Вы здесь

Мертвый Крым

Повесть
Файл: Файл 01_iuxin_mk.rtf (786.77 КБ)

 

То, что вы читаете эту книгу,

дает основание сделать несколько выводов.

Во-первых, вам удалось выжить в Катастрофе,

и, вероятно, не только вам.

Во-вторых, вы — не зомби.

Ведь всем известно, что зомби читать не умеют.

Ну и самое главное для меня — я тоже

не зомби. Ведь зомби не умеют и писать.

Автор

 

Нас учили, что жизнь — это бой,

Но по новым данным разведки

Мы воевали сами с собой.

Б. Г.

 

Первая атака

 

Взлетное поле старого аэродрома плавилось под лучами июльского крымского солнца. Симферополь был не виден за шеренгой пыльных тополей, но он там был, точно был — вечно заштатная столица автономии, не такой опрятный, как Севастополь, не такой самонадеянный; теперь не догнать уже Севастополь, теперь уже нет смысла в этом обычном человеческом чувстве — желании быть первым, теперь…

Теперь вся жизнь сконцентрировалась здесь. Люди, ящики, палатки, вертолеты… Длинные зеленые ящики — оружие; картонные ящики — продукты; суровые люди — военные; растерянные — готовятся к эвакуации, гражданские; большая палатка — штаб; большая палатка с красным крестом — полевой госпиталь; еще одна большая палатка с иконой Спасителя на входе — церковь; и еще много-много маленьких палаток непонятного мне назначения. В лагере царил определенный нервный порядок, но я еще не понял этого порядка, я только пришел. Я долго добирался, ждал момента, когда окажусь среди своих, надеялся, боялся, ждал, терпел — и… ничего не почувствовал. Последние несколько суток я думал об Оплоте, я думал о Ленке, думал об эвакуации, я думал только об этом, поэтому не сошел с ума. Может быть, и сошел, пробираясь сквозь мертвый город, питаясь в разоренных магазинах чем попало и стреляя из карабина во все, что приближается. Теперь я здесь, я жив, стою на заросшей жесткой травой взлетной полосе аэродрома и ощущаю усталость и безразличие.

«Ты даже сейчас не можешь сказать что-то нежное…» Когда ж это было… «Ты даже сейчас не можешь сказать…» Мне казалось, это было дней десять назад. Ленка уходила, а я молчал. Она стояла в коридоре моей квартиры, стояла уже несколько минут, прощалась, говорила долго, ожидая от меня простой человеческой реакции: «Ты хоть сейчас скажешь, как меня любишь?» А я переминался с ноги на ногу и молчал. Точно, это было десять дней назад — совсем, оказывается, недавно. «Скажи, ты меня любишь?» Да, Ленка, я люблю тебя, я любил тебя всегда, еще до нашего знакомства, я знал, что ты есть, и поэтому любил. Просто любил за то, что живет на свете такой человек — Ленка, специально для меня придуманный. Любил и весело, и мучительно, и нервно, любил, любил, а теперь молча, не глядя в глаза, стоя в узком коридоре: «Ты любишь меня?» — словно не умирали вместе от счастья, словно не было целого года совместной нервотрепки и укусов, словно нечего было вспомнить… «Хорошо, молчи. Ты всегда молчишь. Ты бессердечный, истукан и… и вообще. Только не забудь, если все будет, как я сказала, — “Оплот”, не забудь. Не перебивай. “Оплот”. Иди туда. Я тебя не убеждаю, молчи, я прошу. А я… а я тебя люблю». И ушла. Это было всего десять дней назад…

Копылов?

Я обернулся и увидел седого человека в военной форме, сутулого и немолодого.

Так точно, товарищ майор.

Комендант «Оплота». Майор Савкин. Можно Петр Константинович. Ну что, Копылов, готов?

Смотря на что, — я пытался быть спокойным.

Людей мало. Опытных — тем более. Говорят, ты сам пробился к нам…

Сам.

Офицер?

Ну… когда это было… Я даже не служил в войсках, только училище окончил.

Годится. Стрелять-то не разучился?

Нет, стрелять не разучился.

Это самое главное. Их видел? Когда в городе был.

Видел. Даже стрелял. Не знаю, попал или нет. Но стрелял.

Хорошо, — майор похлопал меня по плечу, — это очень хорошо…

Хорошо, что стрелял, или хорошо, что не попал?

Хм… смешно. Да ты не нервничай, Копылов, не нервничай. Хорошо, что добрался. Я просто рад, что ты здесь, что живой. И хорошо, что стрелять умеешь. Будешь командовать первым постом.

Первым?

Да не волнуйся. Это он просто так грозно называется — первый. Обычный пост. Десять человек в подчинении. Пулемет… РПГ есть… ну, калаши у каждого. Ах, да! Гранаты ручные. Гранат много. Вот чего-чего, а гранат у нас… Паек сразу на три дня выдадим. Паек хороший… Слушай… А как они?

Ну… я их только издалека видел, если честно. У меня карабин. Как увижу — стреляю. Близко не подходили… Много их…

Много… Понятно. У тебя кто-то в городе остался?

Нет. Надеюсь — нет, — сказал я и подумал о Ленке.

А у меня… В общем — неважно. Пойдем к периметру, покажу первый пост. Это там, за забором аэродрома. Мы давно подготовили позиции. Под видом прокладки канализации… Траншею рыли… У тебя сигареты есть? Ага, спасибо… Так вот, вдоль забора траншею рыли. Теперь линия обороны. Успели, слава богу…

Мы шли с майором и курили. Он даже не спросил, хочу ли я на этот первый пост. Просто повел меня туда, словно все уже решено. Хотя все было давно решено, раньше, чем я в этом мог себе признаться. И так всегда. Меня вели — и я шел. Так за всю жизнь и не научился говорить нет. Не научился говорить простое слово нет.

Хоть бы жара немного спала, — майор потел, вытирая лицо грязным носовым платком. — Достала уже эта жара.

Я молчал и думал о том, где сейчас Ленка. Когда меня регистрировали на пропускном пункте, я спросил о ней у девушки, ведущей учет прибывших в «Оплот». Но та только пожала плечами и кивнула в сторону огромной стопки бумаги со списками живых: «Вы же видите, что творится. Завал. А компьютера нет».

Неудивительно. Мы всегда тщательно и долго готовимся, а потом — нет компьютера… или патронов, или шинелей… Хорошо хоть траншею успели прокопать…

Вот, принимай хозяйство, — сказал комендант, когда мы вышли за ворота периметра. — И бойцов принимай, знакомься.

Хозяйство — это линия неглубоких окопов и огневая точка: мешки с песком в несколько рядов и пулемет Калашникова.

Будешь держаться здесь, пока идет эвакуация. И после… Потому что эвакуация будет долгой. Может, всю ночь. Может, дольше. Не подпускайте их к забору и воротам. Ворота хлипкие. Забор — сам видишь. Не препятствие. Короче — держитесь до последнего.

А если не удержимся?

Уходи внутрь периметра, — майор в очередной раз вытер потное лицо, задумчиво посмотрел на грязный платок и спрятал его в карман. — Там подготовлена вторая линия окопов. Только не давай своим из гранатомета стрелять. Когда уже будете на второй линии — не стреляйте из гранатомета. Ясно? Не стреляйте, прошу вас… Разрушите стену к чертям собачьим… Понятно?

Кажется, понятно…

Ну иди. Обустраивайся. Я буду в штабе. Скоро тебе полевой телефон протянут.

А раций нет?

Раций?

Ну хоть самых простых, бытовых каких-нибудь. Моторола, например. Я их видел на рынке. Торговцы возле прилавков со складом переговариваются… Очень простая рация. В любом магазине продаются… Долларов сто всего стоит. Сто долларов — пара.

Раций?.. — еще раз переспросил майор, словно я сказал глупость про рации, и я вдруг сам понял, что глупость, и не надо было вообще заводить этот разговор. Телефон же проведут. И на том спасибо. — Нет. Раций у нас нет… Хм… моторола… Слушай, а ты не тот самый Копылов, который операцию «Точка» проводил?

И он, не дождавшись ответа, развернулся на каблуках, почти как на плацу развернулся, четко, и ушел в сторону штабной палатки. Там сновали люди в штатском и военные, там была деловая суета, означавшая одно — бегство. Спланированное, организованное, но — бегство. Седой этот майор, комендант «Оплота», не спал, наверное, несколько суток, белки глаз с красными ниточками сосудов, расширенные зрачки, словно черные отверстия, щеки впавшие — пыльный и усталый человек. Он развернулся и пошел. Ушел пыльный, усталый человек с черными отверстиями вместо глаз, ушел командовать бегством. Я долго смотрел ему вслед, видел, как он удаляется, смешно перешагивая через сусличьи норы, видел, как он сорвал на ходу длинную травинку и тут же ее выбросил. Я подошел к пулеметной точке и поздоровался с молодым парнем в новеньком камуфляже.

Здравствуйте. Это вы теперь командир первого поста? — обрадовался парень.

Я. А где все остальные?

Спят. Время еще есть. Говорят, что они только к ночи подойдут. Тогда спать будет некогда. Я пока дежурю. А потом меня Щегун сменит. А меня Костей зовут. Костя Столетов.

Служил, Костя?

Нет, не служил. Но вы не подумайте, стрелять из ПК я умею. Кофе будете?

Буду.

Я спрыгнул с бруствера в окоп и присел рядом с Костей на разложенную плащ-палатку.

Вот, держите, — Костя налил из термоса дымящийся напиток в стальную колбу и протянул мне. — Еще дома заваривал. Растворимый. Но другого нет.

Растворимый так растворимый. Ох, ну и накидал же ты сахара! Не пожалел… А дома что?

Дома? А ничего дома…

Эвакуировали?.. Родных эвакуировали?

Нет.

Значит… Я понял… Извини.

Подлить еще?

Нет, спасибо. У меня тут фляга с коньяком. Будешь? Можем в кофе подлить.

Давайте.

Я хотел быть строгим со своими новыми подчиненными с первых минут знакомства, но не смог. Мир кувыркнулся быстро и неожиданно. Люди погибали и люди изменялись. Костя и еще десять спящих где-то в окопах человек должны будут сегодня погибнуть. Вместе со мной. Я не хотел думать о смерти, я хотел быть суровым и спокойным, настоящим командиром, но пил кофе с коньяком в компании своего пулеметчика, чтобы оттянуть время, когда надо осматривать позиции, отдавать распоряжения — такие распоряжения, после которых сразу будет понятно, что мы здесь обречены, что мы последняя надежда всех, кто сейчас грузится в вертолеты и в старые зеленые бипланы, надежда тех, кто пробивается через зачумленный город к «Оплоту», торопясь успеть до темноты. Конечно, мы будем держать позиции, пока все живые не усядутся в тесные животы летательных аппаратов, а потом мы будем отходить к последнему вертолету. Мы будем отходить, когда оборона будет прорвана, отходить через взлетное поле, поросшее жесткой травой, и это будет ночь, скорее всего ночь или раннее утро, когда усталость будет заглушать чувство самосохранения. И мы погибнем…

А правда, что у них есть оружие? — поинтересовался Костя, и стало понятно, что этот вопрос очень его тревожит.

Оружие? Ну... не знаю… Давай буди, наверное, ребят. Проведем боевой расчет и назначим график дежурств. Скоро вечер. Комендант сказал, что ближе к вечеру все и начнется… Давай, давай, буди всех…

Они выстроились вдоль аэродромной стены, все молодые и сонные, и представились по очереди.

Служил? — спрашивал я у каждого.

Служил только один усач, одетый в черную форму. Сержантом в бригаде морской пехоты.

Будешь старшим, — сказал я.

Он только пожал плечами.

Главное, не пустить их к воротам, пока идет погрузка. Это понятно? Если станет совсем плохо — отходим на вторую линию. Отходим парами, короткими перебежками. Двадцать метров бежим, ложимся, отстреливаемся, прикрывая отход остальных. Ясно?

А потом? — спросил морпех, и я пожалел, что назначил его старшим. Я не знал, что дальше. Я догадывался, но сказать перед строем этого не мог.

А дальше… А дальше действуем по обстановке и слушаем приказы. Ясно?

Никто не ответил.

Наверное, ясно, — предположил я. — А теперь, сержант, установи очередность дежурства. Один человек к пулемету, один — на правый фланг, наблюдать. Скорее всего, они пойдут оттуда, по дороге со стороны улицы Севастопольской. Столетов, сбегай получи на всех паек. Кто не дежурит — может отдыхать. Как только стемнеет — всем быть на позициях. Ясно?

Так точно, — сказал сержант.

Ясно, — ответил Костя и побежал в сторону штаба за пайком.

А вы их видели? — поинтересовался один из бойцов, я так и не запомнил его фамилии.

Видел. Я с утра пробивался через город. Час назад только добрался сюда.

А… их много?

Я думаю, что уже все…

Да как же так? Все неожиданно… Ведь говорили, что еще несколько лет…

Теперь это не важно. Важно, что мы здесь. И у нас есть задание… — я запнулся оттого, что говорил банальности, которые не могут ни успокоить, ни взбодрить.

Вдруг протяжно и резко заиграл горн. Мы повернулись в сторону этого щемящего звука и увидели, как по высокой мачте, стоящей на взлетном поле, ползет вверх трехцветное полотнище, его сразу подхватил ветер, развернул во всей имперской красе, и три солнца родились в знамени, три заходящих солнца. Белое матовое, яркое голубое и кровавое. Я на мгновение закрыл глаза, слушая горн, ощущая сухой ветер на лице, и понял, каждой клеткой своего организма понял, почему «Оплот» выбрал для своей борьбы именно этот флаг, понял без долгих объяснений, просто почувствовал всю тоску людей, обреченных на смерть, всю надежду выжить, все столетия войн, великих побед и страшных поражений, я понял в этот момент все, о чем мне говорила Лена, а я не хотел принимать тогда это или не мог… А теперь принял и понял, и поверил, и в эту данную конкретную секунду, пока тосковал горн, пока поднимался русский флаг, сквозь который видно было догорающее солнце, мне было не страшно умирать. Просто это была необходимая неизбежность — такая себе маленькая великая трагедия… Звук горна внезапно оборвался, и я услышал, как громкоговоритель взорвался искаженным голосом коменданта: «Всем бойцам гарнизона занять свои позиции! Немедленно занять позиции! Приближаются!»

«Комендант не сказал — они. Он сказал — приближаются. Он не сказал — они приближаются, просто сказал — прибли…» — в голове метались холодные и быстрые слова, а собственный голос зазвенел словно бы отдельно от меня:

Всем по местам! К бою! Приготовиться к бою!

Я нырнул в окоп, едва соображая, что делать. Сквозь прицел пулемета я не мог разглядеть хорошо дорогу, и тут сверху на меня свалился Костя, запыхавшийся от бега и с двумя целлофановыми пакетами в руках.

Идут, идут! Я все принес. Тушенка, галеты, шоколад, водки немного. Идут… вы их видели?! Идут, идут… Все взял, даже сгущенку, только воду оставил — не смог донести. Надо еще раз сбегать. Идут… Черт… Идут… Где? Видели?

Нет, не видел.

Да идут же, идут!

Не суетись! Тихо. Может, еще далеко.

Я встал в полный рост и стал разглядывать дорогу.

Они шли плотной толпой. Их было много. Очень много. Гораздо больше, чем я себе представлял.

Стрелять по моей команде! — заорал я. — Прицельно! Старайтесь в голову. Повторяю! Огонь открывать только по моей команде!

«Господи, господи, господи… Как же их много!»

Сзади, за нашими спинами, забегали быстрее вокруг штаба, засуетились. Несколько вертолетов оторвались от земли и, давая резкий крен на один бок, ушли в сторону гор…

 

Одиночество

 

«Ленка, привет!

Как ты? Где? Что с тобой? Мне не хватает тебя — дико и больно. А я надеялся, что все прошло. Я так надеялся, что ты вместе со своим Лужиным навсегда исчезнешь из моей жизни и из моей головы… Напрасно. Сказать, что я переживаю, — ничего не сказать. Я не могу тебе написать — понимаю всю абсурдность этой затеи, понимаю, что послание мое не дойдет в принципе, т. к. FedEx и прочие цивилизованные службы доставки не работают с самого начала катастрофы, уже больше месяца, почтовые голуби вымерли как класс еще раньше (это я шутить пытаюсь), а оплотовский вертолет… Не знаю, если честно. Обещали, что прилетит не позже Рождества, и я верю. И всем остальным говорю, что обязательно прилетит. И они верят. А что еще остается делать? Мы верим в этот вертолет — как в Деда Мороза, ждем его и фантазируем о том, что он нам привезет. Последнее время часто мечтаю о сгущенке, прямо наваждение какое-то! У Кости Столетова есть две банки, но он хранит их до лучших времен. Я ему много раз объяснял, что в лучшие времена сгущенки будет просто завались, но он непреклонен.

Черт, да что за чушь я несу!

Я не могу тебе написать. Я не могу послать тебе эсэмэску или позвонить. Я просто разговариваю с тобой, когда сижу вечером в своей палатке или ставлю растяжки вокруг лагеря, или…Что бы я ни делал, я делаю это вместе с тобой, словно ты рядом, я обращаюсь к тебе, даже не будучи уверен в том, что ты жива, и это по-настоящему страшно. Если честно, я вообще не уверен, что кто-то, кроме нас, находящихся в этом лагере, жив. Последний сеанс связи был неделю назад, сегодня как раз день очередного. Но рация молчит. Может быть, мы что-то со временем напутали? На всякий случай распорядился, чтобы радист не выключал аппарат в течение дня. Очень боюсь за батареи — а вдруг разрядятся не вовремя… Дрянные подлые армейские радиостанции, никогда нормально не работали! Зато, надо отдать им должное, тяжелые и неудобные…

Я все сбиваюсь, хотя хотел сказать очень важные вещи. Ты права была, права во всем. Это первое. Нет, первое — это то, что я тебя люблю. А второе — да, ты была права.

Сейчас вечер, и занять себя нечем. Это плохо. Солдат без дела — преступник. Это наш комроты говорил, мудрейший, надо отметить, человек. Вся его жизненная философия выражалась в нескольких таких вот кирзовых фразах. Мы над ним потешались как могли — он нам казался очень забавным. Он застрелился после распада Союза.

Подло, конечно, что на нашу жизнь выпало так много распадов...

Договорим позже, кажется, соседняя база Оплота вышла на связь…»

 

* * *

Лёха сидел на пыльном бордюре возле выхода из метро и ждал меня. Это было лет десять назад, а я помню все четко и ярко: раскаленные летним солнцем железные торговые ларьки с узкими бойницами, стайки загорелых абитуриенток соседнего вуза и Лёха, который ждал, когда я вынырну из прохлады подземных переходов. Перед ним на асфальте стояла бутылка сухого вина. Он всегда был рассудителен, друг мой Лёха, знал, когда уместно пить водку с пивом, а когда коньяк. Вот сегодня, например, вино. Видимо, так надо. Если бы я спросил, почему именно вино, он бы ответил, нашел бы аргументы, как всегда их находил, но я не спросил.

Лёха, только недолго…

Я помню, тебя дома гости ждут. Куча гостей — и все ждут команды, чтобы напасть на оливье и свиные отбивные.

Лёха, у меня сегодня день рождения. Недолго, — повторил я. — Мы с тобой чуть-чуть отметим. Пятнадцать минут. И я домой. Я обещал быть трезвым.

Ты и будешь трезвым, — Лёха умел быть убедительным. — Бутылка сухого всего. С чего тут быть пьяным? Запах один. Пойдем к речке. Посидим полчасика.

Пятнадцать минут, Лёха. Только пятнадцать минут. Ты же знаешь, сегодня родня собралась, гости. Мне надо быть вовремя. Мы с тобой сейчас чуть-чуть выпьем, а завтра устроим нормальный загул. Позовем всех. И Макса, и другого Макса, и Влада, и…

И Юльку, — напомнил Лёха.

И Юльку. Но завтра. А сегодня… Я обещал, понимаешь?

Понимаю. У меня и в мыслях не было срывать домашний праздник. Но выпить по пятьдесят с другом в день его рождения — это святое. Ты с этим поспорить не можешь. И отнять это право у меня не можешь. Пойдем к речке, посидим минут двадцать — и шлепай себе домой. А завтра устроим настоящий сабантуй, со всеми вытекающими обстоятельствами. Да ладно, всего каких-нибудь двадцать минут! Пойдем! — Лёха скорчил свою знаменитую физиономию «честный и решительный».

Пойдем. Только пятнадцать минут.

Слушай, не будь занудой. Ты уже тут со мной целый час пререкаешься. Давно бы уже выпили и разошлись.

Сам зануда. Идем так идем!

Это была стратегическая ошибка — не надо было соглашаться. Мы пошли по мягкому от жары асфальту вдоль бетонных многоэтажек прямо к реке, мы пили кислое вино из бутылки; трещины под ногами струились, переплетались в сложный и магический узор — все возможно, все возможно на этом свете: родиться жарким летним днем, пить вино, идти не спеша к речке, опоздать на собственный день рождения, опоздать на этот чертов день рождения, на праздник, где куча гостей мается возле накрытого стола… Ты можешь делать в жизни страшные ошибки, и тебе все сойдет с рук, все, кроме этих жмущихся возле селедки под шубой людей.

Да пошли они все!

Что? — Лёха аккуратно опустил пустую бутылку в разинутую пасть железного пингвина, работающего на автобусной остановке мусорным контейнером. — Что ты сказал?.. Господи, какой дебил придумал этих пингвинов…

Давай еще вина возьмем.

Тебе же пора домой... Жуткие пингвины…

Я не хочу домой. Там меня ждут.

Странная логика.

Странная? Странно, что мусорки заменили на пингвинов. Странно, что милые бетонные цилиндры заменили на железных уродцев. Странно, что дома такие серые. Вот что странно! Странно, что лифты все обоссанные. Странно, что…

Я понял, понял… Не продолжай. Давай купим вина.

Было ужасно, что я опаздываю. Но мне хотелось еще хуже, хотелось сгореть от стыда, сгореть дотла, в пепел, и не возвращаться — пеплу необязательно возвращаться, его несет ветер, его тащат друзья в неизвестном пока еще направлении, чтобы развеять где-нибудь на берегу реки…

Не время впадать в уныние, — сказал Лёха, выходя из магазина. — Купил две. Еще ж не вечер. Правильно?

Правильно. Но не совсем. Угощать должен я. День рождения-то у меня.

Успеешь.

Тоже верно.

А потом был речной пляж, забитый отдыхающими. Маленькими игрушечными отдыхающими. Пока мы с Лёхой шли вдоль кромки воды, увязая в крупном белом песке, это были люди как люди — мясистые и худые, бледные и ошпаренные солнцем, старые и молодые, но мы удалились от них, сели на пригорок под соснами, и они потеряли свою индивидуальность, стали красивыми и ненастоящими. Весь мир издалека был очень красивым. И очень ненастоящим…

Кажется, я устал… Надоело все.

Ты не тем занят, — Лёха снял кеды, в которых ходил и зимой и летом, и лег спиной на желтую хвою. — Не тем ты занят. Вот.

А чем же я должен быть занят, интересно знать?

Вот сейчас ты чем занимаешься?

Сейчас? Бухаю.

Остроумно.

Согласен, я очень остроумный.

Так вот, остряк, ты сейчас занят тупым зарабатыванием денег…

Ну, не таким уж тупым…

Любое бесцельное зарабатывание денег — тупость невероятная.

А может, у меня есть цель.

Нет.

Откуда ты знаешь?

Знаю.

А у тебя есть? — поинтересовался я. — У тебя-то самого есть цель?

У меня, — Лёха приподнялся, отхлебнул вина из бутылки и передал ее мне, — нет. У меня цели нет.

И ты не переживаешь, надо понимать…

Очень переживаю.

По тебе не видно.

А как ты хочешь, чтобы по мне было видно? — Лёха скорчил физиономию, которая у него называлась «городской сумасшедший». — Ты хочешь, чтобы я бегал по улицам, пускал слюну, рвал волосы на голове и кусал прохожих?

Нет, но…

А я переживаю, страшно переживаю, может, больше других переживаю… Только что толку в моих переживаниях? Кому они нужны? Родителям? Жене, может, нужны?.. Друзьям?.. А?! Нет. Всем нужен Лёха, адаптированный в социальную, мать ее, среду. Понимаешь? Не думающий о всяких целях или смыслах, а четко выполняющий обязанности. Обязанности! Сечешь? Я обязан, хотя присягу не принимал…

Ну… Ты же человек, и все обязанности получаешь при рождении. Вроде как по наследству.

Ты мне мозги не пудри! «По наследству»… Я не об этом. Я про то, что нам вбивают в голову в процессе жизни. Совсем же недавно считалось… недавно… лет каких-нибудь десять назад… так вот… О чем это я?.. А! Совсем недавно считалось, что рубить бабло ради бабла — грех, чушь и отстой. А сейчас…

И родину защищать…

Что?

Я говорю, что теперь в армии служить считается чем-то вроде плохого тона. Косят, ссутся в штаны, деньги платят в военкоматах, а потом девушкам об этом рассказывают, как о подвиге. Ересь какая-то…

Опять ты про армию! Хотя некоторый смысл в этом есть. Бабы должны отказывать тем, кто от армии закосил. Не давать им — и все.

А нам — давать! — заявил я.

Конечно. Нам давать, а им — нет. Это справедливо.

Несправедливо то, что вино кончилось, — я положил пустые бутылки аккуратно под сосну.

Надо было три брать.

Предлагаю переместиться в кафешку. Я тут неподалеку знаю приличное место.

Разумное предложение, — согласился Лёха.— Только надо бутылки забрать и выбросить…

В пингвина.

В пингвина. Мы же не свиньи, чтобы загрязнять природу.

Беречь природу — часть наших социальных обязанностей. О!

Ты что, бухой? — поинтересовался Лёха.

Абсолютно трезв.

А-а. Понятно. Бери бутылки, пойдем. Только не приставай по пути к девчонкам, у нас мужской праздник. Пленных и женщин не берем.

Не берем, — согласился я с некоторой неохотой.

Никаких женщин! — еще раз закрепил Лёха сказанное и всю дорогу цеплялся к длинноногим студенткам, приглашая их или выпить, или в Крым, где, по его словам, у него вилла.

У тебя что, дом есть у моря? — удивился я.

Не было, нет и, боюсь, никогда не будет, — вздохнул Лёха.

А я почти поверил. Убедительно врешь. А вдруг кто-нибудь согласится поехать?

Не проблема. Крым большой. Домов много. Людей добрых тоже очень много. Хм… дом у моря… Скажешь тоже…

Ну, думаю, мало ли… Ты ж у нас таможенник. Может, заработал на каких-нибудь грузах… нелегальных. Контрабанда, все такое…

Дурак ты, Копылов. Во-первых, не все, кто на таможне работают — таможенники…

Тем не менее…

Па-апрашу не перебивать! — унтер-офицерским голосом пророкотал Лёха. А потом тише: — А во-вторых, ты ж меня знаешь. Какой из меня коррупционер… Я ж хиппи в душе. А хиппи взяток не берут.

Хиппи тоже разные бывают, — предположил я. — Может, постсоветские хиппи — жуткие взяточники.

Ты бутылки-то выкинь, философ. Пришли вроде. Это кафе?

Это.

Прекрасное в своей убогости место, — Лёха с сомнением посмотрел на вывеску.

В самый раз. Тебе понравится.

Лёха изобразил на лице покорность судьбе, и мы нырнули в прокуренное помещение…

 

* * *

«…К сожалению, радист ошибся. Сеанса не было. Точнее, ровно в 18:00, когда соседи обычно выходили на связь, на дежурной волне заиграла роллинговская Paint it black. После песни в радиостанции долго что-то хрипело и трещало, и сквозь этот шум словно бы невнятно спорили несколько человек, потом все разом смолкло — и четкий голос (мне он показался странно знакомым и от этого особенно неприятным) произнес:

Вас обманывают. Освободитесь от иллюзий.

Сразу за этим наступила тишина, только в голове звенело тревожно и тонко. Я машинально посмотрел на часы — 18:07 — и попросил радиста зафиксировать время начала и окончания сеанса в журнале.

Записывать, что именно передавали? — спрашивает меня Кеша-радист с сомнением. Ему в этом году стукнуло сорок пять — двухметровый лысоватый увалень с тоскливыми глазами, а в лагере даже молокосос Костя Столетов называет его Кешей. И вот этот Кеша смотрит на меня испуганно, а уголки его вялых губ дрожат и ползут вниз, словно он сейчас расплачется. Я, как обычно, разозлился не столько от чьей-либо слабости, сколько от своего чувства брезгливости, и устроил Кеше форменный допрос.

Кеша, вы свои обязанности помните?

Я… мня­я… Да.

И что вы должны фиксировать в журнале?

Сеансы связи.

Отлично! Сеансы связи. Время и содержание. Время начала сеанса, время окончания сеанса и точное содержание. Желательно — дословное. Правильно?

