Единый ресурс русскоязычных журналов и альманахов
Литературный подкаст
Увеличить
Решаем вместе
Считаете, что объекты культурного наследия находятся в плохом состоянии?
Расскажите об этом
Пн. 14:00 – 17:00
Вы здесь
Нам хотя бы на излете...
Рассказы
Файл: 
04_krymov_nhbni.zip (8.86 КБ)
04_krymov_nhbni.zip (8.86 КБ)
Матвей КРЫМОВ
Рассказы
Она посмотрела на себя в зеркало. «Как здорово, когда тебе 17 лет», — шепот вылетел вместе с дыханием и упал туманом на стекло. А рука, до этого висевшая безвольно, потянулась к стеклу. И — раз-два-три, раз-два-три — нарисовала горы и солнце. Вальсирующие между дверцами шкафа… Она отошла на два шага. Сняла туфельки. Сбросила платье. И оно горной рекой… Ей так показалось, что горной рекой… Хлынуло на пол, на светлые доски. Залило ноги. Замерло полуденной земляничной поляной. И на нее, между ягод, в зелень шелковой травы, пушинкой упали трусики. Лифчик полетел следом птицей с перебитыми крыльями. Упал. Раскрыл чашечки. И их наполнила горная хрустальная река. На четверть. Совсем чуть-чуть. Для легкого глотка. Для глотка, дразнящего и уносящего. И просящего еще. Совсем чуть-чуть. На обнаженное тело падал свет первой весны юности. Облака пушистыми краями терлись о рамы. Струились в форточку. Бабочками в животик. Лаская, щекоча. Летали кругом в легком флере матового блеска кожи. Гладя бархатистыми крыльями, опьяняя медовыми ароматами бескрайних полей родины.
Она закружилась… Медленно. Между рек, березок среднерусской возвышенности. Застыла на левитановском угоре и… открыла шкаф. И из его полумрака. Пахнущего мятой. Дрожащей рукой. Она достала свои лучшие трусики. Надела, ощущая, как они ласкают кожу. Замерла.
— Сегодня такой день…
Кружевной лифчик. И грудь благодарно приняла его роскошь.
— Самый лучший день…
Она вчера его купила, истратив все деньги.
— Такой день бывает только раз…
Сняла с вешалки платье. Изящное, но простое. И оно укрыло тело. И согрело душу.
— День, уносящий в небо…
Она услышала шорох… За плечом. Ее милый. Как же она забыла. Забыла за переодеванием. Он же рядом… Тоже одел свои лучшие вещи. Она оглянулась. Серые глаза… Улыбка… Чуть лукавая. Как всегда. Каштановый запах волос… Сегодня она вдохнет его… Костюм был отглажен, а от ботинок отражались солнечные зайчики.
Они взялись за руки. Сели у стола.
— Милый…
— Милая…
Она налила чай в чашки. Бабочка небес, солнечный зайчик.
— Ты лучше всех…
— Ты лучше всех…
Чуть терпкий вкус. Они встали. Открыли дверь.
И обнялись за порогом. Два жалких старика. В старой, изъеденной молью одежде. Сидящие за столом. Держащие друг друга за руки.
— Милый…
— Милая…
— Ты лучше всех…
— Ты лучше всех…
Участковый понюхал чашку.
— Она медсестрой работала, — сказала соседка.
Участковый понимающе кивнул. Поставил чашку на стол. У маленького фото за потрескавшимся стеклом. Он и она. Форма, пионерские галстуки. Палочки ударяют по барабанам. Чуть терпко.
ОЛЕСЯОна закружилась… Медленно. Между рек, березок среднерусской возвышенности. Застыла на левитановском угоре и… открыла шкаф. И из его полумрака. Пахнущего мятой. Дрожащей рукой. Она достала свои лучшие трусики. Надела, ощущая, как они ласкают кожу. Замерла.
— Сегодня такой день…
Кружевной лифчик. И грудь благодарно приняла его роскошь.
— Самый лучший день…
Она вчера его купила, истратив все деньги.
— Такой день бывает только раз…
Сняла с вешалки платье. Изящное, но простое. И оно укрыло тело. И согрело душу.
