Погреб

— Подскажите мне, пожалуйста, где же зимой хранить картошку?! — Я сверлил взглядом сидевших за длинным столом членов административной комиссии нашего поселкового совета.

В ответ — тишина. И не просто тишина — удрученное, гнетущее безмолвие. Даже поднять глаза на меня никто не осмеливался, настолько я был убедителен в незамысловатой житейской правоте поставленного ребром вопроса. Нечем крыть...

Эта любопытная и знаковая история произошла в августе-сентябре 1987 года, в самый канун юбилейных торжеств. Подумать только: Великому Октябрю — 70 лет! Новейшей истории мира, самому прогрессивному строю, новому передовому бесклассовому обществу, лишенному противоречий, — уже целых семь победных десятилетий! Тем более на дворе после застойных лет торжество новой стратегии партии — политики «обновления социализма, Перестройки, Гласности и Ускорения». Вся советская страна, да что там страна — все прогрессивное человечество готовилось широко отпраздновать знаменательную дату, славную веху мировой истории! Ура, товарищи!

* * *

К славному юбилею Октября мы с супругой Светланой тоже подготовили подарок: на свет божий вот-вот должен был появиться еще один «строитель коммунизма». Первой была дочка Люсенька, ей было год и восемь месяцев. Не сказать, конечно, что мы специально подгадывали к праздничной дате — так получилось. Но к рождению второго ребенка мы, уже умудренные опытом первенца, подготовились основательно. Комнатку метражом в целых восемнадцать квадратов обжили, «джентльменский набор» советского человека (холодильник, черно-белый телевизор, стиральную машину) заимели — живи-радуйся!

Общага наша имела свои плюсы и минусы. Главный плюс: высоченные, в три с половиной метра, потолки, благодаря чему комната выглядела очень просторной, светлой — окна были соразмерны высоте помещения, в ней легко дышалось. Таких высоких потолков в те времена в жилых домах уже не сооружали. За что такая привилегия? Все очень просто: два стоящих друг подле друга четырехэтажных здания общежитий должны были служить казармами с двухъярусными койками для солдат стройбата. Жители общаг, кто порукастей, даже умудрялись сооружать вторые этажи внутри комнат.

Первоначально планировалось, что корпуса нашего НПО и жилой поселок для его сотрудников будут возводить военные строители. Но наверху переиграли — в результате строили заключенные, и казармы стройбата не понадобились.

Каждый день из городской тюрьмы приходила колонна из двадцати трехосных бортовых «зилков» с железными будками в кузовах и конвоем из двух солдат в каждой машине. Конвоиры сидели у заднего борта, зажав между колен автоматы. «Зековозки», всегда с включенными фарами, на довольно большой скорости проносились по дороге. Будки имели зарешеченные проемы для света — я всегда с грустью смотрел на скрюченные пальцы зеков, вцепившиеся в толстые прутья решеток.

Заключенные, облаченные в черные робы, сапоги и круглые кепки с козырьком, работали за высоким забором с колючей проволокой со сторожевыми вышками по периметру. Каждый час происходила смена часовых. Очень оживляли неспешную жизнь строительной зоны родственники, кореша, подруги и жены зеков, приходившие под забор на несанкционированные свидания. Помню, как одна колоритная молодуха с фингалом под глазом сипатым прокуренным голосом, не замечая никого вокруг, эмоционально кричала кому-то на той стороне: «Флуфай, ты! Я от тебя, в натуре, на третьем мефяце, понял, фука?!» Или приходили какие-то неместные пацаны, — мы звали их «юные дзержинцы», — они перебрасывали через забор пачки папирос и чая. Солдаты их гоняли, но как-то не сильно активно: видимо, существовал негласный уговор с зеками, что куревом и чифиром все ограничится.

Как-то около меня шлепнулся камешек, завернутый в бумагу. Поднял голову: зек с крыши строящегося дома знаком показывал — подними. Внутри оказалась записка и пятирублевая купюра. В записке просьба: «Помогите, пожалуйста, единственному греку в Сибири, пошлите телеграмму по этому адресу» — и дальше текст с признанием в любви какой-то женщине — написано довольно возвышенно и на удивление грамотно. При оформлении на почте знакомая телеграфистка удивленно посматривала на меня, пришлось объяснить. Денег на телеграмму ушло около двух рублей, остальное пришлось взять в качестве вознаграждения. Иногда женщинам таким же образом бросали записки с предложением дружбы, даже золотые колечки в них заворачивали.

Словом, мои детишки росли, впитав с молоком матери, что забор — значит зона, а зона — значит зеки. Однажды, гостя у моих родителей в Казани, полуторагодовалый сынок, играя, забежал за какой-то забор. Сестренка, сама ненамного старше его, увидев это, истошно закричала: «Славик, ты куда побежал?! Там зеки-зеки!» Прохожие аж остановились, недоуменно разглядывая моих детей.

На ночь охрану со стройзон снимали. Рассказывали, что в это время внутрь пробирались женщины легкого поведения — зеки их оберегали, кормили и обхаживали, небесплатно, разумеется. За пару недель иная «жрица любви» могла заработать как я за год.

Обитали там, кроме того, кошки и собаки, заключенные о них заботились. Помню, как один из них кормил щенка и нежно материл — не передать, сколько тепла и ласки было вложено в каждое матерное слово! Счастливый песик, грызя косточку и слушая родную речь, радостно вилял хвостиком.

Многие заключенные имели золотые руки. В поселке была распространена негласная торговля поделками зеков — наверное, в каждой семье была как минимум одна красиво вырезанная из дерева и красочно оформленная разделочная кухонная доска. Но и строили они, надо сказать, довольно качественно. Правда, вполне могли оставить «сюрприз»: например, заварить и закрасить, непременно между перекрытиями, лом вместо трубы отопления, замуровать в стенку дохлую кошку или крысу или залить в канализацию ведерко цементного раствора. На память.

