Единый ресурс русскоязычных журналов и альманахов
Литературный подкаст
Увеличить
Решаем вместе
Считаете, что объекты культурного наследия находятся в плохом состоянии?
Расскажите об этом
Пн. 14:00 – 17:00
Вы здесь
No name
Рассказ
Файл: 
02_filimonov_n.zip (7.25 КБ)
02_filimonov_n.zip (7.25 КБ)
Андрей ФИЛИМОНОВ
Хорошим, но очень ранним октябрьским утром 87 года, я не спеша одевался в комнате девушек-первокурсниц общежития Томского политехнического института. Сами знаете, как это бывает, когда юность познает мир. Я совсем было изготовился к старту, но передумал и подошел к столу, на котором предполагал найти какие-нибудь остатки вчерашнего пира... Увы, не осталось даже хлеба, зато хлебные крошки были аккуратно сложены на газету «За кадры». В нижней правой части листа мой взгляд зафиксировал столбцы стихов. Я стряхнул крошки на пол и прочел следующее:
Я ухожу
твое пробужденье как сладкий сон
Звон одеколона
Шорох колбасы
Подписано: Макс Бурлюк . По дороге домой я размышлял, как это колбаса может шуршать. Это, конечно, клево звучит, но, что это значит? Поскольку я был вдумчивым юношей, музы сжалились надо мной, и строки превратились в картинку: она спит, он — герой, тихо покидающий место очередной победы, бреется в ванной, стараясь не шуметь, но нечаянно задевает бутылочкой одеколона край раковины, потом неслышно открывает холодильник; там, в серой оберточной бумаге, лежит бледная, как утро, вареная колбаса... Все это было так конгениально моему собственному настроению, что я взволновался, захотел курить, но сигарет тоже не было.
Через пару недель была скандальная литстраница в «Молодом Ленинце»: Макс Батурин, Игорь Ведерников, Алексей Михалев. Евгений Шестаков, Андрей Филимонов. Пафос и подтекст, претензия и намек. Нахлобучка сверху литконсультанту Владимиру Крюкову, который осмелился. Макс Батурин смотрелся предводителем нового поколения творцов:
Я вплываю в шарфе из шерсти
И в плаще из лавсана весь
Мне навстречу крики и жесты
И арбуз предлагают есть
Знаки препинания отсутствовали. Половина авторов между собой были незнакомы. Видимо, сказался талант составителя — в том, что есть, уловить то, что должно быть.
А потом облетели последние листья, и состоялся семинар молодых писателей в одноименной организации. Я сидел за длинным столом среди прочих обсуждаемых и ворошил рукописи.
Прочел:
Тщедушное тельце кота
я спас от ударной волны
Как плакал он и хохотал
как голову тер о штаны
И так можно писать, подумал я, утрачивая остатки юношеской невинности. Тут назвали мое имя, поднялся какой-то серьезный мужчина и стал говорить глупости о моих стихах. Думаю, они того стоили. Неожиданно оратора прервал Макс, я сразу догадался, что это он. Макс сказал: «А мне понравились стихи Филимонова. Я его не знаю, но стихи мне понравились». Несмотря на длинные волосы и круглые, как у Джона Леннона, очки, на изнеженного хиппи Макс не походил. Сумка у него даже во время заседания была надета через плечо, словно у санитара, готового кинуться куда-нибудь, как только будет нужно. (Позднее выяснилось, что в армии он был именно санинструктором).
Когда заседание кончилось, и молодые дарования, разделенные на агнцев и козлищ, расползались по домам. Макс остановил меня в вестибюле и сказал: «Поскольку мы волей наместника аллаха на земле В. Крюкова соединились на одной странице, неплохо было бы где-нибудь посидеть, посмотреть на лица...». «Налиться, в смысле, набраться?» — скаламбурил я, как умел. Что мы вскоре и проделали.
Через пять-семь лет, когда пьянство уже испортило много крови, мне пришло в голову, что Макс не пьет, а работает над собой, вдумчиво вглядывается в адские глубины дурноты, воспаряет в похмельной эйфории. Поэтому он часто менял собутыльников, или они сами не выдерживали. Последнему рабочему месту, редакции газеты «Советский учитель», посвящалось:
Даже цветочек у нас алкоголик
что же о нас-то с тобой говорить
«Нахичеванским» наполним ладони
чтобы уплыть
Или чтобы приплыть?
