Неистовый Юлиан и его немецкие друзья

Друзья — не символ и отнюдь не бремя,
А вечный праздник, кайф, лафа.

Ю. Семёнов

 

Это бывает часто у журналистов. Их потёртые блокноты и записные книжки надолго отправляются в архив. На годы, а иногда и на десятилетия. И ждут своего часа. Чтобы ожили давние события и образы людей, с которыми тебя сводила судьба, обычно нужен повод.

Для меня таким поводом стало приближение 90-летия со дня рождения (8 октября 1931 года) замечательного писателя и человека — Юлиана Семёнова. Чтобы рассказать что-то неизвестное о нём, пришлось открыть свои старые дневниковые записи 80-х годов прошлого века.

С Юлианом я знаком со времени работы заместителем главного редактора издательства «Молодая гвардия» и куратором редакции литературы для юношества. Руководство поручило тогда мне вести переговоры о выпуске сборника его зарубежных репортажей «Маршрут СП-15 — Борнео». Работа над этой книгой сдружила нас так, как будто мы были знакомы с детства.

Позднее, начав работать на новом месте в АПН, в редакции Западной Европы, я встретил Юлиана у нашего легендарного политического обозревателя Нормана Бородина. Хозяин кабинета спокойно попыхивал трубкой, когда вихрем влетел Семёнов.

— Давненько не виделись, Норман-сан, — прокричал он и бросился обниматься. — Только что от самого Шандора Радо из Будапешта. И для вашего изысканного удовольствия — ваш любимый табачок «Петерсон». Как когда-то записал в своём дневнике наш государь Николай Второй: «Табак самый практичный и приятный подарок». За доставку прошу чашечку крепкого кофе, а если найдётся, то и рюмочку коньячку.

— Спасибо, спасибо, сэр. Вы, как всегда, помните о друзьях и угадываете их запросы.

...С Норманом Михайловичем Бородиным познакомил меня новый шеф в агентстве Владимир Ломейко, сказав перед этим: «Идём к удивительному человеку. Полиглот, говорящий на всех европейских языках. Интеллигент высшей пробы. Из когорты неоценённых наших героев-разведчиков, которым сталинские репрессии вместо почестей и высоких наград уготовили бериевские застенки, ГУЛАГ или ссылки в места не столь отдалённые».

Норман Бородин родился в 1911 году в Чикаго в семье русских революционеров-эмигрантов. Детство провёл в Америке. Отец — большевик-подпольщик, соратник Ленина. После Октября выполнял за океаном ответственные поручения: создавал компартию США, налаживал дипломатические отношения с Мексикой, работал советником в Шотландии и Турции.

После возвращения на родину он трудился в Коминтерне, откуда его как агента под именем Джордж Браун направили в Великобританию — заниматься реорганизацией местной компартии. В Глазго его арестовывают и после полугодового заключения высылают из страны.

Осенью 1923 года Михаил Бородин отправился с семьёй по заданию Коминтерна с особой миссией в Китай, где в течение четырёх лет под псевдонимом «товарищ Кирилл» работал политическим советником ЦИК Гоминьдана, организуя его союз с коммунистами. Он стал другом и советником самого Сунь Ятсена.

Под своей фамилией отец Нормана стал одним из главных героев романа известного французского писателя Андре Мальро «Завоеватели», посвящённого революционным событиям в Кантоне в 1925 году. «Твердокаменный коминтерновец» Бородин своими поступками доказывал, как в, казалось бы, бессмысленном мире человек может найти ту романтическую идею, ради которой стоит жить.

После смерти китайского лидера и измены Чан Кайши «товарищ Кирилл» был отозван в Советский Союз. Пришло время мирной работы — заместителем наркома труда, заместителем директора ТАСС и главным редактором англоязычной газеты «Московские новости». В первые дни Великой Отечественной войны Михаилу Бородину была доверена ответственная должность главного редактора Совинформбюро.

А его 30-летний сын Норман в военные годы трубил нелегалом в немецкой столице, где под видом американца в швейцарской миссии Красного Креста создавал разветвлённую агентурную сеть. Он равнялся на отца и к работе разведчика-нелегала готовился с молодых лет. В каких только заведениях не учился и какими только профессиями не овладевал!

Окончил мореходку в Ленинграде и филологический факультет МГУ. Под чужими именами учился в королевском университете в Осло, Германском институте для иностранцев в Берлине, колледже при Сорбонне в Париже.

Первое секретное задание Норман отправился выполнять в страну своего детства, получив оперативный псевдоним «Гранит» и поступив в радиотехнический институт.

Из Берлина в Москву Бородин-младший вернулся в 1947-м — через два года после Победы. В это время многие прибывшие с «холода» разведчики-нелегалы были недовольны увиденным, всем происходившим в стране. И, отважившись, Норман написал письмо Сталину, в котором спрашивал, знает ли вождь, куда и почему исчезают лучшие агенты, искренне преданные коммунистическим идеям.

Ответа из Кремля «ценный разведчик» не получил. Но вскоре был арестован его отец, из которого выбивали признания, что он американский шпион. Два года Михаил Бородин провёл в застенках Лефортовской тюрьмы, где и умер от пыток.

А Норману, как сыну «врага народа», была уготована ссылка в Казахстан вместе с женой и детьми. Здесь он занялся журналистикой, работая в редакции «Карагандинской правды». В Москву семья вернулась после смерти Сталина, когда отец и сын были полностью реабилитированы.

Вчерашнему разведчику предложили работу сначала в «Литературной газете», а затем в Союзе писателей. Там в 1967 году знаменитые авторы книг о милиции братья Вайнеры познакомили Юлиана с этим человеком-легендой, который, согласно поэтическим строкам Роберта Рождественского, никогда не думал «о секундах свысока», а думал только о долге перед Отечеством — «от первого мгновенья до последнего».

После первой встречи Семёнов понял, что услышанное от Нормана вряд ли может придумать писатель. История жизни этого обаятельного человека произвела на него неизгладимое впечатление, и он попросил разрешения использовать отдельные моменты биографии Бородина в задуманном романе о советских разведчиках.

До этого Юлиан для главного образа героя собирал, как пазл, интересные детали из жизни Шандора Радо и Рихарда Зорге, Вилли Лемана и Анатолия Гуревича, Рудольфа Абеля и Льва Маневича. В одну биографию он соединил судьбы различных разведчиков. И пускай ни один не является Штирлицем сам по себе, они были им все вместе взятые.

А Юлиану открылись двери засекреченных архивов после того, как он получил заказ на «произведение о советских разведчиках».

По свидетельству дочери Семёнова Ольги, отец за образец для своей эпопеи взял многое из судьбы Нормана Бородина. Самые пронзительные сцены в фильме «Семнадцать мгновений весны» — с радисткой Кэт (её страх не закричать по-русски при родах) или немая встреча Штирлица в кафе «Элефант» — это эпизоды, рассказанные Михаилом Бородиным сыну.

Режиссёр Татьяна Лиознова на роль Штирлица выбрала актёра Вячеслава Тихонова, очень похожего внешне на Нормана Бородина.

При нашей встрече тогда в его кабинете Юлиан увлечённо рассказывал, как идут съёмки, об исполнителях главных ролей. В АПН лишь спустя годы узнали о легендарном скромном сотруднике, с которым они работали рядом, встречались каждый день в коридоре, выпускали его комментарии.

…Со времени той встречи прошло шесть лет. И вдруг зимой 1979 года (я уже пятый год работал заведующим бюро АПН в Кёльне) раздался звонок из Москвы и знакомый хрипловатый голос сообщил: «Старичок, скоро буду в Бонне. Утверждён собкором „Литературки“ по Западной Европе. Надеюсь на помощь и умные подсказки».

А вслед за этим пришло и поручение руководства Агентства: «Помогите Ю. Семёнову поскорее обжиться в стране вашего пребывания, познакомьте его с интересными персонажами общественной и политической жизни». Юлиан умел при необходимости нажимать на все пружины.

Прибыв в столицу ФРГ, он поселился в предместье Бонна — деревеньке Лиссем, неподалёку от нашего посольства, на взгорке. Его домом стало современное бунгало с окнами из толстого стекла до земли, окружённое корабельными соснами, с одинокой берёзкой у входа и крошечным двориком, заросшим папоротником.

В нескольких сотнях метров ниже за автомагистралью нёс свои воды «папаша Рейн», а если чуточку подняться по дорожке вверх, начинался зелёный луг, на котором сверкали своими белыми хвостиками резвящиеся зайцы. «Полуполе-полулес — вот куда отец залез», — писал Семёнов в одном из писем своим дочерям.

Юлиан легко вписался в коллектив дипломатов и журналистов, получив от своего старого московского знакомого советника посольства, заместителя резидента КГБ генерала Ивана Громакова прозвище Волчонок.

Он и впрямь был на него похож: стрижка ёжиком, модная небритость, серый свитер крупной вязки — а-ля Хэмингуэй — и потёртые джинсы цвета хаки.

Посольские женщины помогали новичку справляться с бытом. Готовили для Семёнова борщи, любимые им плов и макароны по-флотски, пекли пирожки, лепили на его долю пельмени. Приглашали его на обед или погонять чаи, а заодно и послушать увлекательные рассказы о его поездках по всему миру и встречах с интересными людьми.

Тогдашний посол Юлий Квицинский брал Юлиана в поездки на культурные мероприятия. Дипломаты знакомили с достопримечательностями Бонна и городков по обоим берегам Рейна. Помогали и журналисты. Тассовец Александр Урбан передал Юлиану письмо от бывшего немецкого солдата Георга Штайна, который сообщал о полученных им копиях документов из американских архивов по Янтарной комнате и похищенным из российских музеев культурным ценностям.

Как сегодня помню нашу первую встречу в Германии. Юлиан сидит в кресле за огромным столом, заваленным рукописями, иностранными газетами и журналами. Перед ним пишущая машинка. В левой руке — какой-то английский детектив. В правой — чашечка кофе. В пепельнице незагашенная сигарета… Неотъемлемые спутники вдохновения и творчества. Три пачки сигарет в день и тридцать маленьких чашечек кофе — это дневная норма писателя, его допинг.

«Слушай, — сказал он тогда, — мне бы познакомиться с парой-тройкой компетентных и авторитетных немецких коллег, с кем можно было бы всегда посоветоваться, разбираясь в хитросплетениях германской политики. Поможешь?»

Прошла неделя… И после очередной пресс-конференции в немецком Доме прессы я представил Юлиана главному редактору газеты «Ди Вельт» Петеру Бёнишу. С этим красивым седовласым человеком я познакомился, оказавшись за одним столом на приёме в замке Петерсберг по случаю визита Леонида Ильича Брежнева. Тогда в застольной беседе он запомнился своим острым взглядом на проблемы окружающего мира, открытостью и искрящимся юмором.

Продолжение знакомства стало неожиданным. Наше бюро рассылало в местные редакции материалы советских авторов. Для «Ди Вельт» отбирали ведущих учёных и политиков. Однажды я связался с редактором, отвечающим за СССР, и поинтересовался, почему ничего не попадает на страницы газеты.

В ответ я услышал следующее: «Для нас это всё „советская пропаганда“, а в договорах нашего издания с журналистами есть специальные пункты по этому поводу. Поэтому наиболее интересные статьи и интервью отправляются в досье, а всё остальное в корзину».

Разозлившись, я направил факс на имя главного редактора, в котором выражал недоумение, что столь уважаемое издание не чувствует свежего ветра «восточной политики», когда налаживаются контакты между политиками, открываются двери для немецкого бизнеса, культурного общения, взаимопонимания простых граждан и молодёжи. И закрытой, как в худшие времена холодной войны, остаётся лишь информационная сфера, призванная ломать устоявшиеся стереотипы, способствовать взаимопониманию между нашими народами, пропагандировать идеи добрососедства.

На следующий день из приёмной газеты раздался звонок: «Наш шеф хотел бы встретиться с вами!» Так я оказался в рабочем кабинете одного из самых известных журналистов ФРГ правого спектра и видного деятеля партии христианских демократов (ХДС), которого единомышленники и друзья близкого круга называли ласково Пепе.

С первых минут наша беседа шла в удивительно тёплой, дружеской атмосфере. После первого часа общения мы знали много друг о друге. Бёниш о том, как я, дитя войны и мытарств в эвакуации, остановил свой выбор на германистике. А я о том, как 18-летний Петер, призванный в 1945-м в войска ПВО, стал свидетелем гибели Третьего рейха и мучительно искал свой путь в мирной жизни.

В открывшемся после войны университете он штудировал славистику и право. А писать начал, став спортивным репортёром в одной из берлинских газет. В 29 лет Бёниш придумал популярный молодёжный журнал «Браво», а затем поступил на работу в редакцию бульварной газеты «Бильд» концерна Шпрингера, где прошёл весь путь от простого редактора до самых высот. И в 34 года стал самым молодым шеф-редактором этого издания, сделал его известным в Европе и довел тираж до пяти миллионов экземпляров.

Его 30-строчечные комментарии на актуальные темы стали образцами журналистики самой высокой пробы. А их автора прозвали «бриллиантовым пером».

Ни секунды во время нашего общения я не чувствовал, что против меня сидит человек, отдавший 20 лет концерну Акселя Шпрингера, который в Советском Союзе считался оплотом антикоммунизма. Бёниш возглавлял все его главные издания. В немецком журналистском сообществе его называли «персоной века», лучшим из колумнистов. Обаятельный, дерзкий в суждениях и оценках, постоянно фонтанирующий идеями.

В ходе встречи мой собеседник посетовал, что он уже два года, переехав из Гамбурга в Бонн, перестраивает газету «Ди Вельт» из обычного таблоида на самый современный европейский лад, но ни разу не получал приглашений на мероприятия советского посольства. А у него есть интерес взять интервью у советского посла Валентина Фалина. Я заверил, что это будет исправлено, а с послом я договорюсь.