Правильно, — согласился Кеша.

Вы всегда аккуратно… хм… прекрасно выполняли свои обязанности. Вот и сейчас я на это рассчитываю. Фиксируйте.

Ясно, — затуманенный взгляд Кеши немного посветлел. — Так что же это все-таки было?

Наверное, соседи балуются, — как можно непринужденнее ответил я, хотя точно знал, что никакого баловства с радиосвязью командир соседнего Оплота не допустил бы.

Лена, это же наш друг — Женька Гривастов, самый угрюмый на свете поклонник идеи реставрации монархии. Представь себе, он теперь хозяйничает неподалеку, и мы с ним общаемся раз в неделю по радио. Точнее, общались. Представить, что Женька позволил подчиненным шалить во время сеанса — совершенно невозможно, и не только потому, что он начисто лишен чувства юмора. Сеанс радиосвязи для нас почти священный обряд, единственное подтверждение того, что кроме нас остались еще выжившие, что мы не одиноки, что надежда еще есть. Какие уж тут шутки! И тем не менее я еще раз повторил Кеше, что это просто баловство соседей.

Повтори с самого начала. Как начался сеанс? — мне хотелось еще раз все услышать. Может, я что-то упустил — мелочь, незначительная деталь…

Хм… в восемнадцать ноль-ноль заиграла музыка, и я сразу послал Столетова за вами. Вы пришли… — Кеша не успел договорить. В палатку ворвался дежурный по лагерю, судорожно застегивая на груди веселую клетчатую рубашку. По лицу и по шее его стекали крупные капли воды.

Командир! Там стреляют! — он неопределенно махнул рукой куда-то назад. — Пойдем скорее!

Где твой автомат?

Там, — он опять дернул рукой в сторону темнеющего за палаточным входом леса. — Скорее!

Идем. Кеша, оставайся возле рации.

Мы выскочили из палатки и стали прислушиваться.

Где? — спросил я.

Кажется, вон там.

Как я ни напрягал слух, ничего не услышал.

Тихо, кажется.

«Тук-тук, тук-тук-тук…»

Слышал? — дежурный смешно вытянул шею в сторону звука, и острый кадык его напряженно дернулся вверх-вниз. — Слышал? Где-то в стороне Бахчисарая, наверное. В горах черт разберешь.

«Ту-ту-ту-тук-тук… Тук… Ту-ту-ту-тук…»

Потом наступила тишина.

Все, что ли? Похоже, действительно стреляли.

Похоже. Вроде как калаш, — предположил дежурный.

Тоже мне знаток, — усмехнулся я. — Ты свой автомат где потерял?

Да я умывался. Парит — как в сауне. Духота такая. Ходил посты проверять — взмок как конь. Возле умывальника стоит автомат. Умывался я, умывался, понимаешь? А тут стрельба...

Послушай, Саня, — я пытался говорить как можно спокойнее. — Ты дежурный, понимаешь? Дежурный. Ты без оружия даже посс…

Тихо! Слышь?..

«Ту-ту-ту­тук­тук. Тук. Тук. Ту­ту-ту-тук…»

Потом несколько секунд тишина. И опять, но уже длинно: «Ту-ту-ту-ту-ту-ту…» И глухо: «Пам, пам».

Да, точно стреляют! Может, на наших напали? Отбиваются? Нет?.. Что это? Гранаты? Нет?.. Слышишь, слышишь?.. Что делать?! Андрюха, слышишь?!.

Тихо ты! Слышу, — ладони внезапно покрылись холодной влагой, а в живот ударило неуютно и настойчиво.

Что делать? На помощь бы… Точно, соседи... Выручать… Андрей! Что молчишь? Собирать наших? Андрей! Собирать?

Не сейчас, — я еще сомневался, и это сомнение било в мозг ледяными убийственными словами на разные голоса.

Сволочь, сволочь, трус. Трус, трус, — визжал тонкий голос внутри черепа, где-то за правой бровью.

Они все подохнут, все подохнут, подохнут все! — утверждал другой в макушке.

Да, трус, трус, трус, трус! — соглашался бас в затылке.

Не нам! Решать не нам! Не нам! — выкрикивал некто, заполняя на мгновения все сознание, и запел: — Вей, бей, проруха-судьба! — И снова: — Вей, бей, проруха-судьба!

Всем молчать! Молчать! — ввинчивался в какофонию командный голос, и я ему был благодарен.

Трус­трус­трус­трус!

Не нам, не нам!..

А ты же сволочь, сволочь…

Вей, бей, проруха…

Всем молчать! Всем!..

Почему не сейчас?! — слова дежурного пробивались с трудом сквозь резиновое сопротивление страха. — Почему? Перебьют же ребят к чертовой бабушке!

Подохнут все! — удовлетворенно подтвердил голос в голове.

Андрей! Андрей! Не тормози!

Вей, бей, проруха-а-а…

Андрей!

Я же сказал — не сейчас. Собери через час всех возле оружейного склада.

Почему через час?

А пока ты часовых проверишь, может, с ними что-то случилось.

Сволочь! Сволочь!..

Всем молчать!..

Я проверял только что! Все нормально с часовыми! Проверял я, говорю же, ты что, не слышишь? Десять минут как вернулся!

Проверь еще раз, — вдруг заорал я, ломая и голоса, и собственную неуверенность, и непонимание Саши-дежурного. — Еще раз проверь! И через час всех собрать! Ясно?

Я-я… ясно, — и тихо-тихо, приблизившись практически вплотную, заглядывая с ужасом мне в глаза: — Так через час уже поздно будет.

Вы чего орете? — молния стоявшей неподалеку оранжевой туристической палатки с треском расползлась, и появилась всклокоченная голова одного из бойцов. — Спать не даете. Мне вечером заступать…

Да спи уже!

Спи! Кто тебе мешает?

Голова исчезла, возмущенно хрюкнув, и молния взвизгнула в обратном направлении. Мы молчали некоторое время, пока в палатке не стихло.

Через час поздно будет, — зашептал Саша, оглядываясь то на палатки, то на лес вокруг нас.

Уже поздно, — я тоже невольно перешел на шепот. — Стрельба закончилась. Это значит одно из двух — или отбились, или им уже не поможешь. Понятно? На ночь глядя никто из лагеря не выйдет. Да и куда? Куда? Ты же не знаешь, где соседний Оплот. Или знаешь? Нет? Не знаешь! И я не знаю. Никто не знает. Куда, куда? Куда ты собрался? Молчишь? Вот и молчи. Все, я пошел. Сам посты проверю. Оставайся здесь за старшего. Радисту скажи, пусть не выключает рацию — мало ли что. И через час… точнее… уже через пятьдесят минут… все чтобы были в сборе. Понятно? Выполняй.

Яволь, — Саша был растерян и, видимо, раздражен. — Яволь, — повторил он и скрылся в штабной палатке, нервно задернув полог.

Голоса в голове сделались невнятными и тихими, я глубоко вдохнул теплый, сырой после недавнего дождя воздух ранней крымской осени и зашагал между деревьями к дальнему посту…

 

* * *

Вот у тебя все есть — деньги, друзья, работа… Что ты можешь сказать про свою жизнь? Ну вот так, одним словом… — Мы с Лёхой уже несколько часов глотали спертый воздух кафе «Встреча», давились подозрительной водкой из пластиковых стаканчиков, и туманные люди за сальными столами вокруг нас тоже сидели и пили, и дышали, и обнимались, клялись в верности и ругались, и пытались устроить свою половую жизнь на вечер; а за стенами было лето и солнце, и день рождения катился к черту. Мы умирали здесь в духоте — я, Лёха и два десятка привидений с мутными глазами. Хотелось встать и закричать, чтобы прекратить этот тоскливый бардак, хотелось бить молодых шлюх по щекам, чтобы они шли по домам, чтобы перестали бухать и разносить триппер. Что-то пошло не так сегодня, какая-то мелочь, а казалось, что вся жизнь пошла под откос…

Что? — надорванные басы из дешевого магнитофона за стойкой мешали мне собраться с мыслями.

Я говорю, что ты скажешь? — Лёха был похож на джинна в клубах сигаретного дыма.

О чем?

Глухомань! Ты что, меня не слушаешь? О жизни своей. Определи ее одним словом.

Одним словом? Хорошо, сейчас... Запросто… одним словом… хм…

Нет! Не задумывайся, говори сразу. Первое, что придет в голову!

Одиночество, — сказал я и скривился от почти осязаемой банальности сказанного.

Глубоко, — улыбнулся Лёха.

Я серьезно, — злость на себя и на окружающих полоснула холодно по глазам, вызывая едкие обидные слезы.

И я серьезно, — Лёха изобразил роденовского мыслителя.

Да пошел ты…

Это я пошел? — возмутился Лёха. — Да ты сам пошел! У тебя все есть — друзья… Друзей у тебя целая рота. Работа… Работа есть? Есть! Бабок достаточно. Ну… пока достаточно. Телки? Сколько угодно телок. Все у тебя есть. И на тебе — одиночество! Это вы, батенька, с жиру беситесь.

При чем здесь телки, — поморщился я, — при чем телки? Понимаешь, Леха, мир большой. И красивый, наверное. Людей много интересных и разных. Что-то происходит важное. Значительное что-то… не знаю даже, как сказать… События — понимаешь? Большие события. Только мы ни в чем этом не участвуем. Все мимо. Кто-то там, но не мы… Слушай, Леха. Все мимо кассы. Мы подохнем здесь, Лёха, в этой забегаловке. Телки тут ни при чем.

Ну ты и набрался, — Лёха озабоченно посмотрел на меня. — Да я все понимаю. Не злись. Я понимаю, о чем ты говоришь. Так делать-то что? Есть предложения? Я согласен на все. Давай что-нибудь грандиозное. Может, революция?

К черту революцию. Поехали.

Куда?

Не знаю. В Крым, например. Ты же вроде хотел.

Андрюха, кажется, это пьяный бред. Во-первых, у тебя день рождения…

Да пошел он…

Это понятно, — согласился Лёха, — он уже пошел. Тебе завтра на работу…

Да пошла она…

И это понятно. Пошли они все. Но потом проблемы будут. И дома, и на работе. И жена… Только не говори, чтобы она пошла…

Да пошла она!

Ясно.

Ничего тебе не ясно. Ты приходишь домой — а там ботинки. Вот это ясно. Все ясно как божий день.

Какие ботинки? — Лёха посмотрел на меня, как на душевнобольного.

Такие ботинки. Грязные. Зимние. Вот такие, рабоче-крестьянские.

И что?

Что? Помнишь, я осенью в Москву ездил? Вернулся — банальщина, на два дня раньше. Захожу домой, а в коридоре — ботинки эти. И жена из комнаты мятая выползает — глаза, как у селедки, перепуганные, щеки трясутся. Комната у нас одна, там ребенок спит. Ну и этот… ботиночник. Короче, все понятно.

А ты?

Что я… Неважно. Развернулся и пошел.

Ну и?.. Вы ж вроде… вместе живете. Не разошлись. Все уладилось?

Какой там! Я эти ботинки всю жизнь буду помнить. Подлость не в том, что измена… и все такое. Разное бывает… Но домой привела — вот что. Дочь рядом спит. И ботинки… Мерзость. А сейчас салаты крошит на праздник, подарок купила мне на день рождения. Сюрпрайз, мать ее… С родителями моими сюсюкает.

Да уж…

Лёха, мы погибнем в этом говне.

Что делать?

Поехали. Поехали в Крым. Крым — это рай. У меня там друзей полно. Куча друзей. Это совершенно другие люди. Такие… Ну ты сам увидишь. Там море. Я тебе такие места покажу — закачаешься. Тебе нужны девочки? Сколько угодно! Все девочки сейчас там… и все они твои! Плевать на праздники, плевать на работу. Поедем, просветлимся. Лето же, а мы маемся здесь.

Так денег нет.

Деньги не нужны.

Ну, не знаю… — засомневался Лёха

Шучу. Денег полно. Я зарплату получил. Плюс на день рождения шеф подкинул. Не просто подкинул — пятьсот баксов! Не мелочь. Итого… почти полторы штуки американских рублей. Хватит двум робингудам оттянуться? Я угощаю.

Хватит, конечно. Да… Заманчиво, однако. А когда выдвигаемся?

Прямо сейчас.

Не гони! А переодеться, вещи взять?

Плюнь. Выходим — и сразу на вокзал. Поездов полно. В какой-нибудь влезем. Вещи не нужны. Шлепки и плавки на месте купим.

Ты монстр! — восхитился Лёха. — Ты просто… просто… Слушай, есть идея!

Лёха подбежал к стойке и, наклонившись, что-то зашептал толстой барменше. Музыка внезапно стихла, и Лёха повернулся лицом к залу.

Господа! — Лёхин голос перекрыл гул пьяных разговоров. — Минуточку внимания! Информация относится в большей степени не к господам, а к дамам этого прекрасного заведения. Мы с моим другом немедленно отбываем на море, в Крым. Отдыхать, купаться…

Не утоните, — посоветовал небритый дядька за одним из столиков.

Спасибо, — не растерялся Лёха. — Дело в том, что наше маленькое благотворительное мероприятие не может обойтись без двух подружек. Мы берем на себя проезд, еду, шампанское, купальники и все остальные радости жизни. Требования к претенденткам — едем прямо сейчас на вокзал.

А вдруг вы маньяки? — кокетливо поинтересовалась крайне некрасивая тетка с сиреневыми волосами.

Еще одно условие, — спохватился Лёха, — возраст до двадцати пяти лет. Пять минут на размышление. Мы с другом будем курить возле входа. Ровно пять минут — потом отчаливаем.

Скатертью дорога! — крикнул кто-то вслед.

Алкаши, — добавила обиженная сиреневоволосая тетка, не прошедшая испытание возрастным цензом.

Мы курили возле входа в кафе, а вокруг был все тот же летний день. Когда мы сидели внутри, казалось, что уже наступил вечер, люди разбрелись по домам, смотрят телевизор и ужинают. Мне вдруг пришло в голову, что однажды, выйдя из очередного кафе, можно оказаться одному на всем белом свете. Люди исчезнут. Не знаю, что может вдруг с ними случиться — эпидемия, экологическая катастрофа, — не знаю, но ты останешься один в городе, по улицам которого ветер носит неприкаянные обрывки газет. Один. Ни правительств, ни опозданий на работу, ничего. Ни инфляций, ни грязных чужих ботинок в коридоре — только далекое теплое море, до которого можно добраться пешком, пополняя запасы продуктов и воды в заброшенных супермаркетах. Неважно, сколько времени займет дорога — все время твое и только твое, его не с кем делить, ты никому не обязан…

Ты чего загрустил? — поинтересовался Лёха.

Да так, надо быть осторожнее со своими желаниями.

Это точно, — легко согласился Лёха. — Однако дамы не спешат за нами. Наверное, будем отчаливать в одиночестве. А там была парочка клюшек симпатичных, жаль. Особенно та беленькая, с ногами такими…

И тут из дверей кафе вышла та самая, с ногами, и попросила сигарету. Лёха протянул ей пачку «Мальборо», вложив в этот жест все природное обаяние.

Прошу.

Так что, мальчики, вы не шутите по поводу Крыма? — спросила она, затягиваясь. — Меня Катя зовут. У меня подружка — Оксана, в кафе со мной за одним столиком сидит. Ну вы видели…

Очень приятно, Катя, а меня зовут Алексей. Можно просто — Лёша или Лёха. Вам все можно. А моего друга — Андрей.

Я кивнул. Катя была симпатичная — худенькая, с колючими бесшабашными глазами, но, как мне показалось, слишком юная.

Он молчаливый, — продолжал Лёха. — Морской волк. Контузило при абордаже вражеского фрегата. Суровый, но справедливый. Вы его не бойтесь.

Я не боюсь. Так что там с поездкой?

Все серьезно, без дураков. План такой. Едем на три-четыре дня. Сейчас на вокзал, поезд, утром — Симферополь, дальше… мм…

Евпатория, Ялта, — подсказал я. И уже обращаясь к Кате: — А вам сколько лет?

Уже можно, — обиделась Катя.

Что можно?

В Крым ехать без маминого разрешения, — усмехнулась она, а в глазах промелькнула тревога взрослой женщины, которую могут не взять на белопарусный корабль, отправляющийся в далекие жаркие страны.

Она мне нравилась все больше, именно поэтому я решил прекратить Лёхину затею.

Лёша пошутил. Мы действительно едем в Крым. Но сами, — я порылся в кармане и достал пятидесятидолларовую купюру: — А это вам с подругой. Выпейте за наш отъезд.

Да пошел ты! — Катя резко бросила окурок и рванула дверь кафе. — Придурки! А показались нормальными ребятами.

Андрюха! — Лёха аж задохнулся от возмущения. — Андрюха! Ты чего?

Но я уже его не слышал, я был на пути к морю — в грудь толкнула мягкая волна приближающихся приключений, в голове зашумел теплый летний прибой.

Пленных не брать! Все по местам! Слушай мою команду. Боцману пополнить запасы рома и солонины! Выдвигаемся через десять минут.

Слушаюсь, капитан! А кто у нас боцман?

Боцман у нас ты, Лёха. Иди за водкой и колбасой, а я ловлю такси. Бего­о­ом… марш!

 

* * *

«Я очень изменился, Лена, не знаю, понравился бы я тебе нынешний… и любила бы ты меня, не знаю. Эти изменения такие разительные, что я сам иногда удивляюсь, а иногда — пугаюсь. Но об этом чуть позже.

Я теперь командир Особого седьмого крымского отряда Оплот. Этот номер в названии говорит о том, что наверняка есть еще где-то в Крыму как минимум шесть таких же отрядов, если цифра семь вообще что-то значит. Честно говоря, в последнее время я вообще мало в чем уверен.

Нас в отряде четырнадцать — в основном те, кто прикрывал эвакуацию выживших с аэродрома в Заводском, да еще два человека из Бахчисарая прибились. Лагерь мы устроили в отличном месте, недалеко от Большого каньона. Незаметно не подберешься, вокруг скалы, рядом речка — короче, место отличное. Как и было написано в пакете, мы подготовили возле лагеря посадочную площадку для приема вертолета. Надеюсь, она понадобится — и вертолеты будут. Господи, как я на это надеюсь!

Питаемся мы пока нормально — в условном месте нашли множество заготовленных продуктов, в основном консервы и мука. Какой-то умник один из тайников забил пластиковыми бутылками с подсолнечным маслом и уксусом. Представляю, как руководство Оплота заставляло бизнесменов сдавать эти продукты, смех... Кто чем торговал, тот то и сдавал. С миру по нитке… В итоге имеем — три ящика мивины, килограмм десять леденцов, набор специй для барбекю, чай (чая много), мешок соли (тоже хорошо!), немного макарон и пакетики с разноцветными порошками для приготовления желе. Про муку и консервы я тебе уже говорил. Были еще вакуумные упаковки с колбасными нарезками, но мы их уничтожили в первые же дни, а вот сахара и кофе нет совсем. Правда, еще кое-что мы унесли с собой, когда бежали с аэродрома. Набивали рюкзаки и багажники машин. Теперь этим добром заведует Костя Столетов — все переписал в блокнот и охраняет как зеницу ока. У него даже есть несколько бутылок водки, но мы договорились их не трогать. Пока. Что значит это пока, толком никто не знает. Пока — это до особых обстоятельств. Пока — это если станет совсем плохо. Пока еще не настало.

Есть еще тайники с разными вещами, которые должны, по задумке руководства, облегчить нашу партизанскую жизнь. Из полезного — палатки, носки, пледы и топор. Из бесполезного — канцелярские кнопки и электрочайник.

Короче — грех жаловаться в сложившихся обстоятельствах. Они всех нас изменили, эти обстоятельства. Веришь, я просыпаюсь теперь рано и делаю зарядку. Невероятно! Всю ночь сплю как убитый, без ночных размышлений и самоедства, просыпаюсь бодрым и готовым к трудовым или каким там еще понадобится подвигам. Бреюсь перед небольшим зеркалом, прикрепленным на скале возле самого обрыва, — вода холодная после ночи; я смотрю на себя, заросшего поседевшей щетиной, скоблю ее многоразовым станком, курю… Ах да! Я опять стал курить. Немного. Положено у нас на каждого бойца по пачке сигарет на двое суток. Бахчисарайцы, прибившиеся к нам, приехали на маленьком грузовичке Филипп Моррис, забитом сигаретами. Они официальными представителями компании были или кем-то в этом роде. Так и бежали из города на служебной машине. Теперь у нас с табачными изделиями полный порядок. Я сначала отказывался от своей доли, а потом подумал — какого черта! Жизнь у нас здоровая, можно сказать, первобытная, парочка сигарет не повредит, да и сам ритуал курения вносит некоторое разнообразие в скучную жизнь лагеря. Особенно вечером, когда все дела сделаны и заняться нечем.

Стычек с противником после той самой обороны аэродрома практически не было. Один раз наш патруль наткнулся на запов возле трассы. Постреляли ребята в них издалека, говорят, двоих уложили, да еще неделю назад зап подорвался на дальней растяжке. Мы всем лагерем ходили на него смотреть. На вид человек как человек, одет прилично. Лежит, раскинув руки, а вся правая сторона лица разворочена осколками. Кеша предложил его похоронить, но остальные были против. Тело мы сожгли, обложив сухими ветками и полив бензином. Кеша выразил сомнение по поводу того, что убитый был именно зап. Столетов очень сильно разозлился тогда, кричал на Кешу и показывал на развешенные вокруг таблички “Осторожно! Мины!” и “Хочешь пройти — подай звуковой сигнал”. Если бы это был обычный человек, он бы так и поступил — подал бы сигнал, а запы, как известно, читать не умеют, разучились. Вот и подорвался поганый зап, а Кеша — либерал вонючий, из-за которых все и произошло. Столетов так и сказал — либерал вонючий. Он после событий на аэродроме сильно изменился — в одно мгновение из испуганного пацана превратился в настоящего бойца. Был такой момент: когда мы уже в машины грузились, Столетов бежал по взлетному полю, увешанный вещмешками, и упал, споткнувшись. На него сразу кинулись толпой, навалились сверху, а мы уже по машинам расселись, стрелять боимся, чтобы в Костю не попасть. Саня кричит:

Уходим, ему кранты! — а я медлю, словно заснул, смотрю на эту свалку тел и сделать ничего не могу, оцепенел и вялость в ногах.

Потом очнулся вдруг, и все завертелось, как в ускоренном кино. В правую руку штык-нож, в левую макаров — и кинулся туда, где Столетова рвут. Смотрю боковым зрением: Саня меня обгоняет — и тоже с ножом. Я ему:

Назад, уходите!

А он бешено глазами вращает, рот словно разорванный, кричит:

А-а! — и быстрее, быстрее бежит, прибавляет, уже меня обошел...

Пока мы добежали, Столетов каким-то чудом выбрался из свалки и в упор из калаша стреляет по запам. Мы его оттягивать, а он новый магазин заряжает и снова в мертвую груду очередь всаживает. Еле оттащили — он все за свои мешки хватался, хрипел, что там много полезного. Пока вернулись к машинам, запы уже подковой на поле выстроились и быстро приближаются. Ну мы и рванули — больше нас ничего здесь не держало. А Столетов всю дорогу твердил:

Как я их, а?! Сухарей им захотелось, пидам! Сухари же в мешках… Как я их? Да?! Видели? Хрен им, а не сухари! Русские не сдаются, мать их!

Вот тогда мы и решили его назначить ответственным за продовольствие. Сильно изменился Костя Столетов, а главное — он верит в наше дело. Верит безоговорочно, верит, что мы победим. Всем бы такую веру, как у этого пацана.

Я тоже верю, Лена. Верю — и это основное отличие меня прошлого от меня нынешнего. Все, что я делал раньше для Оплота, было, скорее, от желания быть рядом с тобой, быть тебе нужным, быть в курсе твоих дел… Словом, все это было для тебя. Не обижайся, но сейчас я это делаю для себя. Во мне нет ненависти к врагам, только понимание, что люди должны победить. Даже если я этой самой победы и не увижу, выполню все, что в моих силах. Я так долго думал о том, что я есть, зачем же я живу на этом свете. Зачем?.. Зачем?.. А ответ, может быть, абсолютно прост. Вот он, прямо передо мной — я должен убивать запов. И все. Не более и не менее. Мое призвание — не писать книги, не строить дома или выращивать цветы. Убивать запов. Все. Раз так, надеюсь, у меня это получится хорошо. Как говорится, но пасаран и русские не сдаются…

Я иду проверять посты, и в голове живут тихие голоса. Каждая сигаретная затяжка наполняет их разговоры новой энергией, но они не злые сейчас, не кричат, а только шепчут каждый о своем.

Вей, бей, проруха-судьба…

Не нам. Не нам. Решать не нам…

— …Проруха-судьба-а-а…

А знаешь, Лена, почему меня больше не мучит бессонница? Я потерял все, что можно было потерять, но одновременно моя жизнь наполнилась смыслом. Не болит больше голова, заселенная дрожащими личностями, склонными к немотивированной рефлексии. Да, мне страшно, но этот страх не связан с такими мелочами, как возможность лишиться работы или боязнь выглядеть глупо на чужой вечеринке, нет, это настоящий большой страх, с ним не стыдно жить… и с ним можно бороться, да поможет мне бог…»

 

* * *

Мы вышли вчетвером из поезда на душный симферопольский перрон. Я, Лёха, Катя и Оксана. Вчера, пока я вел утомительные переговоры с потным таксистом, Лёха успел сбегать в магазин, купить там водки, сыра, лимонада, вернуться в кафе и уговорить подружек все же поехать с нами, пусть я хам и пьяница… Не знаю, что он там им наплел, но они поехали; подошли к машине слегка надутые и молча уселись на заднем сидении. Я сразу оценил обстановку и гневно зыркнул на Лёху, но он только развел руками и расплылся в довольной улыбке — это, мол, судьба. И судьба, надо признать, очень симпатичная. По дороге на вокзал девчонки расщебетались, увлеченные нахлынувшим внезапно приключением. Лёха врал про свои героические подвиги, про каких-то акул, которые то ли его покусали, то ли он их поймал на спиннинг в далеких южных морях. Я точно знал, что он дальше Бердянска не выезжал, однако этот веселый треп меня увлек, и я добавил ярких красок, «припомнив», как мы пытались поднять сокровища «Черного принца» и как ящик с золотом придавил аквалангиста-японца, и как мы скитались в Баренцевом море на буксире со сломанным мотором… Заходящее в многоэтажные заросли солнце последними предвечерними лучами цеплялось за город, врывалось вместе с тугим ветром в салон автомобиля и щекотало лицо. Стало весело и уютно в новой компании, уезжающей из пыльной сутолоки к ласковому морю, почти в другой мир.

Нам повезло — мы легко договорились с проводницей, несмотря на сезонные толпы отбывающих на юг. Квадратная и суровая, она отдала нам собственное служебное купе — маленькое, с крохотным столом и двумя койками.

Отлично устроимся, — отметил Лёха. — Девочки — на нижней полке, мальчики — наверху. Главное — доехать. Ну что, ужинать будем?..

За окном проплыл загадочный вечерний вокзал с желтыми пятнами окон на темном фасаде; поезд хрустел на многочисленных стрелках, тянулся неуверенно через окраины, а потом рванул резво вдоль мелькающих столбов на фоне кровавой ленты заката.

Ну вот, — я посмотрел на Катю. — Через двенадцать часов будем плескаться в море.

Супер! — взвизгнула Оксана. — Мы едем!

Я проголодалась, — сказала Катя, не глядя на меня.

Так я уже битый час вам предлагаю! — возмутился Лёха. — Чай будем заказывать?

Фу, такая жара, — Оксана мило скривила личико. — Чего-нибудь холодненького.

Схожу за чаем, — я дернул дверь купе и обернулся: — Кому-нибудь еще?

Нет.

Не…

Мне с лимоном, — сказала Катя.

Ол райт. Будет с лимоном.

Мы заснули только под утро, устроившись, как могли, на коротких и узких койках. Я задремал сидя, уткнувшись лбом в стекло, и мне снилось, что я погрузился в допотопном скафандре на огромную глубину, и давление воды сжимает медный купол на моей голове, угрожая расплющить и шлем, и мой бедный череп. Я проснулся, вздрогнув, почувствовал боль в правом виске, оглядел своих попутчиков, спящих в нелепых позах, и вышел покурить.

