Почтальон Игнат

Ку-ку

 

Подросший мальчик-идиот,

что кычет в пустоту квартиры,

промямли тихо, где живёт

и причитает умный чибис.

Скажи му-му, скажи бе-бе

и покажи язык собаке,

сыграй ламбаду на губе,

спугни синицу на трубе.

Что жизнь тебе? — пустые враки!

Кто эту кашу заварил?

И то — с тобой не сваришь каши.

Вот ты в разодранной калоше

стоишь и нюни распустил.

Ну-ну, не плачь: орехов горсть

возьми из моего кармана,

найди на стройке гнутый гвоздь

и в лужицу кривую брось,

войди в бездумную нирвану,

перескажи, как плачет мама.

Подросший мальчик-инвалид,

скажи по правде, где болит?

 

 

Аттила Йожеф

 

Вот бунтари, обритые под ёжик,

на корточках с цигарками в больничных

пижамах. И один — Аттила Йожеф.

И нет ни слов, ни взглядов околичных.

На потолке лишь точка ходит смелой

заглавной буквой, или это муха?

Хотя какая муха? — снег горелый,

звезда ль слепая, состоянье ль духа?

 

Ты замахнулся на святое Слово,

твои стихи, как будто сбор черешен,

кровавят. Разговаривая с Богом,

рискнув — и так, что даже Пешт опешил,

ты заглянул туда, куда не можно,

в зияние Его зрачка свалился,

и повлекли в воронку стропы мозга:

ум помутился.

 

Отчаянья скупой первопечатник,

в твоём Ничто полно стихов-галактик.

В конце тоннеля — свет, но поезд катит

убить тебя. Бессмертия не хватит,

чтоб видеть, как горит Его хрусталик,

следящий нас. Но сердце — адвокат и

усилие, что крутит этот шарик.

 

 

* * *

Поэтка, суфражистка, дура:

ни торт испечь, ни суп сварить.

Но говорит литературой

и снова лезет в словари:

там между ижицей и ятью,

где на снежке всё стёжки слов,

пройти всего невероятней…

 

С Аполлинером над кроватью,

как с фрэндом, с Фрейдом липких снов

живёт и ни о чём не тужит,

и светом внутренним горит —

слепая лампочка под стужей

в подъезде, где кумар разлит.

 

Когда, до Выхино доехав,

она отмахивает путь

до сгинувшего сельсовета,

ещё чуть-чуть, ещё чуть-чуть,

то и собаки в лае глохнут,

и гопота уходит на…

и заполняет южный округ

внушительная тишина.

 

Где не найдётся проповедник,

где над землёй не видно звёзд

сквозь слёзы, но вершит на небе

земную стужу белый Фрост.

 

 

Осенняя баллада

 

В осенних листьях — жизнь не удалась —

написано, подсвечено багровым.

Ты отдалилась, светом налилась...

И сын, к тебе привязанный суровой

посконной нитью.

Из каких глубин,

с каких чердачных высей голубиных

оборвалась одна из пуповин,

что нас с тобой, когда-то неделимых,

соединяла?

Гули-гули-гу —

ах, воркотня с мелодией соитья!

Пересказать сегодня не могу,

как под ребром болит — сквозит — болит, я

 

плетусь в больницу к капельницам. И —

я сяду на колёса — нет, не «мазды».

Так влей, сестричка, в потроха мои

то, что изменит свойства протоплазмы,

 

отменит всё, иль переменит всё:

лимфоузлы, планиду и трахею.

Покуда вихрь сентябрьский трясёт

осинник и в траву бросает семя

распада.

Городская карусель

ещё полна плодов, семян — детишек,

но механизм внутри слегка осел

под бликами семейных фотовспышек.

 

Всё крутится проржавленная ось

(как нам с тобой кружить не привелось

в осеннем вальсе, в мирозданьи старом),

ещё скрипит, как колесо сансары.

 

 

* * *

Дойдя до точки, «запятые» дружбы

запойные оставив молодым,

я горю говорю: — Тут нет беды,

что ты ко мне приходишь, как на службу!

— Я слышу речь не мальчика, но мужа, —

оно мне отвечает, — без балды.

Иди домой, неси своё оружье

орущее…

Я подниму опять

сынишку верещащего на руки,

ведь вот и он однажды на поруки

взял жребий мой, поскольку дал начать

жизнь заново — с пустышек и азов,

и с родничка на темечке, и с мамы…

С святителей? С Григория Паламы? —

пускай не так. Но в глубине основ

плоть изнутри живит фаворский свет.

Так ангельски мне сын его агукал,

что понял я: для ангела и Духа

возможно всё. У Бога лишних нет,

случайных нет.

Так из пучин греха

достань меня и заключи в работу,

как Ты из под огня выводишь роту

и душу отвращаешь от стиха.

Пусти пропеть три раза петуха,

и пусть никто ни словом, ни на йоту

не отречётся!

Сходит позолота

с церковных риз, но остаётся кто-то

нам неделимой дробью на руках.

 

 

* * *

Вот так и просидим за праздничным столом,

беседуя, с рождения до смерти:

о том, что жизнь горчит, а в небе тот же дом:

шумит Эвксинский Понт, в таверне за углом

рицину подают не ангелы, не черти,

а Велес или Пан…

Со сладостной тоской

заходят в порт с утра чужие субмарины.

