Вы здесь
О «сакральном» хаосе в литературе
Владимир ЯРАНЦЕВ
Апрельские тезисы
В памятный для «Сибирских огней» 1928 год многажды клятые «Настоященцы» возмечтали переделать сибирскую литературу. Радикально. За год-два. Чтобы никаких «выдумок», только «факты». Спустя два года А. Курса и Ко прогнали.
Однако дело их не умерло, и с 1930 года «СО» было не узнать — сплошная «литература факта», как и завещал «великий Родов» (один из вождей и идеологов РАППа и СибАППа, живший и работавший в Новосибирске в 1926 — 27 гг.). Тексты журнала вместе составляли один огромный очерк-репортаж со строек социализма, написанный писателями-ударниками, мобилизованными в литературу. За подробностями и «актуальностями» скрывалась скорозабываемая, как сводка радионовостей, печатная продукция.
И только к концу 30-х, благодаря пропаганде монументального реализма и романов-эпопей, была реанимирована художественность. Пусть и на уровне 80-х годов ХIХ века.
2.Однако дело их не умерло, и с 1930 года «СО» было не узнать — сплошная «литература факта», как и завещал «великий Родов» (один из вождей и идеологов РАППа и СибАППа, живший и работавший в Новосибирске в 1926 — 27 гг.). Тексты журнала вместе составляли один огромный очерк-репортаж со строек социализма, написанный писателями-ударниками, мобилизованными в литературу. За подробностями и «актуальностями» скрывалась скорозабываемая, как сводка радионовостей, печатная продукция.
И только к концу 30-х, благодаря пропаганде монументального реализма и романов-эпопей, была реанимирована художественность. Пусть и на уровне 80-х годов ХIХ века.
Идеология не может быть прививкой к художественности. Надо с большой осторожностью обращаться с политическим концептом и продуктом. Даже если он являет собой верх истины.
Кроме того, что истина всегда относительна, она еще и очевидна. Если азбучные истины всерьез руководят писателем, то вместо художественного произведения получится иллюстрация к готовому интеллектуальному продукту. Писатели, бойтесь заранее обдуманных намерений.
Чтобы писать хорошо (не то же, что гладко), надо забыть о прописных истинах. Почувствовать себя целинником в литературе. Или Адамом — изгнанником из Рая, где живут на всем готовеньком.
3.Кроме того, что истина всегда относительна, она еще и очевидна. Если азбучные истины всерьез руководят писателем, то вместо художественного произведения получится иллюстрация к готовому интеллектуальному продукту. Писатели, бойтесь заранее обдуманных намерений.
Чтобы писать хорошо (не то же, что гладко), надо забыть о прописных истинах. Почувствовать себя целинником в литературе. Или Адамом — изгнанником из Рая, где живут на всем готовеньком.
М. Шолохов «Тихого Дона» взял в герои огромного романа человека, которому на последней полуторатысячной с гаком странице еще только открывается подлинная жизнь. Хоть и под «черным солнцем».
Мелехов — не Шолохов, несмотря на схожесть фамилий. Автор «Поднятой целины» во второй книге романа (1960 г.) знал, что его Давыдов будет делать то же, что и в первой книге (1932 г.): строить колхоз. Любой ценой.
Так колхоз стал главным героем произведения, рассказывающего совсем о другом. Не о детище амбициознейшего в те годы Сталина, а о людях, казачьем мире, вынужденном жить в навязываемых условиях.
Что может быть поучительней: писатель, запретивший себе искать. Начавший свое творчество Мелеховым-искателем истины, казачьим Эдипом, и закончивший его Давыдовым, жаждущем таких «Эдипов-мелеховых» сделать колхозниками.
4.Мелехов — не Шолохов, несмотря на схожесть фамилий. Автор «Поднятой целины» во второй книге романа (1960 г.) знал, что его Давыдов будет делать то же, что и в первой книге (1932 г.): строить колхоз. Любой ценой.
