Не поддаваясь зависти и злобе

* * *

Невтерпеж душе от русских песен,
А без них она скорей умрет.
Почему луны тяжелый перстень
На воде не тонет, а плывет?
Поднимает ветер черно-пегий
Стаи водоплавающих грез.
Дождь ночной, запутавшийся в снеге,
Обдирает ржавчину с берез.
Стонут флоры фурии в пейзаже,
Принуждая фауну молчать…
Милостивый Господи, когда же
Перестанет жизнь во мне кричать?
Неохотно листья ниц ложатся,
Кроме тех, кто легок и упрям.
Эшелон алмазного эрзаца
До утра разбросан по полям.
И холодной, серой, нежной мглою
На бордовый глинистый бугор
Вдруг плеснет с отвагой молодою
Из реки русалок мертвый хор.
А художник, вымокший до нитки,
Слушает, пока еще не пьян,
Проводов высоковольтных скрипки
Да осин ободранный баян.


* * *

                                             Н. Закусиной

Пусть в жизни молодой, где тонко, там и рвется,
А в старости страшней чумы любой разрыв,
А женщина любить всю жизнь меня клянется,
На следующий день о клятве позабыв.
Готовый потакать любым ее капризам
Прощения просил, лил слезы, жил вверх дном,
И нежная душа фарфоровым сервизом
Звенела от стыда в моем шкафу грудном.
Хотя народ с утра готов к труду и к бою,
На городе лежит дождя густая сеть.
В тумане голубом вдруг встретишься с собою…
Не дай мне, Бог, себя в натуре рассмотреть.
И — снова кавардак, когда без церемоний
Распроданы и кровь и золото побед,
А там, где свил гнездо израиль филармоний,
Совсем не так давно шумел политпросвет.
Накинувшийся дождь и холоден, и мелок,
На дереве свернул программу соловей,
Воротит душу мне от выигрышных сделок
Не только с кем-нибудь, но с совестью своей.
Прости, Новосибирск, лишившихся наследства,
Тех, кто под выходной, приняв по двести грамм,
Просыплется с семьей из транспортного средства
И свой последний рубль пожертвует на храм.
За городом в полях пестро от мать-и-мачех,
И осень по утрам когтит листву как рысь.
Мне больше невтерпеж выхаживать лежачих,
А тех, кто всех живей — от ненависти грызть.
Пока осенний мир был пьян и беззаботен,
За роскошь и покой безлюдного житья
Клен красный растерял детей своих сто сотен
И тут же их забыл, и Бог ему судья.
На теле буйных лет следы от ран и порчи,
Но дух еще здоров, и прав старик Рабле:
Осенняя любовь — не самый худший кормчий
Плывущих в никуда костлявых кораблей.
Мой пульс, как курс рубля при Брежневе, стабилен,
И мучит только боль от пенья Аонид,
Пусть бывшая любовь летит в автомобиле,
Я буду дальше жить пешком, как инвалид.
Вот занавес упал, комедии финита,
Народ гремит дверьми разношенных ДКа
А я вдохнуть боюсь через цилиндр фильтра
Последний кубометр заморского дымка.


* * *

Зимы имущество бесхозное,
Морозы, птичья болтовня…
Люби меня, пока не поздно,
Люби меня.
Над нищетой лесопосадок
И деревень полуживых
Еще не выпавший в осадок
Снежок танцует как жених.

Пока ты в розницу и оптом
Себя с похмелья продаешь.
Краюха хлеба пахнет потом,
Сугроб щетинится как еж,
Вороны стаей грампластинок
Над домом кружатся с утра.
Мир — вовсе не театр, а рынок,
И в нем нет места для добра.
Нас беспощадный дух наживы
Подстерегает как бандит.
Хотя сердца для чести живы,
И для любви простор открыт…
Давно размножены на фото,
Но не вместились в прейскурант
Тоска рембрандтовских офортов
И дрожь бетховенских сонат.
Ликуйте стриженые овцы,
Ведь доблести цена — алтын…
И вряд ли явится к торговцу
Вдруг совесть, словно блудный сын.
И лишь звезды свечным огарком
Озарена юдоль людей…
А я не буду олигархом,
Не буду точно — хоть убей.


* * *

Снег над деревьями кружится белой вороной,
Мир на корню, серебра не жалея, скупая.
Выдернув провод змеи из души телефонной,
Ночь раздевает на ощупь себя, как слепая.
Ревность вонзает в меня металлический коготь,
Лишь вспоминаю тебя обнаженной до края,
Дали бы нежные губы губами потрогать,
Я бы от счастья взлетел с тобой в небо, родная!
Снова на сучьях бугрится рассыпчатый иней,
Снег под ногами скрипит скорлупою яичной,
Пусть мне дороги заказаны в терем к княгине,
Буду один куковать я в ночлежке кирпичной.
В теплой постели меня обнимает истома,
Жизнь тяжела, беспросветна, но спать еще рано —
Я до утра буду медленно пить из альбома
Солнечный мед репродукций Ватто Антуана.