Глупо все, глупо, — меня трясло в липком, воняющем кислым табаком тамбуре. Я сам рву все на части. Я уехал, вот так просто сбежал с собственного дня рождения, да и вообще — из жизни… Конечно, можно найти этому оправдание, сотню оправданий. Всему можно найти оправдание. А что дальше? Что дальше-то делать? Вернуться?.. Невозможно. Позорище, просто жуть. Водка выветрилась, а я еще живой. А вчера казалось, словно этот день последний, и не придется просыпаться, выходить в грязный тамбур, курить, мучиться, клясть себя, ненавидеть всю свою жизнь за неказистость… Ах, каким героическим все выглядело только вчера! Красавчик такой себе, способный сорваться с места, лететь за тридевять земель с неизвестными девками, мачо, блин, король рок-н-ролла… А на самом деле — свинья, пустое место. Чего мне, собственно, надо? Денег. Ну да… Или нет? Нет, не денег. Точно не денег. Их постоянно нет, точнее — есть, но не хватает вечно. Но ведь не денег нужно… Любви? Любви, конечно же, любви! Только такой, чтоб чисто. Чтоб без чужих ботинок. А бывает ли такая? Не знаю, не знаю… Не знаю! Бывает наверняка; страшно только то, что и хрустальная любовь проходит, что потом делать с ее обломками? Куда девать задыхающихся в слезах покинутых женщин, куда прятать бесконечные обманы, в каких тайниках их можно скрыть — слова перед самым уходом? Я могу любить, я чувствую, что могу. Я люблю весь мир и каждого человека в отдельности, только что с ней делать, с этой любовью? Что мне с самим собой делать? Что мне делать с собой, живущим на Украине, но так и не понявшим, что это за страна такая? Что это за странное государственное сооружение, где проживают вроде те же люди, что и десять лет назад, но совершенно изменившиеся, забывшие напрочь целые столетия, предшествовавшие их случайному появлению на свет? Что делать мне, русскому, среди этих обозленных зарабатыванием денег людей? Уехать? Так здесь мой дом, я родился здесь, в конце концов. Я, конечно, могу себя обманывать, принимая правила игры — жрать, трахаться, бухать, тратить бабки, любить Украину, работая в Польше или Португалии… Могу. Но мне противно даже думать о себе таком — жрущем. Я хотел бы знать, что бог думает по этому поводу, что он думает обо мне. Ведь это очень важно, что о тебе думает бог. А я бы смог, я бы очень многое смог…

Через двадцать минут закрываем туалеты! — проводница прогрохотала сквозь тамбур, демонстративно хлопая дверьми. Она обращалась в моем лице ко всем, кто не успел воспользоваться вонючими поездными туалетами, ко всем нечестивцам, желающим загадить санитарные зоны, ко всем, кто не сдает белье и не расплачивается за чай. Я бросил окурок в свистящую пропасть между вагонами и пошел будить своих попутчиков. У меня было чувство, словно я весь пропитался тошнотворными запахами летнего поезда, но через час, шагая по симферопольскому перрону, я потихоньку сбрасывал вместе с похмельем и головной болью чувство вселенской вины. Я был в Крыму. Я здесь родился. И в первый раз я захотел умереть именно здесь…

 

* * *

«Михалыч по знаку дежурного включил плеер, и зазвучал гимн Союза. Это был именно тот, старый гимн со словами о нерушимом, а не российский новодел. Звук у китайского агрегата хилый — приходилось вслушиваться про великий и могучий, про республики свободные, хотя чего там вслушиваться, все и так знали текст наизусть. Между трепещущим на ветру триколором и песней про Советский Союз был некоторый диссонанс, но кого волновали такие мелочи, когда половина человечества сошла с ума… Был у Михалыча именно такой вариант гимна — и на том спасибо. Могло ж вообще ничего не быть — ни плеера, ни флага, ни тушенки с макаронами; лежали бы сейчас, гнили в канаве или бродили в толпе запов, пуская на подбородок желтую слюну…

Когда отзвучали последние торжественные аккорды, Саша-дежурный объявил молитву. Он снял с головы кепи с портретом Хо Ши Мина, которым очень гордился, и в строю тоже поспешно сдернули головные уборы. Читать “Отче наш” на утреннем и вечернем построениях — обязанность дежурного; Саша откашлялся, перекрестился размашисто и неторопливо и начал, волнуясь, с каждым словом приобретая уверенность, глядя туда, где над верхушками деревьев в быстро чернеющем небе включались крупные августовские звезды:

Отче наш…

Михалыч, прятавший драгоценный плеер в палатке, подбежал, запыхавшись, и встал на левом фланге. Маленький и неуклюжий, он вытаращил на Сашу восторженные глаза и быстро зашевелил губами, повторяя слова молитвы.

— …Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли…

У нас тут нет атеистов, Лена. Им просто неоткуда взяться. Может, до катастрофы кто и считал себя пупом земли, как Михалыч, например, и думал, что он сам себе создатель, то теперь все иначе и все проще. Мы знаем всего лишь четыре молитвы. “Отче наш” — все наизусть. “Богородицу” помнил Кеша, он тринадцать раз переписал ее на вырванных из блокнота листах и раздал каждому. И две молитвы на охранных поясах, которые нам дал батюшка еще на аэродроме. Эти молитвы мы читаем перед заступлением на пост или когда идем в разведку. Вот так у нас все незамысловато…

Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго...

Богородицу читали по строгому графику. Сегодня была очередь Руслана Ильясова, пятидесятилетнего татарина из Бахчисарая, который со своим другом привез нам сигареты. Он долго бился за это право — читать православную молитву.

Ты же мусульманин! — кричал на него Столетов. — Куда лезешь со своим рылом?

Всем положено, и я буду, — упрямился Руслан, и его выжженное солнцем лицо покрывалось сеткой злых морщин.

Ты же некрещеный, тебе нельзя, — Кеша считался у нас специалистом в религиозных вопросах. Он сохранил для нас Богородицу, и его слово в этом вопросе было веским.

Некрещеному можно молиться, — твердил Руслан. — Всем можно молиться.

Ну и молись себе в стороне! — Столетов подбегал к каждому и спрашивал: — Правильно я говорю? Пусть молится где-нибудь… Не в строю. Правильно?

Михалыч в прениях не участвовал, хранил торжественное молчание и многозначительно вращал глазами. Целую неделю лагерь кипел спорами вокруг Руслана — предлагались различные варианты, например, крестить его или устроить отречение от мусульманской веры, раз он такой упрямый. Терпение мое лопнуло. Я собрал всех после обеда возле костра и заявил, что Руслан будет читать молитву вместе со всеми. Аргументы у меня были простыми. Во-первых, крестить мы его не можем — священника среди нас нет. Во-вторых, никто не знает, как надо правильно отрекаться, а Руслан — боец нашего отряда, даже больше, чем друг и брат, поэтому достаточно его слова, что он принимает нашу веру, а все остальные заблуждения оставляет в прошлом.

Ну как же без крещения? — расстроился Кеша.

Слушай, Кеша, — я попытался объяснить, как умел. — Бывают же такие повороты, когда невозможно соблюсти ритуал. Вот есть у нас такой Руслан, он стремится к богу, все же видят, что искренне и всем сердцем, а мы его, получается, не пускаем. Да кто мы такие? Человек верит и хочет молиться… Руслан, ты же веришь?

Верю, командир, — лицо его нервно дернулось; он сидел на пеньке, сжав ладони между колен.

Слышите — верит. А мы тут митинги устраиваем! Пусть перекрестится, прочитает молитву, скажет, что Иисус — его бог, а все остальное — заблуждение и ересь… Мне кажется, достаточно будет. Может, мы завтра умрем все, и Руслан вместе с нами. Что ж мы человека отталкиваем? Не по-нашему это…

Пусть перекрестится и поклянется, — первым сдался Столетов.

Пусть молитву прочитает, — подал голос Михалыч.

Я выучил уже, — залепетал Руслан. — Я уже давно выучил. Спасибо, ребята… Командир… Я же правда верю… даже крымские ханы перед набегами свечки Богородице ставили…

Ты про своих ханов завязывай! — предупредил Столетов. — Крестись. Тоже мне… хан нашелся. И запомни, нет никакого Исы-пророка. Есть Иисус Христос — твой бог. Понял?..

Руслан согласно закивал головой и словно стек с пенька, встал на колени и крестился, и шептал молитву, и кланялся, касаясь лбом земли, и потом, поднявшись, подходил к каждому, благодарил и извинялся за что-то; казалось, что он сейчас заплачет, но он не заплакал, а ушел в лес и долго не показывался.

Руслан! — крикнул ему Столетов вслед. — Руслан! Запомни, ты теперь русский, хоть и татарин, чтоб тебя... Подведешь — я не знаю, что с тобой сделаю…

И вот сегодня наступила очередь Руслана читать Богородицу. Он вышел из строя торжественный и сосредоточенный, сжимая в руках листок, написанный Кешей, хотя и знал молитву наизусть. Перед тем как начать, он несколько раз заглядывал в этот листок, щурился, беспомощно моргая в сером вечернем свете, перекрестился и почти запел:

Богородице Дево, радуйся…

Я почувствовал, что он счастлив, может быть, в первый раз за последние несколько месяцев по-настоящему счастлив. Я знал, что с ним произошло в Бахчисарае во время катастрофы: как запы ворвались к нему в дом, изнасиловали двух его дочерей и жену, а он отстреливался из охотничьего ружья, пока не закончились патроны; весь в крови, безумный от горя, ярости и ужаса убегал от погони, петляя по узким улочкам, выбрался на обрыв за городом и, загнанный, кинулся вниз на скалы. Он выжил чудом, скитался долго по окраинам Бахчисарая, боясь вернуться и думая, что заражен. Потом, через неделю, измотанный голодом, пробрался в ангар фирмы, где раньше работал, и нашел там своего товарища Гену Лебедева. И они на “фиате”, полном сигарет, вырвались из города и наткнулись на наш патруль. А сам Гена Лебедев, только закончивший университет, сжег своих родителей в доме, когда понял, что они запы. Я все про них знаю, Лена, и иногда я жалею, что мне пришлось это узнать. Господи, как бы я хотел забыть все это! Забыть, почему Михалыч так странно таращит глаза, когда волнуется, почему молодой и веселый Столетов пытался застрелиться месяц назад, а у добряка Кеши дикие нервные приступы, и его приходится связывать всем отрядом…

Молитва закончилась, и я распорядился начинать поверку. Конечно, это, может быть, формальность — ведь ясно, кто и где находится, сколько человек присутствует-отсутствует и кто чем занят. Вот они, все на виду. Но ежедневный ритуал заглушает страх и отчаяние, вытесняет мысли о нашем жутком положении. До тех пор, пока мы молимся, поднимаем флаг и бреемся, мы люди.

Вольно, — скомандовал я, когда Саша закончил доклад.

Вольно, — повторил Саша и встал рядом со мной. Слева и чуть сзади. Как и положено по уставу.

Бойцы Оплота, — я посмотрел на каждого из десяти, стоявших передо мной. — Братья. Вы знаете, я не люблю цветистых фраз и лишних слов. Вы… Вы действительно мои братья. Вы все добровольцы — и знаете, зачем мы здесь находимся. Наша задача — собирать сведения о противнике, проводить первичный анализ обстановки и вести разведывательную деятельность. Кроме того, мы должны уничтожать запов, где бы их ни встретили. Это уже не просто боевая задача. Это — наше личное дело, может быть, на всю оставшуюся жизнь. Бить запов, бить до полного уничтожения. Беда коснулась каждого. Многие потеряли родных и близких… и все без исключения потеряли свою прошлую счастливую жизнь. Уничтожены города и села, разграблены и сожжены церкви. Не ходят поезда. Нет связи и электричества. Мир погрузился в хаос. Не мы начали эту войну, но нам надо ее закончить. Мы, бойцы Оплота, единственные, кто может навести порядок. Нас немного, но есть еще другие отряды в Крыму. Я не могу сказать точно, где именно, это секретные сведения, даже для меня. Центральное командование считает, что так легче скрыть от противника наше местонахождение. Где-то недалеко находится отряд под командованием моего старого друга Евгения Гривастова. Мы с ним постоянно выходили на связь и обменивались информацией о передвижениях запов и обстановке на трассах. Но сегодня сеанса не было. Примерно в 18:15… Саша, я не ошибся?.. Да, в 18:15 дежурный по лагерю Александр Погорелов услышал стрельбу. Определить направление, откуда доносилась стрельба, было невозможно... Ребята, вы простите за казенный доклад, просто мне так проще… Я проверил посты, и часовой Геннадий Лебедев доложил, что установил, в каком районе велась стрельба…

В этот момент в строю зашептались.

Тише, ребята…

Тихо! — пророкотал Саша.

Так вот, в бинокль он увидел движение и огонь в стороне Чуфут-Кале. Вы знаете, в ясную погоду со второго поста видна гряда… Так вот… Я считаю, именно там находится отряд Гривастова… И я считаю, на него напали…

Командир, так почему молчал? Че мы резину тянули? — возмутился Столетов, и в этот момент загалдели все:

Это… на помощь надо…

Чего время теряем? Построения, флаг поднять, флаг опустить… Мы че, нерусские, своих бросим?..

Давай, собираемся!..

Пацанам каждая минута дорога…

Я терпеливо ждал, когда шум уляжется.

Все выговорились? Продолжаю. Приказ такой. Выходим через час, когда совсем стемнеет. Раньше — невозможно. Часовые заметили — в лесу наблюдается активность запов. Выходит группа из пяти человек. Старший группы — я, Копылов. Со мной — Лебедев, Погорелов, Михалыч… прости, Прутко, и Азизов. Азизов, сможешь провести нас незаметно мимо Бахчисарая?

Смогу, командир.

Я тоже пойду! — крикнул Столетов.

Столетов — старший в лагере на время моего отсутствия.

Черт…

Кеша, не отходить от рации. Лебедева сменить немедленно, пусть отдохнет до выхода. Ответственный за подготовку оружия и боеприпасов — Копылов. За продовольствие и воду — Столетов. Мы уходим примерно на трое суток. Службу в лагере нести согласно распорядку. Столетов! Ты слышал?

Да.

Вопросы есть? Нет? Все, разойдись. Столетов, подойди, обсудим детали. Погорелов, останься на минуту…

А я тебе говорил, — тихо шепнул мне Саша.

Надо было проверить. Теперь все точно знаем.

Ну да, ну да…

Ты что, думаешь, я испугался? Дурак совсем? Там друг мой, понимаешь? Друг. Но отряд вести неизвестно куда… Я отвечаю за каждого. Да ну тебя! Все, разговоры закончили… Скоро выходим. Иди, готовь оружие.

Есть.

Гранаты на каждого. И сигнальные ракеты…

Разберусь.

Чего он? — спросил подошедший Костя Столетов. — Обиделся? А че обижаться? Он же идет. Слушай, давай и я с вами? Пусть Михалыч остается, от него толку…

Хватит, Костя. Мне нужно, чтобы тут служба шла, если что… Ну ты понимаешь… Ты сможешь организовать…

Что за разговоры? Все будет нормалек. Ты это брось, тоску нагонять. Не переживай, все сделаю. Давай договоримся об условных сигналах…

Давай.

Ну?

Что — ну?

Говори уже про условные сигналы, — поторопил меня Костя.

А-а, про сигналы… Не будет никаких сигналов.

Как это?— удивился Костя.

А вот так. Слушай меня внимательно. Если все пойдет хорошо — мы вернемся через двое суток. Если не вернемся — ты уводишь отряд в другое место.

В какое?

Сам решай. И не говори мне.

Что это значит, командир?

А вот что значит. Я говорил с Геной, с Лебедевым. До места нам максимум пять часов ходу. Ночью. В любом случае — к утру будем. На месте разобраться — тоже недолго. Ну… пусть два-три часа. Хорошо — три. Если бой — полчаса.

А если затянется?

Не затянется. С чего бы затягиваться? Патронов не хватит долго воевать… Сколько насчитали? Пять… да три, плюс половина…

Восемь с половиной, — подсказал Костя.

Ага. Пусть девять. Так… На отдых четыре часа. Получается — тринадцать. И обратно — пять. Всё, восемнадцать часов. Меньше суток. Хорошо, с запасом — сутки. Ну, допустим, раненые. Еще сутки. Больше мы там не выживем — факт. Хвост за собой приводить нельзя. Если будут преследовать — остановимся, примем бой. Приказ тебе лично — на помощь нам не выходить.

Я так не смогу…

Сможешь, Костя. Ты теперь отвечаешь за лагерь. Ты все сможешь, Костя…»

 

* * *

Морские приключения продолжались шесть дней. Было весело, а внутри меня словно вибрировала натянутая басовая струна; я ел, купался, нырял за мидиями, пил портвейн, я даже иногда танцевал в прибрежных кафе — то с Катей, то с Оксаной, но даже в самые беззаботные минуты, перебивая сердечный ритм, кто-то дергал эту струну, и тоскливый звук наполнял все тело, каждую клетку организма, поднимался вверх, в голову, и уже не уходил до утра, выматывая, словно глухая зубная боль. Мне иногда казалось, что умер кто-то близкий, и отчаяние, что его, неизвестного умершего, больше не вернуть, ввинчивалось безнадежным словом «навсегда» в область левой лопатки. Хотелось бежать вдоль берега в темноту и потеряться, от всех ужасных слов и от ответственности спрятаться, изменить имя, изменить внешность, затеряться среди незнакомых людей. Но никто не умер, и я не убегал, продолжая смотреть на загорелых девчонок, ловить веселые и вызывающие взгляды Кати, — она, загорелая и тоненькая, в ярком платьице выглядела сошедшей с обложки глянцевого журнала; мне утром хотелось, чтобы день был бесконечным, а вечером — чтобы ночь не кончалась. Я знал, что приближается конец нашему бесшабашному приключению, всему приходит конец, но страшно даже было представить обратную дорогу домой и звонок в знакомую дверь: «Здравствуйте. Я вернулся».

Каждый вечер Лёха с Оксаной уходили по песчаному берегу в сторону маяка. Если я был не сильно пьян, я сидел некоторое время возле воды, курил неспешно, слушал редкие всхлипы спокойного моря и шел спать в мальчишескую палатку. Через некоторое время Катя бесшумно приходила ко мне и ложилась рядом, уткнувшись щекой в мое плечо. Я гладил ее влажные волосы, чувствовал, как она дрожит, как в прижатом ко мне теле бешено колотится сердце…

Копылов, — она называла меня «Копылов», называла, как и все, кто меня любит.

Копылов, — Катя приподнималась, пытаясь заглянуть мне в глаза; в кромешной тьме она находила мои губы и шептала в них: — Копылов. Не молчи. Я тебе не вру, я же сказала честно. Ну, Копылов, ты можешь ответить?

Катя, это безумство, мы не можем…

Почему?.. — с надеждой, сжимая мою руку. — Почему?.. — с настойчивостью — кулачком в грудь. — Почему?.. — со злостью, шепотом и отстранившись. — Почему, почему?.. Почему?.. Я же тебе сказала, что я тебя люблю. Мне от тебя ничего не надо, только ответь… Я что, совсем тебе не нравлюсь?

Катя, как раз все наоборот. Боюсь, что я тебя люблю.

Боишься? Чего ты боишься? Ты меня любишь?

Да, люблю.

Так почему?..

Почему — что? Почему мы не спим с тобой? Это ты имела в виду?

Ну… и это тоже…

Я не хочу тебе портить жизнь. Моя летит к черту. Зачем тебе это нужно?

А я хочу, хочу! Хочу к черту! С тобой только.

Не говори так. Не надо, поверь мне.

Не верю! Ты меня любишь?

Люблю, люблю…

Нет, скажи по-настоящему.

А как это — по-настоящему?

Ты сам знаешь. Скажи, чтобы я почувствовала.

И в предпоследнюю ночь я понял, что себя не обмануть: струна внутри дернулась больно, и я понял, кто именно умер.

Да, я люблю тебя, Катька, дура ты! Как будто ты не видишь, что я тебя люблю. Я не имею на это права, я женат, я пропал совсем, я пью как лошадь и я дурак, сама видишь. Всего несколько дней, а я уже без тебя жизнь не представляю. Я не знаю, как быть. У меня нет предложений, все навыворот. Ты спрашиваешь, люблю ли я тебя… А ты сама, сама ты как думаешь?

Любишь, — тихо; восторг, надежда; тихо, еще тише: — Любишь…

А потом два дня, два последних дня вместе, и любовь, и глаза Катькины, словно уставшие от счастья; она выбегала из палатки в тонких желтых трусиках, и отдыхающие неподалеку мужики кидались охладиться в море, а их жены вгрызались с ненавистью в кровавые сахарные арбузы. Я брал маску и заплывал далеко, где не видно дна, лишь огромная толща бирюзовой воды, ласкающая живот непостижимой тайной и неосознанной опасностью. Леха с Оксаной все время где-то пропадали — то плавали на лодке с рыбаками, то ходили в ближайший поселок за вином и сигаретами, а то и просто гуляли по пляжу, пытаясь достичь далекой нитки блеклого горизонта.

Я счастлива, господи, разве такое бывает? — нос у Кати обгорел на солнце и шелушился смешно и по-детски, а глаза словно выцвели — в них трудно было смотреть, как на поверхность моря в яркий день.

Может, еще на денек останемся? Ну, пожалуйста! — Я улыбался в ответ и стряхивал ладонью песок с ее горячих ног.

А знаешь, Копылов, знаешь, я в первый раз на море!

Я курил и смотрел на нее, пытаясь запомнить каждый кусочек ее тела и каждый жест — все, что мне досталось случайно, неожиданно и несправедливо. Мне казалось, я запомнил, но стоило отвернуться на мгновенье — и все вытеснялось из головы какими-то фотографически четкими мелочами — ресницы вверх, взмах руки, цветы на платье и песчинки на тонкой щиколотке.

Мы сегодня уезжаем, — я сказал это спокойно — или мне казалось, что спокойно.

Как, уже?..

Да, ребята вернутся, и мы поедем. Лёхе пора домой.

Пусть едет, пусть. А мы останемся. Еще чуть-чуть…

Так не бывает.

А как бывает? Ему надо — пусть едет… и Оксанка тоже. Кому надо — пусть уезжает.

Тебе тоже надо.

Мне? Глупости. Мне не надо.

Тебе надо. Ты просто этого не знаешь. Ты мне веришь?

Я? Да, верю.

Тогда поверь — надо ехать. И Лёхе, и Оксане. И тебе надо ехать.

А тебе?

Мне? — я запнулся на мгновение. — И мне надо.

Хорошо, едем вместе. Еще сутки вместе — не так уж и мало, — согласилась Катя, и глаза ее потемнели.

Мне надо ехать. Но я остаюсь.

Как остаешься? Здесь?

Нет, в Симферополе.

Ты серьезно?

Да.

А как же… Как же мы… То есть… Я имела в виду…

Я понял. Я тебя люблю, и это серьезно. Но не судьба, видно. Я не могу вернуться, пойми.

Тогда я останусь.

Послушай, Кать…

Я останусь, слышишь? Я останусь с тобой.

Кать…

Я сказала — останусь!

Катя!

Не отправляй меня, я не хочу. Я с тобой. Там непонятно что… Что там будет — непонятно. Я не хочу никого видеть. Я люблю тебя. Как ты можешь? Послушай, без тебя со мной всякое может случиться. Ты понимаешь? С тобой может случиться. И со мной может случиться. А рядом никого. Всякое, понимаешь? Со мной могут всякие мерзости случиться. Я, может, сопьюсь… Или шлюхой стану. Ты же знаешь — вокруг одни шлюхи. Я без тебя, может, тоже шлюхой стану, слышишь, ты?!

Катя…

Ты не можешь меня бросить. Ты не имеешь права. Я тебя люблю так, что мне совсем все равно, что будет — лишь бы с тобой…

Катя, слушай! Я же сказал — я люблю тебя. Ты и сама это знаешь. Но я не могу тебя оставить здесь и не могу с тобой поехать.

Ты трус. Ты просто боишься, что нам вдвоем будет трудно. Одному легче выкрутиться, я же понимаю — без работы, жить негде. Ты просто боишься.

Пусть будет так.

Нет, так не будет, ты не трус. Я знаю. Можно — я останусь? Мы выдержим.

Нет. Ты уедешь, ты будешь учиться. Ты не будешь бухать с разными подонками и ты не станешь шлюхой. Потому что ты меня любишь. Потому что я люблю тебя и на тебя надеюсь. Я думал, что я умер. А оказывается — нет. Я хочу жить. Ты даже не понимаешь, что ты для меня сделала… Сделай еще. Прошу тебя. Уезжай.

Ты… ты… Хорошо. Я уеду. Но тебе не будет покоя, так и знай.

Я знаю.

Я… я уеду. Хорошо. Я уеду. Обещаю.

И она сдержала слово.

Мы стояли вчетвером на перроне симферопольского вокзала, и она не смотрела мне в глаза. Оксана что-то щебетала, благодарила меня, обнималась с Лёхой, а я словно онемел, и улыбка кривила губы, я чувствовал эту глупую улыбку на своем лице. Потом девочки поднялись в вагон, а мы с Лёхой несколько минут курили молча.

Точно решил? — спросил Лёха, глубоко затягиваясь.

Я кивнул утвердительно.

Что же дальше? Как все? Ну… что родители… ты понимаешь…

Зайди к моим, скажи, что все нормально. Устроюсь — позвоню. Скажи — работу предложили. Деньги буду высылать… Потом приеду… Хотя нет, без подробностей. Скажи — позвоню скоро. Что жив, здоров, все дела. Ну ты понял.

Где ты будешь? К тетке поедешь?

Да ну… устроюсь. Сниму пока квартиру, а там видно будет. Нет, к тетке не поеду.

Хорошо отдохнули, — вздохнул Лёха, — душевно.

Это точно.

А Катя ничего, да? Как она?

Что ты имеешь в виду? — я поморщился. Я прекрасно понял, что он имеет в виду.

Ну… все такое. Сам понимаешь… Хорошая девочка. Не против, если я… мм… Тебе ж все равно.

Не надо, — мне вдруг нестерпимо захотелось его ударить в сухие потрескавшиеся губы. — Не надо, я говорю.

Все, вопрос закрыт. Не надо так не надо.

На подножке вагона показалась Оксана.

Лёша, заходи. Через минуту отправляемся. Андрюша, спасибо тебе. Увидимся. Пока!

Пока.

Отправляемся! Пассажиры, зайдите в вагон, — проводница сурово посмотрела на суетящихся вокруг туристов, увешанных сумками.

Ну все, Лёха, пока! Может, заберете палатки и все остальное? Зачем они мне здесь?

Нет, решили уже. Будешь путешествовать. Или мы приедем. Пригодятся. Все. Держись. Все будет хоккей. Звони. Телефон помнишь?

Помню.

Я пошел. Прощай!

Давай уже, опоздаешь, — я подтолкнул Лёху в спину.

Классно отдохнули.

Я кивнул.

Поезд дрогнул и поплыл мимо меня — белые эмалевые таблички, номера вагонов, занавески и гербы покойного Советского Союза. В одном из окон я заметил Лёху, который, расплющив нос о стекло, показывал мне язык. Я хотел увидеть Катю, хоть на секунду поймать ее взгляд, но не увидел. Мимо меня, ускоряясь вместе с дополнительным летним поездом, неслись домой хорошо отдохнувшие на юге люди.

 

Соседи

 

Один. Страшное слово. Не было ядерной войны, уничтожившей человечество, СПИД не выкосил всех подчистую; вокруг по-прежнему жужжали старенькие троллейбусы, гудели утрамбованные в пробки машины, а из расклеенных на заборах свежих афиш было ясно, что приехал московский цирк, и Киркоров приедет скоро, и еще кто-то… А я — один. Вокруг деловито толкались люди, покупали цветы и хрустящие хлебные батоны, ели мороженое, целовались и напивались в хлам. У каждого из спешно пробегающих мимо меня был план, было дело, пусть не на всю жизнь, но хотя бы на день. На ближайшие полчаса. Хоть на десять минут, но такое дело было у каждого, любое — невыполнимое, скучное или вовсе уж безрадостное. У каждого что-то было — любовь, деньги, работа, дом, путевка в санаторий, офисный стол, начальник, кредитная карточка, гараж, собутыльники, китайский спиннинг, нелегальный пистолет. У меня не было ничего. Я выпал из обоймы внезапно и по собственной воле. После отъезда Лёхи я снял комнату в глухом квартале рядом с вокзалом, купил бутылку пепси-колы и гамбургер — в кармане осталось пятьдесят долларов и гривневая мелочь.

Я словно оглох. Хозяйка квартиры, старая и неопрятная, бубнила бесконечно долго о поддержании порядка, несколько раз демонстрировала, как открывать дверь замысловатым ключом, включала и выключала доисторический телевизор на хлипкой полированной тумбе, бурчала что-то еще про белье и угрожающе — про унитазный бачок, а я сидел на армейской пружинной койке и согласно кивал головой.

Бу-бу-бу.

Что?

Девок не водить.

Ясно. Не буду.

Бу-бу­бу.

В крымской степи несся поезд, и Кате предложили чай, но она тоже, как и я, ничего не услышала. Мне очень хотелось, чтобы было именно так.

Бу-бу-бу! Не позже одиннадцати!

Что?

Говорю, не позже одиннадцати чтоб возвращался. Да ты пьяный, что ли?