Так колхоз стал главным героем произведения, рассказывающего совсем о другом. Не о детище амбициознейшего в те годы Сталина, а о людях, казачьем мире, вынужденном жить в навязываемых условиях.
Что может быть поучительней: писатель, запретивший себе искать. Начавший свое творчество Мелеховым-искателем истины, казачьим Эдипом, и закончивший его Давыдовым, жаждущем таких «Эдипов-мелеховых» сделать колхозниками.
Л. Троцкий написал в 1923 году: «Чтобы снова сообщить гибкость и ловкость французскому языку, нужна… новая большая революция».
Им, революционным диалектикам, совершившим невозможное, виднее. Сменить идеологию, власть, страну, чтобы писатели писали лучше — такому литературоцентризму позавидует любая Франция.
5.Им, революционным диалектикам, совершившим невозможное, виднее. Сменить идеологию, власть, страну, чтобы писатели писали лучше — такому литературоцентризму позавидует любая Франция.
Но вряд ли могли появиться в СССР
Вс. Иванов, Б. Пильняк, И. Бабель, Л. Леонов, Ю. Олеша, А. Фадеев, М. Булгаков, если бы не Октябрьская революция.
Но их не было бы и по другой причине: если бы Л. Троцкий с А. Воронским, «Перевалом» и «Серапионами» не защитили «пильняков» и традиции дореволюционной литературы вообще от наскоков РАППа. Удивительно, но революционнейший Лев Давидович отстаивал, казалось бы, противоположное: «Пролетарской культуры нет и не будет… Пролетариат взял власть именно для того, чтобы навсегда покончить с классовой культурой и проложить пути для культуры человеческой».
(Нужна ли была эта «власть», если «пути для культуры человеческой» и без нее торила русская классика, «золотая» и «серебряная»?)
Оказывается, революционность и консерватизм понятия диалектические. Не они критерии художественности литературы. Главное в искусстве — само искусство, его феноменальность живого организма.
6.Вс. Иванов, Б. Пильняк, И. Бабель, Л. Леонов, Ю. Олеша, А. Фадеев, М. Булгаков, если бы не Октябрьская революция.
Но их не было бы и по другой причине: если бы Л. Троцкий с А. Воронским, «Перевалом» и «Серапионами» не защитили «пильняков» и традиции дореволюционной литературы вообще от наскоков РАППа. Удивительно, но революционнейший Лев Давидович отстаивал, казалось бы, противоположное: «Пролетарской культуры нет и не будет… Пролетариат взял власть именно для того, чтобы навсегда покончить с классовой культурой и проложить пути для культуры человеческой».
(Нужна ли была эта «власть», если «пути для культуры человеческой» и без нее торила русская классика, «золотая» и «серебряная»?)
Оказывается, революционность и консерватизм понятия диалектические. Не они критерии художественности литературы. Главное в искусстве — само искусство, его феноменальность живого организма.
«Горячая» революция и «холодный» консерватизм — инь и янь эволюции искусства. Они нужны, как смена времен вечно живой природе.
Расти, значит, обрекать себя на болезни — вирусы, микробы, инфекции и проч. Но и не расти нельзя: слишком долгая законсервированность вредит не росту, а всему организму.
7.Расти, значит, обрекать себя на болезни — вирусы, микробы, инфекции и проч. Но и не расти нельзя: слишком долгая законсервированность вредит не росту, а всему организму.
Нам, с периферии «большой литературы» удобно наблюдать за столичными «большаками». В резервации они находятся или, наоборот, в оазисе, решить так и не можем.
Дело в другом — проблеме замкнутых литературных пространств. Когда-то Н. Ядринцев утверждал, что наиболее литературно плодотворными являются как раз лит. окраины, приводя в пример Гоголя: «Тарас Бульба» как «высокохудожественное произведение… возможно было только благодаря изучению и знанию областной истории».
