Вы здесь
«Оставлен наш след среди камня и мха...»
Елена СЛЕПЦОВА-КУОРСУННААХ
СРЕДИ КАМНЯ И МХА…»
* * *
Мы пили свободу, как пьют молоко,
слагая бессмертную песнь Олонхо.
Оставлен наш след среди камня и мха —
вот срез родословной народа Саха!..
ИЗ РОДА БОРОНГ-САХАслагая бессмертную песнь Олонхо.
Оставлен наш след среди камня и мха —
вот срез родословной народа Саха!..
Я ветвь из рода боронг-саха.
Моя одежда — бобров меха,
что стольких предков собою грела
да за столетья вконец истлела.
Я ветвь из рода боронг-саха,
что остаётся без языка.
Моё жилище гниёт, ветшая.
А здесь жила ведь семья большая!
Я ветвь из рода боронг-саха,
чья слава прошлая — высока.
Здесь конь мой верный взлетал к звезде!
(Теперь — и кости, не знаю, где…)
Я ветвь из рода боронг-саха,
о нём мне душу гнетёт тоска.
О нём мне слёзы глаза прожгли —
неужто сроки его прошли?..
ОДНАЖДЫ НОЧЬЮМоя одежда — бобров меха,
что стольких предков собою грела
да за столетья вконец истлела.
Я ветвь из рода боронг-саха,
что остаётся без языка.
Моё жилище гниёт, ветшая.
А здесь жила ведь семья большая!
Я ветвь из рода боронг-саха,
чья слава прошлая — высока.
Здесь конь мой верный взлетал к звезде!
(Теперь — и кости, не знаю, где…)
Я ветвь из рода боронг-саха,
о нём мне душу гнетёт тоска.
О нём мне слёзы глаза прожгли —
неужто сроки его прошли?..
В поту холодном вскинулась в ночи:
«О, сердце, сердце, тише, не стучи!..» —
едва поймала крик свой на губах.
Душа — в смятенье.
Вижу дрожь в руках.
«О, сердце, сердце, тише, не стучи!..» —
едва поймала крик свой на губах.
Душа — в смятенье.
Вижу дрожь в руках.
Сижу в постели.
Темнота кругом.
В глазах стоит испуг.
А в горле — ком.
Свой сон понять пытаюсь я с трудом.
Я увидала в нём родимый дом.
Стою я рядом, на клочке земли,
а надо мною — тучи-корабли.
Одна из них — черна, как чёрный вождь,
спустилась ниже — и ударил дождь.
Он чёрным был.
Он напугал меня.
Он заслонил собой все краски дня.
И, всё сковав во мгле, из чёрных туч
вдруг выпал бубен — грозен и могуч.
Под чёрный дождь тот бубен поднырнул —
и мир наполнил страшный гром и гул,
на этот гул мой встрепенулся взор —
и мне открылся времени простор.
И мне открылась в небе без труда
моих погибших предков череда —
они к костру сходились все гурьбой
и в нём искали что-то пред собой.
Мне любопытно стало, и сквозь страх
я потянулась к пламени костра,
чтобы увидеть, что там в нём лежит,
что так погибших предков ворожит.
Но в это время лопнул звуков вал
и тот огромный бубен разорвал
круг тёмной кожи — озеру сродни,
что натянули боги в оны дни.
И чёрный глаз закрыл весь небосвод.
А вслед за ним — возник огромный рот.
И странный хохот оглушил меня,
и чей-то голос прозвучал, звеня:
«Ну, что ты бьёшься?
Что ты рвёшься в высь?
Всё небо — в дырах.
Так остановись!
Ты видишь этот чёрно-водный дождь?
Он всех найдёт!
И ты в нём — пропадёшь!
Одно спасенье — быстрым ветром стать
и книгу дней назад перелистать,
помочь погибшим в мире не бродить,
всех не пришедших в белый свет — родить…»
И голос — смолк.
И всё сошло на нет.
И надо мной разлился тихий свет.
И сна остатки смыло белым днём…
Так почему ж я думаю о нём?..
Сострадая нищему без фальши,
брошу ему деньги, и подальше
убегу, чтоб с речью не пристал.
Вряд ли моя жалкая монета
вновь его вернёт в объятья света,
где, возможно, раньше он блистал.
Тяжело, но нищих не чураюсь,
каждому из них помочь стараюсь —
вдруг мне завтра выпадет самой
позабыть про скатерть-самобранку
и, читая лирики изнанку,
побрести по Родине с сумой?..