Но в теплоте нашей встречи была ещё одна маленькая тайна. Петер Бёниш родился в годы Веймарской республики в семье немецкого инженера и жительницы Одессы, любившей нашу страну и чудный город у моря, который ей пришлось покинуть, следуя за мужем.

«Мне никогда ещё не приходилось говорить по душам с человеком с другой стороны „железного занавеса“. Спасибо за честность и откровенность», — сказал Петер на прощанье. Ему тогда, в мае 1977 года, исполнилось 50 лет. Я знал об этом и подарил ему маленький гжельский самоварчик.

— А это я отошлю в Берлин мутерхен, — радостно сказал мой собеседник. — Ты даже не представляешь, как она обрадуется! А что касается твоего раздражённого письма о ваших материалах, мой совет: пусть ваши авторы привязываются к статьям нашей газеты. И тогда выход их реакции в рубрике «Письма читателей» будет точно обеспечен.

И вот этому моему коллеге я представляю Юлиана. Бёниш протягивает руку и, улыбаясь, говорит: «Слышал о вас от моих редакторов, что в маленький городок на Рейне прибыл советский Ле Карре в чине полковника». Семёнов, хохоча, парирует: «Майн герр, у вашей разведки старые сведения. Я уже давно ношу генеральские погоны и приехал сюда с особой миссией — найти похищенную фашистами из Царского Села Янтарную комнату и ещё кое-что».

Затем Петер и Юлиан о чём-то говорят по-английски, и Бёниш, взглянув на часы, начинает прощаться: «Мне пора, мой генерал. Надеюсь на продолжение контактов».

Я с писателем хотел было пойти выпить кофе, но тут к нам, вместе с пресс-атташе нашего посольства Юрием Гремитских, подошёл ещё один нужный человек — куратор советских журналистов из пресс-отдела МИД ФРГ Хаген Граф Ламбсдорф — отпрыск знаменитого рода остзейского дворянства, происходящего из Вестфалии и с ХV века тесно связанного с Россией.

У этой фамилии удивительная родословная. Генерал от инфантерии Матвей Ламбсдорф воспитывал императора Николая Первого, был первым губернатором присоединившейся к России Курляндии и членом Государственного совета. Владимир Граф Ламбсдорф был видным российским дипломатом, а в начале ХХ века — министром иностранных дел России в кабинете Витте.

Хаген, брат тогдашнего министра экономики ФРГ и видного деятеля Свободной демократической партии Отто Графа Ламбсдорфа, избрал сначала стезю журналиста, а затем дипломата. После университета, где он изучал юриспруденцию, политологию и журналистику, стажировался в экономической газете «Хандельсблатт» и военной редакции журнала «Шпигель», а затем работал в одной из газет в Кёльне.

Его карьера продолжилась на ниве дипломатии в качестве атташе по культуре немецкого посольства в Москве и экономического советника в Вашингтоне. А по окончании загранкомандировки Хагену было доверено возглавить иностранный отдел Федерального бюро печати.

— О, нам надо с вами обязательно пообщаться. После возвращения из вашей столицы есть о чём поговорить. А кто знает проблематику культуры и искусства лучше вас? — сразу включился в разговор Граф Ламбсдорф.

Юлиану он понравился с первого взгляда.

Прошла ещё пара недель, и я представил Семёнова третьему знакомому — профессору Клаусу Менерту. Он примчался на пресс-конференцию, только вернувшись из США, где четыре года преподавал в Колумбийском и Стэнфордском университетах, работал в институте Збигнева Бжезинского.

В эту поездку он отправился после того, как завершил свою трудовую деятельность в качестве главного редактора журнала «Ост Европа» и профессора политических наук в Техническом институте в Ахене.

Теперь он фрилансер — политический комментатор Баварского радио в Мюнхене, Южнонемецкого радио в Штутгарте и Второго канала Немецкого телевидения.

У этого человека с уникальной биографией я хотел взять интервью с первого дня работы в ФРГ. Дело в том, что меня интересовали проблемы молодёжи мира. А из 70 книг этого автора, каждая из которых становилась бестселлером, три были посвящены этому вопросу — «Американская и русская молодёжь», изданная в 30-е годы, «Москва и „новые левые“» и «Юность на распутье».

И я начал охотиться за этим «летучим голландцем», каждый день которого был расписан буквально по минутам: лекции перед студентами, встречи с читателями в книжных магазинах, выступления на радио и телевидении, встречи с авторами журнала. На мои настойчивые звонки секретарша общества «Ост Европа», знавшая всё о его планах, отвечала: «Господин Менерт сегодня в Мюнхене… Он в Берлине на заседании общества». Или: «У него встреча с издателем в Штутгарте… Но он при первой возможности вам позвонит».

И вот раздался долгожданный звонок и хрипловатый голос на чистейшем русском языке без акцента: «Это Менерт… Я буду у вас в Кёльне на „Немецкой волне“, а затем в Мариенбурге в польском консульстве. Давайте наметим место встречи». Обе эти точки были вблизи нашего бюро. И мы договорились встретиться в маленьком скверике ровно в три часа дня.

Ожидаемого незнакомца я заметил издалека. Серый длинный плащ, неторопливая походка. Он представился Николаем Германовичем. Увидев моё удивление, Менерт заметил: «Это в Германии я Клаус, а для русских у меня по вашей традиции есть имя и отчество. Как у моего отца, которого в России звали Германом Карловичем».

Я пригласил гостя на чай в бюро рядом или в китайский ресторанчик на соседней улице.

— А нет ли у вас поблизости простой кондитерской? С детства обожаю кофе с пирожными.

— Как же, как же, Николай Германович, у нас на углу этим прекрасно угощает фрау Мюллер!

Мы сели за один из двух столиков и начали беседовать. Разговорчивая хозяйка тут же принесла нам блюдо эклеров и корзиночек с фисташковой, вишнёвой и белой кремовой начинкой и капучино с пенкой и шоколадной крошкой.

Ещё до начала нашей беседы я заметил у моего визави некоторую настороженность. Мелькнула мысль: наверное, это мой дипломатический ранг первого секретаря советского посольства (бюро АПН работало как часть его пресс-отдела). В то время за общением каждого немца с посланцами Москвы бдительно следила БНД, не выпуская из зоны своего внимания. Такие были времена, разрядка только начиналась.

И я тут же решил не вынимать диктофон, а надеяться на свою память. А Николая Германовича попросил рассказать, как его жизнь связана с Россией.

Мой собеседник родился в 1906 году в Москве и был выходцем из двух зажиточных и известных в городе семей Менертов и Гейсов, обосновавшихся в России ещё во времена правления императора Александра Второго. Прадед по отцовской линии, саксонский поданный, музыкант, прибыл в столицу по приглашению Большого театра. Его правнук, отец Клауса, родившийся на российской земле, стал здесь художником и совладельцем типолитографии, которую основал муж его матери.

Дед по материнской линии, вюртембергский подданный, сначала занимался ювелирным и часовым делом в Одессе, а затем переехал в Москву, где стал совладельцем кондитерской фирмы «Эйнемъ» (название фирмы в статье воспроизводится в соответствии с правилами дореформенной орфографии. — Прим. ред.). Семьи сблизило деловое сотрудничество: типография печатала роскошные плакаты и каталоги для фабрики шоколада, конфет и печенья к чаю. Так они и породнились.

Отец и мать Менерта, как и два их сына, родились в Москве, и потому русский язык, наряду с немецким, для них был как родной.

Начало Первой мировой войны заставило семью Менертов с восьмилетним Клаусом и его трёхлетним братом Франком переехать в Германию. Они поселились в Штутгарте, где старший сын пошёл учиться в гимназию. Отца призвали в армию, и он вскоре погиб на Западном фронте.

В 1917 году пришло сообщение, что шоколадная фабрика «Эйнемъ», поставщик продукции Императорского двора, национализирована и стала «Красным Октябрём». Такая же судьба постигла и типографию, на основе которой была открыта военно-картографическая фабрика имени революционера Евлампия Дунаева. Однако моквичи-старожилы ещё долго называли её бывшей типографией Менертов.

Клаус, окончив в Германии школу, изучал историю в университетах Тюбингена, Мюнхена и Берлина, а затем пополнял свои знания в США, стажируясь в университете Беркли в Калифорнии. Там он выбрал для себя новую профессию эксперта-аналитика мировой политики, ставшую делом всей его жизни.

Чтобы познать глобальные проблемы, Менерт отправился в кругосветное путешествие. Объездив всю Америку, он исколесил Китай, а затем по Транссибирской магистрали проехал через всю Россию. Его потянуло в страну, где он родился, за революционным экспериментом которой наблюдал весь мир.

В Германии молодой политолог предложил свои услуги генералу фон Шляйхеру: после Рапалльского договора начиналось сотрудничество рейхсвера с Красной армией. Затем судьба свела Клауса с авторитетным специалистом по России и Восточной Европе Отто Гётчем. Под его научным руководством в Берлинском университете он защитил диссертацию на тему «Влияние русско-японской войны на мировую политику». Гётч доверил своему ученику высокую должность генерального секретаря созданного им общества по изучению Восточной Европы и редактора журнала «Ост Европа».

С этой стартовой площадки Менерт после прихода Гитлера к власти уехал в Советский Союз корреспондентом ряда немецких газет. За три года своей работы он побывал во многих точках нашей необъятной страны и стремился объективно освещать реальную жизнь строителей социализма. Возможно, за это Имперское министерство народного просвещения и пропаганды запретило публикацию его статей и вынудило его уехать в США, куда он отправился с заездом в Китай и Японию.

В Америке Клаус год учил студентов в Беркли. А затем переехал на Гавайи и преподавал в местном университете политические науки. Но и здесь он не забывал Россию, открыл первые курсы по её истории, начал собирать книги по этой тематике.

Почти всю Вторую мировую войну он пережил в Шанхае. Капитуляция Японии знаменовала новый поворот в судьбе Клауса. Он вернулся в разрушенный дом и с головой окунулся в возрождающуюся из руин жизнь: работал в организации, оказывающей помощь пострадавшим от войны. Затем был избран генеральным секретарём Германского общества по изучению Восточной Европы, стал главным редактором сначала консервативного журнала «Крист унд Вельт», а затем журнала «Ост Европа».

Первый федеральный канцлер Германии Конрад Аденауэр призвал его к себе в советники по вопросам восточной и азиатской политики. Во время государственного визита в Москву в 1955 году Менерт был консультантом и переводчиком на переговорах канцлера с Хрущёвым, освещал работу ХХ съезда КПСС в 1956-м. После этого Клаус отправился в поездку по Советскому Союзу. Результатом этого тринадцатого путешествия по стране, которая все эти годы была в его сердце, стала книга «Советский человек».

Сопоставив впечатления от многих поездок по СССР, автор дал анализ изменений страны после 1953 года. Книга стала мировым бестселлером, выдержала десять изданий, была переведена на многие языки. За три года только в Германии было продано полмиллиона экземпляров.

Менерт не только описал политическую систему и общественные структуры, но и рассмотрел отношение жителей Советского Союза к семье, собственности и государству. Советского человека он рассматривал как феномен, созданный системой образования, идеологического воспитания партией и государственными общественными институтами.

Все свои представления и воспоминания от путешествий Менерт спрессовал в короткую формулу: «Советский человек сегодня уже не коммунист, поэтому он мне нравится».

— А вы читали мою книгу? — хитро прищурившись, спрашивает мой собеседник.

— Читал, Николай Германович, читал. На русском языке в спецхране библиотеки нашего агентства. Она была издана мизерным тиражом для политической элиты. Каждый экземпляр имел свой номер, штамп «Для служебного пользования» и адресатам доставлялся офицером правительственной фельдъегерской связи. А с оригиналом познакомился позднее в Библиотеке иностранной литературы.

Вы постарались разобраться в чертах нашего народа, — продолжил я, — как постоянных, так и привитых советской властью и её институтами, разгадать феномен нового человека, которого начали больше интересовать жизненные обстоятельства и комфорт, чем марш в коммунизм. Но вы затронули многие проблемы, о которых в нашем обществе было не принято говорить. И официальная пропаганда увидела идеологическое клише, позволявшее обвинить вас в ненависти к коммунистической идеологии. Хотя многие наши социологи цитировали вас в своих работах. Эта попытка разобраться в природе homo sovetikus остается непревзойдённой до сих пор.

…Вот этого человека, родившегося в Москве и объездившего полмира, я и представил Юлиану. Они пожали друг другу руки. Мастер детектива не скрывал своей радости от этого знакомства.

— Николай Германович, вас послал сам Бог. Человека с такой биографией и таким жизненным опытом. Вы для меня ценны вдвойне, потому что я ношусь с идеей возрождения в Москве Немецкой слободы.

— Юлиан Семёнович, я думаю, что мы будем полезны друг другу.

С этой троицей Семёнов быстро сдружился, и новые знакомые начали иногда заглядывать к нему в бюро на огонёк. Дом корреспондента «Литературной газеты» находился на окраине Бонна, рядом с дорогой А-8, выводящей на автобаны. И после пятничных пресс-конференций Бёниш и Менерт проезжали мимо по пути на выходные в свои родные пенаты — один в баварское местечко Гмунд на озере Тегернзее, другой в городок Фройденштадт в Шварцвальде.

Хаген Граф Ламбсдорф, проживавший в Бонне, с женой Рут и сыном тоже заглядывал иногда к Юлиану во время субботней или воскресной прогулки.

На часок они делали остановку у своего нового друга, который их встречал рюмочкой русской водки (разрешённая в Германии норма для водителя), блюдом малосольной сёмги и необычной, изобретённой самим хозяином дома закуской, приводившей немцев в восторг: авокадо с ложечкой чёрной икры сверху. Иногда к этому добавлялись вкусные пирожки или пельмени шефствующих посольских женщин.