* * *

                                    О. Волковой

В тот час, когда глаза полузакрыты
И рот едва не рвется от зевоты,
Среди овец в ковчеге волки сыты,
И с длинной бородою анекдоты,
И так прелестна бытовая мерзость,
Вдруг озаренный адскими огнями
Дух взбунтовался: широко разверзлась
Рождественская пропасть между днями.
Предпочитая шишкинским медведям
Калейдоскоп картинок в духе Клее,
Мы прочь из дома в сумерках поедем
Туда, где сердцу русскому теплее,

Когда помчим галопом или рысью,
Не поддаваясь зависти и злобе…
Портреты наши грифелем и кистью
Запечатлеют тени на сугробе.

Зимы ландшафт, пленительный и жуткий,
Открылся со Спартаковского моста,
Фонарь, цветущий пышно, ради шутки
Бросал букеты в пасть ночного монстра.
Охапки света жадно зверь глотает,
Не поперхнувшись, в городской берлоге.
Провинциальной вьюгой заметает
Воспоминаний узкие дороги.

Не разберешься, где лицо, где маска…
Меня, на милость Божью уповая,
Вези в Мочище через площадь Маркса,
Храпя на спусках, тройка легковая!
Пускай лицо терзает снега щелок,
Забились в щели уличные шавки,
Дворец буржуев в логове хрущевок
Шарашится как слон в посудной лавке...
За тех, кого любил и помнил плохо,
Взвод фурий собирает недоимки.
К окну машины Дед Мороз-пройдоха
Приклеил городские фотоснимки.
Какой чужой Новосибирск на фото,
Какой далекий от оригинала!
Метель, как тень Иуды с фресок Джотто,
Меня в сухие губы целовала,
В груди поэта, сердце, бейся чаще,
Воображенье, рвись из Спарты в Трою
За женщиной, легко переходящей
От Менелая к свежему герою…

Но прекословя колоколу храма,
Тоскует в филармонии соната,
Работает метели пилорама,
У облсовета с грацией сената.
Скребет авто холст ночи мастихином,
Волнует сердце магией движенья.
Дай, Бог, на волю рвущимся стихиям
Мощь языка для самовыраженья!
Звезда волхвов ведет до Вифлеема,
Мать Сына спать укладывает в ясли,
И на флагштоке римская эмблема
Блаженствует, как сыр, катаясь в масле.

* * *

Дайте пилюлю и спирт для души заболевшей,
Чтобы она по ночам непрерывно не ныла.
Новосибирцу, обросшему мохом, как леший,
На барахолке сменявшему шило на мыло…
Не посвящая досуга проклятым вопросам,
Чтобы душа без любви голодала и мерзла,
Лучше вступить на корабль ахейский матросом
И созерцать круглосуточно волны и весла.
Хватит, беззвучно шумящие волны Гомера,
Слух мой калеча, друг с другом свободно калякать,
Вдаль за Прекрасной Еленой уходит галера,
Тела морского зубами попробовав мякоть.
Хищный форштевень в нее зарывался по уши
И, из воды поднимаясь, выплевывал пену…
Как ни старался, не смог свою клятву нарушить
Фауст, одним из последних ласкавший Елену.
Громко гордится она свежескроенным платьем
И перед зеркалом холит свои украшенья,
Женщины вечность проводят за этим занятьем,
Царского плена страшнее в любви пораженья…
Трои окрестность пресытилась смрадом и дымом:
Зевс, это ты мясорубки троянской инвестор!
И Агамемнон, на родине став нелюбимым,
По твоему наущенью убит Клитемнестрой!
Лишь Одиссей, собирающий хлебные корки,
Сразу подался к цыганам в кочующий табор,
Чтобы дремать на траве с самокруткой махорки
В красных губах, составляя букеты метафор.
Плоть износилась до крайности, штопай не штопай,
Лучше погибнуть, чем жить в окружении черни…
Скучно на острове медленно гнить с Пенелопой,
Если еще не размотан клубок приключений.
Он, как Кощей, не молился над каждой минутой,
И не стыдился одежды своей затрапезной…
В мире любовь остается священной валютой,
И конвертировать в доллар ее бесполезно.
Мир засыпает, объятый цветущею ленью,
Снег изготовлен из книжек, разорванных в клочья,
Только поэт настоящий с живым удивленьем
Чувствует звезды, бесшумно растущие ночью.