Вы здесь

Под созвездем Плеяды

Рассказы
Файл: Иконка пакета 02_hovalyg_psp.zip (31.16 КБ)
Маадыр-оол ХОВАЛЫГ
Маадыр-оол ХОВАЛЫГ


ПОД СОЗВЕЗДИЕМ ПЛЕЯДЫ
Охотничьи рассказы

ПОГОНЯ
Грянул выстрел. Застреленный зверек упал с кедра, собака схватила его острыми зубами и долго трясла. Охотник, не спеша, подошел из-за лиственницы, не стал отгонять собаку и, словно забыв про убитого им соболя, стал передергивать затвор своей «мелкашки». Э-э, Шагар не из тех, кто не знает об охотниках, которые остались ни с чем, когда соболь ускользал из собачьей пасти. Он знал, что собака не может прокусить шкурку соболя и сама бросит его на снег, как только ценный зверек испустит дух. Разве легко, только выйдя с костра, сразу напасть на след и убить соболя? Душа охотника невольно запела. В притихшем лесу будто послышались впитавшиеся в сознание мелодии про кедровую тайгу, про родину с бурлящими голубыми реками, казалось, они зазвенели в холодном воздухе, снимая иней на кедрах. Охотник, нагнувшись, взял еще не остывшего соболя и по обычаю почтительно преподнес его ко лбу со словами: «Оршээ Хайыракан! Будь милостив Хозяин тайги!» Он сел на валежину, очистив с нее снег ногой, зажег папиросу и, лаская собаку, заговорил:
— Молодец, Каргал, молодец! Иди сюда. Что это?.. Курут, сушеный творог. На, ешь! Удача сама нам в руки идет, Каргал. В верховьях Шивилига не так уж много соболя. Не упустил ты такого крупного! Я три года про тебя был наслышан: настоящий соболятник ты. Как мой старый Арзылан, который всегда бежит наперерез убегающему соболю. Хорошо! Э-э, Арзылан-то может эту зиму не пережить. Если в одно утро найду околевшее его тело, придется мне по обычаю положить в его пасть нутряное сало и затащить в овраг. Бедные вы животные, век у вас короткий! С годовалого щенка до двух-трех лет вас учишь, а после восьми лет нет пользы от вас, только вертитесь вокруг костра… Спустившись с тайги, у хозяина твоего, старика Сандуу, выпрошу одного твоего щенка. В следующем году он станет одиннадцатимесячным — подходящий возраст для обучения охотничьей собаки… Ага! Что такое, Каргал, какие у тебя большие соски, а? При таком животе и при таком большом снеге… В общем, ты молодец!
Шагар, мужчина лет сорока, с широкими скулами и внимательным взглядом в узких глазах, нагнулся и внимательно осмотрел брюхо своей собаки.
Беспородная, но крупная собака, с мордой овчарки, с хвостом лайки, сидевшая у лиственницы, словно понимая человеческую речь, двигала взад-вперед своими заостренными ушами, то кивая головой, то поднимая острый нос, втягивала таежный воздух, сидела гордо, выражая тем самым, что она знает свое дело в тайге и выполнит его. Позавчера он попросил своего соседа Кудерек, который сообщил ему, что в верховьях Шивилига нашлись следы соболя, чтоб он нанял ему у своего свояка эту собаку. Тогда Шагар полушутя-полусерьезно сказал: «Если чабан Сандуу откажет в моей просьбе, передай ему, что я все равно выращу любого другого щенка и в отместку назову того щенка его именем». И вот вечером сосед действительно привел собаку и со словами: «Вот это и есть знаменитая собака чабана Сандуу!» — растворился в темноте. Весь вчерашний день Шагар добирался на коне до верховьев реки и, хотя заметил, что его собака брюхата, не обратил внимания на соски Каргала, ему не терпелось посмотреть ее в охоте. А сейчас увидел, как покраснели бока Каргала, облезла брюшина, а кончики сосков стали розовыми.
— Старик Сандуу знает, наверное, когда его собака должна ощениться, а то не отпустил бы ее в тайгу. В такой мороз не стану же я спускаться с верховьев реки со слепыми щенятами! — бормоча себе под нос, выпрямился Шагар. Мелодии, ласкавшие его слух, исчезли. — Вставай, Каргал! Это не теплый навоз твоего хозяина Сандуу, где ты привыкла нежиться. Бери след!
Охотник встал с места, бережно засунул за пазуху соболя и пошел за серой собакой, так похожей на волка; собака, только заслышав ругань своего нового хозяина, шмыгнула между кедров и лиственниц.
Ноябрь был на исходе, на верховьях реки снег глубокий, выше колена, поэтому охотник шел, волоча ноги, как при броде. Он четко читал, как по букварю, следы перемещавшихся по лесу копытных и следы когтей других животных, даже штрихи от крыльев птиц. Каргал, принюхиваясь к старым следам соболей, перепрыгнула заячью тропку, стерла глухариные следы и, перейдя на кабарожью тропу, взяла вверх по реке. Речка Шивилиг, с откалывающимися берегами на расстоянии длины аркана, шумела, борясь с холодом и льдом. Идешь, и кажется, будто рядом гулит грудной ребенок; остановишься — будто кто-то убаюкивает ребенка горловым пением; а пройдешь, нагнувшись под веткой с шапкой снега, кажется, будто вдалеке раздается множество голосов…
И тут показались искомые следы. Незамерзшие парные следы! Шагар, сдержав дыхание, прислушался, оборачиваясь кругом. Ни звука, не считая шума реки и стука сердца. Только, было, шагнул по следу, как впереди снова эхом залилась собака.
— Отличнейшая собака! Выйдя с костра, всего-то за два часа загнать двух соболей на дерево! Если так пойдет, то малочисленный соболь в верховьях Шивилига весь будет наш! Не зря я утром совершил обряд поклонения Хозяину тайги, приговаривая охотничий чалбарыг: «Ты полон удачи, мое небо — отец, и моя мать — земля! Ты пешему даешь мысли, а скачущему — силу, мой родной край, оршээ! Пусть вершина хребта будет у тебя, а добыча останется у меня. Пусть перевал высокий будет у тебя, а полные переметные сумы — у меня. Пусть красивые зверьки твои станут моей добычей, золотая моя тайга!»