Каждый раз, уезжая после отпуска или командировки из Москвы, Юлиан выбивал у таможни разрешение на вывоз килограммовой банки «золотого деликатеса» на «представительские расходы».

К столу Юлиан приглашал своих новых друзей весёлым призывом: «Прошу вас, господа-антисоветчики!» В столовой хлебосольного хозяина всегда царила тёплая атмосфера и смех от новых анекдотов, обсуждения нюансов российской и немецкой политики.

В Германии Юлиан скучал по Москве, тосковал по России. Его ностальгию и одиночество творчества скрашивали общение с новыми немецкими друзьями и приезд дочерей. Когда младшая, Дарья, привезла свои картины, дом превратился в маленькую картинную галерею, а отец стал заправским экскурсоводом. Он хвалил гостям её талант, называя «российским продолжателем дела французских импрессионистов».

О художественном творчестве Юлиан подолгу говорил с Графом Ламбсдорфом, который оказался заядлым собирателем картин российского андеграунда. После возвращения из Москвы его квартиру украсили творения Родченко, художников-шестидесятников — Булатова и Кабакова. С Хагеном интересно было беседовать и об авангардной музыке.

Как человек много знающий и много видевший, Семёнов был всегда интересен гостям. Его искрящийся юмор делал Юлиана душой любой компании.

Когда Юлиан рассказывал в посольстве о своих новых немецких друзьях, осторожные опытные дипломаты возмущались: «Что ты возишься с этими антисоветчиками? Что с них взять?»

— Вы слишком осторожны, — парировал их слова Семёнов. — Вам нужны лишь источники ценной информации, а я хочу найти настоящих друзей. И в глубине душ моих новых знакомых чувствую никем не раскрытые симпатии к России. Они способны поменять взгляды в отношении нашей страны. А я им помогу избавиться от некоторых предрассудков и предубеждений. Я люблю противников превращать в своих друзей.

Старшая дочь Ольга — журналист по профессии — в своих воспоминаниях точно замечала: «Стоило отцу почувствовать в ком-то интерес к России, как он моментально проникался к этому человеку симпатией, узнавал о волнующих его проблемах, заявлял о готовности ему помочь».

Споря о бессмысленности холодной войны и «железного занавеса», Юлиан узнал, что и Петеру, и Клаусу заказана дорога в Советский Союз, хотя им хотелось сделать что-то значимое для улучшения отношений между нашими странами. Об этом оба сказали вскользь, но Семёнов сразу уловил их желания. Автора «Советского человека» обвиняли в ненависти к коммунистической идеологии, а Бёниша считали ярким олицетворением империи Шпрингера, платформой которой для всех изданий был антикоммунизм.

Семёнов умел делать новым друзьям сюрпризы, пользуясь своими связями на Старой площади и на Лубянке. И вскоре в одну из пятниц Петер Бёниш исчез на четыре дня из Бонна. Только через пару месяцев он под большим секретом рассказал мне, как Юлиан вытащил его в Абхазию, поохотиться на волков. «Эти дни среди его друзей были незабываемы», — сказал он. Так был снят первый запрет.

А для Николая Германовича был придуман большой проект книги-исследования «Русские сегодня. Что они читают и какие они» — о литературных вкусах и кинематографических предпочтениях жителей Советского Союза.

После знакомства Менерт сразу пригласил Юлиана и меня посетить его обитель во Фройденштадте — маленьком городишке в Шварцвальде. И мы собрались туда в одну из суббот в конце февраля 1979 года. Захватив бутылочку «Посольской» и пару банок красной икры, отправились по маршруту, который нам подробно расписал профессор.

Он обо всём рассказал точно, кроме одного: в эту пору по гористой дороге нельзя ездить без цепей. По германским меркам на улице была зима. И если в Кёльне и Бонне это снежок с дождём и нулевой температурой, то в Шварцвальде днём это солнце и мокрая трасса, которую ночью крепкий мороз превращал в зеркальный каток. А что это значит для автомобилистов, мы узнаем, только возвращаясь назад.

По многополосному автобану промчались с ветерком. Стрелка спидометра не сползала ниже 160 километров в час. У Фрайбурга свернули на узкую дорогу, которую называют дорогой в немецкую сказку. И, петляя, начали подниматься на возвышенность. Справа внизу простирались непроходимые чащобы сосен, елей, буков. Чёрный лес, куда не проникают лучи света. Кое-где виднелись поляны, изрезанные тропинками среди огромных замшелых валунов. Поблескивали зеркальной гладью озёра.

На одной из высот Юлиан голосом заправского боцмана прокричал: «Стоп машина!» Мы остановились на обочине. «Хочу подышать этим горным воздухом, напоённым солнцем и запахом смолы». Он подошёл к кромке дороги, широко развёл руки, сделал несколько глубоких вдохов. Затем трубочкой свернул ладони, поднёс их к губам и громко крикнул: «Э-ге-ге-гей!» И откуда-то издалека вернулось эхо: «Э-ге-ге-гей!»

— Слышит, слышит Семёнова Шварцвальд и все его сказочные обитатели-лесовички, страшные ведьмы, гномы, лешие, кикиморы, эльфы, гоблины и простые отважные люди, воспетые братьями Гримм и Вильгельмом Гауфом, — довольно проговорил Юлиан и взглянул на часы. — Германович ждёт нас ровно в полдень. Остался последний бросок. Жми на газ!

Во Фройденштадт мы въехали, когда часы на ратуше показывали без пяти двенадцать. Дом Менерта по присланной схеме найти не составило труда.

И вот уже улыбается с порога Николай Германович, а из-за его спины выглядывает миловидная женщина, которую он тут же представляет:

— Знакомьтесь, это Аника — моя спутница жизни! Мы рады вас приветствовать в нашем городишке без особых достопримечательностей. Точнее, есть две — здесь самый солнечный немецкий курортный город и самая большая в Германии городская площадь. Для немца обед, когда солнце в зените, — дело святое. Ровно в двенадцать часов его биологические часы сигналят: пора за стол, — говорит хозяин дома. — И вы большие молодцы, что так пунктуальны. Быстро мыть руки, и мы начнём нашу трапезу.

Юлиан ловким движением выставляет бутылку «Посольской» и банки красной икры, но встречает строгий взгляд Менерта.

— Русскими яствами мы будем лакомиться, когда вы уже уедете, а сейчас для вас заготовлены изысканные блюда нашей деревенской кухни. Пить будем Kirschwasser (домашняя вишнёвая наливка), а водителю на выбор — вишнёвый сок или безалкогольное пиво. На закуску — карпаччо из ценимой во всей Европе шварцвальдской ветчины. Первое и второе нам доставят из ресторана чуточку позже.

Этот дружеский обед в профессорском доме запомнился надолго. Вкусом тёплого деревенского хлеба с ароматным смальцем, ветчины с дымком от еловых шишек, супа из улиток и седла красного оленя с мёдом и клюквой.

Как было не восхититься удивительным хлебосольством и фантазией в выборе меню, которые не часто встречаются у практичных и рачительных немцев. По всему было видно, что Менерт выложился, чтобы нас чем-то удивить.

В традициях местного застолья не приняты тосты, но Николай Германович произнёс короткий спич:

— Пусть тепло нашего дома как можно дольше согревает ваши сердца!

Ответное слово тут же взял Юлиан:

— Дорогой Клаус, за такую тёплую встречу наше большое советское Danke. Вы настоящий немец с русскою душой.

Менерт подошёл, обнял Семёнова:

— Так обо мне могут сказать только друзья из России.

Когда на десерт подали к чаю из лесных трав знаменитый шварцвальдский торт — настоящую симфонию из шоколада и вишни со взбитыми сливками, приготовленный Аникой и Клаусом по старинному бабушкиному рецепту, Юлиан подмигнул мне:

— Ну, где твои сувенирчики?

Я достал из кейса две плитки шоколада — одну в серебряной, а другую в белой обёртке.

— Где вы взяли эту бесценную дореволюционную диковинку? — изумился Менерт.

— Открою вам тайну. Во время отпуска в Москве я заглянул на фабрику «Красный Октябрь». И ребята из пресс-отдела поведали мне, что сейчас готовится выставка оформления продукции их предтечи — фабрики «Эйнемъ» — конфет, шоколада, подарочных наборов.

Художники обратили внимание на две обёртки шоколада, на которых были изображены мальчишки: «Говорят, что для них позировал сын директора!» На одной, с тиснением «Золотой ярлыкъ», был изображён упитанный барчук в модном тогда костюмчике-матроске, в гамашах и большом берете. На другой, с броской надписью «Ну-ка отними!», хулиганистый мальчишка в огромной шляпе, синем переднике, огромных чёрных сандалиях и палкой в руке.

— Это случайно не вы? — спросил Юлиан.

Николай Германович молча вглядывался в эти дизайнерские творения. Затем снял очки, вытер навернувшуюся слезинку.

— Жаль, что нет такой машины времени, чтобы вернуться в детство, — сказал он. — А так хочется! Туда, в среду народа, известного своим гостеприимством и широкой натурой, с которым бок о бок жили «московские немцы».

И продолжил:

— Они очень неплохо зарабатывали, аккуратно платили налоги, инвестировали свои прибыли в Россию, пользовались уважением со стороны русских и всё же оставались немцами. Мои родственники активно приобщались к русской культуре, но в политическом отношении оставались сторонними наблюдателями.

Менерт отломил дольку от шоколадной плитки: «Незабываемый вкус детства». Юлиан тут же подхватил навеянные воспоминания:

— Мне так хочется, чтобы в столице возродилась та старая слобода, куда Пётр Первый приезжал повидаться со своими подружками — дочерями Франца Лефорта и дочерью бондарных дел мастера Йоганна Монса — Анной. Это наш император в основанной в 1652 году Новой Немецкой слободе дал немцам возможность иметь собственные дома в столице, заводить семьи, строить храмы.

— А каким бы магнитом для туристов стал бы этот островок нашей общей истории, — включился в разговор Николай Германович. — Представьте на минутку этот квартал с магазинчиками продукции старых и новых немецких фирм, кантинами и кнайпами, немецким театром и кабаре, немецкими отелями.

— Я уже эту мысль заронил нашему мэру Юрию Лужкову, и он сказал, что в этом есть что-то очень ценное, — ответил Семёнов. — Будем вместе пробивать эту идею.

…Так закончилась наша двухчасовая обеденная трапеза. Затем мы переместились на диван, поближе к камину. Справа и слева из-за стёкол книжных полок на нас смотрели запечатлённые счастливые мгновения встреч хозяина дома. Вот он на фото с Марией Шелл, с принцем Нородомом Сиануком, с Евгением Евтушенко в цветистом пиджаке и такой же кепке.

— Вопросы буду задавать я, — комиссарским голосом заявил Юлиан и, озорно подмигнув, обратился ко мне. — А ты внимай, учись у мэтра, пока я жив. Запоминай детали.

Затем последовало обращение к Николаю Германовичу:

— Многоуважаемый профессор, я буду вас немножко «пытать». Не обессудьте, дорогой, если будут неудобные и даже провокационные вопросы. Всё это из чистого любопытства и желания чуть больше узнать о вас.

— Геноссе Семёнов, к допросам и вопросам мне не привыкать. Я принимаю ваш вызов, — последовал ответ.

Так начался наш многочасовой разговор. Чтобы почувствовать накал и остроту диалога, я попытаюсь воспроизвести пару фрагментов, которые врезались в память. Для краткости зашифруем Юлиана буквой «Ю», а Николая Германовича буквой «Н».

Ю.: В своих мемуарах вы упоминаете о какой-то сводке советской военной разведки, датированной 10 августа 1937 года, которая легла на кремлёвский стол Сталину и наркомовские столы Молотова, Ворошилова и Ежова.

В ней сообщалось, что вы, как аккредитованный в Москве корреспондент, вели по просьбе германских военных какие-то переговоры с маршалом Тухачевским и комкором Эйдеманом. Но ведь вас уже не было в Москве, а участников «заговора маршалов» в живых. Не приоткроете ли вы нам тайну этого документа. О чём в нём шла речь?

Н.: Это было самое деликатное поручение моих друзей «восточников» (так называли военных, которые выступали за сотрудничество с Советским Союзом), которое мне пришлось выполнять. Касалось оно ареста антигитлеровской «просоветской» группы, в которую входило 60 человек во главе с полковником «Люфтваффе» фон Бетхаймом. Это было время, когда заговоры мерещились не только вождю народов, но и фюреру.

Но у этого дела есть своя предыстория. Весной 1936 года меня вызвали в Германию. В редакции газеты «Мюнхенские новые известия», для которой я писал, сообщили, что по указанию геббельсовского ведомства пропаганды меня запрещено печатать в немецких СМИ, так как мои корреспонденции создают позитивный образ СССР и я использую свой статус, чтобы вызывать у немцев симпатии к сталинскому авторитарному режиму.

Затем последовали допросы в гестапо, где меня обвиняли в «подрыве мощи немецкого государства», в попытках сравнивать достижения страны большевиков и рейха не в пользу последнего. Да, я действительно примерял советский эксперимент к возможностям Германии, не переставая думать о событиях у себя на родине.

После этих двух встреч я понял, что живу между двумя тоталитаризмами. И пришла пора покидать Москву, так нравящуюся нам с женой — американкой Энид. Путь на Запад был закрыт. Надо где-то зарабатывать на жизнь, искать приложение своим знаниям и опыту. Своё досье я отправил моим коллегам по Беркли и вскоре получил ответ: «Заезжайте на полгодика к нам, а потом вас будут ждать в Гавайском университете в Маноа».

Теперь о письме… Мне его передал дедушка моего друга детства, которого я решил навестить. Он узнал, что через два дня я уезжаю в Москву, и просил встретиться с ним обязательно завтра. Когда я на следующий день явился, старый лётчик, полковник в отставке из старых «пруссаков», пригласил прогуляться.

