Вы здесь

О «сакральном» хаосе в литературе

Апрельские тезисы
Файл: Иконка пакета 10_yarantsev_oshvl.zip (11.99 КБ)
Владимир ЯРАНЦЕВ
Владимир ЯРАНЦЕВ

О «САКРАЛЬНОМ ХАОСЕ» В ЛИТЕРАТУРЕ
Апрельские тезисы

1.
В памятный для «Сибирских огней» 1928 год многажды клятые «Настоященцы» возмечтали переделать сибирскую литературу. Радикально. За год-два. Чтобы никаких «выдумок», только «факты». Спустя два года А. Курса и Ко прогнали.
Однако дело их не умерло, и с 1930 года «СО» было не узнать — сплошная «литература факта», как и завещал «великий Родов» (один из вождей и идеологов РАППа и СибАППа, живший и работавший в Новосибирске в 1926 — 27 гг.). Тексты журнала вместе составляли один огромный очерк-репортаж со строек социализма, написанный писателями-ударниками, мобилизованными в литературу. За подробностями и «актуальностями» скрывалась скорозабываемая, как сводка радионовостей, печатная продукция.
И только к концу 30-х, благодаря пропаганде монументального реализма и романов-эпопей, была реанимирована художественность. Пусть и на уровне 80-х годов ХIХ века.

2.
Идеология не может быть прививкой к художественности. Надо с большой осторожностью обращаться с политическим концептом и продуктом. Даже если он являет собой верх истины.
Кроме того, что истина всегда относительна, она еще и очевидна. Если азбучные истины всерьез руководят писателем, то вместо художественного произведения получится иллюстрация к готовому интеллектуальному продукту. Писатели, бойтесь заранее обдуманных намерений.
Чтобы писать хорошо (не то же, что гладко), надо забыть о прописных истинах. Почувствовать себя целинником в литературе. Или Адамом — изгнанником из Рая, где живут на всем готовеньком.

3.
М. Шолохов «Тихого Дона» взял в герои огромного романа человека, которому на последней полуторатысячной с гаком странице еще только открывается подлинная жизнь. Хоть и под «черным солнцем».
Мелехов — не Шолохов, несмотря на схожесть фамилий. Автор «Поднятой целины» во второй книге романа (1960 г.) знал, что его Давыдов будет делать то же, что и в первой книге (1932 г.): строить колхоз. Любой ценой.
Так колхоз стал главным героем произведения, рассказывающего совсем о другом. Не о детище амбициознейшего в те годы Сталина, а о людях, казачьем мире, вынужденном жить в навязываемых условиях.
Что может быть поучительней: писатель, запретивший себе искать. Начавший свое творчество Мелеховым-искателем истины, казачьим Эдипом, и закончивший его Давыдовым, жаждущем таких «Эдипов-мелеховых» сделать колхозниками.

4.
Л. Троцкий написал в 1923 году: «Чтобы снова сообщить гибкость и ловкость французскому языку, нужна… новая большая революция».
Им, революционным диалектикам, совершившим невозможное, виднее. Сменить идеологию, власть, страну, чтобы писатели писали лучше — такому литературоцентризму позавидует любая Франция.

5.
Но вряд ли могли появиться в СССР
Вс. Иванов, Б. Пильняк, И. Бабель, Л. Леонов, Ю. Олеша, А. Фадеев, М. Булгаков, если бы не Октябрьская революция.
Но их не было бы и по другой причине: если бы Л. Троцкий с А. Воронским, «Перевалом» и «Серапионами» не защитили «пильняков» и традиции дореволюционной литературы вообще от наскоков РАППа. Удивительно, но революционнейший Лев Давидович отстаивал, казалось бы, противоположное: «Пролетарской культуры нет и не будет… Пролетариат взял власть именно для того, чтобы навсегда покончить с классовой культурой и проложить пути для культуры человеческой».
(Нужна ли была эта «власть», если «пути для культуры человеческой» и без нее торила русская классика, «золотая» и «серебряная»?)
Оказывается, революционность и консерватизм понятия диалектические. Не они критерии художественности литературы. Главное в искусстве — само искусство, его феноменальность живого организма.

