Вы здесь

«Пахнет в Аиде лесной земляникой...»

Анатолий СОКОЛОВ
Анатолий СОКОЛОВ


«ПАХНЕТ В АИДЕ ЛЕСНОЙ ЗЕМЛЯНИКОЙ…»


* * *
                                    В. Ярцеву
Липы на задворках поликлиники
Жертвуют имущество на храм.
С веток светло-желтые полтинники
Сыплются на землю по утрам.
Рай зажжется к вечеру неоновый,
Вспухнет одиночества синдром.
Нет со мной Арины Родионовны,
Друга нет и кружки нет с вином.
Мне луна в окно глядит неласково,
Сон прельстил мечтой и был таков.
Языка обрывки тарабарского,
Мешанина стуков и звонков.
С химзавода облако зловония
Накрывает Кировский район,
Но какая чудная симфония
Зазвучала вдруг со всех сторон…
Над гусинобродскими оврагами,
Над военным в доску городком
Новобранец-снег идет зигзагами,
Словно выпил лишнего с дружком.
Снег идет нежней и нерешительней,
Чем родные братья: дождь и град,
И следит за снегом горстка жителей,
Гордых, будто выиграли грант.


* * *

Муза стучит за окном железякой, кажется вымыслом явь.
Я, дорогая, любил тебя всякой — душу в покое оставь.
Первому встречному в сумерках даром, песни играя с листа,
Хмурый июль обожжет скипидаром все дорогие места.
В Новосибирск штурмовать бутерброды с роскошью недр и тайги
Едут со скарбом чужие народы, дальше не видя ни зги…
Спрыгнувший с поезда в куртке прожженной шнырь кулундинских степей
Кружится над лесопарковой зоной, к сердцу пристав как репей.
Клены и тополи сбросили цацки с высохших, сморщенных тел…
Разве Владимир Иваныч Вернадский это увидеть хотел?
Пахнет из тамбура жженой резиной, встретились пламя и лед,
Сторож из школы отравой крысиной сквер первомайский зальет,
Чтобы, гуляя компанией шустрой, свежие выпускники
Выдали мне за союз с Заратустрой ссадины и синяки.
«Есть еще хаос в вас, — я говорю им. — Верьте — родится звезда!
Сядем, обнимемся, всласть погорюем, скажем грядущему «да».
Жизнь проиграв, словно битву на Калке, чистой воды старичок
Пустит по кругу бутыль минералки, хлеб, колбасу, коньячок…
Сыну, крещеному в дикой купели, ночью на зависть другим
Дружно хрустальные рюмки пропели счастья сиротского гимн.
Улицу в честь космонавта Титова песней запрудит Орфей,
Живший еще до Рожденья Христова, русский до мозга костей.
Кто же еще, кроме новосибирца, может отвергнуть менад?
Женскому сердцу не хочется биться: горек любви мармелад.
Кажется, встретились мы не впервые, память — сплошной бурелом,
Дымом наполнились сны золотые, грязью и битым стеклом.
Пахнет в Аиде лесной земляникой, Стикс холодней, чем Иня.
Не до свиданья — прощай, Евридика, лихом не помни меня.
Встретиться с девушкой, самой невинной, в юности каждый мечтал —
Руки подруги испачканы глиной, в голосе ржавый металл.
Девушки кончились, счастье — химера, жизнь в рукавах коротка…
С желтым портфелем студент универа из Академгородка
Понял, родившись в Советском Союзе, мудрость шагреневых строк:
Молодость — вихрь страстей и иллюзий, запертых Богом в мешок.
Ветер, меня отправляя в нокдаун, песню заводит, как Цой.
Прошлое кажется не волкодавом — помесью волка с овцой.
Буря бульвар, как Самсона Далила, за ночь остригла под ноль,
Кончился стих, но остались чернила, хлеб и зеленая соль.