Впрочем, что-то я отвлекся.

Итак, спроектировали и построили небольшой военный городок — несостоявшуюся воинскую строительную часть. Даже название ему дали: ВСО (военно-строительный отряд). Позже переименовали в АБК — административно-бытовой комплекс, но многие сотрудники еще много лет вместо «АБК» по привычке говорили «ВСО». Здания казарм, нарезав на клетушки-ячейки, приспособили под общежития, а одну казарму — под больницу.

Армейский клуб превратился в Дом культуры — там проводили собрания, крутили кино, работали кружки. А однажды совершенно непостижимым образом в наш забытый богом ДК даже занесло легендарного Вячеслава Бутусова с его невероятно популярным в те годы «Наутилусом Помпилиусом» — нам со Светой с большим трудом удалось попасть на тот незабываемый концерт.

Ангары для техники стали складами, ДОС (дом офицерского состава) и другие здания — административными корпусами, на месте плаца разбили сквер с елочками. Для нас, обитателей общаг, еще одним большим плюсом стало использование по прямому назначению военной медсанчасти — в качестве поликлиники.

Вот так, в чистом в поле, километрах в тридцати от Новосибирска и в восемнадцати от Академгородка, по соседству с небольшой деревней Двуречье (в народе чаще говорили «Кирзавод»), и возник наш маленький своеобразный околоток — АБК. С одной стороны — сосновый лес, с другой, в сторону «Вектора» — засеянное овсом вперемежку с горохом поле, в сторону Кольцова — пустырь, поросший душистым луговым разнотравьем. Место почти санаторное. Зимой между зданиями — сетки из заячьих, а иногда и лисьих следов, летом и осенью — почти под окнами грибы.

Административно АБК относился к Кольцову, имевшему статус рабочего поселка. До Кольцова два километра, пешком минут 25—30, в зависимости от погоды и времени года. На своих двоих было надежнее: автобусы ходили редко — раз в час-полтора, случались и сбои в графике движения. И это было главным минусом проживания в общаге на АБК, ибо единственный магазин находился в Кольцове.

* * *

Та пора была временем царствования Его Величества Дефицита. Жратвы в стране хронически не хватало, поэтому всем выдавались талоны для нормированного отоваривания (за деньги) некоторыми продуктами. Талоны выдавались ежемесячно по месту жительства, в общаге их раздачей заведовала комендантша. И если сливочное масло всегда было одинаковым, то мясопродукты (килограмм мяса или полкилограмма колбасных изделий на человека в месяц) сильно разнились по ассортименту. Вожделенное «кило» могли отоварить как в виде мясной вырезки, так и в виде супового набора (кости со следами мяса — они постоянно имелись в наличии, бери не хочу). То же самое и с колбасой: либо «полкило» условного субпродукта розового цвета в прозрачной полимерной оболочке по два двадцать, либо дефицитный полукопченый сервелатик. Как повезет.

Везло тем, у кого в семье были неработающие или пенсионеры. С открытия магазина в нем постоянно дежурили люди в ожидании дефицита, который, как тогда выражались, «выкидывали» — выставляли на продажу. Со временем возникло некое подобие клуба пожилых людей из числа дежуривших. Отопительные батареи вдоль длинного окна магазина были взяты в деревянный короб, очень удобный для сидения. Когда моя мама приезжала к нам, она тоже там дежурила в ожидании заветного дефицита, подружившись со многими завсегдатаями. Моим родителям удавалось по нескольку раз в год приезжать в командировки в Новосибирск и подкидывать нам продуктов, поскольку в Казани снабжение было получше, чем у нас, к тому же папа частенько затаривался в Москве. Это было хорошим подспорьем.

Но каково было нам, работающим? Зачастую нам доставались одни только рожки да ножки, в прямом смысле слова. Чахленькое сельпо в Двуречье, конечно, имелось, и даже поближе, чем кольцовский магазин, но идти туда в надежде, что там что-нибудь «выкинут», — только зря грязь месить. Впрочем, иногда можно было перехватить у деревенских домашнего молока или картошки, но втридорога.

Торговые работники имели немалый вес в обществе, все с ними старались дружить. Директором кольцовского магазина работал всеми уважаемый Сан Саныч — представительный, преисполненный чувства собственной значимости моложавый мужчина средних лет. Докторам наук, работникам режимных спецотделов, научным сотрудникам с воинскими званиями (мы их называли «золотопогонниками»), а также охранявшим «Вектор» прапорщикам полагались спецпайки. Нам же, простым труженикам науки — только бесплатные талоны на молоко за вредность по пол-литра в день.

Молоко в магазине тоже не всегда имелось, не говоря уже про творог. А ведь моей благоверной пришлось сходить из декрета в декрет. Нашего литра не хватало (а после ухода в декретный отпуск молочные служебные талоны ей, как неработающей, вообще не полагались), поскольку большую часть молока мы сквашивали и пускали на творожок — над умывальником в комнате всегда висел капающий сывороткой мешочек. Выручали сотрудники моего отдела, которым было лень или недосуг отоваривать в служебном буфете свои молочные талоны. Но и туда молока привозили недостаточно! Я скооперировался с одним сотрудником — мы по очереди занимали место друг для друга возле двери перед открытием буфета в обеденный перерыв, ибо любителей бесплатного молочка тоже хватало. Влетев в первых рядах, мы сразу же хватали ящик, отбегали с ним в сторонку и меняли принесенные пустые бутылки на полные. В ящике, как сейчас помню, было двенадцать пол-литровых бутылок — по три литра ценного напитка на брата. И каждый день я шел на работу под веселый перезвон пустой тары.