От этих мыслей у Шагара снова в ушах зазвенели мелодии. Он шел, разгребая снег. Из-за пронзительного лая Каргала до кедра, с загнанным на него соболем, расстояние показалось равным времени закипания чая на костре. Шагар, запыхавшийся, подбежал к толстому кедру, где собака, подняв хвост, беспрестанно лаяла… Где же он?
Собака, подняв морду, бегала вокруг кедра, ища затаившегося между веток соболя, а руки охотника уже проверили и подготовили прицел и затвор ружья. Между ветками показалась круглая головка с маленькими ушками и глазками-бусинками — прогремел выстрел. Тьфу ты!.. Промазал. Сыплются проклятия. Соболь, как извившаяся вокруг голого ствола кедра черная змея, забегал вверх-вниз по стволу. Шагар из-за боязни упустить охотничье сокровище никак не мог вытащить пулю из патронташа и изо всех сил стал натравливать свою собаку:
— Каргал! Каргал! Хватай! Хватай! Он спускается! Сейчас спрыгнет на землю. Держи его, Каргал!
Когда мушка стала искать по стволу увертливого зверька, тот перепрыгнул на рядом стоящее дерево. Лай оглушал. Охотник бежал, не спуская глаз с зверька, и вдруг запнулся о ветку и упал ничком в снег. Он не обратил внимания на слетевшую шапку и боль в спине. Когда Шагар вскочил, весь мокрый от липкого снега, соболь уже черной молнией спрыгнул на землю. Каргал побежал вслед, вихря снег. Охотник был без ружья и увидел, что соболь скользнул в щель курумника. Чтобы унять обиду, подкатывавшую к горлу, он пнул под хвост собаку, обнюхивавшую курумник, где пропал соболь.
— Ах ты, сука! Брюхо свое еле волочишь! Как ты могла упустить соболя из виду?
Она не ожидала такой злости от нового хозяина и, громко взвизгнув, убежала подальше, обернувшись, стала зализывать место, куда попал резиновый сапог, чтобы хоть немножко унять боль…
Вечером при свете костра Шагар, снимая шкуру с увертливого ценного зверька, по своей привычке разговаривать с самим собой, изливал мысли гревшейся рядом собаке:
— Люди, Каргал, дерутся до крови и дружат до богатства. Давеча, сгоряча, я тебе больно сделал, и теперь нам осталось дружить до богатства. Я никогда не пинал собак, что это с моей кривой ногой! По правде говоря, если бы не было такого соболятника, как ты, хоть носись они здесь стаями, не дались бы мне в руки. По идее, мы сейчас должны устроить пир. Обязательно должны сварить либо бараний курдюк, либо грудинку. Этот обычай пришел из древности, как говорил мне мой дед. В те времена соболь был редкостью. За зиму охотник убивал лишь одного-двух зверьков. И потому эту драгоценную добычу носят за пазухой и по каждому соболю устраивают небольшой праздник, говоря сегодняшним языком. А я, дурак, второпях забыл курдюк взять, оказывается, только ребра да переднюю конечность закинул в переметную суму. Погрызешь мягкие ребрышки, супу поедим. Э-э, как же так, упустили мы второго соболя в большой курумник! Моя вина, что я в голову целился, как в белку. Завтра с утра возьмем след этого соболя с курумника и будем преследовать. Видимо, в верховьях Шивилига это единственный оставшийся соболь, Каргал. Другие были, но обратно за хребет убежали. Завтра достанем этого хитрого соболя и отправимся домой, в обратный путь. Зачем здесь в мороз оставаться лишнюю ночь?
Охотник ласково, как на маленькую беззубую дочурку, глядел на одолженную им собаку. Потряс снятую шкурку, развернул, посмотрел шерсть, подул на нее с разных сторон и, выказывая свое одобрение, покряхтел. Он взял тушку соболя, всю обвитую продолговатыми мышцами, и сделал надрезы на суставах конечностей, туловища, при этом приговаривая:
— Не будь бегучим, не будь легконогим, не прячься в корневища, не уходи за перевалы!
Согнул тушку дугой и припрятал ее в корневище поваленного большого кедра.
После плотного ужина, устроенного в честь дорогой добычи, Шагар начисто обглодал баранью лопатку и положил ее на красные угли, при этом шепнув про себя:
— О, Хайыракан, моя тайга с тысячами дерев, с сотнями быстрых речушек, скажи, милостив ли будет небо-отец, скоро ли добыча придет в руки, скоро ли в путь-дорогу домой отправимся?
Он сидел, не шевелясь, словно пень с белой головкой. Точно так же сидела Каргал, прекрасно знающая порядки у костра, чтобы не сглазить предсказания бараньей лопатки.
Очень осторожно, словно обнаружил в костре еще одного прятавшегося зверька, охотник снял с углей почерневшую баранью лопатку, дал ей остыть и при свете костра внимательно разглядел в ней каждую трещинку. «Хорошо: небо ясное, длинный язык встретился с огнем — добычу возьмем, но когда?.. Ага, а почему нет подхвостного ремня седла? Значит, не скоро мне седлать коня… Ничего не понял…» Шагар глубоко вздохнул и со словами: «Тоорек, тоорек!» — обломал обгоревшую до черноты баранью лопатку…
Наутро Шагар добрался до большого курумника засветло, как только стала видна мушка, а вернулся к костру уже в потемках мрачнее черной тучи. Проверяя ремень недоуздка на голове своей вороной лошади и привязанный к кольцу аркан, он, как бы извиняясь перед лошадью, проговорил:
— Соболь сегодня тоже ушел. Придется остаться. Здесь под снегом травы много, щипай травку! Привяжу тебя теперь в другом месте.
Просушивая у огня заледеневшую спинку фуфайки, он потрогал толстыми пальцами, измазанными сажей и смолой, подбородок, покрытый колючей щетиной и, глубоко вздохнув, вспомнил прошедший день.
Оказалось, что соболь еще ночью ушел с большого курумника. Увидев такое нагромождение камней, местные охотники только молча качали головами — под ними не только соболь, собака дворовая спрячется — и не найдешь. Следы на снегу были мерзлыми, поэтому Каргал, немного принюхиваясь, оставлял их. Шагар был полон надежды достать соболя в месте, где он ляжет отдыхать в полуденное время, пустил по следу собаку, а сам, не теряя из виду следов, перевалил за перелесок и, поднимаясь в верховья реки, вошел в бурелом, оттуда еле ноги вынес, затем направился в сторону тайги на противоположной стороне Шивилига и спустился по границе леса… Собака взяла след. Он спустился снова в узкую долину реки и поднялся по ложбине. Здесь, на солнечной стороне упиравшейся в небо Черной скалы, среди багульников, где только что пробежала стая диких кабанов, след пропал.
