Вы здесь

Новая Готика

(О повести Игоря Аверьяна, пределах культуры и массовом сознании современного Запада)
Файл: Иконка пакета 12_shorohov_ng.zip (15.75 КБ)
Алексей ШОРОХОВ
Алексей ШОРОХОВ


Новая Готика
(О повести Игоря Аверьяна, пределах культуры
и массовом сознании современного Запада)



Возвращение Фауста

Русскую литературу можно поздравить с новым большим писателем. Во всяком случае, если судить о писателе по тому, какие он ставит перед собой задачи и как с ними справляется, в отношении новой повести Игоря Аверьяна «Из глубины багряных туч» («Москва», № 1, 2004) такие слова не будут преувеличением.
И первое, что заставляет задуматься по прочтении повести, это какая-то до сих пор еще непродуманная русскими до конца перемена в иерархии наших отношений с Западом. Ведь уже как минимум полтора последних столетия подлинно культурный Запад смотрит на Россию снизу вверх, то есть именно так, как на протяжении предшествующих полутора веков (начиная с Петра) смотрели на Запад мы.
Тургенев, Толстой, Достоевский, Чайковский, Чехов, Станиславский, Филонов, Эйзенштейн, Бунин, Рахманинов, Шолохов, Бахтин, Тарковский… Я не говорю уже о фундаментально-научном и военно-техническом гении русского народа, так ярко проявившем себя за этот период, потому что очевидно — главным и определяющим стал именно «гуманитарный прорыв» России. За ним уже все остальное.
А вспомнилось об этом вот почему: самое серьезное произведение немецкой литературы второй половины ХХ века, оказавшее к тому же огромное влияние на умы русской интеллигенции, роман Томаса Манна «Доктор Фаустус» — написан, без всякого сомнения, под громадным идейно-образным воздействием «Братьев Карамазовых» Достоевского, вплоть до прямых и даже курьезных перекличек, как, например, в сцене с «немецкими мальчиками», напрямую выведенной из «русских мальчиков» Достоевского. Так вот, если определить вкратце «задание» Игоря Аверьяна в повести «Из глубины багряных туч», то он взялся «переписать» и «переписал» (!) «Доктора Фаустуса». Русской рукой. Без всепроникающей иронии постмодернизма, без культурной усталости Запада, без капитулятивной цитатности как основного художественного приема. Повторюсь, переписал по-русски, то есть серьезно. Даже онемеченных Манном «русских мальчиков» вернул в Россию и усадил перед затухающим костерком в степи чутко и нежно внимать будущему на пороге их большой и страшной жизни.
И думаю, что даже не столько желание вернуть «интернированные» Томасом Манном культурные ценности руководило писателем, сколько совершенно отчетливая и безошибочная художественная интуиция: мы стоим на пороге качественно иного времени. Уже даже и не стоим, а вступили — в пределы Нового Средневековья.
То самое «одноразовое средневековье» немецкого фашизма, которое с помощью постмодернистской игры в своем романе пытался осмыслить Томас Манн, сегодня (при помощи военных и информационных технологий) разверзается перед человечеством уже в качестве долговременной перспективы.
Геополитические хозяева Нового Средневековья известны — их безошибочно назовет и афганский дехканин, и сербский пастух, и иракский ювелир. Однако, и Манн, и Аверьян свидетельствуют о другом: о мистическом хозяине Нового Средневековья. Именно его традиционный парфюм со стойким запахом серы, преследующий героя повести, профессора математики Тимакова, становится основным фоном повествования.
Впрочем, появляется этот запах не сразу. И здесь ничего нового. Средневековье предельно догматично, в нем в принципе не может быть ничего нового: путь к успеху (богатству, славе, власти) пролегает через смертный грех. Что и становится сделкой с дьяволом. В случае с профессором Тимаковым — это убийство одноклассника, который встал на пути юного провинциального гения в столицу. Все последующее — слава, признание, гениальные прозрения — оплачено этой ценой! По мере того, как дьявол исполняет свои условия, «сернистый душок» усиливается, и, получив все обещанное, профессор Тимаков однажды исчезает из своего номера в отеле, оставив по себе только густой запах серы. Куда именно он исчезает, уточнять не хочется.