— День, уносящий в небо…
Она услышала шорох… За плечом. Ее милый. Как же она забыла. Забыла за переодеванием. Он же рядом… Тоже одел свои лучшие вещи. Она оглянулась. Серые глаза… Улыбка… Чуть лукавая. Как всегда. Каштановый запах волос… Сегодня она вдохнет его… Костюм был отглажен, а от ботинок отражались солнечные зайчики.
Они взялись за руки. Сели у стола.
— Милый…
— Милая…
Она налила чай в чашки. Бабочка небес, солнечный зайчик.
— Ты лучше всех…
— Ты лучше всех…
Чуть терпкий вкус. Они встали. Открыли дверь.
И обнялись за порогом. Два жалких старика. В старой, изъеденной молью одежде. Сидящие за столом. Держащие друг друга за руки.
— Милый…
— Милая…
— Ты лучше всех…
— Ты лучше всех…
Участковый понюхал чашку.
— Она медсестрой работала, — сказала соседка.
Участковый понимающе кивнул. Поставил чашку на стол. У маленького фото за потрескавшимся стеклом. Он и она. Форма, пионерские галстуки. Палочки ударяют по барабанам. Чуть терпко.
Я сидел на стадионной скамейке и курил, а по одной из дорожек бегала девушка с красивой задницей. Захотелось поставить ее раком и трахнуть. Наверное, надо спуститься и познакомиться. Может быть, и даст. Но рядом раздался женский голос:
— У вас зажигалки не найдется?
Рядом стояла приятная женщина лет тридцати. Я протянул зажигалку и подумал, что, может, не надо будет никуда и спускаться.
Она закурила и села рядом. Руки ее тряслись. Наверное, с похмелья.
— Тяжко, — сказала незнакомка.
Я согласно кивнул:
— Знаю. Бывало. Раньше. Пока не бросил.
Дама затянулась сигаретой. Выпустила дым.
— Марихуана, героин? — спросила негромко.
— Нет. Водка, портвейн.
— Тебе легче. А я вот с героина слезаю.
— Да… Героин это круто. И как слезаешь?
— Через водку. Водку пью. По три бутылки в день.
Я молчал. А что тут скажешь? Но все же поинтересовался:
— Помогает?
Ответ был ожидаем:
— Не очень. Знаешь, была такая певица. Олеся Троянская. Так вот, она тоже с героина на водку соскакивала. И меня Олеся зовут. Решила попробовать, как тезка.
Мне стало интересно:
— И как? Соскочила?
— Не… Не успела. От рака груди загнулась. А у меня рака нет. Успею.
Я согласно закивал головой. Олеся спросила:
— А ты чего тут сидишь?
— Работаю рядом. Служба закончилась. Решил воздухом подышать.
Пару минут мы молчали. Я смотрел на девушку, нарезавшую круги на стадионе, и думал, что трахнуть надо именно ее. Олеся, конечно, тоже ничего, но наркотики, жизнь там мутная… Не. Лучше поберечься.
Олеся вдруг сказала:
— А пойдем ко мне. Посидим, поболтаем, я ужин приготовлю.
Я согласился:
— Хорошо. Дома все равно никто не ждет. Только ужин я сам приготовлю.
По дороге мы зашли в магазин. Я купил спагетти, копченую курицу, помидор, себе сока, а Олесе бутылку водки.
Квартира была практически пустая. В комнате — диван и магнитофон. На кухне — только газовая плита да посуда в коробке на полу. Олеся грустно сказала:
— Все продала. Сам понимаешь…
Я понимал. Быстро приготовил еду. Мы сидели на диване и болтали. Она поставила кассету:
— Вот послушай. Это про меня песня. Про Олесю.
Мы сидели и слушали. «Умерла так умерла…» — неслось из магнитофона. Мне показалось, что певица знала ее и по-своему любила… А потом были разговоры о жизни, о небесах и о земле. С Олесей было удивительно легко и спокойно. Как с близким человеком.
Поздно вечером я ушел домой. Обещал заглянуть через пару дней. Но пришел через неделю. Дверь была опечатана. Соседка сказала, что Олеся выбросилась из окна. Я нашел ее в больнице. Она умирала. Она могла говорить только шепотом:
— Помнишь? Там, на стадионе? Я знаю, ты думал, кого бы трахнуть. И решил, что ту… на дорожке… Кого бы ты хотел сейчас? Ее или меня?