И охотник, и его собака до обеда не могли выйти на след. Голова опухла, и глазам стало больно от белого снега. Шагар вдруг заподозрил неладное и, вскарабкавшись по скале на высоту лиственницы, обнаружил четко отпечатанные парные следы, которые охотник узнал бы из тысячи следов. Каргал обежал скалу и взял след. Охотник не пошел за собакой, а ждал, покуривая час, другой. В ожидании он стал зябнуть, мерзли ноги в длинных резиновых сапогах. Когда на западе, на высоте в два вершка над хребтами, фарфоровое зимнее солнце, потеряв надежду разогреть своими беспомощными лучами мерзлую землю, быстро закатилось, из ближней ложбины отчетливо послышался лай собаки. Шагар не бежал, а стремительно летел по косогору, заросшему молодыми лиственницами.
Его сука рылась в корневище большой лиственницы, сломанной молнией. Он развел костер и его дымом стал выкуривать зверька. Ни слуху, ни духу. Он обошел по большому кругу сломанную лиственницу, и словно лавина камней сошла с Черной скалы — то были проклятия из уст Шагара. Оказалось, что юркий зверек спустился, не оставляя следа, пробежав по лиственнице, верхушка которой упиралась в землю.
Каргал молча сидела у корневища, где улетучились последние остатки запаха ненавистного ей зверька, и удивлялась безмолвию нового хозяина, от нечего делать стала лизать то лапы, то живот, то, приподняв голову, наблюдала за охотником. И он действительно стал советоваться с верным товарищем, как будто та понимала человеческую речь.
— Знаешь, почему этот зверек не достается нам уже два дня, Каргал? Не знаешь, мой дорогой. Так создано в природе: когда жизнь висит на волоске, любое живое существо, тем более дикий зверь, по-нашему говоря, применяет шесть способов, семь приемов, чтобы не попасться нам в руки. Если у нас глаза зорче, слух острее, и мы хитрее его — то только тогда сможем взять его, ты это прекрасно знаешь, Каргал. Мы еще не освоили, по-охотничьи говоря, все девять наук охоты на соболя. По-моему, Каргал, сейчас дело оборачивается по другому руслу. С завтрашнего дня мы погонимся за соболем не за его шкуру, не за его цену, а за то, чего мы все-таки стоим как охотники. Хоть ты и самка, Каргал, ты стоишь больше самца. Либо зверек убежит за хребет, где его уже никто не достанет, либо мы засунем его за пазуху. Поняла?
Согбенная спина охотника выпрямилась, и глаза его с постоянным настороженным взглядом стали излучать какую-то радостную мысль и желание…
Созвездие Плеяды всю ночь зорко охраняло покой человека и собаки, и к утру оно спустилось, заглянув в шалаш из кедровых веток. Шагар тут же проснулся и раздул костер. Он налил собаке остатки вчерашнего супа, а сам выпил горячий чай и в потемках скрылся в таежном лесу.
Только вечером, когда зимнее неяркое солнце закатилось за горизонт, к костру приплелся охотник, похожий на чучело. Лицо его было чернее грозовой тучи. Он бормотал себе под нос:
— Я ведь загнал соболя в курумник, а ты с утра убежала от меня. Целый день тебя звал, сейчас я с тобой расправлюсь, сука…
Вокруг костра стояла убаюкивающая тишина, под кедром стоял одинокий шалаш. Только его вороная на привязи приподняла голову и, узнав хозяина, потихоньку заржала. Охотник ударил друг о друга свои мерзлые резиновые сапоги и, чтобы сменить обувь, заглянул в шалаш.
Вот это дела! На меховой безрукавке удобно разлеглась Каргал и, виновато поглядывая на него, аккуратно вылизывала маленьких черных существ под собой. Собака ощенилась!
Сознание его потемнело. Словно во сне, Шагар неосознанно перевязал лошадь, не стал даже варить остаток мяса, сварил только чай. Ночная темень заволокла всю Вселенную, и холод стал пробираться со всех сторон. Он зажег большой огонь и заговорил с собой:
— Проклятье! Сволочь Кудерек, нанял мне брюхатую суку, которая должна была ощениться не сегодня-завтра. Что, Сандуу выжил из ума, что ли, не знает, когда должна была ощениться собака? Тьфу! Сейчас щенная сука не оставит своих малышей, не пойдет по следу. Что, так и оставлю соболей Шивилига, которые раздразнили меня?.. Странно, за всю свою жизнь никогда не оставлял соболя… А еще хлестче, что в дремучей тайге при мне ощенилась собака! Придется завтра возвращаться домой, приторочив щенят…
Шагар не смог как следует выспаться от роившихся в голове мыслей, и ночь ему показалась длинной, а мороз крепким. Его узкие глаза покраснели. Он кое-как дождался, когда созвездие Плеяды заглянуло в шалаш, растопил лед, сварил чай, поел сам, накормил собаку и, пока собирал постель и переметные сумы, темная ночь успела припрятать звезды. Седлая свою вороную около костра, Шагар не стал разговаривать ни с собакой, ни с самим собой — чего не бывало раньше. Его и так смуглое от рождения лицо совсем потемнело, никогда не опускавшийся взгляд накрыла пелена, и все кругом затихло, словно чувствуя его состояние.
Сука с втянувшимся животом перестала лизать тарелку; голые, как мыши, щенки перестали пищать; даже шипения горевшего с треском огня не стало слышно; вороная лошадь еле сдерживала свое шумное дыхание.
Звеневшую в ушах тишину вдруг нарушил крик ворона. Шагар встрепенулся от неожиданного крика птицы, облетающей реки и хребты в поисках падали. Он поднял голову и увидел на мрачном небе птицу, махавшую крыльями над белым лесом, который перестал радовать душу. Когда птица, продолжая издавать гортанные звуки, перелетела через Черную скалу, с его лица, с широкими, как бычья лопатка, скулами, с наморщенным лбом и с глазами, в которых появились дальние огоньки, скорбное выражение исчезло.
Мысли изменились! Теперь лес, окутанный мраком, ожил, деревья сбрасывали с себя иней и снег, птицы весело щебетали, лед на реке трескуче постреливал, а огонь весело разгорался. Даже щенки под ногами, нагружаясь друг на друга, запищали, ища соски своей матери.