— Это надо передать в руки маршалу. Ты понимаешь, о ком я говорю, — сказал он почти шёпотом, протягивая мне конверт, на котором не было ни адреса, ни фамилии адресата. — В Москве подпишешь: «Михаилу Тухачевскому, лично». Здесь информация о наших военных, которых гестапо обвиняет в шпионаже в пользу СССР. На основе сфабрикованных доносов и признаний, полученных с помощью насилия. Многие фамилии знакомы советским коллегам по учёбе в авиацентре в Липецке и участию в совместных манёврах.

Покидал я Германию с секретным поручением и тяжёлым сердцем, понимая, что страна катится к катастрофе. Заглянул и в альма-матер — Мюнхенский университет, и в редакцию журнала «Геополитика», где повидался с его главным редактором и моим преподавателем профессором Карлом Хаусхофером.

Он спешил на лекцию, но уделил мне десяток минут. Напутствовал: «С Гавайев напиши что-то глубокое, аналитическое. Из Москвы мы от тебя так ничего и не дождались. А вот Рихард Зорге пишет нам регулярно. И из Азии обещал регулярно присылать материалы».

Я знал генеральную тему, которую разрабатывал этот удивительный теоретик, ставший генералом и избранный президентом Германской академии наук. Это единство континентальных держав против морского атлантического блока Великобритании и США. Хаусхофер был сторонником тройственного военно-политического союза Германии, России и Японии.

…И вот я снова в советской столице. Энид достала мой красный чемодан фирмы «Медлер» с намёком, что пора собираться в дальний путь. С этим моим верным спутником я в свои 30 лет не раз объехал земной шар. Двенадцать наклеек — это двенадцать стран, в которых я успел побывать.

Все последние дни мне не давал покоя коричневый конверт. Помог счастливый случай. Я оказался на пресс-конференции в Осоавиахиме. Повод — беспосадочный перелёт самолёта АНТ-25, который пилотировал Чкалов, из Москвы на Дальний Восток. В президиуме вместе с лётчиками-испытателями, конструкторами — председатель организации комкор Эйдеман.

Я каким-то шестым чувством понял — вот он, мой шанс. Едва завершился последний ответ на вопросы журналистов, как я стоял рядом с ним. Не нашёл лучшего, как отчеканить по-военному:

— Разрешите обратиться, товарищ комкор!

— А вы, простите, кто? — услышал я в ответ.

— Клаус Менерт — германский журналист. Вот моя визитка. Будьте добры, уделите мне пару минут.

— Чем я могу быть вам полезен? — спросил Эйдеман, всем видом демонстрируя, что спешит.

Я телеграфно кратко изложил ему всё о секретном поручении. Комкор взял меня под руку, и мы пошли по длинному коридору. Остановившись у окна, он тихо переспросил:

— Судя по всему, речь идёт о жизни или смерти симпатизирующих нашей стране офицеров? Я проинформирую о вашей просьбе маршала. Ждите моего звонка.

Распрощались мы крепким рукопожатием. Ждать пришлось недолго. Помощник комкора позвонил и сообщил, что завтра в одиннадцать ноль-ноль меня ждут в здании Наркомата обороны на Фрунзенской набережной. Роберт Петрович подъедет, чтобы представить меня заместителю наркома.

Этот августовский понедельник 1936 года я запомнил навсегда. В далёкой Испании разгоралась гражданская война. В Берлине шли Олимпийские игры. «Вождь народов» собирался на Щёлковский аэродром лично встречать героев перелёта по «сталинскому маршруту». В Москве стояла жара плюс тридцать четыре градуса.

В этот день ординарец Михаила Тухачевского встретил и проводил меня в кабинет заместителя наркома в приземистом здании военного ведомства.

И вот он уже протягивает руку, человек в тёмно-зелёном френче с позолоченными пуговицами, большими красными звёздами в петлицах и двумя орденами на груди. «Красный маршал», «красный Бонапарт» располагает к себе с первых минут. Приглашает пройти в комнату отдыха за его рабочим местом. Там ожидает нас Эйдеман, попивающий чай с московскими сухариками. Он сразу представляет меня. Строго, по-военному.

— Как доложил товарищ Эйдеман, у вас есть что-то важное для меня, — обратился ко мне Тухачевский.

— Вот. — Я протянул ему конверт, и какой-то невидимый груз свалился с моих плеч.

Маршал вскрыл конверт, два раза прочитал письмо и на минуту задумался.

— Значит, и у вас началось, — произнёс он. — Ищут врагов народа среди военных. И конечно, без шпионажа в пользу России уж никак не обойтись. В этом письме есть несколько знакомых мне фамилий. Мы встречались с этими офицерами на манёврах и переговорах. Теперь над ними навис дамоклов меч жестокой расправы. И мои коллеги просят дать реакцию и опровержение советской стороны на сфабрикованные обвинения.

Сделав короткую паузу, Тухачевский продолжал:

— Как вы думаете, господин Менерт, удастся ли этому «богемскому ефрейторишке» приручить немецких аристократов в полковничьих и генеральских погонах?

— Товарищ маршал, во время недавней поездки домой я часто слышал, что личность Гитлера на посту канцлера вызывает резкое раздражение среди большинства высших военных. Но как только заходит речь о том, как от него избавиться, появляется какая-то робость, страх перед предательством и доносительством.

Начинаются рассуждения типа: «Давайте введём военное положение, используем некоторые смягчённые формы национал-социализма и фигуру фюрера для привлечения на свою сторону народных масс». Вот и получается то, что показал Потсдамский путч (1933). Он провалился из-за неорганизованности и нерешительности заговорщиков.

А Гитлер берёт верх над своими генералами искусным маневрированием, добивается их исключения из политики, старается переключить их энергию в единственную область — обеспечение высокой боеготовности вермахта. Он не брезгует ни подкупами, ни лестью, ни запугиванием.

— Вы точны в своём анализе, господин Менерт, — подытожил мои рассуждения Тухачевский. — А что слышно о моём добром коллеге генерале фон Секте? Мне докладывали, что вот-вот кончается срок его работы во главе германской миссии у Чан Кайши. Он сумел развернуться в борьбе с китайскими коммунистами, отвечая за разработку операций по окружению, которые привели к серии побед над китайской Красной армией и вынудили Мао Цзэдуна совершить «историческое отступление».

— В немецкой прессе мелькала информация, что фон Секта ждут в Берлине со дня на день, — сообщил я.

Тухачевский наложил резолюцию на доставленное письмо, вызвал секретаря, вручил ему письмо со словами: «Срочно на исполнение». Затем обратился ко мне:

— В отношении дела полковника фон Бетхайма мы поступим следующим образом. Наш ответ будет направлен в Берлин по двум адресам: в один — через посла графа фон Шуленбурга, а в другой — нашему военному атташе Орлову, который знает, кому его лучше передать. Об источнике и курьере сообщим дежурно: «по сведениям нашей разведки».

Я понял, что разговор окончен, встал, так и не притронувшись к чаю. Маршал крепко пожал на прощание руку.

— Господин Менерт, а откуда у вас такой безукоризненный русский язык?

— Это от моей мамочки, которая одарила меня этим бесценным богатством, как и приобщением к великой русской культуре. Для этого она не жалела ни времени, ни сил. (Милая моя мути Луиза! Сколько раз в своей жизни, ещё и ещё раз я буду благодарить тебя за то, что ты вырастила меня сыном двух великих культур. Два других твоих сына выросли уже в Германии, и она им уготовила трагическую судьбу. Мой средний брат погиб в 43-м под Сталинградом. А младший сложил голову в это же время в демянском котле. У старинного русского посёлка в Новгородской области.)

…Ординарец проводил меня к выходу. Я взглянул на часы: они показывали ровно 11:30. Я шёл по набережной вдоль Москвы-реки, а мозг сверлила услышанная в кабинете «красного маршала» мысль — «значит, и у вас уже началось». До ареста заместителя наркомвоенмора Михаила Тухачевского оставалось чуть меньше года.

На почте у метро я отправил телеграмму. «Ich bin wieder in Moskau. Alles ist sehr gut». Второе предложение было подтверждением того, что конверт вручён адресату лично. Вот и вся история, за которую публицист из ГДР Юлиус Мадер приклеил мне ярлык агента абвера.

Через пару недель мы с женой покидали Советский Союз. Это был год принятия сталинской Конституции и несостоявшейся «оттепели». Нам предстоял дальний путь с заездом в Китай и Японию.

Ю.: А что вы думаете о «немецком следе» в «заговоре маршалов»?

Н.: У меня на этот счёт своя версия, близкая к взглядам тех советских историков, которые считают, что никакого заговора против Сталина вообще не было.

Никакого «немецкого следа» в деле советских военачальников нет, как и свидетельств фабрикации германскими спецслужбами документов, дискредитирующих их в глазах вождя, и доказательств их предательства. Ничего подобного ни в военных архивах Германии, ни в архивах ФРГ не обнаружено.

Даже полуфантастическая выдумка Вальтера Шелленберга о «красной папке», набитой фальшивками о Тухачевском, изготовленными якобы Гейдрихом по указанию Гитлера, и переданной в Кремль через президента Чехословакии Бенеша, не больше чем красивая ложь, не имеющая документальных подтверждений.

Правда, есть исследователи, которые считают, что если этот проект и существовал, то это досье должно было быть уничтожено перед подписанием пакта Молотова — Риббентропа.

О зреющем заговоре в армейской среде заговорили в конце 20-х годов после выдворения Троцкого из СССР. Не исключено, что эта идея рождена с его подачи, как и кандидатура способного возглавить «дворцовый переворот» популярного в народе и армии лидера.

Ненавидящие первую страну социализма и её руководство враги всех мастей взялись за распространение её по своим каналам. Тогда и начала пухнуть в НКВД папка с первыми донесениями о неблагонадёжности заместителя наркома обороны. Это были доносы конца 20-х годов, сообщения агентов белой эмиграции, дипломатические шифровки.

Спешила подбросить компромат на «заговорщиков» и Англия, боясь после свержения Сталина создания трансатлантического блока Германия — Россия — Япония, который мог бы взять под свой контроль всю Евразию, где находились все мировые ресурсы, да и британские колонии.

Ваша власть сама тоже внесла лепту в создание образа «красного Бонапарта». Во время проведения знаменитой операции «Трест» чекисты решили поставить в центр игры Тухачевского. Они использовали его имя как мнимого руководителя контрреволюционного подполья. И без его ведома сообщали дезинформацию белоэмигрантам. Считали, что это повышало её привлекательность для белой эмиграции и иностранных разведок.

В 1930—1931 годах в СССР было арестовано более трёх тысяч военспецов, среди которых оказались не только бывшие генералы и офицеры, с самого начала служившие в Красной армии, но и белогвардейские военные, добровольно вернувшиеся в советскую Россию.

Причиной этих репрессий была маниакальная подозрительность и страх перед военным переворотом. В начале этого десятилетия Сталин уничтожил и отправил в лагеря более десяти тысяч человек — практически всех дееспособных офицеров бывшей императорской армии. Это был пролог к «заговору маршалов»

А теперь главный вопрос: «Был ли заговор?» По моей версии, был, но не против Сталина, большевистской партии или советской власти. Этот «заговор» вырос из непримиримой борьбы двух групп военной элиты: кавалеристов-«первоконников», возглавляемых Ворошиловым и Будённым, которые никогда не соглашались сменить коня на танки, и «механизаторов» — представителей технических родов войск: танкистов, артиллеристов, лётчиков, главой которых был Тухачевский. А борьба шла за близость к Сталину.

Вождь доверял своему преданнейшему подручному «железному Климу», который ненавидел Тухачевского и считал его «барчуком» и высокомерным опасным «чужаком», который хочет занять его место. Эта мысль настойчиво внушалась Ворошиловым хозяину Кремля.

«Красному маршалу», в свою очередь, казалось, что он обласкан вождём, который назначил его заместителем наркомвоенмора, одному из первых присвоил звание маршала, а в 1936 году даже выдвинул в комиссию по доработке сталинской Конституции.

Сталин любил иногда приглашать Тухачевского и подолгу дискутировал с ним о стратегии и тактике современной войны. Интересными ему казались и мечты маршала о стратосферных самолётах, самолётах-штурмовиках и радиотехнических средствах их обнаружения, о необходимости исследований в области реактивного ракетостроения. Эти встречи вызывали гнев и ревность у Ворошилова.

Если лютые враги социализма и великого кормчего в лице Тухачевского видели будущего правителя, то самому маршалу политика была чужда. Свои планы он связывал с чисто военной карьерой. Как человек честолюбивый, он всегда стремился быть первым и лучшим. Сослуживцы считали его стратегом № 1. Да и авторитет в армии он имел гораздо выше, чем Ворошилов.

Я думаю, что наркомом обороны он хотел бы стать и не скрывал своих амбиций, а вот главой страны — нет.

Первым шагом к так называемому заговору стало обращение к Сталину четырёх полководцев, считавших храбростью иметь своё мнение, в числе которых был и Тухачевский. Они предлагали сменить наркома в связи с тем, что не за горами грядущая война и в это тревожное время военными делами должен заниматься более эрудированный и компетентный в вопросах военной стратегии человек, сторонник внедрения новой боевой техники.

Вождь не отверг это пожелание сразу с порога, однако расценил его по-своему: если сейчас маршалы и генералы хотят сместить преданного ему ветерана революции, то завтра пожелают сместить и его самого. Сталин вынес это обращение на рассмотрение Политбюро. Здесь прозвучало во всеуслышание слово «заговорщики», и вся четвёрка под давлением отказалась от своей просьбы.

Сталин встал на защиту своего старого друга. А затем последовали аресты цвета Красной армии, которые откладывались под разными предлогами.

Так смелая критика переросла в политический заговор. Он вызрел из самооговоров арестованных, ложных доносов, выбитых насильственными методами показаний, наветов бывших соратников.