Нет, не пьяный. Я вообще не пью, — и в этот момент я понял, что сказал правду. Я не пьяный и пить не буду. Вот так. Не буду, хоть ты тресни, — нет в этом ни смысла, ни радости. «Не бухать!» — это будет первый декрет моего нового мира.

Не пьешь? — удивилась старуха. — А что тогда?

Что тогда… Ничего. Устал я. Отдохнуть надо.

Ты мне смотри, — она еще потопталась по комнате и ушла, повторив на прощанье: — Ты мне смотри. А то я знаю… всякое. Чтоб без этого всего.

Я закрыл дверь изнутри на ключ и начал раскладывать на дощатом полу все свое имущество.

Два туристических рюкзака, новых. Синий и зеленый. Выбирали с Катей в «Спорттоварах», когда приехали.

Две маски для плавания, две дыхательные трубки, две пары ласт…

«Все в двойном экземпляре», — пронеслось в голове, и губы сжались плотно, как в детстве, когда надо было сдержать обиду и не расплакаться.

«А может — на поезд? На ночной успею!»

Две палатки. Оранжевая и красная. В красной мы жили с Катей последние дни перед отъездом.

Фонарь не работает. Наверное, батарейки сели.

Нож перочинный. В щели между лезвиями забился песок.

Грязная футболка.

Еще одна грязная футболка.

Полотенце, резиновые шлепанцы, солнцезащитные очки, зубная щетка. Еще одна. Две зубные щетки.

«Черт, я еще успею на ночной поезд!»

Тюбик с зубной пастой, почти полный.

Упаковка спичек.

Соль в пачке.

Пятьдесят долларов — одна мятая бумажка.

Двадцать три гривны — несколько мятых бумажек.

Медяки — лень считать.

Все.

«Я еще успею на поезд!»

Я лег на кровать и закрыл глаза.

Можно заснуть и потом проснуться совершенно другим человеком, проснуться без острой боли, без стыда, без всего этого нагромождения поступков глупых и подлых, без тягостных привязанностей, без багажа невыполненных обещаний. Можно. Говорят, что можно. Сердце отбивает неровные ритмы в сдавленной груди, и по ногам — холод. Лето на дворе, минздрав по радио предупреждает об опасности солнечных ударов, а по ногам — холод ледяной; ты одинокий глупый сукин сын, кто тебе сказал, что все можно изменить враз и навсегда? Чушь все это! Все твои поступки липнут к рукам и одежде, ты весь в жирных пятнах своего прошлого, даже если ты уедешь, глупыш, на край света, обязательно найдется человек, который и там, среди ледяных торосов, встретится тебе, — он знает тебя и помнит тебя, хорошо помнит, в деталях, как ты подличал или воровал, или заразил триппером жену своего друга. На его руках полное досье. Все там, в этой папочке. Даже то, что забылось вроде. А он помнит… и он напомнит, и прошипит, заглядывая сквозь твои глаза в череп и глубже, и по горлу, сдавленному спазмом, в сипящую от ужаса грудную клетку, тонкой иголкой в сердце. Ты можешь бежать и прятаться. Беги, Андрюха, беги! Но помни, что этот самый знающий человек всегда будет рядом. Куда бы тебя ни занесло. Он будет рядом. Знаешь, кто он? Молодец, Андрюша Копылов, правильно. Это ты. Ты сам себя съешь. Так какая разница, где?.. Езжай домой, плачь, проси прощения, унижайся. Они простят. И они не будут тебе бубнить о правилах пользования сливным бачком. Ты не будешь каждый вечер в одиночестве слушать стук проходящих поездов. А про ботинки ты забудь, с кем не бывает. Это мелочь — ботинки…

Я открыл глаза и в первый раз за много лет подумал о смерти, серьезно подумал, не как о возможности, а как о необходимости. И стало тоскливо и страшно; крупный озноб рвал тело и выкручивал суставы, я нащупал бутылку пепси рядом с кроватью, с трудом открутил крышку, сделал несколько колючих глотков и впал в оцепенение. За окном гудели трудолюбивые тепловозы, перегоняя вагоны с одного пути на другой, день совершенно угас, ушел день, и комната погрузилась в темноту, лишь сквозь стекло проникал синюшный свет тусклого уличного фонаря.

«Я один. Я могу умереть. Прямо сейчас».

Казалось, я засыпал на мгновение, но потом вздрагивал и открывал глаза. Все тот же фонарь, те же гудки, та же комната. Ночь длилась бесконечно — вялая и душная, и только под утро я по-настоящему заснул.

 

* * *

Через месяц я начал продавать вещи.

Купленные мною газеты с объявлениями о приеме на работу результата не принесли. Везде спрашивали прописку, черт бы их побрал! Им, видите ли, нужна была симферопольская прописка, а где бы взял ее я, проживающий в убогой съемной квартире? Один раз я попробовал схитрить — сказал, что симферополец. Начальник продуктового магазина, куда я пытался устроиться сторожем, немедленно потребовал показать паспорт.

Он на переоформлении, — неумелая ложь, бегающие глаза. — Через неделю вернут. Можно пока так поработаю?

Не морочь мне голову. Много вас тут таких. У нас материальная ответственность, — ответ не подразумевал вариантов продолжения разговора.

Вот тогда я и решил что-нибудь продать, дабы протянуть некоторое время, до получения работы. Выбор пал на синий рюкзак. Я точно помнил, сколько он стоил, и надеялся выручить хотя бы половину. Я таскался с этим рюкзаком по магазинам и рынкам; я не умел продавать и не умел торговаться, мучился, долго объясняясь с хамоватыми продавцами — они видели мою растерянность и предлагали унизительно маленькие суммы. Я уходил, а потом возвращался, когда идти больше было некуда, краснел и злился, а потом проел рюкзачные деньги за три дня. Работы все не было.

Оказывается, я совсем не был готов к такой жизни. Самое страшное — я не встретил ни одного знакомого, из тех, с кем я дружил в уютном далеком детстве, с кем копался в песочнице, играл в казаков-разбойников или обдирал шелковицу. Куда все подевались? Может, они изменились до неузнаваемости или в одночасье переехали в новые дома… Не знаю, их не было. Двери их бывших квартир открывали незнакомые люди и ничего толком объяснить мне не могли или не хотели. Помощи ждать было неоткуда. Круг замкнулся.

Зеленый рюкзак я продал еще дешевле, но, введя режим жесткой экономии, продержался целых пять дней.

Когда хозяйка комнаты потребовала очередной оплаты — на рынок отправились оранжевая палатка, маски, трубки и ласты. Остаток денег я растянул на две недели. Мой изголодавшийся организм был готов выполнять любую работу, но меня не брали. Я бродил по городу, срывал объявления со столбов, шел по указанным адресам, но получал отказ. Через некоторое время я заметил, что хожу, низко опустив голову, и вглядываюсь в асфальт под ногами, — я рефлекторно искал деньги. Мне нужны были деньги, я хотел есть. Вечером я выходил на ближайший перекресток и стрелял у прохожих сигареты. Можно было совсем бросить курить, но это бы означало не добровольный отказ от пагубной привычки, а принуждение, капитуляцию перед сложившимися обстоятельствами. Такого я себе позволить не мог — и решил курить во что бы то ни стало. Просыпался я с мыслями о том, что надо добыть еды и сигарет. Отчаяние меня даже иногда забавляло — я делал ставки, сколько еще продержусь, неделю или месяц. Год мне казался целой эпохой, которую пережить невозможно. Оставались еще две вещи, которые можно было продать: красная палатка и обручальное кольцо. Нож и фонарик я в расчет не брал. Мелочевка.

Красная палатка или обручальное кольцо?..

Я отнес скупщикам кольцо, поклявшись себе, что палатку не продам ни при каких обстоятельствах. Радостный от совершенной сделки, я накупил пирожков и отправился на почту. В тесной кабинке долго непослушными пальцами набирал телефонный номер родителей, долго слушал гудки и надеялся, что мне не ответят. Но мне ответили.

Алло, — это была мама.

Алло, мама, привет, — голос неожиданно сорвался.

Сынок? Ты?.. Ты где?! Что с тобой?!

Мам, все нормально, — я справился с голосом. — Как вы там?

Ты где, сынок? — и она заплакала, и вместе с плачем в трубку неслись слова, искаженные связью. — Ты… тяни… был?..

Что, мама?..

Ты у тети Ани был? Ты в Симферополе? Ты живешь где?

Мам, я в Симферополе, все нормально. У тети Ани не был. Скоро заеду. Живу где?.. Так… на квартире.

Ты когда вернешься? А Людочка ушла и дочку забрала…

Да я понял, мам. Лёша заходил?

Да, заходил. Как же так, Андрюша, зачем же ты с нами так… Что ж мы тебе такого… с отцом…

Мама, мам, вы ни при чем, простите, ма, вы совсем ни при чем! Я вас люблю, я совсем запутался, мама. Я вас люблю…

Мы все знаем, Лёша сказал. Мы тебя не виним, ты возвращайся… Люда ушла, возвращайся… Она к человеку одному ушла. Совсем.

Мам, тут уже не в Люде дело, — я почувствовал, что готов немедленно броситься на вокзал и ехать домой.

А в чем?.. Сынок, тут папа хочет с тобой поговорить…

Папа, алло! Папа?..

Да. Андрей…

Папа, уже пищит… Если оборвется, я на следующей неделе позвоню…

Андрей, послушай меня…

Папа, время… жетоны… я перезвоню…

Связь оборвалась.

Я вышел на улицу и закурил.

Можно было вернуться домой из любви к матери или из жалости к себе. Можно — чтобы еще раз увидеть Катю. Но к отцу я не мог вернуться побежденным. Он бы, например, никогда не вернулся. Он бы с голоду умер, но не приполз бы несчастный и сломленный. Он упрямый, черт побери, все время повторяет, что русские не сдаются. Упрямый! Но я тоже упрямый.

На следующий день я заплатил хозяйке квартиры за месяц вперед. От кольца осталось совсем мало денег, и две недели прошли, слегка потрепав единственные джинсы.

«Сколько это может продолжаться?..»

Заглянула хозяйка с требованием платы и принесла ощущение приближающейся осени.

Какие скучные длинные дни… и как быстро они проходили. Парадокс. Я не помнил, что происходит между приходами старухи, словно это время заполняли сумерки. Сколько это могло продолжаться?..

Пересилив стыд, съездил к тетке — она накормила меня супом и дала немного денег. Я обещал вернуть непременно. Вечера стали сырые и зябкие; в комнате — тоска, на улице — слякоть, работы нет.

«Это не может продолжаться вечно!»

Ура, работа! Десять дней разгружал вагоны — футболка мокрая и черная от угольной пыли. Проклятые кеды расползлись — плевать! Вернул тетке долг и рассчитался за квартиру — приятно было отдавать честные цветные бумажки. Чувствую боль в груди. Простудился?..

Когда работаешь — не так одиноко. Вокруг люди: смеются, пьют портвейн и травят байки. Какие милые алкаши.

Месяц на разгрузке вагонов. Кажется, я серьезно болен. А чего я хотел — в футболке под осенним дождем…

«Еще пару месяцев — и куплю себе куртку. Ничего, ничего, прорвемся! Где наша не пропадала!»

Не смог подняться на работу. Сухой кашель раздирает легкие. Заварил чай с лимоном. Как удачно, что купил на днях лимон. Слабость, липкая и жаркая, растекается по телу, ах, как не вовремя! Ничего страшного, пройдет.

Заходила хозяйка, посмотрела на меня и ушла, ничего не сказав.

Все пройдет, мелочи жизни.

Голову стянуло тугим обручем, а в груди поселились ежи, надоедливые и злые. От натужного кашля вздуваются жилы на шее и темнеет в глазах. Хозяйка вызвала участкового врача. Какой неприятный тип — говорит в сторону и брезгливо. Хотя чего еще можно требовать за такую зарплату… Спрашивал, есть ли у меня тот, кто будет делать уколы. Я ответил, что у меня такого человека нет, и попросил прописать таблетки. Он пожал плечами — и нацарапал рецепт. От предложенных мною двадцати гривен не отказался, взял их, надменно поблескивая стеклышками очков, и посоветовал больше пить жидкости. Я пообещал непременно пить.

Ты совсем разболелся, — сказала хозяйка, когда врач ушел. Я в первый раз услышал человеческие нотки в ее голосе.

Да ну, отлежусь.

Доктор сказал, что лучше в больницу…

Да в какую там больницу! Кх­кхех… Там без денег даже воды не дадут…

Это точно, это точно… Может, куда позвонить, родным? Сказать, чтобы приехали или выслали на лечение-то… У тебя родные есть?

Е… кхе-кхе… Есть. Не надо звонить. Хотя… У вас телефон есть?

Есть телефон, в моей комнате.

Можно я позвоню по межгороду? Я быстренько, минуту всего… Я отдам за переговоры.

Она замялась на мгновение и согласно кивнула:

Давай. Пойдем, проведу.

Я крутил диск на старом желтом телефоне, поглядывая в блокнот; ноги дрожали от слабости, а по спине тонкой струйкой сбегал пот.

Алло… Марина Сергеевна? Здравствуйте… кхе-х.

Андрей? Здравствуй! Что с твоим голосом?

Все хорошо… А Лёша дома?

Лёша? Да ты что, Андрей, разве не знаешь? Его же в Крым перевели, на Ялтинскую таможню…

Да вы что!

Он уже неделю как уехал…

Здорово, Марина Сергеевна, а телефон его не дадите?

Сейчас, сейчас, конечно, Андрей… Пиши. Пишешь?

Подождите секунду, — я увидел карандаш рядом с телефоном и схватил его радостно. Все складывалось в мою пользу. — Да, записываю…

Пиши… Ноль, шесть, пять, два… шесть…

Чего еще можно было желать в этой жизни? Друг рядом, в каких-нибудь восьмидесяти километрах! В голове прояснилось и даже, кажется, резкая боль в груди поутихла…

— …два, один, — закончила диктовать Марина Сергеевна и спросила озабоченно: — Ты точно в порядке? Голос у тебя какой-то… Заболел?

Приболел малость, — радостно ответил я. — Совсем немного.

Двухстороння эта… пвевномия, — подсказала старуха за спиной, — ага, совсем немного.

Спасибо, Марина Сергеевна, до свидания.

До свидания, Андрей.

Можно еще позвонить? — спросил я хозяйку и начал накручивать диск, не дождавшись ответа.

«Только бы взял трубку, только бы взял! — пульсировало в голове. — Только бы на месте был!»

Алло! Лёха! Брат, это ты?

Кто это?

Копылов это. Лёха, ты чего, совсем забурел? Кхе-х… Своих не узнаешь?

Андрюха, вот здорово! Ты где?

Где-где… Сам знаешь. В Симфике. Тут такое дело, Лёха…

Класс! Надо встретиться, обязательно! Блин, вот дела!

Какие разговоры! Лёха, у меня тут…

Слушай, вот уж не ожидал. Я совсем недавно сюда перебрался. Несколько дней… А ты как узнал телефон?

Звонил домой тебе. Мама твоя сказала… кх... Лёха…

А ты чего там кашляешь? Курить меньше надо, курилка.

Лёха, да послушай ты! Я тут заболел, кажется, серьезно… В больницу надо. А как назло — ни копейки. Лёха, выручай, ты ж меня знаешь, за мной не заржавеет. Отдам, Лёха. Совсем погано, черт… кхе­х­х… Выручай, дружище.

Слушай, тут такое дело…

Лёха, ты же знаешь, я бы не звонил даже. Но чувствую — кирдык… Обратиться не к кому больше, Лёха, — я вдруг понял, что зря все это говорю. — Лёха…

А ты родителям своим звонил?

Лёха, да не могу я родителям, пойми… Долго объяснять… Я бы не звонил тебе по мелочам. Просто все серьезно, Лёха… Я ж не за советом к тебе, Лёха… я ж как к другу… Выручай, мне надо-то немного…

Ты понимаешь, я же только переехал, денег в обрез. Диван вот надо купить. Представляешь, спать не на чем. Андрюха, я помогу, какие вопросы! Обязательно… Вот только разгребу немного… Просто новое место, то да се… и начальнику надо что-нибудь… Но я помогу, друзья мы или нет! Выкручусь только. Слушай, мне бежать пора, служба — дело такое. Я тебе на днях перезвоню, решим твой вопрос. Ага?.. Не падай духом, дружище. Давай, жму лапу. На днях. На днях перезвоню.

Лёха положил трубку, даже не спросив номера, по которому звонить. Он положил трубку, чтобы больше никогда мне не звонить и никогда меня не видеть. Ялтинским таможенникам не нужны больные и нищие друзья.

 

* * *

«Перед выходом группа построилась, и я проверил готовность каждого. Кажется, все было в порядке, только заспанный Генка Лебедев растирал ладонями лицо и зевал.

Успел отдохнуть?

Нормально, командир. Чуть-чуть штормит, но по дороге разойдусь.

Хорошо. Повторяю для всех. Выдвигаемся в следующем порядке: первый — Лебедев, за ним — Михалыч, Азизов и я. Погорелов замыкающий. Дистанцию в колонне держать метров пять, максимум семь. Во время движения не разговаривать и не курить. Через два часа привал. Вот тогда и покурим. Если меня убьют, старший — Погорелов. Если и его — Лебедев. После Лебедева — Азизов. Все ясно?

Угу.

Так точно.

Ясно.

Да.

Ребята… — я замялся, подбирая слова. — Может, кто-то хочет остаться? Пока еще не поздно.

Никто не ответил. Я оглянулся на лагерь за спиной, такой уютный, надежный и обжитой. Кеша в этот момент высунулся из штабной палатки и помахал нам рукой. Столетова не было — он пошел проверять караульных. Я махнул Кеше в ответ и, уже глядя на Лебедева, скомандовал коротко:

Вперед!

Поначалу мы старались соблюдать тишину, но потом осмелели и шли размашисто, с хрустом наступая на ветки; Лебедев, который еще студентом облазил все окрестности с туристической группой, вел нас уверенно и быстро. Первые минут двадцать я тревожно вглядывался в черноту обступивших нас деревьев, но дыхание сбилось от быстрой ходьбы, а лямки вещмешка беспощадно впились в плечи; усталость вытеснила страх и чувство осторожности — я уцепился взглядом за маячившую впереди, бледную от лунного света фигуру Руслана и больше по сторонам не глазел, стараясь не отставать.

 

Крым — лучшее место на свете. Только здесь и можно жить, — повторял один мой товарищ, Серёга Орлов, изможденный душными киевскими пробками. — Хочу иметь тут ранчо и пещеру с персональным драконом.

А что тебе здесь нравится? — спрашивал я, предвкушая его злые и точные ответы.

Тебе не понять, Андрюха, — он печально смотрел на меня, как на глупого ребенка. — Вы тут живете в тепличных условиях. Природа шикарная, климат, море и люди. Люди… Ты просто не замечаешь, ты же внутри этого рая. Люди! Люди — самое главное. Вот в Киеве, например, одни шакалы. Трусливые и жадные. А тут — русские, совсем другая порода, мощь, внуки героев. Ну в Киеве тоже русские есть, но они сдались. Перекрасились. Приспособленцы. Легли под холопов и испортили себе карму. Да что тебе объяснять! Живи и радуйся.

Если бы я верил во все эти буддистские штучки, я бы согласился с Серёгой и даже добавил бы, что мы все порядком подпортили себе карму — и не в тот момент, когда начали убивать запов, и даже не когда позволяли растаскивать нашу родину на куски — тогда уже поздно было. Нет. Мы все испортили, приняв правила чужой игры. Мы, русские, стали каяться в грехах, которые к нам отношения не имеют, мы начали посыпать себе голову пеплом за поступки, достойные орденов, мы, потомки великих, стали стесняться своего родства и отрекаться, и жаться на обочине чужой истории и чужой же идеологии. Мы поверили в рыночные отношения, не понимая, что это быстрый путь к смерти. Потребление завело человечество в тупик, и мы, как коровы, покорно пристроились в очередь на бойню. Я не герой, но я буду сопротивляться, черт побери, и есть еще люди, которые думают так же… Я живо себе представил, как потомок монгольских кочевников, гордый Серёга Орлов лихо отстреливается из карабина, защищая свою фазенду под Киевом от запов, демократии, банковских афер и гей-парадов…

 

Задыхаясь, я шел по лучшей на свете земле. В мои легкие со свистом врывался лучший в мире воздух. Меня окружали лучшие из лучших: спокойный Генка Лебедев, усталый и смелый от горя Михалыч, упрямый Сашка Погорелов и русский татарин Руслан Азизов.

Мы шли выручать моего лучшего друга Женьку Гривастова и еще многих хороших и надежных ребят — я не знал их лично, но был уверен, что на них можно положиться. И еще я надеялся, что мы успеем.

На привале мы услышали звуки недалекого боя.

Мы уже близко, — прошептал Генка, вытирая пот со лба. — Опережаем график. Фу-у… несемся как кони. Вы все там живы? Не умотал?

Михалыч жадно пил воду из фляги и что-то промычал.

Что, Михалыч? Ножки коротенькие? — Сашка Погорелов закурил, но, закашлявшись, тут же выкинул сигарету. — Вот черт… А ты быстрее перебирай копытцами.

Да пошел ты, — устало ответил Михалыч, закрывая флягу.

Хватит трепаться, — предупредил я, прислушиваясь. — Надо поторопиться, наши еще держатся. Представляю, какая там мясорубка…

Теряем время, — сказал Погорелов.

Вперед. Особая осторожность. Запы наверняка близко.

Ко мне подошел Лебедев.

Слушай, командир. Я думаю, наши засели или в монастыре, или в пещерном городе. Давай так — подойдем к Чуфут-Кале со стороны Восточных ворот. Запы если и атакуют лагерь, то с юга, со стороны города. Нам пробиваться там бесполезно. Там дорожка узкая мимо Свято-Успенского монастыря, если окружат — все, отвоевались… Да и через город, я думаю, не пройдешь. Точно не пройдешь. Так вот, заходим с востока и смотрим, что к чему… Ну и дальше — по обстановке, как говорится… Вот такое мое предложение.

Ну, ты местный, тебе виднее. А что Руслан думает? Руслан, что скажешь?

Гена правильно говорит. Через город не получится.

Хорошо. Значит… так и поступим. Давай, Гена, веди. Все, разговоры закончили. Оружие к бою. Только пока на предохранители поставьте… Внимательнее, я прошу, внимательнее! Гена, давай уже, веди, чего чешешься…

Через полтора часа мы были у Восточных ворот. Стрельба стихла давно, когда мы еще поднимались на соседнюю гору и шли цепочкой вдоль ущелья. Руслан повернулся ко мне, в глазах его читалось отчаяние — кажется, мы опоздали. Генка ускорил шаг — мы почти бегом спустились вниз и выскочили на древнюю дорогу, ведущую на плато Чуфут-Кале. И тут нам стали попадаться первые трупы, лежащие и на обочине, и прямо на неровной каменистой дороге; сначала редко, потом все больше и больше, а ближе к воротам — уже грудами.

Запы? — спросил догнавший меня Сашка.

Да кто их разберет, — я убрал палец с курка, боясь непроизвольно выстрелить.

Это не сегодняшние. Запах. Сильно разложились.

Вижу. А где сегодняшние? Может, внутри? — Меня мутило. Больше всего сейчас я боялся потерять сознание и упасть рядом с телами запов. Или не запов?..

Командир, наших нашли, — Лебедев подавал знаки руками, стоя рядом с открытыми настежь воротами.

В скальном углублении было организовано пулеметное гнездо. Я заглянул туда на мгновение и отпрянул, живо представив все, что тут произошло. Пулемет и два бойца. Они держали оборону. Видимо, долго. Трупы на дороге — их рук дело. Они истратили весь боезапас и стали отстреливаться из автоматов. Скорее всего, один из них не выдержал и побежал. Запы догнали его и растерзали. Вот он, недалеко лежит, прижимая черными руками автомат к распухшему животу. Второй до последней секунды оставался на посту — когда разъяренные запы уже прыгали на него сверху, он взорвал гранату, превратив все вокруг в узком каменном углублении в кашу.

Тихо и смрадно.

Господи, господи… — шептал Михалыч за моей спиной.

Луна освещала горы вокруг, серебрила лица погибших — и наших, и запов. Надо было действовать дальше, искать живых, а я не мог пошевелиться и дать указания.

Командир, — Генка потряс меня за плечо. — Командир… Андрюха, че делать будем?

Я стряхнул оцепенение, снял автомат с предохранителя — и этот тихий щелчок привел меня в чувство.

Заходим в город, проверяем пещеры, ищем наших. Что делать с запами — вы знаете. Главное, найти командира лагеря, если он жив. Но даже если убит — все равно найти. У него должны быть бумаги, записи. И рацию найти надо. Идем цепью. Медленно. Слишком тут тихо. Я не думаю, что запы могут маскироваться и соблюдать тишину. Поэтому одно из двух — или ребята отбились, или запы уже ушли. Предлагаю подавать сигналы, чтобы наши пацаны по нам же не саданули с перепугу.

Какие сигналы? — спросил Азизов.

Примерно так, — я первым вошел в ворота и крикнул: — Мы бойцы Оплота номер семь. Живые есть? Не стреляйте! Мы бойцы Оплота. Не стреляйте!

А­а! — донеслось из темноты.

А если запы отзовутся? — осторожно поинтересовался Михалыч.

Ты тупой? Запы не разговаривают. Это всем известно, — Сашка Погорелов нервно дернул плечом, скидывая автомат.

Ну… мало ли…

Ребята, есть живые? Мы бойцы Оплота,— повторил я. — Не стреляйте!

А-а! Де-е!

Есть живые! — закричал Лебедев обрадованно. — Не зря шли, блин, есть живые! Слышите? Есть!

Цепью вперед! — я почувствовал, как в груди зашевелился тугой и болезненный комок нарастающей нервной радости. — Мы бойцы Оплота! Не стреляйте! Живые есть? Отзовитесь!

А-а!

В древнем городе, заваленном свежими трупами запов, мы нашли пятерых живых оплотовцев. Они сидели, прижавшись друг к другу в квадратном углублении, которое раньше было то ли складом, то ли фундаментом дома какого-нибудь состоятельного караима. Патроны у них закончились, и они стащили в это помещение все оставшиеся гранаты, ракетницы и три канистры с бензином, ожидая последнего штурма, готовые подорвать себя вместе с запами. Но запы больше не атаковали. Время шло, но ничего не происходило. Они уже сидели так несколько часов в полной тишине, ожидая смерти, боясь выходить и боясь заснуть от усталости хоть на секунду.

Мы б не сдались, ребята, мы бы никогда, — худощавый боец в черной куртке сбивчиво тараторил, вылезая из укрытия. — Ребятки, мы бы… Патроны кончились совсем. Но мы бы никогда, если бы патроны… Мы знамя вынесли. Миша, покажи знамя. Сохранили… Миша!

Ты с гранатой поосторожней, — Сашка опасливо отстранился от него. — Ты это, дай ее сюда. Ага, пальцы расцепи. Усики не разжимал? Вот и молодец. Давай сюда, говорю тебе! Вот так, хорошо.

Миша, покажи знамя. Сберегли мы…

Миша, здоровенный толстяк с добродушным и румяным лицом армейского повара, вытащил из-под майки аккуратно сложенный флаг. Он так и сидел в укрытии, этот Миша — в спортивных штанах, белой майке и резиновых шлепанцах.

Вот.

Молодцы, что сохранили. Это ваше знамя, пусть у вас и остается, — я повернулся к Погорелову. — Выдайте патроны ребятам… А где же запы?

А черт их знает. Это уже второе нападение. Первый раз — три дня назад…

Почему же мы не слышали? — перебил его Михалыч.

Не знаю… Тогда дождь был… и гроза.

Точно!

Может, и не услышали. Мы тогда отбились. А сегодня совсем плохо было. Сначала мы оставили монастырь. Не удержали. Монахи в храме наверху заперлись и не ушли с нами... Как мы запов косили! А их — тьма! Совсем озверели…

Понятно, — меня интересовал еще один вопрос: — А где командир?

Женя? Не знаю, — потупился боец. — Он штаб охранял. А мы — ворота.

А сколько вас всего было в лагере?

Сорок два человека, — ответил толстый Миша, продолжая сжимать в руках знамя.

Сколько?! — удивился я. — Сорок два? Ничего себе!

И еще десять монахов, — добавил Миша.

Вот это да… Веди меня к штабу, будем командира искать. Погорелов, Лебедев, продолжайте поиски. Сорок два человека! Должен еще кто-то остаться. Соседи, присоединяйтесь к моим ребятам, давайте, включайтесь скорее. Михалыч, Азизов — со мной. Миша, показывай дорогу.

Мы некоторое время шли, петляя между зарослями шиповника и руинами старинных построек, пока Миша вдруг не остановился возле самого обрыва.

