Вы здесь

Подстрочник с подсознанья

* * *

С колоссами, зачитанный, одно

И то же, достославный Гай Светоний

Транквилл — ночной транквилизатор, но

Не из пустого чтива, посторонний

Глумливому гламуру… Январем

Глядит, осточертев чертами, муза

В соблазне совладать со словарем

Калигулы и Августа. Обуза

 

Народонаселенью, не статист,

Но — взят метаморфозами в науку,

Мордуемый молвой «постмодернист»,

Трояном — длит одическую скуку.

Набрякшее ненастьем, как виной,

В огнях, темнее небо над вокзалом

Термини, повернувшимся спиной

К закату Рима… Незнакомка в алом

 

Проходит, Рим, булыжником твоим,

И бюст — в упор. С восторженным «Аида!..»

Исполнен, в духах Пантеона, Рим

Крупнозернистой зоркости гранита.

Бесспорная, «в душе открылась течь»,

Проникнутая притяженьем жанра,

Прохожего — одергивает речь,

Исполненная внутреннего жара

 

Классической латыни… Злее соль

Познания: недаром, видит автор,

Судьбу, чье становленье — через боль,

Вываривают с лавром. Триумфатор

Фонетики — смурней, вникая в текст,

И Рим Транквилла не поймет Нерона,

Пока не хрустнут позвонки под тек-

тоническою точностью тевтона…

* * *

Пригревшийся под сердцем, не с руки

Судьбе, как в неизбежную дорогу,

Я вышел в мир, строптивец, вопреки

Предназначенью, а вернее — року,

 

Злокозненному в прихотях… Шагрень

Надсадной жизни, горше к сердцу жмется

Полярный день, отбрасывая тень

На будущее в перевертнях. Рвется

 

Вновь связь времен, ведь к завтрему — зола,

Учитывая каждую подробность,

Чужая, счет оплошностям вела

В злорадной любознательности, подлость

 

Присяжных «доброхотов»… Что ж я знал?! —

Наглядно прям — из готов или скифов? —

Протравлен травлей, не осознавал,

Как страшен мир, законодатель мифов

 

О равенстве и братстве. Дерзок был,

Всей жизнью — в замордованной тетради,

Я имени, «нацмен», не изменил

Успеха и дешевой славы ради,

 

Как именно ее ни назови,

Ведь как, хрестоматиен, ни злословил

Зоил — я, прям, для гнева и любви

Души, густых кровей, не экономил.

 

С отточенными кознями в судьбе,

Веди я счет назойливым обидам,

Тогда непостижимый путь к себе

Забило б безысходностью и бытом.

 

Грех сокрушаться, ибо не секрет

И, в оборотнях жанра, справедливо,

Что в мире, унижая этим, нет

Банальной справедливости… Учтива

 

Измена, обнаженной боль держа,

И память длит пожизненную пытку,

Ведь, к ужасу, мучительно свежа

Жизнь, сметанная на живую нитку…

* * *

С шушуканьем — шишиги?! — по углам,

В изнеможенье мужества, от века

Хор хворей неотступней по ночам

В безвыходности топит человека.

Подстрочник с подсознанья, жизнь свежа

В несвычных ощущеньях… И вполсилы

Еще пытая на излом, дрожа

В бессильном, боль натягивает жилы.

 

Мрак шелушится шорохами. Век —

Всего лишь, к потрясенью, протоплазма,

Лишь приложенье к желчи, человек

Размазан по бессоннице. И, в спазмах,

Благих не обещая перемен

И сварою дыша, как серой — кратер,

Неразрешимей жизнь, сцепленьем сцен

Выказывая ангельский характер.

 

Среди неистребимой тесноты,

Миазмов, свальных свар и сплетен ада

Реальности — не наверстать версты

Из прошлого, ни возгласа, ни взгляда

Любви… Но как ни порицай судьбу,

Все не смыкает горьких век, с прохладной

Ладонью на его горячем лбу,

Послушница судьбы его. В надсадной

 

Трущобе, обыдёнщиной глуша

Грядущее, так вызверилось время,

Покуда отрешается душа

От человека — будущему в бремя,

Затолканному кознями зимы…

Тем тверже, подсознаньем обозрима,

Носительница светоносной тьмы,

Смерть, в явных недомолвках, нелюдима.

 

100-летие «Сибирских огней»