брошу ему деньги, и подальше
убегу, чтоб с речью не пристал.
Вряд ли моя жалкая монета
вновь его вернёт в объятья света,
где, возможно, раньше он блистал.
Тяжело, но нищих не чураюсь,
каждому из них помочь стараюсь —
вдруг мне завтра выпадет самой
позабыть про скатерть-самобранку
и, читая лирики изнанку,
побрести по Родине с сумой?..
* * *
Анемподисту Софронову (Алампе)
Как мне больно, Алампа,
создатель стихов-пирамид,
что сегодняшний мир,
как оглохший от боя калека,
твоё имя не знает,
и стих твой безмолвно кричит,
колыхаясь на остром двузубце
минувшего века…
СУДЬБА ЯКУТАКак мне больно, Алампа,
создатель стихов-пирамид,
что сегодняшний мир,
как оглохший от боя калека,
твоё имя не знает,
и стих твой безмолвно кричит,
колыхаясь на остром двузубце
минувшего века…
Щелястая юрта стояла в холодных лесах.
Якут из неё появился с тоскою в глазах.
Залитые гноем белки устремил к небесам.
Хотя и не верил давно никаким чудесам.
И в небе внезапно возник ослепительный свет.
Якут из неё появился с тоскою в глазах.
Залитые гноем белки устремил к небесам.
Хотя и не верил давно никаким чудесам.
И в небе внезапно возник ослепительный свет.
(Хотя уж давно отгорел над тайгою рассвет.)
И Бог бородатый взглянул на якута из туч,
и голос раздался — и ласков, и добр, и могуч:
«Якут мой несчастный, мне больно смотреть на тебя!
Бредёшь ты по жизни, все лучшие годы губя.
Какими дарами страданья твои искупить?
Вот деньги тебе — чтоб ты мог всё, что хочешь, купить!»
И он замолчал. А пред бедным якутом в тот миг —
огромный казан, неизвестно откуда, возник!
И в нём, словно мясо, лежали высоким холмом
слепящего золота слитки — один на другом.
Не пряча от Бога его растревоживший страх,
якут к казану подошёл на дрожащих ногах.
«Зачем это мне? — он сказал и надолго затих. —
Я вшей сосчитать не могу в волосёнках своих.
А тут — столько денег!.. Как быть с ними, я не решу.
Возьми их обратно, я очень об этом прошу…»
Создатель вздохнул. И в улыбке раздвинул уста:
«Видать, у коровы твоей лезет из-под хвоста
чистейшее золото, коль ты побрезговал им…
Бери же казан! Но уже — с содержаньем другим».
И Бог растворился, задёрнув небес пелену.
А старый якут наклонился опять к казану —
там свежий навоз тёплым духом его ослепил,
и он на лопатку побольше его подцепил.
Замазал им щели — чтоб юрта держала тепло,
очаг растопил, чтобы стало в жилище светло.
Налил в котелок молока. Вскипятил на огне.
И долго, счастливый, с улыбкой сидел в тишине…
НА РАЗЛУКУ С МАМОЙИ Бог бородатый взглянул на якута из туч,
и голос раздался — и ласков, и добр, и могуч:
«Якут мой несчастный, мне больно смотреть на тебя!
Бредёшь ты по жизни, все лучшие годы губя.
Какими дарами страданья твои искупить?
Вот деньги тебе — чтоб ты мог всё, что хочешь, купить!»
И он замолчал. А пред бедным якутом в тот миг —
огромный казан, неизвестно откуда, возник!
И в нём, словно мясо, лежали высоким холмом
слепящего золота слитки — один на другом.
Не пряча от Бога его растревоживший страх,
якут к казану подошёл на дрожащих ногах.
«Зачем это мне? — он сказал и надолго затих. —
Я вшей сосчитать не могу в волосёнках своих.
А тут — столько денег!.. Как быть с ними, я не решу.
Возьми их обратно, я очень об этом прошу…»
Создатель вздохнул. И в улыбке раздвинул уста:
«Видать, у коровы твоей лезет из-под хвоста
чистейшее золото, коль ты побрезговал им…
Бери же казан! Но уже — с содержаньем другим».
И Бог растворился, задёрнув небес пелену.
А старый якут наклонился опять к казану —
там свежий навоз тёплым духом его ослепил,
и он на лопатку побольше его подцепил.
Замазал им щели — чтоб юрта держала тепло,
очаг растопил, чтобы стало в жилище светло.
Налил в котелок молока. Вскипятил на огне.
