Единый ресурс русскоязычных журналов и альманахов
Литературный подкаст
Увеличить
Решаем вместе
Считаете, что объекты культурного наследия находятся в плохом состоянии?
Расскажите об этом
Пн. 14:00 – 17:00
Вы здесь
Мурлов, или преодоление отсутствия
Роман
Файл: 
01_lomov_mipo5.zip (151.47 КБ)
01_lomov_mipo5.zip (151.47 КБ)
Виорэль ЛОМОВ Продолжение. Начало в №№ 1 — 4.
Привет благосклонному читателю
МУРЛОВ,
или
ПРЕОДОЛЕНИЕ ОТСУТСТВИЯЗваные и избранные
Роман
Глава 47.
Крыша поехала.
1. Испытание судьбой.
В последний год Фортуна повернулась к Кукуевым задом. Но это, кстати, вовсе не означало, что она в то же время повернулась передом, скажем, к Волобуевым.
Здесь я позволю себе на минутку отвлечься, дабы пояснить одно распространенное заблуждение. Вряд ли есть что-либо изменчивей и капризней Фортуны, текучей, как вода, — недаром она приходится дочерью всем земным водам. Ее называют по-разному: и богиней судьбы, и богиней счастья, и богиней случая, и богиней прихоти, и самой переменчивостью. В Греции ее называли когда Тюхэ, когда Эхе. А Данте, например, считал, что она вовсе никакая не богиня, а простая исполнительница воли богов, так сказать, ведущий специалист по данному профилю. А поскольку богов много, у нее нет четкого лица и определенного образа действий. Поэтому, когда говорят, что Фортуна повернулась к вам задом, не расстраивайтесь особо, так как это может вообще ничего не значить или быть всего лишь очередным благосклонным поворотом судьбы. Не суетитесь и терпеливо ждите.
Кукуевы же, к сожалению, ждать и терпеть не умели. Вернее, не могла ждать и терпеть глава семейства — Кукуева. Галина Петровна была щедрой, требовательной и нетерпеливой. Впрочем, все три названные черты были проявлением одной неуемной энергии. Правильно говорят: баба, как горшок, что ни влей — все кипит.
Василий Васильевич был другой и его всю жизнь звали Вась-Вась. Вась-Вась работал зав. складом и имел специфическую психологию хранителя чужих материальных ценностей. Помимо основного места хранения, они хранились у него и в потайных местах на самом складе, и в кладовке дома, под присмотром супруги, и в тайных от всего мира и супруги местах их старой квартиры. У Вась-Вася было также несколько заначек (про черный день и на старость) в рублях, долларах и сертификатах, которые он раз в месяц раскапывал и любовно пересчитывал.
В десятиметровой кладовке Кукуевых, так называемой «тещиной комнате», десятилетиями хранились на стеллажах и поддонах мешки с сахаром и ящики с шампанским и водкой. В последние годы их сменили всякие разноцветные коробки с импортной безвкусной, но долго хранящейся, жратвой. Правда, пять-десять мешков с сахаром и пять-десять ящичков с отечественной водкой (на всякий случай) место свое занимали постоянно. Что ни говори, а на Руси демократы, как правило, правят недолго, а водка и сахар — основа любого режима.
Галина Петровна была прекрасная хозяйка. Ее борщ на сахарной косточке, жаркое из барашка в горшочках, рыбный пирог и торты «Наполеон» и «Негр в сметане» были известны далеко за пределами их квартиры, и одно только упоминание названных блюд вызывало у всех родных и знакомых обильное слюноотделение. Скорее всего, именно это обстоятельство было причиной такого нечеловеческого смирения ее супруга. Вась-Вась больше всего в жизни любил вкусно покушать.
Галина Петровна родилась в начале марта и по гороскопу была рыба. Вода была ее страсть, упоение, восторг и общая беда. Она обожала стирать, мыть полы и окна, мыть посуду, купать детей, собаку, мочалкой тереть спину мужу, купаться сама, поливать цветы, грядки, просто из шланга увлажнять на даче воздух, через день мыть себе голову и каждый день всем устраивать головомойки.
По молодости, пока не было детей, Кукуевы почти ежегодно отдыхали на море — в Крыму, в Сочи, в Абхазии и Аджарии. Тогда все это было «наше». Галина, как всякая рыба, могла держаться в воде сутками, и когда она утром сообщала: «Вася! Я пошла в Турцию!» — она именно так и говорила — «пошла», как корабль, Вась-Вась говорил ей: «Иди», — и спокойно шел пить пиво с вяленой мойвой или домашнее вино «Александриуэлли» из трехлитровой банки. Когда жена вечером возвращалась из Турции, он, расслабленный пивом, благодушно интересовался:
— Как Турция?
И Галина отвечала:
— Одни турки.
Однажды она не вернулась вечером, а ночью Кукуева забрали пограничники для опознания личности гражданки, найденной в территориальных водах.
— Ты что, сдурела?! — сказал ей тогда ночью Вась-Вась. — Ты зачем туда заплыла?
— Я же сказала тебе, что пошла в Турцию.
Хорошо, тогда ни его, ни ее не стали таскать и сообщать на работу, но через два месяца Кукуевым пришел толстый конверт из турецкого города Хопа. В конверт была вложена турецкая газета «Хюрриет» на турецком языке, с заметкой, в заголовке которой было русское слово «Галина», а под текстом на фоне моря и яхт, с широкой улыбкой, стояла рослая, на голову выше стоящих рядом с ней турецких полицейских, Галина в купальнике. Полицейские тоже улыбались.
Особенно доставала Василия Васильевича дача, пришедшая вместе с детьми на смену Черному морю и вяленой мойве. Он любил подремать на воле, но разве тут поспишь, когда ни свет ни заря раздавался страшный крик Галины: «Вставайте! Воду дали!»
Как будто эту воду дали ей последний раз в жизни или их окружала калмыцкая степь!
Дача Кукуевых была переплетена двумя огромными черными шлангами, и когда давали воду и шел полив, а он шел непрерывно, семейство Кукуевых напоминало семейство Лаокоона, перевитое змеями.
Галина ходила по даче в красном купальнике, обрушивая на участок тонны живительной влаги, уносившие гумус, минеральные и органические удобрения, навоз, семена и надежды на всякий урожай, так как оставались только неистребимые посевы вьюнка, пырея и конского щавеля. Соседи, кстати, уже бились об заклад, смоет неугомонная Галина свой участок в реку или нет.
И если у Галины лучшим временем в году была пора полива, у Василия это было время круглогодичных ремонтов, связанных с отключением воды. И он с ужасом ожидал угрожающих обещаний муниципалитета поставить водосчетчики.
2. Испытание плотью.Галина Петровна родилась в начале марта и по гороскопу была рыба. Вода была ее страсть, упоение, восторг и общая беда. Она обожала стирать, мыть полы и окна, мыть посуду, купать детей, собаку, мочалкой тереть спину мужу, купаться сама, поливать цветы, грядки, просто из шланга увлажнять на даче воздух, через день мыть себе голову и каждый день всем устраивать головомойки.
По молодости, пока не было детей, Кукуевы почти ежегодно отдыхали на море — в Крыму, в Сочи, в Абхазии и Аджарии. Тогда все это было «наше». Галина, как всякая рыба, могла держаться в воде сутками, и когда она утром сообщала: «Вася! Я пошла в Турцию!» — она именно так и говорила — «пошла», как корабль, Вась-Вась говорил ей: «Иди», — и спокойно шел пить пиво с вяленой мойвой или домашнее вино «Александриуэлли» из трехлитровой банки. Когда жена вечером возвращалась из Турции, он, расслабленный пивом, благодушно интересовался:
— Как Турция?
И Галина отвечала:
— Одни турки.
Однажды она не вернулась вечером, а ночью Кукуева забрали пограничники для опознания личности гражданки, найденной в территориальных водах.
— Ты что, сдурела?! — сказал ей тогда ночью Вась-Вась. — Ты зачем туда заплыла?
— Я же сказала тебе, что пошла в Турцию.
Хорошо, тогда ни его, ни ее не стали таскать и сообщать на работу, но через два месяца Кукуевым пришел толстый конверт из турецкого города Хопа. В конверт была вложена турецкая газета «Хюрриет» на турецком языке, с заметкой, в заголовке которой было русское слово «Галина», а под текстом на фоне моря и яхт, с широкой улыбкой, стояла рослая, на голову выше стоящих рядом с ней турецких полицейских, Галина в купальнике. Полицейские тоже улыбались.
Особенно доставала Василия Васильевича дача, пришедшая вместе с детьми на смену Черному морю и вяленой мойве. Он любил подремать на воле, но разве тут поспишь, когда ни свет ни заря раздавался страшный крик Галины: «Вставайте! Воду дали!»
Как будто эту воду дали ей последний раз в жизни или их окружала калмыцкая степь!
Дача Кукуевых была переплетена двумя огромными черными шлангами, и когда давали воду и шел полив, а он шел непрерывно, семейство Кукуевых напоминало семейство Лаокоона, перевитое змеями.
Галина ходила по даче в красном купальнике, обрушивая на участок тонны живительной влаги, уносившие гумус, минеральные и органические удобрения, навоз, семена и надежды на всякий урожай, так как оставались только неистребимые посевы вьюнка, пырея и конского щавеля. Соседи, кстати, уже бились об заклад, смоет неугомонная Галина свой участок в реку или нет.
И если у Галины лучшим временем в году была пора полива, у Василия это было время круглогодичных ремонтов, связанных с отключением воды. И он с ужасом ожидал угрожающих обещаний муниципалитета поставить водосчетчики.
И вот кончилась у Кукуевых счастливая, относительно спокойная пора жизни и начался кошмар. Кошмар был непрерывный, круглосуточный и имел четкие ориентиры и осязаемые границы. Кошмар исходил, вернее, нисходил из квартиры этажом выше. На протяжении десятков лет их, разумеется, заливали не один раз, но эти ручейки терялись в Галининых потоках и их никто не брал в голову. На четвертом этаже, в 43-й квартире, на подселении жили сначала три, потом две семьи. Когда жили три семьи, там соблюдались элементарные санитарные правила, но когда одна семья выехала, а оставшиеся две никак не могли мирно поделить высвободившуюся жилплощадь, пока, как и водится, ее не захватила сильнейшая команда, начались форменные безобразия. Квартира стала свалкой грязи, хлама и взаимных амбиций. Иногда до утра над головой Кукуевых раздавались крики и брань соседей, то и дело что-то падало, то глухо, то звонко, то с треском и грохотом. А потом вдруг они перестали закрывать краны в ванной и на кухне и вода гудела ночи напролет. Или перестали открывать друг другу входные двери, с наслаждением слушая, как те, другие, отчаянно дубасят по ней всем, чем придется. Разумеется, в орбиту этих шумных игр был втянут весь подъезд, но основная нагрузка легла на голову Кукуевых.
Как-то, когда Галина после работы заходила домой, открылась дверь напротив и из 42-й выползла с гнусной приветливой улыбкой Федула.
— Ну что, Галиночка Петровна, все шумят над вами? Ой, мне дует тут. Зайдем ко мне.
Галина вздохнула, оставила дома сумку и, распрощавшись с надеждой утолить голод, пошла к Федуле выслушивать сплетни. Одним, правда, Федула обрадовала Галину: вроде как 43-ю расселяют, делают ремонт и заселяют кого-то из «новых русских».
— Это такая порода, что ли, вывелась? Кого-то с кем-то скрестили? — съерничала Федула.
— Джип с орангутангом, — устало ответила Галина и попрощалась с гостеприимной соседкой.
— Что вы говорите? — глядела ей вслед искушенная Федула. — Это как же так умудрились?
Федула оказалась права: через неделю верхние разъехались в однокомнатную и двухкомнатную квартиры. Строители сделали в 43-й косметический ремонт, отметили его окончание небольшой выпивкой с песнями и плясками, и квартира опустела. На следующий день приехала парочка. Слышались тяжелые шаги и рядом цокали легкие. О чем-то бубнили, раскрывали и закрывали окна. Прокатилась бутылка, другая. Потом стало тихо. Потом зашумела вода в туалете. И еще раз. И еще... Потом уехали. И вот прошел день, другой, третий — никто не приезжал, не заезжал и не интересовался свободной жилплощадью. Так прошло еще десять дней.
Галина вздохнула, оставила дома сумку и, распрощавшись с надеждой утолить голод, пошла к Федуле выслушивать сплетни. Одним, правда, Федула обрадовала Галину: вроде как 43-ю расселяют, делают ремонт и заселяют кого-то из «новых русских».
— Это такая порода, что ли, вывелась? Кого-то с кем-то скрестили? — съерничала Федула.
— Джип с орангутангом, — устало ответила Галина и попрощалась с гостеприимной соседкой.
— Что вы говорите? — глядела ей вслед искушенная Федула. — Это как же так умудрились?
Федула оказалась права: через неделю верхние разъехались в однокомнатную и двухкомнатную квартиры. Строители сделали в 43-й косметический ремонт, отметили его окончание небольшой выпивкой с песнями и плясками, и квартира опустела. На следующий день приехала парочка. Слышались тяжелые шаги и рядом цокали легкие. О чем-то бубнили, раскрывали и закрывали окна. Прокатилась бутылка, другая. Потом стало тихо. Потом зашумела вода в туалете. И еще раз. И еще... Потом уехали. И вот прошел день, другой, третий — никто не приезжал, не заезжал и не интересовался свободной жилплощадью. Так прошло еще десять дней.
В пятницу Галина мобилизовала детей на полив и прополку и укатила с ними на дачу. Вась-Вась весь день был на разгрузке фуры с бельгийскими мясопродуктами и застал дома только Галинину записочку. Со склада он, естественно, прихватил для пробы пару батонов кобурга и ветчины. Вот хоть бы раз Галка сказала, как другие жены своим мужьям: «Ну, Вася, тебе цены нет!» Дай бабам волю, они нас загонят в конюшню, будут кормить овсом, а себе выпишут мужиков из Италии. Пользуясь случаем, он решил как следует оторваться. Постелил на журнальный столик газетку, достал бутылку водки, закусочку, потер руки, стоя хватанул стопку, взял на зубок маслину и вытащил из-за книг кассету с эротикой. Включив видик, он хватил еще стопочку, отрезал мясца, попробовал, удовлетворенно покачал головой и запустил «Эммануэль». Оно даже лучше смотреть «Эммануэль» одному. Галина любит Кусто смотреть и морские сражения, а эротика, на ее взгляд, слишком оторвана от жизни. Да, Галина раза в два крупнее этой французской шлюшки. Василий Васильевич хватил третью стопочку и с удовольствием жевал жестковатый кобург. После третьей стопочки Василия стали одолевать фантазии, и ему уже стало казаться, что Эммануэль и буфетчица Лиза — одно и то же лицо, и прочее. В это самое время Эммануэль демонстрировала своему кавалеру, а заодно и всему свету, свои женские прелести. У Лизы только все получше будет. Поаккуратнее. Вась-Вась снова прокрутил этот эпизод. Да, поаккуратнее и в то же время пополнее. Лиза ему нравилась, так как была маленькая, ладненькая, и хотя была в теле, не вызывала своими размерами оторопи, как Галина. Вась-Вась иногда терялся на жениных просторах и от этого у него возникал дефект в психике. «Чем меньше вес тела, тем больше удельный вес удовольствия», — математически точно сформулировал свой вывод любящий всякие подсчеты Василий Васильевич и налил себе четвертую стопку, чтобы отметить свою формулу. В это время раздался звонок в дверь.
— Кого это? Без пяти одиннадцать, — пробурчал Кукуев и, откусив мяса, пошел к двери.
В глазке было темно. Лампочку Федула, понятно, не вкрутит, а ему не до лампочки все было.
— Кто там? — спросил он.
— К вам, откройте, — послышался детский голос.
«Кто это? Санька из сороковой? Чего на ночь глядя?»
Кукуев открыл. На пороге стояла миловидная девчушка, невысокого роста, в маечке и джинсиках, плотно обтягивающих тугие красивые формы. Не девочка, а картинка. Пышечка радостно смотрела ему в глаза, слегка задрав свою кучерявую головку, и от нее крепко несло духами.
— Здравствуйте! — улыбнулась она и наклонила головку.
— Здравствуйте, — с полным ртом ответил Кукуев.
— А вот и я, — снова улыбнулась гостья.
— А это я, — ответил Василий Васильевич и проглотил недожеванный кобург. Кобург в отместку застрял где-то под ложечкой.
— Так я зайду? — спросила девушка, уже зайдя в квартиру.
Кукуев откашлялся, но не смог произнести ничего, так как девушка уже шла мимо него в зал.
— Закройте дверь! — бросила она.
Василий Васильевич закрыл дверь и тоже пошел в зал.
— О! Эммануэль! Классный фильм. И место это потрясное. Как он ее трахает, а? Нравится? Можно? — она налила себе водки и выпила. Закусила и несколько минут смотрела на французские страсти. — Ты что стоишь? Достань еще рюмку. Жарко.
— Кого это? Без пяти одиннадцать, — пробурчал Кукуев и, откусив мяса, пошел к двери.
В глазке было темно. Лампочку Федула, понятно, не вкрутит, а ему не до лампочки все было.
— Кто там? — спросил он.
— К вам, откройте, — послышался детский голос.
«Кто это? Санька из сороковой? Чего на ночь глядя?»
Кукуев открыл. На пороге стояла миловидная девчушка, невысокого роста, в маечке и джинсиках, плотно обтягивающих тугие красивые формы. Не девочка, а картинка. Пышечка радостно смотрела ему в глаза, слегка задрав свою кучерявую головку, и от нее крепко несло духами.
— Здравствуйте! — улыбнулась она и наклонила головку.
— Здравствуйте, — с полным ртом ответил Кукуев.
— А вот и я, — снова улыбнулась гостья.
— А это я, — ответил Василий Васильевич и проглотил недожеванный кобург. Кобург в отместку застрял где-то под ложечкой.
— Так я зайду? — спросила девушка, уже зайдя в квартиру.
Кукуев откашлялся, но не смог произнести ничего, так как девушка уже шла мимо него в зал.
— Закройте дверь! — бросила она.
Василий Васильевич закрыл дверь и тоже пошел в зал.
— О! Эммануэль! Классный фильм. И место это потрясное. Как он ее трахает, а? Нравится? Можно? — она налила себе водки и выпила. Закусила и несколько минут смотрела на французские страсти. — Ты что стоишь? Достань еще рюмку. Жарко.
Девушка стащила майку и осталась без ничего. Груди нахально торчали вперед и вверх. У Кукуева ослабли ноги, он достал рюмку, сел и выпил, не отрывая взгляда от роскошной груди незнакомки. Девушка пару минут посмотрела на Эммануэль, вздохнула и пересела на колени Кукуеву.
— Время идет, котик. Давай ближе к делу.
— Простите… А как вас звать? Звать тебя как? — дурея, спросил Вась-Вась.
Пышечка поцеловала его за ухом, а руку запустила в штаны.
— Да не все ли равно как? — сказала она. — Зови Татьяной. Где будем-то? Тут, что ли? Хочешь, как они?
Кукуев сорвался, как стальная пружина, смял девчушку и яростно терзал ее прямо на полу добрых двадцать минут.
— Да-а, — сказала Татьяна и голая прошла в ванную. Помылась, вышла из ванной и встала перед зеркалом, поправляя прическу. Кукуев приложил руку к ее круглой попке и почувствовал, как его вновь переполняет желание. И он тут же дал ему волю.
— Ну, дядя, ты черт, а не мужик. Вот не ожидала! Опять мыться?
— Слушай, Танюха, классно! — сказал он ей, когда она вышла из ванной и стала одеваться. — Откуда ты такая?
— Откуда, откуда? От «Феи». А может, от «Меркурия». Я сама еще толком не разобралась. Начинающая я! — засмеялась Танюха. — Подготовительная группа! Дали адресок, вот и пришла.
— Кто дал адресок? — не понял Кукуев и снова потянулся к девушке. Та мягко отстранила его. Взглянула на часы. Заторопилась.
— О! Ты гляди, час скоро. Как быстро времечко минуло! Меня следующий дядечка ждет. Чего смотришь? Баксы гони и в квитанции распишись, — она достала из сумочки смятую квитанцию.
— Какие баксы? Какая квитанция? — оторопел Вась-Вась.
— Мы, дядя, по квитанции работаем. Отчетность у нас такая.
Кукуев вертел в руках бумажку.
— За что расписаться-то? Тут «прочистка канализации» написано. Больше ничего.
— А ты что делал, сантехник? Вот за прочистку и плати. Сто баксов. Расписывайся. И давай-давай, меня уже время подпирает. Если хочешь встретиться, звони опять. А то и так могу с тобой договориться. Смотри. За так. Еще пару разиков. Ты ничего. Что смотришь на меня так? Доставай золотые сольдо и расписывайся.
Татьяна кончила прихорашиваться у зеркала и уже строго посмотрела на Кукуева.
— Не понимаю, — ответил тот. — Я полагал, что у нас по обоюдному, так сказать, согласию…
— По любви? — насмешливо спросила Татьяна.
— Но позвольте. Нет, вы пришли откуда-то. Среди ночи. А теперь суете мне под нос эту квитанцию…
— Дядя! Кто кому сует — это вопрос. Ты что, не хочешь платить? Ладно, — Татьяна забрала у него квитанцию и направилась к двери. Открыла ее и сказала в темноту со вздохом. — Жаль, проблемы возникли.
Зашли двое. На Кукуева хватило бы и одного.
— Добрый вечер, — приветливо сказал тот, что пошире.
Тот, что повыше, не сказал ничего, а взял у Татьяны из рук квитанцию и спросил Кукуева:
— Черепанов?
— Чего? — не понял Кукуев.
Высокий посмотрел на широкого, повел шеей и снова спросил:
— Черепанов, спрашиваю? Никодим Семенович, квартира 43?.. Или что-то не так?
— Все не так, — истерически заверещал Вась-Вась. — Все не так! И я не Черепанов, а Кукуев. И я не Семен Никодимович…
— Никодим Семенович, — поправил высокий.
— ...не Семен Никодимович, а Василий Васильевич. И квартира эта не 43, а 41. И вообще я ничего не понимаю! Среди ночи врываетесь в дом… Я сейчас буду звонить в милицию!
— Никуда ты не будешь звонить, — ласково произнес широкий и вырвал из телефонного аппарата шнур.
— Татьяну трахал, Кукуев? — спросил высокий.
— Ладно, чего время с ним терять, — сказал широкий. — Раз без штанов стоит, не свечку же он ей ставил.
— Ой, уморил, — зашлась в смехе Татьяна. — «Свечку ставил»!
— Расценки знаешь. Гони сотню. А мы за наше беспокойство выпьем. У тебя тут закусочка неплохая. Я сегодня и не ел ничего, с этой паршивой работой! — гоготнул высокий. — Папаша, будь доберманом, накати еще один пузырек, а то тут капли остались. И нам некогда. Придется перед следующим извиняться за задержку рейса. Пять минут тебе на все про все.
Высокий сделал ложный выпад, протянул руку к святому для каждого мужчины месту. Вась-Вась инстинктивно дернулся.
— Штаны надень. Потеряешь.
Кукуев влез в штаны, пошел в кладовку, взял из ящика бутылку водки и из тайничка вытащил две пятидесятидолларовые бумажки. Почему-то сотенную стало жалко.
— Вот! Это поступок не мальчика, но мужа! Смотри, Толян, и нам с тобой полтинник за труды.
Вась-Вась впервые в жизни, как говорится, обдернулся и вместо двух ассигнаций вытащил из тайника три. Широкий потрепал Кукуева по щеке:
— Молодчага!
— Не трогайте меня! — сорвался Кукуев на фальцет.
— Ну-ну, кто тебя трогает? Ты примерный мальчик. Не забудь расписаться. Денежный все-таки документ. Друг, есть цитрамон? — неожиданно попросил он Кукуева. — Если есть, дай две штуки.
Кукуев дал широкому таблетки, нацарапал какую-то подпись и выпроводил непрошеных гостей. Широкий захватил на прощание трехкилограммовый кусок кобурга.
— Он тебя, Татьяна, не обижал? — вдруг спросил широкий в дверях и понюхал бельгийский деликатес.
— Нет, не обижал, не надо, Штопор, — Танюха взяла парня под руку и вытолкнула его. — Дя-дя! По-ка! Ну что, Анатоль, в 43-ю пойдем или на спуск? Везде опоздали…
Дверь захлопнулась. Кукуев глянул в глазок. Там было абсолютно темно, но ему вдруг показалось, что он видит в глазке 42-й квартиры ведьмин Федулин глаз.
— Время идет, котик. Давай ближе к делу.
— Простите… А как вас звать? Звать тебя как? — дурея, спросил Вась-Вась.
Пышечка поцеловала его за ухом, а руку запустила в штаны.
— Да не все ли равно как? — сказала она. — Зови Татьяной. Где будем-то? Тут, что ли? Хочешь, как они?
Кукуев сорвался, как стальная пружина, смял девчушку и яростно терзал ее прямо на полу добрых двадцать минут.
— Да-а, — сказала Татьяна и голая прошла в ванную. Помылась, вышла из ванной и встала перед зеркалом, поправляя прическу. Кукуев приложил руку к ее круглой попке и почувствовал, как его вновь переполняет желание. И он тут же дал ему волю.
— Ну, дядя, ты черт, а не мужик. Вот не ожидала! Опять мыться?
— Слушай, Танюха, классно! — сказал он ей, когда она вышла из ванной и стала одеваться. — Откуда ты такая?
— Откуда, откуда? От «Феи». А может, от «Меркурия». Я сама еще толком не разобралась. Начинающая я! — засмеялась Танюха. — Подготовительная группа! Дали адресок, вот и пришла.
— Кто дал адресок? — не понял Кукуев и снова потянулся к девушке. Та мягко отстранила его. Взглянула на часы. Заторопилась.
— О! Ты гляди, час скоро. Как быстро времечко минуло! Меня следующий дядечка ждет. Чего смотришь? Баксы гони и в квитанции распишись, — она достала из сумочки смятую квитанцию.
— Какие баксы? Какая квитанция? — оторопел Вась-Вась.
— Мы, дядя, по квитанции работаем. Отчетность у нас такая.
Кукуев вертел в руках бумажку.
— За что расписаться-то? Тут «прочистка канализации» написано. Больше ничего.
— А ты что делал, сантехник? Вот за прочистку и плати. Сто баксов. Расписывайся. И давай-давай, меня уже время подпирает. Если хочешь встретиться, звони опять. А то и так могу с тобой договориться. Смотри. За так. Еще пару разиков. Ты ничего. Что смотришь на меня так? Доставай золотые сольдо и расписывайся.
Татьяна кончила прихорашиваться у зеркала и уже строго посмотрела на Кукуева.
— Не понимаю, — ответил тот. — Я полагал, что у нас по обоюдному, так сказать, согласию…
— По любви? — насмешливо спросила Татьяна.
— Но позвольте. Нет, вы пришли откуда-то. Среди ночи. А теперь суете мне под нос эту квитанцию…
— Дядя! Кто кому сует — это вопрос. Ты что, не хочешь платить? Ладно, — Татьяна забрала у него квитанцию и направилась к двери. Открыла ее и сказала в темноту со вздохом. — Жаль, проблемы возникли.
Зашли двое. На Кукуева хватило бы и одного.
— Добрый вечер, — приветливо сказал тот, что пошире.
Тот, что повыше, не сказал ничего, а взял у Татьяны из рук квитанцию и спросил Кукуева:
— Черепанов?
— Чего? — не понял Кукуев.
Высокий посмотрел на широкого, повел шеей и снова спросил:
— Черепанов, спрашиваю? Никодим Семенович, квартира 43?.. Или что-то не так?
— Все не так, — истерически заверещал Вась-Вась. — Все не так! И я не Черепанов, а Кукуев. И я не Семен Никодимович…
— Никодим Семенович, — поправил высокий.
— ...не Семен Никодимович, а Василий Васильевич. И квартира эта не 43, а 41. И вообще я ничего не понимаю! Среди ночи врываетесь в дом… Я сейчас буду звонить в милицию!
— Никуда ты не будешь звонить, — ласково произнес широкий и вырвал из телефонного аппарата шнур.
— Татьяну трахал, Кукуев? — спросил высокий.
— Ладно, чего время с ним терять, — сказал широкий. — Раз без штанов стоит, не свечку же он ей ставил.
— Ой, уморил, — зашлась в смехе Татьяна. — «Свечку ставил»!
— Расценки знаешь. Гони сотню. А мы за наше беспокойство выпьем. У тебя тут закусочка неплохая. Я сегодня и не ел ничего, с этой паршивой работой! — гоготнул высокий. — Папаша, будь доберманом, накати еще один пузырек, а то тут капли остались. И нам некогда. Придется перед следующим извиняться за задержку рейса. Пять минут тебе на все про все.
Высокий сделал ложный выпад, протянул руку к святому для каждого мужчины месту. Вась-Вась инстинктивно дернулся.
— Штаны надень. Потеряешь.
Кукуев влез в штаны, пошел в кладовку, взял из ящика бутылку водки и из тайничка вытащил две пятидесятидолларовые бумажки. Почему-то сотенную стало жалко.
— Вот! Это поступок не мальчика, но мужа! Смотри, Толян, и нам с тобой полтинник за труды.
Вась-Вась впервые в жизни, как говорится, обдернулся и вместо двух ассигнаций вытащил из тайника три. Широкий потрепал Кукуева по щеке:
— Молодчага!
— Не трогайте меня! — сорвался Кукуев на фальцет.
— Ну-ну, кто тебя трогает? Ты примерный мальчик. Не забудь расписаться. Денежный все-таки документ. Друг, есть цитрамон? — неожиданно попросил он Кукуева. — Если есть, дай две штуки.
Кукуев дал широкому таблетки, нацарапал какую-то подпись и выпроводил непрошеных гостей. Широкий захватил на прощание трехкилограммовый кусок кобурга.
— Он тебя, Татьяна, не обижал? — вдруг спросил широкий в дверях и понюхал бельгийский деликатес.
— Нет, не обижал, не надо, Штопор, — Танюха взяла парня под руку и вытолкнула его. — Дя-дя! По-ка! Ну что, Анатоль, в 43-ю пойдем или на спуск? Везде опоздали…
Дверь захлопнулась. Кукуев глянул в глазок. Там было абсолютно темно, но ему вдруг показалось, что он видит в глазке 42-й квартиры ведьмин Федулин глаз.
3. Испытание страхом.
Утром Василий Васильевич, не выспавшийся и злой на самого себя, уехал на дачу. Два дня прошли в известных сельских радостях, а в воскресенье вечером Кукуевы, усталые, но довольные, вернулись домой. И только они помылись, поужинали и легли отдохнуть, наверху загремела музыка.
— Никак вселился кто-то? — сказала Галина. — Молодой, наверное.
Сорок третья наполнилась голосами, криками, непрерывной ходьбой и беготней.
— Отмечают новоселье, наверное? — сказала Галина и посмотрела на мужа. — Ты чего молчишь? Третий день молчит!
— А? Что? Нет. Я ничего, — Василий Васильевич с трудом собрался с мыслями, но так и не понял, что у него Галина спрашивает. — Голова что-то болит. Спокойной ночи.
Спокойной ночи, однако, не выдалось. Наверху пели, плясали и орали до утра. Ночь прошла, как в аэропорту. Утреннее зеркало любезно показало Кукуевым их опухшие лица, на которых лежали тени и лихорадочно блестели глаза. Впереди была проклятая трудовая неделя. Кукуевы, не сговариваясь, оба ушли раньше с работы, чтобы раньше лечь спать и выспаться. Однако в 43-й квартире гуляние продолжалось и в эту ночь. На этот раз оно разнообразилось битьем посуды, падениями на пол и бранью.
— Загуляли, однако, — сказал Вась-Вась.
Самым тяжелым испытанием для Галины была бессонная ночь. Одна. Вторая была способна сделать из рыбы зверя. Она лежала с подушкой на голове и тяжело дышала. Но все-таки не сорвалась.
— Если и сегодня продолжится этот бардак, вызову милицию, — сказала вечером во вторник Галина. — Или пойду учиню там разгром.
Бардак, однако, продолжился и в два часа ночи кого-то из гостей били о батарею центрального отопления, которая гудела, как ЛЭП на морозе. Галина, слыша это, а также вопли избиваемого, пойти в 43-ю побоялась, но позвонить в милицию тоже не решилась. Ее отговорил Вась-Вась.
Под утро Кукуевых свалил Морфей и держал их в своих ватных объятиях до обеда. Они оба проспали все на свете, хмуро попили чай и вместе пошли на работу. Вась-Вась открыл дверь и ждал на порожке, когда Галина дорисует себе губы. В это время сверху спустилась шумная компания. Несколько парней и девок со смехом и криками спустились на первый этаж, с грохотом раскрыли входную дверь и с таким же грохотом закрыли ее. В подъезде до третьего этажа поднялась пыль.
— Эти, что ль? — спросила Галина.
Василий не мог ничего ответить, так как справлялся с собой. У него молотило в висках и давило грудь. Среди спустившихся девиц была Татьяна, и она чудом его не заметила. «Что было бы! Что было!» — с ужасом думал Кукуев.
— Что с тобой? Тебе плохо?
— Да, я, пожалуй, пойду еще полежу. Какая тут работа? Ноги ватные. Весь дрожу. Сейчас позвоню и усну.
— Ладно, ложись, а мне сегодня обязательно надо отметиться. Поспи. На щеколду только не закрывай дверь, — и Галина заботливо пощупала тыльной стороной ладони лоб мужа.
Василий Васильевич вызвал врача на дом и ушел на больничный. Участковый врач посоветовала три дня полежать в покое и пить куриный бульон.
Две ночи Кукуев метался по своей квартире, как зверь в клетке, а сверху неслись вопли, дикая музыка, ругань, возня. Галина с детьми ушла к матери, а Вась-Вась для успокоения пил водку. Всю третью ночь Кукуев сочинял письмо в милицию о безобразиях, творимых в 43 квартире. Он мобилизовал все свои литературные способности, впервые после окончания средней школы, и на пяти листах убористым почерком воссоздал ужасающую картину оргий, разбойничьего притона и гнезда разврата. В конце письма Кукуев издавал вопль ужаса, взывал к защите и призывал органы восстановить порядок.
Отнес Кукуев заявление участковому Долбилову, и тот положил его под сукно. Если на пьянки да мордобои реагировать, никаких рук и ног не хватит, а уж голову точно снесут и не заметят. А насчет выстрелов — чего не померещится перепуганному обывателю ночью! Небось, нажрался на ночь пельменей под водку с кислой капустой, тут и не такое приснится! Сам резнул во сне, а толком не разобрал — выстрел померещился. Если б так все палили, можно было бы уехать куда-нибудь к едреней фене на полный пансион, а за получкой приезжать в День милиции.
Отнес Вась-Вась копии заявлений и в ЖЭУ, и в РУВД, и прокурору района, и сладкоголосому депутату Сиренову, а шестой экземпляр прилепил на водосточную трубу своего дома.
Кукуевы терпеливо ждали кардинального вмешательства властей. Их хватило еще на неделю. Каждый день Кукуевы звонили в ЖЭУ, участковому, в РУВД, прокурору, депутатам, все обещали разобраться и просили сообщить дополнительные факты. Одна водосточная труба ничего не просила и не обещала, так как не получала ни от кого никакого жалованья.
— Какие факты? Какие факты?! — кричал фальцетом Вась-Вась.
— Факты очень простые: кого убили, кого изнасиловали, ограбили, обворовали.
— Факты! Вашу мать! Я дам вам факты! — Кукуев бегал по квартире и соображал, где взять факты, чтобы дать их.
Судьба шла навстречу и предоставила ему факт, как говорится, лицом. Часов в одиннадцать вечера раздался звонок в дверь. Вась-Вась вздрогнул и похолодел. Что если Татьяна? Он бросился открывать дверь. На пороге стоял пьяный в дрезину вахлак. И вместо лица у него была харя. Это факт.
— Мне Ка-тю! — промычал факт, схватил Кукуева за рубашку и стал подтягиваться на ней, как по канату, в 41-ю квартиру.
Кукуев уперся обеими руками в довольное лицо и вытолкнул его, и захлопнул дверь. Парень стал бить в дверь ногами и орать:
— Катька! Убью, сволочь! Открой, говорю! Ты, паскуда, у меня дождешься! Я тебя спалю в твоей конуре!
Галина побагровела, схватила на кухне скалку, открыла дверь и со страшной силой опустила ее на голову бандита. Тот молча рухнул под дверь. Галина плюнула на него и с грохотом, от которого вздрогнул весь пятиподъездный элитный дом и просели балки из лиственницы, закрыла железную дверь. Слышно было, как сверху спустились, о чем-то посовещались в темноте, потом спустился кто-то еще и пострадавшего, в сопровождении матов и стонов, потащили наверх. И опять Кукуев увидел, как из соседского глазка светится глаз Федулы. Светится, наверное, уже лет триста.
— Ну, Галина, жди штурма! — сказал Кукуев. — Где топор? Все, звоню в милицию. Один факт мы им уже сделали!
И он позвонил дежурным областного, городского и районного УВД, вкратце сообщил им суть дела, то и дело срываясь на истерические нотки, и тут же поклялся, что этот труп под дверью не последний, что если через пять минут не приедут, он идет убивать всех кряду, кто только есть в 43-й квартире. На это святое дело у него есть топор. И противопехотная мина! — для красного словца ввернул он. Через пять минут в темный двор тихого дома на «пятачке» въехали с разных сторон сразу три милицейские машины. Звуки шагов представителей власти наполняли грудь Кукуева томлением и восторгом. Шаги потоптались возле их двери.
— Здесь, что ли? — спросил грубый голос. — Ни черта не видно. Никто вроде не валяется.
Раздался звонок. Кукуев открыл. Ввалились трое в форме и двое в штатском. Кукуев поднял руки вверх. За его спиной стояла Галина с топором в руках.
— Родненькие! Сдаюсь! Это там! Это там, наверху! Вот этот топор — я им хотел идти убивать.
— Остынь, Раскольников, — пророкотал майор. — Без тебя разберемся. Где убиенный? И граната?
Галина схватила левой рукой скалку и закричала:
— Я его, паразита, не топором, а вот ей!
— Ну, и где он?
— Наверх утащили.
— Граната где?
— Да ка-акая граната?
Власть с гулом поднялась наверх, позвонила и нетерпеливо застучала руками и ногами в дверь. Дверь открылась, наверху зашумели, закричали, попадали на пол. Потом глухо и властно зарокотал майорский голос, после него приглушенно зажужжал целый рой рядовых паразитов, снова рокот, снова жужжание. Взвизгнуло: «Не имеете права!» Упало. Рокотнуло: «Имеем!» Взвизгнуло невнятно и опять упало. Упало в третий раз, но уже молча. Жужжание стихло, стукнула растворенная дверь, стадо вышло и с топотом проследовало вниз. Снизу зарокотало: «По машинам!»
— Повели! Повели кота на мыло! — радостно шептал Кукуев, а Галина так сильно сжимала топор и скалку в руках, что у нее побелели пальцы. А наверху было тихо-тихо… Кукуеву уже стало казаться, что он и впрямь рванул там противотанковую гранату от всей души.
Во дворе в свете фар трех милицейских «газиков» шла беседа представителей власти и паразитирующей при этой власти части населения. Судя по размерам пятна, эта часть была довольно приличной, в смысле количества. Было никак не меньше человек двадцати.
Двоих или троих «паразитов» затолкали в машину и машины уехали. Большая часть пятна поползла со двора вон, а меньшая направилась в подъезд. «Что же это? — побледнел Кукуев. — Возвращаются?!» Мимо прошлепали и процокали три-четыре человека, скорее всего девицы. Кукуевы успокоились. Дом тоже успокоился. Обыватели посмотрели из темных окон во двор, обсудили разгул преступности и бессилие властей, кто попил чайку, кто хлебнул водки, помочились, почесались и снова легли спать. Наверху было тихо. Только часов в пять утра кто-то разбил об пол бутылку, женский голос истерически закричал, а потом зарыдал. Сквозь тяжелую дрему казалось, что сначала проорал петух, а затем загундел индюк. Через пять минут все стихло.
В 10.35 утра Федула со своего поста видела, как сверху спустились пять шалыхвосток с сумками. Одна из них, маленькая, полненькая и кучерявая, кивнула в сторону 41-й квартиры и сказала:
— Там, девушки, такой… — последние слова Федула не расслышала, так как они потонули в шуме шагов и смехе. Федула долго ломала голову, кто же это «такой». Да козел, решила она и успокоилась.
И с этого дня в квартире 43 наступила тишина. А квартира 41 обрела рай.
— Никак вселился кто-то? — сказала Галина. — Молодой, наверное.
Сорок третья наполнилась голосами, криками, непрерывной ходьбой и беготней.
— Отмечают новоселье, наверное? — сказала Галина и посмотрела на мужа. — Ты чего молчишь? Третий день молчит!
— А? Что? Нет. Я ничего, — Василий Васильевич с трудом собрался с мыслями, но так и не понял, что у него Галина спрашивает. — Голова что-то болит. Спокойной ночи.
Спокойной ночи, однако, не выдалось. Наверху пели, плясали и орали до утра. Ночь прошла, как в аэропорту. Утреннее зеркало любезно показало Кукуевым их опухшие лица, на которых лежали тени и лихорадочно блестели глаза. Впереди была проклятая трудовая неделя. Кукуевы, не сговариваясь, оба ушли раньше с работы, чтобы раньше лечь спать и выспаться. Однако в 43-й квартире гуляние продолжалось и в эту ночь. На этот раз оно разнообразилось битьем посуды, падениями на пол и бранью.
— Загуляли, однако, — сказал Вась-Вась.
Самым тяжелым испытанием для Галины была бессонная ночь. Одна. Вторая была способна сделать из рыбы зверя. Она лежала с подушкой на голове и тяжело дышала. Но все-таки не сорвалась.
— Если и сегодня продолжится этот бардак, вызову милицию, — сказала вечером во вторник Галина. — Или пойду учиню там разгром.
Бардак, однако, продолжился и в два часа ночи кого-то из гостей били о батарею центрального отопления, которая гудела, как ЛЭП на морозе. Галина, слыша это, а также вопли избиваемого, пойти в 43-ю побоялась, но позвонить в милицию тоже не решилась. Ее отговорил Вась-Вась.
Под утро Кукуевых свалил Морфей и держал их в своих ватных объятиях до обеда. Они оба проспали все на свете, хмуро попили чай и вместе пошли на работу. Вась-Вась открыл дверь и ждал на порожке, когда Галина дорисует себе губы. В это время сверху спустилась шумная компания. Несколько парней и девок со смехом и криками спустились на первый этаж, с грохотом раскрыли входную дверь и с таким же грохотом закрыли ее. В подъезде до третьего этажа поднялась пыль.
— Эти, что ль? — спросила Галина.
Василий не мог ничего ответить, так как справлялся с собой. У него молотило в висках и давило грудь. Среди спустившихся девиц была Татьяна, и она чудом его не заметила. «Что было бы! Что было!» — с ужасом думал Кукуев.
— Что с тобой? Тебе плохо?
— Да, я, пожалуй, пойду еще полежу. Какая тут работа? Ноги ватные. Весь дрожу. Сейчас позвоню и усну.
— Ладно, ложись, а мне сегодня обязательно надо отметиться. Поспи. На щеколду только не закрывай дверь, — и Галина заботливо пощупала тыльной стороной ладони лоб мужа.
Василий Васильевич вызвал врача на дом и ушел на больничный. Участковый врач посоветовала три дня полежать в покое и пить куриный бульон.
Две ночи Кукуев метался по своей квартире, как зверь в клетке, а сверху неслись вопли, дикая музыка, ругань, возня. Галина с детьми ушла к матери, а Вась-Вась для успокоения пил водку. Всю третью ночь Кукуев сочинял письмо в милицию о безобразиях, творимых в 43 квартире. Он мобилизовал все свои литературные способности, впервые после окончания средней школы, и на пяти листах убористым почерком воссоздал ужасающую картину оргий, разбойничьего притона и гнезда разврата. В конце письма Кукуев издавал вопль ужаса, взывал к защите и призывал органы восстановить порядок.
Отнес Кукуев заявление участковому Долбилову, и тот положил его под сукно. Если на пьянки да мордобои реагировать, никаких рук и ног не хватит, а уж голову точно снесут и не заметят. А насчет выстрелов — чего не померещится перепуганному обывателю ночью! Небось, нажрался на ночь пельменей под водку с кислой капустой, тут и не такое приснится! Сам резнул во сне, а толком не разобрал — выстрел померещился. Если б так все палили, можно было бы уехать куда-нибудь к едреней фене на полный пансион, а за получкой приезжать в День милиции.
Отнес Вась-Вась копии заявлений и в ЖЭУ, и в РУВД, и прокурору района, и сладкоголосому депутату Сиренову, а шестой экземпляр прилепил на водосточную трубу своего дома.
Кукуевы терпеливо ждали кардинального вмешательства властей. Их хватило еще на неделю. Каждый день Кукуевы звонили в ЖЭУ, участковому, в РУВД, прокурору, депутатам, все обещали разобраться и просили сообщить дополнительные факты. Одна водосточная труба ничего не просила и не обещала, так как не получала ни от кого никакого жалованья.
— Какие факты? Какие факты?! — кричал фальцетом Вась-Вась.
— Факты очень простые: кого убили, кого изнасиловали, ограбили, обворовали.
— Факты! Вашу мать! Я дам вам факты! — Кукуев бегал по квартире и соображал, где взять факты, чтобы дать их.
Судьба шла навстречу и предоставила ему факт, как говорится, лицом. Часов в одиннадцать вечера раздался звонок в дверь. Вась-Вась вздрогнул и похолодел. Что если Татьяна? Он бросился открывать дверь. На пороге стоял пьяный в дрезину вахлак. И вместо лица у него была харя. Это факт.
— Мне Ка-тю! — промычал факт, схватил Кукуева за рубашку и стал подтягиваться на ней, как по канату, в 41-ю квартиру.
Кукуев уперся обеими руками в довольное лицо и вытолкнул его, и захлопнул дверь. Парень стал бить в дверь ногами и орать:
— Катька! Убью, сволочь! Открой, говорю! Ты, паскуда, у меня дождешься! Я тебя спалю в твоей конуре!
Галина побагровела, схватила на кухне скалку, открыла дверь и со страшной силой опустила ее на голову бандита. Тот молча рухнул под дверь. Галина плюнула на него и с грохотом, от которого вздрогнул весь пятиподъездный элитный дом и просели балки из лиственницы, закрыла железную дверь. Слышно было, как сверху спустились, о чем-то посовещались в темноте, потом спустился кто-то еще и пострадавшего, в сопровождении матов и стонов, потащили наверх. И опять Кукуев увидел, как из соседского глазка светится глаз Федулы. Светится, наверное, уже лет триста.
— Ну, Галина, жди штурма! — сказал Кукуев. — Где топор? Все, звоню в милицию. Один факт мы им уже сделали!
И он позвонил дежурным областного, городского и районного УВД, вкратце сообщил им суть дела, то и дело срываясь на истерические нотки, и тут же поклялся, что этот труп под дверью не последний, что если через пять минут не приедут, он идет убивать всех кряду, кто только есть в 43-й квартире. На это святое дело у него есть топор. И противопехотная мина! — для красного словца ввернул он. Через пять минут в темный двор тихого дома на «пятачке» въехали с разных сторон сразу три милицейские машины. Звуки шагов представителей власти наполняли грудь Кукуева томлением и восторгом. Шаги потоптались возле их двери.
— Здесь, что ли? — спросил грубый голос. — Ни черта не видно. Никто вроде не валяется.
Раздался звонок. Кукуев открыл. Ввалились трое в форме и двое в штатском. Кукуев поднял руки вверх. За его спиной стояла Галина с топором в руках.
— Родненькие! Сдаюсь! Это там! Это там, наверху! Вот этот топор — я им хотел идти убивать.
— Остынь, Раскольников, — пророкотал майор. — Без тебя разберемся. Где убиенный? И граната?
Галина схватила левой рукой скалку и закричала:
— Я его, паразита, не топором, а вот ей!
— Ну, и где он?
— Наверх утащили.
— Граната где?
— Да ка-акая граната?
Власть с гулом поднялась наверх, позвонила и нетерпеливо застучала руками и ногами в дверь. Дверь открылась, наверху зашумели, закричали, попадали на пол. Потом глухо и властно зарокотал майорский голос, после него приглушенно зажужжал целый рой рядовых паразитов, снова рокот, снова жужжание. Взвизгнуло: «Не имеете права!» Упало. Рокотнуло: «Имеем!» Взвизгнуло невнятно и опять упало. Упало в третий раз, но уже молча. Жужжание стихло, стукнула растворенная дверь, стадо вышло и с топотом проследовало вниз. Снизу зарокотало: «По машинам!»
— Повели! Повели кота на мыло! — радостно шептал Кукуев, а Галина так сильно сжимала топор и скалку в руках, что у нее побелели пальцы. А наверху было тихо-тихо… Кукуеву уже стало казаться, что он и впрямь рванул там противотанковую гранату от всей души.
Во дворе в свете фар трех милицейских «газиков» шла беседа представителей власти и паразитирующей при этой власти части населения. Судя по размерам пятна, эта часть была довольно приличной, в смысле количества. Было никак не меньше человек двадцати.
Двоих или троих «паразитов» затолкали в машину и машины уехали. Большая часть пятна поползла со двора вон, а меньшая направилась в подъезд. «Что же это? — побледнел Кукуев. — Возвращаются?!» Мимо прошлепали и процокали три-четыре человека, скорее всего девицы. Кукуевы успокоились. Дом тоже успокоился. Обыватели посмотрели из темных окон во двор, обсудили разгул преступности и бессилие властей, кто попил чайку, кто хлебнул водки, помочились, почесались и снова легли спать. Наверху было тихо. Только часов в пять утра кто-то разбил об пол бутылку, женский голос истерически закричал, а потом зарыдал. Сквозь тяжелую дрему казалось, что сначала проорал петух, а затем загундел индюк. Через пять минут все стихло.
В 10.35 утра Федула со своего поста видела, как сверху спустились пять шалыхвосток с сумками. Одна из них, маленькая, полненькая и кучерявая, кивнула в сторону 41-й квартиры и сказала:
— Там, девушки, такой… — последние слова Федула не расслышала, так как они потонули в шуме шагов и смехе. Федула долго ломала голову, кто же это «такой». Да козел, решила она и успокоилась.
И с этого дня в квартире 43 наступила тишина. А квартира 41 обрела рай.
4. Испытание водой.
Всю вторую половину мая и первую половину июня квартира 43 пустовала, и Кукуевы почти забыли о ее существовании. Пару раз приезжал «Мерседес». Из него не спеша вылезали полный мужчина и полная женщина, не спеша шли в подъезд, поднимались на четвертый этаж и проводили в 43-й квартире минут десять-пятнадцать, после чего, так же не спеша, спускались во двор, залезали в машину и уезжали.
В начале июня, буквально в один день, уехали жильцы из 44-й квартиры. Они поменялись на другой район с какой-то сумасшедшей доплатой. Но в их квартиру тоже никто не въехал.
В третий раз «Мерседес» прикатил вместе с джипом. Из «Мерса» вылезла та же парочка, а из джипа выскочил мужчина средних лет. Они поднялись наверх, быстрее, чем в первые два раза, и пропадали наверху битый час.
Через два дня, в понедельник, в восемь часов утра в подъезд зашли пять здоровенных мужиков, а через несколько минут на «Ниве» прикатил шестой, субтильный. Он прыжками преодолел лестничные марши, и Федула пробормотала себе под нос: «Так, пять бугаев и один козлик». Это была бригада строителей-ремонтников во главе с опытным бригадиром-козликом. Через полчаса подъехал вишневый джип. Из него выскочил знакомый уже жильцам подъезда мужчина средних лет. Кукуев в этот день на работу собирался идти к вечеру, так как ночью предстояло встречать фуры с окорочками. Он брился, когда наверху зашагали тяжелые шаги, много тяжелых ног уверенно топтали стертый поколениями граждан потрескавшийся отечественный линолеум. Ноги потоптались, потоптались, спустились во двор, сели в подъехавший грузовичок с крытым верхом и укатили, а наверху еще долго шарились две или три пары более легких ног, не привыкших ежедневно перетаскивать вниз-вверх кубометры и тонны грузов: вниз — мусор, доски, битую плитку и камни, ржавые трубы и батареи, черные ванны и рыжие унитазы, наверх — то же самое, только новое и блестящее.
Кукуев порезался и решил, что это дурное предзнаменование.
Еще через пару дней в 43-й и 44-й квартирах начался погром. Рушили перегородки, сдирали обои, линолеум, оббивали штукатурку, резали трубы и выдирали так называемую сантехнику. С некоторых пор все имена существительные с именем прилагательным «отечественный» стали вдруг распадаться и перестали существовать как самостоятельная часть речи. Их выдирали, как гнилые зубы или разбитые унитазы, и вышвыривали вон. Вскоре о них вообще стали забывать. Еда, ремонт, машина, отдых, любовь, лекарства…
С утра до ночи, весь долгий летний световой день, включая субботы и воскресенья, на протяжение двух недель стоял гром, визг и треск. Подъезд покрылся пылью в палец толщиной — Федуле три раза в день приходилось протирать свой глазок, были оббиты все углы и стены, выкрошены ступени, сломаны перила, и не успели все еще разрушить в квартирах и в подъезде, как снизу стали поднимать мешки с цементом и песком, кирпич, кафельную плитку, доски, бруски, ДСП и оргалит, сетку рабица, гвозди, шурупы, паркет, плинтусы, панели, трубы, сантехнику, какие-то коробки и ящики, красивые мешки и пакеты, уйму нужных и ненужных материалов.
Вишневый джип приезжал каждый день и мужчина средних лет поднимался на четвертый этаж и смотрел ход ремонта. Внизу он отряхивался и уезжал до завтра.
На смену грохоту, шуму, пыли и сварочной гари пришли дикий визг пилы, дрели, точила, стук молотков, шкрябанье скребков и прочий набор гнусных звуков, как выражаются торговые работники, в ассортименте. Это был апофеоз симфонии перестройки. Как выразился любитель Вивальди и Россини Пендюрин: «Шостакович, помноженный на Губайдулину».
Потом опять таскали снизу вверх и сверху вниз, гремели и били, стучали и визжали, и так непрерывно два месяца. Лето пропало.
Но вот стали постепенно стихать грубые и громкие звуки, им на смену пришли тоненькие, короткие, завершающие. Снова приехали парой «Мерс» и «Чероки», снова поднялись наверх полный мужчина, полная женщина и поджарый хозяин квартир. Они были в отличном настроении, смеялись и много говорили друг с другом.