Мне не надо было долго думать, чтобы ответить:
— Тебя, конечно.
Олеся улыбнулась.
На следующий день, когда я снова пришел, мне сказали, что она умерла.
Иногда я бываю на ее могиле. В основном осенью. Прошло уже пять лет. Вспоминаю, как она говорила: «А у меня рака нет. Успею…» А на этот стадион я больше не хожу. Бывают места, которые умирают вместе с людьми. И остается только память: «Мужчина, у вас зажигалки не найдется?»
НАМ ХОТЯ БЫ НА ИЗЛЕТЕ...— У вас зажигалки не найдется?
Рядом стояла приятная женщина лет тридцати. Я протянул зажигалку и подумал, что, может, не надо будет никуда и спускаться.
Она закурила и села рядом. Руки ее тряслись. Наверное, с похмелья.
— Тяжко, — сказала незнакомка.
Я согласно кивнул:
— Знаю. Бывало. Раньше. Пока не бросил.
Дама затянулась сигаретой. Выпустила дым.
— Марихуана, героин? — спросила негромко.
— Нет. Водка, портвейн.
— Тебе легче. А я вот с героина слезаю.
— Да… Героин это круто. И как слезаешь?
— Через водку. Водку пью. По три бутылки в день.
Я молчал. А что тут скажешь? Но все же поинтересовался:
— Помогает?
Ответ был ожидаем:
— Не очень. Знаешь, была такая певица. Олеся Троянская. Так вот, она тоже с героина на водку соскакивала. И меня Олеся зовут. Решила попробовать, как тезка.
Мне стало интересно:
— И как? Соскочила?
— Не… Не успела. От рака груди загнулась. А у меня рака нет. Успею.
Я согласно закивал головой. Олеся спросила:
— А ты чего тут сидишь?
— Работаю рядом. Служба закончилась. Решил воздухом подышать.
Пару минут мы молчали. Я смотрел на девушку, нарезавшую круги на стадионе, и думал, что трахнуть надо именно ее. Олеся, конечно, тоже ничего, но наркотики, жизнь там мутная… Не. Лучше поберечься.
Олеся вдруг сказала:
— А пойдем ко мне. Посидим, поболтаем, я ужин приготовлю.
Я согласился:
— Хорошо. Дома все равно никто не ждет. Только ужин я сам приготовлю.
По дороге мы зашли в магазин. Я купил спагетти, копченую курицу, помидор, себе сока, а Олесе бутылку водки.
Квартира была практически пустая. В комнате — диван и магнитофон. На кухне — только газовая плита да посуда в коробке на полу. Олеся грустно сказала:
— Все продала. Сам понимаешь…
Я понимал. Быстро приготовил еду. Мы сидели на диване и болтали. Она поставила кассету:
— Вот послушай. Это про меня песня. Про Олесю.
Мы сидели и слушали. «Умерла так умерла…» — неслось из магнитофона. Мне показалось, что певица знала ее и по-своему любила… А потом были разговоры о жизни, о небесах и о земле. С Олесей было удивительно легко и спокойно. Как с близким человеком.
Поздно вечером я ушел домой. Обещал заглянуть через пару дней. Но пришел через неделю. Дверь была опечатана. Соседка сказала, что Олеся выбросилась из окна. Я нашел ее в больнице. Она умирала. Она могла говорить только шепотом:
— Помнишь? Там, на стадионе? Я знаю, ты думал, кого бы трахнуть. И решил, что ту… на дорожке… Кого бы ты хотел сейчас? Ее или меня?
Мне не надо было долго думать, чтобы ответить:
— Тебя, конечно.
Олеся улыбнулась.
На следующий день, когда я снова пришел, мне сказали, что она умерла.
Иногда я бываю на ее могиле. В основном осенью. Прошло уже пять лет. Вспоминаю, как она говорила: «А у меня рака нет. Успею…» А на этот стадион я больше не хожу. Бывают места, которые умирают вместе с людьми. И остается только память: «Мужчина, у вас зажигалки не найдется?»