Смотрите, там вход в штаб, — показал он на квадратное отверстие в скале. — Вход. Не видно никого… Странно. Осторожнее, там ступеньки крутые прямо вниз…

Есть у кого-нибудь фонарь? — спросил я и, не дожидаясь ответа, заглянул в черноту. — Эй! Есть кто живой? Жека! Ты там? Не стреляй, свои!

Сами не стреляйте, — донеслось в ответ. — Аккуратнее, выхожу.

И из отверстия выполз, отряхиваясь, Лёха, мой бывший друг и теперь уже бывший таможенник. Он усмехнулся, глядя на меня, и сказал:

Ну привет, запы! Чего рты раззявили?

Я стоял, онемевший и растерянный от этой неожиданной встречи; при звуках знакомого голоса в голове пронеслось сразу несколько взаимоисключающих предположений.

Лёха?

Он не наш, — зашептал мне сзади на ухо Миша. — Он не наш. Не из нашего лагеря…

Слушай, Лёха, — в голове словно щелкнуло что-то, и недоброе предчувствие кольнуло в висок, — слушай, а это не ты в эфир выходил вечером?..»

 

* * *

Пневмония. Липкий сон и пробуждение, словно после тяжелого похмелья. Суставы выворачивает, а на груди — тяжелая плита.

Здравствуй, отец.

Он приехал внезапно, очередным удушливым утром, словно из другого мира — деловитый и бодрый, слишком деловитый и нарочито бодрый; вокруг все завертелось, изменилось, упорядочилось и потеплело. Вещи и люди закружились, подчиненные его воле — милые и послушные, мягкие и услужливые. Появился недавний врач с медсестрой. И с этих пор медсестра стала приходить ежедневно: мне под мышку градусник, потом — укол, таблетки аккуратно в горсточки на три приема, пошептаться с отцом; и вечером снова — градусник, укол, таблетки и беседы о жизни. Хозяйка забегала каждые полчаса: «Раскладушка вот, пользуйтесь. Вам удобно будет?.. Белье постельное. Чистое, вы не подумайте… Варенье малиновое для вашего сыночка. Сама варила. Полезно от температуры»… Все вдруг и сразу ему подчинились и стали в одно мгновение ему обязаны чем-то, словно он барин, облагодетельствовал их своим приездом; при этом деньги он принципиально не раздавал, лишь улыбался величественно, и за этой улыбкой проглядывали грохочущие танковые армады и любовь к подчиненным, и ядерные вспышки, и жалость к каждому отдельному солдату… Эх, не развались Союз, командовать ему как минимум округом!

Сергей Семеныч, вот курицу купила, как вы просили. Бульон варить? — хозяйка протягивала ему завернутую в кулек ощипанную тушку.

Варвара, — он уже узнал, как ее зовут, а я так и не удосужился за несколько месяцев, негодяй, — я же просил домашнюю. Домашнюю, а не бройлеров американских.

Да вы ж посмотрите, Сергей Семеныч, какой же это бойлер? Разве это бойлер? Не бывает таких бойлеров. Домашняя, самая что ни на есть. Травку ела, камушки клевала, на воздухе… Сами посмотрите…

Хорошая вроде, — соглашался отец. — Вари!

Лапши, лапши добавить?

Лапши? Можно и лапши, — отвечал отец.

А потом сам накрывал мне обед на низком столике, подтянув его к кровати: ложки, вилки, салфетки, хлеб, нарезанный толстыми скибками, зеленый лук, умытый, словно в росе, огненный бульон с лапшой: «Рубай!»

Я ел и слабел мгновенно, проваливаясь в хрупкий, но оживляющий сон.

Спи, спи. Набирайся сил.

Сам отец спал на раскладушке. Днем он развивал бурную деятельность, носился по рынкам и магазинам, руководил приготовлением супов и борщей, вел околонаучные беседы с медсестрой о здоровье и новейших препаратах против экземы, а с хозяйкой — о ценах на картошку и сахар. Он только со мной не говорил, не говорил о самом главном — о моем побеге.

И только через пять дней, когда я уже не таял, словно свеча, от температуры, он присел рядом на кровать, пощупал мой, в мелком бисере пота, лоб и спросил, что же я дальше собираюсь делать.

Не знаю, па… жить.

Ну это понятно. Возвращаться не думаешь?

Па…

Да я так спросил… Безо всяких этих… Тебе решать. Мог бы, правда, со мной прежде поговорить. А то уехал — ни ответа, ни привета…

Пап… Ну…

Мы с тобой всегда понимали друг друга, мужик поймет мужика. Ну ладно, с нашими бабами тебе не хотелось общаться — сопли размазывать, все эти подколки бесконечные, виляние туда-сюда, маразм несусветный… Но со мной, со мной ты мог посоветоваться?

Па, да послушай!..

Да я теперь послушаю, чего ж я приехал... Послушать. Ладно, решил уехать — и уехал. Значит, так надо. Ты просто объясни мне одно: что с тобой творится?

Не знаю, папа. Все не так. Нет, ты не подумай, что я тут валяюсь весь из себя мыслитель великий. Понимаешь… Что-то произошло. Не знаю уж, когда. Может, год назад, может, пятнадцать. Не могу сказать. И дело не в Людке и в ее выкрутасах, — я сбился на секунду. — Дело не в ней, хотя и в ней тоже, конечно. Дело вообще во всех людях. И во мне. Понимаешь, все стали пренебрежительные такие — представляешь, шесть миллиардов пренебрежительных людей… Раньше мне казалось, что человечество — это… как вода, как океан, что ли. Все вместе, хоть и разные… Но единый организм, понимаешь? А теперь… Как градусник — разбился об пол, и ртуть раскатилась по углам — маленькие такие шарики, лежат себе, испаряются. Мы что-то раньше делали вместе, строили, воевали, голодали… неважно, ну хоть температуру показывали, а теперь — хрясь, исчезаем поодиночке в пыльных углах, при этом еще и воздух отравляем своим умиранием. Все одиноки, папа. Все. И я это говорю не потому, что тут шлялся один, и всем было на меня наплевать. Наплевать, кто этот парень, чего он тут идет, что с ним будет дальше… Нет, я и раньше это чувствовал. Работаешь — для себя, потому что жрать надо, дети голодные, жена пальто новое хочет, а потом и себе кроссовки. Да не в кроссовках дело… Знаешь, все дачи себе строят. Домики Тыквы. И сами… как тыквы. Им все равно где строить. Нет Союза — будем на Украине, не будет Украины — хоть в Гондурасе… А еще лучше сразу туда, где все устроено, чтобы не напрягаться… Не знаю… Это уже не народ, папа. Люди без родины — это не люди. Тут не в границах дело, границы — дело такое, временное. Это внутри каждого. Это внутри — все, что ты любишь, и люди, и книги, и могилы родных, и детские воспоминания, и все, во что веришь — все внутри помещается. Так вот, там, внутри, сейчас ничего этого нет… Там только желудок, папа. А я не желудок, понимаешь? Может, я не большой герой или там патриот. Но не желудок — это точно. Я так не могу. Не хочу больше ни бухать, ни врать ради денег или спокойствия, хоть бы и семейного… Не хочу… Па, ты прости… Я чего-то разошелся… Вроде как оправдываюсь…

Чай будешь?

Па, ты чего? Ты хоть слушал меня?

Слушал? — переспросил отец, разливая чай в щербатые фарфоровые чашки. — Слушал?.. Да я готов подписаться под каждым твоим словом, да и еще добавить. Тебе с лимоном? Ну да, с лимоном… Пей осторожно. Кипяток совсем… Вот ты все правильно говоришь… И раз уж у нас такой диспут философский организовался, я без иронии… Так вот скажи мне, что для человека в жизни самое главное?

Ну так вот сразу… Ну… жизнь. Жизнь — самое главное… Или дети. Дети? Или любовь…

Смерть. Смерть — самое главное.

Ну ты загнул…

Загнул? Давай тогда по порядку. Первое, что ты сказал про жизнь — просто мастурбация, прости уж меня, жизнь ради жизни… и все такое. Софистика. Дети?.. Ну а если нет детей? Ну не дал бог. И что? Что тогда?! Что, человек тогда зря живет? Бесполезный, ненужный? Побочный продукт человечества? Чушь. Значит, у него другое предназначение… Любовь, ты говоришь? Любовь, конечно, это очень важно, без нее никак… Но любовь — это чувство, и если бы она была самым главным в жизни, зачем нам тогда руки, ноги, голова и все остальное? Были бы бесплотными духами, способными только любить, без всяких атавизмов и… как их там… рудиментов. Нет. Смерть оставляет тебя один на один с самим собой. Первый раз ты можешь посмотреть на себя без суеты и вдруг все понять — зачем да почему. Все понять и про себя, и про жизнь, и про бога. Это настолько важный момент, что вся предыдущая жизнь — только подготовка к смерти…

Прямо самурайство какое-то…

Оставь самураев в покое. Пусть они себе животы вспарывают сколько угодно. Это их персональное дело. Так вот, ты про дачи говорил. Теперь представь: живет себе такой Тыква, по кирпичику собирает домик, собирает всю сознательную жизнь. Картонки, шифер, гвозди, рейки какие-то ищет… Тащит. Всё, собрал. Сто лет собирал — собрал. Пожил три дня — и умер. Осталась после него хибара и внуки-тыквы, ходят по инстанциям и судятся за груду хламья. Все. Или еще, другой пример. Какой-нибудь безымянный боец за дело рабочих и крестьян… Ни дома, ни семьи, голодный вечно, вши… Вся его жизнь — работа подмастерьем у бондаря да бой в холодной степи. Ничего после него не осталось. Домом не обзавелся, семьи нет, детей — соответственно… Первый все делал ради того, чтобы на собственной даче чайку попить, всю жизнь на это потратил, понимаешь? А второй жил, чтобы у каждого через сто лет дворцы были. Ведь он понимал, когда лежал в окопе, что не увидит ничего светлого при жизни. Не успеет. Зато другие уж поживут за него! Он не для себя вроде жил, понимаешь, а умер — и получилось, что для себя… Парадокс такой. Ты улавливаешь, о чем я?

Па, я улавливаю. Я давно все это улавливаю… Я просто не знаю, что мне дальше делать…

Дальше? Знаешь, я вроде приехал, чтобы тебя забрать домой. Мать накрутила меня, сам понимаешь. Но я даже не знаю, надо ли тебя уговаривать… Живи, — отец улыбнулся, как редко улыбался — чуть лукаво сощурив глаза. — Живи здесь, разбирайся, ищи свою стаю. Без стаи человек не может. Ты сам сказал — как ртуть рассыпанная. Но ты справишься. Я думаю, что если тебя не начнет заносить, то все будет хорошо. Живи…

И готовься к смерти, — улыбнулся я в ответ.

Ну-ну, ты палку не перегибай. Постарайся не слишком увлекаться, а то начнешь тут бегать с шашкой наголо… Ты, главное, нас с матерью не забывай. Нам уже не по семнадцать лет, старики совсем, и сыновей у нас не двадцать, а один. Звони чаще. Помни, что мы тебя любим, и если что…

Не будет если что, папа. Все будет хорошо.

И отец уехал, оставив в углу сумку с моими зимними вещами, деньги на тумбочке рядом с телевизором и легкую печаль расставания с человеком, который тоже сомневается — и, сомневаясь, надеется. Он уехал, и жизнь пошла совершенно по-другому, словно отец снял проклятие безнадежности и унес болезнь, поселив во мне тепло и энергию.

Вся моя старая жизнь серела с каждым симферопольским вечером, утончалась, становилась прозрачной и призрачной, трескалась, рассыпаясь от резких гудков локомотивов на сортировочной станции. Я звонил родителям и бодрым голосом докладывал о своем здоровье, я звонил Кате и тоже пытался бодриться, но чувствовал, как она удаляется от меня, втянутая в круговорот новой для нее студенческой жизни: лекций, семинаров, вечеринок и пьянок в общаге.

Приедешь летом ко мне? — спрашивал я.

Не знаю, мы тут с ребятами… компанией собрались на Азов. Понимаешь?

Ясно, — отвечал я.

Действительно — ясно. Что ж тут неясного?

Я маленький шарик ртути, закатившийся в щель между половицами.

 

* * *

Работа появилась случайно, когда я неожиданно теплым ноябрьским вечером вышел в магазин за хлебом. Возле соседних ворот в капоте своей старенькой «мицубиси» копался Ашот, злой как черт, весь с ног до головы вымазанный маслом.

Эй, сосед, курить есть? — окликнул он меня, вытирая руки ветошью.

Я протянул ему пачку, дождался, пока он закурит, и поинтересовался, что с автомобилем.

Карбюратор, маму его! Тут такие карбюраторы стоят — не разберешь. Или не карбюратор… Все перебрал, вымыл, собрал… свечи поменял. Не знаю. День поработает — наутро стоит мертвая. И все заново. Что такое, не знаешь?

Я пожал плечами — с техникой у меня были нелады.

Тут еще дом затеял строить, — продолжал Ашот, затягиваясь яростно. — Зачем дом? Жить, что ли, негде? Лучше бы машину новую купил. Так нет же, весь мозг проела — давай строиться. Жена. Она у меня русская. Командир. Понимаешь меня? Куда годится, чтобы командир — жена?

Понимаю, — согласился я. Меня занимал этот ничего не значащий разговор. Ашот говорил по-русски правильно, практически без акцента, но армянский темперамент захлестывал его речь.

Ты же Андрей? Тут рядом живешь?

Ага…

Знаю. Отец к тебе приезжал недавно. Армянин?

Кто армянин?

Ну… отец — армянин?

Почему армянин?

Хороший человек. Культурный. А ты чем занимаешься?

Да так… за хлебом иду. А вообще — работу ищу.

Понятно, все сейчас ищут. У меня тоже торговля не идет совсем. Обувь вожу из Турции. Хорошая, не фуфло какое. Кожаная. Не берут. А тут еще дом этот, — он опять начал заводиться. — Коробку выгнал в три этажа, а дальше — тормоз. Все, деньги кончились. Делать надо? Надо! Каждый день, каждый день — когда да когда… А что мне делать? Нутрянку надо? Надо. Шпаклевка там, понимаешь, краска, обои… Окна надо? Надо. Линолеум? Надо. Паркет, плинтуса… Кафель! Все ж деньги стоит. Три этажа! Взял Овика, племянника, работать, такое натворил — криво все. Грязь развел. Краску забыл закрыть — высохла. Целое ведро. Хорошая краска. Выгнал я его. Скандал был… Все. Нету стройки. А где работников взять? Все пьют или воруют… Слушай, а ты умеешь всякое… по стройке?

Учился на штукатура, давно, правда... Умею, в общем. А что?

Ты вроде не пьешь. Ни разу не видел.

Нет, не пью.

Слушай, помоги, как брата прошу. Я много платить не могу, сам понимаешь, торговля совсем не идет… А ты же все равно работу ищешь… и живешь рядом, сосед… Поможешь потихоньку: там покрасишь, там — плитка, там — обои… А еще обедать с нами можешь. Я буду подкидывать денежек, ты не волнуйся…

Да я и не волнуюсь, — но я немного кривил душой, волновался я, волновался. Еще бы, мне предлагали работу после бесконечно долгого, как мне казалось, вынужденного безделья.

Пойдем, пойдем, дом покажу. Посмотришь, что да как. Пойдем…

Да я за хлебом в магазин.

Успеешь, магазин круглосуточный. Пойдем, с женой познакомлю. Обрадуется, — он хлопнул крышкой капота и почти силой потащил меня в дом…

Со следующего дня я принялся за работу. Сначала — беспокойно, не зная, за что взяться в первую очередь, поэтому хватался за все сразу, а потом освоился, и дни потекли размеренные, насыщенные цементной пылью, запахом краски и вкусными обедами русской жены Ашота — Ольги. День за днем — шпатель, ведро, кисть, отвес, правило, борщ, клей, обойный нож, долма, а по воскресеньям — шашлык, приготовленный лично хозяином дома.

Если он тебе денег давать не будет, ты мне говори, — шептала мне Ольга, — знаю я их породу хитрую. Я ему быстро такой танец с саблями устрою!

Но Ашот платил, не дожидаясь танца с саблями. Немного, как и обещал, но регулярность этих небольших выплат позволила мне зажить даже с некоторой роскошью, — я стал отсылать деньги дочери и посещать соседнее кафе, где заваривали изумительный жасминовый чай в глиняных китайских чайниках. Конечно, я мог выпить чаю и дома, но это был особый и важный ритуал для меня, одинокого в этом городе, — сидеть за столиком, дожидаясь официанта, курить и рассматривать посетителей. Раз в неделю пить жасминовый напиток и ходить в зажатый между большими банковскими зданиями магазин «Букинист» — вот и все мои развлечения, не так уж мало. Так прошел год… и еще полгода; я мечтал, чтобы ремонт трехэтажной громадины не заканчивался, но Ольга хотела скорее ощутить уют нового дома, поэтому Ашот нанял мне в помощь еще троих работников. Это были профессиональные строители и не менее профессиональные бездельники.

Слушай, брат, — удивлялся Ашот, — как ты с ними справляешься, а? Это же не люди, это коровы. Они же спят на ходу. Тебе надо свою бригаду создавать, когда у меня закончишь. Я тебе подкину работы. Земляк приехал недавно, строится тоже, рядом с городом. Я посоветую тебя. Обещаю.

Он не обманул меня. И я собрал свою бригаду, и строил дом земляку Ашота, а потом другу земляка Ашота и еще каким-­то друзьям и землякам; у меня уже было три бригады, и я переехал от Варвары в маленькую, но уютную квартиру в центре, где не было слышно поездов; я пустил корни, я купил машину, но продолжал испаряться, по-прежнему одинокий.

Дневное время спрессовано в кирпичи, упаковано в мешки с цементом; если за рулем — радио, в обед — промежуточная усталость, газета, кефир, сигарета и краткие распоряжения подчиненным, потом снова — машина, радиовинегрет, в бак — бензин, в кафе — чай, с заказчиками — размер камина, работникам — зарплата; и завертелось уже до самого вечера, без мыслей, переживаний и комплексов. Но вечер, вечер все расставляет на свои места — он беспощаден к тем, кто приходит в безлюдные квартиры и заставляет себя жарить яичницу, беспощаден к людям, чьи телевизоры разрываются многоголосьем в пустых и гулких комнатах; вечер готовит тебя к ночному холоду бессонницы, высасывающей из тела остатки жизненной энергии. Господи, все возвращается назад. Невозможно убежать от беспощадного ритма борьбы за жизнь. Ты можешь жениться и развестись. Сто раз жениться — и столько же развестись. Можешь пьяным сесть на поезд и уехать в Симферополь. Все, что угодно. Да хоть застрелись. Но утром ты должен втиснуться в машину и ехать зарабатывать деньги, чтобы ходить в магазин, заправлять машину, платить кредиты, покупать сигареты и новые ботинки… Ночь длинная, и до утра хватает времени возненавидеть все окружающее, особенно — телевизор, который показывает людей, делающих те же самые вещи, что и ты, ежедневно и с улыбкой, с отвратительно счастливой улыбкой людей, наслаждающихся этим процессом.

Если в ближайшее время что-то не произойдет, я сойду с ума…

А что должно произойти?

Не знаю, господи, я не знаю… Откуда я могу знать? Ну пусть приедет Катя… Отлично! Пусть приедет Катя, и мы с ней, например, будем гулять по набережной Ялты. И будет тепло… Вот, придумал! Пусть она бросит свой долбаный институт и приедет… Я прошу, пусть что-то такое произойдет!..

И произошло. Хотя Катя и не приехала…

 

Загруженный книгами, я шел из «Букиниста» к припаркованной на стоянке машине. Январский ветер до боли студил пальцы рук, которые обнимали увесистую стопку изданий — объемные Стругацкие, растрепанный Сэлинджер шестьдесят третьего года, «Бедные люди» Достоевского — худая засаленная на углах книжечка, четырехтомный Стейнбек. Я забыл дома перчатки, а в магазине беспричинно отказался от предложенного продавцом пакета. А теперь шел и проклинал свою забывчивость, отягощенную элементарной бытовой глупостью. На небольшой площади возле памятника Богдану Хмельницкому стояли озябшие люди, и ветер рвал во все стороны невнятные мегафонные лозунги.

Ы-ы… потомки… кого… ять… и будем… да!

Флаги безжалостно хлестали зимний воздух. Я положил книги на скамейку, давая побелевшим пальцам передышку, и закурил, пытаясь согреться, хотя еще с армейских времен знал, что курение совсем не согревает. Впереди меня стояла невысокая девушка, размахивая бумажным российским флажком.

Против чего митингуем? — поинтересовался я.

Она повернулась — и люди исчезли, и холод перестал терзать пальцы. Я увидел ее всю и запомнил в одно мгновение: от мороза — слезинки в уголках глаз, из-под вязаной шапочки две рыжие кудряшки льются на щеку; я угадал ее хрупкое тело под длинным серым пальто. Мне в мгновение показалось, что я понял, кто она и зачем она тут, и зачем все это действие с флагами, и я, зачем я, и книги на скамейке, и все-все, что, наверное, можно было понять, на секунду заглянув в чужие красивые глаза.

Мы тут, скорее, не против, а за, — ответила девушка.

Мм… как вы сказали? — у меня вдруг сорвался голос, и я закашлялся неуместно и позорно.

День Переяславской рады сегодня…

А-а, рады… Да-да… Знаю. Хмельницкий, Бутурлин… боярин, который…

Вы не поддерживаете единство славянских народов?

Чего? А, нет, поддерживаю. Конечно, поддерживаю…

Вы русский?

Я? Да.

Так почему же вы не на митинге? — вдруг неожиданно строго спросила она, и я совсем растерялся.

Да… Я же тут. Вот… книги…

Продаете?

Что продаю?

Книги. Продаете?

Да нет, что вы, — я абсолютно потерял нить разговора, не понимая, почему я должен оправдываться перед этой напористой девушкой с волшебными глазами и в смешной вязаной шапочке. — Даже наоборот — покупаю… В магазине был. Вот, иду из магазина.

Лучше бы вы на мероприятие пришли, чем по магазинам ходить. А то все русские, а как надо — не достучишься, — и она отвернулась, покраснев, наверное, от негодования.

«Да что за черт!» — подумал я, собираясь уже уйти, но мне не хотелось, чтобы разговор заканчивался именно так — резко и глупо; совершенно невозможно, чтобы я ушел, а она осталась тут стоять. Я не мог этого допустить. Хотелось непременно оправдаться за что-то, невыносимо хотелось услышать снова ее голос, и я не мог даже себе представить, что больше никогда ее не увижу.

Да я же не знал, что сегодня у вас мероприятие…

Она резко обернулась, сверкнув на меня глазами.

А неплохо бы знать. Вы, наверное, заняты неимоверно? Весь в делах? Понятно. Все заняты. А потом жалуются на жизнь…

Да, в конце концов, почему я должен оправдываться?! — взорвался я от ее язвительного тона и оттого, что она мне мучительно нравилась. — Вы бы лучше поговорили с человеком, объяснили, если он не в курсе… А вы… Вместо того чтобы агитировать… Я теперь понимаю, почему у вас так мало народу стоит тут… Вы их всех распугали своими претензиями… Спасибо за информацию. До свидания!

Послушайте… Молодой человек… Послушайте! Извините меня.

Да ладно, я тоже… — книги выпадали из моих рук и никак не складывались в стопку.

Понимаете, холодно… Никто не пришел… Почти. Все такие равнодушные, а еще тут вы с книгами. Правда — извините.

Все, забыли, нет проблем, — подвел итог я и, внезапно решившись: — Давайте чаю выпьем. Вон кафе. А то замерзнем совсем. Пойдемте, никуда ваш митинг не денется…

Нет, не могу, мне еще флаги с ребятами в штаб тащить… И Лужин не выступал…

Кто?

Лужин. Вы что, не знаете? Да вы что! Лужин! Да-а… Вы действительно ничего не знаете. Если хотите, можете нам помочь флаги… Ах… у вас книги, забыла…

Да я помогу… У меня машина недалеко, за углом. Впихнем как-нибудь ваши флаги.

Ой, как хорошо! В штаб отвезете? Правда? Отлично. Там чаю и попьем. И поговорим. Я вас, кстати, с Лужиным познакомлю…

Я бы сначала с вами познакомился…

Ах да, — она вдруг словно оттаяла. — Лена.

Очень приятно. Андрей…

А вы не похожи на запа, Андрей…

На кого?

На запа. Поймете скоро…

Я часто потом думал: а что бы произошло со мной, не встреть я Лену тем январским днем? Что бы было со мной? Как бы я жил, испаряясь в новой отремонтированной квартире?..

 

В штабе остались только я, Лена и Женя Гривастов — нескладный высокий парень со странной привычкой называть всех окружающих демократами и либералами. При этом он презрительно кривил губы. И сразу становилось ясно, что он веселый и добродушный, а его хитрые и умные глаза озорно поблескивали из-под опереточно насупленных бровей. Остальные ребята уже разошлись, сложив в углу флаги и свернутые плакаты; собственно говоря, и мне можно было уходить, но не хотелось возвращаться домой; я пил уже, наверное, десятую чашку чая и слушал, как Лена с Женей обсуждают прошедшее мероприятие, подтрунивая друг над другом…

А кто забыл батарейки новые в мегафон поставить? — спрашивал Женя, испепеляя Лену взглядом. — Кто? Пушкин?!

А не женское это дело — с техникой возиться… Вот взял бы и поставил. Я за ними бегала в магазин. А как их ставить — не знаю. И знать не хочу — для этого мужчины существуют. Конечно, только не у нас! У нас одни буревестники, а как до батареек дело доходит…

Ленка, конечно же, только на тебе организация держится!

Нет, на тебе… Где твои хваленые патриоты? Почему сегодня не пришли? Холода испугались? А если война? Пульки будут летать, снарядики… Стра-ашно! А, Гривастов, куда делись твои войска? — Лена победоносно посмотрела на противника.

Ты бы перед человеком постеснялась, — Женя осторожно помешивал ложечкой чай в пластиковом стаканчике, и было понятно, что мое присутствие его совершенно не смущает. — Андрей подумает, что мы тут черт знает что, а не русское движение…

А это не посторонний человек. Пусть знает. Он наш. Он нам флаги довез до штаба. Пока некоторые прятались в соседнем…

Андрей, а ты чем занимаешься? — Женя отхлебнул чай и поморщился: — Горячий, черт.

Ты чего разговор переводишь, а? Стрелочник! Ты где…

Женщина, не мешай. Развела тут, видите ли, бардак и демократию. Никакой субординации. Видишь, я с человеком разговариваю.

Ах ты... — в голову Жени полетела скомканная листовка.

Не раскидывайся агитматериалами… Андрей, где работаешь?

На стройке.

Строителем?

Ну… скорее, прорабом.

А-а… Ну это нужное дело…

Мне было хорошо с этими людьми. Они мерзли вместе на митингах, пили чай в полуподвальном помещении, которое гордо называли штабом, они любили друг друга и уважали, поэтому могли безнаказанно подкалывать друг друга; это была стая, и мне хотелось быть среди них, людей, объединенных не работой, не деньгами и не водкой, а чем-то за пределами моих сегодняшних интересов, пока непонятным, но бесконечно заманчивым.

А что такое зап? — спросил я.

Зап? — Женя рассмеялся. — Зап… Ну… зап — это наша фишка. Сами придумали. Если просто — западник.

Типа — бандеровец?

Ну, нет, хотя бандеровцы — тоже запы. А вообще, либералы всякие и демократы…

О, опять завел волынку! — перебила его Лена. — Демократы… Чего ты их приплетаешь всегда? Правда — надоело. Андрей, слушай меня, а не этого монархиста в дубленке…

При чем тут дубленка? — возмутился Женя.

Все, я говорю. Запы — это все, кто попал под влияние западной цивилизации… Я понятно изъясняюсь?

Ну да, — неуверенно ответил я, — кока-кола, большие машины, негры в золотых цепях…

Кока-кола?.. Не актуально. Хотя и это тоже, но не только. Понимаешь, нас не зря в Союзе пугали западным образом жизни. Это… как бы объяснить… Как зазеркалье, там все наоборот. Русские, например, по природе своей коллективные интересы ставят выше личных, а там — чистой воды индивидуализм…

Война все на свои места расставила, — вмешался Женя. — Наши за родину погибали, за общее дело, за народ, а какие-нибудь французики — в штаны наложили и драпали. За две недели Францию сдали. Никакого сопротивления. А почему драпали? Трусы. Индивидуалисты. За шкуры свои тряслись…

Хороший пример, но не перебивай. Не перебивай, — Лена раскраснелась, похорошела необыкновенно, и я смотрел на нее, зачарованный, чувствуя, что пропадаю. — Слушай дальше... Для русского человека что самое главное?

Родина? — предположил я.

Ну… родина — несомненно… Но самое важное — стремление к справедливости. Понимаешь, у русского человека всегда внутри что-то болит. А что болит? Он чувствует, что вокруг творится несправедливость, и хочет ее исправить… Ты чувствовал когда-нибудь такое?