Потом несколько дней привозили и таскали наверх роскошную деревянную мебель, аппаратуру, коробки и тюки. Федула на пятый день с утра приотворила дверь, чтобы встретить нового жильца прямо на лестничной площадке третьего этажа.
Мужчина средних лет приехал на этот раз часа на два позже, около обеда, и Федула его едва не проворонила. Он уже стал заворачивать на четвертый этаж, когда в спину ему прокаркало:
— Гражданин! Я вам, вам! Вы из сорок третьей?
— Да. И из сорок четвертой, — слегка улыбнулся мужчина.
— Можно побеспокоить вас на одну минутку?
— Да, пожалуйста. Что вам угодно?
— Спуститесь, пожалуйста, вниз, мне трудно глядеть вверх.
Мужчина поколебался мгновение и спустился.
— Я здесь ветеранка. Живу в этом доме с тридцать седьмого года, — Федула выжидающе посмотрела на мужчину. Тот кивнул ей. Мол, ну, и что из того? — А то, — сказала Федула, — что я знаю все обо всех, но не для всех, — и она снова выжидающе посмотрела на новосела.
— Я вас понял, — сказал понятливый мужчина.
Федула зашептала:
— В тридцать седьмой квартире живут мать с дочкой. Обе одинокие и обе принимают у себя клиентуру. Причем иногда одну и ту же. Но за разную цену. Мать работает в налоговой полиции, в отделе…
— Простите, уважаемая… как вас величать?
— Зовите просто Федула. Бабка Федула. Меня все так зовут.
— Хорошо, я буду звать вас так. Бабушка Федула, давайте мы специально поговорим на эту тему в другой раз. Меня она очень интересует, мы посидим у меня, попьем чайку, а если пожелаете, чего и послаще. А сейчас, извините, я вынужден быть через сорок минут в другом месте. Это далеко отсюда.
Федула пошамкала ртом, но была вынуждена согласиться с аргументами нового соседа.
— Не забудьте же!
— Ну, что вы! Что вы, как можно? Всего хорошего!
Когда мужчина спускался вниз, в руках он держал бутылку. Он остановился в нерешительности возле двери 42-й квартиры. Дверь тут же отворилась и на ее пороге с очаровательной улыбкой нарисовалась согбенная годами наблюдений возле дверного глазка бабушка Федула.
— Это вам, — протянул мужчина бутылку. — Сладкий ликер. За знакомство. Золотинку сдерете, а крышечка отвинчивается.
Федула цепко схватила бутылку и поклонилась соседу. Во время поклона содержимое бутылки маслянисто-сладко булькнуло, отдавшись в федулиной груди томительным восторгом.
В среду и четверг новая бригада привела в порядок подъезд, все починила, поправила, покрасила, вставила новую входную дверь с новым импортным домофоном и даже залила асфальтом площадку перед самым подъездом.
В пятницу жильцы пятого подъезда, встречаясь друг с другом, улыбались и шутили, как будто был праздник, вроде первого мая в старые добрые времена.
В субботу Кукуевы на дачу не поехали, а устроили генеральную уборку в квартире. За лето жилье стало напоминать сарай в казахской степи. Убирали с подъемом и очень тщательно, как будто этой своей уборкой подводили жирную черту под большим отрезком прожитой жизни.
Поскольку уборка была связана прежде всего с водой, ею занималась Галина. Вась-Вась же, выполнив основные тягловые упражнения, занялся приготовлением в зиму заготовок. В пятницу они в два рейса привезли с дачи два мешка кабачков и синеньких, несколько ведер сладкого перца, лука, помидоров, моркови, чеснока и по охапке петрушки, укропа, хрена и киндзы.
С утра день выдался тихий, ясный и теплый. Галина в красном купальнике драила палубу их семейной посудины, а Василий в трусах захватил камбуз. Дети, как всегда, были за бортом семейных забот. На плите в двух эмалированных ведрах одновременно варились лечо и абза. Первая утренняя двухведерная порция уже была разлита и закручена в трехлитровые банки. Для второй (обеденной) порции Кукуев настругал, нарезал, нашинковал, прокрутил на мясорубке лук, морковь, чеснок, перец, помидоры, ранетки, зелень и сейчас мешал эти колдовские смеси № 1 и № 2 длинной поварешкой, чтобы не подгорало дно. Сегодня Вась-Вась должен был заготовить шесть ведер острой закуски. Всюду валялись листья, обрезки, куски, и Кукуев едва не расшиб себе голову, поскользнувшись на луковой шелухе.
— Надо осторожнее, осторожнее надо! — напевал он сам себе и то и дело поглядывал в окно.
Там стояло много иномарок с приехавшими гостями. Все гости были нарядные, гладкие и сытые, даже те, кто был худ и жилист. Это как-то сразу бросалось в глаза, как их неотъемлемое качество. Вроде как черный цвет черной икры или красный — красной. Потом иномарки уехали до определенного часа.
— Мне абзу, лечо мне. Мне абзу, лечо мне, — напевал Вась-Вась, а выглянув в окно, допевал: — А вам — хрен!
Абза и лечо были фирменными заготовительными блюдами Кукуева. Еще полчаса и последние два ведра будут готовы.
— Мне абзу, лечо мне, а вам, — Кукуев поглядел в окно, — хрен!
В коридоре что-то громко хрустнуло.
— Гал! Что ты там? Ударилась? — весело крикнул Вась-Вась.
В ванной шумела вода.
— Чего? — высунула голову Галина.
— Ударилась, что ли?
— Чего?
— Ударилась, говорю?
В это время хрустнуло второй раз, где-то в коридоре.
— Во! Слышишь? — все еще весело крикнул Кукуев. — Погляди, что это там? Я мешаю.
Галина пошла смотреть, вернулась ни с чем.
— Ничего там. Это, наверное, верхние гуляют.
Тут явственно треснуло и зажурчало. Галина опять пошла в коридор. Оттуда донесся ее душераздирающий крик:
— Ва-ася-а!!!
Вась-Вась метнулся на крик, оглядываясь на ведра.
— Смотри, потолок! Пятно!
— Не волнуйся, он все заделает. Он богатенький, как Буратино.
— Журчит! Слышишь, журчит!
— Ну, журчит, вода журчит, вода — твоя стихия, — пытался еще успокоить Вась-Вась и Галину, и себя. — За обоями журчит. Из ванны, наверное, протекло. Обои влажные.
Тут в кладовке что-то зашумело. Галина заспешила в кладовку, а Кукуев метнулся к ведрам.
— Так и есть! — выругался он, подгорело ведро с лечо. — Мешать надо, мешать! А мне не надо мешать! Не отвлекать меня своей водой. Водой занимайся ты! — крикнул он Галине. — Подгорело все, к чертовой матери! Запасы года горят!
Галина не слышала его крика, так как была по щиколотки в воде. Вода и журчала, и шумела, и падала, и лилась сверху, заливая кладовку со стратегическими запасами продовольствия и валютными тайниками.
Василий Васильевич яростно отдирал со дна ведра черное пригоревшее лечо и едва не плакал от досады.
— Да сколько же ее, этой черноты!
Надо было одновременно мешать и второе ведро, чтобы не пригорела абза. Соскабливал, мешал, соскабливал, мешал. Даже забыл о журчащей Галкиной воде. Но машинально ухо держал востро, слушая, не позовет ли Галина, и по привычке косил глаз на окно.
— Тазы! — раздался за его спиной Галкин крик. Кукуев от неожиданности уронил в ведро поварешку и обжегся. — Тазы! Где тазы?
— Не могу! Горит! — не оборачиваясь, крикнул он. — Сама возьми! На даче тазы!
Галка вопила благим матом.
— Что с тобой? — повернулся к ней Кукуев.
— А! — Галина бросилась из кухни вон.
В это время наверху громко закричали и завизжали. Похоже, там с кем-то случилась истерика. А может, даже сразу с двумя-тремя. Через несколько секунд наверху хлопнула дверь и по ступенькам покатился вниз один, через две секунды другой, третий…
Вась-Вась метнулся к двери и успел увидеть в глазке голого мужчину. В это время наверху закричал и захохотал женский голос. Кукуев протер глаза. Мимо глазка пробежали двое одетых мужчин. Один из них был состоятельный новосел. Внизу тяжко ударилась входная железная дверь. Вась-Вась кинулся на кухню. Вытянув шею, он глядел в окно и мешал в ведре абзу.
Во двор вылетел голый гражданин, тот самый, что пробежал в глазке. Ему навстречу шла рыжая дама в голубом платье и с рыжими цветами. Гражданин выхватил у рыжей гражданки цветы и, прикрываясь ими, скрылся за кухней детского садика. Повариха выбежала из кухни и побежала следом за ним.
В это время наверху хлопнула дверь, образовался ком визга и топота и покатился вниз по лестнице. Вась-Вась снова кинулся к глазку. Напротив пронзительно светился глаз бабушки Федулы. Прыгая, как козлы, сразу через пять ступенек или дробно, как свиньи, суча ногами, бежали голые граждане: толстые, худые, длинные, короткие, мужчины, женщины, старые, молодые, загорелые и бледные — и все мокрые, как будто их только что облила из шланга Галина. Кстати, где она? По лестнице вниз бежали ручьи и ноги громко шлепали на ступеньках. Одна дама перед глазком поскользнулась и грохнулась, взревев: «Кеша!»
Вась-Вась, забыв о сгоревшем лечо, подгорающей абзе, затапливаемой где-то Галине, перевесился через подоконник и стал глядеть вниз. Грохнула входная дверь. Ее, похоже, выдрали вместе с косяком. «Опять выдрали дверь! Сволочи! Откуда столько голых?»
Двое одетых, что выскочили следом за первым гражданином, стояли рядом с рыжей гражданкой. Они смотрели в сторону детской кухни, куда умчались тот первый и кухарка, и вроде как смеялись. Один одетый, новосел, сел на ящик. На простор двора выкатился ком голых граждан. «Да что же это? А?» — Вась-Вась вспомнил сразу о лечо, об абзе, о Галине, о журчащей воде, о том, что он бегал с кухни к двери и обратно по сплошной луже. Где Галина?
— Галка! — заорал он. — Ты где?
Кукуев, как Буриданов осел, раздирался между окном, догорающим варевом и пропавшей в водных потоках Галиной. Он снова перегнулся через подоконник и увидел, как от входной двери волна тащит голую хохочущую бабу, ногами вперед и вверх.
Гарь от ведер стала резать глаза. Вась-Вась, обжигаясь, скинул ведра с плиты прямо на пол и кинулся искать жену. В коридоре вода доходила до лодыжки. Галину он обнаружил в кладовке. На нее сверху обрушился водопад, и она, раскинув руки в стороны, ворочалась под ним и радостно орала:
— Вася! Васенька! Вода!
«Полный дурдом, — подумал Вась-Вась. — Полный Экибастуз!»
Затрещал потолок. На глазах Вась-Вася рушился весь его мир. Хоть что-нибудь спасти из него! Кукуев кинулся на кухню и, не отдавая себе отчета в том, что делает, стал изо всех сил выбрасывать в окно уже закрученные банки с лечо и абзой. Выбросив три банки, он сполз на пол и стал бить его кулаком...
— Фаина! — заорали внизу.
В начале июня, буквально в один день, уехали жильцы из 44-й квартиры. Они поменялись на другой район с какой-то сумасшедшей доплатой. Но в их квартиру тоже никто не въехал.
В третий раз «Мерседес» прикатил вместе с джипом. Из «Мерса» вылезла та же парочка, а из джипа выскочил мужчина средних лет. Они поднялись наверх, быстрее, чем в первые два раза, и пропадали наверху битый час.
Через два дня, в понедельник, в восемь часов утра в подъезд зашли пять здоровенных мужиков, а через несколько минут на «Ниве» прикатил шестой, субтильный. Он прыжками преодолел лестничные марши, и Федула пробормотала себе под нос: «Так, пять бугаев и один козлик». Это была бригада строителей-ремонтников во главе с опытным бригадиром-козликом. Через полчаса подъехал вишневый джип. Из него выскочил знакомый уже жильцам подъезда мужчина средних лет. Кукуев в этот день на работу собирался идти к вечеру, так как ночью предстояло встречать фуры с окорочками. Он брился, когда наверху зашагали тяжелые шаги, много тяжелых ног уверенно топтали стертый поколениями граждан потрескавшийся отечественный линолеум. Ноги потоптались, потоптались, спустились во двор, сели в подъехавший грузовичок с крытым верхом и укатили, а наверху еще долго шарились две или три пары более легких ног, не привыкших ежедневно перетаскивать вниз-вверх кубометры и тонны грузов: вниз — мусор, доски, битую плитку и камни, ржавые трубы и батареи, черные ванны и рыжие унитазы, наверх — то же самое, только новое и блестящее.
Кукуев порезался и решил, что это дурное предзнаменование.
Еще через пару дней в 43-й и 44-й квартирах начался погром. Рушили перегородки, сдирали обои, линолеум, оббивали штукатурку, резали трубы и выдирали так называемую сантехнику. С некоторых пор все имена существительные с именем прилагательным «отечественный» стали вдруг распадаться и перестали существовать как самостоятельная часть речи. Их выдирали, как гнилые зубы или разбитые унитазы, и вышвыривали вон. Вскоре о них вообще стали забывать. Еда, ремонт, машина, отдых, любовь, лекарства…
С утра до ночи, весь долгий летний световой день, включая субботы и воскресенья, на протяжение двух недель стоял гром, визг и треск. Подъезд покрылся пылью в палец толщиной — Федуле три раза в день приходилось протирать свой глазок, были оббиты все углы и стены, выкрошены ступени, сломаны перила, и не успели все еще разрушить в квартирах и в подъезде, как снизу стали поднимать мешки с цементом и песком, кирпич, кафельную плитку, доски, бруски, ДСП и оргалит, сетку рабица, гвозди, шурупы, паркет, плинтусы, панели, трубы, сантехнику, какие-то коробки и ящики, красивые мешки и пакеты, уйму нужных и ненужных материалов.
Вишневый джип приезжал каждый день и мужчина средних лет поднимался на четвертый этаж и смотрел ход ремонта. Внизу он отряхивался и уезжал до завтра.
На смену грохоту, шуму, пыли и сварочной гари пришли дикий визг пилы, дрели, точила, стук молотков, шкрябанье скребков и прочий набор гнусных звуков, как выражаются торговые работники, в ассортименте. Это был апофеоз симфонии перестройки. Как выразился любитель Вивальди и Россини Пендюрин: «Шостакович, помноженный на Губайдулину».
Потом опять таскали снизу вверх и сверху вниз, гремели и били, стучали и визжали, и так непрерывно два месяца. Лето пропало.
Но вот стали постепенно стихать грубые и громкие звуки, им на смену пришли тоненькие, короткие, завершающие. Снова приехали парой «Мерс» и «Чероки», снова поднялись наверх полный мужчина, полная женщина и поджарый хозяин квартир. Они были в отличном настроении, смеялись и много говорили друг с другом.
Потом несколько дней привозили и таскали наверх роскошную деревянную мебель, аппаратуру, коробки и тюки. Федула на пятый день с утра приотворила дверь, чтобы встретить нового жильца прямо на лестничной площадке третьего этажа.
Мужчина средних лет приехал на этот раз часа на два позже, около обеда, и Федула его едва не проворонила. Он уже стал заворачивать на четвертый этаж, когда в спину ему прокаркало:
— Гражданин! Я вам, вам! Вы из сорок третьей?
— Да. И из сорок четвертой, — слегка улыбнулся мужчина.
— Можно побеспокоить вас на одну минутку?
— Да, пожалуйста. Что вам угодно?
— Спуститесь, пожалуйста, вниз, мне трудно глядеть вверх.
Мужчина поколебался мгновение и спустился.
— Я здесь ветеранка. Живу в этом доме с тридцать седьмого года, — Федула выжидающе посмотрела на мужчину. Тот кивнул ей. Мол, ну, и что из того? — А то, — сказала Федула, — что я знаю все обо всех, но не для всех, — и она снова выжидающе посмотрела на новосела.
— Я вас понял, — сказал понятливый мужчина.
Федула зашептала:
— В тридцать седьмой квартире живут мать с дочкой. Обе одинокие и обе принимают у себя клиентуру. Причем иногда одну и ту же. Но за разную цену. Мать работает в налоговой полиции, в отделе…
— Простите, уважаемая… как вас величать?
— Зовите просто Федула. Бабка Федула. Меня все так зовут.
— Хорошо, я буду звать вас так. Бабушка Федула, давайте мы специально поговорим на эту тему в другой раз. Меня она очень интересует, мы посидим у меня, попьем чайку, а если пожелаете, чего и послаще. А сейчас, извините, я вынужден быть через сорок минут в другом месте. Это далеко отсюда.
Федула пошамкала ртом, но была вынуждена согласиться с аргументами нового соседа.
— Не забудьте же!
— Ну, что вы! Что вы, как можно? Всего хорошего!
Когда мужчина спускался вниз, в руках он держал бутылку. Он остановился в нерешительности возле двери 42-й квартиры. Дверь тут же отворилась и на ее пороге с очаровательной улыбкой нарисовалась согбенная годами наблюдений возле дверного глазка бабушка Федула.
— Это вам, — протянул мужчина бутылку. — Сладкий ликер. За знакомство. Золотинку сдерете, а крышечка отвинчивается.
Федула цепко схватила бутылку и поклонилась соседу. Во время поклона содержимое бутылки маслянисто-сладко булькнуло, отдавшись в федулиной груди томительным восторгом.
В среду и четверг новая бригада привела в порядок подъезд, все починила, поправила, покрасила, вставила новую входную дверь с новым импортным домофоном и даже залила асфальтом площадку перед самым подъездом.
В пятницу жильцы пятого подъезда, встречаясь друг с другом, улыбались и шутили, как будто был праздник, вроде первого мая в старые добрые времена.
В субботу Кукуевы на дачу не поехали, а устроили генеральную уборку в квартире. За лето жилье стало напоминать сарай в казахской степи. Убирали с подъемом и очень тщательно, как будто этой своей уборкой подводили жирную черту под большим отрезком прожитой жизни.
Поскольку уборка была связана прежде всего с водой, ею занималась Галина. Вась-Вась же, выполнив основные тягловые упражнения, занялся приготовлением в зиму заготовок. В пятницу они в два рейса привезли с дачи два мешка кабачков и синеньких, несколько ведер сладкого перца, лука, помидоров, моркови, чеснока и по охапке петрушки, укропа, хрена и киндзы.
С утра день выдался тихий, ясный и теплый. Галина в красном купальнике драила палубу их семейной посудины, а Василий в трусах захватил камбуз. Дети, как всегда, были за бортом семейных забот. На плите в двух эмалированных ведрах одновременно варились лечо и абза. Первая утренняя двухведерная порция уже была разлита и закручена в трехлитровые банки. Для второй (обеденной) порции Кукуев настругал, нарезал, нашинковал, прокрутил на мясорубке лук, морковь, чеснок, перец, помидоры, ранетки, зелень и сейчас мешал эти колдовские смеси № 1 и № 2 длинной поварешкой, чтобы не подгорало дно. Сегодня Вась-Вась должен был заготовить шесть ведер острой закуски. Всюду валялись листья, обрезки, куски, и Кукуев едва не расшиб себе голову, поскользнувшись на луковой шелухе.
— Надо осторожнее, осторожнее надо! — напевал он сам себе и то и дело поглядывал в окно.
Там стояло много иномарок с приехавшими гостями. Все гости были нарядные, гладкие и сытые, даже те, кто был худ и жилист. Это как-то сразу бросалось в глаза, как их неотъемлемое качество. Вроде как черный цвет черной икры или красный — красной. Потом иномарки уехали до определенного часа.
— Мне абзу, лечо мне. Мне абзу, лечо мне, — напевал Вась-Вась, а выглянув в окно, допевал: — А вам — хрен!
Абза и лечо были фирменными заготовительными блюдами Кукуева. Еще полчаса и последние два ведра будут готовы.
— Мне абзу, лечо мне, а вам, — Кукуев поглядел в окно, — хрен!
В коридоре что-то громко хрустнуло.
— Гал! Что ты там? Ударилась? — весело крикнул Вась-Вась.
В ванной шумела вода.
— Чего? — высунула голову Галина.
— Ударилась, что ли?
— Чего?
— Ударилась, говорю?
В это время хрустнуло второй раз, где-то в коридоре.
— Во! Слышишь? — все еще весело крикнул Кукуев. — Погляди, что это там? Я мешаю.
Галина пошла смотреть, вернулась ни с чем.
— Ничего там. Это, наверное, верхние гуляют.
Тут явственно треснуло и зажурчало. Галина опять пошла в коридор. Оттуда донесся ее душераздирающий крик:
— Ва-ася-а!!!
Вась-Вась метнулся на крик, оглядываясь на ведра.
— Смотри, потолок! Пятно!
— Не волнуйся, он все заделает. Он богатенький, как Буратино.
— Журчит! Слышишь, журчит!
— Ну, журчит, вода журчит, вода — твоя стихия, — пытался еще успокоить Вась-Вась и Галину, и себя. — За обоями журчит. Из ванны, наверное, протекло. Обои влажные.
Тут в кладовке что-то зашумело. Галина заспешила в кладовку, а Кукуев метнулся к ведрам.
— Так и есть! — выругался он, подгорело ведро с лечо. — Мешать надо, мешать! А мне не надо мешать! Не отвлекать меня своей водой. Водой занимайся ты! — крикнул он Галине. — Подгорело все, к чертовой матери! Запасы года горят!
Галина не слышала его крика, так как была по щиколотки в воде. Вода и журчала, и шумела, и падала, и лилась сверху, заливая кладовку со стратегическими запасами продовольствия и валютными тайниками.
Василий Васильевич яростно отдирал со дна ведра черное пригоревшее лечо и едва не плакал от досады.
— Да сколько же ее, этой черноты!
Надо было одновременно мешать и второе ведро, чтобы не пригорела абза. Соскабливал, мешал, соскабливал, мешал. Даже забыл о журчащей Галкиной воде. Но машинально ухо держал востро, слушая, не позовет ли Галина, и по привычке косил глаз на окно.
— Тазы! — раздался за его спиной Галкин крик. Кукуев от неожиданности уронил в ведро поварешку и обжегся. — Тазы! Где тазы?
— Не могу! Горит! — не оборачиваясь, крикнул он. — Сама возьми! На даче тазы!
Галка вопила благим матом.
— Что с тобой? — повернулся к ней Кукуев.
— А! — Галина бросилась из кухни вон.
В это время наверху громко закричали и завизжали. Похоже, там с кем-то случилась истерика. А может, даже сразу с двумя-тремя. Через несколько секунд наверху хлопнула дверь и по ступенькам покатился вниз один, через две секунды другой, третий…
Вась-Вась метнулся к двери и успел увидеть в глазке голого мужчину. В это время наверху закричал и захохотал женский голос. Кукуев протер глаза. Мимо глазка пробежали двое одетых мужчин. Один из них был состоятельный новосел. Внизу тяжко ударилась входная железная дверь. Вась-Вась кинулся на кухню. Вытянув шею, он глядел в окно и мешал в ведре абзу.
Во двор вылетел голый гражданин, тот самый, что пробежал в глазке. Ему навстречу шла рыжая дама в голубом платье и с рыжими цветами. Гражданин выхватил у рыжей гражданки цветы и, прикрываясь ими, скрылся за кухней детского садика. Повариха выбежала из кухни и побежала следом за ним.
В это время наверху хлопнула дверь, образовался ком визга и топота и покатился вниз по лестнице. Вась-Вась снова кинулся к глазку. Напротив пронзительно светился глаз бабушки Федулы. Прыгая, как козлы, сразу через пять ступенек или дробно, как свиньи, суча ногами, бежали голые граждане: толстые, худые, длинные, короткие, мужчины, женщины, старые, молодые, загорелые и бледные — и все мокрые, как будто их только что облила из шланга Галина. Кстати, где она? По лестнице вниз бежали ручьи и ноги громко шлепали на ступеньках. Одна дама перед глазком поскользнулась и грохнулась, взревев: «Кеша!»
Вась-Вась, забыв о сгоревшем лечо, подгорающей абзе, затапливаемой где-то Галине, перевесился через подоконник и стал глядеть вниз. Грохнула входная дверь. Ее, похоже, выдрали вместе с косяком. «Опять выдрали дверь! Сволочи! Откуда столько голых?»
Двое одетых, что выскочили следом за первым гражданином, стояли рядом с рыжей гражданкой. Они смотрели в сторону детской кухни, куда умчались тот первый и кухарка, и вроде как смеялись. Один одетый, новосел, сел на ящик. На простор двора выкатился ком голых граждан. «Да что же это? А?» — Вась-Вась вспомнил сразу о лечо, об абзе, о Галине, о журчащей воде, о том, что он бегал с кухни к двери и обратно по сплошной луже. Где Галина?
— Галка! — заорал он. — Ты где?
Кукуев, как Буриданов осел, раздирался между окном, догорающим варевом и пропавшей в водных потоках Галиной. Он снова перегнулся через подоконник и увидел, как от входной двери волна тащит голую хохочущую бабу, ногами вперед и вверх.
Гарь от ведер стала резать глаза. Вась-Вась, обжигаясь, скинул ведра с плиты прямо на пол и кинулся искать жену. В коридоре вода доходила до лодыжки. Галину он обнаружил в кладовке. На нее сверху обрушился водопад, и она, раскинув руки в стороны, ворочалась под ним и радостно орала:
— Вася! Васенька! Вода!
«Полный дурдом, — подумал Вась-Вась. — Полный Экибастуз!»
Затрещал потолок. На глазах Вась-Вася рушился весь его мир. Хоть что-нибудь спасти из него! Кукуев кинулся на кухню и, не отдавая себе отчета в том, что делает, стал изо всех сил выбрасывать в окно уже закрученные банки с лечо и абзой. Выбросив три банки, он сполз на пол и стал бить его кулаком...
— Фаина! — заорали внизу.
Глава 48.
Немного о пользе профилактических медосмотров.
Щурясь от неестественно яркого света, резко обозначившего наши морщины и нечистоту, но и придавшего тем самым, как ни странно, некое благородство нашему общему облику, мы входили в выложенный голубой плиткой коридор. Плитка была выложена безукоризненно. Стены сияли чистотой. Пол был зеркальный. Чистота была такая, что плюнуть некуда.
Для проформы мы шоркали о резиновый коврик грязными ногами и проходили, оставляя на стерильном полу мутные разводы. Тут же выскакивала юркая техничка и, что-то бормоча себе под нос и страшно улыбаясь, шустро подтирала пол мокрой тряпкой.
В коридоре не было никакой мебели: ни стульев, ни диванчиков, ни лавок, и мы вынуждены были стоять.
— Значит, в ногах все-таки есть правда, — вздохнул Рассказчик, привалившись к стене. — Она, правда, что-то сильно гудит.
По обе стороны коридора были высокие белые двери с одной и той же табличкой «Терапевт». Над одной из дверей горела красная лампочка, и как только она гасла, дверь бесшумно отворялась и голос бесстрастно повторял:
— Десять человек — заходите!
Остальные двери ни разу не открылись.
По обе стороны двери с лампочкой стояли по два дюжих санитара в желтых халатах и желтых чепчиках. У них, наверное, и трусы, и носки тоже были желтые. Поза у них была, хоть снимай исторический фильм: ноги на ширине плеч, руки крестом на груди, поскольку другого креста на груди не было, глаза поверх голов пациентов — не в переносном смысле, а в буквальном. Борода специально прошелся пару раз перед ними — взад и вперед — да, смотрели даже выше его головы. Значит, такая у них была сверхзадача. Желтый цвет и приболваненная поза сподручников Гиппократа не вносили в душу пациентов ожидаемого ими успокоения, а напротив, раздражали, но сказать об этом было некому да и незачем.
Из кабинета никто не возвращался. Видимо, выходили в другие двери.
— Да, здесь только вход, — сказал Рассказчик. — Здесь одностороннее движение, как на всякой мировой магистрали.
Лампочка погасла, дверь распахнулась, как беззубая пасть (в проеме висела алая, с черными разводами, занавеска), голос пригласил нас, и мы, десять очередных человек, в том числе Боб с женой, Сестра с ребенком, Борода и Рассказчик, зашли в кабинет.
— А я уж было подумал, нас сейчас начнут делить, как при крепостном праве, — сказал Рассказчик. — Матерей и жен в одну сторону, детей и мужей — в другую.
— Типун тебе на язык, — сказал Борода.
В это время десятый по очереди спорил с одиннадцатым, кто из них кто, и оба не пропускали друг друга. Получалось как-то странно: десятый выталкивал одиннадцатого наружу, а одиннадцатый десятого наружу вытаскивал, но оба, тем не менее, оставались внутри. На это Рассказчик заметил:
— Несогласованные действия дают результат, противоположный любому действию.
Так и получилось: санитары взяли обоих вежливо за шкирку и выбросили из коридора, как щенков. Зашел двенадцатый с заметной радостью на лице. Дурачок, не продлил удовольствие ожидания. Ожидание — это единственное, что томит душу.
Кабинет был на длину десяти столов, стоявших с интервалом в два метра. Справа в углу действительно была еще одна дверь. Должно быть, туда все и выходили из кабинета. Приличный был кабинет, в таком хорошо усадить хорошеньких медсестер и гонять от стола к столу голых призывников на действительную военную службу. Особенно хорошо гонять их зимой, когда в кабинете всего градусов пятнадцать тепла и все члены у пацанов становятся кандидатами в члены.
На безукоризненно чистых металлических столах, покрытых пластиком, лежали градусники, секундомеры, аппараты для измерения давления, стетоскопы, спиртовки, аккуратные пачечки бланков рецептов, больничных листов. На сгибе раскрытых журналов лежали одинаковые шариковые авторучки на шнурочках, чтоб не стащили рассеянные товарищи. Перед каждым столом стояла кушетка, покрытая клеенкой и белой простынкой. В изголовье лежала не иначе как глинобитная подушечка.
Свободная стена была увешена плакатами, развенчивающими пагубное пристрастие к никотину и алкоголю. К сожалению, времени для ознакомления с печальными последствиями курения и пьянства у нас уже не было. И нам его никто не предоставил.
— Проходите по одному человеку к столу, — раздался тот же голос.
— Очень приятно, когда с тобой говорит Невидимка, — сказал Рассказчик, — спасибо, старина Герберт.
— Без эмоций, попрошу вас, — сказал голос.
Рассказчик неожиданно для всех нас по-идиотски вытянулся, выпятив живот и оттопырив зад, и отдал двумя пальцами честь, и стал уморительно похож на бравого солдата Швейка.
Подошли к столам. В углу слева Боб, потом Борода, справа от меня Сестра с ребенком, потом Рассказчик, жена Боба. У крайнего стола никого не было.
— Ребенка — на другой стол, — распорядился желеобразный врач.
— Как? — не поняла Сестра.
— Ребенка — на другой стол, — снова колыхнулось желе.
Сестра отвела ребенка к крайнему столу.
— Все готовы? Раздеться!
— Но тут нигде нет перегородок! — воскликнула Сестра.
— Повторяю: всем раздеться! Догола.
— Вам особое приглашение? — обратился ко мне пожилой врач.
— Не понял, — сказал я.
— Запишем, — сказал врач. — Не... понял... Раздевайтесь!
— Только после вас.
Я встал вполоборота к двери.
Врач с минуту молча смотрел на меня, а потом стал монотонно задавать вопросы. Его интересовало все: фамилия, имя, отчество, пол, год рождения, место проживания, образование, специальность, место работы... Видимо, он собирался ставить диагноз отдельно по каждому пункту анкеты. Когда он добрался до родителей, я на матери — любезно отослал его к ней и отказался отвечать на остальные интересующие его вопросы. Анкетой пусть занимаются кадры, сказал я.
— У нас анкеты занимаются кадрами. Давление?
— Сто двадцать на восемьдесят.
— Пульс?
— Шестьдесят четыре.
— Задержка дыхания?
— Минута сорок.
— Сколько раз мочитесь?
— А сколько надо? Послушайте, доктор, давайте ускорим этот процесс. Как вам удобнее, так и пишите. И вам так привычнее. А мне все равно.
— Хорошо. Температура? Тридцать шесть и семь. На учете онколога состоите? Не состоит. Дерматолога-венеролога? Нет. Нарколога? Нет. Жалобы есть? Нет. Рост? Сто восемьдесят два. Вес? Восемьдесят два. Объем груди? Сто восемь. Зрение? Единица. Глаза — два. Слух? А вот слух проверим. Что-то слухов стало много. Отойдите к стенке. Отвернитесь. Нет, не для расстрела. Зажмите одно ухо. Любое. Шесть.
— Десять.
— Хорошо. Теперь другое, противоположное. Семнадцать.
— Сто одиннадцать.
— Так, слух прекрасный. Плоскостопие — нет. Язык — не обложен. Моча, ага, моча — в пределах. Желудочный сок...
— Желудочного сока много, — сказал я. — Хватит на индейку.
— Желудочный сок — выше нормы. Нужна послабляющая молочно-огуречная диета. А в остальном у вас, как у космонавта.
— Можно в космос?
Врач, не отвечая, записал, что я здоров, коэффициент анормальности составляет семнадцать процентов.
— Так, теперь прививочку и можете быть свободны. Готовьте руку, — врач стал возиться со шприцем и ампулами.
— Я и так свободен, без прививки. Вот эти трое, и дама с ребенком, кстати, тоже. Они все со мной. Предупредите коллег. Во избежание эксцессов.
Врач подумал и согласился с моими доводами. Его коллеги также не возражали. Шприцы с вакциной экономятся, только-то и всего. Хотя врач, осматривающий Сестру, недовольно пробурчал себе под мясистый нос, что всех женщин надо прививать, как деревья, чтобы приносили плоды. Он, видимо, что-то спутал.
Покончив со мной, мой личный врач вымыл с мылом руки, достал из стола «Наставление терапевта» и углубился в изучение его оглавления.
Я отшустрился раньше всех. У Бороды еще только интересовались, на что он жалуется.
— Ноги обварил. Чем-нибудь смазать бы, а то у Сестры мазь кончилась.
— Надо быть осторожнее, когда на ноги льете кипяток, — посоветовал врач. — Вот вам рецепт.
— А где я это все возьму?
— Это ваши проблемы.
— Но вы-то окажите мне сейчас хоть первую помощь, — настаивал Борода.
— Первую помощь? — эскулап нажал кнопку.
Я давно обратил внимание, что у врачей лучше всего получаются безобразные записи в медицинскую карточку и нажатие на кнопочку.
Вошли четыре санитара.
— Обмойте ему ноги и все, что положено.
Санитары сунули под нос Бороде тряпку, тот обмяк, они подхватили его за руки, за ноги и унесли.
Вторым к финишу пришел ребенок. Врач спросил, как его зовут, и, не вдаваясь больше в лишние расспросы, заполнил карточку.
Зато Сестру обследовали с пристрастием и дотошностью — она была красивая женщина. Волосатые пухлые руки и блестящие круглые глазки не пропустили ничего: измерили пульс, давление, температуру, вес, рост, объем груди, талии, бедер, долго прослушивали легкие с двух сторон, на предмет отсутствия увеличения печени и воспаления аппендицита — клали Сестру на кушетку и, сопя, щупали обширную область возможного присутствия этих органов; на предмет отсутствия сколиоза — разворачивали Сестру к себе спиной, чертили зеленкой по позвоночнику пунктир и, облизывая губы, заставляли ее наклоняться и выпрямляться; на предмет отсутствия поясничного остеохондроза — опять клали на кушетку и, держа Сестру за пятки, поочередно поднимали ноги; на предмет изучения полной картины восстановления нормального пульса — предлагали Сестре трижды, с промежутком, присесть по десять раз. Желе тряслось, пыхтело, потело, а потом плюхнулось на стул и закрыло глаза.
— Что, гаденыш, слабо? — спросила Сестра.
Гаденыш, раскрыв рот и глаза, потянулся к кнопке.
Я перехватил его руку.
— Не надо, — приказал голос. — Никому ничего не делать.
Я выпустил волосатую руку. На ней остались белые следы от моих пальцев. Рука ударила по столу, рванула на себя ящик стола, достала таблетки, захлопнула ящик и стала сжиматься и разжиматься в бессильной ярости, как обрубок червя.
Мы оделись. Открылась выходная дверь, а через несколько секунд раздался голос:
— Десять человек — заходите!
После яркого света мы оказались в полумраке.
— Где Борода? Что с ним? — спросила Сестра.
— Здесь Борода, — послышался голос из темного угла.
— Что они сделали с тобой?
— Ничего, сволочи. Взяли и кинули, как собаку. Сначала что-то под нос сунули, как обухом по голове, но через минуту оклемался, меня парфюмерией не возьмешь! В себя пришел, когда меня свалили в этот угол. У нас больных нет, сказали, в другой раз ноги отрежем, чтоб не болел и не жаловался.
— Хорошо, что я не пожаловался на голову, — сказал Боб. — Я уж совсем было хотел сказать, что у меня от их заботы голова идет кругом.
— Да, Боб, это хорошо, что ты не пожаловался на голову! — развеселились мы. — И на энурез заодно.
— О! Я буду жаловаться на главврача! — воскликнул Боб.
— Ты лучше пожалуйся на общество охраны памятников.
— Где мой адвокат? — вопил, как пьяный, Боб, а мы, как пьяные, дико хохотали и шли на ощупь по темному туннелю.
Глава 49..
В родовом имении. Замок Монте-Мурло.
Когда находишься в пути, за любым поворотом тебя ждет если не ад, то уж рай точно.
Если ты в распутицу оказался за городом посреди дороги в заглохшей машине и в адском тумане не у кого спросить, куда ведет эта дорога, не отчаивайся — все дороги ведут в Рим.
Если же ты, читатель, точно так же оказался вдруг один на задворках жизни и перед тобой в белой мороси то проступают, то теряются несколько тропок — не спрашивай себя, куда они ведут, ибо каждая из них ведет тебя в ад.
Да и в повседневной жизни: идешь на работу, а приходишь в ад. Возвращаешься домой, а там тоже ад. Да такой, что сразу и не поймешь, то ли дома все такие сумасшедшие, то ли у тебя самого не все дома. Но это вовсе не означает, что нет рая, а кругом один только ад. Никогда не надо отчаиваться: как бы ни было плохо, рано или поздно будет еще хуже.
Вообще-то знатоки утверждают, что и к аду, и к раю ведет одна дорога, на середине которой, на развилке, есть громадный ров со змеями и рыжими муравьями, наполовину заполненный черепами и костями грешников и праведников. Говорят, там разлом земной, еще что-то жутко апокалипсическое, черт-те что говорят — не буду передавать чьи-то домыслы, спросите знатоков сами, пошлите им каверзный вопрос в конверте. Только не забудьте приложить свою фотографию, чтобы вас показали по TV и за вас гордилась вся страна.
У нас же все было, как у всех. Рай, который оказался за поворотом, напоминал и не напоминал многочисленные описания страны лучезарного света, которых тьма тьмущая. И к этому раю вела прозаичная, где песчаная, где кремнистая, дорога, с которой ветер бросал в лицо пыль, и она потом долга резала глаза и скрипела на зубах.
Итак, свернув за этот поворот, мы увидели в конце длинного туннеля белое пятно неведомого дня и поспешили к нему. Спустя считанные (непонятно кем) минуты мы оказались на вершине высокого холма. Нас охватило пьянящее чувство, будто мы оказались на вершине мира. Если наши останки погребут в этом холме, так оно и будет на самом деле, поскольку мы тогда обретем наконец-то мир.
— Тебе ничего не подсказывает твоя интуиция? — спросил я Рассказчика.
— Ничего, — ответил он. — Это место не для откровений. Слишком высоко.
С вершины открывалась панорама рая: вогнутый зеленый дол, выпуклое море, гладкое синее небо с бегущими по нему наперегонки белыми барашками и лазурными мечтами, солнце и слепой дождь. Весь огромный объем пространства спокойно сиял, как смарагд. А во всех воздушных замках был день открытых дверей.
Место над крутым обрывом, между бездонным небом и бездонным же морем, занимал серый замок, внушительных, но все же конечных размеров. Серые стены замка располагались правильным шестиугольником и напоминали сверху бензольное кольцо или ячейку на картограмме ядерного реактора, а если чуть-чуть задуматься, некую сакральную фигуру, непостижимую для неофита, задумавшегося чуть-чуть. Вокруг замка — с видимой нам стороны — опоясывая три стены, был ров, наполненный водой из горной речушки. Три другие стены являлись продолжением скал, на которых были сооружены. Когда из глубины моря появлялся корабль, величественный замок на скалах, на фоне гор под высоким небом, должен был внушать матросам странные для них мысли о бренности бытия и утлости их суденышка. Одиннадцать башен разделяли равные промежутки, и были башни в два раза выше стен. Две башни, со стороны моря, еще не были возведены полностью. В ближней к нам, двенадцатой, судя по всему — главной, был массивный подъемный мост, приводимый в движение с верхней площадки барабанами, хорошо видимыми издалека. Эта башня была раза в два шире прочих и выше их.
- Клянусь, вон в той башне заточена королевна, которая ждет, не дождётся своего избавителя, - Боб постучал себя по груди.
- Ты ошибаешься, - возразил Борода. - Во всех башнях сделаны сортиры для самого эффективного при обороне оружия.
- Мортиры, - поправил Бороду Рассказчик. - И не при обороне, а при штурме. Мортиры из бронзы.
- Эта башня охраняется государством, - пошутил и я. - Кстати, мортиры отливать лучше из красной меди.
«Странная вещь, - подумал я, - у стен старинного замка почему-то лихорадочно шутишь, как на ежегодном медосмотре».
Когда мы спустились с холма и подошли ко рву, мост дрогнул, со скрежетом опустился, не дойдя полуметра до упора, и мы взошли на него. Мост закачался у нас под ногами, и тут же вверх поползла тяжелая решетка и на высоте головы всадника замерла, готовая пропустить друга, а на врага и непрошеного гостя обрушить всю свою остроконечную массу. Решетка пропустила нас и мы вошли — четыре точки — на плоскость двора. У дальней южной стороны был собственно замок или дворец. Вдоль стен по периметру тянулись роскошные розовые кусты, источавшие тонкий, до ядовитости, аромат, как нельзя более подходивший этому месту. Тут садовники, наверное, уходили на пенсию в пятьдесят лет.
Нас приветствовал седой и статный, чувствовалось — не из простых смертных, Управляющий замком. Похоже, это был разорившийся граф или даже герцог, который сегодня не в милости у Его Величества. Странно было видеть его здесь в роли чьего-то слуги, кроме своего государя, но мало ли что может прийти в голову, не обремененную заботами о хлебе насущном!
Церемониал приветствия он начал с меня, а затем приветствовал и моих спутников. Манеры его были безупречны, но мне все же показалось, что, приветствуя Бороду, он едва сдержал легкую, но колючую, пропитанную ароматом розы и скрытыми в ней шипами, улыбку. К его словам я не прислушивался, а чувствовал себя зрителем камерного театра, озабоченного не спектаклем, а житейскими проблемами. Что мне Гекуба! Но тут до меня дошло… Я не верил своим ушам.
— Что он сказал? — спросил я Рассказчика.
— Он приветствовал вас,…
Это я понял.
- ... он приветствовал вас, сиятельный князь, и заверил, что ваш замок готов к приему — вас, — он поклонился мне, — и ваших друзей, — он поклонился Бобу и Бороде.
Боб сделал книксен. Борода трижды перекрестился на православный манер. Я стоял столбом.
Управляющий похоже отметил эту странность высоких гостей, спустившихся, правда, с не менее высоких гор.
— Ты знаешь латынь? — задал я бессмысленный вопрос.
— Быть в Риме — и не знать латынь?
Покончив с приветствиями, Управляющий подал знак и мне стали подносить дары. Каждый дар сопровождался церемониальным поклоном Управляющего в неопределенном направлении, видимо, вдоль вектора, образованного мной и дарителем.
— Трех соколов в золотых клетках для соколиной охоты — от императора Германии, его величества Генриха Седьмого Люксембургского!
Клетки поднесли ко мне. Все три сокола смотрели мне в глаза. В глазах их я читал преданность, преданность и одну только преданность. Посмотрим, что в них будет, когда клетки откроются. Я кивнул головой. Клетки унесли.
— Двухтомник: «Священное писание» и «Священное предание» в золотом переплете и с платиновой пряжкой, а так же, как истинному праведнику-католику, красно-желтый зонт — от папы Климента Пятого из Авиньона!
«Попал в переплет», — подумал я, разглядывая фолианты с зонтом. — Взяли бы и поднесли «Труды профессора Фердинандова». Я кивнул и их также унесли.
- Китайская фарфоровая ваза периода династии Сун - от короля Арагона Якова Второго!
— Чистокровного жеребца Анхиза с седлом из кожи вепря и серебряной сбруей — от короля Португалии Диниша Первого Землепашца!
Караковый жеребец оскалил зубы и встал на дыбы.
—
- Огонь! — невольно вырвалось у меня.
—
- Его звать Анхиз, ваше сиятельство.
—
- Огонь! — повторил я.
Жеребец перебирал сухими жилистыми ногами, вертел длинной мускулистой шеей и скалил зубы.
—
- Он улыбается вам.
Жеребца увели.
- Полная охотничья амуниция, арбалет и конская сбруя для охоты на дикого кабана - от короля Франции Филиппа Четвёртого!
- Это увлечение будет для него губительным, - тихо сказал мне Рассказчик. - Я имею в виду охоту Филиппа на кабана.
Управляющий внимательно взглянул на Рассказчика.
— Хронометр — от короля Неаполя Роберта Мартелло!
«Какая громадина! Вся из дерева. И она создана для того, чтобы ловить такие ничтожно малые часы и минуты. Подарить, что ли, этому Мартелло мои кварцевые часы?»
— Их много, даров? — спросил я Рассказчика.
— Много, но среди них нет главного.
- Рулон китайской парчи с золотыми нитями - от синьора Вероны, главы гибеллинов Кангранде делла Скала!
- Туркменский ковёр - от синьора Равенны, что в Романье, главы гвельфского рода Гвидо Новелло да Полента!
- Что-то я не пойму, - спросил я опять Рассказчика, - мне подносят подарки и ярые гибеллины, и неистовые гвельфы - они, что ли, помирились?
- Разве такое возможно, ваше сиятельство? - возразил Рассказчик. - Разве такое возможно, чтобы примирить гибеллинов и гвельфов, Чёрных гвельфов и Белых гвельфов, нобилей и пополанов, жирных пополанов и тощих пополанов - этот ряд можно продолжать бесконечно, до последних двух представителей рода человеческого, если таковые найдутся и признают себя за таковых. Они ещё не примирились, так как не перерезали все друг друга. Да и Макиавелли ещё не появился на свет. Впрочем, и после него ещё долго будут резать друг друга все эти белые и чёрные, белые и красные, зелёные и коричневые. Это бесконечный исторический процесс. Сладостный для кого-то и творческий. А вам они подносят подарки в надежде, что вы не забудете о них, я имею в виду дарителей, в трудную для них минуту.
— «Энеиду» Вергилия в мягкой обложке из бархата — от Данте Алигьери!
Я
Я невольно поднял брови, выразив целую гамму чувств, как опытный актер старой японской школы.
— Ларец с красками и набором кистей — от живописца Джотто ди Бондоне!
— Борода, думаю, это тебе пригодится, — шепнул я приятелю.
У него загорелись глаза.
— Ларь с перцем, мускатным орехом и шафраном — от архитектора Джованни Пизано!
«Что ж, я не венецианский дож, это не Венеция и шафран — не валюта, значит, не взятка. Приму и шафран».
Наконец с дарами было покончено. Все они были унесены в мои покои, а конь-огонь уведен в стойло.
— С вашего соизволения мы хронометр разместим на третьей башне, — сказал Управляющий. — Он в ваших покоях не поместится.
Я всемилостивейше и светлейше соизволил.
—
- Недурно было бы восход и заход солнца отмечать стрельбой из пушки, — неосторожно сказал я и посмотрел на палящее солнце в зените.
— Извольте повторить, — попросил Управляющий. — Стрельбой из чего?
— Хорошо. В другой раз, — сказал я.
— Ваше сиятельство, у меня к вам конфиденциальный разговор. Короткий, но безотлагательный.
Я кивнул своим спутникам, чтобы шли отдыхать, а мы с Управляющим медленно двинулись по розовой аллее к дворцу.
— Прежде всего позволю себе высказать мое глубокое удовлетворение вашей почтительностью, с которой был принят вами драгоценный дар от нашего несравненного комедиографа Данте Алигьери. Я распорядился книгу положить вам в изголовье.
— Благодарю вас, вы очень любезны, — сказал я.
— Теперь, собственно, о предмете конфиденциальности. Один дар от лица, пожелавшего остаться неизвестным (он граф), я не счел возможным предоставить на всеобщее обозрение. Прошу извинить меня за самоуправство.
— Да ради бога! Продолжайте.
— Это лицо прислало вам из Венеции прекрасное зеркало, обрамленное неизвестным мне материалом. Скорее всего, китайским. Оно удивительным образом копирует день и ночь. Когда в нем ночь, оно серое и в нем довольно сносно видишь свое собственное изображение. А когда в нем день, в нем появляется масса различных изображений, таких ярких, что себя уже и не видишь. Есть очень странные изображения, похожие на ночные кошмары или на персонажей «Комедии» Данте. И самое интересное, — Управляющий понизил голос и оглянулся, чем очень удивил меня, — что зеркало не отпускает эти изображения. В нем столько накопилось их, что от тесноты они начинают драться и убивать друг друга. Там сплошь смерть и насилие. И я опасаюсь, — перешел он на шепот, — я опасаюсь, как бы это зеркало не лопнуло и из него, как из ящика Пандоры, не вывалились на человечество все эти злобные и кровожадные изображения. Люди не справятся с ними. Здесь нужна рука Бога. Это зеркало у вас в опочивальне. Я его на всякий случай, от греха подальше, накрыл плащом.
— И что же оно само… включается? Я хотел сказать, меняет свои изображения, чередует день и ночь?
— Нет, там есть такой рычажок…
«Бог ты мой, да это же телевизор!» — я посмотрел по сторонам, не видно ли где линии электропередачи, чем черт не шутит — что мы знаем о средневековье? ЛЭП не было. Значит, кабель или на батарейках.
Я искренне поблагодарил Управляющего за предупреждение и заверил его, что не допущу, чтобы на человечество вывалилась вся эта мразь зазеркалья. Мало того, подумал я, я уничтожу эту гадину в самом зародыше, пока она не наплодила мириады змеенышей и те не расползлись по всему свету. Посланцы тьмы. Когда на ТV начинается день, на земле настает ночь. Надо так его уничтожить, чтобы ни одна его часть, ни один винтик, не попали в руки какому-нибудь средневековому гению и очередное дитя любопытства и любознательности не приблизило бы конец света на несколько веков. Чей же это такой изысканный подарочек?
Так вот как, оказывается, становятся луддитами, мракобесами и мизантропами. Не от незнания, господа, а совсем даже напротив — от знания того, чего еще не знаете вы!
Хотя, как я наивен: уничтожив этот ящик, я вовсе не уничтожу телевидение. Технический прогресс неуничтожим, как сорняк, как искушение дьявола, как вечное стремление человека облегчить себе жизнь. Ведь это не рукопись и не скульптура, не яблоня и не дамасская роза, в конце концов!
Чей же это такой изысканный подарочек? Графа, пожелавшего остаться неизвестным? Кажется, я знаю, чей.
Не успел я оглядеться в своих покоях, как мне предложили помыться и переодеться к обеду. Помыться мне предложили в сенях, где переваливались утки и бродили собаки и куры, а возле стены лежали откормленные свиньи, интеллектом уступающие, по заверениям биологов, только человеку. Про свинью нельзя, наверное, сказать, что она худа или плохо выглядит. Особенно в Хохляндии, что в переводе с немецкого означает: «Высокая страна». Поэтому свинья так редко пользуется услугами диетологов и прочих служителей культа здорового жилистого тела, портящих вкус сала.
На земляном полу стояла громадная бочка, накрытая тряпкой. Из бочки поднимался пар. Рядом стояли еще две кадки с горячей и холодной водой и висели на колу с гвоздями три ковша, один больше другого, гребень, какие-то конские хвосты, должно быть, мочалки, льняные полотнища — полотенца, в тазике лежала пемза и глина. Мыла и шампуня, естественно, не было. И это было тоже хорошо. На табуреточке лежало аккуратно сложенное бельишко. Везде была набросана солома, чтобы было хорошо ногам. А еще потому, что она прикрывала гуано домашних животных и птиц. Из стойла заржал Анхиз. Я подошел к нему, почесал храп, взял из корзины охапку моркови и угостил. Жеребец шумно жевал морковь, глядя мне в глаза своими изумительными по красоте глазами, и я понял, что пришелся ему по душе.
—
- Ты, часом, не вещий конь? — спросил я его. — Может, совет дашь, как в страну неизреченную нам попасть? Молчишь? Правильно делаешь. Огонь!
«Анхиз, приятель!» — прочитал я в его карих глазах.
— Огонь! — согласился я.
Поначалу я думал, что меня начнут услужливо раздевать, помогать залезть в бочку, лить воду, суетиться, хлопотать… Ничего подобного! Вокруг не было ни одной человеческой души. И это было хорошо. Я люблю мыться один. И как это слуги улавливают желание своих господ? Ни одна школа, ни один лицей, не говоря уж об университете, не в состоянии научить одного человека понимать мысли и желания другого. Это признак хорошего тона, вспомнил я, или хорошего вкуса. Этому не учат, с этим рождаются.
Странно, однако, что в краю, где изобрели термы с их парильнями и говорильнями, дискуссионными клубами и заговорами против цезарей, спортзалами и соляриями, кальдариями, тепидариями, фригидариями и прочими валериями и холериями, по прошествии всего нескольких веков отказались от них и могли предложить усталым и знатным (!) путникам только бочки с горячей водой. Налицо было упрощение банного церемониала и его подлинный демократизм. Видимо, это плата за переход от стадии рабовладения к более прогрессивной стадии — феодализму. Прогресс вообще выбрал путь упрощения всего сущего и умножения насущного. Но и эта кадушка была, по всей видимости, милость Господня, так как доживи мы до короля Генриха IV, без его ордена Бани мы не имели бы и вовсе привилегии мыться и умываться.
После помывки на дне и стенках бочки осталось, наверное, с полпуда грязи и соли.
«Хорош сиятельный!» — подумал я мыслями слуг. Впрочем, принадлежат ли слугам их мысли? И что лучше, в конце концов, чистая кровь или чистое тело? Или чистая душа? Наверное, все же чистая совесть. Впрочем, лучше всего чистое белье. Особенно с морозца…
Когда я покидал свое чистилище, две свиньи со вздохом поднялись и поплелись к бочке в поисках поживы и пополнения своего интеллекта.