Разумеется, все это не сопровождалось мерцанием свечей, вытопленных из сала христианских младенцев, и манускрипты с готической вязью не удостоверялись кровью подписавшегося. Новейшее время может позволить себе обходиться без этой архаики. Тем более профессору математики. Но сути дела это не меняет.
У профессора Тимакова в повести есть и предшественник, зафрахтованный дьяволом немногим раньше. Это лорд Литтлвуд, тоже математик, профессор, нобелевский лауреат. Как сообщает внучка лорда: «что-то его мучило…я знала, что у него есть какая-то тайна, нехорошая тайна… что-то из молодости». Лорд исчезает в серных парах немногим раньше Тимакова.
Характерна и область творчества обоих — теоретическая математика, пытающаяся овладеть пространством и временем, то есть по сути та же средневековая алхимия и кабалистика, разве что приодетая в современный цивилизованный смокинг.
В повести есть восхитительные, удивительно свежие и нежные страницы, посвященные школьной любви Тимакова, его малой родине — священным камням Приазовья, Океану (Морю), и т. д. Все это, без сомнения, делает ее автора законным правопреемником традиций высокого русского реализма. Однако основной, онтологический нерв повести «Из глубины багряных туч», на мой взгляд, пролегает именно здесь — в предчувствие Нового Средневековья и, соответственно, в реанимации его главных «фаустовских сюжетов»: сделке с дьяволом и борьбе с ним же.
Пределы культуры

И здесь нам придется немного отвлечься от повести Игоря Аверьяна, потому что вопросы, которые возникают после ее прочтения, настоятельно ставит перед нами само наше время — время Нового Средневековья. Необходимо определиться, и вот почему — как мы все непременно должны были заметить, в последние двадцать лет русскую литературу в каком-то смысле «захлестнула» волна так называемой «религиозности». Я это слово употребляю отнюдь не в отрицательном смысле, и пока говорю не о «качестве», а лишь о количественном определении.
В самом деле, сегодня сложно представить себе даже мало-мальскую подборку стихов, где бы несколько раз не употреблялись слова «Господь», «Богородица» и другие, характеризующие именно религиозное сознание. Ситуация для русской (= религиозной = православной) культуры совершенно естественная. Однако необходимо помнить и то, что Новое Средневековье наступило для нас после периода Нового Варварства, то есть после семидесяти лет атеистического одичания. И, соответственно, те границы, те нормы русской культуры, которые совершенно естественно ощущал XIX век, не позволяя смешивать культуру и религию, философию и богословие, художественную фантазию и Божественное Откровение — эти границы сегодня оказались размытыми до последней степени. О чем в немалой степени свидетельствует, например, дискуссия о последних поэмах Юрия Кузнецова, развернувшаяся незадолго до смерти поэта.
Голос Церкви в этой дискуссии практически не звучал. И не потому, что тема ее была не важна, просто сама дискуссия (как и поэмы Кузнецова) взволновала (и волнует) только очень небольшой круг людей, профессионально связанных с литературной деятельностью. Потому что на все остальные сферы жизни, и это давно пора признать, современная литература сегодня не воздействует. Если бы на основе поэмы Кузнецова «Путь Христа» сделали бы, например, телеспектакль или сняли мультфильм, и показали это по одному из центральных каналов, можно не сомневаться — реакция Церкви и верующих была бы совершенно иной. Достаточно вспомнить пример с показанным по НТВ фильмом Скорсезе «Последнее искушение Христа», где тоже «вольно» и «художественно» переосмысливается (а, по сути, опровергается) Священное Писание. Поэму же Кузнецова (и, соответственно, дискуссию о ней) попросту не услышали.
Однако прецедент есть, и его необходимо рассмотреть. Случай с дискуссией вокруг поэмы Кузнецова «Путь Христа» и стал примером такого смешения культуры и религии, художественного вымысла и Откровения, характеризующим непростой переход от Нового Варварства к Новому Средневековью.