У… Кровавыми ворсинками стекали вязаные перчатки без пальчиков по руке… Черные ногти, чуть облезлые, юная свежая кожа, ноги в тяжелых ботинках, волосы цвета ночи… Голос нежный… Примерно так же выглядела и подружка девушки… Чуть приподнималась курточка вслед за дыханием. Девушка прижималась к нему плечом… Аромат духов был чуть уловим в теплом запахе тела, хоронящего тяжесть коридоров, истертость полов, тусклость ламп, сырость вечера в районной поликлинике на городской окраине. У… Старик уронил голову на колени. Боль не отпускала. Край дешевого драпового пальто упал в лужу. Он чувствовал, как слюна потекла по подбородку, закапала в затоптанный, линолеумный, лунный, бледный рисунок, ставший знакомым, родным, неисповедимым в своей откровенности за эти болезненные, проклятые годы.
Девушка говорила подружке:
— Сейчас до врача доберемся. Потом к тебе в общагу. Заберем вещи, книги, рисунки. Потом ко мне. Главное, через вахтера в общаге пройти. А там картошки нажарим. Потом волосы тебе будем красить.
Капала слюна. Сквозь боль старик вспоминал, как в другой жизни он жил в общаге. Запах золотистой картошки, поджаренной на сале, лез в ноздри. И как они пытались незаметно пройти в чужую общагу через вахту, чтобы остаться на ночь у девушек.
Старик начал медленно поднимать голову с колен. Плечо девушки коснулось его плеча. Кровавыми ворсинками стекали вязаные перчатки без пальчиков по руке… «Их эмо зовут», — вспомнил старик. Он видел их по телевизору. Он думал, что они должны говорить исключительно матом. А они говорят чисто.
Боль снова подступила к сердцу. Цифры на серой бумаге талончика поплыли, изменились. Вместо «16.45» он прочитал «1991»…
Старик вдруг оказался в своем чистом просторном кабинете председателя городского совета народных депутатов. Напротив него сидел председатель горисполкома. Август заливал кабинет. Его собеседник крутил в руках бумажку и говорил:
— Так я что предлагаю. Путч путчем, а город надо спасать. Хрен знает, кто там, в Москве, победит. Давай так. Один из нас — за Горбачева, другой — за ГКЧП.
— А как решим, кто за кого?
— Все просто. Без обид. Жребий. Кинем монетку. Орел — Горбачев, решка — ГКЧП.
— Ну, ты даешь…
— Зато город не пострадает при обоих раскладах. И судьбу нашу проверим. Так?
— Так.
Старик помнил, что ему выпала решка. Судьба. Его собеседник быстро пошел наверх как ярый демократ с 20-летним стажем в КПСС. Он часто видел его на экране. Губернатор. Подтянутый, в дорогом костюме, клянущийся в верности очередному режиму, ругающий лихие 90-е. Орел, решка. А его заклеймили как мракобеса. Путь наверх был закрыт. И дверочка. Дверочка. Дверочка открылась вниз. Никто не протянул руку. А он ничего не умел делать. Только выступать с трибун. Он начал спиваться. Жена ушла. К демократу с машиной и перспективами.
Старик закашлялся, и мягкость начальственного кресла сменилась жесткостью стула поликлиники. Девушки щебетали. Подошла очередь, и он зашел в кабинет. Врач равнодушно выслушала, выписала очередные бесполезные таблетки. Старик вышел, бессильно сел на свободное место рядом с девушками. Стал запихивать в пакет карточку, паспорт, полис. Одна из девушек внимательно посмотрела на него. Ему вдруг стало стыдно, что вот сейчас из его рта начнет течь слюна. Она начала течь. Он не знал, что девушка увидела в его глазах. Только вдруг достала черный платок и протянула. Красно-клетчатая короткая юбка. «Господи, мне же только 60, — подумал старик. — Вдруг еще не поздно, может, как-то изменить что-то? Хоть последние годы прожить достойно».
Он сжал в кулаке платок, поднялся, стал спускаться по лестнице на первый этаж. На улице достал из карманы сигареты. Долго щелкал зажигалкой. Огонек сверкнул, и дым в горле запершил. Старик сделал пару шагов и упал на холодный лиственный ковер. Он лежал и видел проходящих людей, мужчин, женщин, себя в кабинете, губернатора, сверкающую монетку, летящую решкой сквозь судьбу, склонившихся над ним двух девушек с кровавыми ворсинками вязаных перчаток без пальчиков, стекающих по руке. И на него опускалось бесконечное серое небо, пожирало облаками. Где-то вдалеке детским калейдоскопом, разноцветным коромыслом, открывалась арочная дверь. И старик вдруг понял. Что летит. На лиственно-теплом… Ковре-вертолете… Ветер бьет в глаза… Нам хотя бы на излете… Заглянуть… За.