6.
«Горячая» революция и «холодный» консерватизм — инь и янь эволюции искусства. Они нужны, как смена времен вечно живой природе.
Расти, значит, обрекать себя на болезни — вирусы, микробы, инфекции и проч. Но и не расти нельзя: слишком долгая законсервированность вредит не росту, а всему организму.

7.
Нам, с периферии «большой литературы» удобно наблюдать за столичными «большаками». В резервации они находятся или, наоборот, в оазисе, решить так и не можем.
Дело в другом — проблеме замкнутых литературных пространств. Когда-то Н. Ядринцев утверждал, что наиболее литературно плодотворными являются как раз лит. окраины, приводя в пример Гоголя: «Тарас Бульба» как «высокохудожественное произведение… возможно было только благодаря изучению и знанию областной истории».
Мы можем приплюсовать к полтавчанину Гоголю киевлянина Булгакова, дончанина Шолохова, одесситов Бабеля, Олешу, Ильфа-Петрова, Багрицкого. Не подкачали и сибиряки: Вс. Иванов, Сейфуллина, Пермитин… О всех них узнали только потому, что они оказались в Москве. И оставались ярко выраженными «областниками» (Остапа Бендера тянет в Черноморск и на румынскую границу, Степа Лиходеев в мгновение ока переносится в Крым, бабелевские конники рубятся в польской Украине и т.д.)

8.
Сейчас по-другому. Ставший москвичом\петербуржцем, писатель словно надевает униформу среднепостмодернистского текстослагателя. Начинает писать такой индивид вроде бы от себя, а потом от имени «прикольного» мифолого-иронизма с густыми эротическими зарослями вдоль сюжета. Герои время от времени ныряют в кусты секс-эпизодов, чтобы вернуться в сюжет полово-удовлетворенными и, следовательно (по законам физиологии), литературно вялыми.
Рад бы такой зависимый писатель выбраться из аморфного, как половая слизь, п-модерна, да никак. Как пелевинский Петр Пустота, который так и не узнал, в каком времени-пространстве он живет.

9.
Смотрим, читаем, негодуем, глядя на «столичных». А своих прорех не замечаем. На противоходе от «ихних» излишеств, изобрели свой провинциальный «голый реализм». Подставь в нем вместо выдуманных фамилий настоящие, сотри в сюжетах и образах скудную замазку вымысла с редкими эпитетами и метафорами, — и увидишь «голый» очерк или сегодняшнюю газету.
Вроде «как в жизни», а скучно. Будто тебя силком забросили на ржавой машине времени в советские 50-е годы.

10.
Производство и потребление «сырого» лит. продукта плодит флегматиков как нацию. Глаза пишущего и читающего соловеют и заплывают жирком скуки. Кровь в жилах движется медленно, культивируя вялость и «диванное настроение».
Современные Боборыкины и Потапенки приучают редеющую читательскую массу к размеренно-стерильному, как рацион лежачего больного, лит. питанию.
Писатель, смени питание. Знай, что викинги-берсерки, эти поэты и прозаики битвы, грызли щиты перед тем, как опрокинуть самодовольного противника. Скальды питались медом великана Суттунга, а рифмоплеты — калом Одина («Младшая Эдда»).
Писатель, стань для начала вегетарианцем. Агата Кристи любила яблоки, и потому стала классиком детектива. Гоголь любил печеные яблоки (по-французски pomme de terre — «земляные яблоки») на раскаленных углях, и стал классиком фантастического реализма. Зато Булгаков, любивший пельмени и суп из курочки, остался лишь журналистом в прозе.
То же и с Крыловым, любившим скоромное, и потому ставшим классиком морализаторской басни. И с Державиным — одописцем плотоядной «жизни званской», который стал не губернатором, а нечаянным «вгробсходяблагославителем» «шампанской» поэзии Пушкина.
Писатель, знай свою диету.