В строку обвинения легли и донесения разведки во время пребывания Тухачевского за границей. Перед важными вояжами вождь давал ему инструкции лично. В 1936 году маршал отправился по решению Политбюро в Англию на похороны короля Георга V. И с первых шагов за границей с него не спускал глаз НКВД.

Стоило только ему встретиться там с военным атташе Витовтом Путной, который подозревался в связях со сторонниками Троцкого и его сыном Седовым, как запись беседы в тот же день лежала на столе у Генерального секретаря. И как к этому мог отнестись вождь, если речь шла о контактах с окружением его злейшего врага?

В Лондоне Тухачевский блестяще справился со своей миссией. Он произвёл хорошее впечатление на политическую и военную элиту Англии, поразив собеседников своим умением разговаривать с иностранцами, представляя им свою страну и армию. В нём увидели настоящего профессионала.

На обратном пути в Москву Тухачевский заехал в Берлин, где встретился с ведущими военными, и в Париж, где общался с политиками. Все его разговоры были приобщены к делу.

Сталин считал, что заговор против него сочинён в Германии. Арестованных заставляли признаваться в том, что они планировали свержение социалистического строя по заданию своих зарубежных хозяев.

Власть была беспощадна к врагам народа. Все заговорщики были расстреляны. Тухачевский принял смерть со словами: «Да здравствует Сталин!»

Верность репрессивному курсу своего покровителя не замедлил подтвердить и Ворошилов, собственными руками уничтоживший цвет Красной армии. Он подписал 186 списков на расстрел 18 тысяч военных.

В Германии внимательно следили за судилищем в Москве. Ведь на скамье подсудимых были известные здесь по участию в совместных манёврах и учёбе военные. Удивление у многих вызывало обвинение Тухачевского в шпионаже в пользу немцев и японцев и предательских контактах с заграницей.

В Советском Союзе вряд ли был человек более информированный в вопросах возрождения германского милитаризма и вооружённых сил, чем «красный маршал». Его коллеги веймарской поры, с которыми он не порывал контактов, на доверительной основе рассказывали многое о преобразованиях в рейхсвере и новых видах вооружений. Они снабжали его стратегическими сведениями о планах фюрера и настроениях в генеральской верхушке.

Нет, Тухачевский не был германофилом и не относился к тем, кто симпатизирует рейху. Чувствуя, что дело идёт к войне, он своими яркими антифашистскими статьями подбивал германский генералитет на свержение нацистского режима. Эти публикации снискали к нему ненависть в Берлине. В Москве даже не исключали, что немцы собираются физически уничтожить маршала.

В 1935 году, выступая на одном из форумов, Тухачевский прямо сказал, что главным противником для СССР становится Германия (до этого считалось, что Польша), и не исключал, что нападение может быть внезапным.

Репрессии против советского офицерского корпуса эхом отозвались в Германии. Через пять лет после Потсдамского путча вторую попытку свергнуть Гитлера аристократы в военных мундирах из германского генштаба и абвера предприняли в 1938 году. Берлинский заговор вызрел, но его планы разрушили переговоры Чемберлена и фюрера.

И вслед за обновлением руководства РККА канцлер Германии производит чистку собственного генералитета и дипломатического корпуса. В отставку был отправлен военный министр, главнокомандующий вооружёнными силами фон Бломберг, главнокомандующий сухопутными войсками фон Фрич, министр иностранных дел фон Найрат. Шестнадцать генералов ушли на пенсию, и ещё сорок четыре были смещены со своих постов. Упразднено военное министерство, а командование вермахтом Гитлер взял на себя.

Так два тирана расправились с гордостью своих военных элит. С одной только разницей: Сталин лишил своих военных жизни, а Гитлер отлучил их от военной политики.

Прошло два десятилетия, пока на ХХII съезде КПСС Хрущёв не признал, что все участники «заговора маршалов» были арестованы по ложному обвинению. Специальная комиссия, занимавшаяся в начале 60-х годов проверкой обвинений Тухачевского и других военных, пришла к выводу, что признательные показания были вырваны у подсудимых «моральными и физическими пытками».

Однако Никита Сергеевич совершил, на мой взгляд, преступление перед историей. По его указанию из архивов изымались свидетельства его ярого участия в борьбе против врагов народа. В одном из выступлений бывший посол в ФРГ Валентин Фалин сообщил, что по распоряжению Кремля были сожжены все стенограммы прослушки Тухачевского, положенные в основу обвинения в государственной измене.

Хрущёв боялся, что в записях, сделанных с помощью «жучков» и других подслушивающих устройств, могло упоминаться и его имя. Так был утрачен важный массив информации для получения однозначного и непротиворечивого ответа: был ли заговор или нет.

Михаил Тухачевский не был святым. Он был советским человеком, патриотом своей страны, со своими недостатками в характере и взглядах на мир. Для меня, как и для многих советских людей, он остаётся мифом, загадкой истории, человеком-легендой.

Ю.: А теперь вопрос на засыпку. В публичном пространстве вас представляли человеком с различными лицами. Антикоммунистом, буржуазным фальсификатором, агентом абвера, салонным большевиком, резидентом глубоко законспирированной сети разведчиков генерала Хаусхофера, секретным пилигримом. Так кем вы были на самом деле, профессор Менерт?

Н.: Дорогой Юлиан, я всегда был и остаюсь просто немцем. Свободным в выборе решений и поступков в зависимости от обстоятельств. Какой режим правит, для меня было безразличным, фактором второстепенного значения.

Тем, кто меня считал и считает тузом в колоде суперагентов, я оставляю такое право. И подозрения, что я человек с двойным дном, пусть будут на их совести.

Вся моя жизнь разделена на две половины. Одна — до отъезда из Москвы — была знакомством с миром, пополнением знаний, поиском себя.

Вторая началась с попадания в настоящий рай на Гавайях, смены профессии журналиста на преподавателя новейшей истории и политических наук. В жемчужине островной Океании нас окружало буйство красок вечного лета, воздух, напоённый ароматом сотен сортов орхидей, жёлтого гибискуса и других редчайших цветов и смешанный со свежестью бриза.

Нас пленяла смесь различных культур вокруг. Звон гавайских гитар, зажигательный хулахуп, дружественное отношение жителей — гавайцев, китайцев, японцев, американцев.

Нам с моей женой Энид хотелось, чтобы это счастье не кончалось. Но все надежды и мечты перечеркнул день 7 декабря 1941 года, когда 350 японских самолётов, поднявшихся с авианосцев, и подводные лодки обрушили свою бомбовую и торпедную мощь на собранные в бухте Пёрл-Харбор основные силы американского Тихоокеанского флота и на стоящие рядами самолёты на аэродроме.

Это послужило поводом для вступления США во Вторую мировую войну. А президент Рузвельт назвал этот день «днём позора Америки». Удар был ошеломляющим, потери — ужасными. Всего за несколько часов были потоплены линейные корабли, уничтожено 200 самолётов, погибло 2400 американских военных. Эхо войны, бушевавшей в Европе, долетело и до этого мирного острова.

Американские спецслужбы тут же начали расследование, поиск пособников этой масштабной и эффектной операции. Они посчитали, что план её проведения не могли подготовить японские стратеги, а за всем чувствовалась опытная «немецкая рука».

И тогда в двери нашей квартиры в преподавательском общежитии постучали. Сначала представители контрразведки ВМС США, затем сотрудники ФБР.

Провели обыск. Пригласили на допрос и больше всего интересовались, о чём я беседовал на ежедневных утренних пробежках в дендрарии с моими коллегами-японцами. Никаких подтверждений передачи какой-то секретной информации не было обнаружено. Подозрения оказались догадками.

Единственной уликой стала написанная в 1937 году аналитическая статья для журнала «Геополитика» о военной стратегии США в Тихоокеанском регионе. В ней говорилось об уязвимости американского флота, с указанием на слабые места.

И это сочли подсказкой для составления большого стратегического плана японцев по нанесению удара в Пёрл-Харборе. Эту же версию повторил в своей книге «Секретные миссии» Эллис Захариас, контр-адмирал, высокопоставленный сотрудник разведки ВМС США, а позже и японский адмирал Ёкои в одной из своих статей, приклеив к моему имени ярлык агента абвера.

Вскоре меня вызвал директор университета и сообщил о своём решении — изгнать меня из рая. Я должен был немедленно покинуть Гонолулу. Снова пришлось начинать жизнь сначала, обращаться к друзьям и знакомым в поисках нового места проживания и работы. И впервые я почувствовал себя песчинкой в этом бушующем, безумном мире. Выбор пал на оккупированный японцами Шанхай, где в городе с семимиллионным населением была большая немецкая колония.

Так началась моя вторая половина жизни в иной, незнакомой цивилизации, раздираемой множеством проблем. Здесь японцы воевали с Чан Кайши, на севере освобождёнными районами правили коммунисты. Марионеточное правительство грабило страну, в отдельных провинциях ощущался голод, вспыхивали очаги холеры.

В Шанхае из-за проблем с продовольствием люди часами стояли в очередях с талонами. Из-за нехватки бензина грузовики ездили с газогенераторами.

В посольстве мне сообщили, что есть место редактора англоязычного журнала «ХХ век», выпускаемого германским МИДом. Моя компетентность и опыт ни у кого не вызвали сомнений. Но мою кандидатуру надо было согласовать с Берлином, с ответственным за пропаганду и контрпропаганду на Дальнем Востоке Адамом фон Троттом.

Я боялся, что положительному решению могут помешать запрет ведомством Геббельса писать для немецкой прессы и допросы в гестапо. Однако «добро» пришло быстро. Возможно, свою роль сыграло наше короткое знакомство с этим дипломатом в Американском институте тихоокеанских отношений.

Помню, как он спросил меня, по каким принципам я живу, когда в Германии утверждается нацизм. Я тогда ответил: «Германия — да, Гитлер — нет!»

Фон Тротт был одним из дипломатов, близким соратником полковника фон Штауффенберга по Сопротивлению и активным участником подготовки заговора 20 июля 1944 года. Он был арестован, приговорён к смерти и повешен в тюрьме Плётцензее.

Так начиналась в Китае наша новая жизнь. Позднее меня пригласили преподавать в Немецкую медицинскую академию и университет Сент-Джонса.

Четыре года жизни, в сравнении с Гавайями, нам с Энид казались адом, в котором надо было выжить. Нас окружала атмосфера войны. Но мы не унывали. Устанавливали контакты, для бытового общения учили китайский язык, приобщались к культуре великого народа, осваивали экзотическую кухню.

После взятия Шанхая американскими войсками и бойцами Чан Кайши я был интернирован в 1946 году в Германию и три месяца провёл в специальном лагере в Гоэнасперге. После этого началась моя мирная жизнь.

…В тот день с профессором и действительным членом Академии наук и литературы Менертом мы говорили о многом. О советском агенте, астрологе и враче Сергее Вронском, лечившем фюрера. Юлиан хотел писать о нём книгу, но его смутили обнаружившиеся «белые пятна» в создании легенды. Об организации «Анненэрбе» («Наследие предков»). О штрафлаге № 13 — концлагере, где сидели попавшие в плен советские генералы. Семёнова интересовали протоколы их допросов.

Смеркалось… Мы тепло распрощались с хозяевами этого гостеприимного дома. Я сюда уже не вернусь. А Юлиан будет приезжать не раз. Он привезёт, чтобы познакомить с Менертом, свою маму и дочь Ольгу. Профессор отправится показывать им дорогие русскому сердцу города Баден-Баден и Баденвейлер, связанные с именами великих русских писателей: Тургенева, Гоголя, Достоевского, Чехова.

В этот дом почтальон доставит из Москвы бандероль с рукописью романа Семёнова о Петре Первом. И Менерт станет одним из первых его читателей и критиков.

— Ребята, — напутствовал нас Николай Германович, — там на взгорье будет коварный, обледеневший участок дороги. Будьте внимательны и осторожны.

Мой «форд-мондео» стремительно уносил нас домой. В гору, в гору. Полчаса позади. И вот он, «зеркальный километр». Гладкий, словно отполированный участок пути. Труднопреодолимый без цепей. Автомобиль теряет управление, колёса буксуют на месте. Добавишь газа — машину бросает то вправо, то влево. А если жмёшь на тормоз, её крутит, как фигуриста на ледовом катке.

Юлиан выходит из себя, выгоняет меня с места водителя, сам садится за руль, матерясь чище одесских биндюжников. Я толкаю изо всех сил машину сзади. И так шаг за шагом, меняя друг друга за рулём, мы добираемся в конце концов до сухой дороги.

— Стоп машина, перекур! — командует Семёнов. — Проветрить салон от запаха гари перегруженного сцепления. Жаль, нет стопаря для расслабления! А как было бы хорошо!

Юлиан глотает какую-то таблетку и показывает рукой: «Поехали!» Через пару километров мы выезжаем на автобан А-8, а затем по Б-9 прямиком на Бонн и Кёльн.

…На календаре 1981-й. С Юлианом мы не виделись больше года. Работа во временной столице ФРГ для писателя и журналиста оказалась очень плодотворной. Здесь он заканчивал сценарии к фильмам «ТАСС уполномочен заявить» и «Крах операции „Террор“». Писал романы «Приказано выжить», «Противостояние», «Лицом к лицу».

Семёнов встречался с такими персонами разгромленного рейха, как Альберт Шпеер, бывший министр вооружений и военного производства, и Карл Вольф, начальник личного штаба Гиммлера.

Как собкор «Литературной газеты» в Западной Европе, он часто покидал Бонн в поисках своих будущих героев и участников громких акций, полезных для России.

Бывший немецкий солдат Георг Штайн помогал в поиске Янтарной комнаты, шаг за шагом подбирался к похищенным сокровищам Псково-Печерской лавры.

Семёнова давно волновала судьба уникальных русских архивов, картин и книг. Их розыск за рубежом и возвращение в Россию он считал своей особой миссией и потому стал частым посетителем аукционов, ярмарок, блошиных рынков.