Дело в том, что культура всегда заимствовала и будет заимствовать у религии образы, сюжеты и категории. Она на это просто обречена, потому что культура — это сугубо человеческое делание, и ее главная проблема — человек. Религия же (дословно) — это связь человека с Богом, то есть опять же — очень значительная часть собственно человеческой жизни. И что касается одного участника этого «диалога» (человека), то все его переживания, мольбы и т. д. совершенно естественно в художественном слове становятся частью человеческой культуры. Однако у этого «диалога» есть и другой Участник, Который даровал человеку сам способ диалога с Собой, то есть религию, а она существует благодаря Божественному Откровению: Священному Писанию (Ветхому и Новому Завету) и Священному Преданию (учению Отцов Церкви). И это уже не является частью сугубо человеческой культуры, потому что хотя и создавалось через людей (святых и пророков) и для людей, но создавалось непосредственно Богом, одной из Его ипостасей — ипостасью Святого Духа. И домышлять или дописывать что либо именно здесь — это все равно, что переделывать написанное Богом (этим, кстати, и занимался отлученный от Церкви Толстой, затеяв свое «евангелие»).
Кузнецов «евангелий», слава Богу, не писал, поэма «Путь Христа» (а именно она вызвала наибольшие претензии, так как «Сошествие во ад» — это всего лишь очередная, вслед за Данте, попытка разделаться со своими политическими оппонентами) — так вот, поэма «Путь Христа» остается только поэмой, и на статус богослужебной литературы не претендует. Максимум, она свидетельствует о характере веры во Христа самого Кузнецова, а точнее о характере исканий веры (так как наиболее «еретический» эпизод поэмы с сектой ессеев, у которых якобы учился Христос, по большому счету попросту смешон: чему мог научиться Всеведущий Бог у человеческих мудрецов?). Тем не менее, в ситуации крайней послесоветской размытости границ между культурой и религией, фантазии Кузнецова могли быть многими сочтены за некое «новое откровение», и опять-таки могли кого-то сбить с толку. Именно это и вменяли в вину поэту его критики. Их оппоненты, в силу того же нечувствия границ между культурой и религией, решительно взялись отстаивать право человека взывать в стихах ко Господу, не понимая, что этого права у человека никто и не отбирал (за исключением социалистической цензуры).
И все же сам факт возникновения такой дискуссии я считаю чрезвычайно важным — он говорит о том, что период послесоветской бесформенности и размытости заканчивается. Уже сама наша литература (а что такое критика, как не самосознание литературы?) настоятельно желает определить свои границы в новом для нее миропорядке, а в более широком смысле это касается нашей культуры в целом. И она просто обречена в ближайшее время сделать это, потому что Средневековье есть не что иное, как четкая и предельно ясная картина мира с жесткими и незыблемыми границами, со взаимосвязанными, но не смешивающимися сферами бытия, подчиненными единому целому. А уж эпоха Нового Средневековья (учитывая возросшее техническое могущество) — такой четкости и определенности требует еще в большей мере. Политологи Запада уже назвали XXI век «веком религиозных войн», и послесоветская Россия, вступая в него, как это уже и раньше нередко бывало, оказывается сегодня явно не в выгодном положении между предельно отмобилизованным в своем неоязыческом сатанизме Западом и сохранившим свои средневековые институты фундаменталистским Востоком. Следовательно, Россия как Православная Цивилизация должна отструктурировать себя в самые сжатые сроки, от этого напрямую зависит ее выживаемость в ХХI веке. Причем это нужда не только православных народов России, но и всех (в том числе и мусульманских), ведь и они до сих пор могли жить и свободно развиваться только благодаря сильной и хорошо отструктурированной Православной Цивилизации — не подавляющей, а защищающей их (примеры 1812 или 1941 гг.).


В плену своих фобий

Однако вернемся к повести Аверьяна — действие ее происходит на Западе, в английском городке Батсуотере «на берегу Океана», куда «на международный конгресс по синтемологии» съезжаются математики со всего мира. В том числе и основатель этого направления в теоретической математике — наш соотечественник профессор Тимаков. Благодаря тому, что воспоминания профессора Тимакова постоянно переносят его на берега родного Азовского моря, в годы детства и юности, на страницах повести время от времени завязывается хотя и неявный, но довольно напряженный культурный диалог: Запад — Восток. Особую остроту ему добавляет социальный контраст: известный русский ученый, представитель элитарного направления современной науки и заурядный английский бармен, добрый малый Микки, кому в повести отводится роль выразителя массового сознания современного Запада.