11.
Со времен В. Зазубрина немосковские писатели не привыкли бороться с балластом-сырьём в своих произведениях. Спустя 80 лет, ей-богу, начинает казаться, что этот «сырьевизм» — природно-сибирская лит. черта.
Неужто мы, сибиряки, обречены на литературу только видимой реальности?
Неужто только Хори и Калинычи наших палестин — таежники и крестьяне, сильно пьющие обыватели и малопьющие «чудики» в тренировочных штанах — могут быть героями наших романов и рассказов?
Вечно ли нашим прозаикам (поэты — особая субстанция) оставаться на уровне 80 — 100-летней давности, то есть слегка тронутого художественным пером краеведения?

12.
М. Горький писал о «Большом аргише» М. Ошарова: у него «Этнография так плотно сращена со всей тканью романа, что я затрудняюсь: что и где можно сократить? И даже возникает сомнение: надо ли сокращать, как будто надо, но жалко». Пусть не выглядит натяжкой, но это весьма точная характеристика всей сибирской литературы. Махровейший первобытнейший реализм, а «сокращать жалко».
Сибирская литература обречена на реализм, как пожизненно заключенный на свою одиночную камеру?
А ведь и впрямь, декадентство не привилось в сибирской прозе (поэзии он даже полезен). И по причинам не идеологическим, а «толстокожим».

13.
Нужно посмотреть на литературу Сибири исторически и геронтологически. Литература у нас молода, даже юна. И при этом стара, как при болезни раннего старения.
Одинокой «вершиной в пустыне сибирской словесности», говоря пушкинским слогом, стоит у нас П. Ершов, вдохновленный пушкинскими же сказками. Малыми холмиками возвышаются И. Кущевский, родной лит. брат Н. Помяловского и И. Омулевский — лит. племянник Н. Чернышевского.
А. Новоселов, Г. Гребенщиков, Вяч. Шишков, увлекшись старообрядцами, Беловодьем и ватажной «зыковщиной», вмиг стали классиками едва народившейся «сиб. литературы». Так у нас появилась литература без юности, но со всеми признаками старости.
Литература с небогатым прошлым и непредсказуемым будущим — это сибирская литература.

14.
В 20-е верили в революцию, В. Зазубрина и С. Родова.
В 30-е верили в «большое кочевье»,
Л. Мартынова и А. Высоцкого.
В 40-50-е верили в «производственный роман», «Хребты Саянские» и молодого
С. Залыгина.
В 60-80-е верили, от В. Астафьева до
Н. Самохина и В. Сапожникова, в нравственность, облеченную в литературу, «правильный строй» государства и человека.
В 90-е верили в то, что не надо торопиться расставаться с прошлым, а сами уходили в непролазное прошлое первых веков евразийства.
Итог: надо верить в саму литературу, в «податливость» русского слова, генетически предрасположенного к шедеврам, а не обслуживанию идеологий.

15.
Сибиряки в литературе, мы так и не преодолели своего подросткового периода. Остались «(советскими) народниками», по выражению Л. Троцкого, но «без традиций старого народничества». «Попутчиками» тенденций, идущих с запада нашей страны и еще западней.
Сопротивляясь «ихнему» постмодернизму, мы и правы, и не правы.
Правы потому, что более здравомыслящи, глядя на безумства запертых в резервации\оазисы столичных писателей, больных виртуальностью.
Неправы, целиком отвергая их поиски точек соприкосновения реального и нереального. Ибо мир неизбежно утончается благодаря супертехнике, резко сокращающей дистанции: временные, пространственные, социальные (между олигархом и неолигархом расстояние длиной в удачу, которую теперь так модно желать кстати и некстати).
Мир становится легко переворачиваемым с ног на голову, а это и есть главный признак постмодерна.
Увы, придется добавлять толику постмодерна в «пушнину» своей прозы.