Отдельная тема — спирт! Специфика нашего учреждения такова, что его для работы требовалось не просто много, а очень много: для дезинфекции и микробиологических горелок. Причем спирт был хоть и не медицинский, но очень чистый и хорошего качества. В Кольцове он служил универсальной валютой, что было очень актуально в свете принятого в 1985 году «сухого закона» имени Горбачёва.

Спиртовой бартер был особым видом «творчества». На него менялось все что можно, благодаря ему возводились личные гаражи и дачи. Гаражный кооператив, что за Кольцовом на взгорье, даже в шутку предлагали назвать «Спиртовым». Позже рядом с гаражным возник погребной кооператив «Репка» (капитальные погреба с кирпичной надстройкой), который, по идее, можно было бы назвать «Спиртовый-2».

Но сперва жидкую валюту требовалось вынести из промзоны. На проходных ручную кладь шмонали бдительные прапорщики, поэтому емкость со спиртом, как правило, прятали на себе. Очень удобным для проноса был плоский узкогорлый стеклянный микробиологический матрас с черной резиновой пробкой — даже если жидкость внутри него булькала, запах не просачивался. Но тара могла в самый неподходящий момент выскользнуть из-под одежды, а однажды у одного товарища емкость, плохо закрепленная на поясе, перевернулась уже в автобусе, пробка выскочила... Ох и запашок в салоне стоял! Бедняга с пунцовым от смущения лицом замер, боясь пошевелиться — драгоценная жидкость, обильно смочив пузо и промежность, потекла по ногам. Да что там запашок! Поднеси спичку — вспыхнул бы, к чертям, как факел!

Один сотрудник как-то поделился со мной своим ноу-хау выноса спирта. Он наливал его в... двойной презерватив. «Резинотехническое изделие номер два», как тогда деликатно именовали контрацептивы советского производства, было достаточно прочным и эластичным, спирта входило много. Потом добро помещалось в сапог — мягкая емкость удобно облегала ногу в широком голенище. Но я этой технологией не воспользовался ни разу.

На выловленных на вахте несунов спирта составляли протокол, лишали премиальных. В случае рецидива можно было нарваться на штраф или слететь вниз в очередном списке на жилье или детский садик. Но спалившихся почти не было. Почему? Если человек попадался, нужно было всего лишь уйти в глухую несознанку: мол, что это за предмет и откуда он взялся — ума не приложу: «Товарищ прапорщик, в первый раз вижу! Честное слово!» Понятливые прапора схватывали ситуацию мгновенно, поэтому и среди бдительных охранников нашего славного НПО спиртец водился всегда. А уж у начальников проблем с выносом спирта не возникало вообще: в их пропусках стояла специальная отметка, запрещавшая проверку их портфелей. По моим приблизительным прикидкам, выносилось от 30 до 50 (в особо трудные годы) процентов всего спирта учреждения. Наносился ли этим большой материальный ущерб? Не думаю, ведь спирт стоил копейки. Зато все были довольны.

Таскал ли спирт я сам? Каюсь, грешен: было дело. Летом меняли его на фрукты-ягоды для детей (ведь своей дачи или просто огорода тогда еще не имели), зимой — на мясо: частники подвозили, предлагая большими частями, а то и полутушами. Хранили мясо на балконах, и если весна случалась ранней, звонкая капель вдоль домов нередко была красноватого цвета. Некоторые на балконах же разводили домашнюю птицу, поэтому на рассвете мне часто снилась родная деревня на реке Вятке — это петушки начинали свою утреннюю перекличку. А уж садовая рассада по весне колосилась вообще на каждом втором балконе. С севера к Кольцову примыкал Новоборск — маленький поселок городского типа расположенной неподалеку птицефабрики. За Новоборском в лесу раскидывался обширный «скотный двор» — десятки плотно натыканных хрюкающих, блеющих, квохчущих, а то и мычащих стаек-сараюшек. Между разномастных построек и загородок высились скирды сена, благоухали кучи навоза...

Пару раз я со товарищи совершал неблизкий вояж в клюквенное царство — затерянный среди таежных томских болот колоритный поселок Сайга с деревянными настилами вместо тротуаров и гаражами из бревен. Дело было в самый разгар «борьбы за трезвость». Местные жители меняли ведро клюквы на бутылку водки, которую в той глухомани не достать было вообще, зато клюквы — как грязи. В городе же ягода стоила очень недешево. Я возил по два литра чистого спирта, что можно было обменять на четыре ведра клюквы — рентабельность поездки была очень высокой. Однако местные относились с недоверием: а не разбодяжено ли? Говорим, мол, за чистоту спирта отвечаем, если что — придете, грызла нам начистите: до вечернего поезда (тепловоз с тремя вагонами до станции Тайга) мы все равно никуда не денемся. Верили. В итоге на «разборки» не приходил никто.

Народ в Сайге проживал суровый, не менее половины населения — бичи. Помнится, один из них, обменяв два ведра клюквы на пол-литра спирта, остался с нами на вокзальчике с деревянным перроном «потереть базар за жизнь»: мы люди новые, интересные, а торопиться ему, похоже, было некуда. Ну и потихонечку, часа этак за два, нахваливая качество спирта, всю поллитровку и приговорил без закуси, лишь занюхивая засаленным рукавом. И что — упал замертво? Не смешите. Даже не скажу, что его особо развезло — так, малость захмелел. Допив последний глоток, он тяжело вздохнул: чего, мол, базарить, если пить больше нечего. И, распрощавшись, удалился на сбор клюквы к следующему утреннему поезду.