Девушка говорила подружке:
— Сейчас до врача доберемся. Потом к тебе в общагу. Заберем вещи, книги, рисунки. Потом ко мне. Главное, через вахтера в общаге пройти. А там картошки нажарим. Потом волосы тебе будем красить.
Капала слюна. Сквозь боль старик вспоминал, как в другой жизни он жил в общаге. Запах золотистой картошки, поджаренной на сале, лез в ноздри. И как они пытались незаметно пройти в чужую общагу через вахту, чтобы остаться на ночь у девушек.
Старик начал медленно поднимать голову с колен. Плечо девушки коснулось его плеча. Кровавыми ворсинками стекали вязаные перчатки без пальчиков по руке… «Их эмо зовут», — вспомнил старик. Он видел их по телевизору. Он думал, что они должны говорить исключительно матом. А они говорят чисто.
Боль снова подступила к сердцу. Цифры на серой бумаге талончика поплыли, изменились. Вместо «16.45» он прочитал «1991»…
Старик вдруг оказался в своем чистом просторном кабинете председателя городского совета народных депутатов. Напротив него сидел председатель горисполкома. Август заливал кабинет. Его собеседник крутил в руках бумажку и говорил:
— Так я что предлагаю. Путч путчем, а город надо спасать. Хрен знает, кто там, в Москве, победит. Давай так. Один из нас — за Горбачева, другой — за ГКЧП.
— А как решим, кто за кого?
— Все просто. Без обид. Жребий. Кинем монетку. Орел — Горбачев, решка — ГКЧП.
— Ну, ты даешь…
— Зато город не пострадает при обоих раскладах. И судьбу нашу проверим. Так?
— Так.
Старик помнил, что ему выпала решка. Судьба. Его собеседник быстро пошел наверх как ярый демократ с 20-летним стажем в КПСС. Он часто видел его на экране. Губернатор. Подтянутый, в дорогом костюме, клянущийся в верности очередному режиму, ругающий лихие 90-е. Орел, решка. А его заклеймили как мракобеса. Путь наверх был закрыт. И дверочка. Дверочка. Дверочка открылась вниз. Никто не протянул руку. А он ничего не умел делать. Только выступать с трибун. Он начал спиваться. Жена ушла. К демократу с машиной и перспективами.
Старик закашлялся, и мягкость начальственного кресла сменилась жесткостью стула поликлиники. Девушки щебетали. Подошла очередь, и он зашел в кабинет. Врач равнодушно выслушала, выписала очередные бесполезные таблетки. Старик вышел, бессильно сел на свободное место рядом с девушками. Стал запихивать в пакет карточку, паспорт, полис. Одна из девушек внимательно посмотрела на него. Ему вдруг стало стыдно, что вот сейчас из его рта начнет течь слюна. Она начала течь. Он не знал, что девушка увидела в его глазах. Только вдруг достала черный платок и протянула. Красно-клетчатая короткая юбка. «Господи, мне же только 60, — подумал старик. — Вдруг еще не поздно, может, как-то изменить что-то? Хоть последние годы прожить достойно».
Он сжал в кулаке платок, поднялся, стал спускаться по лестнице на первый этаж. На улице достал из карманы сигареты. Долго щелкал зажигалкой. Огонек сверкнул, и дым в горле запершил. Старик сделал пару шагов и упал на холодный лиственный ковер. Он лежал и видел проходящих людей, мужчин, женщин, себя в кабинете, губернатора, сверкающую монетку, летящую решкой сквозь судьбу, склонившихся над ним двух девушек с кровавыми ворсинками вязаных перчаток без пальчиков, стекающих по руке. И на него опускалось бесконечное серое небо, пожирало облаками. Где-то вдалеке детским калейдоскопом, разноцветным коромыслом, открывалась арочная дверь. И старик вдруг понял. Что летит. На лиственно-теплом… Ковре-вертолете… Ветер бьет в глаза… Нам хотя бы на излете… Заглянуть… За.