На аукционе «Сотбис» в Женеве Юлиан узнал о меценате из Лихтенштейна, собирающем русские картины и архивы. Бароне, родившемся на Херсонщине, в имении Аскания-Нова. Из знаменитого аристократического рода генералов и адмиралов русского флота Епанчиных по матери и немецких колонистов фон Фальц-Фейнов по отцу, подданных Российской империи. Ветви их родового дерева дотягивались до семей Достоевского и Набокова.

Фальц-Фейны покинули Украину в 1917-м, скитались по Европе и осели в Лихтенштейне, где знавший их деда принц подарил ему надел земли вблизи своего замка со словами: «Вот вырастет ваш Эдуард, сколотит состояние и построит дом со мной по соседству». Сын вырос, заработал немалые деньги, открыв магазин сувениров и пункт обмена валюты, и построил виллу, назвав её «Аскания-Нова».

С годами этот дом заполнили, казалось безвозвратно утерянные, русские культурные богатства и раритеты. И барон занялся благотворительностью, вкладывая в это дело заработанные миллионы. Он был рад, что так он оставляет память о себе.

«Я родился немецко-русским украинцем, а сегодня я гражданин княжества Лихтенштейн. Но моё сердце принадлежит России».

Первым даром родному Отечеству, сделанным бароном Эдуардом Александровичем Фальц-Фейном, стала уникальная часть библиотеки Дягилева — Лифаря. Затем архив следователя Соколова, который в 1919—1920 годах вёл дело о расстреле царской семьи. Потом знаменитый портрет Потёмкина для Воронцовского дворца в Алупке.

И знакомство Юлиана с этим удивительным человеком не заставило себя долго ждать. Они как-то быстро сблизились, были очарованы друг другом и одинаковым видением мира. Семёнов стал часто появляться в этих краях, на вилле «Аскания-Нова». В полной альпийской тишине, когда тебя не беспокоят телефонные звонки и никто не действует на нервы, хорошо писалось. Одна за другой рождались новые идеи.

Здесь был начат роман «Лицом к лицу», пришла идея создать газету «Совершенно секретно», в которой бы публиковались рассекреченные, неизвестные материалы. С бароном Семёнов основал комитет «За честное отношение к предметам русского искусства, оказавшимся на Западе», в который вошли великий художник Марк Шагал, знаменитый автор детективов Жорж Сименон, писатель Джеймс Олдридж.

Фальц-Фейн сразу включился в поиск Янтарной комнаты. Он объявил награду в 500 тысяч долларов тому, кто её найдёт. А когда в Царском Селе началось её восстановление, вложил немалые средства в покупку станков для шлифования янтаря и наборов свёрл к ним.

При его содействии Германия вернула России уникальные раритеты, единственное, что удалось найти от Янтарной комнаты, — комод красного дерева и одну из четырёх флорентийских мозаик.

Энергии и тонкому чутью барона в нахождении похищенных российских сокровищ можно было только позавидовать. Купленные картины художников: Репина, Маковского, Ларионова, Айвазовского и Бенуа он передавал в Третьяковку и Эрмитаж. Благодаря ему не были проданы с молотка, а вернулись на родину письма Пушкина, его локоны и дуэльные пистолеты.

В 90-е годы Фальц-Фейн открыл два русских музея за границей. Музей Суворова в швейцарском Гларусе. И музей Екатерины Второй — на её родине в Германии, в маленьком городке Цербсте, — которому передал все экспонаты своей коллекции, связанные с императрицей. В Кисловодске при музее «Дача Шаляпина» он помог создать музей русской эмиграции.

Семёнов постоянно был в разъездах. Его не было в Бонне, когда в посольство вызвали всех аккредитованных журналистов и пресс-атташе Юрий Гремитских сообщил пренеприятнейшую весть. В одном из отелей Тбилиси немецкие журналисты устроили дебош с попыткой изнасилования. Ожидается выдворение зачинщика. И по принципу взаимности надо ждать ответа немецкой стороны. Так что следует быть осмотрительными и бдительными.

В это же самое время, по возвращении, в ближайшее воскресенье у Семёнова должна была состояться встреча со старой московской знакомой — американской журналисткой Лоис Фишер-Руге. Юлиан познакомился с ней на заседании созданного нашим МИДом международного пресс-клуба женщин-журналисток «33 женщины и один мужчина». Тогда его, звёздного автора, купавшегося после показа «Семнадцати мгновений весны» в лучах славы, бросили на растерзание любопытствующим дамам.

Лоис родилась в богатой семье в Коннектикуте. В молодости была на службе в организации «Форум за мир» и спичрайтером в штабе президента США Линдона Джонсона. Затем решила заняться телевидением, где познакомилась со своим будущим мужем — немецким тележурналистом Гердом Руге.

Вместе с ним она работала в Пекине и Москве. Лоис всегда было не по нутру быть просто домохозяйкой, её руки постоянно тянулись к перу и пишущей машинке. Книги выходили одна за другой. «Будни в Москве» и «Будни в Пекине» стали бестселлерами.

Хорошо были восприняты критикой «Выжить в России», «Свобода по-русски», «Мои армянские дети», «Надежда зовётся Hoffnung». Писательница организовала благотворительное общество «От двери к двери» для помощи нуждающимся россиянам и доставку гуманитарной помощи пострадавшим от землетрясения детям Спитака.

После возвращения из СССР чета Руге жила в Кёльне, пока Лоис не рассталась с Гердом, уехавшим в Мюнхен. В съёмной квартире она долго жила одна, пока не встретила свою новую любовь — врача Вернера Дитцеля. Местом жительства новой семьи стал Лиссем — дом всего в паре километров от бюро Юлиана.

Фишер-Руге была замечательной кулинаркой. Её рукотворные деликатесы Семёнов попробовал ещё в Москве, восхищаясь разнообразием меню и вкусом предлагавшихся блюд. Лоис любила принимать своих гостей на высшем уровне. Так было и на этот раз: красиво сервированный стол, свечи, элитное вино и разные вкусности от хозяйки.

Друзья давно не встречались, и это чувствовалось по теплоте общения с первой минуты. Вернер оказался славным парнем, с юмором, интересным рассказчиком и хорошим специалистом в области медицины. Лоис и Юлиан вспоминали Москву, интересовались судьбой близких немецких и российских коллег, делились творческими планами.

Согревало душу ароматное французское вино, но Юлиан не замечал, как хмелеет от него, как его тело одолевает тяжесть после ежедневных перегрузок. Пять часов пролетели словно одно мгновенье, и так не хотелось расставаться, хотя близилась полночь.

Хозяева вышли провожать гостя на улицу. На прощанье обнялись, расцеловались.

— Юлиан, — обратилась к Семёнову Лоис, — давай вызовем такси, чтобы я была спокойна. В таком развесёлом состоянии немец не рискнёт сесть за руль.

— Да что ты, моя дорогая, — ответил Семёнов. — Мне до дома рукой подать. Я мигом — и там.

Он хитро подмигнул, открыл дверцу своего «форда» и нажал на стартер. Машина медленно покатилась с горки вниз. А через километр её взяли в клещи два полицейских автомобиля, сигналя и требуя остановиться.

Юлиан съехал на обочину, открыл окно и достал из «бардачка» документы. Проверив их, полицейский вежливо попросил его выйти. Во время разговора Семёнов заметил, как собеседник принюхивается к его дыханию. Через минуту он понял зачем: его пригласили подуть в трубку алкотестера. Он долго отказывался и сдался только тогда, когда ему пригрозили вызовом врача для взятия пробы крови. Прибор показал 1,3 промилле.

— Машину оставьте здесь, — приказал полицейский. — А мы вас отвезём домой.

— Везите меня лучше в Бад-Годесберг, в дом советского посольства, — попросил Юлиан.

В квартиру советника Ивана Семёновича Громакова он постучал, когда тот готовился ко сну.

— Ваня и Лидия Васильевна, извините за позднее вторжение. Заставляют обстоятельства.

И Семёнов начал рассказывать о случившемся. Виноватым, печальным голосом, без эмоций.

— Эх, Волчонок, Волчонок… Ещё никогда Штирлиц не был так близок к провалу, — мрачно пошутил генерал.

Он позвонил генеральному консулу, которого пришлось разбудить, и попросил срочно зайти: «Есть неотложное дело!» Василий Сорокин был докой в немецких законах. С нетрезвыми водителями — гражданами России ему не раз приходилось иметь дело.

— Василий, объясни Юлиану, чем ему грозят 1,3 промилле, которые у него обнаружили. Сынка надо спасать.

— В Германии законом разрешается водителю сесть за руль, если он выпил не больше полутора бутылок пива, бокала вина или рюмки водки, — пояснил Сорокин. — Это 0,3—0,5 промилле. А у нас превышение более чем в два раза. На практике это значит — штраф в размере двух-трёх месячных зарплат, лишение прав до года, а то и больше. А потом посещение платных семинаров с психологическим тестированием в конце, которое немцы называют «тест на идиота». По сообщениям прессы, его с первого раза проходят только пять человек из ста.

И Громаков, и Сорокин понимали, что Москва в деталях будет разбираться с этим случаем и помощью дипломатов попавшему в беду писателю. Решили обратиться за советом к недавно прибывшему новому послу Владимиру Семёновичу Семёнову. Он был известным собирателем картин и знаком с Юлианом. Поэтому и разрешил, несмотря на поздний час, приехать на свою виллу. Благо не спал, мучила бессонница.

Генерал чётко, по-военному обрисовал ситуацию. Его спутники что-то добавили, поделились мыслями, что можно сделать.

— Мне кажется, что наш любимый автор стал пешкой в большой игре, — заметил посол.— И попал в западню, ловко расставленную не только полицией. Дай бог ошибиться, но здесь просматривается рука БНД. И всё же можем ли мы добиться какого-то снисхождения? Что думает на этот счёт консул?

— Владимир Семёнович, попытка не пытка. А если немцы взглянут на этот случай другими глазами и откажутся от своего принципа «закон есть закон»? Германия — не Россия, где нетрезвый водитель может откупиться. Здесь не действует телефонное право.

— Давайте сделаем так, — предложил Чрезвычайный. — Юлиан пишет покаянное письмо, да такое, чтобы у немцев вышибало слезу. Его надо перевести на немецкий. И ровно в восемь часов утра вам вместе быть в полицейском околотке.

В эту ночь было не до сна. Ранним утром в понедельник Сорокин и Семёнов были в Бад-Годесберге, в районном отделении полиции. Их пригласил в кабинет комиссар и спросил, чем может быть полезен. Сорокин изложил суть вопроса, просьбу посольства и передал письмо Юлиана.

Полицейский начальник прочитал его два раза и расплылся в улыбке.

— Никогда ещё не читал такого страстного признания нарушителем вины и такой нижайшей просьбы о милосердии, — отметил он. — Но должен вас огорчить. Поздно. Дело господина Семёнова уже передано в суд.

Дальше вести разговор было бессмысленно. Операция спецслужб ФРГ была продумана до деталей. Юлиан возвращался домой, чертыхаясь, кляня себя, немецкую полицию и юстицию разом. Для корреспондента и такого мобильного человека, как он, жизнь без руля — это не жизнь. И, не дожидаясь суда, Семёнов принял для себя кардинальное решение — возвращаться домой. Но перед этим заехать в Берлин в гости к послу в ГДР Петру Абрасимову, который любил его как сына.

В аэропорт Юлиана вёз на своём стареньком «Мерседесе» и провожал профессор Менерт. Прощаясь, договорились скоро встретиться в Москве.

…В середине лета 1983 года Николай Германович отправился в свою третью поездку в Советский Союз для сбора материалов для задуманной книги. Профессора Юлиан поселил у себя, окружив вниманием и любовью своих дочерей.

Менерт никогда не чувствовал себя таким свободным, как на советской земле. Его поражало, как по звонку Юлиана своим коллегам перед ним открывались двери квартир и дач самых читаемых в Советском Союзе авторов. Двадцать четыре самых известных писателя дали ему интервью или приняли для беседы.

Он встречался с читателями, библиотекарями и архивариусами, проводил анкетирование в Москве и Ленинграде. Ездил в Калинин на электричке, в Смоленск — на рейсовом автобусе, летал в Сибирь. Вызывал такси сам, передвигался без сопровождающих. И что ещё удивляло — никакой слежки, никаких провокаций и проверок, никакого всевидящего ока спецслужб. Везде дружелюбие и уважение.

Профессору нравилось общаться с простыми людьми. Языкового барьера у него не было, как у большинства советологов. Говорил он свободно и без акцента, и это сразу пленяло собеседников.

Семёнов помогал своему гостю как мог. Перед отлётом Николая Германовича в Братск он написал записку в управление культуры исполкома города с просьбой помочь в организации встреч и сборе материалов. Его радушно встретили, сразу начали называть «товарищ Менерт», решив, что перед ними коммунист.

В свободное время профессор любил гулять по Москве. Он нашёл дом своего дедушки, где тот жил со своей большой семьёй (мама Клауса была одиннадцатой из двенадцати детей). Он хорошо сохранился в самом замечательном месте напротив Кремля, на Софийской набережной.

Вернувшись во Фройденштадт, Менерт быстро завершил рукопись книги и сдал её в печать. Последняя страница заканчивалась словами: «Советские книги взывают к миру, не требуют экспорта революции, полны ненависти к войне, напоены духом гуманизма и дружбы к другим народам». Издатели в Штутгарте и в США были удивлены такой концовкой. Ведь на дворе была холодная война.

Через несколько недель автор держал в руках сигнал нового бестселлера, который в Германии был раскуплен за несколько дней.

Незадолго до этого Юлиан с дочерью Ольгой заскочили в Шварцвальд. Много гуляли по улицам маленького городка. Николай Германович говорил, каким счастьем для него было работать в России, писать о русской литературе и её творцах, познавать душу народа.