Клюквы хватало на всю зиму — хранится она прекрасно. Еще и на клюковку оставалось. Что за клюковка? Прекрасный ликер на клюкве со спиртом и глицерином. Тогда, после памятного апрельского пленума ЦК КПСС 1985 года, давшего старт антиалкогольной кампании по всей стране, в период тотального отсутствия спиртного и попыток власти навязать народу новую традицию проведения «безалкогольных» свадеб, все заделались заправскими виноделами. У каждого имелись свои фирменные рецепты, но никто не жадничал, щедро делясь ими. Самое простое — сбраживание фруктовых морсов и соков с сахаром, который тогда еще в дефиците не был. У многих в комнатах общежития стояли 20-литровые бутыли с бухтящей жидкостью, на горлышко надевали резиновую медицинскую перчатку. Когда перчатка наполнялась бродильным газом и раздувалась, принимая форму поднятой ладони, — это называлось «привет Горбачёву», — вино готово.

Мучила ли меня совесть, что я таскал спирт с работы? Тогда — немножко да: мешал рудимент сознательности советского человека. Сейчас — да полноте! Государство начиная со второй половины восьмидесятых уж в какие только игры с нами не играло! Когда родилась дочка, я открыл страховой вклад под названием «Совершеннолетний». Отрывая от своей зарплаты, на которую фактически и жили, по 10 рублей (тогда это были нормальные деньги), думали, что к совершеннолетию Люсеньки накопится больше двух тысяч рублей — купим ей хорошую шубу! Вот такими целями жили. И за несколько лет успела набежать немалая сумма. Какова дальнейшая судьба вклада, думаю, вы уже догадались — его не стало, деньги никто не вернул.

М-да, сколько сил и времени почти ежедневно затрачивалось на то, чтобы приобрести (чаще говорили «достать») элементарно необходимое! Тотальный «совковый» дефицит, блат, «распределиловка» и всепроникающие запреты шаг за шагом разъедали устои провозглашенной монолитной «новой исторической общности — советского народа» не хуже классовых противоречий. Но тогда, в самый разгар Перестройки, в преддверии 70-летия Великой Октябрьской социалистической революции, официальные власти, по крайней мере на словах, еще не сомневались: «Мы придем к победе коммунистического труда!» Хотя что это за «хреновина», не ведал никто.

* * *

Казармы после перестройки их в общежития сдали в эксплуатацию в начале 1984 года. Поначалу там селили на койко-места (по три человека в комнату) несемейных сотрудников, в том числе и нас, молодых специалистов — выпускников вузов.

Поскольку профиль НПО «Вектор» был биотехнологическим, мы, вчерашние студенты, в большинстве своем прибыли после учебы на естественных факультетах университетов (Казанского, Томского, Ленинградского, Московского, Красноярского, Алтайского) или в медицинских институтах (Омский, Иркутский, Новосибирский). Головной организацией нашего объединения был Всесоюзный НИИ молекулярной биологии (ВНИИ МБ), куда я получил государственное распределение на должность стажера-исследователя.

Но самые большие «диаспоры» были из Новосибирского госуниверситета и Томского мединститута. Они слегка соперничали друг с другом. Сначала заместителем директора по науке ВНИИ МБ был Николай Борисович Чёрный — выпускник томского меда, потому и многими подразделениями руководили его собратья по альма-матер. Мой кореш Саня Твердохлёбов, тоже выпускник томского меда, помню, несколько высокомерно и пафосно констатировал: «Томская школа, томская мафия!» Но потом новосибирские университетчики стали теснить томичей, особенно когда пост зама по науке занял Сергей Викторович Нетёсов, выпускник НГУ, в скором будущем один из руководителей моей диссертации.

Новосибирский Академгородок находился относительно недалеко от нас. «Академ» — для нас это слово звучало магически. Жить в Академе и работать в тамошних научно-исследовательских институтах было очень престижно, поскольку Академгородок творил науку на уровне высших мировых стандартов. Но с жильем для молодежи там было туго, в отличие от активно строившегося Кольцова. Да и надбавка на «Векторе» за режим полагалась в размере 25 % от оклада, а работавшим с ООИ (особо опасными инфекциями) — еще и отпуск до 48 рабочих дней. Словом, многие выпускники НГУ, вздохнув, шли в «Вектор».

И в социально-культурном плане, и по уровню благоустройства Академгородок был для Кольцова абсолютным примером. «Как в Академе» — это сравнение служило комплиментом, «академовцы» казались нам небожителями. К тому же сам ВНИИ МБ, учрежденный в 1974 году, являлся фактически детищем Института биоорганической химии СО АН СССР. Многие ветераны нашего института той поры еще долго считали себя «академовцами», хотя уже проживали в Кольцове. Наверху было принято решение перевести ВНИИ МБ из системы Академии наук в Министерство медицинской и микробиологической промышленности и создать на его базе НПО «Вектор», сменив статус института с академического на отраслевой, прикладной. Выделялись большие средства на строительство научно-производственной базы и жилого поселка. Первым директором «Вектора» стал Лев Степанович Сандахчиев, его имя сегодня носит центральный проспект Кольцова.

Первые две типовые панельные девятиэтажки будущего поселка, который еще даже не имел названия, встали посреди чистого поля рядом с лесом в 1978 году. Народ называл этот непонятный населенный пункт «Патрикеевкой», по фамилии начальника строительства Патрикеева. «Патрикеевку» поначалу передали в ведение Барышевского сельсовета. Социальной инфраструктуры почти никакой, с транспортным сообщением глухо. Поэтому переселялись из уютного, обжитого, аристократического Академгородка, даже если жили там в общаге, пусть и в квартиры, но на «целину», со скрипом. Особенно если дети учились в какой-нибудь элитной школе, и им приходилось переводиться в сельскую, поскольку своей школы в Кольцове еще не было. Особо упорствующих даже переселяли с помощью милиции: извольте, товарищ, освободить комнату в общежитии и вселиться в свою квартиру! Тем не менее поселок стал потихоньку обживаться и развиваться. И сейчас немногочисленные кольцовские первопроходцы, которых я знаю, вспоминают ту пору со слезой умиления и ностальгии — насколько все-таки причудливо устроена человеческая психика.