Мы можем приплюсовать к полтавчанину Гоголю киевлянина Булгакова, дончанина Шолохова, одесситов Бабеля, Олешу, Ильфа-Петрова, Багрицкого. Не подкачали и сибиряки: Вс. Иванов, Сейфуллина, Пермитин… О всех них узнали только потому, что они оказались в Москве. И оставались ярко выраженными «областниками» (Остапа Бендера тянет в Черноморск и на румынскую границу, Степа Лиходеев в мгновение ока переносится в Крым, бабелевские конники рубятся в польской Украине и т.д.)
8.Дело в другом — проблеме замкнутых литературных пространств. Когда-то Н. Ядринцев утверждал, что наиболее литературно плодотворными являются как раз лит. окраины, приводя в пример Гоголя: «Тарас Бульба» как «высокохудожественное произведение… возможно было только благодаря изучению и знанию областной истории».
Мы можем приплюсовать к полтавчанину Гоголю киевлянина Булгакова, дончанина Шолохова, одесситов Бабеля, Олешу, Ильфа-Петрова, Багрицкого. Не подкачали и сибиряки: Вс. Иванов, Сейфуллина, Пермитин… О всех них узнали только потому, что они оказались в Москве. И оставались ярко выраженными «областниками» (Остапа Бендера тянет в Черноморск и на румынскую границу, Степа Лиходеев в мгновение ока переносится в Крым, бабелевские конники рубятся в польской Украине и т.д.)
Сейчас по-другому. Ставший москвичом\петербуржцем, писатель словно надевает униформу среднепостмодернистского текстослагателя. Начинает писать такой индивид вроде бы от себя, а потом от имени «прикольного» мифолого-иронизма с густыми эротическими зарослями вдоль сюжета. Герои время от времени ныряют в кусты секс-эпизодов, чтобы вернуться в сюжет полово-удовлетворенными и, следовательно (по законам физиологии), литературно вялыми.
Рад бы такой зависимый писатель выбраться из аморфного, как половая слизь, п-модерна, да никак. Как пелевинский Петр Пустота, который так и не узнал, в каком времени-пространстве он живет.
9.Рад бы такой зависимый писатель выбраться из аморфного, как половая слизь, п-модерна, да никак. Как пелевинский Петр Пустота, который так и не узнал, в каком времени-пространстве он живет.
Смотрим, читаем, негодуем, глядя на «столичных». А своих прорех не замечаем. На противоходе от «ихних» излишеств, изобрели свой провинциальный «голый реализм». Подставь в нем вместо выдуманных фамилий настоящие, сотри в сюжетах и образах скудную замазку вымысла с редкими эпитетами и метафорами, — и увидишь «голый» очерк или сегодняшнюю газету.
Вроде «как в жизни», а скучно. Будто тебя силком забросили на ржавой машине времени в советские 50-е годы.
10.Вроде «как в жизни», а скучно. Будто тебя силком забросили на ржавой машине времени в советские 50-е годы.
Производство и потребление «сырого» лит. продукта плодит флегматиков как нацию. Глаза пишущего и читающего соловеют и заплывают жирком скуки. Кровь в жилах движется медленно, культивируя вялость и «диванное настроение».
Современные Боборыкины и Потапенки приучают редеющую читательскую массу к размеренно-стерильному, как рацион лежачего больного, лит. питанию.
Писатель, смени питание. Знай, что викинги-берсерки, эти поэты и прозаики битвы, грызли щиты перед тем, как опрокинуть самодовольного противника. Скальды питались медом великана Суттунга, а рифмоплеты — калом Одина («Младшая Эдда»).
Писатель, стань для начала вегетарианцем. Агата Кристи любила яблоки, и потому стала классиком детектива. Гоголь любил печеные яблоки (по-французски pomme de terre — «земляные яблоки») на раскаленных углях, и стал классиком фантастического реализма. Зато Булгаков, любивший пельмени и суп из курочки, остался лишь журналистом в прозе.