Да, — согласился я совершенно искренне.

Ну вот. Главное для русского — справедливость. А для запа — личный успех. Понимаешь, вещи совершенно противоположные. Русский за справедливость готов погибнуть, а зап для личного успеха все сделать может, хоть друга предать, хоть убить. Видел в фильмах америкосовских, когда человек подлость делает, заклинание такое произносит: «Ничего личного. Бизнес»? Видел?

Видел. Сто раз.

Ты про бога еще скажи, — подсказал Женя.

Без тебя знаю. Так вот, русский человек стремится к богу. А на Западе от бога убегают. В Англии, например, социальная акция. На автобусах их двухэтажных надписи: «Бога нет! Расслабься и наслаждайся жизнью». Ну или что-то вроде этого…

Агитируете? — в штаб вошел энергичный парень, которого я видел на площади с мегафоном. Он протянул мне руку и улыбнулся приветливо. — Лужин. Сергей Лужин.

Андрей Копылов.

Они тебя тут совсем охмурили?

Да нет, нормально все…

Леночка, сделай чай, пожалуйста. А лимон есть? Отлично. Спасибо, — Лужин присел за стол и устало, на несколько мгновений, прикрыл глаза. — Брр… еле ноги волочу. Устал что-то. Женя, докладывай про митинг. Хотя, к черту, сам все видел. Потом разберемся. Так… что там у нас по плану? Скоро День соборности. Делать будем что-то?

Ну… может, опять митинг? — неуверенно произнес Женя.

Какой митинг? Какой, к чертям собачьим, митинг? Опять три калеки?

Ну я не знаю…

Понятно. Андрей, вот вы у нас человек новый… Вы же с нами?

Надеюсь. Если не выгонят.

Не выгонят. Вот вы скажите, почему люди так слабо реагируют на то, что мы делаем? У меня есть предположения. Но так, взгляд со стороны… Почему?

Понимаете, — неуверенно начал я, — у вас интересно очень. Ребята классные. Темы обсуждаете серьезные и нужные… Но… Это все не модно…

Что?!

Не модно, — я уже пожалел, что начал это говорить, но остановиться не мог. — Не прикольно, как сейчас говорят. Надо делать так, чтобы народ вами восхищался и завидовал. Чтобы подражали и тайно мечтали быть похожими…

А ты что оканчивал? — внезапно спросил Лужин.

Универ. Психология.

Понятно. Продолжай, пожалуйста.

Так вот… Это же вы ходили с огромным русским флагом по улицам на праздник какой-то…

На День России, — подсказала Лена.

Ну да, наверное… По телевизору показывали… А вот если... — я задумался на мгновение. — А что если этот флаг повесить ночью на самом видном месте?.. Ну что там впереди... День соборности Украины? Ну на День соборности, например... Все ж с ума сойдут… Типа — диверсия…

На несколько секунд повисла тишина, а потом все заговорили сразу, перебивая друг друга:

Ночью повесить и город листовками забросать: «Русские не сдаются!»

Нет… послушайте… снять все на камеру, а потом в интернет вывесить…

А морды наши узнают?

А что тут такого криминального?

Смотря куда вешать...

А куда вешать?

На Верховный Совет?

Точно посадят!

А мы в масках…

Туда не проберешься…

Это точно.

Стоп! — замахал руками Лужин. — Тихо, тихо. Секунду, сейчас сформулирую… Значит так… группа людей в масках вешает в День соборности Украины в городе на видном месте российский флаг. Огромный, как на Кремле. Эти люди, назовем их неизвестными, снимают весь процесс на видеокамеру и выкладывают материал в интернет. На Youtube, например. Кроме того, эти неизвестные что-нибудь в камеру говорят такое… на фоне флага… Например, «Русские не сдаются!»… Хорошо. Дальше. Они рассылают пресс-релиз в СМИ и ссылку на видео… Все хорошо вроде… Но они должны как-то себя называть. Это безымянные герои, но они организованы… Так… Как называется их организация?..

Может, «Оплот»? — предположил Женя.

Нет. «Оплот» — это мы, а мы не проводим такие акции. Флаг повесила тайная организация…

«Союз меча и орала».

Орден тамплиеров.

«Комбат 18».

Остроумно. Очень остроумно и смешно. Обхохочешься. Эх, — Лужин удрученно покачал головой, — вы не русские патриоты, вы задорновы. Вам бы в цирке выступать.

Может, «Русский Крым»? — осторожно предположила Лена. — Тайная организация «Русский Крым».

А что, неплохо, — Лужин оживился. — «Русский Крым»… Отлично! Предлагаю времени не тратить и остановиться на этом названии как на рабочем. «Русский Крым»… совсем неплохо… Молодец.

Я не против, — благосклонно согласился Женя. — Мне даже нравится. Только один вопрос — где? Где вешать будем?

Есть такое место подходящее, — сказал я, млея от собственной инициативы, — на площади Ленина. Там за домом стоит такая конструкция, типа радиовышки…

Есть, — подтвердил Лужин. — На ней и сейчас какой-то флаг висит. Женя, не видел?

Видел. Коммунисты повесили лет сто назад. Он даже не красный уже… Выцвел…

Так вот, — продолжил я. — Там рядом магазин «Букинист», я в него захожу периодически и эту вышку постоянно вижу. Высокая, конечно… Я могу уточнить обстановку и выяснить, что к чему. Как подобраться незаметно… Как залезть… Ну и все такое…

Хорошо, — Лужин выглядел довольным. — Быстро ты вливаешься…

Это я его нашла, — уточнила Лена.

Лен, не перебивай… Давай, Андрей, раз взялся — действуй. Два дня на разведку — и вечером в четверг собираемся здесь… В шесть? В шесть. Собираемся в шесть и все окончательно решаем. Женя, найди камеру для съемок. Можно маленькую, бытовую. И добровольцев, которые полезут.

Бу сделано, камрад!

Ну все, кажется, на сегодня. Пора разъезжаться. Я сегодня без машины. Такси вызываем?

Андрей на машине, — объявила Лена и добавила извиняющимся тоном: — Андрей, ты же нас развезешь?

Конечно. Какие проблемы? — я готов был возить их всю ночь, если бы Лена только попросила.

Ну все. Быстро грузимся — и по домам, — подвел итог Лужин. — Сколько можно заседать. А «Русский Крым» — это здорово, честное слово.

К сожалению, Лена жила ближе всех, и ее мы высадили первой.

 

* * *

Вышка была метров сорок. Я смотрел снизу на ее железный скелет, чернеющий на фоне ночного неба, и уже сомневался, что наш план сработает.

Ну, чего телишься? — спросил Женя Гривастов, толкая меня в плечо. — Испугался?

Может, ты полезешь, а я тут подежурю, — предложил ему Стёпа с ухмылкой. Он сам вызвался водружать с нами флаг и стоял теперь рядом, в черной куртке, натягивая матерчатую маску на смешливое лицо: два белых круга — глаза, кривой треугольник — рот и нос; ему было весело и хотелось поиздеваться над Женей. — Давай, давай, чего съежился?

Я и хотел, — оправдывался Женя, — но ты же знаешь — рука. Растяжение.

На фронте за самострел тебя бы шлепнули…

Да я что, виноват? — негодовал Женя. — Какой самострел? Я что, специально?

Это еще мы разберемся, — пообещал Стёпа, надевая строительные перчатки.

Металлические скобы, по которым надо было забираться наверх, были густо смазаны солидолом; семь метров скоб — небольшая площадка, опять скобы — площадка, и так до самого верха, где на шпиле еле угадывался потрепанный флаг.

Ну что, начнем? — спросил я.

Давай… как договаривались. Жека, сиди в машине. Если менты — сигналь два раза. Андрюха, ты как, готов? Камеру взял?

Да, в кармане. Хоть бы не выронить. Значит так, еще раз… Я лезу первым, ты стоишь, ждешь сигнала. Потом потихоньку подаешь мне флагшток, я его держу, пока ты карабкаешься ко мне. Долезешь — перехватываешь, поднимаюсь я. Ждешь сигнала. Сигнал — ты опять подаешь флагшток… Я его беру… Ну и так далее… Главное — аккуратно передавать: труба с флагом длинная и тяжелая, если навернется сверху… Мало того, что шуму будет, насквозь прошьет нижнего…

Ты меня не пугай, — улыбнулся Стёпа, поправляя сползающую набок маску. — Ты сам аккуратнее. Весь солидол на тебе соберется. Держись. А то вместе с флагом на меня завалишься.

Фух... Ну что, начали?

Вперед, — скомандовал Жека, явственно побледнев в темноте.

Преодолевая первый пролет, я думал только о проклятом солидоле и о том гаде, который этот солидол намазал. Ноги и руки скользили по железу, я боялся сорваться или выронить флагшток. Второй пролет дался легче, и мне пришло в голову, что я и сопящий где-то внизу Стёпа — все-таки герои. Перед третьим пролетом мы несколько минут отдыхали на площадке: Стёпа устало обнимал трубу с флагом, а я разглядывал открывающуюся сверху панораму ночного города и любовался маленькими человечками, купающимися в море рекламных огней. К концу четвертого пролета я понял, что дико устал и еле держусь за скобы. Ноги мелко дрожали, а тело взмокло под теплой курткой.

Я больше не могу, — прохрипел Стёпа во время очередной передышки. — Тут ураган наверху такой, боюсь, сдует нас к чертям собачьим. Руки не держат. Все, кранты.

Стёп, — сердце колотилось бешено, а глаза наполнялись слезами от холодных порывов ветра, — Стёп, мы не можем вернуться. Смотри, всего два пролета осталось. Самые короткие. Через час уже дома будем греться. Давай, последний рывок. И сними маску, легче дышать будет.

Не, в маске лицо не мерзнет.

Ага. Я тоже надену.

Ты там камеру не потерял?

Да нет, кажется. Тут. На месте. Ну что, Стёп?

Блин, это ж надо быть такими идиотами! Все, лезем дальше.

Последний отрезок пути был самым страшным. Переплетение железных конструкций, создающее иллюзию надежности, закончилось. Дальше — просто толстая железная труба в два обхвата, на которой сверху пристроилась маленькая площадочка с хлипким ограждением. Семь метров по скобам на высоте девятиэтажного здания, а вокруг тела, цепляющегося судорожно за сталь, только резкие порывы ветра.

«Господи, — в какой-то момент я прильнул к трубе и почувствовал, что мышцы слабеют от страха. — Зачем, зачем...»

Я упаду, срочно вниз, держаться, не разжимать руки, пропади все пропадом, железо, проклятый ветер, вниз, вниз, я не выдержу — паника вцепилась мне в горло, рвала кадык, выворачивая наизнанку; я висел в пустоте, пытаясь выхватить из хаоса мыслей хоть одну, за которую можно было бы удержаться, как за скобу. Ветер, ветер, Стёпа внизу, Лужин, камера в кармане, солидол, вот и все, вот и все… Лена, Лена в смешной шапочке, Лена, железо, черт, холодное, Лена заболела, я упаду, Лена хотела пойти с нами, но заболела, осталось совсем немного до верха, Лена ждала бы нас внизу, но заболела, она нас ждет, я смогу, Лена нас ждет дома, боится за нас, всего пару метров, я долезу, Лена…

Андрюха, ты как? Живой? — снизу донесся Стёпин взволнованный голос.

Все нормально, — прошептал я, с трудом разжимая сведенные страхом челюсти.

Андрюха!

Все нормально, ползу, — я заставил себя открыть глаза и потянулся к следующей скобе.

Через двадцать минут флаг был установлен. Ветер подхватил его, расправил, закрывая от нас, стоящих на маленьком железном пятачке, и город, и половину неба.

Блин, какой он огромный! — Стёпа захлебнулся восторгом.

Давай на камеру. Еще раз — русские не сдаются!

Русские не сдаются! — пророкотал Степа.

Не верю, Стёпа. Халтура. Давай, чуть влево передвинься, осторожней. Готов? Мотор.

Русские не сдаются!

Блин, не то…

Ну давай ты. Андрюха, елки, тебе не угодишь. Камеру, говорю, давай сюда. Развернись. Вот… Говори, скалолаз, твою дивизию… Режиссер, тоже мне… Говори!

Русские не сдаются! Симферополь взят! Привет от «Русского Крыма»!.. Ну как?

Ничего. Может, хватит?

Хватит. Я снимаю маску, упарился. Так. Флаг установили, процесс запечатлен, речь записали. Все. Хорошего понемногу. Меня до сих пор трясет.

Я думал, у меня инфаркт будет, — признался Стёпа. — Да меня чуть на части адреналином не разорвало!

Вниз еще осторожней, а то на радостях можно загреметь с высоты…

Ты опять первый?

Давай, — согласился я и повторил: — Медленно, очень медленно…

И печально, — засмеялся Стёпа.

Хватит ржать, поползли вниз. Ты так и будешь, как злодей, в этой маске теперь ходить? Может, снимешь?

Я ужас, летящий на крыльях ночи…

Смешно. Давай за мной.

Я спускался с вышки, и в голове прокручивался наш короткий разговор с Лужиным в день перед водружением флага.

А почему именно российский флаг? Мне кажется, люди не поймут. Русские и российские — не одно и то же.

Я знаю, — Лужин сидел напротив меня в кафе и пил свой обычный чай с лимоном. «Чай по-русски», как он говорил. — Я знаю, что это разные понятия. Но у людей в голове и так каша, зачем ее забивать новыми символами? Ну что можно предложить русским в Крыму? Знамена какой-нибудь отдельно взятой организации? Не получится. Пробовали много лет подряд. Каждая организация несет в себе зачатки собственной смерти, так как создается для решения тактических, локальных задач…

А наша? Я имею в виду «Оплот»?

Понимаешь, еще неизвестно, во что выльется «Оплот». Может, мы еще не понимаем даже масштаба начинания. Ведь «Оплот» собрался для продвижения настолько глобальных идей, что их реализации мы можем и не дождаться в своей жизни… Но про флаг… Понимаешь, российский флаг — это символ борьбы. Мы ведем борьбу не столько за свои права, сколько вообще за справедливость в целом. Это тебе сейчас трудно понять, но ты поймешь, я вижу, что поймешь… А людям надо говорить простые доступные вещи. Мы русские, и наш флаг — триколор, флаг не только Российской Федерации, но и всей русской цивилизации. Понимаешь?

Ну… вроде да…

Поймешь постепенно. Слушай, я чего-то переживаю… Вы там осторожнее наверху. Без жертв. Спуститесь оттуда героями, я точно говорю… Русские не сдаются!

 

* * *

Работа — «Оплот» — Лена.

Нет, не так. Лена — «Оплот» — работа.

Жизнь наполнилась людьми и действиями, и каждое действие, каждый поступок вели меня куда-то в определенную точку во времени и пространстве, невидимую мне точку, неизвестную, но, казалось, совершенно конкретную, словно нарисована она красным карандашом за пределами карты. Там, за обрезом бумаги, еще есть земля и реки, и горы, и города, населенные озабоченными жителями, но всего этого не разобрать, расправляя на столе напечатанный кусочек мира, не увидеть на этом жалком клочке ни всей вселенной, ни своей собственной красной точки.

Лена — «Оплот» — работа.

Город изменился и стал приветливым. Я просыпался бодрым, я просыпался усталым, я болел, я смеялся, строил дома, митинговал, пил чай, читал газеты, звонил родителям, я все это делал не один — со мной была моя стая.

Лена — «Оплот» — работа.

Вдруг оказалось, что у жизни бешеный ритм, и я всем нужен, и везде меня ждут. Я поглощал информацию и генерировал энергию.

Лена — «Оплот» — работа.

Мне показалось, что я начал понимать нечто важное.

Лена — «Оплот» — работа.

Лена затащила меня в свой институт на лекцию киевского политолога Сергея Орлова. Я спросил у нее, зачем вообще на свете существуют политологи. Она сказала, что это не настоящий политолог.

Фальшивый? — поинтересовался я.

Нет, просто он экономист-международник. Но кто пойдет на встречу с экономистом? Он не любит, когда его называют политологом, он…

Но тут в аудиторию ворвался сам Орлов — маленький термоядерный реактор в потертой кожаной куртке.

Здравствуйте, мертвяки! Я рад вас приветствовать на благодатной крымской земле, которую вы удобряете. Кто-то сомневается, что он мертвяк? Вы? Что вы говорите? Хорошо, отвечу. Трупы не влияют на события в мире. Можете провести эксперимент: выпрыгните в окно и проверьте на собственном опыте, повлияет ли ваше распластанное тело на асфальте на что-либо или нет.

А как же мы проверим? Мы же разобьемся! — донесся смешливый голос с заднего ряда.

Я вам потом расскажу, когда мы встретимся в Валгалле… Итак, разрешите представиться — зоопсихолог Сергей Орлов, эсквайр.

Слушатели восторженно засмеялись — им нравился этот веселый и злой на язык невысокий человечек. Я с удивлением посмотрел на Лену, но она нахмурилась и покачала головой — слушай, мол.

Орлов метнул на стол красную канцелярскую папку и улыбнулся всем и одновременно никому.

Там в анонсах было написано — политолог. Чушь. С таким же успехом можно было написать — экономист, международник… и так далее. Все это обман. Нет такой науки — политологии, и нет никакой мировой экономики…

А что же мы изучаем? — поинтересовалась девушка со строгими глазами, и лицо ее порозовело от волнения.

Вы изучаете лженауки. Это все болтовня, ложь и заработок для бездельников. Причем заработок зачастую солидный. Толпы лжеученых получают огромные гонорары за труды, которые не стоят даже бумаги, на которой они напечатаны. Но давайте по порядку. Я вас назвал трупами, мертвецами. Наверное, даже самые продвинутые из вас содрогнулись, подумав, что увидели настоящего буйного сумасшедшего. Я объяснюсь. Я назвал вас трупами, потому что вы находитесь в мертвом мире чужих иллюзий, пользуетесь плодами мертвой цивилизации, вы ничегошеньки не знаете о сегодняшнем дне. Вы в плену галлюцинаций, наведенных за долгие годы промывки мозгов. Мир уже другой, а вы и не заметили за пеленой летаргического сна. То, к чему вы стремились — уже не важно; то, что вы считали достижением — прах; то, что вы считали ценностью — отходы производства. Надутый мир потребления лопнул. США и Европы больше не существует. Вы просто смотрите по телевизору повтор тухлых прошлогодних новостей...

Вот загнул! — шепнул я Лене восторженно, она в ответ сделала страшные глаза, заставляя меня замолчать.

К концу лекции орловский голос, казалось, заполнил все свободное пространство аудитории. Студенты завороженно слушали, как он рвет на части Голливуд, дом моды Коко Шанель, натовцев, демократов, швейцарские банки, правительство, утилитарное современное искусство…

Вы спросите, зачем я вам это говорю? Я хочу, чтобы вы проснулись и забыли ночной кошмар. Вы не такие, какими себя ощущаете. Вы думаете, что вы пораженцы, потому что вам так внушали кукольные тетки из телевизионных новостей, вы думаете, что зарплата определяет статус человека… Проснитесь, я вас прошу! В новом мире будут править не банкиры, продюсеры и жирные рэперы, а голодные, злые и убежденные в своей правоте люди, потомки героев, воспитанники великой нации, давшей миру все самое лучшее в литературе, науке, философии, искусстве войны. Нации победителей, но не угнетателей. Да, это я о вас говорю, спящие потомки. Проснитесь и осознайте, что вы представители самой прогрессивной части человечества. За вами будущее, если вы только этого захотите… Все, я закончил. Вопросы есть?

Вопросы были у всех — шум поднялся невероятный; сначала Орлов отвечал, потом вокруг него столпились студенты, желающие получить автограф на его книге, а потом мероприятие развалилось на отдельные очаги обсуждения.

Хочешь, я тебя с ним познакомлю, — предложила Лена, пробираясь вместе со мной через столпотворение к столу, за которым сосредоточенный Орлов подписывал книги серебристым «паркером».

Ты его знаешь?

А то! — видно было, что Лена гордится этим знакомством. — Здравствуйте, Сергей Юрьевич.

А, Лена, здравствуйте. Рад видеть. Хорошо выглядите. А где вождь краснокожих — Лужин? Вы подождете меня несколько минут? Я скоро освобожусь, можем выпить кофе или, например, кусок мяса съесть. У вас же в Крыму мясо не перевелось?

Нет, Сергей Юрьевич, не перевелось. С удовольствием. Лужин в Харькове, у него отец заболел. Сергей Юрьевич, это Копылов Андрей, познакомьтесь.

Тот самый? — Орлов подмигнул мне хитро. — «Русские не сдаются»? Флаг над городом?

Слушай, откуда он меня знает? — спросил я у Лены, пока мы ждали Орлова на институтских ступеньках. — Откуда ты его знаешь? Откуда он знает Лужина?

Ну, ты у нас звезда интернета, хоть и в маске. Слухами земля полнится. — Мне вдруг захотелось поцеловать ее в смешливые губы. — А на самом деле… мы все друг друга знаем.

Кто — мы?

Мы — это мы… А знаешь, Орлов в восторге от акции с флагом. Он просто визжал в трубку, когда посмотрел ролик в интернете…

Откуда ты знаешь, что визжал?

Лужин рассказывал… Неважно… Орлов сказал, что за такими психами, как ты — будущее. Ты псих, Копылов? Я думаю, что вы с Орловым подружитесь. Вот увидишь. Он наш.

А я — ваш?

А куда ты денешься, — Лена посмотрела на меня слегка печально.

Лена — «Оплот» — работа.

Лена — «Оплот»…

Лена…

 

Лена

 

Я Ленкину легкую печаль прекрасно понимаю. Время летит со страшной скоростью — мимо проносятся недели, маленькие такие, компактные недели, и месяцы незаметные, годы короткометражками. Казалось, что вчера еще была зима, а сегодня мы уже нежимся на пляже, узком белесом пляже, и волны невероятно изумрудные, словно какие-нибудь Карибы вокруг, а не Крым. Следуя ее, Ленкиной логике, отдых проносится незаметно — и чуть ли не завтра снова наступит зима.

Копыло­о-ов, — тянула она плаксивым голосом, — похорони меня здесь. Закопай в песок. Я хочу остаться тут навсегда. Копыло-о-ов, я не хочу в Симферополь…

Я улыбался, разглядывая ее загорелое тело на белом песке.

Копыло­о­ов!

Огромная белая шляпа и сиреневые очки на пол-лица — она одновременно была похожа на стрекозу и на маленькую девочку, потерявшую мяч. Мне нравилось, как она капризничает.

Копылов! Бездушное животное! Купи мне здесь дом. Во-о-он, видишь, там кто-то себе уже построил хибарку на два этажа. Я тоже хочу-у-у…

Орлов говорит, что дома у моря скоро перестанут быть ценностью…

Твой Орлов — дурачок, ничего в жизни не понимает. И Лужин. И ты тоже дурачок, иди с ними целуйся. А-а…

Чебуреков хочешь?

Хочу, — оживилась Ленка и сразу перестала ныть, поднялась, стряхивая с сухого жаркого тела песок. — Где чебуреки? И еще хочу шашлык…

Так поехали, чего развалилась?

Это я развалилась? Да я уже давно готова. Да я уже полчаса тебя жду…

В машине Ленка отвернулась от меня и курила, выпуская дым в открытое окно.

Слушай, Копылов, я устала.

С чего это? — поинтересовался я. — И с какой радости ты вдруг начала курить?

Ты меня вообще слушаешь? Я говорю, что у меня уже нет сил от всех этих митингов, оплотов и суеты. Надоело. Я все-таки женщина…

Я это заметил…

Не надо пошлить, Копылов. Не бери пример со своих дружков — Гривастова и Лужина.

А с кого мне брать?

Не знаю, — Ленка рассеянно покрутила регулятор громкости на CD-чейнджере, и в динамиках загрустил «Бумбокс»: «Тебе нравится дым — черт с ним, он убивает слова, кругом голова…»

Копылов, скажи, что с нами происходит? Я изменилась, да? Может, я просто вымоталась… Вот осенью опять начнется… Выборы на этот раз. Лужина будем во власть двигать. Я понимаю — надо, кто же спорит… Но жизнь куда-то утекает…

«О чем с тобой говорить? Потеряли нить. Быть не собой перестать и дома спать…»

Лен, выходи за меня замуж, — я забрал у нее сигарету и выключил музыку.

Ты издеваешься, Копылов? Да? Ты просто так сказал. Ты думаешь, что я — как обычные бабы, только одно на уме…

Нет, я не думаю, что ты обычная баба. Ты как раз совсем не обычная. За это я тебя и люблю.

Ты не женишься на мне, — Ленка сняла свои смешные очки, и я увидел, что она плачет. — Ты меня даже не успокаиваешь. Ты просто порядочный, поэтому и говоришь. Ты знаешь, что я с тобой жить не смогу.

Та-ак, — я съехал на обочину и заглушил мотор. — Что опять, Ленчик? Иди сюда. Я серьезно. Абсолютно серьезно… Я же люблю тебя…

Копылов, — она обняла меня, и белая шляпа слетела с ее льняных волос, закатившись куда-то за спинку сиденья, — я хочу семью, Копылов. Детей хочу. И чтобы мама моя в гости приходила, и твои приезжали… Иногда…

Так в чем же дело? Я уже второй год тебе предлагаю… Сто раз уже предлагал… А помнишь первый раз, Лен, помнишь? Сидели в палатках перед Совмином, голодали… зима, дубарь… И мы с Гривастовым, как два пингвина — жрать охота, зуб на зуб не попадает…

А этот твой Ашот долму принес, — добавила Ленка, уже улыбаясь. — Ты рассказывал.

Да, его жена нашу голодовку по телевизору увидела, ну и по доброте душевной наготовила на весь палаточный лагерь. Думает, спасу болезных… У нас слюни до пола, а вокруг журналисты — есть нельзя… Ашот говорит — берите, жена домой не пустит. Не поверит, что ходил… И не взяли. Ольга у него такая — если что решит… Короче, остался с нами. Пусть, говорит, жена видит, что я приказ выполнить не могу, поэтому остаюсь… У него несколько раз интервью брали, все спрашивали, чего это армянин в русском палаточном лагере делает. А он — вы бы мою жену видели, не спрашивали. Она меня сюда прислала, вот и сижу, русский язык защищаю. Хит сезона… Мы долму патрульным отдали. Они чуть с ума не сошли от радости… А ты болела.

Да я всегда зимой болею, — пожаловалась Ленка.

Это потому, что ты худая… Не ешь ничего.

Я не худая… Я ем хорошо. Просто зимой мерзну как цуцик… Мерзлячка… Вот и болею…

Ребята меня вечером к тебе отпустили, денег на апельсины собрали. А я цветы купил… Я как увидел тебя — шарф вокруг шеи, свитер до пят, нос красный, шмыгаешь, так сразу и понял — это моя судьба… Лен, давай без дураков, переезжай ко мне. Я зачем деньги зарабатываю? Двухкомнатную квартиру купил. Они мне на фиг самому не нужны — ни деньги, ни квартира… Переезжай.

Хорошо, Копылов. Только условие: после выборов Лужина — никакой политики…

А как же…

Ничего слышать не хочу. Если да, значит — да. Уговор?

После моря сразу ко мне перебираешься? — переспросил я, пытаясь найти подвох.

Я же сказала — да. Ну и ты скажи.

Хорошо… Но как же ребята?

Обойдутся твои ребята. Без тебя полно сумасшедших. Будешь им помогать иногда… В свободное от меня время, а так как такого времени у тебя не будет — это я тебе гарантирую… ну ты понял.

Да ты — мегера, — я звонко поцеловал ее в нос.

Сомневался?

Не сомневался. С самой первой минуты.

Но, знаешь, Копылов, мне почему-то страшно. Просто какое-то бабское предчувствие. Глупости?

Глупости. Все будет хорошо. Так мы едем за чебуреками?

Я не поняла, кто за рулем? Ну вот и рули…

 

* * *

Осень пришла суетливая, рыжая от листьев и плаксивая. Мы занимались выборами Лужина. Я не до конца понимал, зачем русского националиста двигать в украинские властные структуры, но все — и Ленка, и Женька Гривастов, и сам Лужин говорили: надо!

Они всегда чего-то темнили. Я уже несколько лет был с ними рядом, а казалось, что все еще мне не доверяют. Иногда это было обидно, иногда — безразлично. Даже чаще — безразлично. Ведь Ленка была рядом, и ее худенькая фигура зачастую закрывала от меня весь окружающий мир.

Орлов звонил почти каждый день и спрашивал, как дела, имея в виду выборы Лужина. Потом он долго рассказывал о том, что старый миропорядок рушится — и как он именно рушится. Эти разговоры занимали меня, но не более — мне, наоборот, казалось, что жизнь налаживается: «Оплот» растет, Лужин скоро станет депутатом, фирма моя строительная процветает, а Ленка хочет съездить весной в Анталию.