Годом позже возник местный совет депутатов, поэтому 1979 год стал датой основания поселка, получившего свое название в честь видного генетика Н. К. Кольцова. К моменту моего распределения сюда осенью 1984 года в поселке было уже семь девятиэтажек, две пятиэтажки, школа, детский сад, стадион, а численность населения перевалила за три тысячи человек. Из них почти четверть проживала в общежитиях на АБК.

Выпускников НГУ отличало некоторое высокомерие и самомнение. Впрочем, они имели на это основание: уровень их образовательной подготовки был весьма высок. Не в обиду моей альма-матер будет сказано, но, объективно сравнивая уровни выпускников биофака Казанского и факультета естественных наук Новосибирского университетов, должен признать: последние были сильнее качеством знаний и пониманием современной биологии. Кое-кто из них безапелляционно заявлял: «Генные инженеры — это элита, все остальные — ботаники».

Первый в азиатской части Российской империи университет возник в конце ХIХ в. в Томске, бывшем в то время центром Сибирской губернии. Но основанный в 50-х годах прошлого века Новосибирский научный центр — Академический городок — довольно быстро забрал пальму первенства в сибирской науке себе. Томская академическая школа к тому времени успела чуть подернуться пленочкой консерватизма, или, как говорят, забронзоветь. В противоположность этому, молодые неугомонные «бузотеры» от науки, будущие доктора и академики, слетевшиеся в новосибирский Академгородок в хрущевскую «оттепель» со всей страны, в том числе и из самого Томска, обладали энтузиазмом первопроходцев. И именно этот первотолчок, какой-то живой импульс тогда еще чувствовался в выпускниках НГУ; мне это в них импонировало — они были энергичней, инициативней других. Всегда смешило, когда я слышал от них забавное определение «кандидат томских наук», если выяснялось, что кто-то защитил диссертацию в Томске. Ученые советы институтов Академгородка были высокопрофессиональны и требовательны, защититься именно здесь считалось очень престижно. «Вектор» тоже имел свой совет, но он назывался «научно-техническим». Впрочем, бодаловка о том, какая научная школа — томская или новосибирская — сильнее, идет до сих пор, дай бог им обеим процветания и взаимной поддержки.

* * *

Но на наших личных отношениях эти споры никак не отражались. Мы, общежитская братия АБК, жили дружно. Все-таки большое значение имеет равный уровень культуры. Представители рабочих профессий тоже жили с нами в общаге, иногда в одной комнате, но и в общении с ними проблем не возникало.

Я приехал по распределению и заселился в общагу одним из последних, опоздав почти на полтора месяца: никак не мог проститься с друзьями и родственниками. Ничего, простили. Лишь начальник военно-учетного стола полковник в отставке Шуляк грозно спросил: «Разве вы не знаете, что говорил о необходимости соблюдения трудовой дисциплины на последнем пленуме ЦК КПСС Константин Устинович Черненко?» Я пожал плечами, дескать, особо не слежу за речами очередного «лежащего» у власти руководителя партии, но промолчал.

Осенью того же года отмечался первый круглый юбилей ВНИИ МБ, и я сразу попал, как говорится, «с корабля на бал» — пригласили принять участие в юбилейном концерте, я согласился. Помнится, пели со сцены ДК на мотив «Синей птицы» Макаревича стихи будущего мэра, а тогда еще просто комсомольского вожака Коли Красникова:

Мы в такие забрались дали,

Что не очень-то и найдешь,

Мы окрестности все вспахали,

Невзирая на снег и дождь.

Презирая уют и холод,

Мы идем всегда напролом,

Мы науки здесь строим город

Под названием Биопром.

Впереди еще много терний,

Много разных проблем и мук,

Но Кольцово растет и крепнет,

Как кольцо наших верных рук.

И «скрипеть» нам порой не надо,

Посмотрите, как там и тут

Держим мы на руках громаду,

Поднимается институт!

Воспевание необходимости постоянного преодоления трудностей было в то время частью государственной идеологии. Хотя я, «европеец», никогда ранее за Уралом не бывавший, сразу отметил врожденную терпеливость, невозмутимость, морозостойкость и даже некоторую неприхотливость сибиряков. В Татарстане, откуда я родом, народ более экспрессивен.

Еще одной особенностью Кольцова было заметное преобладание женского населения над мужским — даже площади женских санпропускников в корпусах были в разы больше, чем мужских. Поэтому мы, мужики, были избалованы женским вниманием, даже я, никогда особо не пользовавшийся успехом у девчонок.

Отношение ко мне еще более улучшилось, когда я, взяв «шефство» над несколькими женскими комнатами, собирал у обитательниц продуктовые талоны и ходил отоваривать их в магазин Сан Саныча. Помимо чисто человеческой заботы, мною двигал еще и меркантильный интерес: глядишь, в знак благодарности ужином накормят. Общага как-никак! Но девчонки — народ интересный: они сразу же начинали вычислять, а к кому это он, интересно, ходит?

Возникала и еще одна небольшая проблемка: я забывал, что и в какой комнате успел рассказать. Любитель «поездить по ушам», я был напичкан самыми разными интересными, как мне представлялось, историями. И девчонки всегда казались такими благодарными слушательницами! Но только после женитьбы супруга призналась как-то: мол, знаешь, дорогой, я эту историю от тебя уже слышала раза два или три, еще когда ты по разным комнатам «женихаться» ходил. Почему же, спрашиваю, никто не прерывал? Ответ искренне умилил своей заботливостью и дальновидностью: «Ну как прервешь? Ты ведь мог обидеться...»