Шагар снял с себя меховую шубу и бросил ее на зашнурованные переметные сумы. Где его ватная телогрейка? Он за время, равное времени между двух выстрелов, помолодел лет на двадцать, бегом подбежал к своей лошади, с первого же раза выдернул аркан, снял седло, уздечку и привязал лошадь ближе к костру. Подозвав собаку, привязал ее веревкой к лиственнице. В приготовленный еще с утра мешок засунул большеголовых щенят, будто собирал и кидал навозные мерзлые лепешки в него, взял ружье и пулей кинулся за шалаш. Быстрей, быстрей! Нельзя оглядываться и останавливаться!
Он удалялся по берегу реки, заваленному лиственницами, между елей, ветки которых больно хлестали лицо. Пронзительный лай Каргала, оставшейся возле костра, начал раздаваться эхом, в котором слышались то мольба, то угроза.
Когда Шагар очутился у Черной скалы с высокими лиственницами, казалось, в долине Шивилига эхом раздавался лай не одного, а десятков собак. Охотник спешил, мысли в его мозгу метались, как тени. И вдруг не слышно стало лая. Установилась тишина, только ветви багульника хлестали плечи, голову…
Он испугался тишины, ему нужен был хоть отдаленный лай Каргала. Но слух ничего не улавливал. У Шагара не было времени и сил обернуться назад, как вдруг что-то тяжкое сзади топнуло ногами, и чьи-то сильные руки легли на его плечи.
Свершилось то, чего он боялся! То были не руки, а лапы Каргала. Падая назад, Шагар понял, что сука перегрызла веревку, привязанную к дереву. Он упал навзничь на мох и уронил мешок с живым грузом. А Каргал мордой тыкала по мешку, искала своих пищавших щенят.
Шагар встал на ноги, шмыгнул носом и, как бы оправдывая свое действо, смиренно сказал:
— Ну, что ты так, Каргал, а? Я же не понарошку ведь. Останемся без соболя — ни тебе, ни мне почета не будет. Ты вот сколько раз щенилась? А где твои щенки? В будущем году дашь приплод, а сейчас нам надо охотничью честь защитить. Поняла?..
Он взвалил мешок с щенками на спину и пошел в сторону костра, а Каргал то пыталась достать щенят в мешке, то с радостью бегала вокруг нового друга, неизвестно для чего пытавшегося разлучить ее с кровью и плотью своей…
На этот раз Шагар привязал суку накоротко, чтоб она не смогла перегрызть зубами капроновую веревку.
Сейчас Шагар с ружьем на одном плече, а на другом — с мешком, в котором были новорожденные слепые щенята, почти бегом поднимался, карабкался по косогору с жимолостью. Не от крутизны склона, а от странного, копошившегося за спиной груза у него захватило дыхание, участилось сердцебиение, и сам он весь стал мокрый от пота. Ему показалось, будто не он сам, а кто-то другой с ворованными щенками за спиной карабкался по крутому склону, а сам он наблюдал за этим со стороны.
Казалось, прошла вечность, когда показались могучие кедры и небо с тонкими облаками. Это была вершина Черной скалы.
Шагар аккуратно положил на снег живой мешок, выровнял дыхание, закрыл глаза с заиндевевшими ресницами и схватился за сердце. Он, не спеша, открыл глаза, опутанные вокруг морщинами. В его взгляде исчезли капельки жалости, казалось, будто сверкнуло лезвие его охотничьего ножа. Где-то внизу заблестела серебряной ниткой речка, зачернели стволы лиственниц и кедров. Шагар поднял мешок, откуда послышались то ли плач, то ли мольба еще голеньких щенков, подошел к краю обрывистой скалы и, когда ему почудилось, что кто-то наблюдает за ним из поднебесья, прошептал: «Оршээ Хайыракан! Это не я, это мой усопший прадед совершил грех». И, раскачав мешок, он уронил его в черную бездну.
А когда бездна спрятала в свое чрево мешок с щенками, Шагар отер тыльной стороной ладони пот со лба и устало сел на снег…
Парные следы! Каргал аж фыркнула, взяв свежий след, и вихрем исчезла в лесной чаще. В ее уме исчезли мысли о набухших молоком сосках, о голеньких, исчезнувших внезапно щенятах, в голове вертелся только запах, который щекотно дразнил ее нюх, переданный по крови из поколения в поколение, который не спутаешь ни с каким другим запахом в таежной глуши. Она не видела впереди пружинистыми прыжками убегающего шустрого зверька. Но он оставлял запах, а главное — парные следы, по которым безошибочно, с каждым шагом уменьшалось расстояние между ними.
— Наконец-то! Четыре дня гнаться за одним соболем!..
У Шагара лицо засияло, как весенний день, когда Каргал потрясла добычу в зубах и бросила на снег. Он стряхнул снег с бурого соболя местного кряжа, с почтением несколько раз поднес его ко лбу: «Оршээ Хайыракан!» — и бережно положил его за пазуху, рассмеялся, даже пропел себе под нос одну из знакомых мелодий. И только тогда достал папиросу.
— Я в жизни не видел такого живучего соболька. Горы и тайга все это видят, оршээ! Только ты, Каргал, сумела его достать! Что и говорить, заколдованный, что ли, этот соболь. Лишил тебя твоих пятерых щенят. В этом помете сколько было мальчиков и девочек, а? А меня заставил что совершить?.. Ну, ладно… Все образуется! Жалость у охотника всегда должна оставаться за порогом его дома… А что это?..
Охотник перенес взгляд на собаку и от удивления раскрыл рот с прилипшей к нижней губе папиросой. Собака его, которая в трудной погоне оправдала свою охотничью славу, сидела на задних лапах и как будто что-то с трудом вспоминала, высунув язык, то закрывала, то открывала глаза. С ее двухрядных сосков на впалом, как пустой холщовый мешок, брюхе на снег струилось белое молоко. И, казалось, щенки, сброшенные охотником с мрачной скалы, как будто растворившись в снег, сосали набухшие соски матери, соединявшие их с окружавшим белым миром.


ТРИНАДЦАТАЯ ОХОТА
— Я здесь остаюсь, ребята, Линду свою буду искать.
Слова мои, видимо, прозвучали убедительно, и друзья по охоте, члены артели, молча стали натягивать подпруги своих коней, поправляя перекинутые на них переметные сумы.