* * *

Новосибирск в ненастье глуше хутора,
Дни тянутся гурьбой одни и те же,
И в добровольном рабстве у компьютера
Душа общаться с музой стала реже.
Дождь льет и льет с неистощимым бешенством,
Шумит с утра до ночи неустанно,
И я тебе представлюсь жалким беженцем,
В Сибирь попавшим из Таджикистана.
Небесной канцелярии претензии
Телеграфируй, сердце, из подъезда,
Пусть одурманит запахом гортензии
До смерти нас двухкомнатная бездна.
Мы отгуляли вместе дни рождения,
Прошла любовь, но все же помним оба,
Как наших чувств роскошные растения
Тянулись вверх из книжного сугроба.
Ужели чувства были только книжными,
И смерть их нам не нанесла урона?
Сидит, блестя очами неподвижными,
От слез окаменевшая Горгона.
Обвешан куст стеклянной бижутерией,
Труб водосточных кашляют свирели…
И в новой жизни похоть с бухгалтерией
Отпразднуют победу неужели?



* * *
                           Н. Смородниковой
Пока шумит берез китайский веер
И нагоняет холод в города,
Из пункта «А» реки большой конвейер
Уносит мое горе в никуда.
Смотри, как вьется лентой темно-синей
Ленивая сибирская река,
Боярышник рассерженной гусыней
Терзает мою грудь исподтишка.
И клен шуршит ногтями в маникюре
(Не гей, не вор в законе, не святой)
И отражает жизнь в миниатюре,
Сверкающую нищей красотой…
Вообрази над пригородной зоной,
Как Обь, с похмелья поменяв свой жанр,
Накроет вдруг волной серо-зеленой
Моторки сухопутных горожан.
О, страшный шум беснующихся фурий —
Во власти их река на много миль…
Что может быть в натуре лучше бури,
Когда в душе — четвертый месяц штиль?
На дно идите, скученные годы,
Былой любви невыносимый гнет,
Пусть картой в глубине речной колоды
Козырной масти рыбка промелькнет.
Ты помнишь, только загуляет осень,
Дышала в окна близкая река,
И на Фабричной в доме № 8
С тобой цвели мы, словно два цветка.
Бывает, мир представится пустыней,
И песен звезд не слышно в небесах…
Но ты выходишь с лентой темно-синей
В небрежно взбитых пышных волосах.
* * *
                                             И. Ульяниной
Из головы весь мусор выкину, стихи оставлю,
На гору отнесу кудыкину ружье и саблю.
Идет прием с утра до вечера металлолома,
И на зубах слепого Хроноса хрустит солома.
Все перетрется: целомудрие и госприемка,
Раздулась похоть желтой нутрией, скрипит поземка
И суетятся мысли крысами и, роясь в фактах,
Вдруг провоцируют под крышами пожар инфарктов.

Пейзаж с лица сотрет косметику, не свой от грусти,
И сам себе, как пастырь смертнику, грехи отпустит.
Сорвет с плеча доху из соболя — наденет ватник,
Вкушать душой под сенью тополя нектар галактик.
Минувший год был добрым барином и за кулисой
Мог лакомиться гусем жареным тайком с актрисой.
Шепча ей скверные истории, целуя руки…
Как на дрожжах, в консерватории плодятся звуки.
На тощем горле сквера узники раскрутят шарфы,
Чтобы извлек крупицы музыки Эол из арфы.
Вокруг подробней, чем у Плиния, и в стиле ретро
Кусты покрыты слоем инея в три сантиметра.
Поэт, шедеврами беременный, живет в фаворе,
Но шапка краденого времени горит на воре.



* * *

Прошу Вас до утра остаться, а Вы мне разве возразите?
Жизнь — промежуточная станция в межчеловеческом транзите.
Бог понял, не были мы ровней: где праздник, там вино и драка.
Сплыл сад с жуками и жаровнями в стихотворенье Пастернака…
В любви незыблемы традиции, но с каждым годом все грустнее
Жевать глазами экспозиции полотен, пляшущих в музее.
Там бездна красного и милого, а золотого — выше крыши!
Больны художествами Шилова чиновники и нувориши,
И о Пикассо ощущения тасует сплетников орава,
Ведь обо всем, без исключения, она судить имеет право.
В автобусе, хрустя огурчиком, заговорят о Рафаэле
Четыре барышни с попутчиком, как выцветшие акварели.
Для тех, кого трясет истерика при трансформациях натуры,
Тибетские компрессы Рериха целебней фирменной микстуры.
Ссутулившись во время Брежнева, дерзать в любви сердца отвыкли,
Но сколько чистого и нежного накоплено в застойном цикле.