И долго, счастливый, с улыбкой сидел в тишине…
Прости меня, мама. И слово «прощай» не тверди —
разлука не вечна, и встреча нас ждёт впереди.
Пусть снег, пусть туман — я дорогу найду, ты мне верь,
и как-то под вечер ещё постучусь в твою дверь.
От счастья слезинки не смогут в глазах не блеснуть.
Сегодня мы долго не сможем спокойно уснуть.
Тебя обниму я, дочерней любви не тая.
Нет в целой Вселенной родней мне души, чем твоя!
Ты стол накрываешь, и чайник ты мне кипятишь,
смеёшься, и тут же за что-то тихонько коришь,
целуешь в макушку, ведёшь о знакомых рассказ,
и спрятать не можешь наполненных радостью глаз.
разлука не вечна, и встреча нас ждёт впереди.
Пусть снег, пусть туман — я дорогу найду, ты мне верь,
и как-то под вечер ещё постучусь в твою дверь.
От счастья слезинки не смогут в глазах не блеснуть.
Сегодня мы долго не сможем спокойно уснуть.
Тебя обниму я, дочерней любви не тая.
Нет в целой Вселенной родней мне души, чем твоя!
Ты стол накрываешь, и чайник ты мне кипятишь,
смеёшься, и тут же за что-то тихонько коришь,
целуешь в макушку, ведёшь о знакомых рассказ,
и спрятать не можешь наполненных радостью глаз.
Давно мне известна извечная цепь бытия:
успехи мои — твоё счастье, родная моя,
а боли мои — и тебе отравляют житьё…
Ах, мама моя. Лучезарное солнце моё!
успехи мои — твоё счастье, родная моя,
а боли мои — и тебе отравляют житьё…
Ах, мама моя. Лучезарное солнце моё!
* * *
Не злись, коль без друзей живёшь давно.
Пусть душу злоба не отягощает.
Ведь солнце в небесах — всю жизнь одно,
а целый мир собою освещает!
Пусть душу злоба не отягощает.
Ведь солнце в небесах — всю жизнь одно,
а целый мир собою освещает!
* * *
Как мало радостей у нас!
И каждый этот краткий час
мы называем громко — счастьем.
Приходит лето на порог —
мы говорим: «Спасибо, Бог,
что нас почтил Своим участьем!»
И каждый этот краткий час
мы называем громко — счастьем.
Приходит лето на порог —
мы говорим: «Спасибо, Бог,
что нас почтил Своим участьем!»
* * *
Мужчины не любят, чтоб женщины были умны.
Кому же охота казаться глупее жены?
Но нету обиды сильнее, чем мужу сказать,
что круглою дурой была его добрая мать!..
Кому же охота казаться глупее жены?
Но нету обиды сильнее, чем мужу сказать,
что круглою дурой была его добрая мать!..
* * *
Сильней всего люблю я зиму снежную,
когда снега следы являют свежие,
когда сугроб возникнет у ворот,
искрится иней и сверкает лёд,
когда луна сползает с неба ниже,
чтобы погреться
у трубы на крыше…
ПРИМЕТА
Мама утку прислала, чтоб в праздник потешить меня,
я поставлю в духовку её и чихну вдруг при этом.
Ну, а ты рассмеёшься: «То нас вспоминает родня! —
Есть такая примета».
Как-то, томик Ахматовой тихо раскрыв среди дня,
женской грусти своей этим самым тайком потакая,
я чихну и вздохну: «Это ты вспоминаешь меня.
Есть примета такая…»
когда снега следы являют свежие,
когда сугроб возникнет у ворот,
искрится иней и сверкает лёд,
когда луна сползает с неба ниже,
чтобы погреться
у трубы на крыше…
ПРИМЕТА
Мама утку прислала, чтоб в праздник потешить меня,
я поставлю в духовку её и чихну вдруг при этом.
Ну, а ты рассмеёшься: «То нас вспоминает родня! —
Есть такая примета».
Как-то, томик Ахматовой тихо раскрыв среди дня,
женской грусти своей этим самым тайком потакая,
я чихну и вздохну: «Это ты вспоминаешь меня.
