Между сколом и корой

(Газета «Известия Калмыкии»).

— Потому и лучше?
— Потому и лучше, — уверенно подтвердил Вася.
О посещении калмыцкого жилища мы договорились сразу же рассказать дома взрослым. Нельзя же было все так оставлять, что-то же надо было делать.
— Ах, нечистая сила! Ах ты, дьявол безрогий! — не дослушав мой рассказ, напустилась на меня шебутная бабушка Федора. — Да какой же леший вас надоумил туда итить? Там же зараза всякая! А ну, раздевайся, сымай портки — вшей смотреть буду!
— Да мы только постояли у порога, — оправдывался я, зная по опыту, что слова у бабушки не расходятся с делами.
— То-то што у порога! — смягчилась бабушка. — Говоришь, и мертвые рядом с живыми на нарах лежат? Брешешь, поди-ка, все? Да это как же можно? Ведь какие оне ни есть — это же люди, твари господни. Это куда же начальство-то смотрит?..
Бабушка Федора подняла шум по деревне, и, видать, не одна она, потому что вскоре собралось собрание, на котором решили оставшихся в живых калмыков разобрать по домам.
Не помню уж, как их делили, но нам достался крохотный старичок с рыбьими глазами. Да, да, у него были, как у рыбы, совершенно круглые и неподвижные глаза.
Он уже не мог ходить, мы с дядей Лешей привезли его из бывшего свинарника на санках, и дядя сразу отнес его на руках в заранее натопленную баню. Он сам его помыл, а шубные клочья, заменявшие одежду старика, прожарил на раскаленной каменке.
Бабушка Федора приготовила поесть из заветных запасов, хранимых ею про самый черный день — на случай чьей-то болезни или мало ли чего. Помнится, даже бутылку костяники с сахаром достала из подпола.
Сама она старичка и кормила. Дала ложку овсяной каши, блинчик с постным маслом и чайную ложечку костяники. Старичок просил еще, протягивал к бабушке руки. Но она отрезала:
— Будя с тебя. Нельзя с голодухи много, кондрашка хватит.
Старик стал помаленьку поправляться. Застывшие рыбьи глаза его словно бы оттаяли, стали двигаться, и в них появился живой блеск. Правда, он еще сам не поднимался, но разговаривал, смешно коверкая русские слова. К нему иногда приходили Коля с Васей — они жили на дальней улице, у Овчинниковых. Это был их дедушка, а родителей у них не было. Старичок сильно радовался, пытался заговорить с ними по-своему, но они не желали и говорили только по-русски.
— Ай, плохой ребятишки, — укоризненно качал головой старик, сидя на припечке в постели. — Родной язык не любит... Себя не любит? Бей себя, бей! На палка, — и он протягивал ребятишкам какой-нибудь предмет, например, ложку.
Видимо, так он пытался воздействовать на вышедших из повиновения внуков, внушить им патриотические чувства.
Как-то я задал старику болезненно волнующий меня вопрос:
— Дедушка, правду говорят, что вы, калмыки, предатели?
Старик затравленно глянул на меня, но тут же успокоился, поманил пальцем, чтобы я подошел поближе, и тихо сказал:
— Запомнишь?.. Да, у калмыка был предатель. У русского тоже был маленько предатель. У казаха был, у киргыза был, у немца был предатель. Маленько… Но весь народ — не предатель… Народ… хороший, вот тако-ой! — старик широко развел руки, видимо, не находя слов.
С калмычатами я скоро подружился. Они оказались славными парнишками: простодушными, ненавязчивыми и всегда верными своему слову. Они оба знали наизусть «Памятник» Пушкина, где поэт выражает надежду, что его будет помнить и чтить, кроме всех других народов, «друг степей — калмык». Они знали, что Пушкин некогда посетил их степи, и на полном серьезе утверждали, будто он там был женат на самой красивой калмычке, и поэтому у них на родине многие «точь-в-точь похожи на Пушкина», даже кудрявые и с «бакенами».

Все это не вязалось с их отрицанием хоть каких-нибудь достоинств своего народа, о котором калмычата отзывались плохо.
— Калмык хитрый, — говорил Коля.
— Всех хитрей, — вторил ему Вася.
— А вы? Вы же не хитрые, — начинал возмущаться я.
— И мы хитрые.
— Ну, и в чем ваша хитрость?
— Потому что мы дураки, — как бы подводил черту Коля.
Может, грешно так думать об этих открытых и наивных ребятишках, но сама собой напрашивается мысль: возможно, самобичевание было у них одной из форм самозащиты?..
А к весне калмыки так же внезапно, как и появились, куда-то исчезли. Приехали из района на подводах, собрали их по дворам и увезли. При этом молодой их начальник-надзиратель и приехавшие за ними русские милиционеры были почему-то сильно недовольные и злые…
Калмыков мы больше никогда не видели. Осталась лишь неизбывная и горькая память о них. И еще — сожаление о том, что не знаю я подлинных имен тех прежних дружков своих — Коли и Васи, не знаю их фамилии. Где они сейчас, что с ними?.. Если, конечно, остались живы.
И теплится слабая надежда: вдруг да попадется кому из них этот рассказ мой.
Ведь дело-то было, и правда, давно…