Поначалу кажется, что Микки выражает мнение «простого человека вообще», которого инстинктивно пугают все «эти непонятные математики», к тому же — один за другим исчезающие из действительности в облаках серного дыма. «Говорят, дьявол его залапал» — без обиняков отзывается он об исчезнувшем нобелевском лауреате лорде Литтлвуде. А в конце повести и вовсе провозглашает о создании общественной организации «Мир без математиков». Но писатель уточняет — это мнение именно западного человека: «… Вот русские изобрели ракету с искусственным интеллектом. Ужас ведь, а?! На вас, маленького, беззащитного человечка из мяса и жилочек, несется механический монстр на ядерной тяге, начиненный атомной или водородной бомбой, да еще с искусственными мозгами, которых не заморочишь!..»
И дело здесь даже не в том, что ракета — «русская», а в том, что Игорь Аверьян как писатель-реалист совершенно объективно показывает на этом примере нынешнее состояние западного массового сознания, которое цементируется сегодня только одним — страхом. Запад уже давно живет в плену своих фобий! С тех пор, когда ситуация «Бог умер!» стала общим местом не только западной философии, но и реальным фактом психической жизни подавляющей части западного человечества, скрепляющий центр этого мира («Солнце, к которому мы были прикованы цепями» — по выражению Ницше) перестал ощущаться массовым сознанием как таковой, и страшная центробежная сила стала дробить и распылять в пространстве такие традиционные институты христианского общества, как семья и нация (большая семья), под угрозой оказалось само существование национальных государств Запада. Единственное, что могло сплотить на какое-то время и хотя бы внешне объединить предельно индивидуализированное и атомизированное сообщество потребителей — это страх. Страх перед «советской угрозой», «нашествием инопланетян», «полтергейстами», «экологическими и техногенными катастрофами» и т. д. Достаточно даже краткого знакомства с западной масс-культурой последних 20-30 лет, чтобы встретить основные фобии, с помощью которых западное человечество пытается сплотить самое себя. Безусловно, что создание такой «атмосферы страха» является одной из форм государственного террора — тотального информационного террора государства и наднациональных государственных элит против своих же граждан, для достижения неведомых этим гражданам целей (например, получения чудовищных сверхприбылей за счет новых заказов военно-промышленному комплексу, и т. п.). Об этом много написано самими же философами и политологами Запада (одна из самых последних публикаций — «Смерть Запада» П. Бьюкенена).
Тем не менее, нас здесь интересуют не столько тоталитарные практики современного информационного общества (ситуация-то эта существует уже достаточно давно), сколько другое — геополитический Запад сегодня отнюдь недвусмысленно провозглашает свое настоящее, а также ближайшую историческую перспективу «эпохой Нового средневековья». Но точнее будет, как мне думается, этот период назвать Новой Готикой. И вот почему.
Не так давно на экраны вышел американский фильм «Готика». Не буду пересказывать сюжет фильма — он достаточно типичен: нечто среднее между психоаналитической драмой и ужастиком. Важнее само название: сумеречные блуждания души главной героини фильма, мужеубийцы, а в прошлом преуспевающего психиатра, темные подвалы и лабиринты ее подсознания очень удачно, на мой взгляд, названы авторами «Готикой».
Так нередко бывает в истории, что какое-либо заурядное явление культуры обретает вдруг статус символа своего времени. В случае с этим очень средненьким фильмом дело обстоит именно так, и позволяет нам говорить о феномене готического сознания, реанимированного на современном Западе. Специфика его в том, что «готика» — это хотя и составляющая Средневековья, однако весьма своеобразная, и именно она ассоциируется с понятиями «мрачного средневековья», «охоты на ведьм» и «святой инквизиции» (в отличие от, например, «раннего» или «высокого» Средневековья).