Особенно ценной помощь в отоваривании талонов оказалась в суровую зиму с 84 на 85 год: весь декабрь температура колебалась между тридцатью и сорока градусами мороза. В ту зиму только и оставалось, что ходить друг к другу в гости. Результат не преминул сказаться уже совсем скоро: только с одного нашего этажа общежития — шесть супружеских пар! В том числе и мы со Светой — «прикормили» все-таки меня в одной из комнат! Хотя она, выпускница Иркутского мединститута, как-то сразу приглянулась больше всех.

Старт свадебной кампании положил сосед через стенку Женя Коновалов, молодой специалист, женившись на моей землячке-однокурснице, тоже по имени Света.

Я упоминал, что АБК примыкал к окраине деревни Двуречье. Учитывая обилие девчонок, деревенский молодняк повадился ходить в общаги, особенно по субботам, когда в красном уголке проводили дискотеку. Да и просто слонялись по коридорам, часто в нетрезвом виде, случались и драки. В общежитие регулярно наведывалась милиция, нередко устраивали проверки жильцов по комнатам. Руководство «Вектора» решило сделать общаги на АБК семейными, а оставшихся холостяков переселить в Кольцово, дом № 9 — в общежитие квартирного типа. Резонно предполагалось, что семейный люд деревенским будет неинтересен, а топать в новую общагу в Кольцово далековато. Тем более что после принятия «сухого закона» и дискотеки прекратились. Тогда нас с супругой и облагодетельствовали долгожданной «ячейкой».

И вот где-то ближе к концу 85 года один за другим стали появляться на свет божий общежитские первенцы. Отношения между нами, посерьезневшими молодыми специалистами, дружно ставшими отцами, еще более окрепли. В общаге коридорного типа все на виду. Заскочить к кому-то в гости, стрельнуть луковицу или яичко, присмотреть за чьими-то детишками было в порядке вещей — двери в комнаты не запирались ни у кого. Молодые мамы делились сцеженным грудным молочком с соседками, если их подросшим детишкам уже не хватало своего.

А вечерами мы, молодые отцы, чтоб не мешать процессу засыпания детей, нередко собирались на кухне этажа, которой толком никто не пользовался. Удобней было готовить на электроплитках в своих комнатах, приглядывая за детьми, а не бегать туда-сюда с кастрюлями по этажу. Конечно, пожарные инспектора были очень недовольны: разок даже случился небольшой пожар в одной из комнат, но что поделаешь, жизнь диктует свои правила. Кухонными электроплитами пользовались редко — только если что-то испечь или белье прокипятить, к тому же больше половины из них не работали. Позже кухню вообще упразднили за ненадобностью, превратив ее в большую жилую комнату.

Но пока нам было где собраться, пообщаться. Обсуждали различные житейские вопросы, в том числе консультировались друг у друга по деликатным вопросам родовых разрывов, сцеживаний, маститов и так далее. Может, кому-то обсуждение таких интимных тем покажется нетактичным и неприличным, но для нас, биологов и медиков, это было вполне естественным: главное — суть. А когда показывали футбол, кто-то выносил телевизор и мы дружно болели за наших, стараясь громко не кричать. С легкой руки Сани Крендельщикова, родившегося и выросшего в Узбекистане, наша общинка стала именоваться «махалля» (у узбеков — форма близкого объединения соседей). Я и сейчас при встрече со своими бывшими соседями по «махалле» чувствую, как теплеет в груди, но... как пел Визбор, «как-то все разбрелись», да и детки наши уже давно выросли.

И, конечно же, все мы мечтали, как однажды получим собственные квартиры! Строительство в Кольцове велось ударными темпами, дома росли как грибы после дождя. Еще при трудоустройстве на «Вектор», который тоже развивался вместе с поселком, нам пообещали, что лет через 6—7 «хаты» мы получим гарантированно.

Вскоре в наших общагах на АБК началась вторая «кампания» по деторождению, правда, уже не столь синхронно, как первая. Иметь двух детей считалось нормой, многие заводили третьего, а кое-кто и четвертого ребенка. Разводов почти не было. Некоторые мои знакомые, например в Казани, довольно быстро поразводились еще из-за того, что в случае банальной ссоры сразу разбегались по своим папочкам-мамочкам. А тут никуда не денешься: общага! Приходилось договариваться, искать согласие, идти на компромиссы. Словом, рождаемость и демографическая ситуация в Кольцове были что надо. Был построен второй детский садик, заложена еще одна школа и садик, проектировался четвертый.

В вестибюле каждого корпуса время от времени вывешивали на всеобщее обозрение святая святых — списки очередников на получение жилья, которые регулярно обновлялись.

Списков было несколько: внеочередников, льготников и обычный. Льготами пользовались «афганцы» (прошедшие срочную военную службу в Афганистане), «чернобыльцы» (ликвидаторы аварии на Чернобыльской АЭС), многодетные семьи (три и более ребенка) и матери-одиночки (в списке указывалось «м/о»). Некоторые девчонки хитрили: рожали якобы без официального мужа, хотя фактический имелся. Лишь бы получить желанный статус «м/о», жилье и уже потом узаконить брак. Гражданские браки тогда еще не имели широкого распространения, да и «фактический» муж (не путать с «гражданским»!) вынужден был маскироваться: все всё друг про друга знали, могли «стукнуть» куда следует, и заветные «буковки» обломятся. Свары из-за места в очереди случались постоянно. Инженер по учету и распределению жилой площади Надежда Шумская была одним из самых уважаемых сотрудников — ей регулярно приходилось разбираться с аргументами очередников, почему тот или иной из них должен значиться в списке выше. Во главу угла ставился стаж работы. Давали и служебное жилье — особо ценным и приглашенным специалистам, а также работавшим вахтовым методом с ООИ.