Есть примета такая…»
Перевод с якутского Николая Переяслова
Давно уже я не читал стихов, написанных с такой обжигающей страстностью и такой глубокой и неподдельной болью за свой народ, как у Елены Слепцовой-Куорсуннаах. Да что там — «написанных»! Скорее уж — выкрикнутых от невозможности молчать, глядя на то, как твой великий народ незаметно для всех прочих растворяется в глобалистских пучинах наступившего нового века, теряя при этом свою неповторимую самобытность, утрачивая уникальный язык своих предков и забывая о том великом историческом предназначении, которое было продиктовано ему ещё на заре его национального становления. «Нам дал повеление сам Чингис-хан — вести сквозь столетья родов караван!» — так, перекликаясь с идеей знаменитого романа Народного писателя Якутии Николая Лугинова «По велению Чингис-хана», поэтесса формулирует своё понимание бытия народа Саха в параметрах истории и вечности. Стихотворение, из которого взяты эти строки, называется «Родословная народа Саха» — это, на мой взгляд, одно из самых её жёстких и даже отчасти жестоковатых стихотворений, которое, вместе с тем, как никакое другое, раскрывает перед нами душу поэтессы и помогает понять глубинные истоки той боли за якутский народ, которая является едва ли не основным творческим импульсом её творчества. С такой болью за народ сегодня пишет, пожалуй, только Валентин Распутин, но его рассказы и повести посвящены проблемам сохранения русского народа, а стихи Елены Слепцовой-Куорсуннаах адресованы якутам. «Я ветвь из рода боронг-саха», — конкретизирует она тот социально-родовой круг, от имени которого и для которого она ведёт свою поэтическую исповедь. «Боронг» — в переводе с якутского языка означает «тёмно-серый цвет», и этот эпитет характеризует собой не только измождённый заботами и болезнями цвет человеческого лица или блеклость выцветшей под дождями, снегами и бурями ветхой одежды, но и вообще — житейскую обездоленность, бедность и нескончаемые превратности судьбы. И это понятно, так как ни в одной образной системе серый цвет не является символом успеха и процветания. Счастье, как известно, рисуется самыми яркими красками, а фейерверки и праздники не бывают серыми.
Трагизм и горечь поэзии Елены Слепцовой-Куорсуннаах оттеняется пускай и не панорамно-выпуклой, но постоянно присутствующей в её стихах проекцией сегодняшней судьбы якутов на их великое историческое прошлое, которое, точно сохраняющиеся в вечной мерзлоте тела мамонтов, дошло до нас в надёжно сберегаемом на протяжении многих веков в народной памяти поэтическом эпосе Олонхо. «Я ветвь из рода боронг-саха, чья слава прошлая — высока», — говорит поэтесса в уже упоминаемом выше стихотворении, не в силах скрыть свою боль от того обстоятельства, что о славе своего народа ей приходится говорить в прошедшем времени.
Для большинства из тех, кто живёт сегодня в европейской части России и, особенно, в Москве, жизнь в Республике Саха (Якутия) ассоциируется в первую очередь с валяющимися прямо под ногами россыпями алмазов и падающими с деревьев прямо на плечи прохожих песцами и соболями, однако, при всех реально имеющихся природных богатствах этого края, жизнь в нём, как и на территории всего бывшего СССР, полна своих довольно тяжело решаемых проблем и трудностей, на которые, в отличие от европейской части Российской Федерации, накладываются ещё и суровейшие природно-климатические условия, среди которых можно назвать такие, как шестидесятиградусные зимние морозы, наличие трёхсотметровой толщи вечного льда под ногами, а также гигантские пространства не знающей дорог тайги и такой же тундры, на которых вынуждены существовать коренные жители Якутии. Но и сюда, в эти естественно-заповедные места уже прорывается западная масскультура с её разлагающим воздействием на национальную ментальность, уже протягивает свою хищную лапу международный глобализм, стирающий всякую национальную самобытность и национальную культуру, и стремящийся превратить людей любой расы и любой национальности в безлико-однотипных потребителей соевых гамбургеров, батончиков «Сникерс» и фильмов про Терминатора.
Противостоять всему этому можно только тогда, когда в душе имеется твёрдая духовно-культурная основа, о которую, как о крепостные стены, будут разбиваться любые информационно-пропагандистские атаки глобализма. А если такой основы в народе нет? Если язык предков, который как раз и несёт в себе программу исторического бытия народа в истории и вечности, оказался почти забытым и сегодня ещё только возвращается в культуру и жизнь своего народа, если родительская вера отодвинулась на второй план, а место национальной культуры заняли всевозможные телевизионные шоу развлекательного и, в большинстве случаев, если не полупорнографического, то откровенно пошлого характера?.. Тогда на помощь народу должны прийти его лучшие поэты, которые своим словом напомнят ему о тех свершениях и подвигах, которыми прославили себя в истории их предки, создавая великую национальную государственность, духовность и культуру.