Возле выхода на завалинке меня ожидал посыльный. Он шустро смахнул с моих доспехов пыль и проводил меня в гостиную. Там уже все собрались и ждали меня. Когда я вошел, присутствующие встали и поклоном приветствовали мою светлость. Я приблизился к ним и у них посветлели глаза. Что касается Бороды и Боба, я знал — это от голода.
Трапеза, в отличие от средневековой сауны, была изысканнейшая. Одни цвета цветов и краски блюд чего стоили. Надо не забыть спросить у Бороды хотя бы о примерной их цене. О звуках желудка и запахах пищи предпочитаю молчать. Тем более со звуками хорошо справились Рабле и Дали. А вот о запахах надо не забыть накропать небольшое отступление. Отдельно от этой пищи. Когда её опять не будет, запахи еще какое-то время будут сопровождать меня в пути, как в небе легкие перистые облака.
Всевозможные жюльены, салаты, павлиньи языки и оливки, фаршированные какой-то дребеденью из морепродуктов, спаржи и индийских пряностей, тарелки с чем-то, чему названий не было в моей памяти, прочая съедобная акварель только предваряли главные блюда в масле, жире и собственном соку. Блюда эти вносили на египетских ладьях. Шестеро верзил заносили каждую ладью и, как гроб, водружали ее на гигантский стол, чтобы мы могли как следует проститься с ее содержимым. Собравшихся было много, не менее ста человек, и воздух гостиной был буквально насыщен естественными разрядами хорошего аппетита. Когда двенадцать человек занесли на вертеле гигантскую тушу хорошо прожаренного быка, над столом на минуту воцарилось священное молчание и атмосфера накалилась как перед грозой. Прорвало и понесло. И закружилось и завертелось. Семь человек свалились под стол. Пятерых утащили в соседнюю залу. Груды мяса, дичи и рыбы были погребены в людском чреве. Все это заливалось непомерным количеством незнакомой, но приличной выпивки. Вкатили, кажется, уже пятый бочонок с вином. Я повертел во все стороны головой.
—
- Мэтра Франсуа Рабле высматриваешь? — спросил Рассказчик. — Он придет попозже. Заглянул по пути к молодому своему приятелю Нострадамусу в другой век. Не беспокойся, он ненадолго, ему достанется.
— Жаль, нет щец, — рыгнув, сказал Борода и отвалился от стола.
— И пивка жигулевского, — сказал Боб, взглядом победителя обозревая перед собой поле брани и останки пиршества.
— Марс! — подтолкнул меня Рассказчик, указывая на Боба.
— Что угодно будет вашему сиятельству еще? — хором спросили четыре официанта, мигом подскочившие к нам.
Управляющий выжидающе смотрел не на нас, а на них.
— Щец бы, — сказал, снова рыгнув, Борода.
— Пивка жигулевского, — сказал Боб, вздохнул и взял от своего бесчувственного соседа справа пропадавший зазря поросячий бок.
— Столичной, — попросил Рассказчик. — В отпотевшем графинчике. Увенчать сей симпозиум.
— Благодарю, — сказал я. — Все хорошо. А господа шутят. Они вычитали у Данте, что в раю дают щи, пиво и водку, вот и шутят.
Слуги доложили Управляющему о наших желаниях. Управляющий издали поклонился мне, распорядился о чем-то и подошел к нам.
— Господа желают в рай? — спросил он. — Вы, ваше сиятельство, тоже желаете?
Я молча взирал на него. Управляющий был не из тех, кто упивается весельем на шоу «Золотой Остап», и я не знал, как отнестись к его словам.
— Как вам будет угодно. Рай ждет вас.
— Приятно слышать, — подал голос Боб. — Поесть-то можно? А то в раю, слышал, не кормят.
— Так — не кормят, — ответил Управляющий.
— Ну вот, видите. Благодарю вас, — Боб с трудом приподнялся со своего места и поклонился. Управляющий в ответ поклонился ему. Боб еще раз поклонился и упал на сиденье, не потеряв, впрочем, равновесия.
— Может, выпьешь? — Боб протянул Управляющему кубок с вином.
— С превеликим удовольствием. Но прошу извинить меня. Я на посту.
— А! Гаишник, — пробурчал Боб, потеряв к инспектору всякий интерес. — Я сегодня не на ходу.
После трапезы большинство гостей огрузло за столом и отдыхало от праведных трудов. В углу музыканты играли на каких-то инструментах. Мелодия совершенно не воспринималась сознанием, было просто тревожно, как перед сражением.
Мы с Рассказчиком покинули стол сами. Бороде и Бобу помогли выйти на свежий воздух четыре человека.
— Ваше сиятельство, — обратился ко мне Управляющий, — как будет угодно вам распорядиться о порядке посещения рая?
— В пешем, милейший! — взмолился Боб. — Только не на том жеребце. А еще лучше на носилках или на рикше.
— А что, там определенный ритуал? — спросил я.
— Нет, в смысле, кто пойдет первый, кто второй и так далее.
— А что, всем сразу в рай попасть нельзя?
— Нет. Там ограниченные площади. Четыре сотки. Надо по очереди.
— И тут очередь! — буркнул Боб. — Рай, и тот — малолитражный! Пардон, малометражный!
- Начните с Бороды. Потом Боб. Рассказчик. Я в конце.
Мы зашли в башню. Здесь была такая же, как на главной башне, решетка, только меньших размеров. Решетка поднялась и Управляющий вывел нас на террасу, нависшую над морем.
— Пожалуйте, вот в эту дверь, — Управляющий указал на небольшую дверь в стене мелкого грота.
Мы с Рассказчиком подошли к балюстраде и стали смотреть на море. Боб с Бородой остались у двери и о чем-то спорили перед ней.
— В чем там дело? — спросил я Управляющего.
— Ваше сиятельство, я одолжил им золотой флорин, а они ищут на нем какого-то орла и решку.
— В чем дело? — повторил я вопрос, подойдя к друзьям.
— Как ты думаешь, где тут орел? — спросил Боб. — Нарисуют черт-те что — такие вот художники, — он кивнул на Бороду, — потом разбирайся. Вот где тут, спрашивается, орел? Где? Тут цветочек, а тут рожа.
— Где лилия — там орел, а где Иоанн Креститель — там решка, — сказал я.
Боб хмыкнул: «
- Лилия — орел!» — подбросил монетку, поймал ее, прихлопнул второй рукой и протянул сжатые ладони Бороде.
— Решка.
— Ха! Лилия! Пардон, Борода, мой ход., — и Боб,
- Нарушаете однако, господа, указ моего сиятельства.
- А иди ты, наш сиятельный, знаешь куда? - незлобиво сказал Боб, похлопал меня по наплечнику и, набрав воздуха, нырнул в дверцу, как в прорубь.
— А как долго продлится его пребывание… в раю? — спросил я Управляющего.
— Это как вам будет угодно, — уклончиво ответил Управляющий.
— Мы не торопимся, — также уклончиво ответил я. — Вы свободны, благодарю вас.
— Благодарю и я вас за это приятное напоминание: да, я свободен, — он поклонился и ушел.
Борода плюхнулся на скамейку и громко сопел, тяжело раскинув руки в стороны.
— Пить надо меньше. И есть, — сказал ему Рассказчик.
— Благодарю вас. Ваш совет несколько запоздал. Полпуда бы назад.
Мы с Рассказчиком облокотились о каменную балюстраду и стали разглядывать море и горы.
Сияние покинуло море и ушло далеко за наши спины, на запад. Море лежало так спокойно, как может лежать спокойно только одно море, зная, что это спокойствие будет длиться у него целую вечность и эту вечность не сократят ни штормы, ни землетрясения, ни указы монархов.
— Что падает и никак не упадет? — спросил я Рассказчика.
— В Пизе, вон там, кончают строить кампанилу. Скоро она начнет падать, падать… А еще есть наклонная башня Гаризенда в Болонье — тут недалеко, можно смотаться на экскурсию.
— А я думаю, вон тот водопад. Видишь? Я уже где-то видел такой. Он тоже падал бесшумно, как во сне.
Справа виднелись белые шевелящиеся нити водопада, падающего с черной скалы в расщелину.
— Видно, глубоко падает, — задумчиво сказал Рассказчик. — Действительно, совсем не слышно падения. Так падают звезды и женщины. Надо будет сходить посмотреть.
— Не разочаруешься? Все падения хороши, пока не затрагивают тебя.
— В хронике «Книга турниров» Рикснера, где прослеживаются родословные как минимум в тридцать два предка, есть фамилия Мурло, — сказал Рассказчик. — Есть и гора Монте-Мурло, и замок Монте-Мурло. А я думал, что хроники эти — брехня. В Монтесуму и Монтеверди верил, в Монте-перло и Монтенегро тоже, даже в Монте-Розу и в Монте-Карло верил, а в Монте-Мурло нет.
— Еще Монтеррей есть, Монтескье и падре Монтанелли.
— А ведь там сказано, я сейчас вспомнил — да-да! — там сказано, что в одна тысяча... а, неважно, каком году, замок Монте-Мурло посетил таинственный князь, владелец этих мест, в необыкновенных рыцарских доспехах и со свитой. Он вез чуть ли не саму папскую золотую буллу. И, кстати, что-то об этой двери в рай. Фантастика! Это единственное упоминание о князе Мурло. О вас, вас-с-ство. До этого и после этого хроника о нем молчит-с.
— Язык между зубов: т-сс, т-сс. Как английский звук th. Вспомни Гризли. Интересно, как он там?
— Интересно? Гвазаву похоронил. Седой, угу, тот самый, он же Голубев, упокоил Савушку. Совсем успокоил. Ну, да Гвазава после Фаины уже и не Гвазава был, сам не свой стал, ночами вскрикивал, а днем молчал. А Седому стал говорить — кто ты такой! — и получил. Получил то, что давно уже летело в его сторону. Вот, собственно, и все о Гризли. Без Гвазавы зачем он тебе? А он - там. Пока.
Появился Боб, совершенно трезвый, несколько подавленный, но с блестящими глазами. Он покусывал ус, что говорило о высокой степени его волнения.
— Тебя там отлакировали, что ли? — спросил его Борода.
— Чего сидишь? — отмахнулся Боб. — Дуй скорей, а то закроется. Не достанется ничего.
Борода с трудом встал и побрел в рай.
— Разве в рай так ходят? — крикнул Боб. — Борода! Ну-ка, рысью!
— А иди ты! — отмахнулся, как от мухи, Борода, но вдруг игогокнул и проскакал метров десять галопом, как владимирский тяжеловоз. — Ноги что-то ноют. Там хоть разувают?
— Не волнуйся, разуют и подкуют. И тапочки белые дадут. На тесемочках.
Борода протиснулся в рай, а мы молча смотрели на Боба.
— Ребята! Я обалдеваю! Не знаю, что и сказать. Сами увидите. Потом на бюро разберем.
— Так что, в самом деле рай? — спросил я.
У Боба влажно заблестели глаза:
— .
- Рай, ребята. Рай, — тихо сказал он. — Там рай.
Мы молчали. И молчание наше таило в себе нечто более глубокое и непостижимое, чем было в каждом из нас, и чем дольше длилось это молчание, тем меньше хотелось его нарушать.
Появился Борода, зареванный, как Наташа Ростова.
Боб кинулся к Бороде и помог ему сесть на скамейку. Сам сел рядом и стал что-то тихо ему говорить.
—
- Ну, а ты что, ждешь особого приглашения? — крикнул он Рассказчику. — В рай не зовут. В рай идут сами.
— Умница, — сказал Рассказчик и скрылся за дверцей.
Борода всхлипывал и произносил что-то нечленораздельное.
— Как она хороша! Как хороша! — взревел вдруг он.
— Кто? — вздрогнул Боб. — Баба?
— Как она хороша! Ах, как хороша! И я — я ее делал, как хотел! Как Рубенс или Сикейрос! Она во всю стену! А я в люльке-качалке! Туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда...
Боб отодвинулся от Бороды и с уважением произнес:
—
- Да ты, Борода, половой гигант! На стене и в люльке-качалке! Чего ревешь-то? Мало, что ли, было?
— Чего мало? — взревел Борода. — Что ты понимаешь! Я делал! Я делал картину на стене, как Рубенс! Я столько сделал картин! Они все в Третьяковку не поместятся.
— Сколько холста и красок извел, — сказал Боб. — Ты хоть табличку-то вешал: «Осторожно, окрашено»?
— А какие были кисти, какие кисти! — ревел Борода.
Подошел Рассказчик. Спокойный и усталый. И тоже какой-то весь обновленный.
— Вы еще все тут? — спросил он. — Иди, твоя очередь. Ни пуха…
— К черту!
Я пошел. Посреди двери было вырезано сердечко. Ручки на двери не было. Я притронулся к ней. Дверь тихо без скрипа отворилась. Я вошел. Не помню, закрылась за мной дверь или нет…
Во мне была одна любовь, любовь ко всему на свете. Я даже терялась, не путаю ли я, моя ли то была любовь или любовь всего света, не присвоила ли я любовь всего света одной себе, всю любовь, рассеянную по свету, я взяла и сконцентрировала в себе одной… А вдруг в свете совсем не осталось любви? И что теперь будет? Ведь любовь нельзя хранить в себе, как музейный экспонат. Ведь она не твоя, не только твоя, она принадлежит всем, и отдавать её нужно всем.
А я и не храню её. Я изливаю её на всю мою семью: , к мамуе, и папуе, бабушкуе, и дедушкуе, к на двухм братьямиков и сестренкуе. Ведь весь свет для меня —прежде всего это моя семья. У нас лучшая семья на свете.Когда я говорю об этом моим друзьям и подружкам, они не верят мне и немного завидуют. У них тоже хорошие семьи, но наша - самая лучшая! Они хоть и люди, но такие добрые.
Мой пПапа очень высокий, и красивый., ходит прямо и не спеша, и голос у него так богат модуляциями и столько в нём мысли, эмоций, что меня радует буквально каждое его слово, обращённое ко мне или к кому-то ещё. Мне кажется, все должны внимательно слушать его и радоваться каждому его слову. Я постоянно говорю ему о своей бесконечной любви к нему, о своей преданности, и он улыбается, слушая меня, и радуется вместе со мной моим искренним чувствам. У папы хорошая должность, и к нему все обращаются не просто по имени, а по имени-отчеству, и в их голосе всегда слышится уважение
Мама тоже высокая и красивая дама, очень добрая, и у нее чрезвычайно мягкие руки. Мама тоже сильно любит меня, не меньше папы, так как женщины больше созданы для любви, чем мужчины, но и не больше, так как сильнее папы любить меня просто невозможно. Между мной и мамой я замечаю лёгкую-лёгкую ревность к папе, но мы обе относимся к этому с юмором, так как обе больше любим его - нашего папу. Маму тоже все очень уважают и обращаются к ней всегда на «Вы».
А кКак мне нравится, когда мы остаемся втроем: я, мама и папа. Я влюблена в их богатые, как у оперных певцов, голоса, в их природную грацию, которой они распоряжаются поистине с царской щедростью. Папа очень храбрый и мужественный человек, он никого не боится, и рядом с ним я себя чувствую уверенно и спокойно. Уверенно и спокойно рядом с ним чувствует себя и мама, я прекрасно вижу это.
Два моих старших брата и старшая сестра живут в атмосфере взаимопонимания и любви, и никто из них не страдает отсутствием внимания со стороны родителей, хотя, конечно же, мама и папа гораздо больше заботятся обо мне, как самой младшей в семье.
Если мой папа станет императором, корону унаследует его старший сын. Видимо, для этогоэта возможность вполне реальна, так как старший сын получает классическое образование, он едет в Англию и поступает в Кембридж. Он пишет из Англии большие письма и звонит по семейным праздникам. Я, видимо, очень способна к языкам, так как понимаю, о чём он говорит по-английски.
Средний брат учится в седьмом классе и разгильдяй, каких мало. Он вечно что-нибудь отчебучивает - и дома, и у дедушки с бабушкой, вместе с которыми проводит всё лето на даче. Я тоже провожу всё лЛето мы проводим на даче. От нее я без ума. Роскошная трава и речка, такая большая и мокрая, и бескрайний пойменный луг… Там столько птиц и ящериц! А мышей, бурундуков, лягушек! Ах, как хорошо на даче! Когда бабушка и дедушка приходят к нам в гости,в квартире не смолкают громкие радостные голоса столько появляется сразу угощений и подарков! Больше всех задаривают меня Бабушка всегда моет мне уши, которые я опускаю в миску, а дедушка потом расчесывает меня.. Дедушка с бабушкой вообще во мне души не чают и не говорят мне ни одного раздражённого слова, хотя я, к стыду своему, большая непоседа и шалунья. То роняю что-нибудь на пол, то разбиваю вазу, то прыгаю по креслам и диванам или ношусь по квартире, как сумасшедшая. Бабушка приезжает одна, без дедушки, и все грустят. А где дедушка, смотрю я на всехпрашиваю я. Мне никто не отвечает. И я не знаю, где он. Кто-то произносит слово: «Умер». Я не знаю, что это такое, но подозреваю, оно имеет отношение к дедушке.
Ночью мне снится «Умер». Он похож на громадную машину. Машина с грохотом и вонью несется на меня и я просыпаюсь.
А как мне нравится вечерний чай! Как нравится вечерний чай! Все дома, удивительная тишина, свет и гармония разлиты в воздухе, наполненном ароматом чая и сдобы. Ввсе не спеша, пьют чай, кто из чашки, кто из блюдечка, кто черпает ложечкой, о чем-нибудь рассказываютто говорят друг с другуом, угощают меня пряниками и сушками., радуются успехам и удачам каждого члена семьи, смеются и подтрунивают друг над другом. В эти часы я чувствую на себе их особую любовь и отвечаю им всем взаимностью. Самое удивительное, что ни братья, ни сестра совершенно не ревнуют меня к родителям, хотя я сама, чего греха таить, не без досады наблюдаю, как они целый вечер заняты с ними разбором уроков и прочей гадости, до которой я ещё не доросла. Особенно г Грустно мне, когда в выходной день они идут на взрослый спектакль или в кино и не берут меня с собой. Ты еще маленькая, говорят они,не плачь спи, мы скоро придем. Я плачу, плачу, и засыпаю.
Больше других детей со мной возится сестренка. Она наряжает меня в свои платья, из которых выросла, примеряет свои шапочки, навязывает мне бантики, зовет родителей и все, глядя на меня, умиляются и умирают со смеху.
Иногда мы фотографируемся. Я сижу на коленях у папы или у мамы, или мы с детьми в обнимку лежим у ног родителей. Эти фотографии папа и мама показывают потом своим друзьям. Друзьям очень хорошо у нас, так как мама готовит очень вкусную еду, а папа делает ароматный кофе и крепкий и сладкий ликёр. Друзья пьют, едят, разглядывают фотографии и громко восклицают - особенно хороша она! - и указывают на меня. - Какие у неё чудесные карие глазки!
Папа уезжает в командировку, и дома тихо и пусто.грустно, и я успокаиваю маму, и она признательна мне, обнимает и целует меня, и говорит всякие нежности
Но вот он возвращается из командировки, и мы все вместе, сколько в доме радости и подарков! Мы все собираемся на кухнеза большим столом и едим маминувкусную еду. Какую вкусную едуОна так вкусно готовит наша мамочка!
В доме я не люблю толькоИз всех вещей в доме я не люблю один телевизор. Он на меня действует угнетающе. Даже мультики - и те я не могу вынести больше одного кряду. Когда родные садятся к телевизору, я вижу, как он, точно пылесос, всасывает в себя нашу любовь, а взамен даёт усталость глазам и раздражение.
Когда папа проводит свой отпуск на даче, мы бегаем по утрам вместе с ним к реке. Там много солнца, воздуха и росы. Днем мы ходим купаться на остров. Перебираемся через быструю, но мелкую протоку и бегаем по песку, сломя голову. Вечером тоже ходим к реке, но папа вечером не купается, а я лезу в воду и плещусь у берега.
Мне очень нравится один мой друг. Папа снисходительно смотрит на нашу детскую дружбу, а мама, как всегда, беспокоится, что я маленькая и мне ещё рано дружить, и как бы чего не вышло. Папа смеётся над её опасениями, а она говорит ему: «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте!» Я не знаю, кто это такие Ромео и Джульетта. Но мне кажется, что они очень счастливы, раз кто-то так красиво сказал о них. Смешная мама! Мне никто не нужен, кроме моей семьи, и когда мой друг, который мне очень нравится, говорит мне, идём гулять без спросу, я ему говорю, что не пойду. Друг обижается, и зря. Вот у нас в семье никто не обижается друг на друга, так как никто друг друга не обижает.
Когда я болею, у меня поднимается температура и меня всю лихорадит, очень болит животик и голова. Мама кладет меня в свою постель и ухаживает за мной, делает мне уколы и дает таблетки. Папа приезжает из командировки, и я радостно бросаюсь ему на грудьшею. и облизываю ему все лицо.
- Ну, как ты, спрашивает меня папа. Как она, спрашивает он маму, и мы с мамой в один голос заверяем его, что у нас все хорошо, потому что все плохое позади и его больше не видно. У меня ничего не болит, значит, все хорошо.
Папа болеет. Лежит на своей постели и в глазах его я вижу тоску. Мне становится очень грустно. Я плачу, а он утешает меня. Не плачь, говорит, все пройдет. Ты же вот болела, а сейчас не болеешь. Ты моя девочка, ты моя славная, говорит он, и я успокаиваюсь.
Папа лежит неподвижно и не говорит. Мама плачет. Плачем и мы, все дети. Собирается много народу, я с трудом нахожу себе место. Столько чужих ног в доме! Все молчат, вздыхают, приходят, уходят. Папу берут со всех сторон и уносят из дома.
Уже темно. Мама обняла меня и плачет. Папы нет и у меня болит сердце. Братья и сестра сидят в креслах и тоже плачут. Сегодня нет вечернего чая. Мне так жаль маму, я утешаю ее, а она начинает рыдать.
Провожаем старшего брата в Англию. Он дарит мне резиновую игрушку. Она так смешно пищит.
Средний брат делает уроки. Мама готовит на кухне обед. Сестренка надевает мне свою шапочку на голову, но никого не зовет, чтобы посмеяться и порадоваться вместе.
Мы с мамой спим вдвоем. Я сплю на папином месте, и мама во сне протягивает руку ко мне и гладит меня. Я засыпаю и мне снится папа. Он гладит меня и говорит, какая я красивая и умница. Очень болит сердце. Тяжело дышать и хочется пить. Опять снится страшный «Умер». Он едет на меня. Я успеваю выскочить из-под колес. Просыпаюсь и в воздухе чувствую этот противный запах машины.
Утром мама вытирает мне слезы. Ты плакала, бедная моя, говорит она.
Я с трудом поднимаюсь с постели и мама кормит меня из своих рук. Очень болит грудь и каждое движение причиняет мне боль. Мама дает мне таблетки и делает уколы. Мне снится папа. Мы с ним бегаем по лугу возле реки. Потом переходим через протоку и носимся по острову, купаемся в реке. У меня снова сильные резвые ножкги. Я просыпаюсь, мама вытирает мне глазаки и делает укол.
В дверь звонят. Я с трудом поднимаюсь и иду к двери. Вдруг это папа? Куда ты, говорит мама, лежи. Входит мужчина. Это врач. Он осматривает меня, слушает через трубку, слегка давит мне грудкуь и животик, вздыхает и говорит: надо усыплять.
Немного о пользе профилактических медосмотров.
Щурясь от неестественно яркого света, резко обозначившего наши морщины и нечистоту, но и придавшего тем самым, как ни странно, некое благородство нашему общему облику, мы входили в выложенный голубой плиткой коридор. Плитка была выложена безукоризненно. Стены сияли чистотой. Пол был зеркальный. Чистота была такая, что плюнуть некуда.
Для проформы мы шоркали о резиновый коврик грязными ногами и проходили, оставляя на стерильном полу мутные разводы. Тут же выскакивала юркая техничка и, что-то бормоча себе под нос и страшно улыбаясь, шустро подтирала пол мокрой тряпкой.
В коридоре не было никакой мебели: ни стульев, ни диванчиков, ни лавок, и мы вынуждены были стоять.
— Значит, в ногах все-таки есть правда, — вздохнул Рассказчик, привалившись к стене. — Она, правда, что-то сильно гудит.
По обе стороны коридора были высокие белые двери с одной и той же табличкой «Терапевт». Над одной из дверей горела красная лампочка, и как только она гасла, дверь бесшумно отворялась и голос бесстрастно повторял:
— Десять человек — заходите!
Остальные двери ни разу не открылись.
По обе стороны двери с лампочкой стояли по два дюжих санитара в желтых халатах и желтых чепчиках. У них, наверное, и трусы, и носки тоже были желтые. Поза у них была, хоть снимай исторический фильм: ноги на ширине плеч, руки крестом на груди, поскольку другого креста на груди не было, глаза поверх голов пациентов — не в переносном смысле, а в буквальном. Борода специально прошелся пару раз перед ними — взад и вперед — да, смотрели даже выше его головы. Значит, такая у них была сверхзадача. Желтый цвет и приболваненная поза сподручников Гиппократа не вносили в душу пациентов ожидаемого ими успокоения, а напротив, раздражали, но сказать об этом было некому да и незачем.
Из кабинета никто не возвращался. Видимо, выходили в другие двери.
— Да, здесь только вход, — сказал Рассказчик. — Здесь одностороннее движение, как на всякой мировой магистрали.
Лампочка погасла, дверь распахнулась, как беззубая пасть (в проеме висела алая, с черными разводами, занавеска), голос пригласил нас, и мы, десять очередных человек, в том числе Боб с женой, Сестра с ребенком, Борода и Рассказчик, зашли в кабинет.
— А я уж было подумал, нас сейчас начнут делить, как при крепостном праве, — сказал Рассказчик. — Матерей и жен в одну сторону, детей и мужей — в другую.
— Типун тебе на язык, — сказал Борода.
В это время десятый по очереди спорил с одиннадцатым, кто из них кто, и оба не пропускали друг друга. Получалось как-то странно: десятый выталкивал одиннадцатого наружу, а одиннадцатый десятого наружу вытаскивал, но оба, тем не менее, оставались внутри. На это Рассказчик заметил:
— Несогласованные действия дают результат, противоположный любому действию.
Так и получилось: санитары взяли обоих вежливо за шкирку и выбросили из коридора, как щенков. Зашел двенадцатый с заметной радостью на лице. Дурачок, не продлил удовольствие ожидания. Ожидание — это единственное, что томит душу.
Кабинет был на длину десяти столов, стоявших с интервалом в два метра. Справа в углу действительно была еще одна дверь. Должно быть, туда все и выходили из кабинета. Приличный был кабинет, в таком хорошо усадить хорошеньких медсестер и гонять от стола к столу голых призывников на действительную военную службу. Особенно хорошо гонять их зимой, когда в кабинете всего градусов пятнадцать тепла и все члены у пацанов становятся кандидатами в члены.
На безукоризненно чистых металлических столах, покрытых пластиком, лежали градусники, секундомеры, аппараты для измерения давления, стетоскопы, спиртовки, аккуратные пачечки бланков рецептов, больничных листов. На сгибе раскрытых журналов лежали одинаковые шариковые авторучки на шнурочках, чтоб не стащили рассеянные товарищи. Перед каждым столом стояла кушетка, покрытая клеенкой и белой простынкой. В изголовье лежала не иначе как глинобитная подушечка.
Свободная стена была увешена плакатами, развенчивающими пагубное пристрастие к никотину и алкоголю. К сожалению, времени для ознакомления с печальными последствиями курения и пьянства у нас уже не было. И нам его никто не предоставил.
— Проходите по одному человеку к столу, — раздался тот же голос.
— Очень приятно, когда с тобой говорит Невидимка, — сказал Рассказчик, — спасибо, старина Герберт.
— Без эмоций, попрошу вас, — сказал голос.
Рассказчик неожиданно для всех нас по-идиотски вытянулся, выпятив живот и оттопырив зад, и отдал двумя пальцами честь, и стал уморительно похож на бравого солдата Швейка.
Подошли к столам. В углу слева Боб, потом Борода, справа от меня Сестра с ребенком, потом Рассказчик, жена Боба. У крайнего стола никого не было.
— Ребенка — на другой стол, — распорядился желеобразный врач.
— Как? — не поняла Сестра.
— Ребенка — на другой стол, — снова колыхнулось желе.
Сестра отвела ребенка к крайнему столу.
— Все готовы? Раздеться!
— Но тут нигде нет перегородок! — воскликнула Сестра.
— Повторяю: всем раздеться! Догола.
— Вам особое приглашение? — обратился ко мне пожилой врач.
— Не понял, — сказал я.
— Запишем, — сказал врач. — Не... понял... Раздевайтесь!
— Только после вас.
Я встал вполоборота к двери.
Врач с минуту молча смотрел на меня, а потом стал монотонно задавать вопросы. Его интересовало все: фамилия, имя, отчество, пол, год рождения, место проживания, образование, специальность, место работы... Видимо, он собирался ставить диагноз отдельно по каждому пункту анкеты. Когда он добрался до родителей, я на матери — любезно отослал его к ней и отказался отвечать на остальные интересующие его вопросы. Анкетой пусть занимаются кадры, сказал я.
— У нас анкеты занимаются кадрами. Давление?
— Сто двадцать на восемьдесят.
— Пульс?
— Шестьдесят четыре.
— Задержка дыхания?
— Минута сорок.
— Сколько раз мочитесь?
— А сколько надо? Послушайте, доктор, давайте ускорим этот процесс. Как вам удобнее, так и пишите. И вам так привычнее. А мне все равно.
— Хорошо. Температура? Тридцать шесть и семь. На учете онколога состоите? Не состоит. Дерматолога-венеролога? Нет. Нарколога? Нет. Жалобы есть? Нет. Рост? Сто восемьдесят два. Вес? Восемьдесят два. Объем груди? Сто восемь. Зрение? Единица. Глаза — два. Слух? А вот слух проверим. Что-то слухов стало много. Отойдите к стенке. Отвернитесь. Нет, не для расстрела. Зажмите одно ухо. Любое. Шесть.
— Десять.
— Хорошо. Теперь другое, противоположное. Семнадцать.
— Сто одиннадцать.
— Так, слух прекрасный. Плоскостопие — нет. Язык — не обложен. Моча, ага, моча — в пределах. Желудочный сок...
— Желудочного сока много, — сказал я. — Хватит на индейку.
— Желудочный сок — выше нормы. Нужна послабляющая молочно-огуречная диета. А в остальном у вас, как у космонавта.
— Можно в космос?
Врач, не отвечая, записал, что я здоров, коэффициент анормальности составляет семнадцать процентов.
— Так, теперь прививочку и можете быть свободны. Готовьте руку, — врач стал возиться со шприцем и ампулами.
— Я и так свободен, без прививки. Вот эти трое, и дама с ребенком, кстати, тоже. Они все со мной. Предупредите коллег. Во избежание эксцессов.
Врач подумал и согласился с моими доводами. Его коллеги также не возражали. Шприцы с вакциной экономятся, только-то и всего. Хотя врач, осматривающий Сестру, недовольно пробурчал себе под мясистый нос, что всех женщин надо прививать, как деревья, чтобы приносили плоды. Он, видимо, что-то спутал.
Покончив со мной, мой личный врач вымыл с мылом руки, достал из стола «Наставление терапевта» и углубился в изучение его оглавления.
Я отшустрился раньше всех. У Бороды еще только интересовались, на что он жалуется.
— Ноги обварил. Чем-нибудь смазать бы, а то у Сестры мазь кончилась.
— Надо быть осторожнее, когда на ноги льете кипяток, — посоветовал врач. — Вот вам рецепт.
— А где я это все возьму?
— Это ваши проблемы.
— Но вы-то окажите мне сейчас хоть первую помощь, — настаивал Борода.
— Первую помощь? — эскулап нажал кнопку.
Я давно обратил внимание, что у врачей лучше всего получаются безобразные записи в медицинскую карточку и нажатие на кнопочку.
Вошли четыре санитара.
— Обмойте ему ноги и все, что положено.
Санитары сунули под нос Бороде тряпку, тот обмяк, они подхватили его за руки, за ноги и унесли.
Вторым к финишу пришел ребенок. Врач спросил, как его зовут, и, не вдаваясь больше в лишние расспросы, заполнил карточку.
Зато Сестру обследовали с пристрастием и дотошностью — она была красивая женщина. Волосатые пухлые руки и блестящие круглые глазки не пропустили ничего: измерили пульс, давление, температуру, вес, рост, объем груди, талии, бедер, долго прослушивали легкие с двух сторон, на предмет отсутствия увеличения печени и воспаления аппендицита — клали Сестру на кушетку и, сопя, щупали обширную область возможного присутствия этих органов; на предмет отсутствия сколиоза — разворачивали Сестру к себе спиной, чертили зеленкой по позвоночнику пунктир и, облизывая губы, заставляли ее наклоняться и выпрямляться; на предмет отсутствия поясничного остеохондроза — опять клали на кушетку и, держа Сестру за пятки, поочередно поднимали ноги; на предмет изучения полной картины восстановления нормального пульса — предлагали Сестре трижды, с промежутком, присесть по десять раз. Желе тряслось, пыхтело, потело, а потом плюхнулось на стул и закрыло глаза.
— Что, гаденыш, слабо? — спросила Сестра.
Гаденыш, раскрыв рот и глаза, потянулся к кнопке.
Я перехватил его руку.
— Не надо, — приказал голос. — Никому ничего не делать.
Я выпустил волосатую руку. На ней остались белые следы от моих пальцев. Рука ударила по столу, рванула на себя ящик стола, достала таблетки, захлопнула ящик и стала сжиматься и разжиматься в бессильной ярости, как обрубок червя.
Мы оделись. Открылась выходная дверь, а через несколько секунд раздался голос:
— Десять человек — заходите!
После яркого света мы оказались в полумраке.
— Где Борода? Что с ним? — спросила Сестра.
— Здесь Борода, — послышался голос из темного угла.
— Что они сделали с тобой?
— Ничего, сволочи. Взяли и кинули, как собаку. Сначала что-то под нос сунули, как обухом по голове, но через минуту оклемался, меня парфюмерией не возьмешь! В себя пришел, когда меня свалили в этот угол. У нас больных нет, сказали, в другой раз ноги отрежем, чтоб не болел и не жаловался.
— Хорошо, что я не пожаловался на голову, — сказал Боб. — Я уж совсем было хотел сказать, что у меня от их заботы голова идет кругом.
— Да, Боб, это хорошо, что ты не пожаловался на голову! — развеселились мы. — И на энурез заодно.
— О! Я буду жаловаться на главврача! — воскликнул Боб.
— Ты лучше пожалуйся на общество охраны памятников.
— Где мой адвокат? — вопил, как пьяный, Боб, а мы, как пьяные, дико хохотали и шли на ощупь по темному туннелю.
Глава 49..
В родовом имении. Замок Монте-Мурло.
Когда находишься в пути, за любым поворотом тебя ждет если не ад, то уж рай точно.
Если ты в распутицу оказался за городом посреди дороги в заглохшей машине и в адском тумане не у кого спросить, куда ведет эта дорога, не отчаивайся — все дороги ведут в Рим.
Если же ты, читатель, точно так же оказался вдруг один на задворках жизни и перед тобой в белой мороси то проступают, то теряются несколько тропок — не спрашивай себя, куда они ведут, ибо каждая из них ведет тебя в ад.
Да и в повседневной жизни: идешь на работу, а приходишь в ад. Возвращаешься домой, а там тоже ад. Да такой, что сразу и не поймешь, то ли дома все такие сумасшедшие, то ли у тебя самого не все дома. Но это вовсе не означает, что нет рая, а кругом один только ад. Никогда не надо отчаиваться: как бы ни было плохо, рано или поздно будет еще хуже.
Вообще-то знатоки утверждают, что и к аду, и к раю ведет одна дорога, на середине которой, на развилке, есть громадный ров со змеями и рыжими муравьями, наполовину заполненный черепами и костями грешников и праведников. Говорят, там разлом земной, еще что-то жутко апокалипсическое, черт-те что говорят — не буду передавать чьи-то домыслы, спросите знатоков сами, пошлите им каверзный вопрос в конверте. Только не забудьте приложить свою фотографию, чтобы вас показали по TV и за вас гордилась вся страна.
У нас же все было, как у всех. Рай, который оказался за поворотом, напоминал и не напоминал многочисленные описания страны лучезарного света, которых тьма тьмущая. И к этому раю вела прозаичная, где песчаная, где кремнистая, дорога, с которой ветер бросал в лицо пыль, и она потом долга резала глаза и скрипела на зубах.
Итак, свернув за этот поворот, мы увидели в конце длинного туннеля белое пятно неведомого дня и поспешили к нему. Спустя считанные (непонятно кем) минуты мы оказались на вершине высокого холма. Нас охватило пьянящее чувство, будто мы оказались на вершине мира. Если наши останки погребут в этом холме, так оно и будет на самом деле, поскольку мы тогда обретем наконец-то мир.
— Тебе ничего не подсказывает твоя интуиция? — спросил я Рассказчика.
— Ничего, — ответил он. — Это место не для откровений. Слишком высоко.
С вершины открывалась панорама рая: вогнутый зеленый дол, выпуклое море, гладкое синее небо с бегущими по нему наперегонки белыми барашками и лазурными мечтами, солнце и слепой дождь. Весь огромный объем пространства спокойно сиял, как смарагд. А во всех воздушных замках был день открытых дверей.
Место над крутым обрывом, между бездонным небом и бездонным же морем, занимал серый замок, внушительных, но все же конечных размеров. Серые стены замка располагались правильным шестиугольником и напоминали сверху бензольное кольцо или ячейку на картограмме ядерного реактора, а если чуть-чуть задуматься, некую сакральную фигуру, непостижимую для неофита, задумавшегося чуть-чуть. Вокруг замка — с видимой нам стороны — опоясывая три стены, был ров, наполненный водой из горной речушки. Три другие стены являлись продолжением скал, на которых были сооружены. Когда из глубины моря появлялся корабль, величественный замок на скалах, на фоне гор под высоким небом, должен был внушать матросам странные для них мысли о бренности бытия и утлости их суденышка. Одиннадцать башен разделяли равные промежутки, и были башни в два раза выше стен. Две башни, со стороны моря, еще не были возведены полностью. В ближней к нам, двенадцатой, судя по всему — главной, был массивный подъемный мост, приводимый в движение с верхней площадки барабанами, хорошо видимыми издалека. Эта башня была раза в два шире прочих и выше их.
- Клянусь, вон в той башне заточена королевна, которая ждет, не дождётся своего избавителя, - Боб постучал себя по груди.
- Ты ошибаешься, - возразил Борода. - Во всех башнях сделаны сортиры для самого эффективного при обороне оружия.
- Мортиры, - поправил Бороду Рассказчик. - И не при обороне, а при штурме. Мортиры из бронзы.
- Эта башня охраняется государством, - пошутил и я. - Кстати, мортиры отливать лучше из красной меди.
«Странная вещь, - подумал я, - у стен старинного замка почему-то лихорадочно шутишь, как на ежегодном медосмотре».
Когда мы спустились с холма и подошли ко рву, мост дрогнул, со скрежетом опустился, не дойдя полуметра до упора, и мы взошли на него. Мост закачался у нас под ногами, и тут же вверх поползла тяжелая решетка и на высоте головы всадника замерла, готовая пропустить друга, а на врага и непрошеного гостя обрушить всю свою остроконечную массу. Решетка пропустила нас и мы вошли — четыре точки — на плоскость двора. У дальней южной стороны был собственно замок или дворец. Вдоль стен по периметру тянулись роскошные розовые кусты, источавшие тонкий, до ядовитости, аромат, как нельзя более подходивший этому месту. Тут садовники, наверное, уходили на пенсию в пятьдесят лет.
Нас приветствовал седой и статный, чувствовалось — не из простых смертных, Управляющий замком. Похоже, это был разорившийся граф или даже герцог, который сегодня не в милости у Его Величества. Странно было видеть его здесь в роли чьего-то слуги, кроме своего государя, но мало ли что может прийти в голову, не обремененную заботами о хлебе насущном!
Церемониал приветствия он начал с меня, а затем приветствовал и моих спутников. Манеры его были безупречны, но мне все же показалось, что, приветствуя Бороду, он едва сдержал легкую, но колючую, пропитанную ароматом розы и скрытыми в ней шипами, улыбку. К его словам я не прислушивался, а чувствовал себя зрителем камерного театра, озабоченного не спектаклем, а житейскими проблемами. Что мне Гекуба! Но тут до меня дошло… Я не верил своим ушам.
— Что он сказал? — спросил я Рассказчика.
— Он приветствовал вас,…
Это я понял.
- ... он приветствовал вас, сиятельный князь, и заверил, что ваш замок готов к приему — вас, — он поклонился мне, — и ваших друзей, — он поклонился Бобу и Бороде.
Боб сделал книксен. Борода трижды перекрестился на православный манер. Я стоял столбом.
Управляющий похоже отметил эту странность высоких гостей, спустившихся, правда, с не менее высоких гор.
— Ты знаешь латынь? — задал я бессмысленный вопрос.
— Быть в Риме — и не знать латынь?
Покончив с приветствиями, Управляющий подал знак и мне стали подносить дары. Каждый дар сопровождался церемониальным поклоном Управляющего в неопределенном направлении, видимо, вдоль вектора, образованного мной и дарителем.
— Трех соколов в золотых клетках для соколиной охоты — от императора Германии, его величества Генриха Седьмого Люксембургского!
Клетки поднесли ко мне. Все три сокола смотрели мне в глаза. В глазах их я читал преданность, преданность и одну только преданность. Посмотрим, что в них будет, когда клетки откроются. Я кивнул головой. Клетки унесли.
— Двухтомник: «Священное писание» и «Священное предание» в золотом переплете и с платиновой пряжкой, а так же, как истинному праведнику-католику, красно-желтый зонт — от папы Климента Пятого из Авиньона!
«Попал в переплет», — подумал я, разглядывая фолианты с зонтом. — Взяли бы и поднесли «Труды профессора Фердинандова». Я кивнул и их также унесли.
- Китайская фарфоровая ваза периода династии Сун - от короля Арагона Якова Второго!
— Чистокровного жеребца Анхиза с седлом из кожи вепря и серебряной сбруей — от короля Португалии Диниша Первого Землепашца!
Караковый жеребец оскалил зубы и встал на дыбы.
—
- Огонь! — невольно вырвалось у меня.
—
- Его звать Анхиз, ваше сиятельство.
—
- Огонь! — повторил я.
Жеребец перебирал сухими жилистыми ногами, вертел длинной мускулистой шеей и скалил зубы.
—
- Он улыбается вам.
Жеребца увели.
- Полная охотничья амуниция, арбалет и конская сбруя для охоты на дикого кабана - от короля Франции Филиппа Четвёртого!
- Это увлечение будет для него губительным, - тихо сказал мне Рассказчик. - Я имею в виду охоту Филиппа на кабана.
Управляющий внимательно взглянул на Рассказчика.
— Хронометр — от короля Неаполя Роберта Мартелло!
«Какая громадина! Вся из дерева. И она создана для того, чтобы ловить такие ничтожно малые часы и минуты. Подарить, что ли, этому Мартелло мои кварцевые часы?»
— Их много, даров? — спросил я Рассказчика.
— Много, но среди них нет главного.
- Рулон китайской парчи с золотыми нитями - от синьора Вероны, главы гибеллинов Кангранде делла Скала!
- Туркменский ковёр - от синьора Равенны, что в Романье, главы гвельфского рода Гвидо Новелло да Полента!
- Что-то я не пойму, - спросил я опять Рассказчика, - мне подносят подарки и ярые гибеллины, и неистовые гвельфы - они, что ли, помирились?
- Разве такое возможно, ваше сиятельство? - возразил Рассказчик. - Разве такое возможно, чтобы примирить гибеллинов и гвельфов, Чёрных гвельфов и Белых гвельфов, нобилей и пополанов, жирных пополанов и тощих пополанов - этот ряд можно продолжать бесконечно, до последних двух представителей рода человеческого, если таковые найдутся и признают себя за таковых. Они ещё не примирились, так как не перерезали все друг друга. Да и Макиавелли ещё не появился на свет. Впрочем, и после него ещё долго будут резать друг друга все эти белые и чёрные, белые и красные, зелёные и коричневые. Это бесконечный исторический процесс. Сладостный для кого-то и творческий. А вам они подносят подарки в надежде, что вы не забудете о них, я имею в виду дарителей, в трудную для них минуту.
— «Энеиду» Вергилия в мягкой обложке из бархата — от Данте Алигьери!
Я
Я невольно поднял брови, выразив целую гамму чувств, как опытный актер старой японской школы.
— Ларец с красками и набором кистей — от живописца Джотто ди Бондоне!
— Борода, думаю, это тебе пригодится, — шепнул я приятелю.
У него загорелись глаза.
— Ларь с перцем, мускатным орехом и шафраном — от архитектора Джованни Пизано!
«Что ж, я не венецианский дож, это не Венеция и шафран — не валюта, значит, не взятка. Приму и шафран».
Наконец с дарами было покончено. Все они были унесены в мои покои, а конь-огонь уведен в стойло.
— С вашего соизволения мы хронометр разместим на третьей башне, — сказал Управляющий. — Он в ваших покоях не поместится.
Я всемилостивейше и светлейше соизволил.
—
- Недурно было бы восход и заход солнца отмечать стрельбой из пушки, — неосторожно сказал я и посмотрел на палящее солнце в зените.
— Извольте повторить, — попросил Управляющий. — Стрельбой из чего?
— Хорошо. В другой раз, — сказал я.
— Ваше сиятельство, у меня к вам конфиденциальный разговор. Короткий, но безотлагательный.
Я кивнул своим спутникам, чтобы шли отдыхать, а мы с Управляющим медленно двинулись по розовой аллее к дворцу.
— Прежде всего позволю себе высказать мое глубокое удовлетворение вашей почтительностью, с которой был принят вами драгоценный дар от нашего несравненного комедиографа Данте Алигьери. Я распорядился книгу положить вам в изголовье.
— Благодарю вас, вы очень любезны, — сказал я.
— Теперь, собственно, о предмете конфиденциальности. Один дар от лица, пожелавшего остаться неизвестным (он граф), я не счел возможным предоставить на всеобщее обозрение. Прошу извинить меня за самоуправство.
— Да ради бога! Продолжайте.
— Это лицо прислало вам из Венеции прекрасное зеркало, обрамленное неизвестным мне материалом. Скорее всего, китайским. Оно удивительным образом копирует день и ночь. Когда в нем ночь, оно серое и в нем довольно сносно видишь свое собственное изображение. А когда в нем день, в нем появляется масса различных изображений, таких ярких, что себя уже и не видишь. Есть очень странные изображения, похожие на ночные кошмары или на персонажей «Комедии» Данте. И самое интересное, — Управляющий понизил голос и оглянулся, чем очень удивил меня, — что зеркало не отпускает эти изображения. В нем столько накопилось их, что от тесноты они начинают драться и убивать друг друга. Там сплошь смерть и насилие. И я опасаюсь, — перешел он на шепот, — я опасаюсь, как бы это зеркало не лопнуло и из него, как из ящика Пандоры, не вывалились на человечество все эти злобные и кровожадные изображения. Люди не справятся с ними. Здесь нужна рука Бога. Это зеркало у вас в опочивальне. Я его на всякий случай, от греха подальше, накрыл плащом.
— И что же оно само… включается? Я хотел сказать, меняет свои изображения, чередует день и ночь?
— Нет, там есть такой рычажок…
«Бог ты мой, да это же телевизор!» — я посмотрел по сторонам, не видно ли где линии электропередачи, чем черт не шутит — что мы знаем о средневековье? ЛЭП не было. Значит, кабель или на батарейках.
Я искренне поблагодарил Управляющего за предупреждение и заверил его, что не допущу, чтобы на человечество вывалилась вся эта мразь зазеркалья. Мало того, подумал я, я уничтожу эту гадину в самом зародыше, пока она не наплодила мириады змеенышей и те не расползлись по всему свету. Посланцы тьмы. Когда на ТV начинается день, на земле настает ночь. Надо так его уничтожить, чтобы ни одна его часть, ни один винтик, не попали в руки какому-нибудь средневековому гению и очередное дитя любопытства и любознательности не приблизило бы конец света на несколько веков. Чей же это такой изысканный подарочек?
Так вот как, оказывается, становятся луддитами, мракобесами и мизантропами. Не от незнания, господа, а совсем даже напротив — от знания того, чего еще не знаете вы!
Хотя, как я наивен: уничтожив этот ящик, я вовсе не уничтожу телевидение. Технический прогресс неуничтожим, как сорняк, как искушение дьявола, как вечное стремление человека облегчить себе жизнь. Ведь это не рукопись и не скульптура, не яблоня и не дамасская роза, в конце концов!
Чей же это такой изысканный подарочек? Графа, пожелавшего остаться неизвестным? Кажется, я знаю, чей.
Не успел я оглядеться в своих покоях, как мне предложили помыться и переодеться к обеду. Помыться мне предложили в сенях, где переваливались утки и бродили собаки и куры, а возле стены лежали откормленные свиньи, интеллектом уступающие, по заверениям биологов, только человеку. Про свинью нельзя, наверное, сказать, что она худа или плохо выглядит. Особенно в Хохляндии, что в переводе с немецкого означает: «Высокая страна». Поэтому свинья так редко пользуется услугами диетологов и прочих служителей культа здорового жилистого тела, портящих вкус сала.
На земляном полу стояла громадная бочка, накрытая тряпкой. Из бочки поднимался пар. Рядом стояли еще две кадки с горячей и холодной водой и висели на колу с гвоздями три ковша, один больше другого, гребень, какие-то конские хвосты, должно быть, мочалки, льняные полотнища — полотенца, в тазике лежала пемза и глина. Мыла и шампуня, естественно, не было. И это было тоже хорошо. На табуреточке лежало аккуратно сложенное бельишко. Везде была набросана солома, чтобы было хорошо ногам. А еще потому, что она прикрывала гуано домашних животных и птиц. Из стойла заржал Анхиз. Я подошел к нему, почесал храп, взял из корзины охапку моркови и угостил. Жеребец шумно жевал морковь, глядя мне в глаза своими изумительными по красоте глазами, и я понял, что пришелся ему по душе.
—
- Ты, часом, не вещий конь? — спросил я его. — Может, совет дашь, как в страну неизреченную нам попасть? Молчишь? Правильно делаешь. Огонь!
«Анхиз, приятель!» — прочитал я в его карих глазах.
— Огонь! — согласился я.
Поначалу я думал, что меня начнут услужливо раздевать, помогать залезть в бочку, лить воду, суетиться, хлопотать… Ничего подобного! Вокруг не было ни одной человеческой души. И это было хорошо. Я люблю мыться один. И как это слуги улавливают желание своих господ? Ни одна школа, ни один лицей, не говоря уж об университете, не в состоянии научить одного человека понимать мысли и желания другого. Это признак хорошего тона, вспомнил я, или хорошего вкуса. Этому не учат, с этим рождаются.
Странно, однако, что в краю, где изобрели термы с их парильнями и говорильнями, дискуссионными клубами и заговорами против цезарей, спортзалами и соляриями, кальдариями, тепидариями, фригидариями и прочими валериями и холериями, по прошествии всего нескольких веков отказались от них и могли предложить усталым и знатным (!) путникам только бочки с горячей водой. Налицо было упрощение банного церемониала и его подлинный демократизм. Видимо, это плата за переход от стадии рабовладения к более прогрессивной стадии — феодализму. Прогресс вообще выбрал путь упрощения всего сущего и умножения насущного. Но и эта кадушка была, по всей видимости, милость Господня, так как доживи мы до короля Генриха IV, без его ордена Бани мы не имели бы и вовсе привилегии мыться и умываться.
После помывки на дне и стенках бочки осталось, наверное, с полпуда грязи и соли.
«Хорош сиятельный!» — подумал я мыслями слуг. Впрочем, принадлежат ли слугам их мысли? И что лучше, в конце концов, чистая кровь или чистое тело? Или чистая душа? Наверное, все же чистая совесть. Впрочем, лучше всего чистое белье. Особенно с морозца…
Когда я покидал свое чистилище, две свиньи со вздохом поднялись и поплелись к бочке в поисках поживы и пополнения своего интеллекта.
Возле выхода на завалинке меня ожидал посыльный. Он шустро смахнул с моих доспехов пыль и проводил меня в гостиную. Там уже все собрались и ждали меня. Когда я вошел, присутствующие встали и поклоном приветствовали мою светлость. Я приблизился к ним и у них посветлели глаза. Что касается Бороды и Боба, я знал — это от голода.
Трапеза, в отличие от средневековой сауны, была изысканнейшая. Одни цвета цветов и краски блюд чего стоили. Надо не забыть спросить у Бороды хотя бы о примерной их цене. О звуках желудка и запахах пищи предпочитаю молчать. Тем более со звуками хорошо справились Рабле и Дали. А вот о запахах надо не забыть накропать небольшое отступление. Отдельно от этой пищи. Когда её опять не будет, запахи еще какое-то время будут сопровождать меня в пути, как в небе легкие перистые облака.
Всевозможные жюльены, салаты, павлиньи языки и оливки, фаршированные какой-то дребеденью из морепродуктов, спаржи и индийских пряностей, тарелки с чем-то, чему названий не было в моей памяти, прочая съедобная акварель только предваряли главные блюда в масле, жире и собственном соку. Блюда эти вносили на египетских ладьях. Шестеро верзил заносили каждую ладью и, как гроб, водружали ее на гигантский стол, чтобы мы могли как следует проститься с ее содержимым. Собравшихся было много, не менее ста человек, и воздух гостиной был буквально насыщен естественными разрядами хорошего аппетита. Когда двенадцать человек занесли на вертеле гигантскую тушу хорошо прожаренного быка, над столом на минуту воцарилось священное молчание и атмосфера накалилась как перед грозой. Прорвало и понесло. И закружилось и завертелось. Семь человек свалились под стол. Пятерых утащили в соседнюю залу. Груды мяса, дичи и рыбы были погребены в людском чреве. Все это заливалось непомерным количеством незнакомой, но приличной выпивки. Вкатили, кажется, уже пятый бочонок с вином. Я повертел во все стороны головой.
—
- Мэтра Франсуа Рабле высматриваешь? — спросил Рассказчик. — Он придет попозже. Заглянул по пути к молодому своему приятелю Нострадамусу в другой век. Не беспокойся, он ненадолго, ему достанется.
— Жаль, нет щец, — рыгнув, сказал Борода и отвалился от стола.
— И пивка жигулевского, — сказал Боб, взглядом победителя обозревая перед собой поле брани и останки пиршества.