Плющом увито всё. Блаженство и покой.

«Малина»?

 

Не так всё, нет, не так: стучит карданный вал,

коррозия в паху у «мазды». Руки в масле.

Хозяин до весны платить не обещал,

а дочери ходить в детсад — в галошах разве?

 

Опять не так: июль. Отложены дела,

суббота, отпуск ли. Звенит комар над ухом.

Спит на руке жена, что в среду родила

наследника, и он посапывает глухо

у самой стенки. Я? Я — состою из слуха.

 

Итак: на что же нам глубокая душа?

Концлагерь или рай?

А жизнь, она прекрасна

(порой на самом дне, в мучительных клещах

страданья самого) —

пока она напрасна…

 

 

Писание

 

Почтальон по душу твою идёт

(извещенье тебе несёт).

Мимо пустоши, где замолчал завод,

где сугробы из-под ворот.

В холостом рукаве у него письмо,

и, уродством своим богат,

он смущает свет одиночеством,

холостой почтальон Игнат.

Отворяй ворота: там опять беда?

И любое письмо прими.

В нём мороза звон: благовест? набат?

Он звонит по тебе, звонит!

За заводом — овраг. Там твердит стекло

перебитое

о судьбе

неудавшейся. Ждёшь ли ещё письмо,

причитающееся тебе?

 

 

Николаустаг

 

Пока декабрь ещё на половине,

пока не клюнул жареный петух,

и достаёт пространство, как Гудини,

гагачий пух

из наволочек ангелов Господних,

и в Рождество уносится трамвай,

и сын, как ангел, в комнатах субботних

развешивает крохотных животных,

тех, что Тебе служили,

оседлай,

что ишака, отчаянье, въезжая

в Сибирию, как в Иерусалим,

где праздничное древо наряжает

для мамы одинокой и не знает

мой сын,

как сердце у отца порой страдает

о сыне,

за окном несущем маме

пустынь

колеблющийся воздух, и о чаше

с попкорном

лишь беззвучно говорящем.

 

 

* * *

Я помню июнь, Летний сад и студентку из Пфальца:

смешные косички и вздёрнутый нос знатока.

Там голуби мира садились на голову Марса,

взлетали, следы оставляли, подобьем мелка.

И юная немка, увидев шажок голубиный —

значок пацифистский, ведущий из лужи в траву,

сказала по Хармсу: — Я лютик-цветок не сорву!

Пусть смотрится в тучи-руины.

 

Пусть древние руны тевтонцев на приступ зовут,

она защищает работу о русском барокко.

…Пять дней — и ко мне возвратится из армии друг:

вот он порасскажет про свой стратегический полк!

Вот мы погуляем — на тачку: искать недотрог.

 

Дворцы от Растрелли дождём расстреляла погода.

Ах, немочка, что ж, как история, ты близорука? —

туман разойдётся, и выйдут, незримы для слуха,

туман и проруха…

 

 

Критские каникулы

 

1.

 

Всю ночь за кипарисом било море

и говорило мне: memento mori! —

здесь всё столь хрупко: посмотри в глаза

Тельцу небес, светилам, Минотавру,

пока прибой дурниной — как в литавры —

в предсердья бьёт, и дождь, зрачки слезя,

стучит об эспланаду, крыши гулом.

Я видел лабиринт, я вышел новым

из гнутых улиц Кносского дворца.

А ты, Икар, обученный Дедалом

летать, ты, сын, в суровом мире стылом

мне подарил мечтание отца,

отправившего чадо в поднебесье,

как в северное наше мелколесье,

где с оттепельным звоном хрусткий снег,

как ангел, сквозь миры летит за правдой.

И ты лети, но никогда не падай

с высот, ещё свободный, человек.

В зените солнце. Но уходит след

за горизонт. И белый лайнер ждёт

в сибирский город запустить моторы…

И не о нас рыдают хоэфоры.

 

2.

 

Уже недолго мне здесь быть,

уже недолго морю бить

о мол, — так гонит кровь по венам

мотор. И северной тоске

найдётся место на песке.

И море высохнет, наверно.

 

А в небесах гневится Зевс,

и я, квартировавший здесь,

в медвежий угол свой уеду.

Чтоб ненасытный Минотавр

среди целебных гор и трав

досрочно праздновал победу.

 

У Ариадны нить из рук

ненастье выхватило вдруг.

И мы порознь. И только сына

сюда на время я привёз,

и под аккорд прибойных слёз

подолгу он глядит мне в спину.

Как я плыву до волнолома.

И в волосах его — солома

да лавр…

 

3. Фоделе. Греция

 

Бог где-то здесь! — у крохотных базилик

нехитрый облик пропускного пункта

на небеса. Туман плывёт без спешки.

И на асфальте козии орешки,

и в мусоре маслина да орешник —

лишь для того, чтоб нас чуть-чуть запутать.

 

И по дорогам гнутые деревья

вас тянут за рукав. И дух деревни

сельчанин Зевс расщелкнул птицей Крита.

И за прилавком служит старец древний,

идите мимо, мимо, в мрак и тернии,

там, где блестит лампадка на таверне,

и он вас по-небесному окликнет.