительна. Но дьявольски трудна. Из-за разбросанности, почти неряшливости Пильняка, которого вряд ли можно до конца логически внятно объяснить. И из-за двойственности Платонова, одной рукой пишущего мрачный «Котлован», а другой светлый очерк «В поисках будущего».
Но попытки были. Например, в статье В.П. Скобелева. Сопоставляя «Чевенгур» и роман Пильняка «Волга впадает в Каспийское море», автор не отрицает веры обоих писателей в «революцию, в преобразующую роль рабочего класса, в социализм». Отличие только в том, что Платонов ищет напряженнее, вопросы ставит острее, бытийнее. И если городу Чевенгуру в одноименном романе наступает кошмарный конец, это не значит конец веры Платонова в социализм, финал его творчества. Наоборот, все для него только начиналось!
И пример, авторитет Пильняка, в «укрепившийся тоталитарный режим верившего тверже» — как в «разумную действительность», Платонову только придавал сил. И терпения. Потому его проза полна не только странников-юродивых, но и бесконечно терпеливых, терпящих, претерпевающих людей-мыслителей.
А. Варламов — вспомним, наконец, и о нем! — следующую публикацию своих глав из книги в «Новом мире» посвятил как раз «претерпевающим» 30-м годам. Платонов кается здесь перед собранием советских писателей в 1932 году в своем «анархизме, нигилизме и т.д.». Совершенно искренне. «Солгать он не мог по определению», — подчеркивает А. Варламов. О том и речь. «Перестройка» подняла на щит «Чевенгур» и «Котлован» как произведения сугубо политические. А для Платонова они были испытанием веры. Которая, как видим, не поколебалась. Даже в «Счастливой Москве», в которой А. Варламов также ищет следы «чевенгурства» и «котлованства».
Но как-то теряются они в «илистом течении жизни» «Счастливой Москвы», посвященной, как ни крути, любви. И Москве, женщине и городу, которых так любят «великий» Самбикин и «гениальный» Сарториус. И только в убогом Комягине, с которым Москва в итоге и соединяет свою жизнь, А. Варламов замечает искомое: «Едва ли где-то еще Платонов так жестко демифологизировал некогда возлюбленную им светоносную революцию».