— Марс! — подтолкнул меня Рассказчик, указывая на Боба.
— Что угодно будет вашему сиятельству еще? — хором спросили четыре официанта, мигом подскочившие к нам.
Управляющий выжидающе смотрел не на нас, а на них.
— Щец бы, — сказал, снова рыгнув, Борода.
— Пивка жигулевского, — сказал Боб, вздохнул и взял от своего бесчувственного соседа справа пропадавший зазря поросячий бок.
— Столичной, — попросил Рассказчик. — В отпотевшем графинчике. Увенчать сей симпозиум.
— Благодарю, — сказал я. — Все хорошо. А господа шутят. Они вычитали у Данте, что в раю дают щи, пиво и водку, вот и шутят.
Слуги доложили Управляющему о наших желаниях. Управляющий издали поклонился мне, распорядился о чем-то и подошел к нам.
— Господа желают в рай? — спросил он. — Вы, ваше сиятельство, тоже желаете?
Я молча взирал на него. Управляющий был не из тех, кто упивается весельем на шоу «Золотой Остап», и я не знал, как отнестись к его словам.
— Как вам будет угодно. Рай ждет вас.
— Приятно слышать, — подал голос Боб. — Поесть-то можно? А то в раю, слышал, не кормят.
— Так — не кормят, — ответил Управляющий.
— Ну вот, видите. Благодарю вас, — Боб с трудом приподнялся со своего места и поклонился. Управляющий в ответ поклонился ему. Боб еще раз поклонился и упал на сиденье, не потеряв, впрочем, равновесия.
— Может, выпьешь? — Боб протянул Управляющему кубок с вином.
— С превеликим удовольствием. Но прошу извинить меня. Я на посту.
— А! Гаишник, — пробурчал Боб, потеряв к инспектору всякий интерес. — Я сегодня не на ходу.
После трапезы большинство гостей огрузло за столом и отдыхало от праведных трудов. В углу музыканты играли на каких-то инструментах. Мелодия совершенно не воспринималась сознанием, было просто тревожно, как перед сражением.
Мы с Рассказчиком покинули стол сами. Бороде и Бобу помогли выйти на свежий воздух четыре человека.
— Ваше сиятельство, — обратился ко мне Управляющий, — как будет угодно вам распорядиться о порядке посещения рая?
— В пешем, милейший! — взмолился Боб. — Только не на том жеребце. А еще лучше на носилках или на рикше.
— А что, там определенный ритуал? — спросил я.
— Нет, в смысле, кто пойдет первый, кто второй и так далее.
— А что, всем сразу в рай попасть нельзя?
— Нет. Там ограниченные площади. Четыре сотки. Надо по очереди.
— И тут очередь! — буркнул Боб. — Рай, и тот — малолитражный! Пардон, малометражный!
- Начните с Бороды. Потом Боб. Рассказчик. Я в конце.
Мы зашли в башню. Здесь была такая же, как на главной башне, решетка, только меньших размеров. Решетка поднялась и Управляющий вывел нас на террасу, нависшую над морем.
— Пожалуйте, вот в эту дверь, — Управляющий указал на небольшую дверь в стене мелкого грота.
Мы с Рассказчиком подошли к балюстраде и стали смотреть на море. Боб с Бородой остались у двери и о чем-то спорили перед ней.
— В чем там дело? — спросил я Управляющего.
— Ваше сиятельство, я одолжил им золотой флорин, а они ищут на нем какого-то орла и решку.
— В чем дело? — повторил я вопрос, подойдя к друзьям.
— Как ты думаешь, где тут орел? — спросил Боб. — Нарисуют черт-те что — такие вот художники, — он кивнул на Бороду, — потом разбирайся. Вот где тут, спрашивается, орел? Где? Тут цветочек, а тут рожа.
— Где лилия — там орел, а где Иоанн Креститель — там решка, — сказал я.
Боб хмыкнул: «
- Лилия — орел!» — подбросил монетку, поймал ее, прихлопнул второй рукой и протянул сжатые ладони Бороде.
— Решка.
— Ха! Лилия! Пардон, Борода, мой ход., — и Боб,
- Нарушаете однако, господа, указ моего сиятельства.
- А иди ты, наш сиятельный, знаешь куда? - незлобиво сказал Боб, похлопал меня по наплечнику и, набрав воздуха, нырнул в дверцу, как в прорубь.
— А как долго продлится его пребывание… в раю? — спросил я Управляющего.
— Это как вам будет угодно, — уклончиво ответил Управляющий.
— Мы не торопимся, — также уклончиво ответил я. — Вы свободны, благодарю вас.
— Благодарю и я вас за это приятное напоминание: да, я свободен, — он поклонился и ушел.
Борода плюхнулся на скамейку и громко сопел, тяжело раскинув руки в стороны.
— Пить надо меньше. И есть, — сказал ему Рассказчик.
— Благодарю вас. Ваш совет несколько запоздал. Полпуда бы назад.
Мы с Рассказчиком облокотились о каменную балюстраду и стали разглядывать море и горы.
Сияние покинуло море и ушло далеко за наши спины, на запад. Море лежало так спокойно, как может лежать спокойно только одно море, зная, что это спокойствие будет длиться у него целую вечность и эту вечность не сократят ни штормы, ни землетрясения, ни указы монархов.
— Что падает и никак не упадет? — спросил я Рассказчика.
— В Пизе, вон там, кончают строить кампанилу. Скоро она начнет падать, падать… А еще есть наклонная башня Гаризенда в Болонье — тут недалеко, можно смотаться на экскурсию.
— А я думаю, вон тот водопад. Видишь? Я уже где-то видел такой. Он тоже падал бесшумно, как во сне.
Справа виднелись белые шевелящиеся нити водопада, падающего с черной скалы в расщелину.
— Видно, глубоко падает, — задумчиво сказал Рассказчик. — Действительно, совсем не слышно падения. Так падают звезды и женщины. Надо будет сходить посмотреть.
— Не разочаруешься? Все падения хороши, пока не затрагивают тебя.
— В хронике «Книга турниров» Рикснера, где прослеживаются родословные как минимум в тридцать два предка, есть фамилия Мурло, — сказал Рассказчик. — Есть и гора Монте-Мурло, и замок Монте-Мурло. А я думал, что хроники эти — брехня. В Монтесуму и Монтеверди верил, в Монте-перло и Монтенегро тоже, даже в Монте-Розу и в Монте-Карло верил, а в Монте-Мурло нет.
— Еще Монтеррей есть, Монтескье и падре Монтанелли.
— А ведь там сказано, я сейчас вспомнил — да-да! — там сказано, что в одна тысяча... а, неважно, каком году, замок Монте-Мурло посетил таинственный князь, владелец этих мест, в необыкновенных рыцарских доспехах и со свитой. Он вез чуть ли не саму папскую золотую буллу. И, кстати, что-то об этой двери в рай. Фантастика! Это единственное упоминание о князе Мурло. О вас, вас-с-ство. До этого и после этого хроника о нем молчит-с.
— Язык между зубов: т-сс, т-сс. Как английский звук th. Вспомни Гризли. Интересно, как он там?
— Интересно? Гвазаву похоронил. Седой, угу, тот самый, он же Голубев, упокоил Савушку. Совсем успокоил. Ну, да Гвазава после Фаины уже и не Гвазава был, сам не свой стал, ночами вскрикивал, а днем молчал. А Седому стал говорить — кто ты такой! — и получил. Получил то, что давно уже летело в его сторону. Вот, собственно, и все о Гризли. Без Гвазавы зачем он тебе? А он - там. Пока.
Появился Боб, совершенно трезвый, несколько подавленный, но с блестящими глазами. Он покусывал ус, что говорило о высокой степени его волнения.
— Тебя там отлакировали, что ли? — спросил его Борода.
— Чего сидишь? — отмахнулся Боб. — Дуй скорей, а то закроется. Не достанется ничего.
Борода с трудом встал и побрел в рай.
— Разве в рай так ходят? — крикнул Боб. — Борода! Ну-ка, рысью!
— А иди ты! — отмахнулся, как от мухи, Борода, но вдруг игогокнул и проскакал метров десять галопом, как владимирский тяжеловоз. — Ноги что-то ноют. Там хоть разувают?
— Не волнуйся, разуют и подкуют. И тапочки белые дадут. На тесемочках.
Борода протиснулся в рай, а мы молча смотрели на Боба.
— Ребята! Я обалдеваю! Не знаю, что и сказать. Сами увидите. Потом на бюро разберем.
— Так что, в самом деле рай? — спросил я.
У Боба влажно заблестели глаза:
— .
- Рай, ребята. Рай, — тихо сказал он. — Там рай.
Мы молчали. И молчание наше таило в себе нечто более глубокое и непостижимое, чем было в каждом из нас, и чем дольше длилось это молчание, тем меньше хотелось его нарушать.
Появился Борода, зареванный, как Наташа Ростова.
Боб кинулся к Бороде и помог ему сесть на скамейку. Сам сел рядом и стал что-то тихо ему говорить.
—
- Ну, а ты что, ждешь особого приглашения? — крикнул он Рассказчику. — В рай не зовут. В рай идут сами.
— Умница, — сказал Рассказчик и скрылся за дверцей.
Борода всхлипывал и произносил что-то нечленораздельное.
— Как она хороша! Как хороша! — взревел вдруг он.
— Кто? — вздрогнул Боб. — Баба?
— Как она хороша! Ах, как хороша! И я — я ее делал, как хотел! Как Рубенс или Сикейрос! Она во всю стену! А я в люльке-качалке! Туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда...
Боб отодвинулся от Бороды и с уважением произнес:
—
- Да ты, Борода, половой гигант! На стене и в люльке-качалке! Чего ревешь-то? Мало, что ли, было?
— Чего мало? — взревел Борода. — Что ты понимаешь! Я делал! Я делал картину на стене, как Рубенс! Я столько сделал картин! Они все в Третьяковку не поместятся.
— Сколько холста и красок извел, — сказал Боб. — Ты хоть табличку-то вешал: «Осторожно, окрашено»?
— А какие были кисти, какие кисти! — ревел Борода.
Подошел Рассказчик. Спокойный и усталый. И тоже какой-то весь обновленный.
— Вы еще все тут? — спросил он. — Иди, твоя очередь. Ни пуха…
— К черту!
Я пошел. Посреди двери было вырезано сердечко. Ручки на двери не было. Я притронулся к ней. Дверь тихо без скрипа отворилась. Я вошел. Не помню, закрылась за мной дверь или нет…
Во мне была одна любовь, любовь ко всему на свете. Я даже терялась, не путаю ли я, моя ли то была любовь или любовь всего света, не присвоила ли я любовь всего света одной себе, всю любовь, рассеянную по свету, я взяла и сконцентрировала в себе одной… А вдруг в свете совсем не осталось любви? И что теперь будет? Ведь любовь нельзя хранить в себе, как музейный экспонат. Ведь она не твоя, не только твоя, она принадлежит всем, и отдавать её нужно всем.
А я и не храню её. Я изливаю её на всю мою семью: , к мамуе, и папуе, бабушкуе, и дедушкуе, к на двухм братьямиков и сестренкуе. Ведь весь свет для меня —прежде всего это моя семья. У нас лучшая семья на свете.Когда я говорю об этом моим друзьям и подружкам, они не верят мне и немного завидуют. У них тоже хорошие семьи, но наша - самая лучшая! Они хоть и люди, но такие добрые.
Мой пПапа очень высокий, и красивый., ходит прямо и не спеша, и голос у него так богат модуляциями и столько в нём мысли, эмоций, что меня радует буквально каждое его слово, обращённое ко мне или к кому-то ещё. Мне кажется, все должны внимательно слушать его и радоваться каждому его слову. Я постоянно говорю ему о своей бесконечной любви к нему, о своей преданности, и он улыбается, слушая меня, и радуется вместе со мной моим искренним чувствам. У папы хорошая должность, и к нему все обращаются не просто по имени, а по имени-отчеству, и в их голосе всегда слышится уважение
Мама тоже высокая и красивая дама, очень добрая, и у нее чрезвычайно мягкие руки. Мама тоже сильно любит меня, не меньше папы, так как женщины больше созданы для любви, чем мужчины, но и не больше, так как сильнее папы любить меня просто невозможно. Между мной и мамой я замечаю лёгкую-лёгкую ревность к папе, но мы обе относимся к этому с юмором, так как обе больше любим его - нашего папу. Маму тоже все очень уважают и обращаются к ней всегда на «Вы».
А кКак мне нравится, когда мы остаемся втроем: я, мама и папа. Я влюблена в их богатые, как у оперных певцов, голоса, в их природную грацию, которой они распоряжаются поистине с царской щедростью. Папа очень храбрый и мужественный человек, он никого не боится, и рядом с ним я себя чувствую уверенно и спокойно. Уверенно и спокойно рядом с ним чувствует себя и мама, я прекрасно вижу это.
Два моих старших брата и старшая сестра живут в атмосфере взаимопонимания и любви, и никто из них не страдает отсутствием внимания со стороны родителей, хотя, конечно же, мама и папа гораздо больше заботятся обо мне, как самой младшей в семье.
Если мой папа станет императором, корону унаследует его старший сын. Видимо, для этогоэта возможность вполне реальна, так как старший сын получает классическое образование, он едет в Англию и поступает в Кембридж. Он пишет из Англии большие письма и звонит по семейным праздникам. Я, видимо, очень способна к языкам, так как понимаю, о чём он говорит по-английски.
Средний брат учится в седьмом классе и разгильдяй, каких мало. Он вечно что-нибудь отчебучивает - и дома, и у дедушки с бабушкой, вместе с которыми проводит всё лето на даче. Я тоже провожу всё лЛето мы проводим на даче. От нее я без ума. Роскошная трава и речка, такая большая и мокрая, и бескрайний пойменный луг… Там столько птиц и ящериц! А мышей, бурундуков, лягушек! Ах, как хорошо на даче! Когда бабушка и дедушка приходят к нам в гости,в квартире не смолкают громкие радостные голоса столько появляется сразу угощений и подарков! Больше всех задаривают меня Бабушка всегда моет мне уши, которые я опускаю в миску, а дедушка потом расчесывает меня.. Дедушка с бабушкой вообще во мне души не чают и не говорят мне ни одного раздражённого слова, хотя я, к стыду своему, большая непоседа и шалунья. То роняю что-нибудь на пол, то разбиваю вазу, то прыгаю по креслам и диванам или ношусь по квартире, как сумасшедшая. Бабушка приезжает одна, без дедушки, и все грустят. А где дедушка, смотрю я на всехпрашиваю я. Мне никто не отвечает. И я не знаю, где он. Кто-то произносит слово: «Умер». Я не знаю, что это такое, но подозреваю, оно имеет отношение к дедушке.
Ночью мне снится «Умер». Он похож на громадную машину. Машина с грохотом и вонью несется на меня и я просыпаюсь.
А как мне нравится вечерний чай! Как нравится вечерний чай! Все дома, удивительная тишина, свет и гармония разлиты в воздухе, наполненном ароматом чая и сдобы. Ввсе не спеша, пьют чай, кто из чашки, кто из блюдечка, кто черпает ложечкой, о чем-нибудь рассказываютто говорят друг с другуом, угощают меня пряниками и сушками., радуются успехам и удачам каждого члена семьи, смеются и подтрунивают друг над другом. В эти часы я чувствую на себе их особую любовь и отвечаю им всем взаимностью. Самое удивительное, что ни братья, ни сестра совершенно не ревнуют меня к родителям, хотя я сама, чего греха таить, не без досады наблюдаю, как они целый вечер заняты с ними разбором уроков и прочей гадости, до которой я ещё не доросла. Особенно г Грустно мне, когда в выходной день они идут на взрослый спектакль или в кино и не берут меня с собой. Ты еще маленькая, говорят они,не плачь спи, мы скоро придем. Я плачу, плачу, и засыпаю.
Больше других детей со мной возится сестренка. Она наряжает меня в свои платья, из которых выросла, примеряет свои шапочки, навязывает мне бантики, зовет родителей и все, глядя на меня, умиляются и умирают со смеху.
Иногда мы фотографируемся. Я сижу на коленях у папы или у мамы, или мы с детьми в обнимку лежим у ног родителей. Эти фотографии папа и мама показывают потом своим друзьям. Друзьям очень хорошо у нас, так как мама готовит очень вкусную еду, а папа делает ароматный кофе и крепкий и сладкий ликёр. Друзья пьют, едят, разглядывают фотографии и громко восклицают - особенно хороша она! - и указывают на меня. - Какие у неё чудесные карие глазки!
Папа уезжает в командировку, и дома тихо и пусто.грустно, и я успокаиваю маму, и она признательна мне, обнимает и целует меня, и говорит всякие нежности
Но вот он возвращается из командировки, и мы все вместе, сколько в доме радости и подарков! Мы все собираемся на кухнеза большим столом и едим маминувкусную еду. Какую вкусную едуОна так вкусно готовит наша мамочка!
В доме я не люблю толькоИз всех вещей в доме я не люблю один телевизор. Он на меня действует угнетающе. Даже мультики - и те я не могу вынести больше одного кряду. Когда родные садятся к телевизору, я вижу, как он, точно пылесос, всасывает в себя нашу любовь, а взамен даёт усталость глазам и раздражение.
Когда папа проводит свой отпуск на даче, мы бегаем по утрам вместе с ним к реке. Там много солнца, воздуха и росы. Днем мы ходим купаться на остров. Перебираемся через быструю, но мелкую протоку и бегаем по песку, сломя голову. Вечером тоже ходим к реке, но папа вечером не купается, а я лезу в воду и плещусь у берега.
Мне очень нравится один мой друг. Папа снисходительно смотрит на нашу детскую дружбу, а мама, как всегда, беспокоится, что я маленькая и мне ещё рано дружить, и как бы чего не вышло. Папа смеётся над её опасениями, а она говорит ему: «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте!» Я не знаю, кто это такие Ромео и Джульетта. Но мне кажется, что они очень счастливы, раз кто-то так красиво сказал о них. Смешная мама! Мне никто не нужен, кроме моей семьи, и когда мой друг, который мне очень нравится, говорит мне, идём гулять без спросу, я ему говорю, что не пойду. Друг обижается, и зря. Вот у нас в семье никто не обижается друг на друга, так как никто друг друга не обижает.
Когда я болею, у меня поднимается температура и меня всю лихорадит, очень болит животик и голова. Мама кладет меня в свою постель и ухаживает за мной, делает мне уколы и дает таблетки. Папа приезжает из командировки, и я радостно бросаюсь ему на грудьшею. и облизываю ему все лицо.
- Ну, как ты, спрашивает меня папа. Как она, спрашивает он маму, и мы с мамой в один голос заверяем его, что у нас все хорошо, потому что все плохое позади и его больше не видно. У меня ничего не болит, значит, все хорошо.
Папа болеет. Лежит на своей постели и в глазах его я вижу тоску. Мне становится очень грустно. Я плачу, а он утешает меня. Не плачь, говорит, все пройдет. Ты же вот болела, а сейчас не болеешь. Ты моя девочка, ты моя славная, говорит он, и я успокаиваюсь.
Папа лежит неподвижно и не говорит. Мама плачет. Плачем и мы, все дети. Собирается много народу, я с трудом нахожу себе место. Столько чужих ног в доме! Все молчат, вздыхают, приходят, уходят. Папу берут со всех сторон и уносят из дома.
Уже темно. Мама обняла меня и плачет. Папы нет и у меня болит сердце. Братья и сестра сидят в креслах и тоже плачут. Сегодня нет вечернего чая. Мне так жаль маму, я утешаю ее, а она начинает рыдать.
Провожаем старшего брата в Англию. Он дарит мне резиновую игрушку. Она так смешно пищит.
Средний брат делает уроки. Мама готовит на кухне обед. Сестренка надевает мне свою шапочку на голову, но никого не зовет, чтобы посмеяться и порадоваться вместе.
Мы с мамой спим вдвоем. Я сплю на папином месте, и мама во сне протягивает руку ко мне и гладит меня. Я засыпаю и мне снится папа. Он гладит меня и говорит, какая я красивая и умница. Очень болит сердце. Тяжело дышать и хочется пить. Опять снится страшный «Умер». Он едет на меня. Я успеваю выскочить из-под колес. Просыпаюсь и в воздухе чувствую этот противный запах машины.
Утром мама вытирает мне слезы. Ты плакала, бедная моя, говорит она.
Я с трудом поднимаюсь с постели и мама кормит меня из своих рук. Очень болит грудь и каждое движение причиняет мне боль. Мама дает мне таблетки и делает уколы. Мне снится папа. Мы с ним бегаем по лугу возле реки. Потом переходим через протоку и носимся по острову, купаемся в реке. У меня снова сильные резвые ножкги. Я просыпаюсь, мама вытирает мне глазаки и делает укол.
В дверь звонят. Я с трудом поднимаюсь и иду к двери. Вдруг это папа? Куда ты, говорит мама, лежи. Входит мужчина. Это врач. Он осматривает меня, слушает через трубку, слегка давит мне грудкуь и животик, вздыхает и говорит: надо усыплять.
Папа меня усыпляет очень хорошо. Гладит меня, улыбается, говорит, спи, моя хорошая. Я засыпаю. Утром просыпаюсь и вижу его улыбку...
Мама меня не усыпляет, так как я засыпаю сама, а она засыпает уже ночью.
Да, ничего другого не остается, говорит врач. Мама плачет, господи! За что? За что? Берет меня на руки и несет в больницу. Меня там будут усыплять, так как папы нет и усыпить меня некому.
Я говорю маме: мама, тебе не тяжело? Я ведь от болезни стала такая легкая. А она плачет и говорит: мне легко, моя маленькая, мне очень легко.
В больницедобрый дядя врачв белом халате гладит меня и берет в руки шприц.укольчик. Мне немного страшно, я вся дрожу, но он еще раз гладит меня и говорит, это маленький укольчик. Тебе совсем не будет больно. Ведь тебе мама делала такие укольчики? Да, много, говорю я. У дяди такие добрые ласковые руки, как у папы. Он делаетмне укольчик...
Я поворачиваю голову и в дверях вижу маму. Она заглядывает в дверь. У нее на глазах слезы. У неё такие прекрасные карие глаза! Ведь и мои глазки так похожи на её! Я ей улыбаюсь: не плачь, мама, я посплю немного и мы все вместе попьем на кухне чай.
Сердце перестает болеть. Это любовь, которая застоялась там без папы, выходит наружу и больше не давит и не режет мне грудь. Как хорошо! Папа сидит у изголовья, гладит мне голову и говорит: все хорошо, моя маленькая, все будет хорошо...
Да, ничего другого не остается, говорит врач. Мама плачет, господи! За что? За что? Берет меня на руки и несет в больницу. Меня там будут усыплять, так как папы нет и усыпить меня некому.
Я говорю маме: мама, тебе не тяжело? Я ведь от болезни стала такая легкая. А она плачет и говорит: мне легко, моя маленькая, мне очень легко.
В больницедобрый дядя врачв белом халате гладит меня и берет в руки шприц.укольчик. Мне немного страшно, я вся дрожу, но он еще раз гладит меня и говорит, это маленький укольчик. Тебе совсем не будет больно. Ведь тебе мама делала такие укольчики? Да, много, говорю я. У дяди такие добрые ласковые руки, как у папы. Он делаетмне укольчик...
Я поворачиваю голову и в дверях вижу маму. Она заглядывает в дверь. У нее на глазах слезы. У неё такие прекрасные карие глаза! Ведь и мои глазки так похожи на её! Я ей улыбаюсь: не плачь, мама, я посплю немного и мы все вместе попьем на кухне чай.
Сердце перестает болеть. Это любовь, которая застоялась там без папы, выходит наружу и больше не давит и не режет мне грудь. Как хорошо! Папа сидит у изголовья, гладит мне голову и говорит: все хорошо, моя маленькая, все будет хорошо...
За моей спиной неслышно закрылась дверь.
Для собаки умерший хозяин не исчезает. Его просто временно нет. Он появится, обязательно появится, как ни в чем не бывало. Он там, и скоро придет. Как с работы или из магазина.
Не дождалась, бедняга...
Я очень устал. Ах, как я устал! Меня давил страшным грузом мой железный груз, который я тащил столько дней на себе, а еще пуще тот, невесомый и невидимый, что я тащил в себе. Сгорбившись, я брел к моим товарищам, а в груди моей все еще горело больное мое собачье сердце и я с каждым шагом напряженно ждал, что оно вот-вот разорвется во второй раз, и казалось мне, что на этот раз взрыв будет такой силы, что разнесет всю Землю...
Для собаки умерший хозяин не исчезает. Его просто временно нет. Он появится, обязательно появится, как ни в чем не бывало. Он там, и скоро придет. Как с работы или из магазина.
Не дождалась, бедняга...
Я очень устал. Ах, как я устал! Меня давил страшным грузом мой железный груз, который я тащил столько дней на себе, а еще пуще тот, невесомый и невидимый, что я тащил в себе. Сгорбившись, я брел к моим товарищам, а в груди моей все еще горело больное мое собачье сердце и я с каждым шагом напряженно ждал, что оно вот-вот разорвется во второй раз, и казалось мне, что на этот раз взрыв будет такой силы, что разнесет всю Землю...
Ко мне подошел Управляющий и спросил, не угодно ли мне объявить мое последнее желание перед тем, как я со свитой тронусь дальше в путь. Может, у меня есть такое желание, которое кажется мне абсурдным или в принципе невыполнимым?
— Есть такое, — сказал я. — Одно. Да, всего одно. Но оно действительно невыполнимо.
— Все на этом свете поправимо, — улыбнулся Управляющий. — Да и не только на этом. Уж поверьте мне. Я давно в этом замке. Завтра в путь. А сегодня ночью мы вас проводим туда, куда вы так хотите попасть. Но всего на пару часов, без учета дороги туда и обратно. Как у военнослужащего. Не беспокойтесь, вас там будут ждать. Все будет наилучшим образом. Мы уже позаботились и сообщили через одного сладкоежку о вашем визите. В добрый путь!
— Есть такое, — сказал я. — Одно. Да, всего одно. Но оно действительно невыполнимо.
— Все на этом свете поправимо, — улыбнулся Управляющий. — Да и не только на этом. Уж поверьте мне. Я давно в этом замке. Завтра в путь. А сегодня ночью мы вас проводим туда, куда вы так хотите попасть. Но всего на пару часов, без учета дороги туда и обратно. Как у военнослужащего. Не беспокойтесь, вас там будут ждать. Все будет наилучшим образом. Мы уже позаботились и сообщили через одного сладкоежку о вашем визите. В добрый путь!
Глава 50.
Наконец-то, вот она — последняя глава, подумал МурловМурлов.Но
Ты ошибся, сказал Рассказчик и рассказал, как было дело.
Наконец-то, вот она — последняя глава, подумал МурловМурлов.Но
Ты ошибся, сказал Рассказчик и рассказал, как было дело.
Вот она, лестница. На ней все те же выщербленные стертые ступени, и воспринимают эти ступени любую, даже грубую подкованную, обувь, как самую ласковую в мире руку. Ибо от всего они ждут только добра.
Как всегда освещены только нижняя и верхняя площадки. Шесть поворотов — и онон будетет у цели. На последнем повороте МурловМурлов почувствовал слабость в ногах и прислонился к стене, и сразу же от ледяного холода заныли суставы.
В этот момент онон до того явственно осознал свое страшное одиночество, что ни на йоту не усомнился в том, что взаправду слышит шум моря, свист ветра, видит себя на белой скале, нависшей над черной пучиной…
И нет сил больше сопротивляться бешеному напору ветра, нет сил держаться за камни пальцами, превратившимися в корни, и корни те, не выдержав чудовищного напряжения, рвутся один за другим и обдают камень и чахлую траву дымящейся кровью…
В душе, как череп, белая скала, под нею прошлое, как море. Брызг черных жгучая смола так леденит и пахнет горем. И нет дороги с той скалы, и ждать нет сил и прыгнуть страшно в кипящие холодные валы, идущие многоэтажно.
Но стих шум моря, свист ветра исчез, рухнул и поглотился мглою Белый Утес, и прямо перед глазами, неторопливо перебирая ножками, прополз огромный белый паук, и невидимая паутина, как струна, источала замирающий в истоме и недосягаемой высоте звук.
Мурлов оторопело смотрел на паука, потом с удивлением понял, что это и не паук вовсе, перебирающий лапками, а высвеченные — непонятно каким и откуда источником света — белые длинные пальцы сильно изогнутой худощавой кисти неторопливо перебирают невидимые клавиши, перебираясь все выше и выше в область неслышимой страсти, область недостижимых октав. И это болезненное сочетание хрупких женских пальцев и мягкая меланхолия звуков, порождаемых ими, рождало тревогу и щемящую грусть. Вместе с мелодией погас и свет, исчезла рука, исчезли и до боли знакомые, неузнаваемые длинные тонкие пальцы. Мурлов осторожно сделал шаг, другой, с волнением желая и страшась наткнуться на руку и порвать тонкую нить наваждений, и снова замер, прислушиваясь и вглядываясь в пустоту.
С минуту он стоял, приходя в себя, ошеломленный видением — так, должно быть, ошеломленно застывают капли дождя, столкнувшись с препятствием, прежде чем разлететься на брызги, свет и запах.
Мурлов сделал несколько шагов наверх. Почему-то вспомнился Раскольников на лестнице. Он ведь тоже всю жизнь хотел что-то доказать себе и окружающим. Курлыкнул звонок. Дверь распахнулась. Приветливо, не по ночному. В прихожей был полумрак.
С неловкой улыбкой Мурлов переступил порог, как-то по-деревянному обнял хозяйку дома и почувствовал ее родное тепло, ее запах и ее соленые слезы на своих бесчувственных губах. Сколько минут стояли они так, боясь шевельнуться? Кто же их знает? Кто их считал?
«А что темно-то?» — подумал Мурлов и, высвободив правую руку, щелкнул пару раз выключателем.
— Да лампочек нет, — ответила женщина. — При свечах живем. Как поэты. В Переделкине, — судорожно засмеялась она и, не совладав с собой, не сдерживаясь, зарыдала.
Она хотела еще что-то сказать, но не смогла и только смотрела Мурлову в глаза.
«А где же собака?» — подумал Мурлов.
И Наталья сказала:
— Она потерялась вслед за тобой. Она найдет, непременно найдет тебя!
Мурлов понял, что в нем не хватает нежности и силы, чтобы отреагировать адекватно своим желаниям, и не стал фальшивить, а просто чуть растерянно и рассеянно улыбался, глядя в лицо Наталье, отмечая про себя, как чудесно преображает женские лица радость, льющаяся из души.
Дом — это место, где уют, и где от тебя никто ничего не требует, и где все отдают тебе всё, а ты отдаешь всё им.
— Бедненький, ты так замерз. Ты весь окоченел. У тебя пальцы ледышки. Что же ты в одной рубашке? Где твой шарфик? Тебя что, подбросили «на тачке» до дома? Откуда? Или тебя раздели? Что молчишь?
Мурлов не отвечал. Да Наталья и не услышала бы его ответ. И она вспомнила свой давний сон в заваленном снегами Сургуте, в котором ее спас Черный Рыцарь, а потом пошел по зеленому лугу вдаль и сгорел в солнечных лучах. Только бы не ушел он опять тем бескрайним лугом, только бы не сгорел он опять!
— Да что же мы тут стоим! — опомнилась она и потащила Мурлова на кухню. — Филя! Встречай хозяина!.. Это он мне нашептал о тебе сегодня вечером. Я, было, прогнала его. А потом прощения просила. Ведь ты простил меня, простил, Филя? Вернулся! Вернулся мой... Ой, что же я! Сейчас будем вареники есть! Я их больше сотни налепила. И с творогом, и с картошкой, и с капустой, и даже с бананом — для него. Неси, Филя, свою большую ложку!..
Наталья достала из холодильника бутылку, взяла с полки три рюмки, налила в них водку, положила на блюдце три красных соленых помидорчика.
— Вот, согрейся. Не чокаемся. За встречу, — и она опрокинула рюмку в рот и вытерла глаза краем фартука.
Ледяная водка растопила ледяной комок в груди, помидор упруго лопнул и оросил своим остропряным рассолом горевшее от невысказанных слов горло, и прилип тоненькой шкуркой к нёбу, как неопровержимый факт реальной жизни.
Филя окунул язык в рюмку, передернулся, взял ложечку с сахаром, насыпал ее в рюмку, размешал и выцедил этот нектар через соломинку, каплю за каплей, зажмурив глаза.
Мурлов устало привалился к кухонной стенке и смотрел на знакомую обстановку, утварь, уютные женские хлопоты, печального Филю, и ощущал, как тепло исходит не только от плиты и кастрюль, а обволакивающим ласковым потоком идет от мягких прекрасных женских рук.
И он понял, как может понять только уже все переживший, что это тепло, это живительное женское тепло, только оно одно может согреть его и вдохнуть в него новую жизнь.
Вот только где она будет у него?
— Свиделись, значит, — сказал Рассказчик. — Вот и славно. Теперь хоть будет что вспомнить.
— Собаку мою, случайно, не видел? — спросил я.
— Видел какую-то...
По происхождению и структуре, я скорее всего принадлежу к неблагородным металлам. Во всяком случае, мною не занималась ни одна аналитическая лаборатория, исключая, разумеется, клинические, которые ищут в человеке всякую дрянь, вроде сахара, солей и тяжёлых металлов, и ни одна из них, уверяю вас, не может сказать хотя бы приблизительно, сколько у меня горечи в душе. Не ведают они, что сахар, соли и тяжёлые металлы образовались в результате расщепления этой горечи. Впрочем, о каком металле можно говорить, если человек, даже золотой барон и железная леди, на 98% состоит из воды? Хотя у Пифагора, говорят, бедро было из чистого золота, а у Адама - ребро, ибо женщина из ребра ценится на вес золота.
Меня всегда завораживало слово «пропасть». Часто задумавшись, я безотчётно исписывал этим словом страницу, другую - различными шрифтами, обычным своим неряшливым почерком и каллиграфически, обводил его рамочкой и ставил на постамент, изображал в виде некоего рисунка или символа. Это настолько вошло в привычку, что иногда вместо своей подписи я скорописью выводил пропасть, как будто это слово выражало меня, мою суть, мою тайну. Это слово магнетизировало мою волю, не давало сосредоточиться ни на чём другом. Трудно было определённо сказать, что же оно означало и чем привлекало меня. Скорее всего, тут было что-то сродни детскому страху перед чем-то непонятным, непостижимым и странно, вовсе не отталкивающим, а скорее наоборот - притягивающим, как некий запретный плод. Было в ней что-то и от настоящей пропасти (которую я видел в горах) - стремительно уходящей вниз тверди, и чем глубже заглядываешь в неё, тем стремительнее кажется её вертикаль, она как бы оживает и представляет в этот момент каменную молнию, бесшумно скользнувшую в бездонную синь. Было в ней нечто и от глагола «пропасть», т.е. сгинуть, погибнуть, пропасть ни за грош, без вести, бесследно исчезнуть и раствориться без остатка в азотной кислоте, в «царской водке» Вселенной. Примешивалось сюда что-то и от церковного глагола «пасть», - пасть, как ангелу, и в биологическом смысле - пасть от руки врага, и в высоком смысле - пасть низко, недостойно. Разумеется, и существительное «пасть» - омерзительная, влажная и жаркая, со звериным, как молния в ночи, оскалом - не могло не оставить своего отпечатка в моём сознании. Но скорее всего, дело было в завораживающей головокружительной бездне, которую означало само это слово. Этой бездной мне долгие годы представлялась и сама жизнь, и прошлое, и будущее, и неоглядное настоящее. Но с годами у этой бездны стали появляться зыбкие контуры и замерцало дно, может и ложное, но в пределах умозрительной досягаемости.
И я понял, что любой благородный металл бессилен перед этой пропастью, он так же исчезнет бесследно в ней, как и мёртвый серый камень, как живая вода, наполненная информацией и страстью, как ослепительно-синяя молния, которая освещает целый мир.
Жаль только, что не придётся, как всякому герою, которые выплавляются исключительно из благородных металлов, пребывать одновременно и в Аиде и на островах Блаженства, да ещё пролетая в Аид мимо Белого Утёса, придётся расстаться с памятью.
Хотя зачем она, память, нужна там?
Глава 51..
Меня всегда завораживало слово «пропасть». Часто задумавшись, я безотчётно исписывал этим словом страницу, другую - различными шрифтами, обычным своим неряшливым почерком и каллиграфически, обводил его рамочкой и ставил на постамент, изображал в виде некоего рисунка или символа. Это настолько вошло в привычку, что иногда вместо своей подписи я скорописью выводил пропасть, как будто это слово выражало меня, мою суть, мою тайну. Это слово магнетизировало мою волю, не давало сосредоточиться ни на чём другом. Трудно было определённо сказать, что же оно означало и чем привлекало меня. Скорее всего, тут было что-то сродни детскому страху перед чем-то непонятным, непостижимым и странно, вовсе не отталкивающим, а скорее наоборот - притягивающим, как некий запретный плод. Было в ней что-то и от настоящей пропасти (которую я видел в горах) - стремительно уходящей вниз тверди, и чем глубже заглядываешь в неё, тем стремительнее кажется её вертикаль, она как бы оживает и представляет в этот момент каменную молнию, бесшумно скользнувшую в бездонную синь. Было в ней нечто и от глагола «пропасть», т.е. сгинуть, погибнуть, пропасть ни за грош, без вести, бесследно исчезнуть и раствориться без остатка в азотной кислоте, в «царской водке» Вселенной. Примешивалось сюда что-то и от церковного глагола «пасть», - пасть, как ангелу, и в биологическом смысле - пасть от руки врага, и в высоком смысле - пасть низко, недостойно. Разумеется, и существительное «пасть» - омерзительная, влажная и жаркая, со звериным, как молния в ночи, оскалом - не могло не оставить своего отпечатка в моём сознании. Но скорее всего, дело было в завораживающей головокружительной бездне, которую означало само это слово. Этой бездной мне долгие годы представлялась и сама жизнь, и прошлое, и будущее, и неоглядное настоящее. Но с годами у этой бездны стали появляться зыбкие контуры и замерцало дно, может и ложное, но в пределах умозрительной досягаемости.
И я понял, что любой благородный металл бессилен перед этой пропастью, он так же исчезнет бесследно в ней, как и мёртвый серый камень, как живая вода, наполненная информацией и страстью, как ослепительно-синяя молния, которая освещает целый мир.
Жаль только, что не придётся, как всякому герою, которые выплавляются исключительно из благородных металлов, пребывать одновременно и в Аиде и на островах Блаженства, да ещё пролетая в Аид мимо Белого Утёса, придётся расстаться с памятью.
Хотя зачем она, память, нужна там?
Глава 51..
Брательник, рекламный агент. Первые отрывочные сведения о Галерах, или Пошло-поехало.
Когда мы очутились в глубочайшей яме, выбраться из которой не было ни малейшей возможности, мы легли на дно ее, дыша свежим воздухом и любуясь черным небом, на котором была зашифрована главная тайна Вселенной. По словам Рассказчика, это была яма для львов, а мы де находимся совсем рядом с Воложилиным. И он тут же поведал нам душераздирающе правдивую историю о воложилинских львах, обживших ивняк и краснотал по берегам Вологжи, о майоре милиции Трепоухе, вступившем в смертельную схватку со львом-людоедом и таки застрелившим его. «Львы обжили ивняк? — подумал я. — Наивняк!» Полежав с полчаса и немного продрогнув, мы вернулись в туннель и стали искать другой, не такой короткий, путь к звездам.
Я обратил внимание, что в зависимости от контекста я употребляю различные написания одного и того же слова. Когда я рассказываю о небольшом, достаточно чётко сформированном участке подземного пути, как бы более тонком и изящном, чем весь путь, я употребляю слово «тоннель», хотя оно и носит некий политехнический привкус, а вот стоит нам попасть в затруднительное положение, и я говорю «туннель». Дело в том, что дальше пути не было. Мы оказались в тупике. Четыре тупицы в одном тупике - как вывести нам самолет из пике? Борода чиркнул спичкой — всколыхнулись и замерли тени — их тут не тревожили целую вечность, туннель под самые своды был забит, как пробкой, камнями, арматурой, щебенкой...
Боб потянул носом:
— Чую запах моря. И угадываю свет.
Его собачий нос, как оказалось, спас нас всех.
Мы попытались с ходу разобрать завал, но не тут-то было. С ходу не отыщешь даже броду. Камень — не вода, не чужая беда, руками не разгребешь, руками не разведешь. Но делать было нечего, и мы терпеливо стали разбирать завал руками и металлическими прутьями. Сколько мы на это потратили времени — день, два — трудно сказать. Наконец-то забрезжил свет (все спички мы уже давно израсходовали; как в сказке Андерсена, сказал Рассказчик), мы брусом вытолкнули наружу последний огромный валун и выбрались из туннеля.
У меня кружилась голова, в воздухе плыли радужные пятна, похожие на кошачьи глаза, как будто меня со всех сторон окружала бригада чеширских котов. От усталости дрожали руки и ноги, чесались и болели глаза от песка и пыли, в ушах не проходил шум, но израненное грязное тело блаженствовало, пронизанное током солнечного света.
Мы упали на траву, наслаждаясь ее ароматом; потом сели, прислонившись к скале. Опять мы оказались на вершине мира. Не слишком ли много вершин высится там, где должна быть одна — и та недостижима для нас?
Перед нами, как чаша громадного стадиона, была природная котловина, заключенная в кольцо гор с зеленым основанием и белой вершиной. Отсюда, с высоты в два с половиной километра, вид был изумительный. Идеально круглое, не менее двадцати (а может, и пятидесяти?.. ста?) километров в диаметре, озеро, в котором, как змея, свернулся кольцом большой город. Город был из яшмы и изумрудов, а озеро — из малахита и бирюзы. Город буквально со всех сторон окружала вода — и снаружи, и изнутри. Внутреннее озеро соединялось с внешним водным кольцом каналами, которые, очевидно, являлись границами микрорайонов. На восток и на запад, от города к большой земле, были переброшены два ажурных моста. Около восточного моста кружили какие-то скорлупки, должно быть, катерки или лодчонки. Сразу же от озера, обрамленного ожерельем серых скал, после узкого кольца серо-желтого песка вверх шло желто-зеленое кольцо полей, лугов и лесов, а еще выше начинались отроги гор, от которых к озеру серпантином бежали дороги. Ближайшая бетонка в лучах солнца была белая, как горная дорога в Испании, а асфальт дальше отливал синевой металлической стружки, как асфальт в самом центре Европы. «Как спрятаться, когда всё на ладони, а по ладони можно всё читать...» Не иначе как город этот был создан кем-то для того, чтобы им свысока мог любоваться сам Создатель. Когда, кем?
— Вид — хоть садись и пиши «Волшебник Изумрудного города», — сказал Рассказчик.
— Садись и пиши, — сказал ему Боб. — Хоть делом займешься.
Сверкающие вершины гор и четыре горных распадка, строго ориентированные, судя по положению солнца в это время суток, по сторонам света, в ближайшем из которых, восточном, ворочалась серебристая масса водного потока, а дальний, западный, чернел страшным провалом чуть ли не до центра земли, — оставляли нам мало надежд на скорую связь с внешним миром, но и этот внутренний, заключенный в естественные преграды, мир наверняка тоже кого-то пугал своими размерами.
— По этой котловине можно кружить всю жизнь, — мрачно сказал Борода, оглядывая дали через подзорную трубу, которую позаимствовал где-то в пути. — На севере похоже на пролив между горами. Может, это и не озеро, а? А катера возле моста — и не катера вовсе, а какие-то детские лодочки с палочками по бокам. Как иголки. Да это же весла! Кстати, очень похоже на римские или греческие суда. В учебнике, помню, такие были.
- Вот мы, друзья, и в Ахайе! - воскликнул Боб.
- Это ты по-фински, что ли? - спросил Борода.
Внизу, одна под другой, располагались естественные террасы, не возделанные человеком. Во всяком случае, ни чайных роз, ни чайных кустов, ни виноградников, ни даже грядок с морковью видно не было. Не было и сборщиков урожая — загорелых крепких девушек с корзинами. Они все, видно, попрятались в картинах Брюллова и иже с ним.И куда они все подевались? Побежали позировать да так и остались в картинах живописцев? Мы еле передвигали ноги от усталости и голода, и тащиться еще черт-те куда к далекому городу нам не улыбалось. Хорошо, конечно, было бы сложить этот спуск, как стаканчик, но нам не хотелось даже шутить. Мы посидели, помолчали, встали, покряхтели, и где на полусогнутых, а где и прямо, как бревна, стали спускаться на ближайшую террасу. Внезапно подул ветер, и порыв его был так силен, что в небо поднялась серая туча пыли и листьев, скрыв от взора манящие нас дали. Закружило, завыло. Похолодало и потемнело. Мимо нас со свистом пронеслась огромная темная масса (натурально, прямо с неба) и так тяжко ухнула где-то внизу, что земля вздрогнула и просела под нами. Грохот стоял такой, что заложило уши, а нас всех с головой засыпало чем-то мокрым и холодным. Это оказалась ледяная крошка. Придя в себя от испуга, мы выкарабкались из белых куч. Осмотрели себя и друг друга. Убитых и раненых, слава богу, не оказалось. Все промокли до нитки. Вытряхнули из карманов и из пазух шугу. Рассказчик вылил из туфель воду и стал аппетитно чихать.. Я сделал стойку на руках и вылил из себя не меньше двух ведер воды, чем немало повеселил Боба. У Боба же и у Бороды густые обледенелые заросли просились в журнал мод. Рассказчик расчихался и при каждом чихе приговаривал:
- Ничего себе, подарочек! Говорила мама: держи ноги сухими!
Через какое-то время пыль осела и унеслась, ветер стих, солнце залило землю, и нашим глазам предстал целый ледник, размерами с ледокол, наполовину скрытый в ледяной крошке и ледяных глыбах. Ледник сиял и сверкал на солнце до рези в глазах, переливался всеми цветами радуги и вообще являл собой совершенно фантастическую картину в духе какого-нибудь сюрреалиста с Сатурна. Казалось, этот фантастический айсберг сюда занесло из времен потопа, когда земля была так чиста, что снег не чернел столетиями. На сотни метров земля была покрыта белым ковром, и чем далее от глыбы, тем мельче и белее был его узор. Края ковра стали чернеть — это лед и шуга таяли и последовательно превращались в снег, ледяную жижу, темную воду. Всюду валялись разбросанные ветки, листья, мелкие деревья. Там, где была рощица, торчало несколько стволов сломанных березок — они напоминали клыки в разинутой анемичной пасти гигантского хищника, пожирающего лед. Невдалеке, захлебываясь в утробном вое, ползло какое-то животное, перебирая передними лапами и волоча заднюю парализованную часть туловища. Уже в агонии оно обратило морду к небу, будто взывая к своему богу. Небо смотрело на него сверху бесстрастно и молча.
— Бедная! — тихо сказал Рассказчик и пару раз качнул в сторону головой, как бы в ответ своим мыслям.
- Пристрелить бы ее, да нечем, - сказал Борода.
- Не из чего, - не удержался и поправил Рассказчик.
В объеме льда, как в янтаре, застыли рыбы, лягушки, водоросли, утки, камыш и лилии, рыбацкая надувная лодка с двумя рыбаками, лохматый спаниель, акваланг и даже сани с козлами (облучком).
— А где же лошадь и ямщик? — сказал Рассказчик. — Б-р-р, прямо Джудекка какая-то.
Боб выдернул ледяную иголку, впившуюся в мякоть какого-то нежного растения, и обсосал ее.
— Пресная. И откуда это все спустилось? С Гималаев, посылочка от Рериха?
— С Олимпа. Зевс запустил в Геру за распутство, — сказал Рассказчик.
— Нет, ребята, я серьезно, — не унимался Боб. — Откуда ледок-то? Может, от этих, как их там, вечно юных и вечно смачных. На «г» называются...
— На «г»? — засомневался Борода. — Не на «б»?
— Гарпии, что ли? — вспоминал Боб.
— Симпатичные девушки, — сказал Рассказчик. — Особенно личики. У них прелестная привычка: когда ты обедаешь, спорхнуть с дерева на стол, улыбнуться, схватить когтями самый лакомый кусок и отправить его в свой ротик, а в твою тарелку покакать. Аргонавты от злости изобразили их уродками. Это они напрасно сделали, у них были прекрасные одухотворенные лица.
— Особенно в момент, когда они какают в твою тарелку, — сказал я.
— Гяуры? Гуано? Гюрза? Гаучо?
— Гурии, — подсказал Рассказчик. — У них, кстати, у всех хороший возраст — тридцать три года.
— Хороший возраст, — согласился Боб.
— У них таблички на груди висят, — сказал Рассказчик, — но твоего имени, Боб, я там не видел.
Однако, разговоры — разговорами, а утроба брала свое и желудок звал в дорогу, как труба. Через несколько часов мы наконец-то спустились к озеру. Вода была пресная, вкусная и холодная. В глубине змеились водоросли, мелькали рыбки, со дна поднимались пузырьки. Берег был пустынный, в камышах и вербах. Из воды торчали валуны. На воде белели лилии. Есть было нечего.
— Не разгуляешься, — мрачно констатировал Боб. — Борщом не пахнет.
Пахло водорослями.
Возле самой воды стоял крест, почерневший и полусгнивший, еще, наверное, со времен Робинзона Крузо.
— Никак крест Спасителя? — сказал Боб.
— Не кощунствуй, — одернул его Рассказчик. — Это доска объявлений.
Объявление было одно. Выжжено прямо на перекладине:
«Продается капитальный гараж с видом на оперный театр».
И номер телефона в углу. Шестизначный. Без городского индекса.
— Покупаю, — сказал Боб. — Где гараж? Где оперный?
Ни гаража, ни оперного, ни телефонной будки вблизи не было.
— Шутка, — сказал Борода. — Для возбуждения аппетита. Постой, а это кто?
Мы посмотрели туда, куда указывал Борода. В воде на валуне стоял боком к нам голый здоровенный бородатый мужик и смотрел на воду.
— А вот и первый нудист района. Это, братцы, древняя сардинская Барбаджа. Я в детстве любил на двух рисунках находить сходства или различия, — сказал Рассказчик. — Обычно их было почему-то десять. Так вот, на этом рисунке я вижу только два сходства. Одно — с Бородой, другое — с Бобом. О, как хорошо видно! Особенно другое.
— Эй, мужик! — гаркнул Борода. — Подь сюда!
Мужик поглядел на нас и прыгнул вниз головой, не подняв брызг.
— И где же это он? — спросил через минуту Боб. — Водяной, что ли?
— Нет, русалка с яйцами. Kinder Surprise.
Прошла еще минута.
— Однако, — занервничал Боб. — Вечно ты, Борода, со своей глоткой лезешь! Расхлебенил свое орало. Боцманом, наверное, в царском флоте служил?
Возле берега, метрах в ста левее от нас, зашевелилась осока и из воды приподнялась голова в водорослях.
- Рыцарь, он тоже подводник. Не из твоей группы?
- Из соседней.
— Му-жи-ик! Чего испугался? Иди сюда! — снова заорал Борода.
Голова безмолвствовала.
— Ну, тогда я пойду к тебе, Магомет, — вздохнул Борода и боком стал спускаться к воде, смешно выворачивая свои огромные, и без того вывернутые, ноги.
Голова пучила глаза и качалась в воде, как арбуз.
— Здорово, братан! — донеслось до нас.
В ответ что-то забубнило, потом заревело. Заревел и Борода. Мужик полез из воды, а Борода кинулся на мужика.
— Началось! — вздохнул Боб. — Опять разнимать. Опять по морде ни за что ни про что получать.
Две бороды — голая и в обносках — схватили друг друга и стали трясти так, что ушли в песок по щиколотку. Потом обнялись и, обнявшись, стали по очереди приподнимать друг друга и ронять на песок, с ревом катаясь по берегу.
— Да, чего только не увидишь в пути! — сказал Рассказчик.
Обе бороды, обнявшись, направились к нам.
— Очередной телесериал, — сказал Боб. — «Борода-2».
— Им бы еще одну такую башку в обнимку — вылитый Змей Горыныч получился бы, — заметил Рассказчик. — Вот так и сказки рождаются. Вот она, этимология мифа.
Боб захохотал.
— Ребята! — заорал Борода. — Это же мой единоутробный брательник! Десять лет пропадал!
И действительно, мужик был точная копия Бороды, только голая, загорелая и с некоторыми подробностями Боба. Превалирующей и чуть ли не единственной чертой их внешнего облика была прямая: лоб, нос, брови, рот, плечи, взгляд и все остальное. Особенно поражали глаза: они то прямо и бесстрастно смотрели на собеседника, то сверлили его, как бур, а то вдруг вспыхивали каким-то яростно-осмысленным огнем, который бывает только у людей творческих и обладающих страстной натурой. Черная борода выглядела, как чужая или как элемент самобытности. Где я его видел?
Как оказалось, Брательник десять лет назад ушел в тайгу, то ли за орехом, то ли за клюквой, да так в этой тайге и сгинул. Полгода считали его пропавшим без вести, а потом выдали документ, что его больше нигде нету. А он тут две пятилетки у озера просидел. Про него еще фильм хотели снять - «У озера», но оказалось, что фильм уже сняли и даже премию ему дали.
Борода-2 тем временем натянул штаны (бельем он, по всей видимости, не пользовался), всунул в шлепанцы безразмерные ступни и, почесываясь, завязал концы рубашки узлом на том месте, где на глубине двух кабельтовых находилась талия.
— Таймень ноне не ходил и осетрик не ходил, — гудел он, — а то бы сырца поели..- А ты его руками, что ли, ловишь? - поинтересовался Боб.
- Ну не ногами же! Я на камушке стою, с того камушка гляжу. Как только он покажется, я прыг на него! И под зебры его! И на берег! И за другим! Бывает, по дюжине беру за раз.
- Рыбно-консервный комбинат плавучий или на берегу? - спросил Боб. Рассказчик толкнул его локтем, но Борода-2 не услышал вопроса.
- А потом на костерке ее, на угольках или подвялю, какую засолю, а лучше всего сырую - в её естественном виде.
— Сырую-то зачем? — поинтересовался Боб. — Что, кастрюльки или сковородки нет?
— Почему нет? А зачем они? То разварится, то сгорит. Нет, лучше ее в первозданном виде потреблять. Не трансформируя.
— А-а! — сказал Боб. — Понятно. Ты электрик?
— Нет, рекламный агент.
— Да?! — Боб не смог скрыть своего удивления. — Рекламный агент? — снова воскликнул он фальцетом и закашлялся.
— По недвижимости. Седьмой год. До этого егерем нанимался. А до того год в городе был.
— И что за недвижимость? Гаражи?
— И гаражи.
— Твое объявление?
— Мое. Шесть лет скоро будет.
— Не покупают?