При свете костра, чтобы не терять времени, я начал таскать белые, словно обглоданные кости, стволы каких-то деревьев, вынесенных летом водой на галечную косу, собирать сучья на ночь. А в это время по льду реки зацокали копыта, и всадники исчезли в ночной мгле.
Начало бесснежной зимы, ночи холодные; поэтому, убедившись, что валежин и сучьев на ночь хватит, я успокоился, сидел тихо, то и дело поправляя горящие угли длинной палкой из тальника. Не могу оторвать взгляд от красных углей и разносимого ночным ветерком в разные стороны пламени костра. Приятный жар пронизывал мои шершавые ладони, распростертые над костром, мое лицо, не мытое теплой водой неизвестно сколько дней, наслаждалось этим теплом, но из головы не выходила всего одна мысль: как это случилось, где моя охотничья собака Линда?..
Утром мы снимались с нашего Большого костра до будущего сезона, разнося эхом вокруг свои звонкие голоса и здоровый мужской смех, похожий на гул водопада речки Сай-Хонаш подо льдом. Сезон был богатый: мы израсходовали все патроны, и белок оставили там много — пусть размножаются, все равно всех белок не перестреляешь — мы отводили душу. Трое из нашей артели на конях, моя переметная сума и мой небольшой скарб у них, я — городской, безлошадный, белковал пешим. Пока мы поднимались до перевала, всадники по очереди пели хоомей — горловое пение, воспевающее на высокой ноте двумя соловьиными голосами богатый пушниной и дарами природы таежный наш край. Хоомей, берущий за душу любого, у кого есть слух, был рожден нами — охотниками, в этом спора нет.
До реки Ишкина дошли без заминки. Осенняя горная река с обеих берегов была зажата голубовато-зеленым льдом, и исхудалые уставшие кони могли споткнуться о камни и льдины на дне, а если заберег толстый, то им даже трудно будет взобраться на противоположный берег. Горная река змеилась, до устья надо было раз двадцать переходить с одного берега на другой, и потому, тяжелая доля достается собакам: разве легко им входить в студеную бурную воду, даже если у них шерсть густая, при том, когда противоположный берег покрыт голым синеватым льдом, по которому собакам нелегко карабкаться.
Собаки моих спутников были молодые, рослые и поэтому, не затрудняясь, переплывали броды. Только моя низкорослая карело-финская лайка изо всех сил боролась с бурной рекой и голым льдом. Иногда ей не удавалось вскарабкаться на толстый заберег и тогда приходилось возвращаться назад и переплывать реку через другое удобное ей место.
Один раз моя Линда, как дряхлая старушка, не смогла вскарабкаться на этот берег, я подбежал к ней и, схватив за обе лапы, помог выйти на берег. Она стряхнула холодную воду, повалялась на сухой траве и снова бесстрашно бросилась в очередной брод — в холодную, с белыми барашками волн реку. Да, если моей собаке было бы лет пять-шесть, как собакам моих друзей, низкий рост Линды не был бы ей помехой. Были времена, когда она легко, как утка, переплывала в любом месте такую реку, как Хан-Тегир, когда брод был глубиной выше стремян.
Сумерки поглотил мир, мы снова переправились. Я по привычке подсел на круп чужой лошади и потерял из виду Линду. Вскоре мокрые собаки появились среди лошадей. «А где моя Линда, парни?» «Кажется, вперед убежала», — был чей-то ответ.
Снова переправились. Моей собаки действительно не видать. С крупа белолобой лошади я звучно, по всему ущелью позвал ее. Ни звука. В душе виню своих спутников, понукавших своих лошадей, чтобы быстрей добраться до ближней юрты; если бы не они, я бы дождался своей собаки у брода. А вообще-то, по правде говоря, собака чья? Твоя или одного из них? И тут я осознал, что малюсенькую, как вывернутую наизнанку меховую рукавицу, Линду вырастил-то я, и, конечно, она моя…
Подложил сухую корягу в костер. На ярко-красные угли положил две тушки белок. И невольно усмехнулся, вспомнив клички собак наших охотников. Сейчас редко услышишь у охотничьих собак традиционные тувинские клички, как Костукпен, Черликпен. Им присваивают клички черт знает какие. Здесь сплелись женские имена с мужскими, породистые собаки с кошками-мышками. Кобеля одного нашего охотника звали Малыш — он в детстве вырос на молочной смеси для грудных детей «Малыш»; у другого была сука Рейган, названная в честь второго восшествия на престол американского президента; а у третьего — Мурка, этот щенок в младенчестве сосал кошачьи соски. У моей Линды кличка тоже не собачья, здесь пахнет скандинавским женским духом. Весь этот клубок с собачьими кличками, предположил я, из-за того, что в наш мир никто чужой не заглядывает. Что хочет душа охотника, то и делает.
Вспомнил, уже на первом броде подкралось ко мне подозрение, что мою старую Линду, если она в очередной раз не сможет выкарабкаться на лед, быстрое течение может снести под него. Эта мысль, внезапно появившись из синего пламени костра, крепко спутала меня своими растопыренными, бесчисленными руками и стала неотвязной. Моему уму было непостижимо, чтобы моя Линда просто так осталась на том берегу. Четко помню, как она четырехмесячным щенком впервые увидела воду, бесстрашно прыгнув в нее, с таким удовольствием купалась. И с тех пор, во время пушного сезона, какие только реки она не переплывала! Если она осталась на том берегу, то залаяла бы или хотя бы издала визг. Но она, вероятней всего, невзирая на преклонный возраст, бесстрашно прыгнула в воду, но не смогла вскарабкаться на толстый заберег, и ее снесло под лед! Вот почему, не сказав ни слова своим друзьям-охотникам, я остался на полпути, чтобы найти тело Линды и достойно предать ее останки земле.
Мой возраст в три раза больше возраста моей собаки — ей уже тринадцать. Если перевести на человеческий возраст, это где-то ближе к восьмидесяти годам. Все лето жалко было смотреть, как она дремала во дворе. А осенью — что за глупость пришла мне в голову взять ее в последний, тринадцатый раз на охоту! В тайге она сразу воспрянула духом: от меня далеко не убегала и не уставала, нюхом брала белок, хотя небыстрым бегом, но двух соболей загнала в кедраче. Последняя, тринадцатая охота моей Линды завершилась успешно. Но конец охоты, можно сказать, обрывается трагически. Вообще-то, можно и не сожалеть, если охотничья собака отдает душу богу в тайге, на охоте. Как у нас говорят: «Мужчина рождается в юрте, а умирает у скалы» — в смысле под открытым небом — в тайге, в степи. А охотничья собака чем не мужчина?