Но до этого было далеко. Была уютная комната на Каштаке, оклеенная вместо обоев винными этикетками и театральными афишами Юрия Фатеева, диван, полный ретро-пластинок — Эдита Пьеха, Владимир Макаров. Лариса Мондрус, «Сябры». Многие песни я услышал впервые, они были смешные, как и рассказы Макса про армию: «На втором году я служил писарем в штабе. Подходит дембель, а я — старший сержант. Что это, думаю, на гражданку сержантом пойду. Написал приказ: представить Батурина М.А. к очередному воинскому званию — старшины. Поставил полковую печать, подпись. С рук сошло». Еще особисты брали с него подписку, что он больше не будет вести дневник — не те мысли туда заносил. Дембельнувшись, засел в «научке» и переписывал от руки дореволюционные книжки футуристов и «серебрянновековцев»...
Вы вся изящество, вся женственность, вся нега.
На Вас меха и финская дубленка.
С какою грацией вы мучили ребенка,
за то, что он сжевал кусочек снега
Сейчас по телевизору показывают московских «куртуазных маньеристов», а все это было, было в Томске в 86 году. Макс часто носил свои рукописи в Томское книжное издательство, потом обнаруживалось такое:
Ах если б стать,
как осьминог пятиногим
сквозь колодцы канализации плыть
На полях примечание редактора: «У осьминога восемь ног!». Не поленился посчитать. Но Макс почти не обижался, продолжал навещать, редакционных женщин называл «тетеньками» в лицо, а главного редактора ценил за бороду и вескость суждений.
Из разговора в автобусе:
«Ну и дерьмо «Полет над гнездом кукушки!»
Это мастер печатного цеха Антонина Андревна
Каждый по норам своим расползаясь тащит кефир и буханку ржаного
В Томск приехал Майк Науменко. Волосатые и бритоголовые девушки в трепете. Майк и Макс пьют домашнее вино в служебном туалете дворца зрелищ и спорта. «Давно я в туалете не выпивал», — говорит Майк. Рассказывает о Питере, о подпольных концертах семидесятых, его любимый напиток все-таки не портвейн, а молдавский коньяк, любимый поэт — Бродский, любимая закуска — колбасный сыр. Макс посвятил памяти Науменко книгу «Сказано вам русским языком».
Жизнь моя как технический спирт
чем-то непонятно неуловимым испорчена
Еще Макс хотел вступить в союз писателей. Просто потому, что любил звания, пустячки, побрякушки. Мы устраивали в Доме Ученых «дада-концерты». Макс выходил во фраке, с нагрудными знаками «Ударнику социалистического труда»... читал:
Два дня не слал в родимый унитаз
я бытия блаженного излишков
бродил блуждал вдоль черных теплотрасс
хватал собак за теплые подмышки
Дуракам это казалось эпатажем. А в кемеровском пивбаре «Улыбка» из-за этого фрака и вовсе произошел мордобой. Что делать, люди вообще глупы, особенно, молодые девушки, особенно те, кого выбирал Макс. Возможно, я преувеличиваю. Просто они, эти девушки, все были такие непредсказуемо-страстные наяды. Одну он ездил искать в Петербург, от другой скрывался в Сосновом бору, третью сам вылавливал из тихих омутов шизофрении. Всем посвящал стихи.
Как сильно кровь по сердцу расплескалась
Я раздарил свои иммунитеты
живущим радостью
И я тебе достался
как бесполезная но редкая монета
Вспоминаются и такие нежно-насмешливые строчки:
Жидкие разгружал я топазы
был осторожен чтоб не разбились
Вот и заметил тебя не сразу
а ты хорошая и обиделась
К середине девяностых возможности маленького города были Максом исчерпаны. Он стал избегать поскучневших от возраста старых друзей, обласкивал каких-то юродивых, приходил, дыша коньяком, на исповедь в католическую церкву. То, что произошло в апреле, было последним искушением сильного поэта. Ничего хорошего здесь ему не светило. Скука, тупость, болото, черная дыра. За день до смерти он записал в дневнике: «Уехать-то можно, но вот как возвращаться?» Возвращаться было и не нужно, только не таким способом: милиция, протокол, подшитая к делу прощальная записка. Записка, где, в отличие от того стихотворения в газете, все сказано простыми словами, которых я, тем не менее, никогда не пойму.
Все осядет
и даже эта взвитая ветром пыль
просочится за двойные рамы
ляжет ровным слоем на книги открытки
карандаши в стакане
будильник старые пластинки тетради
И если я не стану бороться за каждый день
меня смахнут и забудут
так же как вытирают вездесущую пыль