Семёнову он вручил вырезки из местной прессы — рецензии на телесериал «Семнадцать мгновений весны». Их главный лейтмотив: этот культовый фильм достоин показа не только в ГДР, но и в Западной Германии. Чтобы видеть неожиданный феномен: новое поколение России способно воспринять «очеловечивание» врагов, которых перестали изображать дураками и идиотами. Немцы в кинофильме не обезличены, а их национальные лидеры показаны не одномерными, жестокими монстрами. Николай Германович так же сообщил, что, по его информации, сейчас готовится премьерный показ фильма в ФРГ и Юлиана туда пригласят.

Гости на этот раз заметили, как похудел Менерт. Иногда, даже смеясь от рассказанной весёлой истории или анекдота, он смахивал со щеки слезу. Было видно, что он хочет сказать что-то важное, но не решается.

Это прояснится позже, когда многие близкие Менерту люди — дипломаты и журналисты — перед самым Новым годом получат именные письма на жёлтой бумаге с траурной каймой. Их содержание необычно.

«Сорок лет назад, в 1943 году, ясновидящая индианка в Нью-Дели сказала мне, что я доживу до восьмидесяти четырёх лет (то есть до 1990 года). Она оказалась плохой предсказательницей. Когда вы прочтёте эти строки, меня не будет.

Этим летом у меня обнаружили рак желудка, и стало ясно, что смерть близка. Чтобы не обрекать себя на бездействие в госпитале, которое могло бы продлить мою жизнь на несколько недель, я решил уйти сейчас. Закончив книгу о русских, которую прочла вся Германия, я писал статьи, выступал по радио и телевидению и порой чувствовал, что у меня нет времени умереть.

Но теперь финал близок. Разумеется, я бы предпочёл, чтобы сбылось индийское предсказание. Я хотел бы жить, радоваться прекрасному. И не жаловаться на тяжёлые времена.

Но я умираю, как говорят, после насыщенной жизни. Я не испытываю страха. Скорее любопытство. Что будет? Увижу ли я своих родителей, братьев и мою любимую Энид, которая, умирая, прошептала мне на ухо: «До завтра»? Или я буду спать без снов, как спал всегда после тяжёлого дня работы? Или это будет абсолютно отлично от всего, что мы себе представляем? Когда вы прочтёте эти строки, я уже буду знать.

Мои мысли обращаются ко всем вам — моим друзьям и коллегам. В большой мере благодаря вам я стал счастливым человеком. Я желаю вам всего самого лучшего. Храни вас Бог».

Это письмо, как пример настоящего мужества, Юлиан, как и все адресаты, хранил среди самых дорогих своих бумаг.

Клаус Менерт умер 2 января 1984 года в возрасте 78 лет. Его похоронили на лесном кладбище в Штутгарте. Ушёл из жизни умный философ и политолог, через всю жизнь которого красной нитью проходила мировая политика. И подавал он её как занимательный кроссворд или загадку.

В своих книгах, изданных тиражом в два миллиона экземпляров, и многочисленных статьях он оставил россыпи мыслей, как никогда актуальных для Европы и Германии.

«Самое худшее, что может случиться с нами, — это распад Европы на конкурирующие малые и средние государства».

«Быть политическим гигантом — не наш удел. Но 75 миллионов человек в самом сердце Европы должны осознавать своё предназначение, своё место в этом мире и не презирать никого».

«Болезни сегодняшней американской реальности — это завтрашние болезни Европы. Мы обязаны срочно выработать свой, западноевропейский иммунитет против американской заразы. А времени у нас в обрез, как у человека, которому уже накинули на шею петлю и поставили на табурет под виселицу».

Почётный гражданин района Шемберг во Фройденштадте Клаус Менерт оставил о себе добрую память. Городская община, которую он называл своей семьёй, считает его своим кумиром. Напоминает о профессоре и подаренный им Анике маленький книжный магазин.

Здесь выставлены и ставшие библиографической редкостью книги известного всей Германии журналиста и учёного. «Москва и Пекин», «Азия, Москва и мы», «Китай после бури», «Немец в мире»…

А в далёком Калининграде его именем назван Европейский университет. Это единственное учебное заведение в нашей стране, предоставляющее возможность научиться понимать Европу, не покидая России. Здесь специальность «европеистика» изучают исключительно на немецком языке студенты более десятка стран.

В последние годы Клаус Менерт, как руководитель кафедры политических наук при Техническом университете Ахена, вместе со своими коллегами наладил сотрудничество с Калининградским государственным техническим университетом, помогал в его оснащении, привлекая для финансовой поддержки германские фонды.

В 2005 году по инициативе ахенцев и лично профессора Винфреда Бёттхера, ученика и друга Николая Германовича, родился российско-германский проект этого Европейского института. В нём постдипломное обучение имеет главную цель — ознакомить студентов с идеей Европы в широком смысле и Европейского Союза в частности.

Лекции здесь читают профессора с мировыми именами из Германии и России. Студенты проходят практику в структурах Европарламента в Брюсселе и Страсбурге. Университет выпускает специалистов, хорошо разбирающихся в вопросах европейской политики, права, экономики, культуры, российско-европейских и российско-германских отношений.

В институт может поступить гражданин любой страны с образованием бакалавра или специалист с хорошим знанием немецкого языка. Российский диплом можно получить в Калининграде, а магистерскую программу продолжить в Вуппертальском университете.

Лучшие выпускники награждаются премией ЕС имени Вилли Брандта. Немецкое общество по изучению Восточной Европы также учредило премию имени Клауса Менерта. В Германии появился фонд его памяти, содействующий развитию отношений между народами Германии и России.

…Каждый раз, возвращаясь домой, Семёнов замечал, чем мегаполис отличается от маленького городка на Рейне. С раннего утра до позднего вечера автомобильный гул и нескончаемый поток машин, мчащихся по только им одним известным маршрутам. Людские ручейки, стремящиеся к станциям метро, и группы пассажиров, ожидающих на остановках троллейбуса, автобуса или трамвая.

Москва — это писательский бомонд, обсуждающий всё и вся. Нескончаемые звонки старых знакомых и друзей, приглашающих отобедать или отужинать, потому что давно не виделись. Предложения, от которых невозможно отказаться: выступить на телевидении, дать интервью прессе, встретиться с читателями.

На этот раз Юлиан в Москве задерживаться не стал, а улетел в свой любимый Крым с огромной сумкой, полной исторических книг, и рукописью о Столыпине. Он любил юг, где так легко дышалось и писалось. Его первая повесть и последние стихи посвящены этому благодатному краю. Семёнов жил здесь месяцами с голубой мечтой — купить маленький домик у моря. Но это оказалось не простым делом. Ни один человек в Советском Союзе не имел права покупать собственность в союзной республике.

Живёшь в РСФСР, значит, дом в Крыму купить не можешь. А уж если купил, то изволь отдать государству московскую квартиру и прописаться на Украине. А Юлиан не хотел терять своё жильё в российской столице.

Но надо знать его пробивную силу: он добился двойной прописки. И когда в этот раз поселился в отеле «Ялта», раздался звонок от одного из друзей. «Есть рядом, в тридцати километрах, в деревне Мухалатке, полуразрушенный дом. Он может быть вам продан».

На счастье, встретился самый любимый и близкий друг — актёр Лев Дуров. Он снимался в очередном фильме и жил поблизости в доме отдыха «Актёр», а плавать в бассейн в холодное время года приходил в «Ялту». Юлиан взял его в свидетели при подписании заветных документов купли-продажи.

Затем началось самое страшное — стройка. Рабочую силу дал полковник, возводивший неподалёку в Форосе огромный гостиничный комплекс для партийной верхушки. А выделенных мужем солдат возглавила его супруга Валентина Беликова. И дело пошло.

Юлиан ликовал. Ему особенно нравился уцелевший камин в кабинете, выложенный бело-синими изразцами, и вид из окна: кипарисы, море и цепь гор. На крутом участке за домом он посадил яблони, черешни и персики, а перед обновлённым строением — пальмы, кипарис, вьющийся виноград и розы. Всё хорошо принялось, зазеленело, заблагоухало. Новый хозяин собственноручно прикрепил на калитку подкову — на счастье.

Едва закончилась внутренняя отделка, как начался процесс обживания. На камине писатель расставил свои любимые сувениры, покинувшие московскую квартиру: обломок американского самолёта из Вьетнама, копьё аборигенов с отравленным наконечником и бумеранг из Австралии, огромный рог тура с инкрустацией — атрибут щедрых кавказских застолий.

Библиотека расположилась на полках по всему дому. Стены украсили картины дочери Даши, фотографии с героями незабываемых встреч, расписные тарелки, шпаги, пистолеты и ножи. Кабинет стал сразу похож на маленький музей.

Среди благодарственных писем автору от Арманда Хаммера, Жоржа Сименона, Джона Стейнбека, Юрия Бондарева в рамочке под стеклом есть и такой документ:

«Я, Фёдор Фёдорович Шаляпин, ставший после смерти моего брата, художника Бориса Фёдоровича Шаляпина, главой семьи Шаляпиных, даю моё согласие на перевоз гроба с прахом отца из Парижа на Родину. Моя сестра Татьяна Фёдоровна Чернова, урождённая Шаляпина, как мне известно из беседы с нею, также присоединяется к этому согласию.

Фёдор Фёдорович Шаляпин.

Документ составлен в Вадуце, столице княжества Лихтенштейн, 24 декабря 1982 года в резиденции барона Эдуарда фон Фальц-Фейна, моего друга.

Свидетели подписания этого документа, барон Эдуард Фальц-Фейн и писатель Юлиан Семёнов, удостоверяют его подлинность».

Этого права на перезахоронение добились не чиновники, которые обращались по официальной линии и получили отказ. Потому что подобные разрешения выдаёт не правительство, а мэр французской столицы.

И здесь решающую роль сыграли давняя дружба барона с сыном великого певца и его личное знакомство с мэром Парижа Жаком Шираком. Но когда Юлиан позвонил в Министерство культуры и сообщил о получении разрешения наследников, его огорошили неожиданной новостью: разрешение на возврат праха «антисоветчика», лишённого советского гражданства, могут и не дать.

Пришлось добираться до «вертушки» у руководства Союза писателей и звонить самому Юрию Андропову. Юлиан сообщил, что только что прилетел из Парижа и вопрос о переносе праха Шаляпина окончательно согласован с родственниками и официальными лицами Франции. «Теперь требуется ваше решение», — звучала его просьба.

Юрий Владимирович дал согласие, просил держать его в курсе. Дело сдвинулось с мёртвой точки. Но, получив серьёзный втык со Старой площади, чиновники и дипломаты решили себе присвоить идею и подготовку этой акции, хотя важная часть проблемы была решена беспартийным писателем и аристократом-эмигрантом. Об их вкладе предпочли не вспоминать.

Историческое событие произошло 29 октября 1984 года. Гроб великого певца земли русской покинул парижское кладбище Ботиньоль и обрёл достойное место на Новодевичьем кладбище, чтобы Шаляпин больше никогда не расставался со своим Отечеством.

На торжественной церемонии по высшему разряду не было только двух человек. Барон Фальц-Фейн узнал об этом событии из газет, находясь на каникулах на пляже в Монте-Карло. И был очень по-человечески обижен. Юлиана Семёнова пригласить тоже забыли.

Не первый раз его и его друзей пытались задвинуть в тень. В списке представленных на Государственную премию за фильм «Семнадцать мгновений весны» фамилии автора сценария тоже не было. То ли умышлено, то ли из-за чьей-то зависти. Сказали — техническая ошибка, которую исправлять уже поздно. Юлиан такой несправедливости не ожидал.

Также беспардонно относились и к его соратникам. Когда неутомимый и отважный искатель похищенных ценностей Георг Штайн нашёл сокровища Псково-Печерской лавры в Вестфалии, в музее икон города Реклингхаузена, об этом через посольство тут же было сообщено в Москву в РПЦ. Ответ не заставил долго ждать.

С первой же дипломатической почтой пришла юридически заверенная доверенность на ведение дел от имени Московской патриархии. И сопроводительное письмо с обещанием «княжеского вознаграждения за оказанные услуги частью сокровищ или равноценной валютой и возмещением понесённых расходов».

Штайн начал изнурительную борьбу с немецкой бюрократией. До этого он всё делал бескорыстно. Им двигала вовсе не меркантильность или расчёт, а чувство вины за злодеяния, которые совершила его страна в годы войны.

В течение двадцати лет бывший солдат вермахта изучал документы и версии исчезновения Янтарной комнаты, выдвинутые многими свидетелями событий последних дней войны. Он тратил на поиски ценностей, награбленных фашистами, всю свою пенсию и все свои сбережения. Штайн получал немало писем с презрением к его благородной деятельности, но это Георга не останавливало.

В поисках ему приходилось прибегать к различным уловкам. Он выдавал себя за историка, увлечённого темой Средневековья, и его допускали в архивы ганзейских городов. Когда для архивистов он стал своим, позволили ознакомиться с российскими архивами, вывезенными штабом Розенберга.

Там отыскалась тропинка к нахождению знаменитого Смоленского архива — собрания документов партии, ЧК — ГПУ — НКВД. Он был вывезен немцами, по окончании войны попал в руки американцев, которые отправили его в Национальный архив США.

Многие документы о репрессиях 30-х годов и о Катыни оттуда пошли гулять по миру в трудах советологов. В Советский Союз этот архив вернулся только в 2002 году.

Терпение и настойчивость принесли и реальный успех. После решения многочисленных формальностей стеклянные ящики со старинными византийскими иконами с окладами из золота, украшенными драгоценными камнями церковными головными уборами и шитыми золотом нарядами священнослужителей, дорогой церковной утварью и килограммами редких монет из Реклингхаузена отправились в Москву. Георг Штайн сопровождал этот бесценный груз лично.

В Московской патриархии его тепло принимали, говорили красивые благодарственные слова. Были братские объятия, грамота и орден Патриарха Московского и Всея Руси. Даже прокатили по Золотому кольцу. Но никакой компенсации от церкви Штайн не получил. Ни гроша.