Но пока... Пока что я шел длинным общежитским коридором, вдыхая особый специфический запах, слыша детские голоса из-за тонких незапертых дверей и уворачиваясь от несущейся по коридору гикающей кавалькады детей, игравших то ли в войнушку, то ли в салочки. Возле каждой двери санки, велики, тапки, коврики... Шел и мурлыкал строки из «Баллады о детстве» Высоцкого: «Все жили скромно, вровень так, система коридорная — на тридцать восемь комнаток всего одна уборная...» Комнат на каждом этаже действительно было по 38, но уборных все же две — мужская и женская.

Мужской туалет, что находился рядом с моей комнатой, я, наверное, не смогу забыть никогда. Сперва мы с женой очень обрадовались, что комната, которую нам дали, не имела соседей — с одной стороны запасная, мало используемая лестница, с другой — кухня, место нашего общения. Да и до туалета один шаг. Но, похоже, оставили-таки зеки свой «сюрприз» в канализации. В обычном режиме все было нормально, но время от времени, в моменты «пиковых нагрузок», раздавалось зловещее громкое бульканье — и сточные воды через один из унитазов начинали идти «горлом». Пол коридора имел незаметный на глаз уклон в сторону нашей комнаты, поэтому все это добро через некоторое время оказывалось у нас под дверями.

Днем и вечером еще удавалось отслеживать ситуацию — кто-то из нас сразу же несся за общежитским сантехником. Но, бывало, поутру тапочки, выставленные за дверь, плавали в коридоре. Разок даже просочилось через порог в комнату. Вскоре сантехник показал мне, где прячет мощный трос для прочистки стоков, и я, дабы не тратить драгоценное время на его поиски, уже самостоятельно героически «ложился на амбразуру» по локоть в...

Потопы все не прекращались, пришлось освоить некоторые сантехнические навыки в совершенстве. Месяца через два я решил подойти к вопросу системно: притащил деревянный брусок и намертво присобачил его к порогу туалета, да еще эпоксидной смолой все заделал. Помнится, немного заикавшийся сосед с другого конца этажа как-то спрашивает: «Это т-ты порог в туалете п-приколотил?» Отвечаю, да, мол, я, а что? «Да я вчера н-ночью в п-полусне на автопилоте п-пошел, н-ноги с-сами дорогу знают. А т-тут — б-бах! Я ч-чуть б-башку об стенку не р-разбил! Молодец, к-качественно с-сделал!»

* * *

По мере развития жилищной инфраструктуры поселка пропасть между Кольцовом и Академом переставала казаться столь глубокой. Потихоньку стал формироваться местечковый патриотизм, особое кольцовское самосознание. Почти все были знакомы между собой, работали в одном месте, вокруг все довольно прилично, преступность почти нулевая, не было алкашей, тунеядцев, бомжей. Я шел по поселку, постоянно кого-то приветствуя. Типичный моногородок.

Однажды, когда я уже съехал с АБК и жил в самом Кольцове, приехал студенческий друг, не знавший моего адреса. Спросил у первого встречного, где я живу. Тот ответил, точно, мол, не знаю, но «во-о-он в том районе». Второй встречный показал дом, а третий назвал квартиру. Поиск занял пять минут. Правда, некоторые признавались, что им не хватает анонимности большого города, ибо все всё друг про друга знают, сплетничают, перемывают кости.

Принцип жизни узбекской махалли регулярно использовался и в Кольцове, правда директивно, когда нас, работников «Вектора», организованно дергали на очередной аврал. С другой стороны, я и сегодня с гордостью могу сказать: вот эту дорогу я строил, вот эти деревья я сажал и крышу школы, в которой потом учились мои дети, я гудроном заливал! Про всеобщее участие в субботниках и воскресниках даже не упоминаю. Если кто-то, к несчастью, уходил в мир иной, мы сами выбирали место упокоения на лесном кладбище и, покурив и помянув усопшего, приступали к рытью могилы, сами же хоронили — ритуальной службы тогда еще не было.

Культурно-спортивная жизнь в поселке была достаточно насыщенна. На хорошем счету в районе были наши школы. В одной из временных деревянных построек открыли музыкальную школу, позже, после переезда «музыкалки», ее использовали под церковь — мы крестили там своих детей. Работали кружки, пели хоры, танцевали ансамбли, у мальчишек пользовался популярностью КЮТ (Клуб юных техников).

На соревнования в День лыжника, проходившие под лозунгом «Сибиряк — значит лыжник!», выходил весь поселок. Да и в обычный выходной погожий зимний денек на лыжне в лесу было не протолкнуться. И ездить никуда не надо: оттолкнулся палками у подъезда — и ты в лесу. Позже стали прокладывать почти профессиональную лыжную трассу.

Но самым серьезным занятием, без сомнения, был футбол! Развивались, конечно, и другие виды спорта, но футбол... Футбол был вне конкуренции. В Кольцове было аж четыре сборных, принимавших участие в турнирах всевозможных рангов! Проводились и свои поселковые турниры: кубок «Золотая осень», регулярный чемпионат по зимнему мини-футболу. Я сам не один сезон играл за команду научных сотрудников «Биолог». А потом и подросший сынок бился за футбольную честь Кольцова в составе младшей сборной, не раз выходившей на турниры областного уровня.

Эх, еще бы прямое сообщение с Новосибом наладить да снабжение улучшить! Но «главного по торговле» Сан Саныча, видимо, и так все устраивало — жизнь удалась. К примеру, в поселке вообще отсутствовал овощной магазин, возить фрукты-овощи приходилось из Академа. Впрочем, возможно, это было не в компетенции директора магазина, учитывая, что с продуктами в стране каждый год становилось все хуже и хуже.