То же и с Крыловым, любившим скоромное, и потому ставшим классиком морализаторской басни. И с Державиным — одописцем плотоядной «жизни званской», который стал не губернатором, а нечаянным «вгробсходяблагославителем» «шампанской» поэзии Пушкина.
Писатель, знай свою диету.
11.Современные Боборыкины и Потапенки приучают редеющую читательскую массу к размеренно-стерильному, как рацион лежачего больного, лит. питанию.
Писатель, смени питание. Знай, что викинги-берсерки, эти поэты и прозаики битвы, грызли щиты перед тем, как опрокинуть самодовольного противника. Скальды питались медом великана Суттунга, а рифмоплеты — калом Одина («Младшая Эдда»).
Писатель, стань для начала вегетарианцем. Агата Кристи любила яблоки, и потому стала классиком детектива. Гоголь любил печеные яблоки (по-французски pomme de terre — «земляные яблоки») на раскаленных углях, и стал классиком фантастического реализма. Зато Булгаков, любивший пельмени и суп из курочки, остался лишь журналистом в прозе.
То же и с Крыловым, любившим скоромное, и потому ставшим классиком морализаторской басни. И с Державиным — одописцем плотоядной «жизни званской», который стал не губернатором, а нечаянным «вгробсходяблагославителем» «шампанской» поэзии Пушкина.
Писатель, знай свою диету.
Со времен В. Зазубрина немосковские писатели не привыкли бороться с балластом-сырьём в своих произведениях. Спустя 80 лет, ей-богу, начинает казаться, что этот «сырьевизм» — природно-сибирская лит. черта.
Неужто мы, сибиряки, обречены на литературу только видимой реальности?
Неужто только Хори и Калинычи наших палестин — таежники и крестьяне, сильно пьющие обыватели и малопьющие «чудики» в тренировочных штанах — могут быть героями наших романов и рассказов?
Вечно ли нашим прозаикам (поэты — особая субстанция) оставаться на уровне 80 — 100-летней давности, то есть слегка тронутого художественным пером краеведения?
12.Неужто мы, сибиряки, обречены на литературу только видимой реальности?
Неужто только Хори и Калинычи наших палестин — таежники и крестьяне, сильно пьющие обыватели и малопьющие «чудики» в тренировочных штанах — могут быть героями наших романов и рассказов?
Вечно ли нашим прозаикам (поэты — особая субстанция) оставаться на уровне 80 — 100-летней давности, то есть слегка тронутого художественным пером краеведения?
М. Горький писал о «Большом аргише» М. Ошарова: у него «Этнография так плотно сращена со всей тканью романа, что я затрудняюсь: что и где можно сократить? И даже возникает сомнение: надо ли сокращать, как будто надо, но жалко». Пусть не выглядит натяжкой, но это весьма точная характеристика всей сибирской литературы. Махровейший первобытнейший реализм, а «сокращать жалко».
Сибирская литература обречена на реализм, как пожизненно заключенный на свою одиночную камеру?
А ведь и впрямь, декадентство не привилось в сибирской прозе (поэзии он даже полезен). И по причинам не идеологическим, а «толстокожим».
13.Сибирская литература обречена на реализм, как пожизненно заключенный на свою одиночную камеру?
А ведь и впрямь, декадентство не привилось в сибирской прозе (поэзии он даже полезен). И по причинам не идеологическим, а «толстокожим».
Нужно посмотреть на литературу Сибири исторически и геронтологически. Литература у нас молода, даже юна. И при этом стара, как при болезни раннего старения.
Одинокой «вершиной в пустыне сибирской словесности», говоря пушкинским слогом, стоит у нас П. Ершов, вдохновленный пушкинскими же сказками. Малыми холмиками возвышаются И. Кущевский, родной лит. брат Н. Помяловского и И. Омулевский — лит. племянник Н. Чернышевского.