Палкой потревожил горящие валежины и посмотрел вверх — ночное небо утыкано мириадами звезд. Самые точные часы охотников — созвездие Плеяды, которое появляется на небосклоне с первыми холодами, — висело на востоке, чуть выше зубчатых гор. Небесный путь зиял своими бесчисленными глазницами… На скольких из них живут существа наподобие человека?.. А вообще-то, есть ли собаки на звездах? Ну, хотя бы если и не охотничьей породы, в самом худшем случае, дворняжки?..
Мои мысли возвратились на землю, к Линде. Привезли мне ее по моей настоятельной просьбе из Кузбасса, из Горной Шории. С младенчества я лелеял ее, как ребенка, и она до старости ласкалась ко мне, в тайге под кедром или в шалаше всегда ложилась под моими ногами. На охоте или в далеком пути никогда от меня далеко не убегала, то и дело время от времени высматривая меня. Даже в такой таежной глуши, где, возможно, не ступала нога человека десятки лет, я верил ей, как себе. Мой верный друг на северных и восточных хребтах своим приятным лаем загонял на деревья не только соболей местного кряжа, но и знаменитых баргузинских, черных, как угли на моих кострищах. И как я могу бросить, оставив подо льдом, хоть мертвого, но дорогого мне друга, шепнув только: «Оршээ хайыракан! Тот мир пусть будет твоим новым пристанищем!» — только из-за того, что он постарел, а мое тело просит тепла у железной печурки в юрте и глотка горячего чая? Нет, если есть у человека хоть капелька совести, то и у его верной собаки должна быть честь. И в знак признания любви к моему верному другу я должен найти ее мертвое тело и предать земле, захоронив, раз земля мерзлая, хоть под бурелом, хоть под курумник. И только тогда я смогу смело взглянуть в лица друзей-охотников, в лица своих детей.
Я съел полбелки, прожаренной на углях, оставил грудную часть и головку. Моя Линда всегда лакомилась этой частью прожаренной или вареной тушки. Возможно, я оставлю часть беличьего мяса рядом с ее телом. В этот сезон мы сняли более четырехсот шкур с таких туш. Перед моими глазами эти красивые, шустрые зверьки, да более десяти соболей ожили и строем исчезли в наших переметных сумах, сшитых из коровьих шкур, и в моих ушах четко слышались строки нашего чалбарыга — охотничьего стиха благословения добычи: «Родимая моя сторона, богатый мой Танды, таежный край! Тропы твои, как жилы, вершины твои, как седла, моя священная земля, оршээ! Дай нам соболя чернее ночи, лисицы краснее зарева, того, у кого рога — корневище, того, у кого шкура — загляденье. Не прячь их под ветвями, не скрывай их под корнями. Радуй нас добычей, смеши нас у костра, богатый наш Танды, оршээ!» Да, услышал наш чалбарыг Хозяин тайги, и потому мы всю добычу, по обычаю, разделили поровну — мало ли ты убил белок или ни одного соболька не мог достать, не имело это значения.
Свет костра освещал вокруг мерзлую речную гальку, и мне показалось, будто из темноты вынырнула, виляя хвостом, моя Линда. Я стал зевать и, подбросив сучьев в костер, попытался прикорнуть, подставив спину теплу, как старые охотники. Уголком глаз посмотрел на Плеяду — была еще глубокая ночь. Перед глазами возникала одна и та же картина: примерзшая ко льду моя Линда с красной беззубой пастью. На хребте завыли волки. Возможно, в другой раз я бы забеспокоился, но сейчас мне до них дела нет — моя собака ведь в воде! Не мог понять: то ли сплю, то ли дремлю у костра.
Открыл отяжелевшие веки — Плеяда висит низко, уже на западе, над другими зубчатыми горами, костер, как глубокий старец, еле подавал признаки жизни, за рекой можно было четко различить стройные ели. Подтянулся несколько раз, чтобы размять затекшие мышцы, и пошел по берегу искать замерзшее тело своего друга.
Очень внимательно наблюдаю каждую излучину, проруби, валежины в реке, скопление коряг — ничего не нахожу…
И когда я вышел к вчерашнему броду, белый свет стал для меня не мил: неужто собака моя подо льдом? Внезапно одна мысль осенила меня: она ведь была умницей! Возможно, она еще ночью убежала по тому берегу вслед за моими спутниками на лошадях. И в подтверждение моих мыслей я увидел на следах копыт, напротив моего костра, небольшие собачьи следы. От радости меня разбирал смех, что было мочи я кричал:
— Моя Линда жива! Моя Линда жива! Э-хэ-эй!..
Эхо от моих слов, ударяясь друг о друга и нагромождаясь, удалялось куда-то в ущелье…


ТРЕТЬЕ ПРЕКРАСНОЕ СУЩЕСТВО
В селе Быстрое Иркутской области находится единственный в мире питомник восточно-сибирских лаек. Там мы с друзьями приобрели трех щенят.
— А как же не знать про вас, тувинцев-охотников! — встретил нас управляющий питомником, мужчина неопределенного возраста.
Было это поздней ночью, а утром, провожая нас, он нежно погладил черных, как угольки, щенят и глубоко вздохнул:
— Питомник приобрел миллионер из Ангарска, из двухсот лаек осталось всего тринадцать; вы, наверное, последние, кто купил щенят.
Месячные сосунки разместились в небольшой сумке. Удивительно, в любом виде транспорта щенки хлопот не доставляли: не скулили, не гадили, молча вертели головками, знакомясь с окружающим миром. Заметив их, пассажиры невольно улыбались, поглаживали, ласково разговаривали с ними.
В Иркутском аэропорту один из пассажиров, узнав у нас про породу щенят, резко возразил:
— Э, не-эт, дарагой, эта — кавказский овчарка!
Сойдя с трапа самолета в родном аэропорту, мы сразу помчались на станцию ветеринарной помощи. Уколы от чумы нашим щенкам ветврачи сделали без всяких проволочек. И нашей радости не было предела! Наконец-то мечты сбылись! В нашей округе ни у одного охотника не было чистокровных лаек, тем более восточно-сибирских. А они крупнее всех других лаек, ровно идут как на пушных, так и на копытных, а также и на хищных.