16.
И это уже происходит.
Стоило В. Ломову увести героев своего «Мурлова» в подвал краеведческого музея (насущнейший символ лит. дня!), и пространственно-временной континуум романа небывало расширился. Герои начали переходить из главы в главу так же легко, как в свое недавнее прошлое, так и в гомеровскую античность.
В «Солнце слепых» герои из настоящего также непринужденно осваивают акваторию Атлантики времен англо-испанского пиратства.
В «Архиве» уже выстроена целая историческая вертикаль высотой почти в 200 лет, считая от А. Суворова.
Главное тут — простор. Героям — для поиска, ошибок и открытий, писателю и читателю — для воображения и мысли. «Гибкость и ловкость» языка — условие и причина гибкости писателя.
Нельзя сбрасывать с «парохода» нашей литературы и Ю. Булатова-прозаика. Его последние романы — вызов чинному реализму и консервативным вкусам. Но его лит. опыты по переключению сознания и бытия в иные измерения внутреннего и внешнего мира героев, сила и яркость его дерзкой, на грани безумия и графоманства, прозы впечатляет. Пусть воображение тут еще опережает мысль. Но читатель — читает, любопытствует. А это уже много.

17.
Если для нашей (сибирской) прозы дозированный постмодернизм еще в новинку, то «там» от этого, похоже, устали.
Н. Иванова строит свои «Ноябрьские тезисы» (Знамя, № 11, 2005) на сопоставлении прозы «фикшн» и «нонфикшн». За которым скрывается уже бесклассовое противостояние «(пост)модернизм» — «реализм». Незаметно, путем нескольких мысленных ходов, едва ли не лучший наш литературный критик подготавливает примирение «классовых врагов». Литература реальности и вымысла должны объединиться в нечто тотально реальное. При сохранении художественности, то есть вымысла и «изящества» языка. Произойти это историческое слияние «фикшна» с «нонфикшном» должно эссеистически, то есть за счет полной свободы «авторской точки зрения». Но в рамках невымышленного.
Такая «эго-проза» обязана выполнить важную миссию. Она должна соединить «расползающиеся края культуры и цивилизации». И к тому же, парадоксальным образом, сделать автора «мифотворцем». Да еще и «магом» (от «образ» — i-mag-e).

18.
Все это красиво. Но есть одно большое «но». Такие авторы-эссеисты — «товар» штучный. Они — достояние культуры, что шире, чем литература. Отменный лит. вкус и «интеллектуальный артистизм» — скорее идеал, чем норма. Н. Мандельштам и Э. Герштейн, упоминаемые Н. Ивановой — уже история. Н. Горланова и В. Букур, Т. Толстая с пожизненным клеймом «Кыси» на своей прозе, заграничный ныне М. Эпштейн. Не густо для Москвы, набитой гуманитариями под завязку.

19.
Подлинный артистизм — в осознании широты «литературного поля». Либеральная Н. Иванова, интервьюируемая «почвенной» «Лит. Россией» — очевидный пример такой артистичной широты. «Глубокое дыхание» литератора зависит и от разнообразия его лит. запросов и интересов, и от «непростых пересечений и изменений в сфере родной речи» — конец цитаты из «Лит. России».
И никакой идеологии. Артистизму не вреден и здоровый максимализм, когда «критический уровень» «Невесты Букера» (новая книга Н. Ивановой) открыто зашкаливает за границы литературы: «в ТВ, кино, театр и прочее». Если для пользы дела, то можно.
Вот и «почвенный» В. Бондаренко, назвав свою недавнюю книгу «Пламенные реакционеры» расширяет лит. поле патриотической литературы безгранично. Так что и на «поле» либералов вторгается. К «красному», «  белому» и «русскому» («красный» и «белый» — не «русские»?) «ликам патриотизма» причислены тут неизлечимый авангардист Э. Лимонов, «трагический рационалист» Д. Галковский, «латентный постмодернист» Ю. Кузнецов, «национальный упырь» Ю. Мамлеев.
«Сакральный хаос» этой книги — другое имя эссеистического артистизма. Н. Иванова и В. Бондаренко, пламенный либерал и пламенный реакционер, — два лика священного русского хаоса в современной литературе.

20.
В Сибири до такого «двуличия» еще далеко.
Что же делать?
Говорить, писать, искать.
Свою тему, свое слово. Свою лит. диету.

100-летие «Сибирских огней»