А. Новоселов, Г. Гребенщиков, Вяч. Шишков, увлекшись старообрядцами, Беловодьем и ватажной «зыковщиной», вмиг стали классиками едва народившейся «сиб. литературы». Так у нас появилась литература без юности, но со всеми признаками старости.
Литература с небогатым прошлым и непредсказуемым будущим — это сибирская литература.
14.Одинокой «вершиной в пустыне сибирской словесности», говоря пушкинским слогом, стоит у нас П. Ершов, вдохновленный пушкинскими же сказками. Малыми холмиками возвышаются И. Кущевский, родной лит. брат Н. Помяловского и И. Омулевский — лит. племянник Н. Чернышевского.
А. Новоселов, Г. Гребенщиков, Вяч. Шишков, увлекшись старообрядцами, Беловодьем и ватажной «зыковщиной», вмиг стали классиками едва народившейся «сиб. литературы». Так у нас появилась литература без юности, но со всеми признаками старости.
Литература с небогатым прошлым и непредсказуемым будущим — это сибирская литература.
В 20-е верили в революцию, В. Зазубрина и С. Родова.
В 30-е верили в «большое кочевье»,
Л. Мартынова и А. Высоцкого.
В 40-50-е верили в «производственный роман», «Хребты Саянские» и молодого
С. Залыгина.
В 60-80-е верили, от В. Астафьева до
Н. Самохина и В. Сапожникова, в нравственность, облеченную в литературу, «правильный строй» государства и человека.
В 90-е верили в то, что не надо торопиться расставаться с прошлым, а сами уходили в непролазное прошлое первых веков евразийства.
Итог: надо верить в саму литературу, в «податливость» русского слова, генетически предрасположенного к шедеврам, а не обслуживанию идеологий.
15.В 30-е верили в «большое кочевье»,
Л. Мартынова и А. Высоцкого.
В 40-50-е верили в «производственный роман», «Хребты Саянские» и молодого
С. Залыгина.
В 60-80-е верили, от В. Астафьева до
Н. Самохина и В. Сапожникова, в нравственность, облеченную в литературу, «правильный строй» государства и человека.
В 90-е верили в то, что не надо торопиться расставаться с прошлым, а сами уходили в непролазное прошлое первых веков евразийства.
Итог: надо верить в саму литературу, в «податливость» русского слова, генетически предрасположенного к шедеврам, а не обслуживанию идеологий.
Сибиряки в литературе, мы так и не преодолели своего подросткового периода. Остались «(советскими) народниками», по выражению Л. Троцкого, но «без традиций старого народничества». «Попутчиками» тенденций, идущих с запада нашей страны и еще западней.
Сопротивляясь «ихнему» постмодернизму, мы и правы, и не правы.
Правы потому, что более здравомыслящи, глядя на безумства запертых в резервации\оазисы столичных писателей, больных виртуальностью.
Неправы, целиком отвергая их поиски точек соприкосновения реального и нереального. Ибо мир неизбежно утончается благодаря супертехнике, резко сокращающей дистанции: временные, пространственные, социальные (между олигархом и неолигархом расстояние длиной в удачу, которую теперь так модно желать кстати и некстати).
Мир становится легко переворачиваемым с ног на голову, а это и есть главный признак постмодерна.
Увы, придется добавлять толику постмодерна в «пушнину» своей прозы.
16.Сопротивляясь «ихнему» постмодернизму, мы и правы, и не правы.
Правы потому, что более здравомыслящи, глядя на безумства запертых в резервации\оазисы столичных писателей, больных виртуальностью.
Неправы, целиком отвергая их поиски точек соприкосновения реального и нереального. Ибо мир неизбежно утончается благодаря супертехнике, резко сокращающей дистанции: временные, пространственные, социальные (между олигархом и неолигархом расстояние длиной в удачу, которую теперь так модно желать кстати и некстати).