Решили месяца три подержать щенков у меня. Навык обращения с ними у меня был; к тому же, детеныши одного помета вместе растут быстрее. Стойкие к сибирским морозам, неприхотливые к еде, они резвились и росли изо дня в день.
Но однажды в субботу вечером я заметил, что один из щенят не притронулся к еде. Он еле ходил, понурив голову. Успокоил себя, что беда пронесется мимо. Однако в воскресное утро вяло ходил и второй щенок, лакал молоко лишь самый меньшой, белогрудый. Я боялся себе признаться, что надвигается беда. Но надежда окончательно потухла, когда я в три часа ночи увидел, что и белогрудый не обрадовался моему появлению. Мои опасения оправдались: у щенков — чумка!
В нашем райцентре не оказалось лекарства против этой самой распространенной болезни собак.
Я мигом завел машину, затолкал больных щенков в салон и в звездную ночь рванул в столицу. Предыдущих трех щенят у меня забрала чумка, и за всю трехсоткилометровую трассу только одна мысль билась в голове: нет-нет, не отдам щенков в руки костлявой!
Утренний Кызыл встретил смогом и пятидесятиградусным морозом. Работники станции ветеринарной помощи покачали головами и развели руками:
— Ай-ай, какие прекрасные щенки! Но помочь не сможем, нет у нас лекарств против чумки.
Привезти из неблизкой иркутской земли чистокровных щенят и похоронить их под снегом на тувинской земле это… это был тот случай, когда охотник мог запросто потерять разум. В это время с улицы вместе с белыми гривами мороза вошла пожилая женщина и, увидев мое отчаяние, поведала, что у одного коммерсанта можно купить лекарства, правда, за большие деньги. Да какие там деньги, лишь бы щенят спасти! А они все трое еле стояли на ногах, в глазенках-бусинках едва искрилась надежда на помощь людей.
Я быстро разыскал коммерсанта, и ветврачи сделали щенкам первые уколы. На ночь мы разместились в гостинице. Зная, что работники там горласты, я пронес щенят в той же застегнутой сумке. Вечером горничная почему-то не раз заходила в номер, но исхудалые щенки, спрятанные в обувном шкафу, даже не пикнули. А наутро им сделали по второму уколу, и — о, чудо — заграничные лекарства спасли жизнь щенкам!
По приезде домой я раздал щенят их хозяевам. Себе оставил белогрудого, самого шустрого, по имени Дурген, что значило Быстрый, созвучно с названием села, где разводили неповторимых восточно-сибирских лаек.
Дурген рос свободно во дворе, благо забор был высокий, калитку и ворота все домочадцы открывали и закрывали аккуратно…
Десятимесячный Дурген восхищал всех, кто знал толк в собаках. Если не обращать внимания на белые кончики лап и грудь, это была черная пантера, с мощной грудью, тонкой талией, сильными мускулистыми ногами и, конечно же, колечком пушистого хвоста. Уши у него небольшие, и морда коротко рубленая, прямо-таки медвежья. Не помню, кто сказал, что природа создала два прекрасных существа — женщину и лошадь. Но при виде Дургена я смело добавил бы, что есть и третье прекрасное существо на свете — лайка.
Дурген постоянно находился под нашим неусыпным оком. Но в один из дней августа он вдруг исчез. Одолел двухметровый забор — и с концом! Начались поиски. Имея на руках фотоснимки и записанный на магнитофонную ленту голос собаки, мы вначале сильно не расстроились. На поиски привлечены были все члены семьи, потом вспомнили неугомонных мальчишек, слоняющихся без дела, — им обещана была приличная денежная премия. И пошла ребятня по городским улицам, квартал за кварталом. Но минула неделя — никаких результатов. На людных местах развесили объявления с фотографиями Дургена. Нашедшим лайку была обещана довольно крупная премия. Земляки находили, приводили черных собак, но среди них не было Дургена…
В бесплодных поисках прошло два месяца, уже и охотничий сезон на носу. Гадали шаманы на сорока одном камне, прорицатели — на картах и на бараньих лопатках, но про Дургена — ни слуху, ни духу. На душе лежал тяжелый камень: из-за собственной расхлябанности потерять отличнейшую охотничью собаку! Это сравнимо разве что с потерей близкого человека. Я по ночам вскакивал с постели, услышав лай собак, везде мне мерещился Дурген: в поле ли, в деревне, в городе ли — везде, где бы я ни бывал. Я невольно постанывал, когда перед глазами вставал образ Дургена: то он резко бросался на кусок бараньей шкуры, когда я его обучал, то громко облаивал меня, кидаясь из стороны в сторону и приглашая к игре.
Я себя никогда не считал несчастным, но теперь воочию ощутил себя таковым. Хороших охотничьих собак воруют похлеще баранов, да и бомжи не дремлют при виде упитанных собак, так и грезится им аппетитное рагу. Что ж, не всю жизнь горевать. На охотничьих бивуаках буду рассказывать землякам о моей чистокровной лайке, которая загадочно исчезла. Это будет памятью о Дургене и моей несбывшейся охотничьей мечте.
Пушной сезон начался. Мы, четверо охотников, уже второй день не слезаем с коней. Груз в переметных сумах тяжелый, подкованные лошади идут то шагом, то галопом. Навстречу нам из-за темных елей выныривает всадник — согбенный старик в меховой шубе на высоком чалом жеребце.
Эта встреча пришлась как нельзя кстати. После традиционного приветствия разговорчивый дед сообщил нам пренеприятную весть, о которой мы даже не предполагали. Оказывается, на нашем пути, чуть ниже слияния реки Кожээ с Ишкином, на чабанской стоянке устроились работники экологической милиции. Мимо не проехать, не пройти. Редкие кызылские гости, по словам старика, занимаются своим делом: ловят темноспинных хариусов на балыки да шмонают встречных и поперечных.
Мы обеспокоились не на шутку. Договор с охотпромхозом у нас был, но у двоих ружья оказались не зарегистрированными, и при встрече экомилиция с превеликим удовольствием отобрала бы их. Дело в том, что в 1950-60-е годы в наших магазинах нарезные и гладкоствольные ружья продавались свободно. Так вот, те ружья еще стреляют по белкам и соболям, и они ходят по рукам: отец передает сыну, а тот — брату или кому-нибудь еще из родни.