Едва скрипишь, порою брезгуя с утра подняться из постели,
Как семь слепых с картины Брейгеля, сползают в вечность дни недели.
В снегу ощерились растения: у них одежды нет и дома,
Мощнее силы тяготения Содома жирная солома.
Штурмуй твердыни женской верности, ведь большинство из поколенья
Влекут скользящие поверхности восторгами самозабвенья.
Не так ли, словно после Батыя, в дни полные огня и риска
Листают сны подслеповатые рулоны грез Новосибирска.
Грузи, рассудок, чувств химерами глухой цилиндр калейдоскопа,
Чтоб за тенями темно-серыми потух последний глаз циклопа!
Плати за каждую метафору, воображение больное,
Дай в живописи больше сахару: народ забудет остальное.
Как Рембрандт на коленях с Саскией, дуб осень празднует с рябиной,
Всем почести окажет царские прислуга хваткой ястребиной.
И ночью город за заслонами фабрично-заводских окраин
Трясет лохмотьями зловонными, веселый, словно Ванька-каин.


* * *
                                                      Т.В.
Отвергнув с сочувствием лесть подогретой воды,
Добытой из недр и пригодной для нужд населенья,
Октябрь за любовь с новобранцев не требует мзды,
Но просит ее с ветеранов за шок исцеленья.

Пусть щелкают клювами пейджеров стаи в кустах
О мнимой свободе от вируса черной корысти.
Ты любишь, как бабочка осенью, жизнь не за страх,
За праздники ягод рябиновых, собранных в кисти.

Но, перипетий разбирая подробно мосты,
Напрасные страхи за чистую примешь монету
И, вдруг обнаружив в зиме идеал красоты,
Роскошную осень мгновенно сживаешь со свету.

Кленовый листочек стремится на землю упасть,
Как будто ему недостаточно сил тяготенья…
Устала Деметра — да здравствует чистая страсть!
И руки дрожат у любовников от нетерпенья.

Умножилось за ночь количество снежных полос,
И ты пожинаешь плоды своего безрассудства:
Жужжит механизм наслаждения даже в мороз,
И белые куры в полях непрерывно несутся.

От вспухшей гордыни себя называешь на «вы»,
За тридевять верст не встречая ни волка, ни зайца —
Метет и метет от Находки до самой Москвы,
То вьюга мешает высиживать снежные яйца.

Что шепчешь в кулак? — на прощанье белугой завой,
Пройдись колесом, ведь покой тебе больше не снится!
Царапает плечи провисшая над головой
Октябрьского неба тяжелая власяница.

* * *
                                                                        М. О.-К.
Не дай Бог лицо твое без грима зеркало покажет в шестьдесят,
На закате дня хоругви дыма мрачно над заводами висят.
Видишь в каждом юном недоумке вызов, став мишенью для проказ,
В клетке тела, словно в старой сумке, носишь душу как противогаз.
Без нее отравлен был давно бы ты ужасной былью городской,
Где субъекты корчатся от злобы и глядят в грядущее с тоской.
Ветер в будке ночи толстокожей смешивает с шелестом листвы
То возню мышей в углу прихожей, то разборки уличной братвы.
В полночь среди множества диковин распухает жизни вещество…
Ты оглох сильнее, чем Бетховен, ты не слышишь больше ничего.

Безделушки в моцартовском кресле крась, художник, долларов за сто,
Музыка тебя покинет если мир проглотит хищное ничто.
Даже к смерти музыка причастна: без оркестра нету похорон.
Почему ж ты, милая, несчастна? Выйди слушать колокольный звон!
Мучит участь органа общенья, скоро он сгниет наверняка…
Попроси у Господа прощенья — лучше поживи без языка.
Ты и я, как Альфа и Омега, тянемся друг к другу из руин.
На букет цветущих веток снега, мягкого, как белый пластилин,
В кипятке людских противоречий, ангел, распыли аэрозоль,
Чтобы мог с тобою каждый встречный разделить по-братски хлеб и соль.
Господи, скажи: чего мне надо? Цвет вселенной — вечности зевок!
Нет любви в пейзажах Леонардо: море, горы, сеть пустых дорог…
Облаков густая простокваша, устлан камнем к смерти трудный путь.
Вечность, прозевать явленье наше сможешь ли еще когда-нибудь?
100-летие «Сибирских огней»