Мир становится легко переворачиваемым с ног на голову, а это и есть главный признак постмодерна.
Увы, придется добавлять толику постмодерна в «пушнину» своей прозы.
И это уже происходит.
Стоило В. Ломову увести героев своего «Мурлова» в подвал краеведческого музея (насущнейший символ лит. дня!), и пространственно-временной континуум романа небывало расширился. Герои начали переходить из главы в главу так же легко, как в свое недавнее прошлое, так и в гомеровскую античность.
В «Солнце слепых» герои из настоящего также непринужденно осваивают акваторию Атлантики времен англо-испанского пиратства.
В «Архиве» уже выстроена целая историческая вертикаль высотой почти в 200 лет, считая от А. Суворова.
Главное тут — простор. Героям — для поиска, ошибок и открытий, писателю и читателю — для воображения и мысли. «Гибкость и ловкость» языка — условие и причина гибкости писателя.
Нельзя сбрасывать с «парохода» нашей литературы и Ю. Булатова-прозаика. Его последние романы — вызов чинному реализму и консервативным вкусам. Но его лит. опыты по переключению сознания и бытия в иные измерения внутреннего и внешнего мира героев, сила и яркость его дерзкой, на грани безумия и графоманства, прозы впечатляет. Пусть воображение тут еще опережает мысль. Но читатель — читает, любопытствует. А это уже много.
17.Стоило В. Ломову увести героев своего «Мурлова» в подвал краеведческого музея (насущнейший символ лит. дня!), и пространственно-временной континуум романа небывало расширился. Герои начали переходить из главы в главу так же легко, как в свое недавнее прошлое, так и в гомеровскую античность.
В «Солнце слепых» герои из настоящего также непринужденно осваивают акваторию Атлантики времен англо-испанского пиратства.
В «Архиве» уже выстроена целая историческая вертикаль высотой почти в 200 лет, считая от А. Суворова.
Главное тут — простор. Героям — для поиска, ошибок и открытий, писателю и читателю — для воображения и мысли. «Гибкость и ловкость» языка — условие и причина гибкости писателя.
Нельзя сбрасывать с «парохода» нашей литературы и Ю. Булатова-прозаика. Его последние романы — вызов чинному реализму и консервативным вкусам. Но его лит. опыты по переключению сознания и бытия в иные измерения внутреннего и внешнего мира героев, сила и яркость его дерзкой, на грани безумия и графоманства, прозы впечатляет. Пусть воображение тут еще опережает мысль. Но читатель — читает, любопытствует. А это уже много.
Если для нашей (сибирской) прозы дозированный постмодернизм еще в новинку, то «там» от этого, похоже, устали.
Н. Иванова строит свои «Ноябрьские тезисы» (Знамя, № 11, 2005) на сопоставлении прозы «фикшн» и «нонфикшн». За которым скрывается уже бесклассовое противостояние «(пост)модернизм» — «реализм». Незаметно, путем нескольких мысленных ходов, едва ли не лучший наш литературный критик подготавливает примирение «классовых врагов». Литература реальности и вымысла должны объединиться в нечто тотально реальное. При сохранении художественности, то есть вымысла и «изящества» языка. Произойти это историческое слияние «фикшна» с «нонфикшном» должно эссеистически, то есть за счет полной свободы «авторской точки зрения». Но в рамках невымышленного.
Такая «эго-проза» обязана выполнить важную миссию. Она должна соединить «расползающиеся края культуры и цивилизации». И к тому же, парадоксальным образом, сделать автора «мифотворцем». Да еще и «магом» (от «образ» — i-mag-e).