Иногда по вечерам заходил похудевший и хмурый Женька. Пока закипал чайник, он сумрачно сидел за столом, а потом заводил бесконечные разговоры о запах.

Я думаю, мы слишком небрежно относимся к зап-фактору, — вещал он, прихлебывая чай.

Ты новый термин придумал? — я приносил пепельницу и сигареты. Женька — единственный из гостей, кому разрешалось курить на кухне.

Да ты что, в интернет не заглядываешь? — возмущался Женька. — Ты посмотри, повальные самоубийства, стрелков развелось полно — по школам ходят, по институтам, по супермаркетам. Стреляют всех подряд. А потом — себе пулю в голову…

Ну и что? Раньше такого не было?

Было, всегда… в Америке. Но теперь-то и в Европе. И в России — то милиционер из табельного в магазине, то еще что-то…

Ну и о чем это говорит?

Да о том, что мы думали, что запы — это наш оплотский прикол. А это не прикол, это диагноз, разрушение психики, агрессия… Запы — это серьезно… И не только мы так думаем... — тут Женька обычно осекался и на вопросы «кто такие мы?» и «кто еще так думает?» не отвечал.

Ленка в наших беседах участия не принимала, сидела рядом в глубоком кресле с безучастным выражением лица или вообще уходила в комнату смотреть телевизор.

Чего он темнит? — расспрашивал я ее, когда Женька, выкурив полпачки сигарет и выпив с десяток чашек чаю, удалялся. Ленка неопределенно пожимала плечами и говорила, чтобы я не брал дурного в голову.

Ну я и не брал, оберегая свое маленькое счастье, да и не было времени засорять мозг сомнительными размышлениями, схема Ленка — «Оплот» — работа занимала весь день, ночь, а иногда — сон; даже во сне я продолжал раздавать флаги на площадях, заказывать бетонную смесь на стройплощадку, писать революционные тексты в блог и любить Ленку, а к весне ритм жизни так ускорился, что я и не спал вовсе. Ленка сутками пропадала в избирательном штабе, Женька приходил среди ночи и часто засыпал, сидя на кухне, уткнувшись лохматой головой в скрещенные на столе руки, Орлов звонил уже по нескольку раз в день, а Лужин стал разговаривать коротко и сухо, словно берег силы, которых, видимо, почти совсем не осталось — близилась развязка, день выборов, после которых, как всем нам казалось, наступит чуть ли не всеобщее благоденствие. Ну… если не благоденствие, то уж отпуск — это точно. И можно будет полететь в Анталию или поехать в Ялту, или не ехать никуда и не лететь, а просто делать целую неделю то, что хочется, а не то, что положено. Или вообще ничегошеньки не делать.

Но Лужин развеял все надежды на отдых, позвонив мне однажды вечером.

Копылов. Срочно. Собери наших — Женьку, Ленку и Стёпу — в «Бешеном кальмаре». Через тридцать минут, — я уже привык к его рубленым фразам, но голос у него был необычный, словно он говорил не то, о чем думал, делая между словами странные паузы. — Только их. Больше никого.

«Бешеным кальмаром» мы между собой называли тихое заведение в центре города, в меню которого действительно имелось такое одноименное блюдо, а на вывеске помпезно светились золотистые буквы «Ренессанс». Парадно-выходной (Ленкино выражение) Лужин в сером костюме, аккуратно причесанный и со следами студийного грима на сосредоточенном лице ждал нас внутри кафе в отдельной кабинке. Он только что вернулся с телеэфира и, казалось, еще не совсем осознал, что его больше не окружают софиты и декорации. Мы расселись за столом, на котором лежали какие-то пластиковые папки для бумаг, а Лужин все молчал, задумчиво пощипывая нервными пальцами подбородок.

Ребята, даже на знаю, с чего начать… Хм… Думаю, все очень плохо…

Тебя снимают с выборов? — поинтересовался Стёпа.

А?.. Что ты говоришь?.. А-а… нет, не снимают… — и замолчал, а мы недоуменно стали переглядываться.

Серёга, не тяни, — Женя подкурил сигарету не с того конца. — Тьфу, черт бы… Что случилось?

Сегодня я получил аналитику. Ну вы все знаете, о чем я… — начал Лужин.

Не все, — вставил я, но Ленка толкнула меня под столом ногой, и мне пришлось замолчать.

Вы все знаете, — поморщился Лужин, — чем мы занимаемся. Не все, конечно, имеют доступ к полной информации, но это не от недоверия. Просто так построена система…

«Какая система?» — хотел спросить я, но промолчал, чувствуя себя неловко за собственную неосведомленность.

Мы бы так и продолжали работу в прежнем ключе, но ряд событий поломал общий план, составленный на долгий период… В прошлом году был создан российско-украинский комитет, и вошли в него не кто-нибудь, а первые лица государств, эксперты самого высокого уровня — физики, экономисты, философы, врачи, военные… Конечно, это сделано было абсолютно секретно, и вы поймете сейчас, почему… Хотя на нас эта секретность уже не распространяется. Так вот, основная задача комитета — оценить возможную угрозу от воздействия на людей так называемого информационного поля, генерируемого западным миром, как мы говорим — миром потребления… Да-да, Женя, можно сказать, что твой любимый зап-фактор — не шутки… Да какие там шутки… Информационная агрессия и духовное разложение, по сути, изменили человека, изменили настолько, что, возможно, в скором времени некоторых особей и людьми назвать будет нельзя… Есть вероятность, что процессы обращения зашли слишком далеко… Участившиеся случаи проявления агрессии, о которых ты, Женя, постоянно говоришь — только один из симптомов надвигающейся катастрофы. Аналитики утверждают, что, возможно, в ближайшее время нас ждет цепная реакция… Это когда массовое безумие захлестнет весь мир… Как скоро? Может быть, через несколько лет. Может — через год… Не знаю. И аналитики не решаются точную дату назвать…

А я вам говорил, говорил… — Женька курил безостановочно, с ненавистью расплющивая окурки в глиняной пепельнице.

А аналитики могут хоть что-то сказать определенно? — спросил я.

Аналитики, аналитики... — Лужин рассеянно посмотрел сквозь меня. — Ох уж эти аналитики… Могут. Аналитики все могут. В принципе… ничего нового в этой информации нет, СМИ переполнены всякого рода предсказаниями. Версии разные — суть одна: человечество зашло в тупик. Все, дальше так продолжаться не может… Мир превратился из единого организма, из сообщества в толпу особей, стремящихся к удовлетворению своих потребностей. Это транслируют все информационные каналы — покупай, жри пищу, жри конкурентов, ползи вверх по трупам, не верь никому, обогащайся. Но смысл в том, что эта самая вершина, на которую предлагает забраться реклама, недостижима в принципе. В этом и заключается ущербность идеологии. Потому что венец эволюции всей западной системы — один-единственный человек-монстр, победивший в конкурентной борьбе. Убравший всех конкурентов, сконцентрировавший в своих руках все ресурсы и получивший власть над всем и вся. Короче, семь миллиардов человек втянуты в борьбу между собой. Большинство из них понимают, что не выиграют. Это их пугает. Чтоб они не теряли интерес к потреблению, их накачивают транквилизаторами. Как в прямом, так и в переносном смысле. Цивилизация, сидящая на транквилизаторах. Но таблетки кончаются. Мировые экономические кризисы выкидывают миллионы людей на обочину, делая их нищими и лишенными привычных транквилизаторов и антидепрессантов — шоппинга, возможности покупать ненужные вещи, жить сыто и спокойно. Начинается серьезная ломка. Люди массово сходят с ума, убивая себе подобных без видимой причины. Хотя причина в том, что каждый из них хочет стать тем последним человеком-монстром, который останется на земле. Десятилетия агрессивной рекламы и пропаганды сильно изменили центральную нервную систему человека, деформировали его ценности. Сейчас налицо некий переход. Появляется новый человек или нечеловек. Античеловек, если хотите. Процесс невозможно остановить или замедлить. Система сама себя воспроизводит. Все мировые кризисы покажутся нам детским лепетом по сравнению с тем, что должно произойти… Но это лирика. А нам необходимо заняться практикой. «Оплот» связан с комитетом с самого начала его образования. Чтоб вы понимали, Орлов в этом комитете тоже… «Оплот» шел как бы параллельным курсом, но теперь требуется мобилизация сил. Комитетчики, несмотря на свои возможности, не могут привлечь государственные структуры к некоторым процессам. Сами понимаете — утечка информации, как следствие — паника и неизбежное приближение хаоса. Нам доверяют, но, надо признать, вероятность того, что нам поверят люди, невелика. Мы не слишком авторитетный источник, чтобы вызвать полное и безоговорочное доверие широких слоев общества. Именно поэтому — не обижайтесь только — решено было действовать через «Оплот» и подобные организации… Как будет выглядеть катастрофа? Скорее всего, самым неожиданным для нас образом. Наверняка начнутся массовые беспорядки, связанные с полным изменением сознания значительной части людей. Жертвы? Безусловно. И огромные. Нарушение коммуникаций, связи, транспортный коллапс. Правительства не смогут управлять государствами… Запы выйдут на улицы — и начнется резня. Да, я не оговорился — запы. Комитет принял это слово для обозначения тех, кто обратился. В среде посвященных людей это теперь общепринятый термин. Орлов предложил. Как же эти запы будут выглядеть? Не знаю, честное слово. Последняя версия, что это будут не совсем люди, точнее, совсем не люди, не гомо сапиенс, если хотите. Мозг совершенно изменится, что отразится не только на поведении, но и приведет к некоторым мутациям во всем организме. Один из биохимиков утверждает, что эти мутации могут иметь необратимый характер, и мы столкнемся с новым видом живого организма, если только живого, конечно. Ведь нельзя отбрасывать вероятность полного разложения центральной нервной системы…

Зомби?! — выдохнул Степа, молчавший до этого.

Называйте как хотите. Главное, заразно ли это… Я имею в виду, будет ли передаваться «болезнь» только через массовое сознание или, например, воздушно-капельным путем, или через кровь…

Будет? — Я даже не понял, кто спросил.

Неизвестно…

Да что вообще известно? — возмутился Женька. — Что вообще конкретно известно? Комитет! Они чего там себе думают?

Давайте не будем обсуждать то, на что повлиять не можем, — устало предложил Лужин, — есть конкретные задания. Мы должны организовать эвакуацию людей из зон скопления запов, которые будут концентрироваться, скорее всего, в городах. Эвакуировать в безопасные удаленные районы России, где невелика плотность населения. Наш объект — аэропорт «Заводское». Оттуда будут отправляться самолеты и вертолеты к другим перевалочным пунктам…

А центральный аэропорт? — спросил я.

Центральный аэропорт всегда полон людей, там невозможно провести подготовительные работы. Да и кто нас туда пустит? А поле в Заводском вполне пригодно для вертолетов и малой авиации. Есть одна проблемка: аэропорт «Заводское» собирается выкупить один депутат наш местный и строить там развлекательный комплекс… Если у него все пойдет по плану — к лету начнется строительство, проект уже готов… Да… Ну это я беру на себя. Женя, ты организуешь запасы продовольствия в условленных местах для разведгрупп, которые останутся на зараженной территории. Бери в оборот всех бизнесменов, которые с нами, и тряси их, как буратин… Вот папка, возьми, потом посмотришь…Там все расписано. Степа, на тебе создание десяти групп из надежных людей. Вот твоя папка. Читай. Вопросы будут — обсудим. Лена, на тебе сбор информации и координация. Мне нужны все доступные карты Крыма. Всех городов. Планы коммуникаций, здания… Все, что достанешь. Да, еще: заведите себе новые мобильники, связываться будем только по ним. Посторонним свои номера не давать. Ясно? Ну, все пока. Обдумайте, почитайте свои задания. Завтра-послезавтра встретимся опять. Обсудим планы.

А я? — все разглядывали свои папки, и я почувствовал себя лишним.

Андрюш, — Лужин первый раз меня так назвал, и в голосе его послышалась жалость, — ты не переживай. Тебе будут отдельные задания. И боюсь, что не всегда выполнимые. Работы хватит на всех… Дай бог, чтобы мы успели подготовиться…

 

* * *

Я рассорился с Ленкой сразу после возвращения из кафе.

Ты скажи — я что, дурак? — кричал я, в бешенстве вышагивая по кухне. — Вы что, меня за идиота держите? Друзья? На фиг такие друзья… Все в курсе: комитеты, катастрофы, планы какие­-то… А я думаю, чего все темнят? Женька весь мутный ходит… Ты через слово врешь…

Копылов…

Что — Копылов? Что?! Вы что думали, я выдам или в газету напишу? Или вы меня просто за барана держите?.. Зачем тогда меня было сегодня звать? Если я ушами сижу и хлопаю…

Копылов…

Да задолбали уже, честное слово…

Я тебя прошу…

Это я тебя прошу! Ты давно знала? Ты вообще знала все это?

Не все…

Не все? А что? Что ты знала?

Совсем немного, — на Ленкиных глазах закипали слезы. — Послушай…

Я не хочу ничего слушать. Все.

Копылов…

Я не хочу больше ничего слушать!

Ленка ушла жить к родителям, и с этого момента началась катастрофа. Все, что дальше происходило, напоминало мне детский калейдоскоп, в котором цветные кусочки стекла создают узор; они перекатываются перед глазами, подчиненные странным и прихотливым законам, и ничего не видно, кроме ярких, замысловатых и не запоминающихся комбинаций. Я смотрел на мир через маленькое отверстие, а вокруг, не зависящие от меня, происходили страшные и неизбежные события.

Сначала убили Лужина прямо в его машине. Женя меня убеждал, что это из-за выборов, но я не верил. Я вообще стал мало доверять словам.

Потом начались беспорядки в США. Их транслировали в прямом эфире, и даже самые ярые антиамериканцы вздрогнули. CNN показывал безумные толпы на улицах, а потом шли обычные рекламные блоки, впаривающие витаминизированные кукурузные хлопья и новые японские автомобили семейного типа, такие удобные для пикников. Адская машина рынка продолжала свою работу, посылая сигналы в толпы обезумевших потребителей. Я вспомнил слова Орлова: «Знаешь, почему мир обречен? Все элементарно. Запад продает то, что никто не способен купить. Виллы, яхты, тонкие талии, всемирный успех и прочие атрибуты сладкой жизни. А большинство — жирные и живут в трейлерах. Люди берут бесконечные кредиты, колют своим малолетним дочкам ботокс в скулы и ведут на панель под названием мини­мисс штата Луизиана, люди плодят хлам под маркой современного искусства и… И ничего не получается. Коллекторские фирмы отбирают дома с бассейнами, дочери превращаются в жирных и уродливых жаб, художники умирают от передоза дешевыми синтетическими наркотиками. Система обманывает. То, что преподносится под вывеской успех — недостижимо в принципе. И по-настоящему успехом-то считаться не может. Наведенные галлюцинации. Шизофрения. Мир, построенный шизофрениками для шизофреников, долго не просуществует…»

Стёпа пропадал со своими новобранцами, как он сам их называл, в спортивных залах и тирах, а суровый Женька укомплектовывал хранилища запасами пищи и воды. Я чувствовал себя ненужным и потерянным, сидя перед телевизором в пустой квартире.

А потом вернулась Ленка. Она открыла дверь своим ключом и долго возилась в коридоре, тихо ругаясь.

Копылов, ты когда лампочку вкрутишь?

Она вошла, и я почувствовал, что она на грани, что она играет в непринужденность из последних сил.

Копылов, ты меня чаем угостишь?

Мы сидели за столом и пили чай как ни в чем не бывало, словно и не произошло ничего на свете, и ничего не произошло между нами.

Копылов, ты меня еще любишь?

Лен, я чувствую, ты не просто так пришла…

Копылов… Я люблю тебя. Прости. Я люблю тебя, но пришла совсем не поэтому.

Я понял, Лена. Говори уже.

Копылов, я принесла твою папку…

Так… значит… у меня тоже есть задание… А почему сейчас?

Мы не успеваем, не успеваем… Помнишь, Лужин говорил, что утрясет вопрос с аэропортом? В Заводском… Ну там еще стройка…

Да помню, помню, — перебил я ее. — У меня с памятью все хорошо… Что там с этим аэропортом?

Ничего. Уперся этот хозяин-депутат… как баран. Ничего не помогает.

А я что могу сделать?

Копылов, можно я не буду говорить? Я не могу, Копылов… Ты прочитай в папке. Там все… И вот еще тут… В кульке… Вот, я тут оставлю… Копылов, прости меня, ради бога… Прости меня… дуру… я же говорила, что не надо нам вместе… Господи, Копылов… Ты любишь еще меня, скажи?

Она говорила, захлебываясь словами, а я уже все понял. Я знал, что в этой папке… и что в пакете, звякнувшем железными внутренностями о поверхность стола.

Лена, иди. Я все решу.

Копылов, я умоляю тебя…

Иди, мне еще надо подготовиться…

Копылов, скажи… Ну скажи ты… ты меня любишь?

Когда она ушла, я прочитал содержимое папки. Операция «Точка», вот как назывался план для меня. «Точка». Одно дело — убить зомби во время всеобщего хаоса, это еще понятно, это чтобы выжить… А тут вполне приличный человек, с семьей, гастритом и дорогим галстуком… Человек. Человек, который стоит на пути спасения тысяч таких же, как он. Человек, у которого загородный дом и жена ездит к косметологу. Человек, который купил аэродром и пытается там построить ресторан, каток и еще массу ненужных в скором времени заведений. Человек, чьи фотографии я рассматривал, пытаясь унять крупную дрожь в руках. Господи, но ведь еще не бегают по городу обезумевшие запы, не пылают дома, откуда же мне взять мужество и ненависть, чтобы сделать такое?..

Я развернул пакет и достал неказистый «марголин». «Точка». Теперь я понял, что мир в прежнем его виде не спасти.

 

* * *

Еще живые есть! — донеслось из темноты, а Лёха стоял напротив меня в песочного цвета форме, хороших горных ботинках, подтянутый и с тетрадкой в руках, на обложке которой весело танцевали нарисованные мультяшные уродцы. Оглядывая своего бывшего друга, я мимолетно отметил пистолет в желтой кобуре на правом боку. И клапан кобуры как бы небрежно расстегнут. Красавчик! Ковбой Мальборо.

Так это ты в эфир выходил? — повторил я вопрос.

Поговорить надо, — Лёха обмахивался тетрадкой, словно веером. — Наедине, если можно.

Можно… конечно, можно. Азизов, забери оружие у этого джентльмена.

Андрюха, ну что за формальности? — Лёха немного изменился в лице. — Ты чего, своих не признаешь?

Азизов, и обыщи. Да. Тетрадку можешь оставить. Хорошо. Михалыч, ребята, продолжайте поиски. Там вроде кричали, что есть еще живые. Не теряйте времени. Идите… Руслан. Азизов! Оглох, что ли? Оставайся здесь. Мы пока поболтаем, а ты стой здесь, понятно?

Понятно, командир.

Ну что, Лёха, давай говори. Курить будешь?

Может, отойдем? — Лёха подошел ко мне и взял сигарету слегка дрожащими пальцами.

Вот скамеечка для туристов. Присаживайся. Не переживай, Азизов глуховат малость… О чем ты там посекретничать хотел?

Лёха присел прямо на траву рядом со скамейкой и курил, глубоко затягиваясь, поглядывая изредка на Азизова.

Лёха, не тяни резину…

Да, да… Слушай. Такое дело… Вас действительно обманывают…

Значит, по радио — это ты… Ясно. Где Женя Гривастов? Командир этого лагеря где?

Какой Женя? Да не знаю, отстань… При чем тут какой-то Женя? Дело в том, что не все так, как вам кажется…

А как нам кажется? — усмехнулся я. — Как это не так нам кажется? Наш лагерь разгромили, ты вылезаешь из штаба, командира нет… Он там? В пещере? Скажи, он там?

Да нет там никого, господи! Сходи посмотри. Я не знаю ваших женей всяких. Залез вниз, нашел тетрадку, посмотрел… Там, между прочим, и про тебя есть…

Дай сюда. Это тебя не касается. И хватит трепаться — говори по существу, времени мало…

Нет, ты почитай, почитай! — настаивал Лёха. — Ты очень многое поймешь…

Почитаю, не твое дело, — зашипел я. — Коротко и быстро отвечай — почему здесь, где Женька, почему выходил в эфир? Быстро, пока мое терпение не лопнуло…

Подожди, сейчас объясню… Не торопись. Давай сначала… Ты думаешь, что ты воюешь с запами? Нет, ты сам зап. И все твои бойцы — запы. Вся ваша теория о зомби и спасении — чушь несусветная. Оплоты-шмаплоты… Нет, конечно, разумное зерно в этом есть…

Короче.

Короче, вы все тоже зомби. Вас накачали лозунгами о вашей миссии, о спасении человечества… «Русские — передовой отряд!», «Православие или смерть!», «Бей запов!», «Русские не сдаются!»… Идиоты. Вы же просто зачищаете территорию от перенаселения. Ты кто такой? Ты что, считаешь себя мессией… ха, командир «Оплота»? Ты — банальный киллер. Посмотри в тетрадку, болван. Там все написано — и про «Точку», и как после «Точки» тебя посчитали слишком опасным… И лагерь тебе дали у черта на куличках — там ни дорог стратегических, ни населения. Тебя держат для зачисток. А людей у тебя сколько? Десять, двадцать?

Четырнадцать, — автоматически ответил я.

Четырнадцать! Ну прямо армия трясогузки! С ума можно сойти. А тут — сорок два человека! И еще рота морпехов стояла в самом начале, ее потом под Севастополь перекинули, аэропорт Бельбек охранять. Рота! Тут все пещеры забиты оружием и продовольствием. Это не какие-то там три банки тушенки — тут стратегические запасы. На годы! А еще, ты слушай, слушай… Сюда неделю свозили оборудование со всех радиостанций и телеканалов… Зачем, а? Пока в городах люди жрали друг друга, сюда машины караванами шли… Ты об этом знал? Нет, не знал… Ты ничего не знаешь! У тебя рация на один канал только настроена. Правда или нет? Ты только со своим Женей и можешь связаться. Господи, да ты даже не знал, где этот лагерь находится! А Женя все знал. Где сколько людей, сколько автоматов и патронов… Как тебе? Но это не самое страшное, дружище. Запами ведь не все стали. Вот такая проблемка. Но и это не самое страшное. Запы ведь не совсем уж безнадежные. Ими можно управлять. Говорить они не могут, но слышат-то прекрасно. Не совсем звери. Нет, звери, конечно, но типа собак — все понимают. Ты собак отстреливаешь, Андрюха, голодных и бездомных собак. А я их приручаю. Я их кормлю, Андрюха, им вожак нужен. Я твоему Жене сто раз предлагал объединиться. Мы бы уже давно порядок навели…

Стоп! Хватит, — я вытащил из заднего кармана пистолет и снял его с предохранителя, — хватит. Теперь ты будешь открывать рот только тогда, когда я буду задавать тебе вопросы. Понял?

Послушай…

Я выстрелил в землю рядом с Лёхиной ногой.

Я предупреждал… Ты говоришь — я убийца? Азизов, иди на место, все в порядке. Иди, говорю, стой, где стоял!.. Лёха, ты искренне это говорил, значит — веришь… Так вот, раз я киллер, как ты выразился, я пристрелю тебя без зазрения совести, если ты мне будешь врать. Отвечай на вопросы. — Тело заполнила смесь ярости и бессилия. Я чувствовал, что часть сказанного Лёхой — правда. Или полуправда. Но кое в чем он врал нагло, и эта наглость бесила меня, заставляя сердце колотиться безумно; я вдруг вспомнил, как звонил ему, больной, а он положил трубку, равнодушный и сытый друг; и я понял окончательно, что он врет, врет, врет и пытается меня втянуть в бесконечную цепочку всеобщей лжи. — Отвечай быстро! Первое. Где Женя?

Да я ж тебе говорил… я не знаю…

Я выстрелил ему в ногу; было слышно, как сзади Азизов передернул затвор автомата, но не подошел.

А-а… дурак… не стреляй! Все… не стреляй, дебил, что ты делаешь!..

Где Женя?

Он упал, упал он… Ты дурак, черт, идиот…

Куда упал? Быстро!

С обрыва, случайно…

Врешь.

Да, вру, не стреляй, сволочь… так получилось… прости меня, не стреляй! Не я его, ребята мои, не я! Не стреляй!

Сколько у тебя бойцов? Быстро!

Пятьдесят человек. Тридцать на базе, двадцать было со мной… Копылов! Не убивай меня, господи! Они сейчас вернутся за мной. У них БТР, три миномета. Они вас в кашу, если что со мной… Копылов, не надо, прошу! С ними еще двести запов, Копылов, не глупи, черт тебя побери…

Где база? Скорее, ну!

Во дворце… В Ханском дворце… Копы-ылов!

Пленники?

Да-да-да… Девки в основном…

Сколько?

Семнадцать… нет, уже шестнадцать, Копылов, я тебе их отдам всех, ты же любишь…

Я ударил его рукояткой пистолета по губам.

Не отвлекайся. Кто еще во дворце?

Все. Сейчас, сейчас… не бей… Повели во дворец монахов и семерых ваших оплотовцев… Копылов, они вернутся сейчас… Отпусти, мирно уладим все…

Зачем монахов взяли?

Копылов, дурак, дурак ты… Я же вождь их… Ты что, не понимаешь, они меня святым сделают… Живой святой… Икона! Ты понимаешь, какая фишка? Копылов? Мы и тебя…

Ты что, совсем идиот? — удивился я и впервые за несколько последних часов улыбнулся. — Монахи тебя святым сделают? Чтобы православный монах объявил тебя… да при жизни… Да ты и правда, что ли, свихнулся? Лёха, ну ты меня удивил… Я даже растерялся немного. Слышишь, Азизов? Он хочет, чтобы его святым провозгласили! Он думает, что монахи на это пойдут.

Совсем дурак-человек, — подошел Азизов и брезгливо посмотрел на Лёху, — совсем больной на голову.

Пойдут… пойдут… Так надо. Понимаешь, людям нужны новые герои. Нужна новая вера и порядок. Я все это могу. Давай вместе… Копылов, через год весь Крым наш будет… А?.. — его начала бить крупная дрожь.

Ты сумасшедший. Это невозможно.

Трех-четырех шлепнем, остальные как миленькие…

Ты сейчас про кого?

Да про них… Про монахов… Они что, не люди? Боятся… как и мы… Такие же точно, из костей и мяса…

Я наклонился и подобрал тетрадку, валяющуюся у ног Лёхи, а потом сказал Азизову, чувствуя, как на меня нападает тупое равнодушие:

Азизов, это — зап. Он выглядит как человек, но это зап, даже хуже — он понимает, что делает. Он убил наших товарищей и еще многих людей. Он держит гарем и хочет стать святым при жизни. Он хуже запа, Руслан, гораздо хуже. Расстреляй его. Я бы сам, но он был моим другом когда-то. Сможешь?

Иди, командир. Справлюсь.

Копылов, не смей! Копылов, мои разорвут вас на части, Копыло-о­ов…

Впереди, у Южных ворот, полыхнуло — и рассыпались звонко автоматные очереди.

К бою! — услышал я крик Погорелова. — Занять оборону! Беречь патроны!

«Быстро вернулись Лёхины друзья, — подумал я, закуривая. — Быстро все как-то. Проходит быстро. Суматошно. И жизнь быстро, и друзья…»

Мимо меня пробежал Азизов, ободряюще кивнув головой.

Порядок, командир, — то ли спросил, то ли сообщил и, пригибаясь, умчался в сторону выстрелов.

Надо торопиться. Ты прости меня, Ленок, прости меня, глупого и жестокого. Я не зап, как сказал Лёха, мечтавший стать святым, я не зап и не убийца. Я делаю то, во что верю; я не мщу и никогда не мстил. Я, как и прежде, люблю людей и, как прежде, не знаю, что мне с этой любовью делать…

 

Бегство

За здравие свечку, «Отче наш» как проснешься,

Значит так — будешь делать то, что должен,

И не спрашивать, что дальше.

Группа «Ботаника»

 

Казалось, все замерло на мгновение, затихло в мире все дышащее, говорящее, пищащее или чирикающее, создававшее шум жизни, неуловимый в жизни привычной, занятой привычными же проблемами. Запы остановились метрах в трехстах от нашего окопа.

Чего они ждут? — выдавливая каждое слово, лязгнул зубами Столетов.

Страшно, воины? — раздался сзади спокойный голос, и все невольно обернулись. — Не бойтесь, Господь с вами. А я тут человека с телефоном привел. Это, что ли, враги наши стоят?

Батюшка, дородный и благообразный, держал в руках молитвенник с множеством закладок между страницами, улыбаясь одними губами в бороду, а глаза искристые и серьезные; я мимоходом отметил белизну его ухоженных рук. Рядом со священником мялся худосочный парнишка с катушкой провода для полевой связи.