Чтобы уйти от греха подальше, старший из нас предложил подняться вверх по речушке, к стоянке знакомого чабана, и там провести ночь, а назавтра в светлое время суток объехать стороной нежеланных гостей.
Чабаны в таежных краях рады любым гостям; и хозяин стойбища, молодой словоохотливый парень, угощая нас горячим чаем, попутно вызнавал новости городской жизни. Пока он занимался рубкой мяса, чтобы сварить ужин, мы вышли из юрты. Расседлали лошадей и привязали их арканами на ночь. Были глубокие сумерки, молодой месяц прятался где-то за островерхими зубчатыми горами. С восточной стороны темного неба неспешно зажглось созвездие Плеяды — ночные часы тувинских охотников. Где-то рядом еще не закованная в лед таежная речушка шептала свое таинственное, словно молодуха на уши своему суженому. Крупные лиственницы, как крепостные стены, со всех сторон обступили стойбище.
Расседлав своего каурого, я стал снимать узду, как вдруг что-то темное вынырнуло из-за дерева и сильными лапами уперлось в мои плечи. В тот же миг горячее дыхание обдало мое лицо. Я даже не успел испугаться таинственного существа, лишь одна мысль сверлила мозг: «Кто это? Что это?» А потом скорее не увидел, а почувствовал, что на мне висит собака.
— Ах ты, ненасытная утроба! — прохрипел я.
Собак здесь была целая свора: наших три, да на чабанской стоянке лаяли не менее трех-четырех. Я поднял руку, чтоб ударить по голове нахала, каких еще не видывал, как вдруг заметил, что грудь у собаки белая. Я застыл на месте. Постой... Постой…
Оцепенение продолжалось доли секунды, я мигом перевел взгляд на передние лапы — они белые! «Неужто?!» Чтобы не потерять равновесие, я обхватил шею собаки и нащупал руками ошейник из стальной проволоки и обрывок веревки на нем. Только чужую собаку держат на проволочном ошейнике. Дурген!..
— Мой Дурген нашелся! — я орал во всю глотку.
Мы, обнявшись, катались по осенней таежной земле — на свежих лошадиных кругляшках, на сучьях. Подбежали друзья. Узнав, в чем дело, они зацокали языками, закачали головами — быть того не может! От радости я еле связывал слова. Я был словно пьян, не чуял ни ног, ни тела. Надо же! Этому никто не поверит! Сказка, мистика! Проехать три района на лошадях, подняться вверх по Ишкину, удрать от экомилиции на истоки неизвестной мне речушки, чтобы… чтобы встретить своего Дургена! Кто сказал, что чудес на свете не бывает!
Мы сбились в кучу и стали втихаря совещаться. Понятно было и без слов, что Дургена кто-то привел к хозяину юрты. Таежные чабаны — отличные охотники, и нам предстояло, соблюдая этикет гостей, убедить его, кто настоящий хозяин белогрудой лайки.
Войдя в юрту, старший из нас стал как бы ненароком хвалить черную лайку: какой мол у нее отличный экстерьер, мечта любого соболятника, из каких краев только достают таких отличнейших собак? Но молодой хозяин юрты и ухом не повел на хвалу старшего. Лишь скупо сообщил, что за два часа до нашего приезда он возвратился с Хууректига, что по ту сторону хребта, и за ним увязалась черная лайка. Он поворачивал лошадь назад, отгонял собаку, стрелял в воздух, но она немного отбегала и снова возвращалась. Сейчас где-то здесь, в темноте не видать: если не убежит за ночь на Хууректиг, то завтра он попробует пустить ее на рысь. Этих диких кошек развелось вокруг, как бездомных собак. Мы разинули рты от удивления. Вот оно что!
Сообщение гостеприимного хозяина снова поразило меня своей загадочностью. Если бы не встречный всадник... если бы не экомилиция... если бы не его поездка на Хууректиг… В мозгу каруселью вращались обрывки моих мизерных знаний о теории вероятности, о спирали времени, о телепатии живых существ. И наконец я вспомнил, что почти, можно сказать, на каждом шагу каждый день я в мыслях машинально повторял чалбарыг — охотничий стих благословения небу и земле: «Оршээ Хайыракан, будь милостив ко мне, край мой узорчатый! Седоголовые, пестроголовые святые мои Танды — вершины ваши остры, перевалы ваши трудны! Будьте милостивы, помогите найти моего четвероногого, острозубого друга, нюхом — лучше зверя, слухом — лучше летучей мыши!..» И вот мой чалбарыг услышан!..
Сделав порядочный крюк, через три дня мы достигли своих охотничьих угодий на Хан-Тегире.
В первый день охоты, ближе к обеду, Дурген исчез в таежной чаще. Сколько ни звал — все впустую. Понял, что за двухмесячное отсутствие лайка совсем одичала. С мрачным лицом вернулся я к охотничьему шалашу. Смотрю, а Дурген помахивает хвостом и виновато поглядывает на меня. Я только раскрыл рот, чтобы вдоволь наорать на него, как увидел на синем снегу кровь! Ружье — в сторону, я — к собаке. От пасти вниз шли две глубокие раны, словно кто-то острым ножом резанул по горлу. И на правой лопатке до костей рана! Да это он встретился с секачом! И счастье его, что, благодаря своей природной ловкости, он увернулся от смертельного удара кабана.
Я не отходил от Дургена четверо суток и выходил его. За сезон он отлично научился обнаруживать белок, но, чтобы стать хорошей собакой-соболятником, одного сезона маловато.
Когда возвратились с охоты домой, не было большей радости в семье. Знакомые, многочисленная родня приходили смотреть на загадочно появившегося Дургена.
Теперь я его держал на привязи. Но как-то утром вышел покормить будущего грозу соболей Хан-Тегира, смотрю, а на цепи пустой ошейник. Опять удрал! У-у! Я взвыл от горя…
К сожалению, второго чуда не случилось. Чудо встречается в жизни один-единственный раз.
Уже третий охотничий сезон у костра рассказываю землякам о Дургене, о его загадочных исчезновениях. Повторяю при этом: лишь бы он был жив. И если кто увидит где черную, как смоль, с белой грудью и белыми лапами, восточно-сибирскую лайку, знайте: это — мой Дурген. Нет, не надо о том мне сообщать. Пусть он будет верным другом того, кто его пригрел. Такова, видно, воля охотничьей собаки, рожденной жить свободной.
100-летие «Сибирских огней»