Песенка частокола

                  …Где нет надежд и нет воспоминанья.

посели их, смиренниц, в чужой флорилегий,
или в садик Страбона, в процесс Жиль де Реца —
им на ушко шепни: мимолетно соседство,
они станут неведомой частью элегий,

тех, чьи авторы тьму или свет обживали,
и на камешке речи писали на память;
эти ветви во сне — если сон твой не занят —
станут мне — рукавом, а тебе — кружевами,

стуком сердца, молчанием, песенкой скальда,
чем угодно — твоею рукою раскрытой
в осязании тела, которое скрыто
под буквариком памяти, — на ночь ли? дай то

Бог, на время цветения яблонь; Шекспира
приневоленной розой шестого сонета
обернутся они, если встанешь до света,
если в ночь поглядишь — виноградом сатира…

высылаю тебе ветви яблонь, впитавших
копоть горечи, боль поминанья, печали
по вещам, что, недвижны, остались в начале,
и по жизни, от времени света отставшей…




* * *

синица по-гречески пишет,
а по-арамейски снегирь,
и небо соленое дышит,
и снежная носится пыль;

синица страницу напишет,
листочек напишет снегирь,
и выйдут на стылые крыши
Исайя, Амос, Иоиль

и скажут, ну что же, синица,
ну что же, промолвят, снегирь, —
и утренний мир превратится
в одну безголосую пыль.

былинку ухватит синица,
снегирь переступит за снег,
и новые выступят лица
сквозь русский невидимый свет.

* * *

засыпай где-нибудь, засыпай
в краю, чутком на пенье цикады…
еще звезды не считаны, надо
посчитать — ну так что ж, посчитай,

малый ковшик на палец надень,
поверти — одинокое счастье,
засыпай, и во сне хоть отчасти
свет вернется, осветится тень;

мотылек по стеклу семенит,
мятым крылышком ночь подметает;
млечный путь, просо звездное тает,
и колышется все, и звенит.




CHIEVREFUEIL^*

В лесу — между камнем, поющим богов и героев,
и старым орешником, помнящим горькое имя,
наследствуя им, и следя поневоле за ними,
проси их даров — и они тебе зренье утроят, —

увидишь, как время течет под покровом поэмы
от жестких корней колоннад к междоузлиям башен,
живущих на небе, как перышком птичьим украшен
в витраж заглядевшийся девичий лик Ойкумены,

как пляшет пчелою Давид, наполняя ковчежец
пыльцой луговою и солью пустыни и моря,
а буквы ясней и ясней от печали и горя,
в Элладе, в Египте и Риме — а буквы все те же…

как пишет лоза на спине узловатого вяза —
сухая латынь поцелуев, стволы и побеги —
начерченный пальцем гекзаметр римских элегий
к прощальному облаку этой лозою привязан;

смотри, зацветает скрижаль, недомолвлено слово,
недожиты дни, и орешник в кусте каприфоли
свой слог повторяет в цепи одиночества, то ли
в цепи бытия — в ночь, и в день набегающий — снова.

* * *

                                    В. Берязеву

алтайская свеча,
глаз каменный балбала —
и лапку усача,
и кровь Сарданапала

вдруг высветлит; века
отстанут по дороге,
и кнут у пастуха
возьмут кобыльи боги,

и пыльные стада
пойдут за облаками,
играя, как слюда
на солнце, плавниками;

покуда младший брат
из глины сновиденья
земной ваяет град,
нам участь выпаденья

из римской суеты
дарована, и следом,
как боги-пастухи,
мы движемся за небом.



* * *

Где яблони с шумерскими глазами,
в которых и синица — бирюза,
на вымокшие ветви нанизав,
несут плоды из вымерших сказаний
(ступая, как по нитке, осторожно)
румяным осирическим богам,
и яблочное время по следам
их движется легко и невозможно,

где хороводы певчего Велеса
суглинок запирает на засов,
и листопад в созвездие Весов
восходит от пылающего леса,
открывшего щетинистую спину,
и так прозрачны мертвые сады,
и так прозрачны птицы, что видны
в зобах тугие ягоды рябины,

где деревень бревенчатые выи
увиты ожерельями стогов,
и по ночам с невидимых лугов
в хлев сходят, как святые, земляные
сухие травы, мятлик или клевер, —
там, во ржаной, переносимой тьме
пусть спит душа, на краешке, на дне,
покуда время движется на север.



ПЕСЕНКА ЧАСТОКОЛА       

ржавая нить вьюнка,
ливень над пьяным полем,
ночи — для мотылька,
дни — для фруктовой моли,

свет — для пустой бадьи,
падающей в колодец,
на глубину земли,
где и луна — уродец.

ласточка — для тебя,
тенью во мне живущей,
речка сухая для
лодки, по ней плывущей,

сон — для любой души,
верующей в иное,
как Даниил в глуши
верил в тепло земное.

падай же, падай в сон,
бревнышки частокола
пересчитай, — в пустом
небе святой Никола

с рыбой из катакомб
танец ведет высокий.
корни слепых колон
выпьют тугие соки

белой твоей земли,
шорох пастушьей сумки
выдохнут корабли,
будто зерно из лунки,

спящее до поры
в тихих садах Делиля, —
в складочке спи коры,
рыбою спи под килем…

рыба плывет и спит.
в листьях Уллис кемарит.
и на луну летит
тихий грибной комарик.

так и твоя душа
спит, не касаясь пола, —
в полночь и ей слышна
песенка частокола.



* * *
                           Я, кажется, всегда был приозерной
                           Травой…

Выверни свет наружу, закрой оконце, —
свет под землей останется волоконцем,
чтобы в три дня воскреснуть, и в тихом пенье
славить губами глины Твое творенье.

Так корешок поет, знает язык озерный,
так и псалом читают немые зерна, —
вновь именуя, так возвращает память
в те же ладони солнцем нагретый камень,

хор мотыльковый (как невесомый выдох
ветра над лугом) или библейских рыбок…
Так воскресает, следуя их указу,
роза в саду — Господь, клевер и лютик — Лазарь…

Дарвин души не чает в сухой травинке,
Фабру поет оса, чтобы уснуть в суглинке,
и водомерка мятым литьем затоки
движется в Город Божий, святой, высокий.



* * *

нет отдыха у сна,
застыл у изголовья, —
ты видишь, как весна
по тропочке воловьей

и ослика путем
из праха в поднебесье
выводит за Царем
сухое редколесье,

не дерева — траву
бирнамскую выводит…
и звездочка в хлеву
на потолок восходит.