Смета расходов, которую он просил возместить, составляла чуть больше 113 тысячи марок. Мизерная сумма по сравнению с ценою возвращённых богатств. Церковь сочла всё, что сделал этот человек, само собой разумеющимся. Мало того, его даже не пригласили на официальное торжество передачи святынь в Печорах.

По возвращении домой Штайну пришлось заложить дом, чтобы расплатиться с долгами. Он слал отчаянные письма в Москву, надеясь получить оплату за услуги. Но Патриархия молчала.

Юлиан не оставил своего друга. Он познакомил его с бароном Фальц-Фейном, который помогал попавшему в беду искателю Янтарной комнаты и перемещённых ценностей.

Но вскоре отчаявшийся и затравленный Штайн был найден мёртвым в баварском лесу, с ножевыми ранениями в грудь. Одна версия его гибели предполагала самоубийство, другая — что ему помогли это сделать, так как он нашёл тропинку для дальнейших поисков — в Латинскую Америку, куда были вывезены сокровища из России на сотни миллионов.

Чтобы после этой смерти сохранить для истории богатый архив Штайна, по совету Семёнова барон Фальц-Фейн выкупил его и отправил Советскому фонду культуры. А тот позднее передал его Государственному архиву Калининградской области, в город, где родился и провёл молодость Георг Штайн.

Собранные фермером из маленькой немецкой деревни Штелле вещи действительно были уникальны. Это богатая переписка с различными инстанциями и важные документы, 30 тысяч купленных в архивах США документальных свидетельств о министре рейха Розенберге и его «культурной политике» на оккупированных территориях. Большую ценность имеют и 50 тысяч микрофильмированных документов о разграблении нацистами российских культурных сокровищ.

На этой основе калининградский писатель Юрий Иванов написал книгу «Седьмая версия». А Юлиан Семёнов рассказал о своём соратнике и других участниках совместного поиска Янтарной комнаты и других сокровищ в документальной повести «Лицом к лицу».

…Едва закончились в Мухалатке строительные работы и процесс обживания дома, как писатель сообщил своему «альпийскому другу» в Вадуц, что ждёт его в гости в своём «таёжном убежище», на «Вилле Штирлиц».

Была и хорошая причина: передать Ливадийскому дворцу исчезнувший в 1917 году гобелен ручной работы с портретом царской семьи, подаренный иранским шахом Николаю Второму в связи с 300-летием дома Романовых. Фальц-Фейн и Семёнов выкупили его на аукционе во Франкфурте.

Барон прилетел в Крым на два дня после Москвы и Ленинграда. Юлиан с первых шагов в аэропорту окружил его вниманием и теплом, поселил в маленькой спаленке своего дома. По утрам гость загорал на террасе под персиковым деревом, довольно приговаривая: «Это место — рай небесный». Барону здесь нравилось гораздо больше, чем жить в шикарном отеле. Нравилось прогуливаться с Рыжим, помесью волка и овчарки, которого подарили писателю пограничники, слушать по утрам крик петухов.

После обеда Фальц-Фейн уезжал осматривать крымские достопримечательности. Юлиан организовал ему интересные экскурсии, включая посещение заповедника «Аскания-Нова». А по вечерам в Мухалатку на бокал вина заглядывали его друзья — актёры, виноделы, строители. Заскочила и Алла Пугачёва, недавно познакомившаяся с писателем. Общение с этими людьми доставляло огромное удовольствие миллиардеру из Лихтенштейна. В Вадуц он улетал с хорошим настроением и воспоминаниями.

Теперь Семёнов проводил в Мухалатке часть весны, лето и осень. Работал над произведениями «Аукцион», «Гибель Столыпина», «Пресс-центр», «Межконтинентальный узел», сценарием фильма «Противостояние».

…Завершая свою корреспондентскую деятельность и готовясь покинуть Бонн, Юлиан позвонил Бёнишу, с которым давно не общался. Петер из кресла главного редактора «Ди Вельт» переместился в кресло статс-секретаря правительства ФРГ. На пост он был назначен бундесканцлером Гельмутом Колем в знак признания его вклада в избирательную кампанию 1980 года и победу христианских демократов.

Затем он стал главой пресс-службы и официальным лицом тогдашнего кабинета, блистая на пресс-конференциях своим интеллектом и ярким красноречием.

Бёниш поинтересовался планами Юлиана на будущее, а потом вдруг стал жаловаться:

— Ты знаешь, у меня вроде и работа неплохая, и позиции прочные, а так хочется пожить без чиновничьих пут, без подчинения кому-то. Ведь моими приоритетами всегда были независимость и свобода. А ещё хочу часть своей жизни посвятить моему давнему увлечению — конному спорту. Я обожаю лошадей. Для меня топот их копыт — настоящая музыка.

И Петер стал рассказывать, что для немцев значат бега и ипподромы — эти центры общественной жизни, собирающие высший свет Берлина и Мюнхена. Разодетая публика на трибунах: дамы в нарядах от кутюр и элегантных шляпках и их кавалеры-денди в клубных пиджаках; ставки на тотализаторах. Всё это превращает скачки в неповторимый спектакль, полный неподдельных страстей.

— Но ты, мой дорогой друг, — сказал ему тогда Семёнов, — нужен миру, у которого так мало пассионариев, совсем в другой ипостаси. Я бы тебе доверил какую-нибудь значимую миссию в России.

В последний раз Юлиан и Петер встретятся во время визита Михаила Горбачёва в Бонн в 1989 году, куда с ним прибудет большая группа советских журналистов. И будут основательно обсуждать только одну тему — возрождение в Москве Немецкой слободы. Две ведущие газеты ФРГ опубликовали тогда развёрнутую информацию об этом проекте.

На большой пресс-конференции Юлиану не удалось задать вопрос об этом. Но по её окончании Семёнов пробился к Генеральному секретарю, чтобы спросить его, как он относится к восстановлению в первозданном виде этого уникального района столицы, где началось превращение старой Руси в европейское государство.

— Это было бы историческим событием, — ответил Горбачёв. — И вы можете рассчитывать на мою поддержку.

К сожалению, путч 1991 года и смена власти поставили на всех задумках точку.

Бёниш в это время был уже в Мюнхене. Он вернулся в индустрию печати, работал управляющим в концерне «Бурда», затем вошёл в управляющий совет концерна Шпрингера и писал свои блистательные острые комментарии для его изданий.

К осуществлению своей давней мечты Петер приблизился на рубеже ХХ—XXI веков, приняв предложение стать управляющим мюнхенского ипподрома Хоппегартен. Казалось, вот оно, счастье. Но раздался звонок из канцелярии нового избранного канцлера Герхарда Шрёдера. Юлиан со своими пожеланиями как в воду глядел. И напророчил!

Бёнишу предлагалось стать учредителем и первым председателем российско-германского дискуссионного клуба наряду с Михаилом Горбачёвым с другой стороны под патронатом президентов двух стран. Это был его шанс, и он ни минуты не сомневался в своём решении.

И не потому, что у него русские корни. Решающую роль в этом для него сыграла возможность участвовать в формировании российско-германских отношений в период развития демократии и рыночных отношений в России. Он был глубоко убеждён в необходимости всеобъемлющего примирения и партнёрства между народами двух стран.

Так родился «Петербургский диалог» — площадка для общения с Россией, форум представителей гражданского общества.

Бёниш как будто всю жизнь готовился к этому назначению. Он с юношеским азартом включился в работу, отдавая ей всю душу. Сразу определил своё кредо: диалог должен стать площадкой для обсуждения актуальных проблем и выработки предложений для их решения, а не быть пустой говорильней. И не дай бог превратиться этой важной инициативе в форум политических пенсионеров.

Он хотел, чтобы «Петербургский диалог» был не коротким и праздничным местом для дискуссий, а служил бы в течение следующего столетия делу сближения русских и немцев, укреплял высоту и глубину отношений.

В лице Горбачева Бёниш сумел найти единомышленника и надёжного партнёра. Они понимали друг друга с полуслова. Их отношения, как позднее скажет Михаил Сергеевич, отличало взаимное понимание, доверие, а в последние годы — искренняя дружба.

На первом этапе деятельности главной задачей своего детища оба сопредседателя определили поддержку молодого поколения. В результате горячих обсуждений родилось объёмное российско-германское соглашение в области молодёжного сотрудничества, подписанное в декабре 2004 года в замке Готторф в присутствии двух президентов — Герхарда Шрёдера и Владимира Путина.

Почти пять лет отдал Петер Бёниш полюбившемуся ему делу. У него в России появилось много друзей — ярких политиков, молодёжных лидеров, учёных, деятелей искусства. Он чувствовал: его работа нужна людям. И с тяжёлым сердцем вынужден был отказаться от своего поста в «Петербургском диалоге» после внезапной смерти жены Джулии.

На его плечи легли заботы о двух маленьких дочерях — четырёх и семи лет. А вскоре Петер узнал и о своём страшном диагнозе — рак. Жить оставалось всего несколько месяцев.

В память о своём первом председателе и патриархе немецкой журналистики «Петербургский форум» учредил премию имени Петера Бёниша для молодых журналистов Германии и России. Тех, кто достоверно и профессионально показывает действительность наших стран, содействует лучшему пониманию образа жизни и проблем двух народов, способствует преодолению прошлых стереотипов в печатной прессе, интернете, на радио и телевидении.

Лауреаты получают стипендию для журналистских поездок (3000 евро) и «Серебряное перо» — ручку с памятной гравировкой.

Дорогие сердцу Семёнова друзья намного пережили его. Бёниш — на 12 лет, а барон Фальц-Фейн — на целых 17 (он трагически погиб от отравления угарным газом при пожаре своей виллы «Аскания-Нова» в возрасте 106 лет).

А что же произошло в судьбе ещё одних знакомых Юлиана — представителей благородного семейства Ламбсдорфов? Хаген после объединения Германии был первым послом в Латвии, а затем в Чехии. Сегодня он пенсионер, проживает в Берлине. Этому человеку Россия должна быть благодарна за ту помощь, какую он, как любитель музыки, оказывал композитору Альфреду Шнитке для его успеха на Западе.

По стопам отца пошёл и его сын Александр. После окончания школы он изучал историю в Боннском университете, затем по стипендии Фулбрайта международные отношения в Джорджтаунском университете, где получил степень магистра истории и степень магистра иностранных дел.

Трудовую деятельность он начинал в Таллине — в представительстве фонда Наумана. Затем работал сотрудником по планированию в МИДе, пресс-атташе в посольстве Германии в Вашингтоне. Два года возглавлял отдел по связям с Россией.

Преуспел Граф Ламбсдорф младший и в политике — он член руководства Свободной демократической партии, депутат бундестага, член Европейского парламента. В интервью «Дойче Велле» он с теплотой вспоминал то время, когда в юности ездил на каникулах по СССР.

А корреспонденту радиостанции «Коммерсантъ FM» заявил: «Что касается России, в моём сердце бьются два сердца, потому что я очень люблю эту страну, её культуру, её кухню и её людей. Но правительство Путина преследует курс, направленный против Европы, против нашего постсуверенного мышления». По этому поводу Александру приходится вести острые дискуссии с российскими политиками.

Юлиан очень жалел, что перед отъездом из Бонна не зашёл попрощаться с этой семьёй. Хотел во время очередной командировки обязательно заехать. Но не успел.

Во время поездки во Францию Семёнова сразил инсульт. И три года боровшийся за жизнь писатель, мечтавший умереть как Хемингуэй, не дожил и до шестидесяти двух лет. Он скончался в кремлёвской больнице и обрёл покой на Новодевичьем кладбище в сентябре 1991 года.

…Вот уже сколько лет нет с нами Юлиана Семёнова, как и многих создателей кинолент и экранных образов по его сценариям, повестям и романам. Двадцать миллионов книг на стеллажах библиотек и полках домашних собраний в различных уголках мира — это лучшая память о мастере детективного жанра. За рубежом для одних почитателей его таланта он — «русский Сименон», для других — «русский Ле Карре» или «русский Форсайт».

В Москве улица, названная в его честь, напоминает об «одержимом Юлиане». В крымском посёлке Олива для визитов туристов и отдыхающих открыт дом-музей «Вилла Штирлица», куда не зарастает народная тропа.

Здесь продолжает жить душа великого труженика пера. Всё как при жизни писателя. Запечатлённая в фотографиях и документах биография. Предметы дальних странствий. Картины дочери. Пёсики в лампе-аквариуме — его любимые талисманы, два магнита по обеим сторонам стола как защита от негативной энергетики, курительная трубка деда.

Хозяин словно вышел на минутку, оставив на столе записку: «Скоро буду…»

Юлиан Семёнов считал, что красивее Ялты нет города в мире. Климат Крыма и его красоты давали ему вдохновение для творчества. Он любил останавливаться в отеле «Ореанда». Здесь проводил съезд Международной ассоциации писателей детективного и политического романа. Где-то рядом мечтал открыть клуб творческих встреч писателей и ресторанчик «У Штирлица».

Памятник работы замечательного скульптора Александра Рукавишникова у входа в отель напоминает, что Юлиан здесь был и творил. На его постаменте выбиты слова: «Я писал мои книги, чтобы люди поняли — в мире нет безысходности, всегда есть выход, только надо надеяться на свои силы и во всём видеть красоту».

И всё это ради России. Во имя её процветания и величия, доброго имени в мире работали его зарубежные друзья-патриоты и даже те, кого называли «антисоветчиками». Кому Юлиан верил и кого увлекал своим примером. Чтобы их тоже помнили на великой Руси.

 

Владимир Милютенко

 

 

P. S. О себе — журналист-международник, кандидат исторических наук, бывший заведующий бюро Агентства печати «Новости» и заместитель председателя правления АПН.

Фотография из Википедии за авторством DODO DODO, лицензия CC BY 2.0