— Нет. Дорого. Престижный район. Да и прокуратура напротив.
— У тебя же в рекламе — напротив оперного театра.
— Да. Напротив. В оперном как раз прокуратура и располагается.
— И что, в этом рекламном бюро много агентов? Фирма процветает?
— Насчет числа агентов и процветания не знаю. У меня тут филиал. Мне и этого довольно. Сразу предупреждаю: свободных вакансий нет.
— Нет так нет, у тебя хоть что-нибудь купили? И вообще — покупатели где? Тут вон, кроме двух рыбаков из того ледяного аэробуса, похоже, никого больше и нет.
— Как никого, а вы? Да и рыбаки. Погодь, через час-другой оттают, оклемаются, отбою не будет. Гараж-то четырехуровневый. Не гараж — линкор.
Боб окинул нас беспомощным взглядом. Он очень хотел есть и на голодный желудок плохо переносил оттаявших рыбаков и гаражи-линкоры. Его мутило.
- Онасис какой-то, - пробормотал он. - Онасизм.
- Ионеско, - поправил его Рассказчик.
— А что не купили — так целее будет, — заметил Борода-2. — А то купят, а потом взорвут. Какой смысл?
— Да, смысла никакого, — согласился Боб. — Кто взорвет-то? Хозяин?
— Зачем хозяин? Вообще-то да, хозяева. Власти. В счет недоимки.
— Так, ребята, — сказал Боб. — Не пора ли нам пососать рыбий хвостик? У тебя хвостик рыбий пососать найдется?
— Отчего ж не найтись? Айда ко мне, там и пососем.
— Может, и пиво к нему?
— Может, и пиво к нему.
- Что, и раки?
- А что, и раки.
Глава 52.
Вторые отрывочные сведения о Галерах.
— Может, и пиво к нему, — повторил Брательник и, глянув на небо, добавил: — Может, и еще чего... Я тут еще и проводником на полставки устроился. Вон на те скалы вожу и на тот ледник. Вообще-то желающих хватает. В основном иностранцы. У них там, в Альпах, никаких условий, одна цивилизация. Европа, — вздохнул он. Через каждые полсотни метров фонтанчик. Через каждые двести шагов ларек с баночным пивом и «Мальборо». Вдоль тропинки синяя и белая полосочки - за них ни-ни. Все кусты и камни проверены, чтоб не дай бог - не высклизнул из руки или не вывернулся из земли. А в приюте девки плотские ждут. Там гарантированная безопасность. А у нас зато - гарантированное медицинское обслуживание! Когда эти доходяги, иностранцы до нашего приюта доходят, языки у них до полу висят. А какой прок с этих языков! Понятно, не до баб.
- А что, на приюте бабы есть? - спросил Боб.
- Нет. Не держим, - ответил Брательник.
— Кстати, - сменил тему Рассказчик, заметив, что Боба тема взяла за живое. - Такие ледяные гГлыбы такие частенько летают? — спросил Рассказчик.
— Да как сказать? Раз в неделю что-нибудь да прилетает.
- А откуда?
- Чаще оттуда, - указал Борода-2 на север. - Но бывает и оттуда, и оттуда, и оттуда.
- Отовсюду?
- Ага, отовсюду. Где много люду.
«И этот! Беда мне на поэтов»,- подумал я.
- Как-то итальянцев принесло, я их на ледник таскал. Такой красоты, говорят, нигде не видели. Монблан — горка для детей, Женевское озеро — корыто для старушек. А тут их страх брал за это вот место. Да и что у них там, в этой Италии? Сапог, он и есть сапог. У них даже деньги, и те - какие-то не людские -Одни лиры. Триллионы лир и с ними их совсем трахнутый король Лир. То-то их мафия в Америку подалась. Я понимаю еще - доллары, фунты, марки, даже иены понимаю, а лиры - не понимаю. Не деньги, а какая-то двусмысленность. Я у них и спрашиваю - и что же вы на этих лирах исполняете, какие такие музыкальные произведения исполняете, и что же у вас всяких искусств столько же, как этих самых лир? Там шутник один был, Альберто (потомок графа Гвидо из Флоренции), он потом со скалы свалился, мне и говорит - любимое произведение итальянцев - спагетти на лире с соусом из чентизимо. Чентизимо - это копейка по-ихнему. А искусств, ровно на два больше, чем лир во всей Италии. Я, правда, не понял юмора, но ответ понравился. Мировой был парень. Да и вообще, все итальянцы - мировые парни, хоть Данте, хоть Альберто, а Италию я так просто обожаю, за все её треченто, дученто, за то, что она возродила мир. Вот только лиры эти поганые - не понимаю! Что за народишко такой - лиры?! А ведь у него даже свой король есть. Король Лир. Умора! А Шекспира послушать - трагедия.
— Так их что, тоже вот так же принесло, во льду? И потом оттаяли?
— Зачем во льду? Тех просто смерчем принесло. Смерч «Глызя» принес.
— Глызя? — вздрогнул Боб.
— Да, «Глызя». Все природные катаклизмы с женскими именами идут. Жизнь. Смерть.
— Женщина сама природный катаклизм.
— Не знаю. Я от своей подальше держусь. На всякий случай. А то каждый второй случай, по статистике — четный, несчастный. Любит — не любит, любит — не любит...
— А ты что, женат, брат? — подал голос молчавший до того Борода.
— Еще как женат! Такая, брат, романтическая история приключилась. Расскажу как-нибудь потом. Хорошо тут, по нашим законам, замужнюю женщину к женатому мужчине допускают один раз в месяц, в день священных греческих вакханалий, каждый семнадцатый день лунного календаря, когда усиливаются сексуальный потенциал, некий магнетизм в действиях, обаяние и натиск.
— Это что ж за зверские такие законы? — снова вздрогнул Боб. — Законы гор?
— И гор, и долин, и рек, и морей, и вообще всего чудного раздолья моей родины. вообще всех обширных наших территорий. А вообще-то это закон природы: в этот день идет преобразование женской энергии инь в мужскую ян, и женщина может подпитать мужчину и вывести его на новый уровень восприятия. Раз в месяц — очень даже гармонично.. И ненадоедливо. Особенно если еще и на новом уровне восприятия. В браке главное — гармония: чтобы муж не мешал жене делать то, что она хочет делать, а жена не заставляла мужа делать то, что он делать не хочет.
Рассказчик заинтересованно поглядел на Бороду-2.
— Не хочет или не будет? Очень похоже на песочные часы. А действительно, — сказал он, — именно в семнадцатый день луны в Древней Греции партнеры занимались тантрическими упражнениями с партнершами. Чаще одного раза в месяц вообще любую гармонию соблюсти трудно. Это как выплата пенсии для бюджета. Два раза в месяц выплачивать — бюджет не потянет, ни разу не выдавать — пенсионер ноги протянет. Вот и сошлись на одном разе.
— А где-то с полгода назад с юга Энея с Анхизом занесло. Сам-то Эней пешком, а Анхиз верхом на нем, как на лошади. Неприятный такой старикашка — Анхиз, что Афродита в нем нашла? Спрашивали славную Аппиевую дорогу в Рим. А ее уж год как нет. Ко Дню города покрыли лаком забвения. Ее даже те итальянцы по известным им приметам не смогли отыскать. Зато Владимирку покрыли лаком славы, я Энею показал ее, но он сказал, что она ведет в другую сторону. Наш лакокрасочный комбинат семь лет назад наладил массовый выпуск лаков двух видов: лака славы и лака забвения, и эти лаки пользуются огромным спросом. Заявки составлены на десять лет вперед. Они пригодны как для работ в закрытых помещениях, так и в открытых зонах. А применяют везде. Даже людей покрывают, особенно полководцев или поэтов. Прочный лак. Достаточно одним слоем покрыть — и век не забудут или, наоборот, тут же плеваться начнут при одном упоминании имени. К одному Герострату лак не пристал — ни славы, ни забвения. И довольно дешевый — канистра десятилитровая,рублей в семь обходится, - всего-то что пара бутылок. Кстати, если физическое тело покрыто слоем лака славы, через некоторое время вокруг него можно обнаружить духовное тело славы, на которое никогда не селятся лярвы. Зато лярвы обожают обочины дорог, покрытых лаком забвения, и прыгают оттуда на путников, оседлывают их и понукают всю жизнь.
Боб обнял Бороду за плечи и тихо сказал ему:
— Да, Борода, Брательник твой не в лучшем виде. Понятно, один все время.
Борода вздохнул, но ничего не сказал. А Рассказчик стал говорить о том, что Эней с Анхизом эту дорогу уже триста девяносто лет ищут, и еще им искать ее сорок лет, и отыскать только на сорок первый.
— Фильм такой есть, — добавил Борода-2. — «Сорок первый». - «Это всё из-за перехода с одних календарей на другие, иначе не объяснить, - рылся в собственных мыслях Рассказчик. - 1184 -753 = 431. 431 - 330 ... Остается еще сто один год... Целый век...» - «Я думал, у тебя на всё есть ответ», - подколол его Боб. «Я эту карточку куда-то сунул. У меня в голове всё на карточках расписано». - «На файлах?» - спросил Борода-2. «Это загадка истории», - сказал Боб. «Да какая там загадка! - огрызнулся Рассказчик. - У истории нет загадок. Это у каждой загадки своя история. Вот как у тебя». - «Про меня это отдельная история», - согласился Боб.
— А лярвы огонь не любят, — сказал Рассказчик.
— Да, особенно огонь духа, — поддакнул Борода-2. — Кстати, ночью здесь над головами летают шерстокрылы. Так что особо не высовывайтесь.
— О, майн готт, — сказал Боб, — архангелы, что ли?
— Нет, архангелы летают выше. Скагуаны.
Вторые отрывочные сведения о Галерах.
— Может, и пиво к нему, — повторил Брательник и, глянув на небо, добавил: — Может, и еще чего... Я тут еще и проводником на полставки устроился. Вон на те скалы вожу и на тот ледник. Вообще-то желающих хватает. В основном иностранцы. У них там, в Альпах, никаких условий, одна цивилизация. Европа, — вздохнул он. Через каждые полсотни метров фонтанчик. Через каждые двести шагов ларек с баночным пивом и «Мальборо». Вдоль тропинки синяя и белая полосочки - за них ни-ни. Все кусты и камни проверены, чтоб не дай бог - не высклизнул из руки или не вывернулся из земли. А в приюте девки плотские ждут. Там гарантированная безопасность. А у нас зато - гарантированное медицинское обслуживание! Когда эти доходяги, иностранцы до нашего приюта доходят, языки у них до полу висят. А какой прок с этих языков! Понятно, не до баб.
- А что, на приюте бабы есть? - спросил Боб.
- Нет. Не держим, - ответил Брательник.
— Кстати, - сменил тему Рассказчик, заметив, что Боба тема взяла за живое. - Такие ледяные гГлыбы такие частенько летают? — спросил Рассказчик.
— Да как сказать? Раз в неделю что-нибудь да прилетает.
- А откуда?
- Чаще оттуда, - указал Борода-2 на север. - Но бывает и оттуда, и оттуда, и оттуда.
- Отовсюду?
- Ага, отовсюду. Где много люду.
«И этот! Беда мне на поэтов»,- подумал я.
- Как-то итальянцев принесло, я их на ледник таскал. Такой красоты, говорят, нигде не видели. Монблан — горка для детей, Женевское озеро — корыто для старушек. А тут их страх брал за это вот место. Да и что у них там, в этой Италии? Сапог, он и есть сапог. У них даже деньги, и те - какие-то не людские -Одни лиры. Триллионы лир и с ними их совсем трахнутый король Лир. То-то их мафия в Америку подалась. Я понимаю еще - доллары, фунты, марки, даже иены понимаю, а лиры - не понимаю. Не деньги, а какая-то двусмысленность. Я у них и спрашиваю - и что же вы на этих лирах исполняете, какие такие музыкальные произведения исполняете, и что же у вас всяких искусств столько же, как этих самых лир? Там шутник один был, Альберто (потомок графа Гвидо из Флоренции), он потом со скалы свалился, мне и говорит - любимое произведение итальянцев - спагетти на лире с соусом из чентизимо. Чентизимо - это копейка по-ихнему. А искусств, ровно на два больше, чем лир во всей Италии. Я, правда, не понял юмора, но ответ понравился. Мировой был парень. Да и вообще, все итальянцы - мировые парни, хоть Данте, хоть Альберто, а Италию я так просто обожаю, за все её треченто, дученто, за то, что она возродила мир. Вот только лиры эти поганые - не понимаю! Что за народишко такой - лиры?! А ведь у него даже свой король есть. Король Лир. Умора! А Шекспира послушать - трагедия.
— Так их что, тоже вот так же принесло, во льду? И потом оттаяли?
— Зачем во льду? Тех просто смерчем принесло. Смерч «Глызя» принес.
— Глызя? — вздрогнул Боб.
— Да, «Глызя». Все природные катаклизмы с женскими именами идут. Жизнь. Смерть.
— Женщина сама природный катаклизм.
— Не знаю. Я от своей подальше держусь. На всякий случай. А то каждый второй случай, по статистике — четный, несчастный. Любит — не любит, любит — не любит...
— А ты что, женат, брат? — подал голос молчавший до того Борода.
— Еще как женат! Такая, брат, романтическая история приключилась. Расскажу как-нибудь потом. Хорошо тут, по нашим законам, замужнюю женщину к женатому мужчине допускают один раз в месяц, в день священных греческих вакханалий, каждый семнадцатый день лунного календаря, когда усиливаются сексуальный потенциал, некий магнетизм в действиях, обаяние и натиск.
— Это что ж за зверские такие законы? — снова вздрогнул Боб. — Законы гор?
— И гор, и долин, и рек, и морей, и вообще всего чудного раздолья моей родины. вообще всех обширных наших территорий. А вообще-то это закон природы: в этот день идет преобразование женской энергии инь в мужскую ян, и женщина может подпитать мужчину и вывести его на новый уровень восприятия. Раз в месяц — очень даже гармонично.. И ненадоедливо. Особенно если еще и на новом уровне восприятия. В браке главное — гармония: чтобы муж не мешал жене делать то, что она хочет делать, а жена не заставляла мужа делать то, что он делать не хочет.
Рассказчик заинтересованно поглядел на Бороду-2.
— Не хочет или не будет? Очень похоже на песочные часы. А действительно, — сказал он, — именно в семнадцатый день луны в Древней Греции партнеры занимались тантрическими упражнениями с партнершами. Чаще одного раза в месяц вообще любую гармонию соблюсти трудно. Это как выплата пенсии для бюджета. Два раза в месяц выплачивать — бюджет не потянет, ни разу не выдавать — пенсионер ноги протянет. Вот и сошлись на одном разе.
— А где-то с полгода назад с юга Энея с Анхизом занесло. Сам-то Эней пешком, а Анхиз верхом на нем, как на лошади. Неприятный такой старикашка — Анхиз, что Афродита в нем нашла? Спрашивали славную Аппиевую дорогу в Рим. А ее уж год как нет. Ко Дню города покрыли лаком забвения. Ее даже те итальянцы по известным им приметам не смогли отыскать. Зато Владимирку покрыли лаком славы, я Энею показал ее, но он сказал, что она ведет в другую сторону. Наш лакокрасочный комбинат семь лет назад наладил массовый выпуск лаков двух видов: лака славы и лака забвения, и эти лаки пользуются огромным спросом. Заявки составлены на десять лет вперед. Они пригодны как для работ в закрытых помещениях, так и в открытых зонах. А применяют везде. Даже людей покрывают, особенно полководцев или поэтов. Прочный лак. Достаточно одним слоем покрыть — и век не забудут или, наоборот, тут же плеваться начнут при одном упоминании имени. К одному Герострату лак не пристал — ни славы, ни забвения. И довольно дешевый — канистра десятилитровая,рублей в семь обходится, - всего-то что пара бутылок. Кстати, если физическое тело покрыто слоем лака славы, через некоторое время вокруг него можно обнаружить духовное тело славы, на которое никогда не селятся лярвы. Зато лярвы обожают обочины дорог, покрытых лаком забвения, и прыгают оттуда на путников, оседлывают их и понукают всю жизнь.
Боб обнял Бороду за плечи и тихо сказал ему:
— Да, Борода, Брательник твой не в лучшем виде. Понятно, один все время.
Борода вздохнул, но ничего не сказал. А Рассказчик стал говорить о том, что Эней с Анхизом эту дорогу уже триста девяносто лет ищут, и еще им искать ее сорок лет, и отыскать только на сорок первый.
— Фильм такой есть, — добавил Борода-2. — «Сорок первый». - «Это всё из-за перехода с одних календарей на другие, иначе не объяснить, - рылся в собственных мыслях Рассказчик. - 1184 -753 = 431. 431 - 330 ... Остается еще сто один год... Целый век...» - «Я думал, у тебя на всё есть ответ», - подколол его Боб. «Я эту карточку куда-то сунул. У меня в голове всё на карточках расписано». - «На файлах?» - спросил Борода-2. «Это загадка истории», - сказал Боб. «Да какая там загадка! - огрызнулся Рассказчик. - У истории нет загадок. Это у каждой загадки своя история. Вот как у тебя». - «Про меня это отдельная история», - согласился Боб.
— А лярвы огонь не любят, — сказал Рассказчик.
— Да, особенно огонь духа, — поддакнул Борода-2. — Кстати, ночью здесь над головами летают шерстокрылы. Так что особо не высовывайтесь.
— О, майн готт, — сказал Боб, — архангелы, что ли?
— Нет, архангелы летают выше. Скагуаны.
Глава 53.
Что написано на груди гурии.
Тем временем мы осилили подъем, миновали довольно милый зеленый перевал и снова стали спускаться по узенькой тропке к воде. Справа далеко вверх уходила серая стена скалы, там и сям из нее торчали пучки травы и прутья карликовых деревьев. Апофеоз последних судорог жизни. А может, гимн жизнестойкости. Слева тропка обрывалась, как жизнь. Прямо под нами громоздились валуны, острые скалы, летали над водой чайки.
— А вон и моя хибара! — указал Борода-2 на небольшое плато, до которого оставалось минут сорок умеренной ходьбы Я прошу прощения у суеверных водителей. Знаю: они никогда не скажут: «Осталось сорок минут ходу». Они предпочитают сказать: «Осталось километра три». Просто водители, как и пешеходы, лучше ориентируются в пространстве, чем во времени. На ровной квадратной площадке располагались два домика и какие-то сараюшки. С дальнего края под скалой росли деревца, а с ближнего — площадка переламывалась прямым углом и серым отвесом падала в воду, и так же отвесно уходила дальше в пучину, мимо острых скал, торчащих из воды, как зубы хищной рыбы.
Два домика вблизи оказались двумя большими домами из кругляка, а сараюшки — кухней, курятником, баней и уборной. Грядок и цветов не было, но цветов хватало, а под скалой росли абрикосы.
— Не скучно тут одному? — спросил Боб.
— А почему «скучно»? — ответил вопросом на вопрос Борода-2.
— Ну как почему? Не обязательно бабу заводить, не хочешь — не заводи, ну а собаку, кошку, ту же лошадь... Куры твои не в счет.
— Была собака. Издохла.
— Отчего?
— Отчего? От злости. Собаки от злости дохнут. А люди — от доброты. Каждый от разного дохнет. Это только рождаются от одного. А вот это цветочки. Георгины, астры, гладиолусы, ромашки всякие, васильки, анютины и прочие глазки. Они все лето цветут, сменяя друг друга, вот они никогда не умирают, и когда я возвращаюсь из обхода, те, что цветут, передают мне привет от тех, что уже отцвели. И мне приятно. У них у каждого свой голос. Так что не скучно. Я как-то здесь мужика застукал - сидит на корточках и цветы режет, и до того увлёкся, что меня не слышит. А я ведь не Дюймовочка…
Боб чуть не поперхнулся от восторга.
- …по лепесткам и травинкам, не приминая их, не хожу. Здорово, говорю, приятель. Вон там астры игольчатые. А его, беднягу, заклинило. Ноги, как у кузнечика, и разогнуть их не может. Отвёл на кухню его (вижу, голодный мужичонка, на продажу цветы резал). Покормил его, чем было, гроши отдал, какие оставались. Приходи, говорю, когда хочешь. Режь, сколько надо, только оставляй понемногу, для разводу.
- Приходил?
- Один раз. Через два года. Сеть рыбацкую мне подарил. Женился. Цветы мои продал тогда своей будущей жене. Вот как. Но я не виноват в его женитьбе. Своя голова должна быть на плечах.
На одном доме был номер 36. Другой был без номера. Где-то вдали шла невидимая электричка.
— Там железная дорога?
— Где? Там? Нет. Там горы. Это отдается эхо.
— А где электричка?
— А нигде. Куда тут ехать?
Болтовня болтовней, но хозяин угостил нас на славу таким обилием фруктов, овощей, ягод, грибов, редких морских и рыбных продуктов, что будь среди нас кто-нибудь страдающий пищевой аллергией, это был бы смертник.
— Грибка на ногах ни у кого нет? — спросил хозяин. — А то есть хорошее средство: толченые голотурии.. А раки завтра будут. Раки - они раки. Их надо потреблять индивидуально. Без всего этого.
Отдохнув после трапезы, погуляв, повалявшись на травке, с закатом солнца мы решили пойти искупаться. Солнце уже клонилось к западному краю серебряной чаши гор. Минута — и само солнце, и западный край чаши, и лысая гора напротив сразу за озером, и вода в озере, и облачка, и даже самый воздух окрасились в золотисто-красный сияющий цвет. Казалось, все золото мира расплавилось и вылилось сверху, и заполнило все видимое пространство. Серебрился только распадок с водным потоком, да чернел провал к центру земли, а под скалами внизу лежала малахитовая глыба залива.
— Словно Мидас прошел, — пробормотал, щурясь от света, Рассказчик, — за все хватаясь руками.
— Внизу вода теплая, — пояснял Борода-2. — А вон туда, к лысой горе, под скалами, они высотой метров триста будут, там вода ледяной становится. Градуса четыре на поверхности, и до дна — почти без градиента. Аномальная зона, говорят. Там Несси на той неделе видели. Из Лох-Несса.
- Это что, та, которая из Лох-Несса?
- Из него самого. Наше озеро с тем сообщается.
— Все понятно, — Боб незаметно покрутил возле виска пальцем и выразительно посмотрел на нас всех по очереди. Борода покраснел.
Вода за день нагрелась и мы барахтались в ней, как дети.
— Пей, ее можно пить, ее все пьют, — сказал Борода-2. — Она как живая.
— Знакомо, — усмехнулся Боб и выпил из ладони. Вода действительно была вкусная. Во всяком случае, без запаха хлора.
— Этой весной, — продолжал Борода-2, — как раз под теми скалами смерч накрыл моторку. В ней ехали двое. Один — племянник главного прокурора. Смерч не разбирался, кто там племянник, кто не племянник, накрыл обоих, и привет. Дядя потом сюда большую бригаду спасателей пригнал. Да где там! И следов не нашли.
— А там что, глубоко?
— Там-то? Да порядочно. Опускали колокол с прожекторами, в нем два водолаза (вообще-то три положено), по телефону с ними постоянную связь поддерживали. Тут же и камера декомпрессионная стояла. Долго их не было. Говорят, до предельно возможной глубины опустили, двести пятьдесят метров. Потом подняли. Кстати, о подводниках нельзя говорить, что у них карьера пошла в гору, у них она всегда идёт в воду. Это они придумали поговорку - концы в воду. Несколько дней декомпрессию проходили. И уже тут-то все поняли, что с ними случилось что-то неладное. Ни одного разумного ответа, ни на один вопрос. Спрашивают, что видели-то? А они как воды в рот набрали. Там через шлюз в этой камере общаются: еду, записки, газеты. Когда их выпустили, один залаял на всех, как пес. Как когда-то Гекуба. И по сей день в третьем дурдоме лает. Его там Гекубой зовут. А другой — стал седой и весь трясся. Три дня его спиртом отпаивали. Отошел немного, но не совсем, трястись не перестал...
— Это от спирта, — заметил Боб.
— ...и тоже вроде как не в себе. И знай, про покойников чешет. Не про одного какого-нибудь или этих двух, которых искали, а про сотни, тысячи покойников, десятки, а может быть, и сотни тысяч. Говорит, они там в глубине рядами стоймя стоят, колоннами, шеренгами, поодиночке и группами...
У Боба полилась изо рта вкусная вода, совсем как живая.
— …кто-то чуть ли не в первобытных шкурах стоит, кто-то в расписных национальных костюмах наших детей гор, кто в военной форме, кто в арестантской, кто в гражданской, кто голый, кто в лифчике, кто в шубе, кто со связанными руками, кто с поднятыми, кто по стойке смирно, кто...
— И что же они, эти тысячи утопленников, вот так просто стоят в воде и не распухают и не всплывают? Их же газы должны поднимать?
— Должны. Но не поднимают. Потому что газов тех — нет. Потому что газы — это продукт разложения, а разложения как такового там нет. Кстати, газоуловители-анализаторы больше всего уловили газов в Доме правительства. (Надо внимательнее слушать, когда объясняют урок!) Я же сказал, там аномальная зона. И вода на поверхности четыре градуса по Цельсию. А где дно, по сей день, по-моему, так и не установлено. Плавало там, кружило НИС «Садко». Кого там только не было и чего там только было не понатыкано, на этом «Садко»! И географы, и гидробиологи, и гидрологи, и гидрохимики, и ихтиологи, и морские геологи, и океанологи, и геоморфологи, и микробиологи, и гидрофизики, и гидрохимики, и электронщики, и экологи, и доктора наук, и аспиранты, и депутаты, и журналисты. Словом, каждой твари по паре было, а всего шестьдесят человек. И каждая тварь только свой язык знает. Вавилон! Они - и буйки с самописцами сбрасывали. И зонды и эхолоты опускали. И батометры и гидролокаторы, и батисферы и батискафы, и шлюпки и боты на воду спускали. И акванавтов в колоколе еще пару раз на глубину сто метров окунули. А глубину так и не установили. Все шумели про баланс и градиент. Чего-то там было равно нулю, а должно быть не равным нулю. Говорили еще, что такого быть не должно, но вот есть, и значит, в теории существует какой-то пробел. Прямо по Чехову. Там еще два еврея, Нуссельт с Рейнольдсом, спорили, нужен им или не нужен третий еврей, Прандтль, для решения этой задачи. Короче, чтоб зачернить пробел, деньги выбили. Это я - про ученых. А утопленники, как кильки в банке, в этом пробеле и плавают. Опускаются до определенной глубины, где-то за двести метров - там свет еще остаточный брезжит, но очень сумеречно - и замирают. Там вроде как слой жидкого грунта обнаружен. Чего это такое, не знаю. Грязь, наверное. И никто и не думает распухать, подниматься, место свое менять или положение, им и так хорошо, они свои задачи решили. Им деньги больше не нужны. Кстати, сам Ив Кусто вручил Бургомистру высшую награду Французского института океанографии за выдающиеся океанографические работы - медаль в память Альберта I принца Монакского.
Мы с Рассказчиком уселись рядом и молча смотрели на воду. В воде стайка мальков то и дело меняла направление своего движения, словно все рыбки послушно выполняли чью-то команду. Они шарахались из стороны в сторону, и это шараханье, видимо, спасало их от гибели. Дождевые черви не шарахаются. Они после дождя вылезают из земли на асфальт под ноги прохожих и колеса автомобилей. Путь спасения для них оказывается путем гибели. К кому мы ближе — к рыбам или червям?
— Спасаемся мы, как рыбы, — сказал Рассказчик, — а гибнем, как черви.
— Вон там, кстати, золотишко ищут, — указал Борода-2 на лагуну к востоку от нас и впадающую в нее речушку, — рудознатцы и старатели со всех краев. Вон, как муравьи. Ищут сокровища
- Ищут или находят? - спросил Боб, прищурившись, оглядывая местность.
- Если б не находили, кто стал бы искать? - ответил бородач. Бу Дигре.
- Это ещё кто такой? - спросил Боб.
- Был Ггенерал был такой у викингов. Любил в морской бой играть. Знакомая игра? Так вот, как-то проигрался в дым норвежскому конунгу Хакону, и чтоб тому не досталось ничего, бухнул с корабля за борт на дно фьорда всё награбленное в походах золото.
— Так мы что, в Скандинавии?
— Да нет, до Скандинавии отсюда далековато. , как до Киева раком. Как никак, уже тТысяча лет прошло, как золото оказалось за бортом. А оно, что бы там ни говорили, самый легкий и самый подвижный металл на свете. У него самая высокая скорость распространения, гораздо больше, чем у колорадского жука или СПИДа. Золото никогда не будет лежать на месте, как камень. За столько лет его вполне могло и сюда притащить. Здесь жуткой силы подводные течения. Как-то в пролив затащило и вынесло вон на ту отмель немецкую подлодку, завернутую винтом. Это турбулентные потоки так постарались. А может, и сам Посейдон, покровитель Галер. А золото довольно часто находят. Переселенец с Урала, Лев Брусницын, нашел самородок весом 297 кг. Самый большой в мире. Он до Неразберихи в нашем музее находился, а сейчас не знаю где.
— Да, если 297 — это самый крупный будет, — подтвердил Рассказчик. — Самым крупным считался австралийский самородок «Плита Холтермана», весом 285 килограмм. Его в том веке нашли и, понятно, до наших дней он не сохранился. Давно уже отлит в слиток и разошелся по рукам. Поговорка «Молчание - золото» верна с обеих сторон. Золото - это молчание. Скажи хоть слово о том, что у тебя золото, и его вмиг не станет. Вместе с тобой. И уж великий самородок предполагает великое молчание, какое бывает только на кладбище. Делать нечего, Яя, пожалуй, расскажу вам сейчас историю о том, как была найдена эта плита. Всякая находка, как и открытие, всегда случайна. Закономерны лишь всякие потери или закрытия. Кстати, о птичках. Яйценоскость кур сильно зависит от количества получаемого ими в течение суток света... Наибольшая яйценоскость бывает при четырнадцатичасовом световом дне. Или при минутных вспышках света, через каждые четыре часа. То есть, шесть минут эквивалентны четырнадцати часам, если только найден и строго соблюдается световой ритм. Я полагаю, что это проявление некоего всемирного закона передачи энергии, материи, времени, информации. В уплотнённом, сжатом до космических величин, виде. Жёсткие кванты направлены из пункта А в пункт В. И если в этот момент пункт В готов к приёму очередной порции, он получит её в первозданном, неискажённом виде. Взять школьников, например. Каждый день учителя мурыжат их по шесть часов в школе, вдалбливая прописные истины. Потом - дома; родители стоят над душой, проверяют домашние задания - гнуснее, должен вам доложить, занятия нет - а эффект иногда, да почти всегда, ноль! Вместо этого, надо выяснить, какой у ребёнка ритм восприятия информации, и дать ему её, уплотнённую в сто раз по сравнению с обычным уроком. И он воспримет её, обязательно! Подумайте, сколько времени освободится и какой получится народнохозяйственный эффект!
— Ты что-то хотел поведать нам о золотишке, — зевнул Боб. — О самородке.
— К нему и веду, нетерпеливый ты наш. Не буду вам сейчас рассказывать о джунглях департамента Мадре-де-Дьос в перуанских Андах, в которых спрятался от любопытных и жадных людских глаз загадочный город древних инков сказочно богатый Паитити, а поведаю вам одну трогательную историю — историю о Сиднее и Мэри. Но до этого не могу не упомянуть о том, как были найдены богатейшие россыпи золота в Приамурье. Не слышали? Бурят один (имя его неизвестно), как-то нагнулся над свежевырытой норкой суслика, торбогана, как его называют в тех местах, и в выброшенном песке нашёл несколько золотинок. Совершенно случайно мимо проезжал приисковый приказчик (это был старинный, изрытый шурфами, золотой район), и бурят показал ему эти крупинки. «О!» - сказал приказчик, дал буряту «на чай», а новые прииски, открытые прямо на столбовой дороге, дали потом многие сотни пудов золота. Так что, глядите лучше под ноги, господа! Давайте о Сиднее и Мэри я расскажу вам как-нибудь в другой раз. Что-то устал.
Что написано на груди гурии.
Тем временем мы осилили подъем, миновали довольно милый зеленый перевал и снова стали спускаться по узенькой тропке к воде. Справа далеко вверх уходила серая стена скалы, там и сям из нее торчали пучки травы и прутья карликовых деревьев. Апофеоз последних судорог жизни. А может, гимн жизнестойкости. Слева тропка обрывалась, как жизнь. Прямо под нами громоздились валуны, острые скалы, летали над водой чайки.
— А вон и моя хибара! — указал Борода-2 на небольшое плато, до которого оставалось минут сорок умеренной ходьбы Я прошу прощения у суеверных водителей. Знаю: они никогда не скажут: «Осталось сорок минут ходу». Они предпочитают сказать: «Осталось километра три». Просто водители, как и пешеходы, лучше ориентируются в пространстве, чем во времени. На ровной квадратной площадке располагались два домика и какие-то сараюшки. С дальнего края под скалой росли деревца, а с ближнего — площадка переламывалась прямым углом и серым отвесом падала в воду, и так же отвесно уходила дальше в пучину, мимо острых скал, торчащих из воды, как зубы хищной рыбы.
Два домика вблизи оказались двумя большими домами из кругляка, а сараюшки — кухней, курятником, баней и уборной. Грядок и цветов не было, но цветов хватало, а под скалой росли абрикосы.
— Не скучно тут одному? — спросил Боб.
— А почему «скучно»? — ответил вопросом на вопрос Борода-2.
— Ну как почему? Не обязательно бабу заводить, не хочешь — не заводи, ну а собаку, кошку, ту же лошадь... Куры твои не в счет.
— Была собака. Издохла.
— Отчего?
— Отчего? От злости. Собаки от злости дохнут. А люди — от доброты. Каждый от разного дохнет. Это только рождаются от одного. А вот это цветочки. Георгины, астры, гладиолусы, ромашки всякие, васильки, анютины и прочие глазки. Они все лето цветут, сменяя друг друга, вот они никогда не умирают, и когда я возвращаюсь из обхода, те, что цветут, передают мне привет от тех, что уже отцвели. И мне приятно. У них у каждого свой голос. Так что не скучно. Я как-то здесь мужика застукал - сидит на корточках и цветы режет, и до того увлёкся, что меня не слышит. А я ведь не Дюймовочка…
Боб чуть не поперхнулся от восторга.
- …по лепесткам и травинкам, не приминая их, не хожу. Здорово, говорю, приятель. Вон там астры игольчатые. А его, беднягу, заклинило. Ноги, как у кузнечика, и разогнуть их не может. Отвёл на кухню его (вижу, голодный мужичонка, на продажу цветы резал). Покормил его, чем было, гроши отдал, какие оставались. Приходи, говорю, когда хочешь. Режь, сколько надо, только оставляй понемногу, для разводу.
- Приходил?
- Один раз. Через два года. Сеть рыбацкую мне подарил. Женился. Цветы мои продал тогда своей будущей жене. Вот как. Но я не виноват в его женитьбе. Своя голова должна быть на плечах.
На одном доме был номер 36. Другой был без номера. Где-то вдали шла невидимая электричка.
— Там железная дорога?
— Где? Там? Нет. Там горы. Это отдается эхо.
— А где электричка?
— А нигде. Куда тут ехать?
Болтовня болтовней, но хозяин угостил нас на славу таким обилием фруктов, овощей, ягод, грибов, редких морских и рыбных продуктов, что будь среди нас кто-нибудь страдающий пищевой аллергией, это был бы смертник.
— Грибка на ногах ни у кого нет? — спросил хозяин. — А то есть хорошее средство: толченые голотурии.. А раки завтра будут. Раки - они раки. Их надо потреблять индивидуально. Без всего этого.
Отдохнув после трапезы, погуляв, повалявшись на травке, с закатом солнца мы решили пойти искупаться. Солнце уже клонилось к западному краю серебряной чаши гор. Минута — и само солнце, и западный край чаши, и лысая гора напротив сразу за озером, и вода в озере, и облачка, и даже самый воздух окрасились в золотисто-красный сияющий цвет. Казалось, все золото мира расплавилось и вылилось сверху, и заполнило все видимое пространство. Серебрился только распадок с водным потоком, да чернел провал к центру земли, а под скалами внизу лежала малахитовая глыба залива.
— Словно Мидас прошел, — пробормотал, щурясь от света, Рассказчик, — за все хватаясь руками.
— Внизу вода теплая, — пояснял Борода-2. — А вон туда, к лысой горе, под скалами, они высотой метров триста будут, там вода ледяной становится. Градуса четыре на поверхности, и до дна — почти без градиента. Аномальная зона, говорят. Там Несси на той неделе видели. Из Лох-Несса.
- Это что, та, которая из Лох-Несса?
- Из него самого. Наше озеро с тем сообщается.
— Все понятно, — Боб незаметно покрутил возле виска пальцем и выразительно посмотрел на нас всех по очереди. Борода покраснел.
Вода за день нагрелась и мы барахтались в ней, как дети.
— Пей, ее можно пить, ее все пьют, — сказал Борода-2. — Она как живая.
— Знакомо, — усмехнулся Боб и выпил из ладони. Вода действительно была вкусная. Во всяком случае, без запаха хлора.
— Этой весной, — продолжал Борода-2, — как раз под теми скалами смерч накрыл моторку. В ней ехали двое. Один — племянник главного прокурора. Смерч не разбирался, кто там племянник, кто не племянник, накрыл обоих, и привет. Дядя потом сюда большую бригаду спасателей пригнал. Да где там! И следов не нашли.
— А там что, глубоко?
— Там-то? Да порядочно. Опускали колокол с прожекторами, в нем два водолаза (вообще-то три положено), по телефону с ними постоянную связь поддерживали. Тут же и камера декомпрессионная стояла. Долго их не было. Говорят, до предельно возможной глубины опустили, двести пятьдесят метров. Потом подняли. Кстати, о подводниках нельзя говорить, что у них карьера пошла в гору, у них она всегда идёт в воду. Это они придумали поговорку - концы в воду. Несколько дней декомпрессию проходили. И уже тут-то все поняли, что с ними случилось что-то неладное. Ни одного разумного ответа, ни на один вопрос. Спрашивают, что видели-то? А они как воды в рот набрали. Там через шлюз в этой камере общаются: еду, записки, газеты. Когда их выпустили, один залаял на всех, как пес. Как когда-то Гекуба. И по сей день в третьем дурдоме лает. Его там Гекубой зовут. А другой — стал седой и весь трясся. Три дня его спиртом отпаивали. Отошел немного, но не совсем, трястись не перестал...
— Это от спирта, — заметил Боб.
— ...и тоже вроде как не в себе. И знай, про покойников чешет. Не про одного какого-нибудь или этих двух, которых искали, а про сотни, тысячи покойников, десятки, а может быть, и сотни тысяч. Говорит, они там в глубине рядами стоймя стоят, колоннами, шеренгами, поодиночке и группами...
У Боба полилась изо рта вкусная вода, совсем как живая.
— …кто-то чуть ли не в первобытных шкурах стоит, кто-то в расписных национальных костюмах наших детей гор, кто в военной форме, кто в арестантской, кто в гражданской, кто голый, кто в лифчике, кто в шубе, кто со связанными руками, кто с поднятыми, кто по стойке смирно, кто...
— И что же они, эти тысячи утопленников, вот так просто стоят в воде и не распухают и не всплывают? Их же газы должны поднимать?
— Должны. Но не поднимают. Потому что газов тех — нет. Потому что газы — это продукт разложения, а разложения как такового там нет. Кстати, газоуловители-анализаторы больше всего уловили газов в Доме правительства. (Надо внимательнее слушать, когда объясняют урок!) Я же сказал, там аномальная зона. И вода на поверхности четыре градуса по Цельсию. А где дно, по сей день, по-моему, так и не установлено. Плавало там, кружило НИС «Садко». Кого там только не было и чего там только было не понатыкано, на этом «Садко»! И географы, и гидробиологи, и гидрологи, и гидрохимики, и ихтиологи, и морские геологи, и океанологи, и геоморфологи, и микробиологи, и гидрофизики, и гидрохимики, и электронщики, и экологи, и доктора наук, и аспиранты, и депутаты, и журналисты. Словом, каждой твари по паре было, а всего шестьдесят человек. И каждая тварь только свой язык знает. Вавилон! Они - и буйки с самописцами сбрасывали. И зонды и эхолоты опускали. И батометры и гидролокаторы, и батисферы и батискафы, и шлюпки и боты на воду спускали. И акванавтов в колоколе еще пару раз на глубину сто метров окунули. А глубину так и не установили. Все шумели про баланс и градиент. Чего-то там было равно нулю, а должно быть не равным нулю. Говорили еще, что такого быть не должно, но вот есть, и значит, в теории существует какой-то пробел. Прямо по Чехову. Там еще два еврея, Нуссельт с Рейнольдсом, спорили, нужен им или не нужен третий еврей, Прандтль, для решения этой задачи. Короче, чтоб зачернить пробел, деньги выбили. Это я - про ученых. А утопленники, как кильки в банке, в этом пробеле и плавают. Опускаются до определенной глубины, где-то за двести метров - там свет еще остаточный брезжит, но очень сумеречно - и замирают. Там вроде как слой жидкого грунта обнаружен. Чего это такое, не знаю. Грязь, наверное. И никто и не думает распухать, подниматься, место свое менять или положение, им и так хорошо, они свои задачи решили. Им деньги больше не нужны. Кстати, сам Ив Кусто вручил Бургомистру высшую награду Французского института океанографии за выдающиеся океанографические работы - медаль в память Альберта I принца Монакского.
Мы с Рассказчиком уселись рядом и молча смотрели на воду. В воде стайка мальков то и дело меняла направление своего движения, словно все рыбки послушно выполняли чью-то команду. Они шарахались из стороны в сторону, и это шараханье, видимо, спасало их от гибели. Дождевые черви не шарахаются. Они после дождя вылезают из земли на асфальт под ноги прохожих и колеса автомобилей. Путь спасения для них оказывается путем гибели. К кому мы ближе — к рыбам или червям?
— Спасаемся мы, как рыбы, — сказал Рассказчик, — а гибнем, как черви.
— Вон там, кстати, золотишко ищут, — указал Борода-2 на лагуну к востоку от нас и впадающую в нее речушку, — рудознатцы и старатели со всех краев. Вон, как муравьи. Ищут сокровища
- Ищут или находят? - спросил Боб, прищурившись, оглядывая местность.
- Если б не находили, кто стал бы искать? - ответил бородач. Бу Дигре.
- Это ещё кто такой? - спросил Боб.
- Был Ггенерал был такой у викингов. Любил в морской бой играть. Знакомая игра? Так вот, как-то проигрался в дым норвежскому конунгу Хакону, и чтоб тому не досталось ничего, бухнул с корабля за борт на дно фьорда всё награбленное в походах золото.
— Так мы что, в Скандинавии?
— Да нет, до Скандинавии отсюда далековато. , как до Киева раком. Как никак, уже тТысяча лет прошло, как золото оказалось за бортом. А оно, что бы там ни говорили, самый легкий и самый подвижный металл на свете. У него самая высокая скорость распространения, гораздо больше, чем у колорадского жука или СПИДа. Золото никогда не будет лежать на месте, как камень. За столько лет его вполне могло и сюда притащить. Здесь жуткой силы подводные течения. Как-то в пролив затащило и вынесло вон на ту отмель немецкую подлодку, завернутую винтом. Это турбулентные потоки так постарались. А может, и сам Посейдон, покровитель Галер. А золото довольно часто находят. Переселенец с Урала, Лев Брусницын, нашел самородок весом 297 кг. Самый большой в мире. Он до Неразберихи в нашем музее находился, а сейчас не знаю где.
— Да, если 297 — это самый крупный будет, — подтвердил Рассказчик. — Самым крупным считался австралийский самородок «Плита Холтермана», весом 285 килограмм. Его в том веке нашли и, понятно, до наших дней он не сохранился. Давно уже отлит в слиток и разошелся по рукам. Поговорка «Молчание - золото» верна с обеих сторон. Золото - это молчание. Скажи хоть слово о том, что у тебя золото, и его вмиг не станет. Вместе с тобой. И уж великий самородок предполагает великое молчание, какое бывает только на кладбище. Делать нечего, Яя, пожалуй, расскажу вам сейчас историю о том, как была найдена эта плита. Всякая находка, как и открытие, всегда случайна. Закономерны лишь всякие потери или закрытия. Кстати, о птичках. Яйценоскость кур сильно зависит от количества получаемого ими в течение суток света... Наибольшая яйценоскость бывает при четырнадцатичасовом световом дне. Или при минутных вспышках света, через каждые четыре часа. То есть, шесть минут эквивалентны четырнадцати часам, если только найден и строго соблюдается световой ритм. Я полагаю, что это проявление некоего всемирного закона передачи энергии, материи, времени, информации. В уплотнённом, сжатом до космических величин, виде. Жёсткие кванты направлены из пункта А в пункт В. И если в этот момент пункт В готов к приёму очередной порции, он получит её в первозданном, неискажённом виде. Взять школьников, например. Каждый день учителя мурыжат их по шесть часов в школе, вдалбливая прописные истины. Потом - дома; родители стоят над душой, проверяют домашние задания - гнуснее, должен вам доложить, занятия нет - а эффект иногда, да почти всегда, ноль! Вместо этого, надо выяснить, какой у ребёнка ритм восприятия информации, и дать ему её, уплотнённую в сто раз по сравнению с обычным уроком. И он воспримет её, обязательно! Подумайте, сколько времени освободится и какой получится народнохозяйственный эффект!
— Ты что-то хотел поведать нам о золотишке, — зевнул Боб. — О самородке.
— К нему и веду, нетерпеливый ты наш. Не буду вам сейчас рассказывать о джунглях департамента Мадре-де-Дьос в перуанских Андах, в которых спрятался от любопытных и жадных людских глаз загадочный город древних инков сказочно богатый Паитити, а поведаю вам одну трогательную историю — историю о Сиднее и Мэри. Но до этого не могу не упомянуть о том, как были найдены богатейшие россыпи золота в Приамурье. Не слышали? Бурят один (имя его неизвестно), как-то нагнулся над свежевырытой норкой суслика, торбогана, как его называют в тех местах, и в выброшенном песке нашёл несколько золотинок. Совершенно случайно мимо проезжал приисковый приказчик (это был старинный, изрытый шурфами, золотой район), и бурят показал ему эти крупинки. «О!» - сказал приказчик, дал буряту «на чай», а новые прииски, открытые прямо на столбовой дороге, дали потом многие сотни пудов золота. Так что, глядите лучше под ноги, господа! Давайте о Сиднее и Мэри я расскажу вам как-нибудь в другой раз. Что-то устал.
1. История о Сиднее и Мэри.
В этот день Сидней повел Мэри на север от поселка в рощу с зеленой травой и прозрачным ручьем. Там было хорошо, так как не было крокодилов и туземцев. Крокодилы и аборигены подались на северо-восток, поближе к жгучему солнцу и подальше от жгучих пуль.
Мэри несла плетеную корзину, у Сиднея за плечом болталось ружьишко, а на сгибе левой руки лежало другое, с взведенным курком. За кожаный пояс у него были заткнуты тесак и пистолет. С таким парнем сам черт не страшен. А опасаться было кого. От тяжелой работы и одиночества мужики дурели и по воскресеньям палатки старателей наполнялись, как воздушные шары, горячим воздухом неутоленных мужских желаний, притягивая самок кенгуру и многочисленных аспидов. Месяца два назад, когда золотодобытчики отработали три недели без отдыха, в праздничный денек, ближе к вечеру, палатки вдруг сорвало с колышков и унесло к чертовой матери, на юго-запад, к Перту, омываемому солеными водами старого Индийского океана, где на каждом углу свежие и сладкие девушки в длинных платьях и модных шляпках с лентами за несколько пенсов предлагали свежие и сладкие булочки. Слава богу, в порту девушек и пекарен всегда предостаточно.
Корзина была большая, но Мэри легко ступала босыми загорелыми ногами по нагретой за день земле и любовалась высокой широкоплечей фигурой Сиднея, уверенно шагавшего впереди нее. Сидней зорко всматривался в подозрительно темные и густые кусты и замирал, как зверь, прислушиваясь к неясным шорохам. При этом он, не оглядываясь, то и дело предупреждал ее рукой, чтобы она тоже замирала и не двигалась. В корзине, среди сочной зелени и крупных плодов, ароматного хлеба и хорошо прокопченного, аппетитно пахнущего мяса, завернутого в пальмовые листья, покоилась большая бутыль зеленого стекла с сургучом на горлышке и печатью на веревочке. Вино было терпкое, выдержанное, настоящее вино из Европы. Сидней угощал девушек только хорошим вином, а не брал по дешевке, как другие парни, сивуху в забегаловке у Джойса. Раза два-три в год Сидней специально ездил за вином в порт, когда туда приходила очередная посудина из Глазго или Бристоля. Он нравился девушкам. Он был клевый и не жмот.
Мэри наступила на острый камешек и нагнулась потереть подошву. Когда она выпрямилась, Сиднея не было. Он как сквозь землю провалился. Она, было, открыла рот, чтобы позвать его, и в это время кто-то сзади накинул ей на голову мешок. Это точно был мешок, с присущим только мешку запахом. По опыту она знала, что лучше не сопротивляться, и зажмурила глаза, но корзину из рук не выпустила. Напавший на нее стал рвать корзину к себе. Неизвестно, чем кончилось бы это перетягивание, но Мэри услышала шум, ругань, чужие руки отпустили корзину, а с головы ее стащили мешок.
— Сволочи, следили за нами от поселка. Но меня не проведешь! — указал Сидней на двух валяющихся мужчин, один без чувств лежал ничком возле камня впереди по ходу, а второй, тот, что рвал корзину, скрючившись, держался за пробитую голову.
— Пошли, — Сидней пнул скрюченного, тот застонал.
— Может, перевязать его? — спросила сердобольная Мэри.
— Обойдется. До свадьбы заживет, — хохотнул Сидней. — Теперь можно идти смело. Их было двое.
Мэри шла уже не с тем удовольствием, как пять минут назад. Если пять минут назад она думала о том, что будет в той роще, куда они направлялись, и как она расскажет потом об этом Джейн и Глории, то сейчас у нее пыл заметно поубавился. И не то чтобы она испугалась или ее как-то удивило или потрясло это дорожное приключение (к ним ей было не привыкать), но вот Сидней поступил как-то не так, не по-христиански. А что именно было не так в его поступке — Мэри не могла понять. Она пыталась сосредоточиться, но тут из-за поворота показалась заветная рощица и, понятно, все сомнения были тут же забыты, так как в любви сомнений быть не может. В любви вопросительный знак не в чести...
— Это точно! — подтвердил Боб. Рассказчика он больше не торопил.
— Вечер, я уже, кажется, говорил, выдался чудесный. Да вы только представьте...
— Мы уже представили, представили, — сказал Борода.
— Ну, а потом Сидней перебрался на другой берег ручья и на валуне под отвесной скалой желто-бурого песчаника, в который из последних сил цеплялись чахлые деревца, стал колоть рукоятью пистолета орехи. На этой стороне не было ни одного камешка. Одна трава.
— Иди сюда! — позвал он Мэри. — Там мелко. Не бойся.
— Я и не боюсь! — засмеялась Мэри. Она взяла корзинку и побрела через ручей, любуясь открывшимся с середины ручья красивым видом берегов.
Сидней бросил в сторону пистолет и стал тереть рукавом валун, на котором колол орехи. Потом схватил пистолет. Легонько тюкнул им по краю камня и стал снова тереть это место рукавом. Бурый камень был на вид самый обыкновенный, фута два-три в диаметре. Зачем он трет его? Сидней упал на колени, нюхал камень, лизнул его, потом заскулил, как собака, и, как собака, стал откапывать его, выбрасывая под себя землю.
— Сидней! — подошла к нему Мэри. — Ты что это? Ой! Да у тебя кровь на руках! — она взяла Сиднея за руку.
Тот вырвал свою руку и, глухо урча, оттолкнул девушку. Мэри едва удержалась на ногах.
— Очумел? — обиделась она. — Да ну тебя!
Сидней продолжал откапывать камень. Пот струился по его лицу. Глаза блуждали. Он что-то бормотал под нос, вскидывал голову, дико оглядывался по сторонам, не замечая Мэри, и криво улыбался.
— Никого! Никого! — хрипло повторял он.
— Сидней! — снова позвала его девушка.
Сидней будто и не слышал ее.
— Сидней! — громко крикнула она ему почти в самое ухо.
Тот вздрогнул. Судорожно вскочил на четвереньки, скинул с себя рубашку и набросил на валун. Потом лег на камень, прикрыл его своим большим телом и посмотрел в сторону девушки невидящим взглядом. У Мэри волосы встали дыбом. Сидней не видел ее. Глаза у него помутнели и стали желтые, как у черной кошки.
Мэри дико закричала и бросилась, сломя голову, через ручей.
Это был «Желтый Пью»! Ничего не было страшней этой болезни. В тех местах не знали чумы, но «Желтый Пью» был ужасней чумы. От него не было спасения. Он налетал неслышно, как легкое облачко, а уносил безвозвратно, как черный смерч. Человек вдруг терял человеческий облик, терял дар речи и способность соображения, рыскал, как дикий зверь, пока не сгорал заживо в диких муках и не превращался в обгоревшую головешку желтого цвета. И самое страшное заключалось в том, что неизвестно было, откуда он нагрянул и кто окажется следующим на его гибельном пути. Одно было известно: если человек заболел этой болезнью, значит, где-то рядом бродит сам Пью и выбирает очередную жертву. Он любил охотиться на золотоискателей, их верных и неверных подруг, не брезговал стариками, мог перебиться даже младенцем, но больше всего сгубил он влюбленных пар, уединившихся куда-нибудь в лесок, в сторону от старательского поселка. Влюбленные были его слабым местом. Говорят, он сам был жертвой любви. Об этом отдельный рассказ.
2. История о Джозефе Пью.
Джозеф Пью приходился потомком тому самому слепому Пью, которого упоминает Стивенсон в своем знаменитом романе. Был он самым обыкновенным парнем, когда везучим, когда невезучим, но поскольку был все-таки еще жив, значит, более везучим, чем невезучим. Жил за счет других жизней. Как паук живет за счет мух. В основном золотодобытчиков. Жизни остальных вообще ничего не стоили. С ними связываться было себе дороже. Если можно было не убивать — не убивал, а просто грабил; если нельзя — убивал, но грабеж в этом случае многое терял из-за того, что некому уже было продемонстрировать свою силу и ловкость, да и какой-никакой, а все же грех. Правда, арифметика тут до упора простая: когда стреляют сразу оба, из двух, как правило, остается один. Обычно тот, кто стреляет первым. Или тот, кто берет поправку на то, что Австралия движется на север со скоростью шесть сантиметров в год. Но нет, не надо думать, что он грабил и убивал одних лишь старателей. Обыкновенные переселенцы тоже иногда имели при себе и золотишко, и часы, и другие ценные вещи, которые всегда можно было за полцены сбыть на ярмарке. А в последнее время тоненький ручеек переселенцев превратился в широкий поток и работы Джозефу Пью заметно прибавилось. Можно уже было не выслеживать старателей, рискуя каждое мгновение получить самому пулю в лоб.
