«Минута — день, минута — день...»

А. Вапирову —
композитору и саксофонисту

Здесь саксофон — как дерево растет
и лопаются звуки, словно почки!
Проклюнутся звенящие листочки
и ветви гибкие заливистых рулад
раскинутся и вверх, и вниз, и над
кручиной бытия, тоской разлуки...
Так саксофон выращивает звуки
из малого душевного зерна
не тронутого тлением распада.

О, саксофон, дитя любви и лада,
взлелеянное на семи штормах!
Звук ширится, растет во весь размах.
И вот шумит, колышется тайга,
свингует вьюга, мощные снега
сбиваются в огромные сугробы.
Что в жизни нам дано —
                           согреться чтобы?!
Во мгле ночной дымят печные трубы.

Да саксофон поет — золотогубый...



* * *

Так много сил ушло на обогрев
                           пространства,
что кажется уж не осталось сил...
Так суетиться кто тебя просил?
Золу вытряхивать и расщеплять поленья,
чтобы огонь любовный поддержать
в печи разверстой жизни ветродуйной...
Не стать с годами тихой и пристойной,
гореть в страстях, как в адовой пещи...
Не жалуйся теперь и не пищи.

Да в кипятке слова не полощи...

БАЗАР

Галдеж многоязыкий. Бормотанье.
Перед толпой жемчужных слов метанье.
Там словно бы кого-то напугали:
кричат ослы и люди, попугаи.

На площадь выйди и промолви слово.
Кричат торговцы, продавцы съестного.
Кричит погонщик, поправляя дышло.
И потому тебя почти не слышно.

Утробный хохот. Лепет простодушный.
Кричит вельможа и холоп ослушный.
Визжит богатый. И вопит бедняга.
Такой базар. Такая передряга.

Обычный гвалт. Обычай человечий.
Шумит собранье и базарит вече.
Заради славы все вопить горазды.
Гундит неправый. Голосит горластый.

Оранье, вопли, гвалт, галдежь и гомон,
язык обезображен и изломан.
И чтоб не дать совсем словам погибнуть,
придется выйти, возопить и гикнуть.



* * *

Ворон сегодня по крыше ходил.
Ворон, а не вороны.
Словно бы место себе учредил
для круговой обороны.

Шествовал, кровельной жестью гремя,
сверху поглядывал люто.
Он охраняет меня или я
место даю для приюта?!

Что-то хорошее слышали про
воронов — слишком редко...
Черное кружится в небе перо,
словно бы черная метка.

Видно, какая-то в доме пря,
что-то идет нескладно…
Ладно, лети, не старайся зря.
Предупредил — и ладно…



* * *

Когда в толпе, когда с толпой,
из толщи — из толпы,
смешавшись с гущею людской
всем угодить дабы,

когда лишь спины впереди
и не видать пути,
когда и в двери не пройти,
чтоб выйти да уйти.

Там в порошок тебя сотрут,
расколют, как орех!
Но вдруг надавят, поднапрут,
и выдавят наверх.


* * *

Шуршит в земле сухое семя,
оно взойдет — куда ни день
неограниченное время:
минута — день, минута — день...

И сквозь гранит житейской свары
затем пробьются семена,
чтоб мы сгребли в свои амбары
эпохи, даты, времена.


* * *

Это горе не объять,
не стряхнуть движеньем резким...
Поведу тебя гулять
по осенним перелескам.

Нашей жизни календарь
собирала я по крохам.
Поведу тебя, как встарь,
по нехоженным дорогам.

В эту непогодь и сырь
нам держаться нужно вместе.
И не нужен поводырь,
ибо мы стоим на месте.


* * *

В июньском саду, среди легчайших пчел,
тяжелых шмелей и павлиньих вздохов,
словно бы кто-то меня не учел,
списал со счетов.
не включил в подведенье итогов.

За оградою сада, кто смел, тот и съел,
все толкутся, тусуются, жалят без толку.
Но меня отстранили бы словно от дел,
отложили на дальнюю полку.

За оградою сада меня не видать...
Накипает садовая сладкая млечность.
Льется летняя божья на всех благодать,
уходящая в вечность.

* * *

Времена тяжелых перемен
и пустых и пагубных речей.
Жизнь прожить — как складывать
                                    камин
из разновеликих кирпичей.

Написать бы это все на лбу,
указать на это молодым...
Словно бы в каминную трубу
вытянуло жизнь мою, как дым.


БЕЗ ЧИТАТЕЛЯ

                  Алексею Бердникову
        
Снова тесто ты вымесил —
на потребу кому?
Что тут, правда, что вымысел
я никак не пойму.

Эти люди и нелюди —
все они тебе — who?
Из обиды иль стерляди
варит лихо уху?

Правда ль зубы оскалила
в русских дебрях словес?...
Тиснешь книжку для сканера
беспощадных небес.

Никого не разжалобить.
И у райских ворот
бес читателя, стало быть,
круто взял в оборот.


* * *

Опять, перешагнув беду,
под прессингом и под наркозом,
развешивать белье в саду
под персиком и абрикосом.

Порхающий цветущий сад —
противовес беде и страху:
навек впитался аромат
целительный в твою рубаху!

Непроходимое житьё
сгустилось облаком гнетущим.
Но сохнет чистое бельё
под звездами, в саду цветущем.


КАМЕЛИЯ И ЖОЗЕФИНА

Не влюблена и небезвинна,
в алмазах чуткие персты:
камелия и Жозефина —
горячий глянец красоты.

Заметит даже иностранец:
тут выставляют напоказ
камелии и лоск, и глянец,
креольский блеск лукавых глаз.

Касаньем губы холодили
и ускользали на лету...
Они друг другу подходили —
цветок и женщина в цвету!

Несло опасностью и риском:
цветок блистательный не пах
ни на балу бонапартийском,
ни на атласных простынях.

Лишь лепестки багряно рдели.
Светился кожи влажный лоск.
И в императорской постели,
цветы оплавились, как воск.


* * *

Стоит, заламывая руки,
в потоках света и огня,
камелия в слезах разлуки,
камелия в сияньи дня.

Изнеженная, как элита,
она, в эпоху перемен —
Корделия и Кармелита,
Офелия или Кармен.

Превозносили, величали,
злословили во весь размах
камелию — в слезах печали,
в алмазах слез и в жемчугах...

Но отмолилась силой крестной,
и расплескала на свету
ажур невинности прелестной —
немеркнущую красоту.