Помолиться положено перед боем. Помогите попу спуститься в окоп, ребятки, — батюшка улыбнулся уже весело и открыто. — Православные все, крещеные? Вот и хорошо. Ну давайте, помогите… Эх…

Давайте, батюшка, быстрее с молитвами, — поторопил усатый морпех, протягивая ему руку. — Тоже… время нашли.

Для молитвы всегда время должно быть. Тем более — сейчас. Вот, ребята, возьмите охранные пояса, держите при себе, можете повязать. Там молитвы… Нет, не торопитесь, потом… Там молитвы хорошие, вы их должны все знать наизусть. Наверное, не знаете… Ну ничего, читайте за мной. Ты тоже становись, потом телефон подключишь. Не надо суетиться… Успеете еще пострелять… Повернитесь ко мне. Да не смотрите вы туда, стоят они… Вот так, хорошо…

Я не мог оторвать взгляда от шевелящейся толпы запов, но батюшка говорил, говорил, и его спокойный голос убаюкивал меня, а потом он начал читать молитву нараспев; все стали креститься, и я крестился, повторяя слова, написанные на черной ленте охранного пояса. Я больше не смотрел на запов.

Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящии Его. Яко исчезает дым, да исчезнут; яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением, и в веселии глаголющих: радуйся, Пречестный и Животворящий Кресте Господень, прогоняй бесы силою на тебе пропятаго Господа нашего Иисуса Христа, во ад сшедшаго и поправшаго силу диаволю, и даровавшаго нам тебе Крест Свой Честный на прогнание всякаго супостата. О, Пречестный и Животворящий Кресте Господень! Помогай ми со Святою Госпожею Девою Богородицею и со всеми святыми вовеки. Аминь.

А потом батюшка благословил каждого и пошел в другие окопы; ребята повязывали охранные пояса кто на рукав, кто на тело под одежду, а кто просто прятал в карман. Я поднял трубку старого телефонного аппарата и, услышав сквозь потрескивание электрических помех, что штаб на связи, отрапортовал четким, словно жестяным голосом: «Говорит Копылов, командир первого поста. К бою готовы. Запы начали движение».

Я вдруг почувствовал каждого своего бойца, стиснутые зубы, холод в животе, ухнувшее в пустоту сердце, пальцы, готовые до боли нажимать спусковой крючок, и даже запов почувствовал как нечто абсолютно неизбежное, как приход зимы, приход, которой бесполезно оттягивать — зиму просто надо пережить.

Бойцы! — закричал я, ввинчивая в себя каждое слово, доводя собственный страх до безумия, когда он превращается в ярость. — Перед вами не люди. Не смотрите, что они безоружны. Они пришли убить нас и всех тех, кто надеется на нас. К нам приближаются не наши земляки, не ваши соседи или знакомые… они не люди. Наш страх и наша жалость к ним — это сотни потерянных человеческих жизней на взлетном поле, там, позади наших окопов. Если мы дрогнем, все — дети и женщины, все оставшиеся в живых люди будут разорваны запами на куски. Мы последняя надежда людей на жизнь. Мы — оплот всего живого. Будем биться до конца, не жалея ни себя, ни врагов! Да воскреснет Бог и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящии Его! Огонь!

Я на некоторое время оглох, и все происходящее словно отодвинулось от меня на безопасное расстояние, за пелену мутного сна про бой, про запов, хлынувших волной на окопы, про Столетова, безобразно рвущего криком рот; бесшумно прыгал автомат у меня в руках, и запы валились, словно тряпичные куклы, а потом я понял, что с их стороны тоже стреляют. Я не видел, откуда ведется огонь, но парнишка, принесший из штаба пакет, вдруг уткнулся в землю рядом с моими ногами, я сунул пакет за пояс и тряс убитого, долго не понимая, что с ним произошло. А на левом фланге уже рвались гранаты — там запы подобрались вплотную к окопам, и кто-то из бойцов соседнего поста, не выдержав, выплескивая ярость через бруствер, кинулся вперед, увлекая за собой товарищей. И схлестнулись в рукопашной; и уже мои, пристегивая к автоматам штык-ножи, кинулись в самую гущу, и я вместе с ними. И рвали, и матерились, и кровь; и запы откатились, оставляя на поле тела, а мы вернулись в окопы с изувеченным усатым морпехом на руках — его голова беспомощно болталась на сломанной шее. Пока была передышка, я пытался читать штабной пакет, с трудом разбирая слова, а Столетов смеялся мне прямо в лицо, брызгая слюной, и говорил, что видел своего отца среди запов. Через двадцать минут запы снова пошли в атаку. Я посмотрел на часы и подумал, что бой был вчера, а я просто вспоминаю этот жуткий день. Ко мне подбежал Погорелов и сообщил, что кончаются патроны, а я все не мог вспомнить, как же его зовут. «Патроны!» — кричал он, прикрывая ладонью рассеченную щеку, а мне было стыдно смотреть на него, ведь я забыл его имя.

Перед третьей атакой майор Савкин с двумя бойцами принес несколько ящиков патронов. Они волокли их по пыльной земле — видно, издалека, но никто не помог им, мы просто наблюдали из окопа за приближающимися согнутыми фигурами.

После четвертой атаки мне показалось, что это конец и больше ничего не будет, — вся земля перед нашей позицией была завалена телами, но пятая волна запов смяла левый фланг, перекатилась через окопы соседей и выплеснулась на взлетное поле. Я по телефону сообщил в штаб, что отступаю, иначе попаду в окружение. Но там, видимо, уже не владели обстановкой — чей-то голос истерически кричал об укреплении обороны.

Мы уходили организованно в сторону административных зданий аэродрома, где для нас были приготовлены уазики со снаряжением и боеприпасами. Так, во всяком случае, было написано в пакете. На взлетном поле царил хаос, на который мы уже не могли повлиять. Палатки были снесены, и толпы запов вылавливали не успевших эвакуироваться. Оборона сломлена, и эвакуация превратилась в бегство; на траве, рядом с растоптанной штабной палаткой, среди множества тел лежал майор Савкин с озабоченным мертвым лицом. Мне пришло в голову, что я ради этого взлетного поля застрелил человека. Это было мое поле, а по нему сейчас носились обезумевшие от крови бывшие люди… и горел самолет, и нас совсем мало осталось, и мы устали до предела, и надежда испаряется с каждой секундой, с каждым шагом отступления, но надо, согласно написанному в пакете, уцелеть, погрузиться в машины и следовать в указанную на карте точку, чтобы продолжать жизнь. Я, новый командир Особого седьмого крымского отряда «Оплот», не могу умереть. Я обязан выполнить приказ…

 

Радиоинтервью с комендантом гарнизона города Святоуспенска (бывший Бахчисарай) Столетовым К. Д., посвященное годовщине начала освободительных действий в Крыму.

Радио «Оплот». 15 сентября 2013 г.

 

Вам было страшно?

Да, было страшно всегда. В самые первые дни — особенно, когда был хаос и было непонятно, куда идти, что делать, где враги, где свои… Страшно. Когда я добрался до эвакуационного лагеря «Оплот» в Заводском и оказался среди людей, то стало немного легче. Понимаете, хоть стало ясно, что не все сошли с ума. А потом, когда под командованием Копылова мы организовали в горах базу, жизнь изменилась — много забот, служба… некогда было особенно задумываться… Да, было страшно. Знаете, я никому это раньше не рассказывал, кроме Копылова… Когда мы держали оборону вокруг аэродрома, запы нас атаковали пять раз в течение дня. Тысячи запов. И два раза мы поднимались в штыки и отбивали удар. Но не это самое страшное... В толпе наступающих запов были мои родители… Извините, голос что-то… И я в них стрелял… Не дай вам бог стрелять в своих родителей. Вы спрашиваете, страшно ли мне было? Мне страшно до сих пор. Ведь впереди еще и кровь, и война, и гибель товарищей…

Я так понимаю, война не закончена?

Да, война не закончена. Даже порядок на той территории, которую мы контролируем, очень шаткий. Давайте вспомним, как все случилось. Версий сейчас много выдвигается, но я вам скажу просто, как я это понимаю: Запад съел себя и заразил всех нас. Не было никакого мирового заговора, не было целенаправленного зомбирования людей. Мы пошли самым легким путем, который и привел нас в пропасть. Человечество прекратило существование еще до катастрофы, развалившись на отдельных индивидуумов, потребителей, развратных, ненасытных и алчных. Нас десятилетиями спаивали идеологической огненной водой, как аборигенов. Запад нас хотел поработить таким образом, но первым же и рухнул. Китай и мусульманские страны практически не пострадали — их консерватизм, информационная изоляция и четкая самоидентификация защитили людей от проникновения вируса западных ценностей. Я говорю — вируса, потому что до недавнего времени причиной катастрофы считался именно вирус или, возможно, некая болезнетворная бактерия. Так я вам скажу, что западный мир выработал именно вирус, но не в пробирках, а на киностудиях и в банковских учреждениях… Но я продолжу далее.

Украина и Россия пострадали в меньшей степени, чем остальная Европа, на мой взгляд, исключительно благодаря православной вере. Я думаю, что настал момент, когда мы должны это осознать, принять это и сделать все, чтобы забыть прежние распри и условные государственные границы… Мы выживем только вместе… Хорошо, что антикризисный совет двух стран решил объединить усилия, провести полное переформатирование отношений и создать, по сути, единое государство. Впереди, возможно, нас ждут конфликты, связанные с усилением активности Китая и мусульманских стран. Что мы можем противопоставить этому? Только наше единство и сплоченность. «Оплот» и сейчас работает в системе общей безопасности. Что интересно, организация «Оплот» задумывалась и действовала изначально как русская организация, а теперь это надежда для всех выживших в Крыму.

Вы воевали под Святоуспенском. Все это время с вами рядом были монахи, им вообще не положено оружие в руках держать, а вы убивали. За это перед монахами не стыдно? Как же быть с православной верой, о которой вы говорили?

Для справки, Святоуспенском город назвали именно благодаря тому, что новые поселения выживших организовались вокруг монастыря, восстановление которого курировал Копылов… По поводу монахов Свято­Успенского монастыря: вы говорите — не положено им держать оружие в руках… Да, но когда родина в опасности, а в данном случае человечество — это и есть наша родина, монахи всегда защищали свою землю вместе со всем народом… А хотите, короткую историю расскажу, как я приказ Копылова нарушил?.. Он с группой отправился на Чуфут-Кале, выручать отряд Евгения Гривастова, а меня оставил старшим в нашем лагере. Так вот, я в первый и, надеюсь, в последний раз нарушил боевой приказ. Понимаете, впервые наша группа вышла из района базирования. На Чуфут-Кале целый день была стрельба, и мы все понимали — дело серьезное, там бой, а Копылов всего четырех человек с собой взял, не хотел рисковать всем отрядом. Ну мы, оставшиеся, посоветовались и отправились за ними. Понимаете, не могли мы усидеть, когда ребята гибнут… Подходим, значит, под утро, а Южные ворота Чуфут-Кале уже банда Алексея Фомченко штурмует. Бронетранспортеры, минометы — хорошо вооружены. Наши отстреливаются отчаянно, но шансов никаких. А тут мы в тыл ударили — и… Двоих ребят потеряли. Но банду накрыли полностью… и технику взяли, и оружие. И прямо сходу на их же бэтээрах — к Ханскому дворцу, где у банды что-то вроде столицы было. Охрана не ожидала такого поворота, она вообще ничего не ожидала. Очень самоуверенные были. К семи часам утра взяли мы дворец и пленных освободили: десять монахов и отец Серафим с ними, оплотовцев семеро и больше двадцати гражданских, в основном женщины. Некоторые совсем молодые, девочки совсем… Вроде как гарем… Вот так… А вы спрашиваете — стыдно ли нам… Сами посудите, должно ли быть нам стыдно?..

А ваши друзья? Они тоже мыслят, как вы? Неужели не было конфликтов? Это желание выжить и перевернуть мир одновременно — если оно было во всех головах, то как избежать агрессии по отношению друг к другу?

Какая может быть агрессия друг к другу? Ее вокруг хватает. Мы же выжили, потому что доверяли друг другу… Конфликты? Конфликты возникли позже, когда люди, не имеющие отношения к освобождению, начали стремиться к власти. Вот в последнее время в газетенках, вы уж извините меня, всякие щелкоперы называют Копылова тираном, чуть ли не узурпатором. Но ведь чушь все это! Не нужна ему власть, это я ответственно заявляю. Ведь всем известно, что когда относительный порядок был наведен, то Копылов поднял вопрос о передаче власти настоятелю Свято­Успенского монастыря. Это был очень сложный политический и религиозный вопрос.

Вот, кстати, про так разрекламированного вами Копылова — вы и вправду считаете, что ему можно доверять управление людьми? В условиях мирного времени, сейчас? Ходит много слухов, что он руководил массовыми расстрелами. Тирания может быть оправдана войной, но тиранов боятся, а не уважают. Что с ним сейчас?

Вы уж извините меня за повторения… Копылова демонизировали именно ваши коллеги из средств массовой информации. Кстати, выпуск первой газеты и работа этой радиостанции — его рук дело. Копылов — добрейший человек, я с ним прошел всю войну с самого начала, и если б не война, то никаких расстрелов не было бы. Мы воевали с запами. Мы стреляли в запов, мародеров, бандитов и предателей. Кто нас может в этом упрекнуть? Тогда другого выбора у нас не было. Это война. Точка. С одной стороны — наши, с другой стороны — враги, готовые тебя уничтожить. Если мы и дальше будем углубляться в дискуссию, подобную той, что разворачивается в СМИ, можем далеко зайти. Так далеко зайдем, что сами забудем — кто мы и что… Мы так и до осуждения бойцов Красной армии докатиться можем — мол, они стреляли в розовощеких добреньких немцев. У них же тоже семьи были, они тоже людьми были, из плоти и крови… Вы что, слепцы? Тогда вопрос стоял о выживании целых народов, теперь — о выживании человеческого вида. Все остальное — продолжение пропаганды, которая и привела нас к запам, разрухе и хаосу… Остановитесь, бога ради… Под руководством Копылова были проведены блестящие операции. Военные операции, я настаиваю. Не карательные. Забудьте это слово… Об одной из военных операций я уже говорил — освобождение пленных из Ханского дворца в Бахчисарае. Вторая, не менее значимая — симферопольская. Мы выяснили, что на территории Симферополя создано некое местечковое правительство из бывших чиновников и некоторых, тоже бывших, служителей закона (если их так можно назвать) — налоговиков, служащих МВД, имеющих доступ к оружию. Гремучая и ужасная смесь. Бежавшие, спасшиеся оттуда люди утверждали, что это псевдогосударство с провозглашенной столицей в Симферополе — тирания со всеми жуткими атрибутами: концлагерями, пытками в охранных службах и виселицами. И конечно же, это государство гордо называлось Демократической республикой Крым. Там каждый выживший, кто имел неосторожность высказать свое мнение, немедленно ссылался в концентрационный лагерь, организованный на территории бывшей птицефабрики «Южная». Это мы их называем концлагерями, они их называли исправительными колониями. Конечно же, демократия всегда сопровождается виселицами и концлагерями... Только об этом не принято вспоминать… Например, когда французская армия позорно бежала от наступавших гитлеровцев, оставляя позиции, бросая в панике целые укрепрайоны, озверевшие от страха французские демократы наспех расстреливали своих же, гноили их в срочно организованных лагерях только потому, что они могли быть пособниками немцев. Вдумайтесь: тысячи расстрелянных без суда и следствия, тысячи трупов на обочинах дорог, а все из-за чего? Из-за животного страха. Демократы… А после этого они нам рассказывали о гуманизме… И мы их слушали! Но я отвлекся… Несмотря на то что демреспубликанцы были прекрасно вооружены и их было гораздо больше нас, Копылов разработал операцию по освобождению заключенных из лагерей. В том бою мы потеряли всего трех человек… Хотя… как можно говорить о количестве, если это твои товарищи! Мы ударили сходу и смяли их заслоны, освободив в общей сложности более пятисот человек. И вот с этого времени начало расти население будущего Святоуспенска. Расти потому, что выжившие поняли — здесь спасение. Напуганное нашей решимостью симферопольское правительство предприняло попытку уничтожить наш отряд и базу «Оплота» на Чуфут­-Кале. Они собрали крупную карательную группу — около семисот человек, три танка, несколько единиц легкой бронетехники, решили нанести по нам сокрушающий удар, мы для них были хуже врагов — подрывали их авторитет и не давали возможности эффективно вести пропаганду, распространяя влияние на другие территории. Мы приняли бой на одиннадцатом километре трассы Симферополь — Севастополь. Копылов, которого сейчас обвиняют в жестокости и в авторитаризме, лично поднимал людей в контратаку. Бой был жесточайшим. У нас было втрое меньше людей, и мы практически всех потеряли. Тех, кто не погиб, сейчас называют героями — почему-то всех, кроме Копылова. Я думаю, что это одна из ошибок, за которую всем будет очень стыдно, и последствие таких вот ошибок — потеря веры в свое дело… Боюсь, все возвращается на круги своя; то, из-за чего старый привычный мир погиб, начинает снова возрождаться — вся эта ложь, зомбирование, охота на ведьм… Я этого боюсь — и я буду против этого бороться, насколько мне хватит сил… Копылов сейчас не дает интервью. В последнем бою на одиннадцатом километре его тяжело ранило, он долго лечился. Мы ему в Святоуспенске выделили небольшой домик, обустроили, как могли, и он сейчас там живет. Для нас, для всех жителей Святоуспенска и даже для всего Крыма он является большим авторитетом, хотя фактически не участвует в так называемой политической жизни. Для нас он является наставником, я постоянно к нему прихожу, и в наших беседах он говорит, что если про него так пишут, то он не будет оправдываться. Ему не за что оправдываться — он выполнял свой долг.

Получается, что он для вас духовный лидер… или же серый кардинал всего происходящего в Святоуспенске.

Наш духовный лидер — настоятель Свято­Успенского монастыря отец Серафим. И никаких серых кардиналов у нас нет. Меня удивляет упорство, с каким вы вешаете на людей ярлыки. Копылов никакой не кардинал, никакой реальной власти по новому законодательству не имеет — это его решение. Он добровольно отказался от всех возможных должностей. Сейчас всей административной и духовной работой в Святоуспенске и на прилегающей территории занимается настоятель монастыря. Я выполняю только охранные функции, слежу за порядком и командую воинским формированием. Мое дело — порядок и наши вновь создаваемые вооруженные силы… Знаете, Копылов никогда не был моим наставником в прямом смысле слова. Я просто смотрел на него — как он выступает, что делает, как ведет себя в определенных ситуациях… брал пример. Я видел, что он уверен в своих действиях, что он сильный и мужественный человек. Наша сила заключается только в нашей внутренней вере, и если человек смог передать своим окружающим эту веру и надежду, то, конечно, в этом смысле он наставник и учитель…

Есть еще люди, которые стоят сейчас рядом с вами? Кто они?

Это бойцы, можно сказать, ветераны Особого седьмого крымского отряда «Оплот» — те, кто остались живы. Так получилось. Мы понимаем, что это переходный период, мы за власть не держимся, за нами появятся новые люди, новые лидеры. Сейчас же нет времени разводить демократию, нужно установить порядок, поэтому мы на это и идем. Жизнь потихоньку восстанавливается. Уйдет наше время — будут другие.

А где вам сложнее — сейчас в городе или там, в лесу? Перефразируя — легче воевать или мириться, легче ломать или строить?

Легче всего было бы этого не видеть… Воевать сложно, но навести порядок, я думаю — задача посерьезнее. Я всегда вспоминаю момент, когда в старом городе вокруг монастыря опять начали селиться татары, и некоторые руководители меджлиса туда приезжали, хотели, чтобы все татары, жившие в Крыму, селились компактно… хотели влиять единолично на ситуацию — хитрые и умные политики. Копылов тогда еще не оправился от ранения, но все же он пошел в горы. Я не знаю, о чем он говорил с меджлисовцами, о чем он говорил с татарами, но важно то, что с ним обратно вернулась почти половина татарских семей и расселилась на Чуфут­Кале. Среди татар ходят слухи, что Копылов сказал: мы теперь все один народ — люди. Не знаю, правда ли это. Думаю — не совсем. Просто каждый великий человек обрастает легендами, и каждый народ эти легенды слагает на свой лад. Но это не важно, говорил он так или нет. Важно, что вопрос о компактном проживании татар был снят раз и навсегда. Трудно ли ему это было сделать? Я думаю, фактически невозможно. Но это было сделано. Тяжело налаживать мирную жизнь — люди очень испуганы. Конечно — пережить весь этот ужас… Я надеюсь, что вы этого всего не видели. А если видели, то больше не придется.

Как сейчас людям перестать бояться? Что нужно сделать вам, чтобы люди перестали бояться?

Я не хотел бы все сводить к военной защите, к тому, что у нас формируются мощные вооруженные силы. Кроме того, вы знаете, что в Севастополе высадились несколько рот морских пехотинцев Черноморского флота, которые все это время находились в море, не решаясь пристать к зачумленному берегу и не получая приказов сверху. Они вышли с нами на связь и теперь идут на помощь. И конечно, мы сейчас самая мощная и влиятельная сила на полуострове. Но не на силе держатся спокойствие и уверенность, не на военной силе, я хотел сказать. Дело в том, что люди понимают — так, как они жили до катастрофы, так жить больше нельзя. И чем раньше они поймут, что мир изменился настолько, что к прошлым ценностям вернуться невозможно, тем скорее им станет спокойнее. Тем скорее им станет легче. Не будет больше супермаркетов, не будет больше погони за распродажами, не будет больше разврата, пьянок — все это ушло в прошлое. И если люди это поймут, то жизнь станет стабильной и надежной. Одними автоматами вопрос не решишь.

А что такое запы, откуда пришли, куда уйдут и уйдут ли вообще? Это абсолютное зло?

Запы?.. Это продукт нашей жизнедеятельности. Это мы сами, какими могли бы быть… или какими стали, или какими должны были стать в результате всего зла, которое делали до катастрофы.

Получается, эта война — война внутри нас?

Это война с самим собой.

Спасибо за откровенный разговор, за то, что пришли к нам в студию и не побоялись снова все пережить и вспомнить.

Я вас еще раз хочу поздравить с годовщиной начала освободительного движения, как теперь называем мы эту дату. Эта дата соответствует первой успешной операции — освобождению заложников из плена в Ханском дворце. Это была первая крупная победа над хаосом. Я думаю, что еще будет много достойных побед. Но главное, в итоге люди поймут, что настоящая свобода — не та свобода, которую нам давали в кредит банки, а внутренняя свобода…

 

Возвращение

 

«Я стал рано просыпаться и, еще лежа в кровати, прислушиваться к шуму нового города. Оказывается, шум может быть приятен. Это люди, Лена, много людей. Гораздо больше, чем можно было себе представить. Раненая голова почти не болит в последнее время… И вообще, надо избавляться от привычки мысленно разговаривать с тобой, если можно просто тебя позвать…»

Лена! Лен! Завтрак готов?

Я разленился за время болезни и привык к тому, что ты рядом, а в нашем неказистом доме пахнет домашней едой, и не надо никуда спешить…

Лена! Я уже проснулся.

Ты не появляешься, знаю, ты хочешь, чтобы я сделал зарядку, побрился и вообще перестал валять дурака, изображая из себя утомленного жизнью барина средней руки.

Доброе утро. Ты еще не встал? — в Ленкиных глазах наигранное возмущение.

Слушай, я еще две секунды…

Никаких секунд! Подъем!

А где же — любимый? — я вскочил с кровати, имитируя бодрость духа и готовность преодолеть любые сложности.

Вот и хорошо, любимый… Завтракать будешь?

Буду. И завтракать, и обедать. И ужинать тоже буду.

Руслан заходил утром, свежее молоко принес. Омлет сделать?

Делай все. Как он?

Руслан? Нормально вроде. Хотел с тобой поговорить. Я сказала, чтобы к ужину приходил, ты раньше не просыпаешься.

Молодец, поддерживаешь имидж мужа на высоком уровне. Придет? Раз, два, три, четыре…

Придет. Со своей молоденькой. Симпатичная. Ну давай тут, завершай моцион. Я пошла готовить.

Угу. Не мешай… Десять, одиннадцать, отжиматься, двенадцать…

Я совершенно счастлив, если такое вообще возможно; утром я выношу стол прямо к обрыву, и мы завтракаем, глядя на соседний склон, где начинают расти маленькие домики вернувшихся людей. Ближе к лету надо соорудить навес от солнца — вот что меня волнует, а вовсе не возможный суд или даже приговор. Если они решатся, конечно, довести дело до суда.

Лен, а тебе не кажется, что нам нужно завести овец? — спросил я, с аппетитом поглощая омлет.

Вот уж новости, — удивилась Лена. — С каких это пор ты сельское хозяйство полюбил?

Нет, ну ты посмотри на нее! Любую инициативу зарубит…

Ну если тебе хочется… Вечером Руслан придет, у него и спросишь. У него есть овцы. Он тебе не откажет — даст пару штук. У него упитанные такие, ухоженные…

У кого, у Азизова? У Руслана — овцы? Это не овцы. Овцы должны быть беленькие, мордочки черные… и ножки тоже черные и тоненькие. Помнишь, как Орлов рассказывал — романовская порода. Вот это овцы. А у Руслана — курдюки ходячие, еще и грязные какие-то…

Тебе не угодишь, — улыбнулась Лена и посмотрела, прищурившись, куда-то в сторону гор и неба, на котором паслись кучерявые облака. — Андрей… Слушай… А правду Столетов говорит, что суд может состояться? Боже, какая несправедливость… Нас всех засудят за то, что мы спасали людей.

Ну, судить будут не за спасение, а как раз наоборот… Что, это весь омлет? Аппетит зверский… Будут ли судить? Не знаю. Если да, то все возвращается к прежним временам и порядкам, как до катастрофы. Опять долбаки у власти… и опять все сначала.

Это же несправедливо, господи. Тебя что, это совсем не волнует?

Меня? Знаешь, что меня действительно волнует? Возьмет ли Столетов Евпаторию до осени. Банды там серьезные. Вооружены хорошо. Вот что меня волнует. Ты, Лена, скажи мне одно… Если бы ты знала, что так трудно будет, вся эта грязь и смертей столько, — ты бы в Оплот не пошла?

Как это — не пошла? А что бы я тогда делала? А кто бы тогда вообще все это делал?

Вот видишь. Мы делали все правильно. И сделали. Не читай газет, не слушай радио — чушь все это. И овцы — чушь. Вот подлечусь, и пойдем опять со Столетовым порядок наводить. Дел по горло.

Ты не можешь так поступить, Копылов! — Лена отшатнулась от меня, побледнев. — У нас же семья. Мы только начали жить! Копылов, зачем ты так? Дом… Ты опять будешь убивать… Нам этого не простят…

Я подошел к ней и, наклонившись к самому уху, зашептал единственное, что я мог сказать в этот момент:

Леночка, Лен… Слушай, ты же знаешь, что я тебя люблю. Ты знаешь. Знаешь сама, мне об этом даже говорить не надо, но я говорю, мне самому хочется это повторять раз за разом, я так не любил никогда, Лена, никогда… Не бойся, Лена, ничего не бойся… Ты говоришь, что нам этого не простят, Лена… Нам от них и не надо прощения, Лена. Я тебе сейчас расскажу… Слушай, ты вчера вышла куда-то, может, на рынок, а тут как раз Столетов забегает… Знаешь, что он говорит? Ты не поверишь… Когда служба в храме идет, запы приходят… слышишь, Лена? Запы приходят и слушают, как идет служба. Представляешь? Совсем не агрессивные, прячутся от людей, через город идут. Их караул не пускает, конечно, но они стоят себе тихо, возле оградки храма, жмутся друг к другу… Столетов запретил их разгонять… А некоторые плачут, понимаешь, особенно когда колокола… Лена. Понимаешь, может, они когда-нибудь и говорить начнут… Монахи вроде видели, что некоторые из них во время молитвы что-то шепчут. Не разобрать… Но они приходят, приходят… И это только начало. Все хорошо, Лена, все было не зря… Все было не зря…

Копылов, Копылов, — Лена обняла меня, прижалась, целуя в глаза, в лоб, в шею, и я почувствовал прохладу ее слез, а потом вдруг отстранилась — и уже собранно, словно скинув прежние сомнения: — Копылов. Мы все выдержим. Я решила. Мы будем бороться. Если тебя будут судить, надо привести тебя в порядок. Ты выглядишь как бродяга. Вчера на рынке видела костюм приличный. Недорого. Пойдешь на суд в костюме. Да, еще и галстук…

Лена. Как же я тебя люблю… Когда меня будут судить по-настоящему, костюм не пригодится. Да и галстук тоже. Костюмы и галстуки там не имеют ни малейшего влияния на Суд

 

100-летие «Сибирских огней»