Эта суббота выдалась для Пью несчастливой. Выследив в рощице повозку с переселенцами, он встретил их на повороте, и не надо было, не надо было мужчине поднимать свою винтовку. Зачем поднял? Пришлось всех убить. Даже маленькую хорошенькую девочку. И взять-то у них было нечего. У мужчины не было даже приличной обуви, а у женщины не было никаких украшений. Пришлось довольствоваться тощей клячей, за которую не дадут и пенни, старенькой винтовкой, из которой стрелять по воробьям, да маленькой золотой шпилькой, в виде веточки мимозы, которой был заколот рыженький локон девчушки. Шпильку еще можно было отдать толстой Розе за стаканчик-другой рома. Да, небогатый сегодня улов. Зря грех на душу взял из-за этой девчонки. Она будто и не умерла. Лежит себе спокойно, как живая, и личико светлое и вроде как улыбка на нем. У Пью даже дрогнула рука, когда он вытаскивал шпильку из спутавшихся волос. Ему вдруг показалось, что малышка краешком глаза следит за ним. И только он вытащил шпильку, как увидел на повозке голого кучерявого малыша с детским луком в пухлых ручонках. За спиной у него был колчан со стрелами и (Пью даже зажмурился и помотал головой) — золотые крылышки. Они ярко блестели на солнце. Неужели и впрямь из чистого золота? И как это Пью не заметил его? Непростительная оплошность, подумал он с досадой. Надо внимательнее относиться к технике безопасности. Он поднял винтовку и замешкался, так как не знал, куда стрелять, чтобы не попортить золотые крылья. Малыш сложил свои крылышки впереди себя и весь оказался укрыт ими.
— Отдай мне эту шпильку, — вдруг сказал он. — Она моя. Я ее давно, очень давно подарил одной женщине. Ее уже давно нет на свете. Так что шпилька по праву принадлежит мне. А взамен я тебе дам все, что ты пожелаешь.
— Что ты мне можешь дать? — с насмешкой спросил Пью. Он от неожиданности даже опустил ружье и подошел к повозке. Крылья и на самом деле были золотые. Как это они крепились у него? Никаких ниток не видно, ни швов, ни пуговиц. Прямо голубок, а не мальчик. — Ладно, приятель, живи. Давай отвязывай свои крылышки и лети отсюда, не оглядываясь, к чертовой матери.
— Дело в том, — сказал малыш, — что без крылышек я не смогу полететь.
— Тогда извини, — сказал Пью и поднял ружье, но не выстрелил. Ствол винтовки вдруг изогнулся и повис, как стебель увядшего цветка. Пью отбросил винтовку, как ядовитую змею.
Малыш закинул головку и звонко рассмеялся. Смех у него был какой-то прямо неземной, как будто звенели в небе серебряные колокольчики.
— Может, сыграем на нее в кости? — спросил пацан.
— В твои! — свирепо вращая глазами, рявкнул Пью и метнул в малыша тяжелый нож. Нож превратился в красивую черную стрекозу и, взмыв к синему небу, пропал с глаз.
Малыш засмеялся так громко, что у Пью заболела голова.
— Так ты отдашь мне мою шпильку? — спросил малыш и поднял свой детский золотой лук со вставленной в него золотой стрелой.
— Забирай! — в суеверном ужасе бросил ему шпильку Пью.
Малыш протянул ручонку и шпилька упала в нее. Малыш сжал кулачок, разжал — шпильки как не бывало!
— С золотом всегда так, — сказал он. — То оно есть, а то его нет.
Пью поразился, услышав такие здравые рассуждения от пухлого недоросля.
— Так ты хочешь, чтобы оно всегда было с тобой? — спросил мальчонка.
— Зачем спрашиваешь? — Пью облизнул губы.
— Тогда оно всегда будет с тобой, — сказал малыш. — Все, к чему ты ни прикоснешься, ты будешь считать золотом. Ведь в этом для тебя наивысшее счастье?
И, не дождавшись ответа, мальчик упорхнул на своих крыльях, как большая золотая бабочка. На солнце пару раз блеснули его крылышки, и Пью остался один с тремя трупами у ног. Он наклонился над девочкой и поправил ей волосы. Ему вдруг страшно захотелось еще раз увидеть ее прелестное личико. В этот миг дунул ветер, отклонил ветви дерева, раскинувшегося над дорогой, и на лицо девочки упал сноп солнечного света. Пью зажмурился, так больно ударил его по глазам блеск ее золотого лица. Пью открыл глаза — лицо было золотое! Пью понял, что с ним творится что-то неладное, он со страхом огляделся вокруг и побежал, не разбирая дороги, в заросли кустарника. Он мчался быстрее своего дикого гортанного хохота и очнулся только поздним звездным вечером. На нем не было живого места. Одежда висела клочьями. Он стал выдирать из волос и одежды колючки и паутину, стал стирать с себя грязь и кровь; и колючки и паутина, и грязь и кровь, и одежда и тело стали вдруг в свете луны желтыми, и желтый цвет наполнил его такой радостью, что он взвыл, как дикая собака. «Зо-ло-то-о!!!» — несся над пустырем дикий вопль, от которого проснулись даже аспиды под плоскими, губительными для живых тварей камнями.
Так появился на свете Желтый Пью, и все, кто попадался с тех пор ему на глаза, стали покидать этот свет, заразившись неизлечимой болезнью с названием «Желтый Пью».
— Пью — понятно. Пью, пил и буду пить, пока «Желтый Пью» не хватит, — сказал Боб. — А кто был этот, с крылышками? Не ангел же? А может, шерстокрыл?
— Конечно, не ангел. Откуда ангелы в Австралии? Они преимущественно сосредоточены на Ближнем Востоке. Это, Боб, был обыкновенный Эрот. Амур, если угодно. Бог любви. Один из богов любви. Самый шаловливый.
— Да, Греция к Австралии ближе, чем Ближний Восток, — сказал Боб, — потому что это он к нам ближний, а к Австралии дальний. Зато наш Дальний для нее ближний. Кстати, там Амур есть.
— Браво, Боб, — не смутился Рассказчик. — Ты делаешь успехи. Тебя пора избирать действительным членом Географического общества. Ну, а теперь послушайте еще одну небольшую историю.
— Действительным членом — это здорово! — сказал Боб.
3. История об Эроте и Мимозе.
— Боб, закрой левый глаз, — попросил Борода.
— Ну, чего? — Боб посмотрел на Бороду правым глазом.
— Размечтался, одноглазый!
— Один ноль в твою… — сказал Боб. — Кстати, об одноглазых, как я, и о слепых, как Пью. Пока не забыл. Слепой с одноглазым по бабам пошли. Вел, понятно, одноглазый. Вел, вел и глазом своим единственным на сучок напоролся. «Вот и приехали», — говорит. «Здравствуйте, девочки!» — сказал слепой.
— Очень мило, — сказал Рассказчик и поморщил нос. — Среди слепых одноглазый — царь.... Мимоза была дочерью… Ну, да это неважно, чьей она была дочерью. Эта история не о проблемах детского воспитания. Нимфой, одним словом, была. Они тогда все поголовно или нимфами были, или богинями. Это потом уже, гораздо позже, стали стервами и ведьмами.
Борода довольно крякнул.
— Да-да, много позже. Когда за нас замуж вышли, — пояснил Рассказчик.
Боб стукнул Бороду по плечу:
— Как он тебя!
— Пусть она будет дочерью Зевса, — попросил Борода.
— Сделаем, — согласился Рассказчик. — В конечном итоге они все были его дети. Ну, а мать у нее была женщина небесной красоты. Ею пленился громовержец и, когда ее муж был на охоте, явился к ней в образе мужчины. Тогда женщины были уравнены в правах с мужчинами. Охота есть охота. А после охоты на свет божий явился прелестный ребенок в образе нимфы Мимозы.
— Я знаю одно такое местечко, — не удержался Боб. — На Алтае. Алиментной горой называется. Там студенты готовятся к сессии, а девки потом детей рожают. Продолжай, продолжай.
— Опустим ее детский возраст, как не имеющий прямого отношения к нашей правдивой истории, детство прошло, и вот мы видим ее прекрасной девой в струях прозрачного ручья. Был солнечный жаркий день и все живое залезло в воду. А надо сказать, Мимоза была не только красавицей, но и чрезвычайно доброй и отзывчивой девушкой. Как в сказках Андерсена. Она перевязывала зверям и птицам раны, лечила их, помогала людям, кормила голодных и одевала раздетых, давала приют бездомным. Всяк мог рассчитывать в ее доме на помощь и милосердие. И ни разу еще ее сердце не дрогнуло при виде прекрасного юноши. Не потому, что у нее не было сердца или вокруг не было юношей, просто она не поднимала на юношей свой взор. Не обращала на них внимания, чтобы было яснее. И тут она увидела хорошенького кучерявого мальчика…
Боб поднял вверх указательный палец:
— О! Эрот. Он же — Амур.
— За спиной у мальчика был лук и колчан со стрелами. Он на крыльях спустился к ней откуда-то сверху и спросил:
— Не прогонишь? Жарко сегодня. Расстарался сегодня Гелиос!
— Купайся, купайся! Водичка сегодня чудесная. Как тебя звать, малыш?
— Ты меня не знаешь? — удивился мальчик и недоверчиво посмотрел на девушку.
— Нет.
— Купидон.
— А почему я должна тебя знать? — улыбнулась она и ласково потрепала Купидону его кудряшки. Прикосновение ее руки вселило в душу Купидона необычайный восторг, которого он не испытывал даже тогда, когда пускал из своего лука золотую стрелу в сердце всесильного деда. Стрела, правда, терялась там, как иголка в стоге сена, но, тем не менее, принуждала Зевса домогаться любви какой-нибудь простушки нимфочки или корыстной смертной женщины. — Ты где живешь?
— Далеко, — ответил Купидон и склонил свою курчавую головку ей на грудь. Девушка гладила его по головке, а он закрыл глаза и затих, боясь неосторожным движением прогнать эти чудные мгновения.
— Ты чудо какой хорошенький. У тебя, наверное, красивая мама.
— Красивая, — прошептал Купидон. — Но ты лучше.
— Нет, — засмеялась девушка. — Лучше мамы нельзя быть.
Купидон не стал возражать, так как для себя уже решил, что эта девушка будет первая (и последняя), кого он не поразит своей стрелой. В ее прикосновении он столько чувствовал нежности, ласки и любви, сколько не перепадало ему даже от его матери, богини Любви. «Пусть свою любовь она дарит мне, чем кому-то другому», — решил он.
— Тебя звать Мимоза?
— Ты знаешь меня? — удивилась девушка.
— Как всех, кого я знаю. Держи, — он протянул ей свой кулачок и разжал его. На ладошке лежала маленькая веточка мимозы. — Это шпилька. Она золотая. Заколи ею себе волосы.
— Какая прелесть! — восхитилась Мимоза. — Спасибо! — и она расцеловала малыша в щечки. Раз, другой, третий.
Малыш почувствовал необычайный прилив нежности к девушке.
— Это не обычная шпилька. Тот, кто носит ее, никогда не снимая, всегда счастлив.
— А я и так счастлива сейчас.
— Ты не ведаешь еще, что такое «всегда».
— Ну и что? Раз мне хорошо, зачем мне ведать что-то еще?
— Ты, как все! — звонко рассмеялся мальчик. — В том числе и моя мать. Ей тоже подавай что-нибудь непременно в данную минуту. Ты только подумай, сколько твоих «сейчас» помещается в одном моем «всегда»! Не морщи лоб, тебе не сосчитать. Вот видишь, у меня колчан. В нем два отделения. В одном лежат стрелы, возбуждающие любовь, а в другом — убивающие ее.
— Я смотрю, у тебя их поровну будет.
— А как же! У меня все по-божески. Плюс-минус, чет-нечет, любит-не любит. У меня четкая бухгалтерия. Я за нее каждый раз в конце года перед дедом отчитываюсь. Перед ним не смухлюешь.
— Ну, и зачем ты мне показываешь этот колчан?
— А затем, что вот тебе эта стрела, из первого отделения, и вот тебе мой лук. Вложи стрелу в лук, прицелься мне вот сюда и выстрели.
— Но я же убью тебя! — воскликнула Мимоза.
— Нет, чудачка! Ты меня этим возродишь. Стреляй!
— Я не буду. Вдруг ты перепутал стрелы?
— Ну, перепутал. Тебе-то что? Выстрелишь другой.
— Нет, я не могу. Боюсь. У меня не поднимается рука нанести тебе даже небольшую ранку. Ты такой миленький. И объясни мне, зачем я должна делать это?
— Много будешь знать, Мими, скоро состаришься. В конце концов, ты нимфа или ты кто — может, сама Афина? Ой-ой-ой! Я боюсь! — закрылся мальчик крылышками. — Делай, что тебе говорят старшие! Стреляй! Потом этой же стрелой я выстрелю в тебя — и мы полюбим друг друга.
Мимоза звонко рассмеялась. Еще звонче рассмеялся Эрот.
— Ладно, давай сюда свои орудия насилия.
Мимоза взяла в руки золотой лук, золотую стрелу, натянула тетиву, прицелилась в грудь улыбающемуся Купидону и — выпустила ее далеко-далеко в небо. Стрела сверкнула и затерялась в золотистом воздухе.
— Что ты наделала! — вскричал Эрот. — Что ты наделала, несчастная! Тебя теперь не смогу полюбить даже я! Но и никто больше не сможет полюбить тебя. Ты бездумно выпустила свою судьбу на ветер.
— Я и так люблю тебя, независимо от того, любишь ты меня или нет. Не расстраивайся. Дай, я расчешу твои чудные кудряшки. Ты, наверное, даже не представляешь, что ты за чудо! Я смотрю на тебя, и улыбка не сходит с моего лица, а в груди сладко-сладко бьется сердце. Неужели ты думал, что от какой-то стрелы во мне воспылают чувства более сильные, чем исходят из моего сердца? — нимфа обняла и крепко прижала к груди Купидона.
Купидон прижался к девушке и плакал. Он знал, что ему не суждено полюбить прекрасную Мимозу, и ему казалось в этот миг (он забыл о своем «всегда»), что он больше никогда и никого не сможет полюбить сам и никто больше не будет любить его так, как Мимоза, без всякой стрелы и без всякого принуждения с его стороны. «Я буду ее охранять, — решил он. — Ее и всех ее девочек, и девочек тех девочек, которые будут рождаться от земной любви».
Так оно и вышло. Эрот часто прилетал к Мимозе, и она подолгу вела с ним беседы обо всем на свете, расчесывала его чудные кудри, целовала в щечки и угощала вкусными земными пирожками с вишнями и абрикосами. Эрот тайком от строгого деда уплетал за обе щеки вкусные пирожки, а дед наверху глотал слюни, так как ему тоже смертельно надоела нектарно-амврозийная диета. Он как-то не вытерпел раз и попросил внука захватить с собой снизу пирожочек и ему. А лучше два: один с вишнями, а другой с абрикосами. И горшочек сметанки. Пятнадцатипроцентной. Очень уж они хороши со сметаной! Да что там говорить: все хорошо у бессмертных богов. Вот только еда с выпивкой — скука смертная!
А когда Мимоза покинула земную юдоль, Эрот нет-нет, да и приглядывал за ее прекрасной дочерью, которую тоже звали Мимозой, потом за Мимозой, дочерью той дочери… Он оберегал их всех от нелепых случайностей, которых так много отпущено роду человеческому. Всех девочек в роду Мимозы называли Мимозами, как будто и не было для них других имен. И все они передавали друг другу, как семейную реликвию, золотую шпильку в виде веточки мимозы, которую подарил когда-то, давным-давно, сам бог Эрот прекрасной нимфе Мимозе. И все они были всегда счастливы, как только могут быть счастливы земные женщины, не ведающие небесной любви. Последнюю девочку Эрот не уберег от гибельной для нее встречи с Джозефом Пью и, заливаясь слезами, бросился в ноги Зевсу, клятвенно обещая никогда более не досаждать ему своими золотыми стрелами, и вымолил для маленькой Мими бессмертие, а цветок этот стал эмблемой той земли, на которой похоронено тело последней из земных Мимоз, — Австралии. Хотя, я слышал, у Мими — от кого-то из смертных — родилась дочь, тоже Мимоза, и будто бы потомки ее переселились к нам в Россию. Говорят, в их роду не рождаются мальчики, а только одни девочки, и все они рыженькие и очаровательные, и больше других цветов любят мимозы.
Рассказчик замолчал.
— Ну, и где тут плита Хаммурапи? — спросил Боб.
— Халтермана, ты хочешь сказать? Зачем она тебе? Плит, что ли, не видел?
— Пожалуй, и я расскажу не менее прелестную историю о девочке Жанне, старом шарманщике Карло и доброй фее Брунегильде, — вздохнул Боб. — Слушайте!
— Очень мило, — сказал Рассказчик и поморщил нос. — Среди слепых одноглазый — царь.... Мимоза была дочерью… Ну, да это неважно, чьей она была дочерью. Эта история не о проблемах детского воспитания. Нимфой, одним словом, была. Они тогда все поголовно или нимфами были, или богинями. Это потом уже, гораздо позже, стали стервами и ведьмами.
Борода довольно крякнул.
— Да-да, много позже. Когда за нас замуж вышли, — пояснил Рассказчик.
Боб стукнул Бороду по плечу:
— Как он тебя!
— Пусть она будет дочерью Зевса, — попросил Борода.
— Сделаем, — согласился Рассказчик. — В конечном итоге они все были его дети. Ну, а мать у нее была женщина небесной красоты. Ею пленился громовержец и, когда ее муж был на охоте, явился к ней в образе мужчины. Тогда женщины были уравнены в правах с мужчинами. Охота есть охота. А после охоты на свет божий явился прелестный ребенок в образе нимфы Мимозы.
— Я знаю одно такое местечко, — не удержался Боб. — На Алтае. Алиментной горой называется. Там студенты готовятся к сессии, а девки потом детей рожают. Продолжай, продолжай.
— Опустим ее детский возраст, как не имеющий прямого отношения к нашей правдивой истории, детство прошло, и вот мы видим ее прекрасной девой в струях прозрачного ручья. Был солнечный жаркий день и все живое залезло в воду. А надо сказать, Мимоза была не только красавицей, но и чрезвычайно доброй и отзывчивой девушкой. Как в сказках Андерсена. Она перевязывала зверям и птицам раны, лечила их, помогала людям, кормила голодных и одевала раздетых, давала приют бездомным. Всяк мог рассчитывать в ее доме на помощь и милосердие. И ни разу еще ее сердце не дрогнуло при виде прекрасного юноши. Не потому, что у нее не было сердца или вокруг не было юношей, просто она не поднимала на юношей свой взор. Не обращала на них внимания, чтобы было яснее. И тут она увидела хорошенького кучерявого мальчика…
Боб поднял вверх указательный палец:
— О! Эрот. Он же — Амур.
— За спиной у мальчика был лук и колчан со стрелами. Он на крыльях спустился к ней откуда-то сверху и спросил:
— Не прогонишь? Жарко сегодня. Расстарался сегодня Гелиос!
— Купайся, купайся! Водичка сегодня чудесная. Как тебя звать, малыш?
— Ты меня не знаешь? — удивился мальчик и недоверчиво посмотрел на девушку.
— Нет.
— Купидон.
— А почему я должна тебя знать? — улыбнулась она и ласково потрепала Купидону его кудряшки. Прикосновение ее руки вселило в душу Купидона необычайный восторг, которого он не испытывал даже тогда, когда пускал из своего лука золотую стрелу в сердце всесильного деда. Стрела, правда, терялась там, как иголка в стоге сена, но, тем не менее, принуждала Зевса домогаться любви какой-нибудь простушки нимфочки или корыстной смертной женщины. — Ты где живешь?
— Далеко, — ответил Купидон и склонил свою курчавую головку ей на грудь. Девушка гладила его по головке, а он закрыл глаза и затих, боясь неосторожным движением прогнать эти чудные мгновения.
— Ты чудо какой хорошенький. У тебя, наверное, красивая мама.
— Красивая, — прошептал Купидон. — Но ты лучше.
— Нет, — засмеялась девушка. — Лучше мамы нельзя быть.
Купидон не стал возражать, так как для себя уже решил, что эта девушка будет первая (и последняя), кого он не поразит своей стрелой. В ее прикосновении он столько чувствовал нежности, ласки и любви, сколько не перепадало ему даже от его матери, богини Любви. «Пусть свою любовь она дарит мне, чем кому-то другому», — решил он.
— Тебя звать Мимоза?
— Ты знаешь меня? — удивилась девушка.
— Как всех, кого я знаю. Держи, — он протянул ей свой кулачок и разжал его. На ладошке лежала маленькая веточка мимозы. — Это шпилька. Она золотая. Заколи ею себе волосы.
— Какая прелесть! — восхитилась Мимоза. — Спасибо! — и она расцеловала малыша в щечки. Раз, другой, третий.
Малыш почувствовал необычайный прилив нежности к девушке.
— Это не обычная шпилька. Тот, кто носит ее, никогда не снимая, всегда счастлив.
— А я и так счастлива сейчас.
— Ты не ведаешь еще, что такое «всегда».
— Ну и что? Раз мне хорошо, зачем мне ведать что-то еще?
— Ты, как все! — звонко рассмеялся мальчик. — В том числе и моя мать. Ей тоже подавай что-нибудь непременно в данную минуту. Ты только подумай, сколько твоих «сейчас» помещается в одном моем «всегда»! Не морщи лоб, тебе не сосчитать. Вот видишь, у меня колчан. В нем два отделения. В одном лежат стрелы, возбуждающие любовь, а в другом — убивающие ее.
— Я смотрю, у тебя их поровну будет.
— А как же! У меня все по-божески. Плюс-минус, чет-нечет, любит-не любит. У меня четкая бухгалтерия. Я за нее каждый раз в конце года перед дедом отчитываюсь. Перед ним не смухлюешь.
— Ну, и зачем ты мне показываешь этот колчан?
— А затем, что вот тебе эта стрела, из первого отделения, и вот тебе мой лук. Вложи стрелу в лук, прицелься мне вот сюда и выстрели.
— Но я же убью тебя! — воскликнула Мимоза.
— Нет, чудачка! Ты меня этим возродишь. Стреляй!
— Я не буду. Вдруг ты перепутал стрелы?
— Ну, перепутал. Тебе-то что? Выстрелишь другой.
— Нет, я не могу. Боюсь. У меня не поднимается рука нанести тебе даже небольшую ранку. Ты такой миленький. И объясни мне, зачем я должна делать это?
— Много будешь знать, Мими, скоро состаришься. В конце концов, ты нимфа или ты кто — может, сама Афина? Ой-ой-ой! Я боюсь! — закрылся мальчик крылышками. — Делай, что тебе говорят старшие! Стреляй! Потом этой же стрелой я выстрелю в тебя — и мы полюбим друг друга.
Мимоза звонко рассмеялась. Еще звонче рассмеялся Эрот.
— Ладно, давай сюда свои орудия насилия.
Мимоза взяла в руки золотой лук, золотую стрелу, натянула тетиву, прицелилась в грудь улыбающемуся Купидону и — выпустила ее далеко-далеко в небо. Стрела сверкнула и затерялась в золотистом воздухе.
— Что ты наделала! — вскричал Эрот. — Что ты наделала, несчастная! Тебя теперь не смогу полюбить даже я! Но и никто больше не сможет полюбить тебя. Ты бездумно выпустила свою судьбу на ветер.
— Я и так люблю тебя, независимо от того, любишь ты меня или нет. Не расстраивайся. Дай, я расчешу твои чудные кудряшки. Ты, наверное, даже не представляешь, что ты за чудо! Я смотрю на тебя, и улыбка не сходит с моего лица, а в груди сладко-сладко бьется сердце. Неужели ты думал, что от какой-то стрелы во мне воспылают чувства более сильные, чем исходят из моего сердца? — нимфа обняла и крепко прижала к груди Купидона.
Купидон прижался к девушке и плакал. Он знал, что ему не суждено полюбить прекрасную Мимозу, и ему казалось в этот миг (он забыл о своем «всегда»), что он больше никогда и никого не сможет полюбить сам и никто больше не будет любить его так, как Мимоза, без всякой стрелы и без всякого принуждения с его стороны. «Я буду ее охранять, — решил он. — Ее и всех ее девочек, и девочек тех девочек, которые будут рождаться от земной любви».
Так оно и вышло. Эрот часто прилетал к Мимозе, и она подолгу вела с ним беседы обо всем на свете, расчесывала его чудные кудри, целовала в щечки и угощала вкусными земными пирожками с вишнями и абрикосами. Эрот тайком от строгого деда уплетал за обе щеки вкусные пирожки, а дед наверху глотал слюни, так как ему тоже смертельно надоела нектарно-амврозийная диета. Он как-то не вытерпел раз и попросил внука захватить с собой снизу пирожочек и ему. А лучше два: один с вишнями, а другой с абрикосами. И горшочек сметанки. Пятнадцатипроцентной. Очень уж они хороши со сметаной! Да что там говорить: все хорошо у бессмертных богов. Вот только еда с выпивкой — скука смертная!
А когда Мимоза покинула земную юдоль, Эрот нет-нет, да и приглядывал за ее прекрасной дочерью, которую тоже звали Мимозой, потом за Мимозой, дочерью той дочери… Он оберегал их всех от нелепых случайностей, которых так много отпущено роду человеческому. Всех девочек в роду Мимозы называли Мимозами, как будто и не было для них других имен. И все они передавали друг другу, как семейную реликвию, золотую шпильку в виде веточки мимозы, которую подарил когда-то, давным-давно, сам бог Эрот прекрасной нимфе Мимозе. И все они были всегда счастливы, как только могут быть счастливы земные женщины, не ведающие небесной любви. Последнюю девочку Эрот не уберег от гибельной для нее встречи с Джозефом Пью и, заливаясь слезами, бросился в ноги Зевсу, клятвенно обещая никогда более не досаждать ему своими золотыми стрелами, и вымолил для маленькой Мими бессмертие, а цветок этот стал эмблемой той земли, на которой похоронено тело последней из земных Мимоз, — Австралии. Хотя, я слышал, у Мими — от кого-то из смертных — родилась дочь, тоже Мимоза, и будто бы потомки ее переселились к нам в Россию. Говорят, в их роду не рождаются мальчики, а только одни девочки, и все они рыженькие и очаровательные, и больше других цветов любят мимозы.
Рассказчик замолчал.
— Ну, и где тут плита Хаммурапи? — спросил Боб.
— Халтермана, ты хочешь сказать? Зачем она тебе? Плит, что ли, не видел?
— Пожалуй, и я расскажу не менее прелестную историю о девочке Жанне, старом шарманщике Карло и доброй фее Брунегильде, — вздохнул Боб. — Слушайте!
4. История о девочке Жанне, старом шарманщике Карло
и доброй фее Брунегильде.
и доброй фее Брунегильде.
Шестнадцатый век. Старинная богатая Фландрия. Посреди маленького городка озеро, как зеркальце. На серебряном льду катается прелестная девочка Жанна на серебряных конечках, на берегу играет на разбитой шарманке старый шарманщик Карло. В лучах солнца появляется добрая и прекрасная фея Брунегильда и — порх-порх к девочке.
— Что ты хочешь, Жанна? — спрашивает добрая фея Брунегильда.
— Золотые конечки, — потупив взор, признается маленькая Жанна.
— А ты, старый Карло?
— А иди ты в жопу, фея Брунегильда, — отвечает старый шарманщик.
Шестнадцатый век. Старинная богатая Фландрия. Посреди маленького городка озеро, как зеркальце. На серебряном льду катается прелестная девочка Жанна на золотых конечках, на берегу играет на разбитой шарманке старый шарманщик Карло, а из жопы у него торчит добрая и прекрасная фея Брунегильда.
После всех этих историй, купания и вечернего чая, заваренного всякими травами и листьями, с медом и сухарями, мы чувствовали себя гораздо лучше, как после двух недель в Доме отдыха.
— Ну, что ж, сспать будете вон в том домике, — сказал Борода-2. — Там как раз четыре комнаты для гостей и в каждой комнате по кровати. А я здесь прикорну. На ночь ставни изнутри закрывайте щеколдой. ЕслиОбязательно! Медведи похаживают. Вон следы, недавно прошел. И коты дикие. И люди лесные, и не услышишь, как и откуда пульку пошлют или стрелочку. Это они запросто делают, для них пульку в человека пустить, что траву между ног пропустить, когда по лесу идут. Травы много за день между ног проходит, ее всю и не упомнишь. Это - они так говорят. В поселке - они обычные люди, ответят, если спросишь, даже улыбнутся, а в лесу - с ними надо только через прорезь в мушке разговаривать. Это для них один понятный я пить захотите или есть, в доме кухонька, там все найдете. На двор лучше ходить в ведро. Ведра, надеюсь, хватит? А вообще-то обычно спокойно бывает. Если, конечно, ничего не прилетит. Ну, да вероятность маленькая, как от падения сюда истребителя. Десять в минус двенадцатой. Правда, когда истребитель падает, вероятность стремительно растет, пока не сравняется со скоростью истребителя. Но тогда уж всё равно. Ладно, пошел я. Спокойной ночи. Сны запоминайте. Запомните настроение сна, а к нему какие были подробности. Утром я вам расскажу, что они означают. Я тут на досуге архив сновидений составил. Вообще-то ужасно — проснуться во сне и понять, что видел явь, а проснулся ко сну, — причмокнул хозяин и, задумчиво покачав головой, удалился.
Мы попрощались с ним молчаливыми кивками головы. Хозяин пошел закрывать на ночь курятник и баню. Перед тем, как разойтись по опочивальням бревенчатого дворца, мы, не сговариваясь, собрались все на кухне и сидели молча за столом, точно ожидали официанта. Зашел хозяин.
— Забыл сказать. Если что такое услышите, не обращайте внимания.
— Что — «такое»? — спросил Боб.
— Ну, такое странное, будто кто-то что-то грызет, ходит, двери открывает...
— Мыши, что ли?
— Мыши тоже есть… Нет. Привидения. Этот дом называется «Дом с привидениями».
— Тут что, Ибсен останавливался или Стриндберг? — спросил Рассказчик.
— Нет, — спокойно ответил Борода-2. — Оскар Уайльд. Этот дом давно так называется. Лет сто — это уж точно. Мне прежний хозяин — покойничек (царствие ему небесное!) — вот что про него рассказал, — хозяин вздохнул и, подтянув табуретку к столу, сел. — Вон та картиночка, кстати, Дали.
— Дали? — удивился Боб. — Копия?
— Дали — копия? Дали — большой оригинал! Главный пердун планеты. Может, выпить хотите? На сухую-то слушать — уши будет драть. Мусульман нет?
Выпить все согласились. Значит, мусульман не было. На столе появилась четверть. Первая. Начало учебного года.
— Она родимая, первачок. Еще не пробовал. Нового урожая. Лучку? Чесночку? Рыбки? Воблочка — не беспокойтесь, описторхов в ней нет, и клонорхов нет, и меторхов нет. Так что ни описторхозом, ни клонорхозом, ни меторхозом не заболеете. Это всегда пожалуйста в Сибири, Японии и Канаде. А у нас нет. Орешков? Сухариков? Сальца? Огурчиков? Редисочки? Эти не мои. Свояк дал.
Согласились и на лучок с чесночком, и на рыбку с орешками, и на сухарики с салом, и на огурчики с редиской от свояка. Под привидения все хорошо идет. Да еще после туннеля!
— А-а, крепкая, зараза! Градусов семьдесят! — единодушно признали все и согласно зажевали, захрустели, зачмокали закусками. Тут совсем всем стало хорошо. Хоть сейчас подавай и медведя, и кота, и лесника с пульками, и хоть само привидение, всех скопом подавай. Угощения на всех хватит!
— Не-е, нормальный мужик! Вполне! — кричал Боб Бороде в ухо. Борода тряс головой, как собака.
— Забыл сказать. Если что такое услышите, не обращайте внимания.
— Что — «такое»? — спросил Боб.
— Ну, такое странное, будто кто-то что-то грызет, ходит, двери открывает...
— Мыши, что ли?
— Мыши тоже есть… Нет. Привидения. Этот дом называется «Дом с привидениями».
— Тут что, Ибсен останавливался или Стриндберг? — спросил Рассказчик.
— Нет, — спокойно ответил Борода-2. — Оскар Уайльд. Этот дом давно так называется. Лет сто — это уж точно. Мне прежний хозяин — покойничек (царствие ему небесное!) — вот что про него рассказал, — хозяин вздохнул и, подтянув табуретку к столу, сел. — Вон та картиночка, кстати, Дали.
— Дали? — удивился Боб. — Копия?
— Дали — копия? Дали — большой оригинал! Главный пердун планеты. Может, выпить хотите? На сухую-то слушать — уши будет драть. Мусульман нет?
Выпить все согласились. Значит, мусульман не было. На столе появилась четверть. Первая. Начало учебного года.
— Она родимая, первачок. Еще не пробовал. Нового урожая. Лучку? Чесночку? Рыбки? Воблочка — не беспокойтесь, описторхов в ней нет, и клонорхов нет, и меторхов нет. Так что ни описторхозом, ни клонорхозом, ни меторхозом не заболеете. Это всегда пожалуйста в Сибири, Японии и Канаде. А у нас нет. Орешков? Сухариков? Сальца? Огурчиков? Редисочки? Эти не мои. Свояк дал.
Согласились и на лучок с чесночком, и на рыбку с орешками, и на сухарики с салом, и на огурчики с редиской от свояка. Под привидения все хорошо идет. Да еще после туннеля!
— А-а, крепкая, зараза! Градусов семьдесят! — единодушно признали все и согласно зажевали, захрустели, зачмокали закусками. Тут совсем всем стало хорошо. Хоть сейчас подавай и медведя, и кота, и лесника с пульками, и хоть само привидение, всех скопом подавай. Угощения на всех хватит!
— Не-е, нормальный мужик! Вполне! — кричал Боб Бороде в ухо. Борода тряс головой, как собака.
5. История о семнадцати девах.
— В том еще веке, — начал свой сказ Борода-2, — на этом месте ничего не было, ровная площадка. Собирались тут девушки по вечерам, хороводы водили, байки рассказывали, гадали. Тусовались, словом.. И все без парней, только они одни.
— Амазонки, — проорал мне Боб. — Они! Узнаю по повадкам. Дай-ка того рыбца. Да не греми! Понацеплял доспехов! После этого рыбца я для всякого бабца заменю хоть жеребца, гопца-дрица-гопца-ца. Мы тут тоже своим девичником сиди-им и ча-ай пьем. И чтоб па-арня и духу не было! — Боб постучал рыбцом по столу.
— Не стучи, — сказал Борода-2, — стол разобьешь, а рыбец и так мягкий. И вот как-то вечером среди них появилась новая девушка. Кто такая? Никто не знает. А она, главное, сама-то всех по именам знает: и Агафию, и Анастасию — ее все Асей звали, и Анфису... , и Аполлинарию, и Божену, и Василису, и Галину, и ещё одну Галину, и ещё одну, и Капитолину, и Кириену, и Клавдию, и Милену, и Ольгу...
— Их много было? — поинтересовался Боб.
— Не сбивай с мысли, торопыга. Семнадцать. Еще Платониду, Юнону и Ярославу. И так запросто со всеми, точно подруга их закадычная. Капитолине - Капуша говорит. А откуда она знала, что ту именно Капушей зовут? И это не уменьшительное от Капитолины, а оттого, что она вечно копалась со всем, такая тетеха была! Асю - так Асей сразу и назвала. Девки-то сначала недоумевали, кто такая, откуда взялась, но подумали друг на дружку, что другая, видать, ее привела с собой, да с тем так и забыли о том, что не знают ее. Вроде как все уже и знают. Уже и в обнимку с ней — и поют, и пляшут, и байки травят. Только ближе к ночи как-то глаза у нее темнеть стали. То ли света меньше в воздухе стало, то ли и впрямь потемнели. А светятся! И как-то уже и не так радостно они смотрят, и даже как будто горят каким-то не девичьим светом. А как бы темнотой горят. Светятся, а темно светятся. Прямо не по-людски как-то. Первая-то это Ася заметила. Боевая девка была! Но осмотрительная и очень внимательная. Задумалась. Ася.. Ох, не понравился ей свет этих темных глаз!. Она и одной своей подружке намекает, и другой — мол, отойдем на минутку в сторонку пошептаться, а те как с цепи сорвались — гогочут, орут... А эта, новая, заметила, что Ася разгадала ее, и сама тянет Асю за руку — пойдем да пойдем в сторонку, сказать что-то есть. Ася уж и вырывалась, и отнекивалась, а сил-то вырваться и не хватило. Сама не заметила, как с ней оказалась у того вон обрыва. Очнулась, обмерла. А та-то криво так усмехается: что, девка, не понравилась я тебе? Зато ты мне понравилась! И с этими словами обняла ее и говорит: дай мизинчик, вот так, повторяй за мной — мирись, мирись, больше не дерись. Ася хочет руку выдернуть и не может, мизинцы как склеились, и не хочет говорить, а рот сам открывается. Только она сказала это — мирись, мирись, больше не дерись — та девка ее за собой и потянула с обрыва. А сама-то вроде как и зависла над пропастью, и черные крылья у нее откуда-то вырвались, и пальцы в когти превратились и впились в Асину руку. Ася вскрикнула, руку выдернула и полетела, полетела, и сама превратилась в сову. А незнакомка, в человечьем облике, опять шасть к девушкам — давай в догонялки играть! Всем девушкам завязала косынками глаза, и они стали ловить ее. И то одна в пропасть сорвется и превратится в сову, то другая. И как ухнет вниз, так и совой сразу ухнет. Оставшиеся — вроде как и догадываться стали. Еще бы: то вскрикнет кто, то ахнет, да и вообще человек угрозу, как собака, чует. Захотели сдернуть косынки с глаз. Ан не тут-то было! Не сдираются. Перепугались, заметались по площадке да и попадали все с обрыва. Это место с тех пор совиным уступом зовут, хотя никто никогда здесь никаких сов не видел. Совы-то, они вон там, на абрикосах, сейчас сидят. В аккурат семнадцать сов. Это единственное место на земле, где совы живут на абрикосах. А знаете почему? Потому что на самом деле все совсем не так было.
— Это уже интересно, — сказал Боб.
— Ребята, налейте сатирику. У него кружка пустая. Сатирик с пустой кружкой — зверь. На самом деле все-все не так было. А дело было вот как. Вон за теми за горами — за долами, на nord-nord-ost, за пределами метрополии в том веке колония была. Может, и сейчас она там? Не знаю, не был. Каторжан там было, как собак. Понятно, убегали, как только представлялся случай. Вот и в тот раз в темную ноченьку ватага, человек десять, перерезала охрану и дала тягу. Вожаком у них был некто Лунь. За ними отрядили погоню, да через месяц бросили, так как следы их терялись в болотах с той стороны предгорья. Беглецы же перевалили хребет и оказались как раз в этих местах, где о них никто и слыхом не слыхивал. Понятно, в бегах извелись, озверели. И занесло их на эту дорогу, когда тут девки, все семнадцать — и Агафия, и Анастасия — ее все Асей звали, и Анфиса... , и Аполлинария, и Божена, и Василиса, и Галина, и ещё одна Галина, и ещё одна, и Капитолина, и Кириена, и Клавдия, и Милена, и Ольга...
— Их много было? — еще раз поинтересовался Боб.
— Не сбивай с мысли. Невнимательный какой ты! Семнадцать. Еще Платонида, Юнона и Ярослава, иИ все они тут хороводились с утра, праздник какой-то был. Это потом уже стал этот день отмечаться как День семнадцати дев. Ну, что они с девками сделали, думаю, можно подробно не рассказывать. Измывались над ними полдня, а потом Лунь велел Анастасии (ее все Асей звали) идти домой, взять выпивку, харч, оружие, какое под руку подвернется, и быстренько обратно. И чтоб — ни-ни, кому вякнуть хоть словечко — девки тут в залоге побудут до ее возвращения. А чуть что — обрыв высокий. Кинулась Ася домой, никто ее не заметил, мужики с бабами сами гуляли на краю хутора у Анимподиста, набросала она в мешок харчей, захватила вот такую четверть, в ней наполовину еще плескалось самогона, сгребла лук с колчаном, топорик — и скорей обратно сюда. А по тропке, когда шла, случайно вниз глянула, а внизу меж скалами все ее подружки побитые лежат — кто на камнях, кто из-под воды виднеется. Что с ней случилось, кто ж ее знает, до той минуты - сама свет была (её все золотинкой Асей звали), только бросила она с обрыва мешок, а сама прокралась к полянке. Забралась вон на тот камень у входа на площадку. Достала из колчана стрелу, помолилась и первую стрелу в Луня пустила — прямо тому в глаз. Отец-то научил ее из лука белок стрелять. Что тут началось на площадке! Каторжане на нее кинулись, а она достает стрелу за стрелой, шепчет быстренько молитву и укладывает их одного за другим. Им деваться некуда. Тогда даже этих построек не было, голая площадка одна. И вот лежат они все побитые, а ее подружки внизу под обрывом мертвые, и такое отчаяние ее взяло, что она зверем завыла. Не приходилось среди мертвецов находиться? Да еще вами же и убиенных? То ли голова у нее закружилась, когда глядела на подружек с обрыва, то ли еще чтокакая случайность или закономерность, но только и ее нашли внизу на камне разбитую. Побитых каторжан отцы, женихи да братья сразу же увидели, а вот девок искали всю ночь, думали, может, остатки разбойников их с собой увели. И только на другой день, уже ближе к обеду, заметили, как под обрывом птицы кружат, а среди них выделялась одна большая черная птица. Помыли их, бедных, оплакали и похоронили вон под той скалой, где сейчас семнадцать абрикосов растут, я их не ем, их птицы любят, а каторжан погрузили в лодки, увезли под дальние скалы и там побросали в воду. Снялись все семьи с этого места и пропали где-то в лесу. Там теперь живут. И не дай бог кому одному, да еще без оружия, в лесу оказаться — так там и останется. Нет, это не кровная месть или еще что в итальянском духе, это Дух этих мест, как Минотавр, требует все новых и новых жертв за тот неискупаемый грех.
— Однако! — Рассказчик похлопал Боба по плечу. — Все в лучшем виде, Боб. Хочешь поработать Тесеем?
Но Тесею явно уже было не до работы: после доппайка, как сатирику, он был в стельку пьян. Упустил Ариадну, однако!
— А совы-то на абрикосах сидят? — спросил Рассказчик.
— Да кто ж их знает, сидят они или нет… — ответил хозяин.
Ночью ко мне являлась Ася. Действительно, и треск и скрежет стоял, и в ставни крылья бились, и шорохи были, и дверцы отворялись и скрипели, и шаги слышались, и половицы прогибались, но это все были обычные приметы обыкновенного дома с привидениями, которыми не удивишь бывалого путешественника. Но не каждому, кто в пути, среди ночи из темного угла является золотая красавица с распущенными волосами и прекрасными глазами, в которых, как озера, стоят слезы. «Ты защитишь меня, Рыцарь?» — спрашивала Ася, а я слышал голос Наташи и отвечал: «Защищу, моя родная, обязательно защищу». А утром все выползли на солнышко, помятые и хмурые, и слонялись по площадке, как привидения, пока Борода-2 готовил в двухведерном котле убийственный завтрак из остатков того, что он заготовил себе в намеченный на сегодня очередной двухнедельный обход закрепленной за ним, как за егерем на полставки, территории.
— Отметим начало моего обхода, — сказал он.
— А что ж ты сам-то будешь есть в пути, все-таки две недели?.. — для проформы поинтересовался Боб.
— Да я могу месяц ничего не есть, была б только чистая вода. А воды тут навалом!
— Я так не могу, — вздохнул Боб, и когда Борода-2 предложил ему прошвырнуться на пару недель вместе по экзотическим местам, Боб сослался на ребят, что не может бросить их одних в этом месте. «Место, как место. Как хочешь. Ариадну бы показал», - сказал Борода-2. Но Боб не вспомнил Ариадну.
— Ну, что ж, друзья мои, — сказал Борода-2 после умопомрачительного завтрака. — Мне пора на работу. А вы смотрите, как надумаете сами. Бобу я предлагал пройтись со мной, но у вас тут общие дела. С едой мы, ребята, покончили, как с классом крестьянства. Дать вам нечего. Надо самому запасаться провизией в городе. Вернусь из обхода, привезу. Тогда и раков, кстати, поедим. Ну, а вы, думаю, с голоду не помрете. Лето как-никак, да и в городе не будут вас голодом морить. Не время помирать с голоду. Хотя... Не знаю, стоит ли вам идти в город. Неразбериха там сейчас. Неразбериха — это фамилия спикера. Референдум очередной проводят, отменяют полицию, суды и законы, так как сейчас надежнее защищают презервативы высокого качества «Иннотекс», баба из Дании по имени Эффералган Упса и женские прокладки на все случаи жизни «Олвейс», или «Олдейс», уж точно и не скажу. Я только не понял, почему мужских нет. А всем управляет из Замка землемер Рейтинг. На той неделе слышал, в целях экономии электроэнергии с первого числа передвинут время на сто лет назад. Теперь точно на сто лет свет отключат. Не знаю только, паспорта будут менять?..
— Опять пошло-поехало, — сказал Боб. — У него это, наверное, приступами, после еды. Поэтому месяцами и не ест. Борода! — обратился он к хозяину. — Тут где-нибудь телефон поблизости есть? Лучше, конечно, переговорный пункт. Домой позвонить хочу.
— Домой? Отсюда домой не позвонишь, нет тут поблизости телефона. Да и был бы - проку с него! У меня два года на тумбочке стоял, пока не разбился. , вВам бы, ребята, сейчас никаких путешествий лучше не предпринимать. Перележите где-нибудь. Да хоть тут! Рыбки половите, грибочков, ягод поищите... Не помрете. Вообще-то у нас здесь испокон веку закон гостеприимства: на чью землю попадете, тот вас и угощает. А не будет, его можно убить и угощаться самим.
— Отметим начало моего обхода, — сказал он.
— А что ж ты сам-то будешь есть в пути, все-таки две недели?.. — для проформы поинтересовался Боб.
— Да я могу месяц ничего не есть, была б только чистая вода. А воды тут навалом!
— Я так не могу, — вздохнул Боб, и когда Борода-2 предложил ему прошвырнуться на пару недель вместе по экзотическим местам, Боб сослался на ребят, что не может бросить их одних в этом месте. «Место, как место. Как хочешь. Ариадну бы показал», - сказал Борода-2. Но Боб не вспомнил Ариадну.
— Ну, что ж, друзья мои, — сказал Борода-2 после умопомрачительного завтрака. — Мне пора на работу. А вы смотрите, как надумаете сами. Бобу я предлагал пройтись со мной, но у вас тут общие дела. С едой мы, ребята, покончили, как с классом крестьянства. Дать вам нечего. Надо самому запасаться провизией в городе. Вернусь из обхода, привезу. Тогда и раков, кстати, поедим. Ну, а вы, думаю, с голоду не помрете. Лето как-никак, да и в городе не будут вас голодом морить. Не время помирать с голоду. Хотя... Не знаю, стоит ли вам идти в город. Неразбериха там сейчас. Неразбериха — это фамилия спикера. Референдум очередной проводят, отменяют полицию, суды и законы, так как сейчас надежнее защищают презервативы высокого качества «Иннотекс», баба из Дании по имени Эффералган Упса и женские прокладки на все случаи жизни «Олвейс», или «Олдейс», уж точно и не скажу. Я только не понял, почему мужских нет. А всем управляет из Замка землемер Рейтинг. На той неделе слышал, в целях экономии электроэнергии с первого числа передвинут время на сто лет назад. Теперь точно на сто лет свет отключат. Не знаю только, паспорта будут менять?..
— Опять пошло-поехало, — сказал Боб. — У него это, наверное, приступами, после еды. Поэтому месяцами и не ест. Борода! — обратился он к хозяину. — Тут где-нибудь телефон поблизости есть? Лучше, конечно, переговорный пункт. Домой позвонить хочу.
— Домой? Отсюда домой не позвонишь, нет тут поблизости телефона. Да и был бы - проку с него! У меня два года на тумбочке стоял, пока не разбился. , вВам бы, ребята, сейчас никаких путешествий лучше не предпринимать. Перележите где-нибудь. Да хоть тут! Рыбки половите, грибочков, ягод поищите... Не помрете. Вообще-то у нас здесь испокон веку закон гостеприимства: на чью землю попадете, тот вас и угощает. А не будет, его можно убить и угощаться самим.
Глава 54.
Дурила среди одуванчиков.
С этими словами Борода-2 ушел, а мы, посовещавшись, решили все же идти в город, так как выбирать было не из чего: дорога была одна. По берегу идти нельзя: валуны, скалы громоздились друг на друге в первобытном хаосе, и с одной стороны вверх уходили отвесные стены земли и камня, а с другой — водная бездна кипела страстями Нептуна. Мы подались по тропинке в гору через перевал. Когда солнце стало в зените, мы прошагали уже порядком, устали и захотели пить и есть. А до города как было далеко, так и не стало ближе. Сели в тени деревьев передохнуть. Рядом протекал чистый ручеек. Напившись, мы, не сговариваясь, покинули нашу тропинку и ломанули напрямик к озеру через бурелом, через кусты шиповника, орешника, заросли бузины, папоротника, лопухов, крапивы, переплетенные искрящейся паутиной и такие огромные, что они скрывали нас с головой.
Выйдя из зарослей на ровное место, мы наткнулись на разъезженную дорогу. Обобрали с себя паутину и пошли веселей: ноги сами несли нас под гору и мы спускались, как кони, в полуприсяд.
Несколько раз из кустов выглядывала рожа — не то пацан, не то юркий мужичок — но стоило нам поманить его пальцем или окликнуть, он тут же прятался в заросли, а спустя минуту выглядывал уже из других кустов.
— Абориген, — ткнул в него пальцем Боб. — Это он тебя, Рыцарь, боится. Тут еще, наверное, медный век.
- Не дразнись, Боб, - сказал Борода. - Брательник что говорил об них? Смотри, пульнет. И - ага.
Однако чертовски хочется жрать! - воскликнул Боб. - Мяска бы. Поросеночка!
— Пожуй одуванчики. Перед мясом полезен салат.
— А что! — подхватил Боб. — Идея! Одуванчики успокаивают, тонизируют, червячка морят и, главное, занимают ровно столько времени, насколько приближают к поросенку.
- Твоему червячку, однако, мало будет этого лужка, - заметил Рассказчик. - А вот со временем, Василий Иванович, у мужиков сумление. Разведка донесла, что оно, время то есть, с поросеночком не навстречу друг другу, а как раз в противоположные стороны движутся.
- Прямые пересекаются. У меня к поросенку путь самый прямой. Слышу уже, как у меня трещит за ушами.
Дурила среди одуванчиков.
С этими словами Борода-2 ушел, а мы, посовещавшись, решили все же идти в город, так как выбирать было не из чего: дорога была одна. По берегу идти нельзя: валуны, скалы громоздились друг на друге в первобытном хаосе, и с одной стороны вверх уходили отвесные стены земли и камня, а с другой — водная бездна кипела страстями Нептуна. Мы подались по тропинке в гору через перевал. Когда солнце стало в зените, мы прошагали уже порядком, устали и захотели пить и есть. А до города как было далеко, так и не стало ближе. Сели в тени деревьев передохнуть. Рядом протекал чистый ручеек. Напившись, мы, не сговариваясь, покинули нашу тропинку и ломанули напрямик к озеру через бурелом, через кусты шиповника, орешника, заросли бузины, папоротника, лопухов, крапивы, переплетенные искрящейся паутиной и такие огромные, что они скрывали нас с головой.
Выйдя из зарослей на ровное место, мы наткнулись на разъезженную дорогу. Обобрали с себя паутину и пошли веселей: ноги сами несли нас под гору и мы спускались, как кони, в полуприсяд.
Несколько раз из кустов выглядывала рожа — не то пацан, не то юркий мужичок — но стоило нам поманить его пальцем или окликнуть, он тут же прятался в заросли, а спустя минуту выглядывал уже из других кустов.
— Абориген, — ткнул в него пальцем Боб. — Это он тебя, Рыцарь, боится. Тут еще, наверное, медный век.
- Не дразнись, Боб, - сказал Борода. - Брательник что говорил об них? Смотри, пульнет. И - ага.
Однако чертовски хочется жрать! - воскликнул Боб. - Мяска бы. Поросеночка!
— Пожуй одуванчики. Перед мясом полезен салат.
— А что! — подхватил Боб. — Идея! Одуванчики успокаивают, тонизируют, червячка морят и, главное, занимают ровно столько времени, насколько приближают к поросенку.
- Твоему червячку, однако, мало будет этого лужка, - заметил Рассказчик. - А вот со временем, Василий Иванович, у мужиков сумление. Разведка донесла, что оно, время то есть, с поросеночком не навстречу друг другу, а как раз в противоположные стороны движутся.
- Прямые пересекаются. У меня к поросенку путь самый прямой. Слышу уже, как у меня трещит за ушами.
- Неисповедимы пути господни, - заметил Рассказчик. - Накормить слона - это одно дело, но накормить его так, чтобы у него за ушами трещало - совсем другое!
Мы расположились на лугу, поросшем одуванчиками. Лежали на теплой земле, Боб рвал одуванчики, жевал их и сплевывал зеленую слюну.
— Обожаю рекламу, — сказал Рассказчик, — особенно еды, когда поросенок или корова с такой доброй улыбкой по-человечьи обращается к покупатеплю: «Съешь меня, пожалуйста!» А покупатель еще и выпендривается, думает да выбирает.
— Убил бы! — сказал Борода.
— А что, ничего. Ничего, Бобушка, — успокаивал себя Боб. — Маленько перекусим, а внизу нас ждет плотный обед, фаршированный судак и мясо в горшочках, под водочку и с хрустящим лучком. Я уж молчу про сладкие свиные ребрышки.
После мяска!, после водочки!
Ттак бы и сжал в кулачочек!
Ггрудочку! или попочку!-
Жживиночки кусочек!
— Как мало надо, — сказал Рассказчик, незаметно сглотнув слюну, — одуванчики в траве под небом. Желтый, зеленый, синий цвет. Забыл, чей это флаг.
- Каких-нибудь меньшевиков, - буркнул Борода.