И та восставшая из пепла забвения Новая Готика, которую мы сегодня наблюдаем в геополитике — «великая инквизиция» в лице США и их пресловутая борьба с мировым терроризмом («охота на ведьм») — была бы невозможна без реанимации готического сознания как основной доминанты в массовом сознании современного западного мира. Помня о механизмах воздействия на массовое сознание («информационный террор»), отныне несложно и угадать, куда в следующий раз опустится «молот ведьм» — достаточно проследить географию недавних перемещений голливудских суперменов и «спасителей человечества»: Куба, Северная Корея… До этого на заднем фоне борьбы Запада с «врагами рода человеческого» мелькали Сербия и Ирак. А в последнее время, все чаще виртуальным полем битвы за «будущее человечества» становится начиненная ядерным оружием и малоуправляемая постсоветская Россия…
Надо, разумеется, отдавать себе отчет в том, что за минувшие пятнадцать лет дембольшевизма в России Запад достаточно активно пытался и у нас создать благоприятные условия для формирования готического сознания, внедряя те же образцы транснациональной масс-культуры и выстраивая через либеральные СМИ ту же безотказную систему «информационного террора». Однако очевидная неудача этого проекта, что вынуждены сегодня признать уже и его заказчики, и исполнители, обусловлена удивительно стойким русским национальным менталитетом, точнее — его православной образующей. Именно осознание этого исторгло у известного русофоба и политолога Збигнева Бжезинского нечаянное признание: «После падения коммунизма, наш главный враг в России — русское Православие». Согласитесь, больше похоже на вопль отчаяния. Впрочем, отдает еще и традиционными для Запада спесью и «невежеством» (выражение Пушкина) по отношению ко всему незападному, ведь чтобы понять всю обреченность попыток формирования у русских готического сознания, достаточно знать тот простой факт, что Средневековье в России и на Западе было качественно разным, и если в одной части христианского мира царила мрачная готика с Дюрером и Босхом, где основатели «монашеских орденов» и неугомонные «святые отцы» регулярно отправляли на костер сотни тысяч «ведьм, колдунов и евреев», то в другой — небесно-синий Андрей Рублев, божественный Дионисий и такие тихие смиренножители, как Сергий Радонежский и его многочисленные ученики.
Таким образом, выяснилось, что готическое сознание нельзя навязать там, где его не было, а можно только реанимировать там, где оно когда-то было. Впрочем, геополитические заказчики Новой Готики постарались и из этого извлечь выгоду, и вытащив из запасников траченную молью «советскую угрозу», мгновенно перекрасили ее в «русскую». По принципу: если «русских» не удалось включить в общее поле западного массового сознания с его вездесущими фобиями, значит, русские будут по-прежнему питать собою одну из самых стойких и многовековых его фобий — русофобию. Достаточно сегодня побывать в любой из западных стран, чтобы совершенно отчетливо это осознать — современный образ России, который создают международные СМИ, это образ бандитской страны, населенной дикими и свирепыми людьми. Этот же образ, поняв, что он востребован на Западе и хорошо оплачивается, старательно поставляют заграницу и наши либеральные писатели — все эти, как я их называю, «господа нате-с»… ( — Хочите против коммунистического режиму? Нате-с… — Хочите русского сексу и извращений? Нате-с… — Хочите грязи и ужасов про русских? Нате-с…) Поэтому отнюдь неслучайна реакция немецких газет на сорокиных и всю эту «ёпэрэсэтэ-кампанию», направленную министерством печати на книжную выставку во Франкфурт: «Бандитская Россия привезла бандитскую литературу!» Извиняйте, уж чего заказывали-с…
Но, слава Богу, в России сегодня создается не только «заказная» литература, и новая повесть Игоря Аверьяна, послужившая поводом для всего этого разговора — тому подтверждение. И здесь нельзя не упомянуть об одной из самых важных культурно-исторических интуиций автора повести «Из глубины багряных туч». Как мы помним, Средневековье знает два основных «фаустовских» сюжета: сделка с дьяволом и борьба с ним. Так вот, борьбу с ним, правда, по всей видимости уже запродав нечистому свою душу, один из героев повести, лорд Литтлвуд, начинает как… «борьбу с параллелепипедами», т. е. с готической организацией пространства, которую он считает несомненным изобретением дьявола, и даже залогом его неизбежного торжества над человеком до тех пор, пока тот, как в стальных тисках, находится внутри этого царства прямых углов и параллелепипедов. И что же, объявив войну дьяволу, сей английский аристократ выстраивает для себя дом без единого угла, странно напоминающий… купол православного храма! И это — решающий образ! Ведь в нем говорится не только о военно-техническом, но и о культурно-историческом (в данном случае, архитектурном) противостоянии Русского Средневековья Западноевропейской Готике. В этом же образе заключен и символ наших будущих побед в недалеких уже противостояниях эпохи Нового Средневековья, именно там, под куполом православного храма суждено собраться пока еще очень разрозненному и безначальному русскому миру. И очень важно, что XXI век в нашей литературе начинается с напоминания об этом.
100-летие «Сибирских огней»