18.Н. Иванова строит свои «Ноябрьские тезисы» (Знамя, № 11, 2005) на сопоставлении прозы «фикшн» и «нонфикшн». За которым скрывается уже бесклассовое противостояние «(пост)модернизм» — «реализм». Незаметно, путем нескольких мысленных ходов, едва ли не лучший наш литературный критик подготавливает примирение «классовых врагов». Литература реальности и вымысла должны объединиться в нечто тотально реальное. При сохранении художественности, то есть вымысла и «изящества» языка. Произойти это историческое слияние «фикшна» с «нонфикшном» должно эссеистически, то есть за счет полной свободы «авторской точки зрения». Но в рамках невымышленного.
Такая «эго-проза» обязана выполнить важную миссию. Она должна соединить «расползающиеся края культуры и цивилизации». И к тому же, парадоксальным образом, сделать автора «мифотворцем». Да еще и «магом» (от «образ» — i-mag-e).
Все это красиво. Но есть одно большое «но». Такие авторы-эссеисты — «товар» штучный. Они — достояние культуры, что шире, чем литература. Отменный лит. вкус и «интеллектуальный артистизм» — скорее идеал, чем норма. Н. Мандельштам и Э. Герштейн, упоминаемые Н. Ивановой — уже история. Н. Горланова и В. Букур, Т. Толстая с пожизненным клеймом «Кыси» на своей прозе, заграничный ныне М. Эпштейн. Не густо для Москвы, набитой гуманитариями под завязку.
19.
Подлинный артистизм — в осознании широты «литературного поля». Либеральная Н. Иванова, интервьюируемая «почвенной» «Лит. Россией» — очевидный пример такой артистичной широты. «Глубокое дыхание» литератора зависит и от разнообразия его лит. запросов и интересов, и от «непростых пересечений и изменений в сфере родной речи» — конец цитаты из «Лит. России».
И никакой идеологии. Артистизму не вреден и здоровый максимализм, когда «критический уровень» «Невесты Букера» (новая книга Н. Ивановой) открыто зашкаливает за границы литературы: «в ТВ, кино, театр и прочее». Если для пользы дела, то можно.
Вот и «почвенный» В. Бондаренко, назвав свою недавнюю книгу «Пламенные реакционеры» расширяет лит. поле патриотической литературы безгранично. Так что и на «поле» либералов вторгается. К «красному», « белому» и «русскому» («красный» и «белый» — не «русские»?) «ликам патриотизма» причислены тут неизлечимый авангардист Э. Лимонов, «трагический рационалист» Д. Галковский, «латентный постмодернист» Ю. Кузнецов, «национальный упырь» Ю. Мамлеев.
«Сакральный хаос» этой книги — другое имя эссеистического артистизма. Н. Иванова и В. Бондаренко, пламенный либерал и пламенный реакционер, — два лика священного русского хаоса в современной литературе.
20.И никакой идеологии. Артистизму не вреден и здоровый максимализм, когда «критический уровень» «Невесты Букера» (новая книга Н. Ивановой) открыто зашкаливает за границы литературы: «в ТВ, кино, театр и прочее». Если для пользы дела, то можно.
Вот и «почвенный» В. Бондаренко, назвав свою недавнюю книгу «Пламенные реакционеры» расширяет лит. поле патриотической литературы безгранично. Так что и на «поле» либералов вторгается. К «красному», « белому» и «русскому» («красный» и «белый» — не «русские»?) «ликам патриотизма» причислены тут неизлечимый авангардист Э. Лимонов, «трагический рационалист» Д. Галковский, «латентный постмодернист» Ю. Кузнецов, «национальный упырь» Ю. Мамлеев.
«Сакральный хаос» этой книги — другое имя эссеистического артистизма. Н. Иванова и В. Бондаренко, пламенный либерал и пламенный реакционер, — два лика священного русского хаоса в современной литературе.
В Сибири до такого «двуличия» еще далеко.
Что же делать?
Говорить, писать, искать.
Свою тему, свое слово. Свою лит. диету.
Что же делать?
Говорить, писать, искать.
Свою тему, свое слово. Свою лит. диету.