- А, вспомнил: Эфиопии, Сенегала, Мали, Камеруна, Гвинеи, Буркин-Фасо, Боливии... Нет, спутал. Они все желто-красно-зеленые.
— Мало, — возразил Боб, — трех цветов мало. Для гармонии нужны еще два цвета: красный и белый. Шашлык, бифштекс с кровью, помидоры, водочка, лук, ну и попочка. ба-абы. А ты, Рассказчик, дальтоник, что ли? А как права получал? Права, чтоб нас баснями кормить? Ты, Борода, его особо не слушай, когда он твои художества критиковать начнет - он же основные цвета путает: красный и синий.
— Художнику видней, соловей ты наш, — сказал Рассказчик. — Правда, женщины тоже многоцветные создания: есть даже лиловые. Про черных ясно все по умолчанию. Так называемое абсолютно черное тело — поглощает весь свет и забирает всю энергию. Черная дыра. С ней лучше не связываться. Кстати, я знал одного чудака, который терпеть не мог желтый цвет. Министр один. Он учинял страшные разносы, если на заводской промплощадке ему на глаза попадался хоть один одуванчик. Был случай — даже уволил директора одного крупного завода. За полянку с одуванчиками перед заводской столовой. Я думаю, у него в детстве от одуванчиков был понос, поэтому их и вырывали по всей стране перед его приездом. Хотя так думаю, что к старости они ему были бы весьма полезны. Но меня не взяли к нему цирюльником, мордой не вышел.
— Боб, ты слышишь? — крикнул Борода вслед Бобу, убегавшему в кусты и на ходу рвавшему ремень из штанов.
Боб бежал и приговаривал:
— Хватит мне на мозги капать, дядя Боря идет какать.
Он скрылся в кустах и через мгновение оттуда донеслось пронзительное верещание.
— Голос желудка, — заметил Рассказчик.
— Обожаю рекламу, — сказал Рассказчик, — особенно еды, когда поросенок или корова с такой доброй улыбкой по-человечьи обращается к покупатеплю: «Съешь меня, пожалуйста!» А покупатель еще и выпендривается, думает да выбирает.
— Убил бы! — сказал Борода.
— А что, ничего. Ничего, Бобушка, — успокаивал себя Боб. — Маленько перекусим, а внизу нас ждет плотный обед, фаршированный судак и мясо в горшочках, под водочку и с хрустящим лучком. Я уж молчу про сладкие свиные ребрышки.
После мяска!, после водочки!
Ттак бы и сжал в кулачочек!
Ггрудочку! или попочку!-
Жживиночки кусочек!
— Как мало надо, — сказал Рассказчик, незаметно сглотнув слюну, — одуванчики в траве под небом. Желтый, зеленый, синий цвет. Забыл, чей это флаг.
- Каких-нибудь меньшевиков, - буркнул Борода.
- А, вспомнил: Эфиопии, Сенегала, Мали, Камеруна, Гвинеи, Буркин-Фасо, Боливии... Нет, спутал. Они все желто-красно-зеленые.
— Мало, — возразил Боб, — трех цветов мало. Для гармонии нужны еще два цвета: красный и белый. Шашлык, бифштекс с кровью, помидоры, водочка, лук, ну и попочка. ба-абы. А ты, Рассказчик, дальтоник, что ли? А как права получал? Права, чтоб нас баснями кормить? Ты, Борода, его особо не слушай, когда он твои художества критиковать начнет - он же основные цвета путает: красный и синий.
— Художнику видней, соловей ты наш, — сказал Рассказчик. — Правда, женщины тоже многоцветные создания: есть даже лиловые. Про черных ясно все по умолчанию. Так называемое абсолютно черное тело — поглощает весь свет и забирает всю энергию. Черная дыра. С ней лучше не связываться. Кстати, я знал одного чудака, который терпеть не мог желтый цвет. Министр один. Он учинял страшные разносы, если на заводской промплощадке ему на глаза попадался хоть один одуванчик. Был случай — даже уволил директора одного крупного завода. За полянку с одуванчиками перед заводской столовой. Я думаю, у него в детстве от одуванчиков был понос, поэтому их и вырывали по всей стране перед его приездом. Хотя так думаю, что к старости они ему были бы весьма полезны. Но меня не взяли к нему цирюльником, мордой не вышел.
— Боб, ты слышишь? — крикнул Борода вслед Бобу, убегавшему в кусты и на ходу рвавшему ремень из штанов.
Боб бежал и приговаривал:
— Хватит мне на мозги капать, дядя Боря идет какать.
Он скрылся в кустах и через мгновение оттуда донеслось пронзительное верещание.
— Голос желудка, — заметил Рассказчик.
— Эк его расслабило, — сказал Борода. — От таких залпов разлетится избушка.
— Изба крепка запором, — заметил Рассказчик.
— Изба крепка запором, — заметил Рассказчик.
Верещание не кончалось, а, напротив, стало еще пронзительнее, точно в капкан попал зверь размером с лису, но голосом размером со слона. Обеспокоенные, мы поспешили в кусты. Там увидели Боба на корточках, а в руках у него билась, извивалась и верещала та самая любопытная рожа, что преследовала нас с перевала. Боб ее успокаивал:
— Ну что ты вопишь? Не видишь, занят я. Сейчас освобожусь и поговорим.
Освободившись, Боб освободил и пленника, похожего на скомороха, и мы все вернулись на лужок.
— Дурила, — ласково говорил Боб, — чего напугался? Э-э, брат, в эту минуту мне лучше не мешать. Стихия, брат. Стихия огня. Опалю.
- Огнедышащий дракон, - сказал Рассказчик.
Мужичок молчал и только лупал глазами.
— Ну что, язык проглотил? — Боб усадил Дурилу рядом с собой. — Давай начинай. Рассказывай: как тут у вас с жратвой, с бабами?
— С бабами везде одинаково, — неожиданно басом сказал мужичок. — Бабы там, где мужики есть. А мужиков нет — и бабе там делать нечего.
— Молоток! Дай я тебя обниму! Налил бы. Жаль, нечего. Будет — налью! Но ты скажи: вот нас четыре мужика, с тобой пять, а где бабы?
— Там, где жратва.
— А где жратва?
— Где-где? Маленький, что ли? Вон, в городе, сколько влезет... А вы, кстати, откуда? — спросил Дурила.
Мы указали на восток.
— Там нет дороги. Серьезно, вас случайно не смерч принес?
— Бог миловал. Черт принес. Рыцарь, покажи свой бегунок.
Дурилу, похоже, удовлетворили сто подписей Рассказчика.
— Странно только, что вы идете в шестой зал, а уже оказались здесь. И здесь не написано, откуда вы.
— Мы из пятого зала. Идем в следующий по порядковому номеру.
— Здесь, ребята, другие порядки. Здесь Галеры, а в документе пункт назначения зал № 6. Командировку вам могут не отметить. Где отметка, спросят, шестого зала? Что скажете им?
— Скажем, на экскурсии с Железным Дровосеком и Страшилой, — указал Боб на меня и на Бороду.
— Так это Галеры? — спросил я.
Мои спутники удивленно посмотрели на меня.
— Галеры, — сказал Дурила. — Галеры собственной персоной. Вечно свободный город!
«Какая торжественность! — подумал я. — Четвертый Рим! Вечно свободный город в списке навечно павших городов. У смотрительницы тут где-то сын срок мотает. С ядром на шее, нет, на ногах». Мужичок, однако, был без цепей, без ядра, в цивильной одежке, и хотя его облику и несколько затравленному взгляду было далеко до облика и взгляда свободного гражданина города Рима и любого другого даже вечно вольного города, каторжником его назвать тоже нельзя. Спутники же мои, исключаякроме Рассказчика, ничего не понимали и смотрели на Дурилу, как на полоумного. Какие галеры? Какой, к черту, вечно свободный город в Воложилинской области! Не иначе, карьер какой-нибудь Верхне-Навозинский, котлован да поселок рабочий с клубом, кладбищем и сельпо. А тот город, что виделся с площадки — где он? Мираж один. Действительно, город, к которому мы шли, как сквозь землю провалился.
— Тут, случаем, не зона? А может, еще похлеще — «средьмаш»? — спросил Боб. — Это ж мы тогда отсюда сто лет будем выход искать! От средьмаша, насколько я знаю, выхода никакого нет. Входов много, а выхода ни одного.
- Та самая негритянка «Черная дыра», - пояснил Борода.
Но галеровец успокоил нас, сказав, что мы действительно оказались в зоне вечно свободного города Галеры, расположенного в горной долине, и никаких оснований для беспокойства у нас не должно быть, и уж негритянок, во всяком случае, здесь и в помине нет и не было. Мы надежно защищены от всего мира. Город неприступен для неприятеля, который окружает его со всех четырех сторон, и является одной из уцелевших колыбелей человечества.
— Попали, братцы, в ясельки. Агу-гушеньки! В колыбелькеу...
— Не надо иронизировать, — пробасил Дурила. — Колыбель, как эшафот, дается один раз и навсегда.
- Да уж, - не нашелся, чем возразить Рассказчик. - Это точно.
- Что же мне с вами делать? — взял он инициативу в свои руки. — Я обязан сообщать в магистрат о всяком новом лице в течение пятнадцати минут.
— Да уж битый час прошел, а ты — пятнадцать минут! — возмутился Боб. —
- Систему координат человек строит. Где он нарисует ноль, там этот ноль и будет.
- А где мМагистрат-то? Д далеко?
— Да часа три будет.
— У тебя тут вертолет? Махокрыл?
— Язык твой длинный, Боб. Он и доведет, куда надо, за пятнадцать минут, — спокойно заявил абориген.
Бобу, видно, надоело препираться на голодный желудок и он махнул рукой:
— Ладно, веди, куда хочешь, но только чтоб через пятнадцать минут была жратва!
Мы поднялись и тронулись в путь. Правы оказались оба: три часа пролетели как пятнадцать минут. Несколько раз нам навстречу попадались красные велосипедисты - на красных велосипедах, во всем красном: в красных легких спортивных костюмах, шапочках и кроссовках; даже носки и перчатки у них были красные. Дурила перебрасывался с ними парой слов, красны солнышки катили дальше, а мы шли все ближе и ближе к городу.
Наконец с холма открылся вид на озеро, большой город на острове и длинный, у берегов на быках, а над водной ширью навесной, мост очень ажурной конструкции. Под мостом и правда плавали какие-то древнегреческие суденышки.
— Это галеры и есть, — сказал Дурила. — А вон то вечно вольный город Галеры.
Перед мостом была будка с надписью «КПП», шлагбаум и охрана.
— Покажи бегунок, — сказал мне Дурила.
Охранник с тихим голосом и скромными, но очаровательными манерами, долго, как «Устав караульной службы», изучал пропуск, пытаясь обнаружить в нем то, чего в нем заведомо не было. Прокуренные пальцы так и не нащупали ничего в помятом листке, а пытливый взор ничего не заметил. Наконец охранник взглянул на Дурилу.
— На всех?
— На одного, — отвечал тот, ткнув в меня пальцем, и нас пропустили, сняв с нас портняжные мерки и, дополнительно, отпечатки пальцев. Мне лень было снимать перчатки. На прощание нас сфотографировали под раскидистым вязом анфас и в профиль. На «Фотографии будут готовы, как проявят». - «Когда?» - «В полнолуние». Приятно жить по лунному календарювязе была прибита дощечка: «Этот вяз участвовал в съемках фильмов «Любовь под вязами», «Война и мир» и «Три тополя на Плющихе».
Эту информацию заверяла чья-то авторитетная подпись и круглая печать.
Мост произвел на нас тоже приятное впечатление, а ветерок с воды приятно освежил. В галерах сидело много гребцов в три ряда и все они бешено работали веслами, но каждое судно вращалось на одном месте. Дурила ничего объяснять по этому поводу не стал. «Сами узнаете. В свое время. Всему своё время». Вся прибрежная полоса — и вода и суша — была в валунах, которые кто-то не иначе как специально свез сюда со всей округи. Свозили же камень для пирамид из трёх частей света. Особенно очаровательны были валуны в воде — серые, скользкие и громадные, покрытые мелкой зеленой ряской и водорослями размером с запорожский оселедец, — они напоминали шишковатые черепа водяных и прочей подводной нечисти. В этом месте как-то с трудом верилось в бездонные разломы озера и его аномальные зоны. Брательник явно загнул. Тихая, стоячая, погубленная водохранилищем, стихия, когда-то именуемая водой. Не так ли гибнем и мы в громадных резервуарах городов, и кто мы сегодня, если вчера нас еще изредка называли людьми?
Сразу же за мостом лежала на боку деревянная будка. Это был туалет. Борода потоптался возле него, нагибаясь и стараясь заглянуть внутрь.
— Интересно, как они там ходят? — спросил он.
— Не видишь, что ли, лежа, — ответил Боб.
Мы прошли мимо огромного рекламного щита: «Вставные челюсти от Дробяза. Очаруй сиянием зубов!» Очаровывала девица тридцатью одним сияющим зубом, так как один передний зуб был закрашен черным цветом.
—
Благодаря колгейту-пасте, сохраните зубы в пасти, — оскалил зубы Рассказчик.
Пока мы шли по мосту, Борода вдруг стал рассуждать о цвете женского тела, изумив Боба и позабавив нас: Но он тут же объяснил, почему вдруг эта тема пришла ему в голову: она (тема) и не покидала её (головы) никогда.
— Женщин я больше не люблю, даже теоретически, воздерживаюсь, если быть точным, ноМне женское тело напоминает мне все, что в природе красиво, — призналсяговорил он, — и поля зрелой пшеницы, и ковыль в приволжских степях, и залитые солнцем барханы пустынь, и бескрайние снежные равнины, и мрамор, и кору берез, и стенку деревенской землянки, и пантер и змей в зоопарке, и лайковые перчатки... Как вы понимаете, это далеко не полный перечень всего и далеко не самого лучшего, что может напомнить обнаженное женское тело…
— Ну что ты вопишь? Не видишь, занят я. Сейчас освобожусь и поговорим.
Освободившись, Боб освободил и пленника, похожего на скомороха, и мы все вернулись на лужок.
— Дурила, — ласково говорил Боб, — чего напугался? Э-э, брат, в эту минуту мне лучше не мешать. Стихия, брат. Стихия огня. Опалю.
- Огнедышащий дракон, - сказал Рассказчик.
Мужичок молчал и только лупал глазами.
— Ну что, язык проглотил? — Боб усадил Дурилу рядом с собой. — Давай начинай. Рассказывай: как тут у вас с жратвой, с бабами?
— С бабами везде одинаково, — неожиданно басом сказал мужичок. — Бабы там, где мужики есть. А мужиков нет — и бабе там делать нечего.
— Молоток! Дай я тебя обниму! Налил бы. Жаль, нечего. Будет — налью! Но ты скажи: вот нас четыре мужика, с тобой пять, а где бабы?
— Там, где жратва.
— А где жратва?
— Где-где? Маленький, что ли? Вон, в городе, сколько влезет... А вы, кстати, откуда? — спросил Дурила.
Мы указали на восток.
— Там нет дороги. Серьезно, вас случайно не смерч принес?
— Бог миловал. Черт принес. Рыцарь, покажи свой бегунок.
Дурилу, похоже, удовлетворили сто подписей Рассказчика.
— Странно только, что вы идете в шестой зал, а уже оказались здесь. И здесь не написано, откуда вы.
— Мы из пятого зала. Идем в следующий по порядковому номеру.
— Здесь, ребята, другие порядки. Здесь Галеры, а в документе пункт назначения зал № 6. Командировку вам могут не отметить. Где отметка, спросят, шестого зала? Что скажете им?
— Скажем, на экскурсии с Железным Дровосеком и Страшилой, — указал Боб на меня и на Бороду.
— Так это Галеры? — спросил я.
Мои спутники удивленно посмотрели на меня.
— Галеры, — сказал Дурила. — Галеры собственной персоной. Вечно свободный город!
«Какая торжественность! — подумал я. — Четвертый Рим! Вечно свободный город в списке навечно павших городов. У смотрительницы тут где-то сын срок мотает. С ядром на шее, нет, на ногах». Мужичок, однако, был без цепей, без ядра, в цивильной одежке, и хотя его облику и несколько затравленному взгляду было далеко до облика и взгляда свободного гражданина города Рима и любого другого даже вечно вольного города, каторжником его назвать тоже нельзя. Спутники же мои, исключаякроме Рассказчика, ничего не понимали и смотрели на Дурилу, как на полоумного. Какие галеры? Какой, к черту, вечно свободный город в Воложилинской области! Не иначе, карьер какой-нибудь Верхне-Навозинский, котлован да поселок рабочий с клубом, кладбищем и сельпо. А тот город, что виделся с площадки — где он? Мираж один. Действительно, город, к которому мы шли, как сквозь землю провалился.
— Тут, случаем, не зона? А может, еще похлеще — «средьмаш»? — спросил Боб. — Это ж мы тогда отсюда сто лет будем выход искать! От средьмаша, насколько я знаю, выхода никакого нет. Входов много, а выхода ни одного.
- Та самая негритянка «Черная дыра», - пояснил Борода.
Но галеровец успокоил нас, сказав, что мы действительно оказались в зоне вечно свободного города Галеры, расположенного в горной долине, и никаких оснований для беспокойства у нас не должно быть, и уж негритянок, во всяком случае, здесь и в помине нет и не было. Мы надежно защищены от всего мира. Город неприступен для неприятеля, который окружает его со всех четырех сторон, и является одной из уцелевших колыбелей человечества.
— Попали, братцы, в ясельки. Агу-гушеньки! В колыбелькеу...
— Не надо иронизировать, — пробасил Дурила. — Колыбель, как эшафот, дается один раз и навсегда.
- Да уж, - не нашелся, чем возразить Рассказчик. - Это точно.
- Что же мне с вами делать? — взял он инициативу в свои руки. — Я обязан сообщать в магистрат о всяком новом лице в течение пятнадцати минут.
— Да уж битый час прошел, а ты — пятнадцать минут! — возмутился Боб. —
- Систему координат человек строит. Где он нарисует ноль, там этот ноль и будет.
- А где мМагистрат-то? Д далеко?
— Да часа три будет.
— У тебя тут вертолет? Махокрыл?
— Язык твой длинный, Боб. Он и доведет, куда надо, за пятнадцать минут, — спокойно заявил абориген.
Бобу, видно, надоело препираться на голодный желудок и он махнул рукой:
— Ладно, веди, куда хочешь, но только чтоб через пятнадцать минут была жратва!
Мы поднялись и тронулись в путь. Правы оказались оба: три часа пролетели как пятнадцать минут. Несколько раз нам навстречу попадались красные велосипедисты - на красных велосипедах, во всем красном: в красных легких спортивных костюмах, шапочках и кроссовках; даже носки и перчатки у них были красные. Дурила перебрасывался с ними парой слов, красны солнышки катили дальше, а мы шли все ближе и ближе к городу.
Наконец с холма открылся вид на озеро, большой город на острове и длинный, у берегов на быках, а над водной ширью навесной, мост очень ажурной конструкции. Под мостом и правда плавали какие-то древнегреческие суденышки.
— Это галеры и есть, — сказал Дурила. — А вон то вечно вольный город Галеры.
Перед мостом была будка с надписью «КПП», шлагбаум и охрана.
— Покажи бегунок, — сказал мне Дурила.
Охранник с тихим голосом и скромными, но очаровательными манерами, долго, как «Устав караульной службы», изучал пропуск, пытаясь обнаружить в нем то, чего в нем заведомо не было. Прокуренные пальцы так и не нащупали ничего в помятом листке, а пытливый взор ничего не заметил. Наконец охранник взглянул на Дурилу.
— На всех?
— На одного, — отвечал тот, ткнув в меня пальцем, и нас пропустили, сняв с нас портняжные мерки и, дополнительно, отпечатки пальцев. Мне лень было снимать перчатки. На прощание нас сфотографировали под раскидистым вязом анфас и в профиль. На «Фотографии будут готовы, как проявят». - «Когда?» - «В полнолуние». Приятно жить по лунному календарювязе была прибита дощечка: «Этот вяз участвовал в съемках фильмов «Любовь под вязами», «Война и мир» и «Три тополя на Плющихе».
Эту информацию заверяла чья-то авторитетная подпись и круглая печать.
Мост произвел на нас тоже приятное впечатление, а ветерок с воды приятно освежил. В галерах сидело много гребцов в три ряда и все они бешено работали веслами, но каждое судно вращалось на одном месте. Дурила ничего объяснять по этому поводу не стал. «Сами узнаете. В свое время. Всему своё время». Вся прибрежная полоса — и вода и суша — была в валунах, которые кто-то не иначе как специально свез сюда со всей округи. Свозили же камень для пирамид из трёх частей света. Особенно очаровательны были валуны в воде — серые, скользкие и громадные, покрытые мелкой зеленой ряской и водорослями размером с запорожский оселедец, — они напоминали шишковатые черепа водяных и прочей подводной нечисти. В этом месте как-то с трудом верилось в бездонные разломы озера и его аномальные зоны. Брательник явно загнул. Тихая, стоячая, погубленная водохранилищем, стихия, когда-то именуемая водой. Не так ли гибнем и мы в громадных резервуарах городов, и кто мы сегодня, если вчера нас еще изредка называли людьми?
Сразу же за мостом лежала на боку деревянная будка. Это был туалет. Борода потоптался возле него, нагибаясь и стараясь заглянуть внутрь.
— Интересно, как они там ходят? — спросил он.
— Не видишь, что ли, лежа, — ответил Боб.
Мы прошли мимо огромного рекламного щита: «Вставные челюсти от Дробяза. Очаруй сиянием зубов!» Очаровывала девица тридцатью одним сияющим зубом, так как один передний зуб был закрашен черным цветом.
—
Благодаря колгейту-пасте, сохраните зубы в пасти, — оскалил зубы Рассказчик.
Пока мы шли по мосту, Борода вдруг стал рассуждать о цвете женского тела, изумив Боба и позабавив нас: Но он тут же объяснил, почему вдруг эта тема пришла ему в голову: она (тема) и не покидала её (головы) никогда.
— Женщин я больше не люблю, даже теоретически, воздерживаюсь, если быть точным, ноМне женское тело напоминает мне все, что в природе красиво, — призналсяговорил он, — и поля зрелой пшеницы, и ковыль в приволжских степях, и залитые солнцем барханы пустынь, и бескрайние снежные равнины, и мрамор, и кору берез, и стенку деревенской землянки, и пантер и змей в зоопарке, и лайковые перчатки... Как вы понимаете, это далеко не полный перечень всего и далеко не самого лучшего, что может напомнить обнаженное женское тело…
— Да, — согласился Боб. — Иногда какую-нибудь женскую безделушку в руки возьмешь, даже названия ее не знаешь, а в голове так и вспыхнет все ее тело, в вине и солнце.
— Да-да. И чтобы передать на холсте такую, какая она есть, надо потрудиться.
— На холсте не пробовал, — сказал Боб.
— Это я про ваши китайские рассуждения о трех и пяти цветах. Да еще черном. Черный — не цвет. Черный — состояние. Ддуха. Я вообще-то предпочитаю бежевый, желтый, коричневый цвета, оттенки зеленого и синего цвета. Красный практически не пользую, так как его натуральность оборачивается Kitsch-ем. В борьбе натурализма с искусственностью надо поддерживать обе стороны. Иначе будут тефтели в соусе. Или тряпка с пачкотней. Грязные подгузники. Вы обращали внимание, какие безумные глаза у кельтских фигур?
— На твои похожи, Борода?
— Правильно. Потому что они живые.
— Ладно, Борода, раскалывайся, кем ты там на гражданке работал? Критиком или на самом деле художником? — спросил Боб.
— Да-да. И чтобы передать на холсте такую, какая она есть, надо потрудиться.
— На холсте не пробовал, — сказал Боб.
— Это я про ваши китайские рассуждения о трех и пяти цветах. Да еще черном. Черный — не цвет. Черный — состояние. Ддуха. Я вообще-то предпочитаю бежевый, желтый, коричневый цвета, оттенки зеленого и синего цвета. Красный практически не пользую, так как его натуральность оборачивается Kitsch-ем. В борьбе натурализма с искусственностью надо поддерживать обе стороны. Иначе будут тефтели в соусе. Или тряпка с пачкотней. Грязные подгузники. Вы обращали внимание, какие безумные глаза у кельтских фигур?
— На твои похожи, Борода?
— Правильно. Потому что они живые.
— Ладно, Борода, раскалывайся, кем ты там на гражданке работал? Критиком или на самом деле художником? — спросил Боб.
— Был грех: малевал. Поначалу натюрморты, а потом тело. Возьмешь кисть, да как вмажешь ею! Как вмажешь! Ежели, конечно, рука мазок чует. Топор в руке держал, Боб? Так вот, это примерно так же. Береза хорошо колется, вяз плохо. А колоть надо. Трудней всего мазок класть. Это тебе не кирпич класть и даже не вяз колоть. Кладешь его, а тело, как солнечный зайчик, по полотну прыгает. А ты его мазками догоняешь. И получаются эти мазки сами собой легкие да светлые. И на душе так радостно становится. А то кистью холста раз коснулся, а перед тобой уже и баба готовая. Как пирог лежит. Ты на нее мазок очередной кладешь, а она мурлычет, и то один бок подставит, то другой, то спину. Спину уж очень любит подставлять. Еще изогнет так, как кошка. А от самой жаром пышет — сто гигакалорий! И мазки густые такие, жирные ложатся. А иную, как плетью наотмашь, пишешь, а ей — хоть бы хны! Руку себе вырвешь, а она, как была каменной бабой, так каменной бабой и осталась. А то вдруг застынет перед тобой, как фарфоровая супница. И к ней притронуться страшно. Кстати, сколько помню себя, мне фарфор всегда напоминал женское тело, а женское тело — фарфор. И вообще, когда я пишу картину, главное — вовсе не освещение или прищур глаза, не натурщица или кисть, главное — содрать с холста прилипшие к нему мгновения будущего. Одни сдираются легко, как изолента, а другие с треском и болью, как кожа с мяса.
Дурила внимательно слушал Бороду, видимо, и его волновала обнаженная женская натура. При тутошних порядках ничего в том не было удивительного.
— Одного не пойму, — сказал он, — на кой черт рисовать ее, мучиться, «поляроидом» щелкнул — и краше некуда.
Действительно, на кой черт? (Рассказчик шепнул мне в этот миг: Федю Марлинского помнишь? И я вспомнил вдруг Федю Марлинского. Они для меня — и Федя, и Борода — тут же слились в одно лицо.) Ведь никто не заставляет! Так нет, мучился всю жизнь, боролся сам с собой, надсаживался, вечно был недоволен результатом. А картины плохо выставлялись, плохо вешались, плохо освещались — как светом, так и критикой. И если покупались, так за гроши. А денег не хватало — ни на холст, ни на кисти, ни на краски, ни на натурщиц, которым так подходит слово «баба», ни на аренду мастерской, да и просто на водку с колбасой. Конечно, выкручивался. Где заимствовал, где сам мастерил, больше на химика или дворника походил, чем на художника. Натурщиц халявных, всегда ко всему готовых, благо, было пруд пруди в соседней общаге. Четыре этажа моделей! Ну а мастерская (прав Базаров) — природа, лучшей не снять. Ну, малевал плоть и розы, малевал рябь воды и блики листвы, малевал лошадей, малевал, малевал, малевал... Из какого, спрашивается, источника, от какой батарейки «vatra» брал силы и черпал вдохновение? И что, разве сейчас источник этот в нем иссяк? Разве этот источник иссякает? Ведь не иссяк же в нем источник необыкновенно сочных и смачных ругательств, при которых стихала даже муза Рассказчика, а Боб испытывал сложное чувство уязвленного восхищения. Он, наверное, все-таки один, этот источник. Те счастливцы, которые собираются испить из него, как жаждущие твари, не подозревают, что от него, даже напившись, ни в коем случае нельзя удаляться ни на шаг. От источника этого ведут в разные стороны тысячи дорог, на каждой из которых что-нибудь да обещано, а к нему — всего одна, которая пролегла неведомо где, и которую второй раз уже не отыскать, и которая единственная ведет к тому, что было обещано на тысячу разных ладов. Этот источник воистину из людей-тварей делает людей-творцов. Вот из него-то и надо испить водицы, братец Иванушка, не боясь превратиться в козленочка, а затем в козла.
Мне потом Рассказчик по секрету поведал, что Борода и есть Федя, но не надо ему напоминать ни о чем, не надо... Дело в том, что Федя, нет, пусть лучше будет Борода, малевал Борода много лет. И вот как-то однажды понял, что в нем поселился еще «кто-то». Непрошеный не имел ни имени, ни лица, ни цвета, ни запаха. Он был всем и в то же время ничем. И он давил изнутри, рвал грудь, как рвет степную кибитку пронизывающий степняк, ворвавшийся в растворенную и тут же захлопнувшуюся дверь. Его было очень трудно удержать внутри, но еще труднее было не удерживать. Этот «кто-то» начинал рваться наружу именно в тот момент, когда внутренний мир и мир наружный пребывали в кратком состоянии блаженного равновесия. Словно черт мутил воду. И Борода говорил Непрошеному, как настырному коту: «Ну, чего же ты? Иди! Дверь открыта!» А он не шел, так как ему нужна была, как всякому настырному коту, именно закрытая дверь.
В полудреме Борода попытался представить, какой же он все-таки, этот «кто-то», и этот «кто-то» получился довольно благообразным: у него стало проявляться бледное лицо с тонкими чертами и ясный взор. Речь его была богата, хотя он не произнес еще ни слова. Впрочем, в этом не было ничего удивительного, так как внутренний голос говорит отнюдь не словами. Он был высоко морален, этот Непрошеный, он не позволял себе даже невинной шутки над кем-нибудь, по кому шутка выплакала уже давно все слезы. Он был аскет и поэт в своей неведомой двойной душе.
Он, этот «кто-то», был одинок, как и сам Борода. Но если Борода ощущал в себе его присутствие, то Непрошеный, похоже, никак не реагировал на самого Бороду. Бороды как бы не было для него. И это было удивительно: ведь кто, в конце концов, находится внутри? Кто первичный, так сказать? Но логикой это положение не разрешалось, а словами не описывалось.
Непрошеный существовал в нем, как нечто данное ему свыше. Как его рождение, которое уже имело свои координаты в мире, как его смерть, координаты которой только уточнялись. Для чего это было дано ему, он не знал. Иногда тяготился, но ничего не мог поделать.
Сначала Борода полагал, что это его воображение. Но оно никак не было связано с его жизненным опытом и вряд ли могло питаться его генетической памятью, в которой тоже не было ничего подобного. Ну, ничегошеньки!
Предполагать, что у тебя не в порядке с мозгами, — дело, конечно, добровольное, но на него идут крайне редко, даже если это действительно так. Чаще вывешивают вывеску: «Я шизофреник или еще кто-то по мозговой части» — и отстаньте от меня (если что не по-вашему)! Врачам такие вывески нравятся — они лишний раз рекламируют их профессию, и уж они-то срывать эти объявления не будут ни в коем случае!
Это потом мне поведал Рассказчик, а сейчас я поймал на себе пронзительный взгляд Бороды, и мысли мои смешались, и я забыл, что Борода — это Федя Марлинский.
В конце моста стоял бритоголовый парень и, перевесившись через перила, перебирал руками канат со связанными концами. Он взглянул на нас, широко улыбнулся и, кивнув вниз, сказал:
— Одного не пойму, — сказал он, — на кой черт рисовать ее, мучиться, «поляроидом» щелкнул — и краше некуда.
Действительно, на кой черт? (Рассказчик шепнул мне в этот миг: Федю Марлинского помнишь? И я вспомнил вдруг Федю Марлинского. Они для меня — и Федя, и Борода — тут же слились в одно лицо.) Ведь никто не заставляет! Так нет, мучился всю жизнь, боролся сам с собой, надсаживался, вечно был недоволен результатом. А картины плохо выставлялись, плохо вешались, плохо освещались — как светом, так и критикой. И если покупались, так за гроши. А денег не хватало — ни на холст, ни на кисти, ни на краски, ни на натурщиц, которым так подходит слово «баба», ни на аренду мастерской, да и просто на водку с колбасой. Конечно, выкручивался. Где заимствовал, где сам мастерил, больше на химика или дворника походил, чем на художника. Натурщиц халявных, всегда ко всему готовых, благо, было пруд пруди в соседней общаге. Четыре этажа моделей! Ну а мастерская (прав Базаров) — природа, лучшей не снять. Ну, малевал плоть и розы, малевал рябь воды и блики листвы, малевал лошадей, малевал, малевал, малевал... Из какого, спрашивается, источника, от какой батарейки «vatra» брал силы и черпал вдохновение? И что, разве сейчас источник этот в нем иссяк? Разве этот источник иссякает? Ведь не иссяк же в нем источник необыкновенно сочных и смачных ругательств, при которых стихала даже муза Рассказчика, а Боб испытывал сложное чувство уязвленного восхищения. Он, наверное, все-таки один, этот источник. Те счастливцы, которые собираются испить из него, как жаждущие твари, не подозревают, что от него, даже напившись, ни в коем случае нельзя удаляться ни на шаг. От источника этого ведут в разные стороны тысячи дорог, на каждой из которых что-нибудь да обещано, а к нему — всего одна, которая пролегла неведомо где, и которую второй раз уже не отыскать, и которая единственная ведет к тому, что было обещано на тысячу разных ладов. Этот источник воистину из людей-тварей делает людей-творцов. Вот из него-то и надо испить водицы, братец Иванушка, не боясь превратиться в козленочка, а затем в козла.
Мне потом Рассказчик по секрету поведал, что Борода и есть Федя, но не надо ему напоминать ни о чем, не надо... Дело в том, что Федя, нет, пусть лучше будет Борода, малевал Борода много лет. И вот как-то однажды понял, что в нем поселился еще «кто-то». Непрошеный не имел ни имени, ни лица, ни цвета, ни запаха. Он был всем и в то же время ничем. И он давил изнутри, рвал грудь, как рвет степную кибитку пронизывающий степняк, ворвавшийся в растворенную и тут же захлопнувшуюся дверь. Его было очень трудно удержать внутри, но еще труднее было не удерживать. Этот «кто-то» начинал рваться наружу именно в тот момент, когда внутренний мир и мир наружный пребывали в кратком состоянии блаженного равновесия. Словно черт мутил воду. И Борода говорил Непрошеному, как настырному коту: «Ну, чего же ты? Иди! Дверь открыта!» А он не шел, так как ему нужна была, как всякому настырному коту, именно закрытая дверь.
В полудреме Борода попытался представить, какой же он все-таки, этот «кто-то», и этот «кто-то» получился довольно благообразным: у него стало проявляться бледное лицо с тонкими чертами и ясный взор. Речь его была богата, хотя он не произнес еще ни слова. Впрочем, в этом не было ничего удивительного, так как внутренний голос говорит отнюдь не словами. Он был высоко морален, этот Непрошеный, он не позволял себе даже невинной шутки над кем-нибудь, по кому шутка выплакала уже давно все слезы. Он был аскет и поэт в своей неведомой двойной душе.
Он, этот «кто-то», был одинок, как и сам Борода. Но если Борода ощущал в себе его присутствие, то Непрошеный, похоже, никак не реагировал на самого Бороду. Бороды как бы не было для него. И это было удивительно: ведь кто, в конце концов, находится внутри? Кто первичный, так сказать? Но логикой это положение не разрешалось, а словами не описывалось.
Непрошеный существовал в нем, как нечто данное ему свыше. Как его рождение, которое уже имело свои координаты в мире, как его смерть, координаты которой только уточнялись. Для чего это было дано ему, он не знал. Иногда тяготился, но ничего не мог поделать.
Сначала Борода полагал, что это его воображение. Но оно никак не было связано с его жизненным опытом и вряд ли могло питаться его генетической памятью, в которой тоже не было ничего подобного. Ну, ничегошеньки!
Предполагать, что у тебя не в порядке с мозгами, — дело, конечно, добровольное, но на него идут крайне редко, даже если это действительно так. Чаще вывешивают вывеску: «Я шизофреник или еще кто-то по мозговой части» — и отстаньте от меня (если что не по-вашему)! Врачам такие вывески нравятся — они лишний раз рекламируют их профессию, и уж они-то срывать эти объявления не будут ни в коем случае!
Это потом мне поведал Рассказчик, а сейчас я поймал на себе пронзительный взгляд Бороды, и мысли мои смешались, и я забыл, что Борода — это Федя Марлинский.
В конце моста стоял бритоголовый парень и, перевесившись через перила, перебирал руками канат со связанными концами. Он взглянул на нас, широко улыбнулся и, кивнув вниз, сказал:
— Сегодня поклевки нет. Ветер восточный. Ну да я не спешу, через пару дней обещали переход на западный, — и снова перегнулся через перила.
Мы постояли около него, поглядели вниз на бестолковое его занятие, пожали плечами и пошли своим путем.
— Что это он? — спросил Боб.
— Да это наш работник Балда, — ответил Дурила. — Вечно торчит тут, воду мутит. У него есть лицензия на отлов трех чертей. А вот это восточная часть города, рабочие окраины, — указал Дурила на обычные многоэтажные дома, брошенные, по всей видимости, на произвол жителей, без всякого муниципального призора. — Вся администрация, банки и виллы — в западной части. Там же проститутки и воры в законе. Мы отправляемся туда. Через час будем.
— А где тут у вас поместья? — спросил Боб.
— Поместья?
— Да, землевладения, где можно с утра до вечера стоять воронкой вверх, пока в ней не распустятся почки, а птицы не совьют гнезд, и заниматься ботаникой.
— А-а. Дачи, что ль? Это вон туда, как раз будем проходить мимо. Любимейшее место отдыха наших трудящихся. Да и к столу довесок весомый. Конечно, прореживать надо чаще грядки, а то свекла с морковкой получаются совсем никакие.
Как дети в многодетной семье на квадрате полезной площади — такие же квадратные, плоские и бледные. И очень-очень полезные обществу!
— Человеку нужны цветы и зеленые лужайки, а он сеет чертополох и сажает картошку. И каждый сеет причины, а следствия пожинают все. Когда человек отворачивается от сияющей вечности и погружается в сиюминутные радости плотского свойства, тогда он теряет силу духа, становится слабым — и силы черпает только в земле, отрываясь тем самым все более от неба, — изрек Рассказчик.
— Вычитал где? — спросил Дурила.
— Нет, просто ты наступил, не заметив, на золотого шмеля и раздавил его. Был шмель — и нет его.
Местность не была такой ровной, какой казалась издали. Миновав чудовищный бетонный микрорайон, в котором — даю голову на отсечение — не было не то что ни одного рыцаря, но даже ни одного эсквайра, мы чуть заметной тропкой цугом осилили заросший деревьями подъем.
И странно мне было, странно, Рассказчик, как это после золотого и серебряного веков русской поэзии мы вдруг все разом очутились в этом каменном веке русской прозы.
Это был край городского парка отдыха, где-то справа невнятно бормотал репродуктор. Затем мы прошли мимо земледельческого рая, где картина везде в мире одна и та же, за исключением пустяков — в Древнем Риме работали рабы, а в современном Риме — свободные граждане, а на Руси — почему-то наоборот. Спустились по узкой крутой улочке, с обеих сторон которой карабкались вверх двух-трехэтажные домишки, сараюшки, постройки, голубятни, фруктовые деревья и орешник. Улочка расширилась и полого перешла в бетонную дорогу с двумя рядами многоэтажных, безликих, но более ухоженных и кирпичных домов. Мы опять приближались к воде. Это чувствовалось по воздуху.
Прошли мимо скромной вывески, возле которой Боб уронил слюну: «Нарком земледелия, представитель Венгрии в Галерах господин ГАМБУРГЕРамбургер».
- Может, зайдём, - предложил он, - а то сосёт.
- Не поможет, - сказал Дурила. - Это нарком земледелия. Из Венгрии прибыл.
— Сволочь! — сказал Боб. — С такой фамилией земледелием заниматься!
Теперь пришла очередь Рассказчику удивлять нас рассуждениями о теле.
— Да, конечно, Борода прав, когда остроумно назвал наши рассуждения с тобой, Боб, о трех или пяти цветах китайскими. Меня проблема цвета, так же, как сосуда и огня, особо никогда не занимала, потому что женщина для меня всегда была сосудом, в котором пустота наполнена огнем. При чем тут цвет, когда жжет огонь? Это все равно, как древние статуи сейчас начать красить в те цвета, которые были у них бог знает когда.
— Рассказчик, ты под колпаком, — сказал я. Я давно понял, кто он.
Действительно, за поворотом засветлело озеро. Воздух не обманул. Видимо, только стихии и не обманывают. Если, конечно, не хотят наказать, как в каком-нибудь мифе. Когда до набережной оставалось метров двести, Дурила свернул налево и повел нас к огромному овальному трехэтажному дому. Было в облике дома что-то такое, что заставляло внутренне подобраться. Даже странно, обычно так действуют на психику углы и колонны, да некоторые брадобреи, у которых глаза острее бритв.
Глава 55.
Nihil humani.
«Магистрат вечно вольного города Галеры» — было написано справа и слева от парадного подъезда на семи языках, включая арабскую вязь и китайские иероглифы.
⊂◊©⎝〉∫р◊∫ ®∑⎟⎨⎩ ®⎩⌊⎫⎨⎩©⎩ ©⎩р⎩™◊ ℘◊⌊∑р⌋
— а эта абракадабра занимала фронтон над входом.
— Дурила, это ваш язык?
— Это язык символов, Боб. Наш язык. Хочешь понять нас, учи язык. Иначе бесполезно что-либо тебе объяснять.
— Видно, помру неучем, — вздохнул Боб. — Мне всегда с трудноом давались языки. Скользкие они. Да и всё остальное. Кроме женщин, разумеется.
— Рассказывай… А заливные говяжьи языки, широкие, как заливные, они же пойменные, луга, а павлиньи языки под острым маринадом «Херейро»? — Рассказчик облизнулся и остро, как маринад «Херейро», посмотрел на Боба. Тот обмяк от воспоминаний.
— Смотри, а то есть курсы языка символов. Здесь я оставляю вас одних, господа «херейры», — сказал Дурила. — Прямо, потом налево. Там вас ждут. И пойменные луга и еще многое.
— Как тебя звать-то, друг? — спросил Боб, но мужичок, ничего не ответив, покачал головой, повернулся и быстро ушел.
Перед входом сидело должностное лицо в ливрее. «Должностное лицо» — называется так потому, что по его лицу сразу видно, что оно должностное. Это как твердый сорт сыра — сразу видно, что он твердый. К твердым сырам относится, например, сыр «Советский». Его до сих пор не переименовали в сыр «Российский», наверное, оттого, что сыр «Российский» уже есть, а «Буржуазного» пока нет. Кстати, не обращали внимания на словосочетание «сухой сыр»? Не правда ли, странно: сухой сыр. Сочетание не сочетаемого. А ведь в этом сочетании и весь цимус. Так вот, оно (должностное лицо) внимательно посмотрело на нас круглыми, как дырочки в сыре, глазками и, ничего не сказав, нажало на кнопочку и пропустило нас в здание. Вертушка в проходе завертелась и пропустила нас в просторный вестибюль без какой-либо мебели, без плакатов, надписей и ковровых дорожек. Было такое ощущение, что нам сейчас предложат раздеться. Впрочем, в туннеле мы это уже проходили. Мы пошли налево, как говорил Дурила, и уткнулись в зарешеченное окошко «Бюро пропусков». Слава богу, надпись на человеческом языке. В окошке торчала табличка «Перерыв». Стандартная ситуация: всегда приходишь к концу или, в лучшем случае, к перерыву.
Мы матюгнулись: Боб баритоном, Борода басом, Рассказчик славянизмом, я про себя. И тут же, как от заклинания, окошко вместе с решеткой открылось и из него вылезло на длинной шее длинное любезное лицо.
— Вы с перевала? — улыбнулось оно. — Одну минуточку.
— С перепила, — буркнул Боб.
Лицо — длинное, любезное и официальное одновременно, но не такое, как должностное, а помягче, наподобие плавленого сырка «Дружба» — вышло к нам, поздоровалось за ручки, пригласило в кабинетик и усадило на деревянные, как в электричке, скамейки, обитые вагонкой. Я пытался найти отметку «МПС» и лицо пару раз косо посмотрело на меня.
— Заполним анкеточки...
— Опять! — воскликнул Боб.
— Как? — удивилось лицо. — Вы уже заполняли? Где?
— Да тыщу раз! Я столько потратил времени, расписывая, что холост и владею английским со словарем, что за это время мог бы пять раз жениться и овладеть английским в совершенстве.
— Так в чем же дело? — улыбнулось лицо. — Почему вы вместо этих благородных занятий занимались заполнением анкет? Это была ваша работа? Впрочем, можете не отвечать, но если сочтете нужным, заполните графу «Прочее». Вы же у нас еще не были? Не были. Так что пустая формальность: несколько вопросиков. И вы свободны, и вы свободны.
— О, совсем?
— Ну, разумеется. В рамках нашего города. Что за пределами города — это не в нашей компетенции. Пройдете месячный карантин под наблюдением врачей. После чего вам выдадут справки о пройденном карантине и вакцинациях. Получите доступ на прием к заместителю мэра по миграционной службе. Там решится ваша дальнейшая судьба.
— О! — Рассказчик поднял бровь и многозначительно посмотрел на нас, но ничего более не добавил и положил руку Бобу на плечо.
— Нам бы в баньку да поесть, а уж потом можно и о свободе поговорить, — жалобно сказал Боб.
— Понимаю, понимаю, — сказало лицо. — Вас проводят, вас проводят.
— Достаточно одного раза, — буркнул Боб.
Лицо не поняло.
— В вашем распоряжении двадцать минут. Других чистых бланков нет. Исправления и помарки не допускаются. С ними анкета считается недействительной, уничтожается по акту за тремя подписями, и анкетируемый возвращается к тому месту, откуда прибыл в Галеры, со всеми вытекающими для него последствиями. Последствия, предупреждаю, могут быть самого неприятного свойства. Например, вы навечно теряете благорасположение местных властей и вследствие этого впоследствии попадаете под следствие.
Мы постояли около него, поглядели вниз на бестолковое его занятие, пожали плечами и пошли своим путем.
— Что это он? — спросил Боб.
— Да это наш работник Балда, — ответил Дурила. — Вечно торчит тут, воду мутит. У него есть лицензия на отлов трех чертей. А вот это восточная часть города, рабочие окраины, — указал Дурила на обычные многоэтажные дома, брошенные, по всей видимости, на произвол жителей, без всякого муниципального призора. — Вся администрация, банки и виллы — в западной части. Там же проститутки и воры в законе. Мы отправляемся туда. Через час будем.
— А где тут у вас поместья? — спросил Боб.
— Поместья?
— Да, землевладения, где можно с утра до вечера стоять воронкой вверх, пока в ней не распустятся почки, а птицы не совьют гнезд, и заниматься ботаникой.
— А-а. Дачи, что ль? Это вон туда, как раз будем проходить мимо. Любимейшее место отдыха наших трудящихся. Да и к столу довесок весомый. Конечно, прореживать надо чаще грядки, а то свекла с морковкой получаются совсем никакие.
Как дети в многодетной семье на квадрате полезной площади — такие же квадратные, плоские и бледные. И очень-очень полезные обществу!
— Человеку нужны цветы и зеленые лужайки, а он сеет чертополох и сажает картошку. И каждый сеет причины, а следствия пожинают все. Когда человек отворачивается от сияющей вечности и погружается в сиюминутные радости плотского свойства, тогда он теряет силу духа, становится слабым — и силы черпает только в земле, отрываясь тем самым все более от неба, — изрек Рассказчик.
— Вычитал где? — спросил Дурила.
— Нет, просто ты наступил, не заметив, на золотого шмеля и раздавил его. Был шмель — и нет его.
Местность не была такой ровной, какой казалась издали. Миновав чудовищный бетонный микрорайон, в котором — даю голову на отсечение — не было не то что ни одного рыцаря, но даже ни одного эсквайра, мы чуть заметной тропкой цугом осилили заросший деревьями подъем.
И странно мне было, странно, Рассказчик, как это после золотого и серебряного веков русской поэзии мы вдруг все разом очутились в этом каменном веке русской прозы.
Это был край городского парка отдыха, где-то справа невнятно бормотал репродуктор. Затем мы прошли мимо земледельческого рая, где картина везде в мире одна и та же, за исключением пустяков — в Древнем Риме работали рабы, а в современном Риме — свободные граждане, а на Руси — почему-то наоборот. Спустились по узкой крутой улочке, с обеих сторон которой карабкались вверх двух-трехэтажные домишки, сараюшки, постройки, голубятни, фруктовые деревья и орешник. Улочка расширилась и полого перешла в бетонную дорогу с двумя рядами многоэтажных, безликих, но более ухоженных и кирпичных домов. Мы опять приближались к воде. Это чувствовалось по воздуху.
Прошли мимо скромной вывески, возле которой Боб уронил слюну: «Нарком земледелия, представитель Венгрии в Галерах господин ГАМБУРГЕРамбургер».
- Может, зайдём, - предложил он, - а то сосёт.
- Не поможет, - сказал Дурила. - Это нарком земледелия. Из Венгрии прибыл.
— Сволочь! — сказал Боб. — С такой фамилией земледелием заниматься!
Теперь пришла очередь Рассказчику удивлять нас рассуждениями о теле.
— Да, конечно, Борода прав, когда остроумно назвал наши рассуждения с тобой, Боб, о трех или пяти цветах китайскими. Меня проблема цвета, так же, как сосуда и огня, особо никогда не занимала, потому что женщина для меня всегда была сосудом, в котором пустота наполнена огнем. При чем тут цвет, когда жжет огонь? Это все равно, как древние статуи сейчас начать красить в те цвета, которые были у них бог знает когда.
— Рассказчик, ты под колпаком, — сказал я. Я давно понял, кто он.
Действительно, за поворотом засветлело озеро. Воздух не обманул. Видимо, только стихии и не обманывают. Если, конечно, не хотят наказать, как в каком-нибудь мифе. Когда до набережной оставалось метров двести, Дурила свернул налево и повел нас к огромному овальному трехэтажному дому. Было в облике дома что-то такое, что заставляло внутренне подобраться. Даже странно, обычно так действуют на психику углы и колонны, да некоторые брадобреи, у которых глаза острее бритв.
Глава 55.
Nihil humani.
«Магистрат вечно вольного города Галеры» — было написано справа и слева от парадного подъезда на семи языках, включая арабскую вязь и китайские иероглифы.
⊂◊©⎝〉∫р◊∫ ®∑⎟⎨⎩ ®⎩⌊⎫⎨⎩©⎩ ©⎩р⎩™◊ ℘◊⌊∑р⌋
— а эта абракадабра занимала фронтон над входом.
— Дурила, это ваш язык?
— Это язык символов, Боб. Наш язык. Хочешь понять нас, учи язык. Иначе бесполезно что-либо тебе объяснять.
— Видно, помру неучем, — вздохнул Боб. — Мне всегда с трудноом давались языки. Скользкие они. Да и всё остальное. Кроме женщин, разумеется.
— Рассказывай… А заливные говяжьи языки, широкие, как заливные, они же пойменные, луга, а павлиньи языки под острым маринадом «Херейро»? — Рассказчик облизнулся и остро, как маринад «Херейро», посмотрел на Боба. Тот обмяк от воспоминаний.
— Смотри, а то есть курсы языка символов. Здесь я оставляю вас одних, господа «херейры», — сказал Дурила. — Прямо, потом налево. Там вас ждут. И пойменные луга и еще многое.
— Как тебя звать-то, друг? — спросил Боб, но мужичок, ничего не ответив, покачал головой, повернулся и быстро ушел.
Перед входом сидело должностное лицо в ливрее. «Должностное лицо» — называется так потому, что по его лицу сразу видно, что оно должностное. Это как твердый сорт сыра — сразу видно, что он твердый. К твердым сырам относится, например, сыр «Советский». Его до сих пор не переименовали в сыр «Российский», наверное, оттого, что сыр «Российский» уже есть, а «Буржуазного» пока нет. Кстати, не обращали внимания на словосочетание «сухой сыр»? Не правда ли, странно: сухой сыр. Сочетание не сочетаемого. А ведь в этом сочетании и весь цимус. Так вот, оно (должностное лицо) внимательно посмотрело на нас круглыми, как дырочки в сыре, глазками и, ничего не сказав, нажало на кнопочку и пропустило нас в здание. Вертушка в проходе завертелась и пропустила нас в просторный вестибюль без какой-либо мебели, без плакатов, надписей и ковровых дорожек. Было такое ощущение, что нам сейчас предложат раздеться. Впрочем, в туннеле мы это уже проходили. Мы пошли налево, как говорил Дурила, и уткнулись в зарешеченное окошко «Бюро пропусков». Слава богу, надпись на человеческом языке. В окошке торчала табличка «Перерыв». Стандартная ситуация: всегда приходишь к концу или, в лучшем случае, к перерыву.
Мы матюгнулись: Боб баритоном, Борода басом, Рассказчик славянизмом, я про себя. И тут же, как от заклинания, окошко вместе с решеткой открылось и из него вылезло на длинной шее длинное любезное лицо.
— Вы с перевала? — улыбнулось оно. — Одну минуточку.
— С перепила, — буркнул Боб.
Лицо — длинное, любезное и официальное одновременно, но не такое, как должностное, а помягче, наподобие плавленого сырка «Дружба» — вышло к нам, поздоровалось за ручки, пригласило в кабинетик и усадило на деревянные, как в электричке, скамейки, обитые вагонкой. Я пытался найти отметку «МПС» и лицо пару раз косо посмотрело на меня.
— Заполним анкеточки...
— Опять! — воскликнул Боб.
— Как? — удивилось лицо. — Вы уже заполняли? Где?
— Да тыщу раз! Я столько потратил времени, расписывая, что холост и владею английским со словарем, что за это время мог бы пять раз жениться и овладеть английским в совершенстве.
— Так в чем же дело? — улыбнулось лицо. — Почему вы вместо этих благородных занятий занимались заполнением анкет? Это была ваша работа? Впрочем, можете не отвечать, но если сочтете нужным, заполните графу «Прочее». Вы же у нас еще не были? Не были. Так что пустая формальность: несколько вопросиков. И вы свободны, и вы свободны.
— О, совсем?
— Ну, разумеется. В рамках нашего города. Что за пределами города — это не в нашей компетенции. Пройдете месячный карантин под наблюдением врачей. После чего вам выдадут справки о пройденном карантине и вакцинациях. Получите доступ на прием к заместителю мэра по миграционной службе. Там решится ваша дальнейшая судьба.
— О! — Рассказчик поднял бровь и многозначительно посмотрел на нас, но ничего более не добавил и положил руку Бобу на плечо.
