Вы здесь

Окликающий поле и лес

Владимир БЕРЯЗЕВ
Владимир Берязев


Окликающий поле и лес


Жест. Особый жест.
Некоторая неторопливость, раздумчивость, непременная отдельность подхода, может быть, понимание долгой паузы как некой тайны, когда за междометием следует вопросительный или восклицательный знак, а дальше — тишина… Тишина, наполненная смыслом.
Башунов для меня вот в этой паузе.
Слова чистые, наполненные светом и запахом, как перебранная полевая ягода на столе посреди горницы.
Строки, естественные в простоте и музыкальности, составленные по такому свободному душевному строю, что в строфе много звука и воздуха, но совсем не видно ремесла, между строк нет зазора, стыка, шва — все выглядит, да и является целым. Сие и отличает в Башунове поэта, мастера, которого вовсе не требуется узнавать по тавру ( говорят, что клеймо Фаберже существует далеко не в одном экземпляре и до сих пор широко используется для подделок), мастера видно по неподдельному ощущению свободы, по бережному касанию до некоего сокровенного, невыразимого:
Как мучительно, несвязанно
Проступает между строк
Все, что всуе было сказано
И чему приходит срок.
Последнее десятилетие меня преследует синдром недоговоренности — вот ведь была возможность, ан уже нет человека, нет Александра Плитченко, нет Анатолия Кобенкова, нет, увы, и Владимира Башунова. В этой жизни мы встречались не так много раз, частью в Новосибирске, частью в Барнауле, все собирались поехать к нему в Турочак — так и не собрались.
Большая голова, мягкая улыбка, ровная речь с легкой картавинкой — все обнаруживало в нем породу. В горах Алтая говорят про таких людей — «знающие». Да, поэты знают о мире тайну, которую можно сообщить непосвященным лишь с помощью стихов, через стихи, и то, если читатель захочет и попытается понять и воспринять. Еще поэты знают другую тайну — о человеке, тайну печальную, горькую, которую они носят в себе, которая причиняет им боль, наполняет душу скорбью и разрушают сердце. Это тайна погружения, тайна дара…
Запомнились долгие проводы в очередной мой проезд через Барнаул. Башунов затеялся доехать со мной до Новоалтайки, до самого бора, до кладбища, что по правую руку от трассы, до могилы еще одного замечательного поэта — Леонида Мерзликина. Он показал мне выше человеческого роста розовую плиту мрамора над могилой, долго говорил о родове, о деревне, о том, что Мерзликин хотел именно здесь лечь, рядом со своим домом и родней — над большой дорогой от Новосибирска в горы Алтая, в Барнаул и Казахстан. Была какая-то печаль в этих речах, но не угадывалось тогда, что это — и о себе, о себе думка, о своем уже, как выяснилось, не столь далеком упокоении.
На поэтов в России, странным образом, не хватает шунтов. Не могут хирурги залатать им сердце, рвется сердце по живому, уходят поэты. Леонид, Александр, Анатолий, Владимир. Скудеет родина. Крикнешь «ау!» — воротится «увы».
Но, странное дело, с поэтами можно беседовать и после их ухода. Все недоговоренности, недосказанности вдруг проясняются, если ненароком откроешь книгу и иначе прочтешь уже знакомые страницы. Стихи с годами имеют свойство зреть, углубляться.
В последнее время часто цитируют известное стихотворение Башунова «Костяки». Помимо названия деревни, это слово несет в себе изначальный и жутковатый смысл — костяк, скелет. Но посмотрите, какой надеждой, каким светом наполнены строки этого шедевра!
Петухи поют в Костяках,
Топоры стучат в Костяках.
Мужики, как сошли с ума,
Обихаживают дома.
Он тоже был из породы таких мужиков, жил, дышал, окликая родину, в неистребимой вере и любви. Поэзия — это та же солнечная резьба на окнах нашего мира, она не просто украшает дом, но и оберегает его от сил злобы и тьмы.

100-летие «Сибирских огней»