Именно это и делает своими переполненными болью стихами достойная дочь якутского народа Елена Слепцова-Куорсуннаах. Её стихи необычны — они обладают такой мощнейшей внутренней энергетикой, что её пульсирующие волны прорываются даже через кальку подстрочников, диктуя переводчику свои магические ритмы и проступающие, будто видения тревожных снов, художественные образы.
И ещё одна немаловажная особенность поэзии Елены Слепцовой-Куорсуннаах. Будучи насквозь пронизанными глубокой исторической образностью и деталями прошлого, её стихи в то же время являются необычайно остросовременными и близкими именно сегодняшнему читателю, жителю Республики Саха (Якутия) XXI века и всем нам — гражданам огромной Российской Федерации, на протяжении многих столетий объединяемых великим русским языком и сотворяемой с его помощью поэзией.
Трагизм и горечь поэзии Елены Слепцовой-Куорсуннаах оттеняется пускай и не панорамно-выпуклой, но постоянно присутствующей в её стихах проекцией сегодняшней судьбы якутов на их великое историческое прошлое, которое, точно сохраняющиеся в вечной мерзлоте тела мамонтов, дошло до нас в надёжно сберегаемом на протяжении многих веков в народной памяти поэтическом эпосе Олонхо. «Я ветвь из рода боронг-саха, чья слава прошлая — высока», — говорит поэтесса в уже упоминаемом выше стихотворении, не в силах скрыть свою боль от того обстоятельства, что о славе своего народа ей приходится говорить в прошедшем времени.
Для большинства из тех, кто живёт сегодня в европейской части России и, особенно, в Москве, жизнь в Республике Саха (Якутия) ассоциируется в первую очередь с валяющимися прямо под ногами россыпями алмазов и падающими с деревьев прямо на плечи прохожих песцами и соболями, однако, при всех реально имеющихся природных богатствах этого края, жизнь в нём, как и на территории всего бывшего СССР, полна своих довольно тяжело решаемых проблем и трудностей, на которые, в отличие от европейской части Российской Федерации, накладываются ещё и суровейшие природно-климатические условия, среди которых можно назвать такие, как шестидесятиградусные зимние морозы, наличие трёхсотметровой толщи вечного льда под ногами, а также гигантские пространства не знающей дорог тайги и такой же тундры, на которых вынуждены существовать коренные жители Якутии. Но и сюда, в эти естественно-заповедные места уже прорывается западная масскультура с её разлагающим воздействием на национальную ментальность, уже протягивает свою хищную лапу международный глобализм, стирающий всякую национальную самобытность и национальную культуру, и стремящийся превратить людей любой расы и любой национальности в безлико-однотипных потребителей соевых гамбургеров, батончиков «Сникерс» и фильмов про Терминатора.
Противостоять всему этому можно только тогда, когда в душе имеется твёрдая духовно-культурная основа, о которую, как о крепостные стены, будут разбиваться любые информационно-пропагандистские атаки глобализма. А если такой основы в народе нет? Если язык предков, который как раз и несёт в себе программу исторического бытия народа в истории и вечности, оказался почти забытым и сегодня ещё только возвращается в культуру и жизнь своего народа, если родительская вера отодвинулась на второй план, а место национальной культуры заняли всевозможные телевизионные шоу развлекательного и, в большинстве случаев, если не полупорнографического, то откровенно пошлого характера?.. Тогда на помощь народу должны прийти его лучшие поэты, которые своим словом напомнят ему о тех свершениях и подвигах, которыми прославили себя в истории их предки, создавая великую национальную государственность, духовность и культуру.
Именно это и делает своими переполненными болью стихами достойная дочь якутского народа Елена Слепцова-Куорсуннаах. Её стихи необычны — они обладают такой мощнейшей внутренней энергетикой, что её пульсирующие волны прорываются даже через кальку подстрочников, диктуя переводчику свои магические ритмы и проступающие, будто видения тревожных снов, художественные образы.
И ещё одна немаловажная особенность поэзии Елены Слепцовой-Куорсуннаах. Будучи насквозь пронизанными глубокой исторической образностью и деталями прошлого, её стихи в то же время являются необычайно остросовременными и близкими именно сегодняшнему читателю, жителю Республики Саха (Якутия) XXI века и всем нам — гражданам огромной Российской Федерации, на протяжении многих столетий объединяемых великим русским языком и сотворяемой с его помощью поэзией.
Николай ПЕРЕЯСЛОВ