— Нам бы в баньку да поесть, а уж потом можно и о свободе поговорить, — жалобно сказал Боб.
— Понимаю, понимаю, — сказало лицо. — Вас проводят, вас проводят.
— Достаточно одного раза, — буркнул Боб.
Лицо не поняло.
— В вашем распоряжении двадцать минут. Других чистых бланков нет. Исправления и помарки не допускаются. С ними анкета считается недействительной, уничтожается по акту за тремя подписями, и анкетируемый возвращается к тому месту, откуда прибыл в Галеры, со всеми вытекающими для него последствиями. Последствия, предупреждаю, могут быть самого неприятного свойства. Например, вы навечно теряете благорасположение местных властей и вследствие этого впоследствии попадаете под следствие.
Мы стали заполнять анкеты, и тут раздался из-за ширмочки ужасно неприятный звук. Короче — скрежет, от которого в голове становилось мутно, а на душе муторно. Чиновник подошел к ширмочке и передвинул ее в сторону. За ширмой был верстак и мужик в фуфайке свирепо сдирал драчовым напильником с большой трубы ржу. Труба лаяла, у нас сводило зубы, а эхо как-то самостоятельно отдавалось непонятно где далеким скулом.
— Вы свободны, — сказал чиновник и передернулся от железных тех звуков. Мужик отряхнул с себя ржу, с грохотом кинул напильник на верстак и, поклонившись, вышел.
— Это наш лучший электронщик в дворцовой охране, — пояснил сырок «Дружба».
Он подравнял перекосившийся на стене ковер, похожий на флаг Саудовской Аравии. А может, то был флаг, похожий на ковер? Чиновник вернул ширмочку на прежнее место.
Вопросы были обычные, в основном надо было подчеркивать или «да», или «нет». Только в одной строчке ответ не предполагал выбора: на вопрос — были ли Вы раньше в Галерах? — следовал ответ — нет. Его тоже следовало подчеркнуть. Если не подчеркивать, можно было впоследствии схлопотать последствия, а из них и следствие.
— Позвольте вопрос? — поднял голову Рассказчик. — А то мне плохо.
— Что такое? — спросил служитель анкетного культа. — Не ясен вопрос? Вопросы подобраны для среднего Ай Кю. У вас какой Ай Кю?
— Тридцать пять сантиметров.
Боб вспыхнул радостью.
— Вы свободны, — сказал чиновник и передернулся от железных тех звуков. Мужик отряхнул с себя ржу, с грохотом кинул напильник на верстак и, поклонившись, вышел.
— Это наш лучший электронщик в дворцовой охране, — пояснил сырок «Дружба».
Он подравнял перекосившийся на стене ковер, похожий на флаг Саудовской Аравии. А может, то был флаг, похожий на ковер? Чиновник вернул ширмочку на прежнее место.
Вопросы были обычные, в основном надо было подчеркивать или «да», или «нет». Только в одной строчке ответ не предполагал выбора: на вопрос — были ли Вы раньше в Галерах? — следовал ответ — нет. Его тоже следовало подчеркнуть. Если не подчеркивать, можно было впоследствии схлопотать последствия, а из них и следствие.
— Позвольте вопрос? — поднял голову Рассказчик. — А то мне плохо.
— Что такое? — спросил служитель анкетного культа. — Не ясен вопрос? Вопросы подобраны для среднего Ай Кю. У вас какой Ай Кю?
— Тридцать пять сантиметров.
Боб вспыхнул радостью.
— Так в чем же дело?
— А дело, сударь, видите ли, в том, что я должен ответить на вопрос «Ваш любимый писатель».
— Ну и отвечайте, — пожал плечами служитель. — Что же тут сложного? Фамилию забыли?
— Сложность вопроса и состоит в его простоте. «Ваш любимый писатель» — это как «ваша любимая пища или песня»…
Боб толкнул меня локтем и подмигнул: дает Рассказчик! Он им тут сейчас разнообразит всю эту сухотень. 35 сантиметров!
— Сегодня любимая пища одна, завтра другая. Утром муторно от той еды, что съел вечером, а вечером смотреть не хочешь на ту, что давали утром в буфете. Вот сейчас мне, кроме Кафки или Мисимы, никто не идет на ум.
— Не говорите ужасов!
— А вот если взять шире…
— У вас кончится ваше время, — предупредил служитель.
— Все мое ношу с собой. Куда оно без меня денется? Так вот, если взять пошире, а только так надо ловить мысли и рыбу, как только я беру шире, тут мне и становится плохо. Я начинаю говорить и тогда плохо становится всем. (Чиновник вертел в пальцах карандаш.) Когда я голоден, как волк, — что может быть лучше Рабле? Когда мне ноздри щекочет воображаемый запах дичи — я читаю Гомера. Когда мне хочется сладкого, но с горьким осадком, — я беру Гоголя. Когда я хочу чего-то такого изысканного, чему и слов нет, — я капля по капле цежу Хименеса. Когда мне надо набить брюхо — я читаю Плутарха. Когда я болен и мне не до еды — у меня на столике Акутагава. Когда я сыт и мне хорошо — я читаю «Гека Финна», «Остров сокровищ», «Человека-невидимку», несравненного мастера. Когда меня тошнит от сладости — я беру Сервантеса или Свифта. Последний, кстати, незаменим при изжоге. Когда же, напротив, меня тянет на сладкое — нет ничего лучше Фицджеральда. Когда я хочу горбушку с чесноком — я беру Чехова и Толстого. Пощелкать орешки — Оскара Уайльда. Если тянет на солененькое — изумителен Борхес. Когда живот бурчит и хочется всего, и ничего нельзя — помогает Достоевский. Когда хочу забыться — хорош папа Хэм. Ну, а шампанское заменяет Пушкин. Я могу продолжать. И продолжать еще очень нудно и долго. Ведь есть еще Маркес, Звево, Камю, Грины разных оттенков… О! А Мэтьюрин, Потоцкий, Хуан Рульфо! Последний сейчас как раз отвечает моменту. Ведь есть еще пропасть писателей, чьи произведения напоминают определенную диету или очистительные курсы, совершенно несъедобную мякину или ценные пищевые добавки, соусы или хрен с редькой… Вот мне и плохо, оттого что я не знаю, кого же мне произвести в генералы. Запишу, пожалуй, все же Кафку. Я, похоже, сегодня наелся вот у его Брательника мухоморов.
— Пишите Кафку, — согласилось лицо. — Только не ошибитесь в написании слова. Пушкин — было бы попроще.
— Может, подскажете? — залебезил Рассказчик.
— Неположено! — отрезал чиновник, но тут же смилостивился, как классный руководитель на экзамене в школе. — Не знаете — пишите Пушкин или, кто там еще, такой же, Демьян Бедный, например.
— О! Как это я о нем забыл! Благодарю! Пишу: Демьян Бедный. Благозвучное имя. И, кстати, после него в нашей литературе заварилась вся эта демьянова уха и любимой сказкой всех советских детей стала сказка о том, как бедный дурачит богатого. А вообще-то, уж коли я начал этот разговор, для чтения ничего нет лучше словарей. В них мало воды и нет эмоций. Правда, тоже не во всех… Друзья мои! — вдруг патетически воскликнул Рассказчик.
Боб вскочил и замер по стойке «смирно». Следом поднялись и мы. Ошалевший чиновник тоже приподнялся на полкорпуса. Пафос.
— Друзья мои! Книги — моя земля! Я есмь книжный червь, произошел из книг, живу книгами и, даст Бог, останусь прахом в книгах. И тогда с полным основанием можно будет сказать обо мне: «Вся жизнь его пошла прахом!»
Я добавил:
— И да будут книги ему пухом! Аминь!
Боб рукавом вытер слезы. Все сели, а чиновника слегка заклинило. Он опустился на стул через минуту. Мы уже старательно скрипели перьями.
— Да! — вскинулся вновь Рассказчик. — Совсем забыл!
— Что такое? — нахмурился кадровик, пощупав себе поясницу.
— Это, правда, не имеет прямого отношения к выбору любимого писателя, но, хоть и косвенно, на этот выбор влияет. Мне кажется, со временем авторы книг незаметно проникают в ткань повествования и начинают жить жизнью второстепенного персонажа, изнутри посмеиваясь над основными (главными) героями и над читателями. Если сравнить издания прошлых веков и современные «Илиаду» или «Дон Кихота», в последних наверняка появилось по одному «лишнему» персонажу.
Чиновник задумался, а мы вернулись к нашим анкетам.
Мы аккуратно заполнили бланки. Лицо просмотрело их. Удовлетворилось. Потеплело. Как дачник в первую декаду мая. Еще бы — ведь мы засеяли его очередную грядку не какими-нибудь, а элитными семенами. Он только поинтересовался у Рассказчика:
— Почему вы написали не Кафку, не Пушкина, не Демьяна Бедного, а… — он посмотрел в анкету, — какого-то Мурлова?
— Это вот он, — Рассказчик ткнул в меня пальцем. — Я столько времени с ним в пути, что остальных не помню даже в лицо, не то что по фамилии. «Все прочее — литература». Вот вы, сударь, — обратился он вдруг к чиновнику, — что помните из школьного курса электричества?
— Я? Закон Ома…
— А еще?
Чиновник покраснел.
— Вот и я: его помню, а других нет… Истинно сказано: составлять много книг — конца не будет, и много читать — утомительно для тела, — шепнул мне Рассказчик.
Явился тип восточного мужчины, то есть мужчина восточного типа с бесстрастным лицом, спросил: «Блохи есть? Вши? Иные гниды?» — и, не дожидаясь ответа, отвел нас в «Обмывочный пункт», представляющий собой два ряда душевых кабинок с наполовину отсутствующими кранами и душами, с парилкой на двух персон под самым потолком, как голубятня. Но клозет или, как больше нравилось именовать его Корнею Ивановичу Чуковскому, нужник — был отменный. Чистый, светлый, как будущее, и везде лежали бумажечки — стопочками и в рулончиках. Трогательная, правда с некоторым онанистическим оттенком, надпись на стене предупреждала о том, что «Культура человека проявляется наедине с собой», и, очевидно, для повышения этой культуры по стенам красовались надписи со стрелками и указатели: «Щетка для унитаза», «Бачок для слива воды», «Бумага для» (без указания, для чего), «Унитаз» и «Писсуар» (тоже без указания).
— Борода, пожалуйста, будь внимателен, не спутай писсуар с Писсарро, — сказал Боб. — Здесь к грамматике относятся строго. Это тебе не мазок класть.
Рядом с унитазом на стене висел телефон. Под ним в рамочке: «В службу спасения звонить 011».
— Распишитесь за банные принадлежности, — попросил банщик. — Полотенчики вафельные, но свежие. Вам тоже? — обратился он ко мне.
— Мне, пожалуйста, если можно, только шапочку под шлем. Моя обветшала и засалилась. Бельишко я тут недавно менял.
— Понимаю. Есть кипа. Устроит?
— Какие они тут все понятливые! — зашумел Боб, когда мы остались одни. — Мне ни черта не понятно, а они, как попки: «Понятно! Все понятно!» Сейчас проверю их понятливость. Намекну на пивко с раками. А то что за помойка без пива с раками! Маэстро! — позвал он банщика, высунувшись по пояс в коридор.
— Одну минутку! — откликнулся тот.
— Щас проверим, — напевал Боб, — щас проверим их понятливость. О, шлепает. Ща-ас... — Боб широко развернул свою мужицкую грудь, отставил почти как балерун правую ногу под углом 90 градусов к левой, с княжеским достоинством поднял подбородок, обе руки протянул в направлении входа. Когда шлепанье приблизилось к двери, Боб откашлялся и, совсем как Борода, загудел:
— Га-ал-убчик, как тут у вас-с…
Вошла молодая женщина. В белом халатике, в шлепанцах…
— Здравствуйте, — мило улыбнулась она и, обойдя Боба, как статую, спросила. — Веничком? Или массажик? — она хлопнула его по попке. — Понятно?
Боб сглотнул слюну, покачал правой ногой и, опустив руки, как футболист при штрафном, сказал:
— Веничком. А потом массажик... с пивом.
— Одну минутку. Я сейчас переоденусь. Поднимайтесь пока в парное отделение.
Боб подмигнул нам и, прихлопнув ладонью кулак, полез в голубятню.
Женщина «переоделась» и голая последовала за ним.
— Однако! — у Рассказчика отвисла челюсть. — Хороша-а...
Женщина свесилась сверху:
— Плохих не держим.
— Ка-ка-я на-ту-ра! — взревел Борода. — В натуре, где мой мольберт?
— О, эти термы Каракаллы! Наружу пот, а внутрь катарсис! — воскликнул Рассказчик.
— Чего раскаркался? — спросил Борода.
Наверху зашлепал веник и шлепал по натуре до того долго, что нам стало невмоготу.
— Тоже ведь хочется попариться, а пары нет, — сказал Рассказчик.
— Пар легче воздуха — он наверху, — сказал Борода. — Здесь пару не найдешь.
Через полчаса мужское отделилось от женского и из пара явилась пара. Боб с массажисткой, как боги, спустились с высот голубятни к подножию керамической плитки, залезли под холодный душ и с наслаждением подставили сильным струям освежающей воды свои красные красивые тела.
Я, как старичок, нежился под тепленьким душем. В баню мне, к сожалению, было нельзя — там бы я поджарился в доспехах, как цыпленок в фольге.
— Не заржавеешь, дядя? — спросил голый пацаненок, взявшийся непонятно откуда. И тут же свистнул мое мыло.
— За мной не заржавеет, пацан.
— Смотри, могу мочалку дать.
— А я могу дать тебе по шее. Вали отсюда, мне стыдно. Мыло положи, где взял! Казенное!
«Дети ничего. И бабы ничего. Наверное, и жизнь ничего», — подумал я.
— А, Боб?
— Нихиль хумани, — ответил Рассказчик. — Ничто человеческое... Это я не о тебе, Борода. Кстати, у тебя порфирия с луковкой, случаем, в портфеле нет? Организовали бы, гляди, второй тройственный союз.
Но Борода не слышал его. Он крякнул и тоже подался в «голубятню» размягчить «старые косточки». Было хорошо слышно, как он хлестал себя веником, поддавал пару и горланил народные песни. Минут через двадцать он с ревом вырвался из этого ада, вывернув парную наизнанку, как чулок, а на здоровенных своих плечах вынес косяк и так с ним и попрыгал вниз по лестнице. В этот момент он очень напоминал ожившую картину Рубенса.
После бани нам выдали под расписку причитающееся нижнее белье — по комплекту на рыло, черные тапочки, называемые в разных местах по-разному: чувяками, чириками, чеботами, чуньками, прощай моя молодость и пр., спортивные костюмы стального цвета, мне черную шапочку, позаимствованную где-то на Ближнем Востоке не иначе как самим Готфридом Бульонским. Наши стоптанные башмаки и тряпье побросали в корзину с надписью « Second hand (For Russian)».
Борода с Рассказчиком с наслаждением облачались в чистую одежду.
— Ой, а я бы так еще походил голенький. Попочке так приятно-приятно. Овевает живительной прохладой.
— Походи, Боб, походи. Только лучше ближе к полуночи. По набережной.
— Ладно, Бобушка, в другой раз, голубчик, — стал уговаривать сам себя Боб. — Теперь свежего воздуха у тебя будет много, очень много. Рыцарь, может, заменишь феррум на лен? Жалко на тебя смотреть.
— Не смотри. Жалко у пчелки.
- Не переживай, Боб, он их заменит романами от Мурлова, - сказал Рассказчик.
Мы вышли на улицу. Яркое солнце ударило в глаза. Мы зажмурились и почти без сил упали на скамейку. Напротив сидел тип с востока.
— Да, братцы, она же мне пива не дала! — воскликнул Боб.
— Не дала? — спросил Рассказчик и подмигнул нам. Борода захохотал так, что от нас шарахнулись два одиноких прохожих. Восточный тип встал, на взгляд измерил высоту солнца, посмотрел бесстрастно на запад, а потом выразительно на нас. Мы встали и пошли за ним через пустынную площадь к ресторану. Он интересно шел, тень колебалась за ним, как маятник, как хвост за ослом. Где-то я видел эту площадь. В Афинах?
Ресторанчик был уютный, двухуровневый. Собственно, на высшем уровне размещался только оркестр, сразу за которым находились номера.
— Предпочитаете здесь или кабинетик? — безошибочно обратился метрдотель к Бобу.
— Предпочитаем здесь, — небрежно кивнул Боб в правый угол, где под раскидистой пальмой, усыпанной чирикающими птахами, размещался стол на восемь персон.
Я налег на стол и сдвинул его вместе с ковровой дорожкой в сторону.
— Так будет безопаснее, — указал я на «поющее» дерево и беззаботных птичек на нем.
— Этот столик забронирован именно для вас, — любезно сказал метр. — Девушки будут поданы к закуске.
— Премного благодарны, — сказал Боб. — К закуске это хорошо. А после закуски еще лучше. Лишь бы не вместо закуски. И не под закуской. Как павлиньи языки, а, Рассказчик? Намордник-то сними, — бросил он мне.
— Ваш стульчик первый. Ваш третий. Ваш пятый. Ваш седьмой. Я полагаю, господам излишне напоминать, что нечетные номера это мужские, а четные женские. Благодарю вас.
Метр принял от нечетных (символизирующих активность) стульев заказ и достойно удалился. Вкусы четных (так называемых пассивных) стульев ему были знакомы. (Хотя, кто видел хоть одну пассивную женщину, а? Покажите мне его! Но сначала покажите ее. Хотя, нет, не надо.) Первыми были поданы напитки: водка ледяная особо чистая, водка на клюкве в графине, горилка с красным перцем и водка со змеей, свернутой колечком. Потом в граненых графинчиках водка пальмовая, чача и сакэ. Любимые напитки всех времен и народов.
Возник изящно небритый толстячок, в обтянутую вдоль себя полоску и улыбкой поперек. Хозяйски огляделся. Покивал крупной головой. Прошустрил туда-сюда по ковровым дорожкам. Короткой ручкой смахнул что-то невидимое со столов. Справился у нас, подавали ли закусочку, пришли ли дамы, словно и закуски и дамы были невидимками. Услышав, что дам и закусок еще не было, почмокал сочными губами. Что-то прикинул в уме. И сгинул. А через три минуты свалился на наши головы с девицами в обнимку.
— А вот я вам дам! — весело воскликнул Клод ван Дамм и представил нам девушек: — Соня! Тоня! Маня! Кавалерия!
И еще не отзвучало в ушах «...е-рия-а!», привертелся круг с закусками веселеньких расцветок. Я люблю закуски: после них идут горячие блюда, чего, к сожалению, не скажешь о десерте. После десерта обычно уже идут ко сну или кто куда. Поэтому и девушки к закуске, чего бы там ни молол большой знаток женщин Боб, обещают большее, чем девушки к десерту. «Вам дам» знает в этом толк и заботится о том, чтобы клиенты даром не теряли время. Ведь от закусок до десерта девушка может успеть стать даже бабушкой, если с ней как следует посолонцевать рыбку. Впрочем, кому как нравится. Байрону, например, было приятно услышать отзвуки его славы до обеда, а девичью игру на арфе — после.
Итак, как и было обещано, девушки и закуски явились одновременно, заглушая друг друга полнотой, фактурой, вкусом, цветом и запахом. Девушки вне конкуренции могли воздействовать только на один орган чувств — слух, и, надо заметить, преуспели в этом. Они о-очень хотели понравиться нам, ну, очень-о-очень! Они прощебетали приветствия, еще раз представились — Соня-Тоня-Маня-Кавалерия — и втерлись между нами, прежде чем мы успели встать и подвинуть им четные стулья.
— Вы из-за перевала? — ужасались они уже после первой стопки. — Ну, и как там?
Мы рассказывали про наш путь, и они ужасались про наш путь. Мы рассказывали, кто мы, и они ужасались, кто мы. Мы рассказывали, как у нас там за перевалом, и они ужасались, как у нас там за перевалом. Мило так ужасались — с круглыми глазами и набитыми щеками. Наши слова отражались в них, как в зеркале ужасов, и если мы шутили, они ужасно смеялись, а если говорили что-то серьезное, они ужасно морщили хорошенькие полные мордашки, не созданные для морщинок.
— «Техника кракле», — подмигнул мне Рассказчик. — Стараются.
Но на все наши расспросы о городе, его жителях, нравах, обычаях, сплетнях, планах и чаяниях — девицы отделывались хихиканьем. Мы не были назойливы и остаток вечера тешили их анекдотами. Благо, на ветке сидел белый попугай. Наклонив смышленую головку, он внимательно слушал и запоминал все наши хохмы. Потом начались танцы, все танцы были белые, как лилии, и только танго. С твистом мне пришлось бы попотеть. И погреметь. Впрочем, может быть, и нет. Боб шел нарасхват. Сначала девицы пробовали растащить его по частям света, но на это у них явно не хватало силенок. Тогда они мудро скооперировались. И вот уже следующее танго они танцуют втроем. Потом — вчетвером. А аргентинское — уже впятером. И Боб уже ваяет в воздухе неуловимый облик страстной любви. Любви жестких ритмов. Любви кинжалов и яда. Любви без улыбок и слов. Да что там говорить, что там сказывать, это была его стихия, в которой мы были против него щенки. Впрочем, почему против? Напротив, мы были за него. Раз у него так хорошо получается. Профессионально, как у зрелого падишаха. Еще бы, он ведь и в той своей первой кошачьей жизни был у баб нарасхват! Значит, это его сверхзадача. Еще два танго исполняет неразлучный теперь квинтет и исчезает, а наше трио плотно занялось напитками и горячим, которое соответствовало этому причастию. Что ж, каждый причащается, как у него получается.
Через весьма неопределенное время к столу вернулись не то два, не то три Боба с целым батальоном ужасно хохочущих девиц и ржущей Кавалерией. Они усадили всех Бобов на какие-то дополнительные приставные стулья и стали кормить их с десертных ложечек и поить из своих аппетитных ручек гранатовым соком, соком любви. Все рожи, усы и одежды на Бобах были пропитаны этим соком и девицы с хохотом слизывали его.
— Боб, где твоя книга отзывов и предложений? Пусть девушки напишут.
— Бобик, она наверху, — защебетали девушки и увлекли слабо сопротивляющегося Боба наверх в угловой кабинет, где на все их предложения он ответил отзывом.
— Геракл! — коротко сказал Рассказчик и вздохнул.
Нам также были отведены три так называемых «кабинета» с двуспальными кроватями и широкими окнами на Набережную Грез, и мы были бережно отведены по этим покоям невидимыми лицами. Последнее, на что я рассеянно обратил внимание, было то, что набережная была освещена как днем и на ней не было ни души. Видимо, был очень поздний или очень ранний час. Возможно даже, они совпали. Оттого такой в глазах и душе резонанс света и пустоты. И еще вроде как луна в окне светила... Или то белело женское лицо?..
Проспали мы до обеда, как убитые. Разбудил нас, как ни странно, Боб. Он обошел нас всех по очереди, наполняя наши покои шумом и беспокойством, а также одним и тем же идиотским вопросом: «Что, тоже не спится?», после которого очень хотелось дать ему по морде.
— А мне приткнуться всю ночь негде было: в кровати, в кресле, по углам какие-то бабы, бабы, бабы… Шестнадцать штук. Семнадцать — без Аси.
— Предатель, — дружно по очереди и достаточно явственно сказали мы ему и отвернулись к стенке. Правильно, кто же это хвалит друзей, не продрав глаза?
— Ну вы же знаете меня, — ничтоже сумняшеся ответствовал Боб. — Я не могу отказать человеку в его последней просьбе.
— Вот у этих человеков и ищи приют, а нас оставь в покое. Запомни только, у них никогда эта просьба не бывает последней.
— Да-да, вспомни Мериме, — сказал Рассказчик.
Кстати, у него Боб и нашел свой приют. В покое Рассказчика, как самого податливого и интеллигентного, был тот самый покой, к тому же последний по счету, после которого покоя больше не было. Боб тут же и захрапел, как утомленный дракон.
Когда за столиком на ресторанной веранде собрались Борода, Рассказчик и я, уже приготовлял свое опахало вечер и в воздухе запахло приближением Венеры. Мы с совершенно пустыми головами потягивали прохладительные напитки, заказав у расторопного малого «чего-нибудь совершенно легкого, для начала». Тут же мы и образовали, по предложению Рассказчика, священный тройственный союз, второй в новейшей истории, дали обет безбрачия и с легкой душой принялись за обед.
А через пару часов, зевая и потягиваясь, явился Боб и без лишних вступлений заявил, что принимает мусульманство.
— Я справлюсь, — сказал он. — В конце концов, мусульман в мире сотни миллионов. И у всех по четыре бабы.
— Соня, Тоня, Маня и Кавалерия, — сказал Борода. — И не меньше миллиарда.
— Если в одном месте убудет, в другом прибудет, — сказал Рассказчик. — Благословляем тебя. Ну а нам больше выпивки достанется, раза в два на каждого.
— Вот этого я как-то не учел, — сказал, садясь на стул, Боб. — Я еще раз крепко подумаю. Послушаю голос совести.
— Да уж, Боб, подумай. Послушай. Главное, не останься на бобах.
Собирающиеся в ресторан граждане и особенно гражданки шушукались и с интересом поглядывали на нашу компанию. Скорее всего, их интересовал в первую очередь приезжий мусульманин Али-Боба, поскольку такого раньше у них не было и просто не могло быть. Почтенный отец семейства, восседавший во главе стола рядом с нами, внушительно произнес, видимо, в назидание потомкам:
— А я бы взял секатор и этим секатором кое-кому из секачей произвел бы секвестр!
Потомки сдержанно захихикали.
Рассказчик кивнул на папашу:
— Не иначе как финансист. Боб, храни деньги в сберегательной кассе!
— У меня всего две монеты, — сказал Боб. — Неразменные. И звонкие. Но в сберегательную книжку не поместятся.
Однако вечер прошел спокойно и пристойно, и в урочный час мы все сладко дрыхли по своим кроваткам. Под утро меня разбудил комар. И не тем, что пил мою кровь, а тем, что тревожил мою душу песней звонкой своей, песней торжествующей любви.
На следующий день Боб заявил, что пока не решил вопрос о вероисповедании, а потому на сегодня у него намечен день профилактики и он не прочь прошвырнуться с нами, его верными друзьями, по городу. Наш прекрасный союз не возражал, и мы вчетвером вышли на булыжник «Набережной Грез», носившей ранее название «Набережная Флагетона». Только сейчас мы обратили внимание на то, что ресторан тоже называется «Ресторан Грез». Наше любопытство удовлетворила находящаяся тут же мемориальная доска, из которой мы узнали, что эта громадная, вымощенная булыжником площадь, да и сам ресторан, мало напоминающие девичьи грезы, — и на самом деле к ним не имели никакого отношения. Названы они были так не в честь известного слащавого французского живописца Жана Батиста Греза, а в честь его мужественного брата, французского фельдмаршала Филиппа Батиста Греза, сложившего голову на баррикадах Галер во времена взятия Бастилии.
— Я полагаю, историкам Франции это имя мало о чем говорит, — произнес Рассказчик. — Впрочем, иное время — иные сказки. Ну, а то, что написано «Грез», а не «Греза», это скорее всего указание на то, что это имя склонять нельзя. Кстати, стоило бы кое-кому поучиться. У меня была знакомая кореянка по имени О. Сколько ее ни склоняли на самые разные безрассудные поступки, она так и не склонилась на них. Она всякий раз восклицала: «О!», и это как-то сразу охлаждало самые горячие головы.
Мы достаточно долго шли по набережной. Булыжник сменился бетоном, потом песком и гравием. Гуляющая публика была беззаботна и нарядна, и никто не обращал ни на кого внимания. Военных и полиции не было. Не было и дам с собачками. Здесь, видимо, еще не прозвучало: «О времена, о нравы!» и не писались грустные истории о греховной любви. Впрочем, на круглой тумбе круглилось, выпячивало грудь свежее объявление, предписывающее горожанам для прогулок выбирать именно эту площадь и только в интервале с 18.00 до 23.00 часов по местному времени.
- А в остальное время здесь идёт подготовка военного парада, - заметил Боб.
В том месте, где начался гравий, пошли круглые павильоны, похожие на планетарии. Это были музеи еды. После ВДНХ мы вышли к озерцу с утками и лебедями и провели там изумительный час, молча сидя на пнях под вербами и глядя все-таки на кривые, а не прямые, как у Олеши, шеи лебедей — головы делали их кривыми.
А вечером у Боба началась ночная жизнь, в которую он погрузился с головой и в которой безвылазно провел два следующих дня, вдали от житейских неурядиц. Мы же, предоставленные сами себе, блаженствовали, пили, ели, валялись на кроватях, дремали и знакомились с местной прессой, из которой узнали о Галерах ровно столько, сколько помещалось в прочитанных полосах и подвалах. Как ни старались, мы не смогли обнаружить ни подтекста, ни скрытого смысла, ни второго плана, ни намеков, ни аналогий. Рассказчик был явно обескуражен.
— Это черт знает что! — воскликнул он. — Вся журналистская братия — гильдия бездельников! Почитать нечего! Какие-то вчерашние котлеты с макаронами и подливкой!
— А дело, сударь, видите ли, в том, что я должен ответить на вопрос «Ваш любимый писатель».
— Ну и отвечайте, — пожал плечами служитель. — Что же тут сложного? Фамилию забыли?
— Сложность вопроса и состоит в его простоте. «Ваш любимый писатель» — это как «ваша любимая пища или песня»…
Боб толкнул меня локтем и подмигнул: дает Рассказчик! Он им тут сейчас разнообразит всю эту сухотень. 35 сантиметров!
— Сегодня любимая пища одна, завтра другая. Утром муторно от той еды, что съел вечером, а вечером смотреть не хочешь на ту, что давали утром в буфете. Вот сейчас мне, кроме Кафки или Мисимы, никто не идет на ум.
— Не говорите ужасов!
— А вот если взять шире…
— У вас кончится ваше время, — предупредил служитель.
— Все мое ношу с собой. Куда оно без меня денется? Так вот, если взять пошире, а только так надо ловить мысли и рыбу, как только я беру шире, тут мне и становится плохо. Я начинаю говорить и тогда плохо становится всем. (Чиновник вертел в пальцах карандаш.) Когда я голоден, как волк, — что может быть лучше Рабле? Когда мне ноздри щекочет воображаемый запах дичи — я читаю Гомера. Когда мне хочется сладкого, но с горьким осадком, — я беру Гоголя. Когда я хочу чего-то такого изысканного, чему и слов нет, — я капля по капле цежу Хименеса. Когда мне надо набить брюхо — я читаю Плутарха. Когда я болен и мне не до еды — у меня на столике Акутагава. Когда я сыт и мне хорошо — я читаю «Гека Финна», «Остров сокровищ», «Человека-невидимку», несравненного мастера. Когда меня тошнит от сладости — я беру Сервантеса или Свифта. Последний, кстати, незаменим при изжоге. Когда же, напротив, меня тянет на сладкое — нет ничего лучше Фицджеральда. Когда я хочу горбушку с чесноком — я беру Чехова и Толстого. Пощелкать орешки — Оскара Уайльда. Если тянет на солененькое — изумителен Борхес. Когда живот бурчит и хочется всего, и ничего нельзя — помогает Достоевский. Когда хочу забыться — хорош папа Хэм. Ну, а шампанское заменяет Пушкин. Я могу продолжать. И продолжать еще очень нудно и долго. Ведь есть еще Маркес, Звево, Камю, Грины разных оттенков… О! А Мэтьюрин, Потоцкий, Хуан Рульфо! Последний сейчас как раз отвечает моменту. Ведь есть еще пропасть писателей, чьи произведения напоминают определенную диету или очистительные курсы, совершенно несъедобную мякину или ценные пищевые добавки, соусы или хрен с редькой… Вот мне и плохо, оттого что я не знаю, кого же мне произвести в генералы. Запишу, пожалуй, все же Кафку. Я, похоже, сегодня наелся вот у его Брательника мухоморов.
— Пишите Кафку, — согласилось лицо. — Только не ошибитесь в написании слова. Пушкин — было бы попроще.
— Может, подскажете? — залебезил Рассказчик.
— Неположено! — отрезал чиновник, но тут же смилостивился, как классный руководитель на экзамене в школе. — Не знаете — пишите Пушкин или, кто там еще, такой же, Демьян Бедный, например.
— О! Как это я о нем забыл! Благодарю! Пишу: Демьян Бедный. Благозвучное имя. И, кстати, после него в нашей литературе заварилась вся эта демьянова уха и любимой сказкой всех советских детей стала сказка о том, как бедный дурачит богатого. А вообще-то, уж коли я начал этот разговор, для чтения ничего нет лучше словарей. В них мало воды и нет эмоций. Правда, тоже не во всех… Друзья мои! — вдруг патетически воскликнул Рассказчик.
Боб вскочил и замер по стойке «смирно». Следом поднялись и мы. Ошалевший чиновник тоже приподнялся на полкорпуса. Пафос.
— Друзья мои! Книги — моя земля! Я есмь книжный червь, произошел из книг, живу книгами и, даст Бог, останусь прахом в книгах. И тогда с полным основанием можно будет сказать обо мне: «Вся жизнь его пошла прахом!»
Я добавил:
— И да будут книги ему пухом! Аминь!
Боб рукавом вытер слезы. Все сели, а чиновника слегка заклинило. Он опустился на стул через минуту. Мы уже старательно скрипели перьями.
— Да! — вскинулся вновь Рассказчик. — Совсем забыл!
— Что такое? — нахмурился кадровик, пощупав себе поясницу.
— Это, правда, не имеет прямого отношения к выбору любимого писателя, но, хоть и косвенно, на этот выбор влияет. Мне кажется, со временем авторы книг незаметно проникают в ткань повествования и начинают жить жизнью второстепенного персонажа, изнутри посмеиваясь над основными (главными) героями и над читателями. Если сравнить издания прошлых веков и современные «Илиаду» или «Дон Кихота», в последних наверняка появилось по одному «лишнему» персонажу.
Чиновник задумался, а мы вернулись к нашим анкетам.
Мы аккуратно заполнили бланки. Лицо просмотрело их. Удовлетворилось. Потеплело. Как дачник в первую декаду мая. Еще бы — ведь мы засеяли его очередную грядку не какими-нибудь, а элитными семенами. Он только поинтересовался у Рассказчика:
— Почему вы написали не Кафку, не Пушкина, не Демьяна Бедного, а… — он посмотрел в анкету, — какого-то Мурлова?
— Это вот он, — Рассказчик ткнул в меня пальцем. — Я столько времени с ним в пути, что остальных не помню даже в лицо, не то что по фамилии. «Все прочее — литература». Вот вы, сударь, — обратился он вдруг к чиновнику, — что помните из школьного курса электричества?
— Я? Закон Ома…
— А еще?
Чиновник покраснел.
— Вот и я: его помню, а других нет… Истинно сказано: составлять много книг — конца не будет, и много читать — утомительно для тела, — шепнул мне Рассказчик.
Явился тип восточного мужчины, то есть мужчина восточного типа с бесстрастным лицом, спросил: «Блохи есть? Вши? Иные гниды?» — и, не дожидаясь ответа, отвел нас в «Обмывочный пункт», представляющий собой два ряда душевых кабинок с наполовину отсутствующими кранами и душами, с парилкой на двух персон под самым потолком, как голубятня. Но клозет или, как больше нравилось именовать его Корнею Ивановичу Чуковскому, нужник — был отменный. Чистый, светлый, как будущее, и везде лежали бумажечки — стопочками и в рулончиках. Трогательная, правда с некоторым онанистическим оттенком, надпись на стене предупреждала о том, что «Культура человека проявляется наедине с собой», и, очевидно, для повышения этой культуры по стенам красовались надписи со стрелками и указатели: «Щетка для унитаза», «Бачок для слива воды», «Бумага для» (без указания, для чего), «Унитаз» и «Писсуар» (тоже без указания).
— Борода, пожалуйста, будь внимателен, не спутай писсуар с Писсарро, — сказал Боб. — Здесь к грамматике относятся строго. Это тебе не мазок класть.
Рядом с унитазом на стене висел телефон. Под ним в рамочке: «В службу спасения звонить 011».
— Распишитесь за банные принадлежности, — попросил банщик. — Полотенчики вафельные, но свежие. Вам тоже? — обратился он ко мне.
— Мне, пожалуйста, если можно, только шапочку под шлем. Моя обветшала и засалилась. Бельишко я тут недавно менял.
— Понимаю. Есть кипа. Устроит?
— Какие они тут все понятливые! — зашумел Боб, когда мы остались одни. — Мне ни черта не понятно, а они, как попки: «Понятно! Все понятно!» Сейчас проверю их понятливость. Намекну на пивко с раками. А то что за помойка без пива с раками! Маэстро! — позвал он банщика, высунувшись по пояс в коридор.
— Одну минутку! — откликнулся тот.
— Щас проверим, — напевал Боб, — щас проверим их понятливость. О, шлепает. Ща-ас... — Боб широко развернул свою мужицкую грудь, отставил почти как балерун правую ногу под углом 90 градусов к левой, с княжеским достоинством поднял подбородок, обе руки протянул в направлении входа. Когда шлепанье приблизилось к двери, Боб откашлялся и, совсем как Борода, загудел:
— Га-ал-убчик, как тут у вас-с…
Вошла молодая женщина. В белом халатике, в шлепанцах…
— Здравствуйте, — мило улыбнулась она и, обойдя Боба, как статую, спросила. — Веничком? Или массажик? — она хлопнула его по попке. — Понятно?
Боб сглотнул слюну, покачал правой ногой и, опустив руки, как футболист при штрафном, сказал:
— Веничком. А потом массажик... с пивом.
— Одну минутку. Я сейчас переоденусь. Поднимайтесь пока в парное отделение.
Боб подмигнул нам и, прихлопнув ладонью кулак, полез в голубятню.
Женщина «переоделась» и голая последовала за ним.
— Однако! — у Рассказчика отвисла челюсть. — Хороша-а...
Женщина свесилась сверху:
— Плохих не держим.
— Ка-ка-я на-ту-ра! — взревел Борода. — В натуре, где мой мольберт?
— О, эти термы Каракаллы! Наружу пот, а внутрь катарсис! — воскликнул Рассказчик.
— Чего раскаркался? — спросил Борода.
Наверху зашлепал веник и шлепал по натуре до того долго, что нам стало невмоготу.
— Тоже ведь хочется попариться, а пары нет, — сказал Рассказчик.
— Пар легче воздуха — он наверху, — сказал Борода. — Здесь пару не найдешь.
Через полчаса мужское отделилось от женского и из пара явилась пара. Боб с массажисткой, как боги, спустились с высот голубятни к подножию керамической плитки, залезли под холодный душ и с наслаждением подставили сильным струям освежающей воды свои красные красивые тела.
Я, как старичок, нежился под тепленьким душем. В баню мне, к сожалению, было нельзя — там бы я поджарился в доспехах, как цыпленок в фольге.
— Не заржавеешь, дядя? — спросил голый пацаненок, взявшийся непонятно откуда. И тут же свистнул мое мыло.
— За мной не заржавеет, пацан.
— Смотри, могу мочалку дать.
— А я могу дать тебе по шее. Вали отсюда, мне стыдно. Мыло положи, где взял! Казенное!
«Дети ничего. И бабы ничего. Наверное, и жизнь ничего», — подумал я.
— А, Боб?
— Нихиль хумани, — ответил Рассказчик. — Ничто человеческое... Это я не о тебе, Борода. Кстати, у тебя порфирия с луковкой, случаем, в портфеле нет? Организовали бы, гляди, второй тройственный союз.
Но Борода не слышал его. Он крякнул и тоже подался в «голубятню» размягчить «старые косточки». Было хорошо слышно, как он хлестал себя веником, поддавал пару и горланил народные песни. Минут через двадцать он с ревом вырвался из этого ада, вывернув парную наизнанку, как чулок, а на здоровенных своих плечах вынес косяк и так с ним и попрыгал вниз по лестнице. В этот момент он очень напоминал ожившую картину Рубенса.
После бани нам выдали под расписку причитающееся нижнее белье — по комплекту на рыло, черные тапочки, называемые в разных местах по-разному: чувяками, чириками, чеботами, чуньками, прощай моя молодость и пр., спортивные костюмы стального цвета, мне черную шапочку, позаимствованную где-то на Ближнем Востоке не иначе как самим Готфридом Бульонским. Наши стоптанные башмаки и тряпье побросали в корзину с надписью « Second hand (For Russian)».
Борода с Рассказчиком с наслаждением облачались в чистую одежду.
— Ой, а я бы так еще походил голенький. Попочке так приятно-приятно. Овевает живительной прохладой.
— Походи, Боб, походи. Только лучше ближе к полуночи. По набережной.
— Ладно, Бобушка, в другой раз, голубчик, — стал уговаривать сам себя Боб. — Теперь свежего воздуха у тебя будет много, очень много. Рыцарь, может, заменишь феррум на лен? Жалко на тебя смотреть.
— Не смотри. Жалко у пчелки.
- Не переживай, Боб, он их заменит романами от Мурлова, - сказал Рассказчик.
Мы вышли на улицу. Яркое солнце ударило в глаза. Мы зажмурились и почти без сил упали на скамейку. Напротив сидел тип с востока.
— Да, братцы, она же мне пива не дала! — воскликнул Боб.
— Не дала? — спросил Рассказчик и подмигнул нам. Борода захохотал так, что от нас шарахнулись два одиноких прохожих. Восточный тип встал, на взгляд измерил высоту солнца, посмотрел бесстрастно на запад, а потом выразительно на нас. Мы встали и пошли за ним через пустынную площадь к ресторану. Он интересно шел, тень колебалась за ним, как маятник, как хвост за ослом. Где-то я видел эту площадь. В Афинах?
Ресторанчик был уютный, двухуровневый. Собственно, на высшем уровне размещался только оркестр, сразу за которым находились номера.
— Предпочитаете здесь или кабинетик? — безошибочно обратился метрдотель к Бобу.
— Предпочитаем здесь, — небрежно кивнул Боб в правый угол, где под раскидистой пальмой, усыпанной чирикающими птахами, размещался стол на восемь персон.
Я налег на стол и сдвинул его вместе с ковровой дорожкой в сторону.
— Так будет безопаснее, — указал я на «поющее» дерево и беззаботных птичек на нем.
— Этот столик забронирован именно для вас, — любезно сказал метр. — Девушки будут поданы к закуске.
— Премного благодарны, — сказал Боб. — К закуске это хорошо. А после закуски еще лучше. Лишь бы не вместо закуски. И не под закуской. Как павлиньи языки, а, Рассказчик? Намордник-то сними, — бросил он мне.
— Ваш стульчик первый. Ваш третий. Ваш пятый. Ваш седьмой. Я полагаю, господам излишне напоминать, что нечетные номера это мужские, а четные женские. Благодарю вас.
Метр принял от нечетных (символизирующих активность) стульев заказ и достойно удалился. Вкусы четных (так называемых пассивных) стульев ему были знакомы. (Хотя, кто видел хоть одну пассивную женщину, а? Покажите мне его! Но сначала покажите ее. Хотя, нет, не надо.) Первыми были поданы напитки: водка ледяная особо чистая, водка на клюкве в графине, горилка с красным перцем и водка со змеей, свернутой колечком. Потом в граненых графинчиках водка пальмовая, чача и сакэ. Любимые напитки всех времен и народов.
Возник изящно небритый толстячок, в обтянутую вдоль себя полоску и улыбкой поперек. Хозяйски огляделся. Покивал крупной головой. Прошустрил туда-сюда по ковровым дорожкам. Короткой ручкой смахнул что-то невидимое со столов. Справился у нас, подавали ли закусочку, пришли ли дамы, словно и закуски и дамы были невидимками. Услышав, что дам и закусок еще не было, почмокал сочными губами. Что-то прикинул в уме. И сгинул. А через три минуты свалился на наши головы с девицами в обнимку.
— А вот я вам дам! — весело воскликнул Клод ван Дамм и представил нам девушек: — Соня! Тоня! Маня! Кавалерия!
И еще не отзвучало в ушах «...е-рия-а!», привертелся круг с закусками веселеньких расцветок. Я люблю закуски: после них идут горячие блюда, чего, к сожалению, не скажешь о десерте. После десерта обычно уже идут ко сну или кто куда. Поэтому и девушки к закуске, чего бы там ни молол большой знаток женщин Боб, обещают большее, чем девушки к десерту. «Вам дам» знает в этом толк и заботится о том, чтобы клиенты даром не теряли время. Ведь от закусок до десерта девушка может успеть стать даже бабушкой, если с ней как следует посолонцевать рыбку. Впрочем, кому как нравится. Байрону, например, было приятно услышать отзвуки его славы до обеда, а девичью игру на арфе — после.
Итак, как и было обещано, девушки и закуски явились одновременно, заглушая друг друга полнотой, фактурой, вкусом, цветом и запахом. Девушки вне конкуренции могли воздействовать только на один орган чувств — слух, и, надо заметить, преуспели в этом. Они о-очень хотели понравиться нам, ну, очень-о-очень! Они прощебетали приветствия, еще раз представились — Соня-Тоня-Маня-Кавалерия — и втерлись между нами, прежде чем мы успели встать и подвинуть им четные стулья.
— Вы из-за перевала? — ужасались они уже после первой стопки. — Ну, и как там?
Мы рассказывали про наш путь, и они ужасались про наш путь. Мы рассказывали, кто мы, и они ужасались, кто мы. Мы рассказывали, как у нас там за перевалом, и они ужасались, как у нас там за перевалом. Мило так ужасались — с круглыми глазами и набитыми щеками. Наши слова отражались в них, как в зеркале ужасов, и если мы шутили, они ужасно смеялись, а если говорили что-то серьезное, они ужасно морщили хорошенькие полные мордашки, не созданные для морщинок.
— «Техника кракле», — подмигнул мне Рассказчик. — Стараются.
Но на все наши расспросы о городе, его жителях, нравах, обычаях, сплетнях, планах и чаяниях — девицы отделывались хихиканьем. Мы не были назойливы и остаток вечера тешили их анекдотами. Благо, на ветке сидел белый попугай. Наклонив смышленую головку, он внимательно слушал и запоминал все наши хохмы. Потом начались танцы, все танцы были белые, как лилии, и только танго. С твистом мне пришлось бы попотеть. И погреметь. Впрочем, может быть, и нет. Боб шел нарасхват. Сначала девицы пробовали растащить его по частям света, но на это у них явно не хватало силенок. Тогда они мудро скооперировались. И вот уже следующее танго они танцуют втроем. Потом — вчетвером. А аргентинское — уже впятером. И Боб уже ваяет в воздухе неуловимый облик страстной любви. Любви жестких ритмов. Любви кинжалов и яда. Любви без улыбок и слов. Да что там говорить, что там сказывать, это была его стихия, в которой мы были против него щенки. Впрочем, почему против? Напротив, мы были за него. Раз у него так хорошо получается. Профессионально, как у зрелого падишаха. Еще бы, он ведь и в той своей первой кошачьей жизни был у баб нарасхват! Значит, это его сверхзадача. Еще два танго исполняет неразлучный теперь квинтет и исчезает, а наше трио плотно занялось напитками и горячим, которое соответствовало этому причастию. Что ж, каждый причащается, как у него получается.
Через весьма неопределенное время к столу вернулись не то два, не то три Боба с целым батальоном ужасно хохочущих девиц и ржущей Кавалерией. Они усадили всех Бобов на какие-то дополнительные приставные стулья и стали кормить их с десертных ложечек и поить из своих аппетитных ручек гранатовым соком, соком любви. Все рожи, усы и одежды на Бобах были пропитаны этим соком и девицы с хохотом слизывали его.
— Боб, где твоя книга отзывов и предложений? Пусть девушки напишут.
— Бобик, она наверху, — защебетали девушки и увлекли слабо сопротивляющегося Боба наверх в угловой кабинет, где на все их предложения он ответил отзывом.
— Геракл! — коротко сказал Рассказчик и вздохнул.
Нам также были отведены три так называемых «кабинета» с двуспальными кроватями и широкими окнами на Набережную Грез, и мы были бережно отведены по этим покоям невидимыми лицами. Последнее, на что я рассеянно обратил внимание, было то, что набережная была освещена как днем и на ней не было ни души. Видимо, был очень поздний или очень ранний час. Возможно даже, они совпали. Оттого такой в глазах и душе резонанс света и пустоты. И еще вроде как луна в окне светила... Или то белело женское лицо?..
Проспали мы до обеда, как убитые. Разбудил нас, как ни странно, Боб. Он обошел нас всех по очереди, наполняя наши покои шумом и беспокойством, а также одним и тем же идиотским вопросом: «Что, тоже не спится?», после которого очень хотелось дать ему по морде.
— А мне приткнуться всю ночь негде было: в кровати, в кресле, по углам какие-то бабы, бабы, бабы… Шестнадцать штук. Семнадцать — без Аси.
— Предатель, — дружно по очереди и достаточно явственно сказали мы ему и отвернулись к стенке. Правильно, кто же это хвалит друзей, не продрав глаза?
— Ну вы же знаете меня, — ничтоже сумняшеся ответствовал Боб. — Я не могу отказать человеку в его последней просьбе.
— Вот у этих человеков и ищи приют, а нас оставь в покое. Запомни только, у них никогда эта просьба не бывает последней.
— Да-да, вспомни Мериме, — сказал Рассказчик.
Кстати, у него Боб и нашел свой приют. В покое Рассказчика, как самого податливого и интеллигентного, был тот самый покой, к тому же последний по счету, после которого покоя больше не было. Боб тут же и захрапел, как утомленный дракон.
Когда за столиком на ресторанной веранде собрались Борода, Рассказчик и я, уже приготовлял свое опахало вечер и в воздухе запахло приближением Венеры. Мы с совершенно пустыми головами потягивали прохладительные напитки, заказав у расторопного малого «чего-нибудь совершенно легкого, для начала». Тут же мы и образовали, по предложению Рассказчика, священный тройственный союз, второй в новейшей истории, дали обет безбрачия и с легкой душой принялись за обед.
А через пару часов, зевая и потягиваясь, явился Боб и без лишних вступлений заявил, что принимает мусульманство.
— Я справлюсь, — сказал он. — В конце концов, мусульман в мире сотни миллионов. И у всех по четыре бабы.
— Соня, Тоня, Маня и Кавалерия, — сказал Борода. — И не меньше миллиарда.
— Если в одном месте убудет, в другом прибудет, — сказал Рассказчик. — Благословляем тебя. Ну а нам больше выпивки достанется, раза в два на каждого.
— Вот этого я как-то не учел, — сказал, садясь на стул, Боб. — Я еще раз крепко подумаю. Послушаю голос совести.
— Да уж, Боб, подумай. Послушай. Главное, не останься на бобах.
Собирающиеся в ресторан граждане и особенно гражданки шушукались и с интересом поглядывали на нашу компанию. Скорее всего, их интересовал в первую очередь приезжий мусульманин Али-Боба, поскольку такого раньше у них не было и просто не могло быть. Почтенный отец семейства, восседавший во главе стола рядом с нами, внушительно произнес, видимо, в назидание потомкам:
— А я бы взял секатор и этим секатором кое-кому из секачей произвел бы секвестр!
Потомки сдержанно захихикали.
Рассказчик кивнул на папашу:
— Не иначе как финансист. Боб, храни деньги в сберегательной кассе!
— У меня всего две монеты, — сказал Боб. — Неразменные. И звонкие. Но в сберегательную книжку не поместятся.
Однако вечер прошел спокойно и пристойно, и в урочный час мы все сладко дрыхли по своим кроваткам. Под утро меня разбудил комар. И не тем, что пил мою кровь, а тем, что тревожил мою душу песней звонкой своей, песней торжествующей любви.
На следующий день Боб заявил, что пока не решил вопрос о вероисповедании, а потому на сегодня у него намечен день профилактики и он не прочь прошвырнуться с нами, его верными друзьями, по городу. Наш прекрасный союз не возражал, и мы вчетвером вышли на булыжник «Набережной Грез», носившей ранее название «Набережная Флагетона». Только сейчас мы обратили внимание на то, что ресторан тоже называется «Ресторан Грез». Наше любопытство удовлетворила находящаяся тут же мемориальная доска, из которой мы узнали, что эта громадная, вымощенная булыжником площадь, да и сам ресторан, мало напоминающие девичьи грезы, — и на самом деле к ним не имели никакого отношения. Названы они были так не в честь известного слащавого французского живописца Жана Батиста Греза, а в честь его мужественного брата, французского фельдмаршала Филиппа Батиста Греза, сложившего голову на баррикадах Галер во времена взятия Бастилии.
— Я полагаю, историкам Франции это имя мало о чем говорит, — произнес Рассказчик. — Впрочем, иное время — иные сказки. Ну, а то, что написано «Грез», а не «Греза», это скорее всего указание на то, что это имя склонять нельзя. Кстати, стоило бы кое-кому поучиться. У меня была знакомая кореянка по имени О. Сколько ее ни склоняли на самые разные безрассудные поступки, она так и не склонилась на них. Она всякий раз восклицала: «О!», и это как-то сразу охлаждало самые горячие головы.
Мы достаточно долго шли по набережной. Булыжник сменился бетоном, потом песком и гравием. Гуляющая публика была беззаботна и нарядна, и никто не обращал ни на кого внимания. Военных и полиции не было. Не было и дам с собачками. Здесь, видимо, еще не прозвучало: «О времена, о нравы!» и не писались грустные истории о греховной любви. Впрочем, на круглой тумбе круглилось, выпячивало грудь свежее объявление, предписывающее горожанам для прогулок выбирать именно эту площадь и только в интервале с 18.00 до 23.00 часов по местному времени.
- А в остальное время здесь идёт подготовка военного парада, - заметил Боб.
В том месте, где начался гравий, пошли круглые павильоны, похожие на планетарии. Это были музеи еды. После ВДНХ мы вышли к озерцу с утками и лебедями и провели там изумительный час, молча сидя на пнях под вербами и глядя все-таки на кривые, а не прямые, как у Олеши, шеи лебедей — головы делали их кривыми.
А вечером у Боба началась ночная жизнь, в которую он погрузился с головой и в которой безвылазно провел два следующих дня, вдали от житейских неурядиц. Мы же, предоставленные сами себе, блаженствовали, пили, ели, валялись на кроватях, дремали и знакомились с местной прессой, из которой узнали о Галерах ровно столько, сколько помещалось в прочитанных полосах и подвалах. Как ни старались, мы не смогли обнаружить ни подтекста, ни скрытого смысла, ни второго плана, ни намеков, ни аналогий. Рассказчик был явно обескуражен.
— Это черт знает что! — воскликнул он. — Вся журналистская братия — гильдия бездельников! Почитать нечего! Какие-то вчерашние котлеты с макаронами и подливкой!