* * *

Запасы на зиму картофеля, моркови и квашеной капусты считались стратегическими, выручали и другие соленья-варенья, многие засаливали и сушили грибы, коих вокруг росло в изобилии. Заготавливали молодой папоротник, облепиху, малину, лесную клубнику, калину, черемуху. За ручьем Забобуриха простиралось огромное поле, возделанное под стихийные огороды, воду для полива таскали из ручья на себе. «Приказано выжить!» Хорошо было тем, кто имел гараж с подземельем или, на худой конец, капитальный погреб с надстройкой. На обширном пространстве вокруг АБК, в лесу и на пустыре, во множестве прятались земляные погреба-кормильцы жителей общежитий.

Не забуду, как я в Академе купил килограммов сто капусты, распихал по холщовым мешкам и вез на рейсовом автобусе домой на АБК. Потом по мешочку перетаскивал их до общежития мелкими перебежками. Приходя с работы, три вечера допоздна не выпускал нож из рук, шинкуя драгоценный продукт. Но в холодильник все добро, конечно, не влезло. Вынес с работы два больших плотных полипропиленовых крафт-мешка для утилизации спецотходов. Расфасовав по маленьким мешочкам, всю сквашенную капусту поместили в них. Но что дальше? Приняли с супругой решение хранить мешки под окном комнаты, на большом козырьке над вторым (неиспользуемым) подъездом общежития, благо успели стукнуть морозы. Козырек имел высокий декоративный фриз из гофрированного железа, с улицы мешков не было видно, а со стороны окон общаги их замаскировали всякой ерундой. Поздними вечерами, а то и ночью, прячась от чужих глаз, я приставлял табурет к стенке и через окно лестничного марша вылезал на козырек. Отковырну пару мешочков — и назад. Хорошо, что до моего ноу-хау в деле зимнего хранения запасов на козырьке никто больше не додумался. Квашеной капустки хватило на всю зиму.

В те годы было распространено корпоративное картофелеводство. Почему «корпоративное»? Потому что все организовывали предприятия, на которых трудились «картофелеводы». «Вектор» заключал договор с соседним совхозом, тот выделял землю, распахивал, боронил, иногда даже лущил. Затем институтские землемеры нарезали участки для каждого подразделения, далее шло распределение по сотрудникам. Централизованно выделялся транспорт для поездок на посадку, прополку и окучивание.

И вот осенний финал картофельного сезона: вереница грузовиков для вывоза урожая и автобусов с векторовцами, вооруженными лопатами, вилами, ведрами и мешками. Каждый метил свои мешки, чтоб не ошибиться при разгрузке. Обычно царило боевое приподнятое настроение: зимовать будем с картошкой! Однако перед закладкой на хранение клубни необходимо было подсушить, что в непогоду становилось проблемой, ведь дни копки назначались директивно, а не глядя на небушко. Однажды кормилец сентябрь выдался очень дождливым, драгоценные клубни пришлось буквально выковыривать из топкой грязи. В памяти постоянно всплывал «светлый образ» Павки Корчагина на строительстве легендарной узкоколейки. Я простыл, повредил руку. Сырые картофелины пришлось еще целую неделю сушить дома вентиляторами, иначе давшийся потом и кровью урожай попросту бы сгнил в погребе. Как после завершения героической картофельной эпопеи супруга отдраивала квартиру, умолчу.

Не знаю, каково нынешнее отношение ко всему этому, но в те времена ежегодные «битвы за урожай» мы, «товарищи ученые, доценты с кандидатами», воспринимали как само собой разумеющееся, естественно и логично. Видимо, и это было частью политики КПСС по воспитанию в советских людях стойкости и неприхотливости. Иногда даже казалось, что партия убеждена, что «нам хлеба не надо, работу давай». Иначе не объяснить, почему развитие легкой и пищевой промышленности в стране шло по остаточному принципу. Помню победные реляции в СМИ по поводу успешного запуска отечественного многоразового космического челнока «Буран». Несомненно, то был значительный научный и технологический прорыв, но почему-то никчемный в масштабах страны микроскопический вопросишко «где зимой хранить картошку?» меня волновал намного больше. И не только меня.

С началом перестройки экономические показатели страны медленно, но верно поползли вниз, с каждым годом становилось все хуже и хуже. Но партийные идеологи бодро и до определенного момента довольно убедительно объясняли и это. Лейтмотив партийной пропаганды был как в песне: «еще немного, еще чуть-чуть».

А тут 70-летие Октября, к которому, как и к каждому Его юбилею, полагалось подойти с новыми свершениями и победами. Но таковых не наблюдалось, хоть тресни, если не считать декларативного торжества новой политики «обновления социализма». Меня, кстати, всегда забавляло новомодное выражение: «социализм с человеческим лицом». А до того, интересно, чье лицо было? А может, и не лицо вовсе?..

Старый идеологический аппарат страны со скрипом, по инерции, но еще продолжал функционировать. Организационная структура — обком-райком-партком-комитет комсомола — сохранялась неизменной, но в воздухе уже носилось стойкое ощущение приближения чего-то нового, неизведанного. Уже вовсю «пульсировала венами» песня Цоя «Мы ждем перемен». (Интересно, как бы Виктор Цой отнесся к столь страстно желаемым им переменам, до которых, к сожалению, не дожил?) Уже народ напевал строки из «Песенки бюрократа»: «Мы не пашем, не сеем, не строим, / Мы гордимся общественным строем...» — фильм Рязанова «Забытая мелодия для флейты», имевший оглушительный успех, вышел в том же юбилейном 87 году и нанес мощный идеологический удар по административно-командной системе страны. По телевизору один за другим стали показывать «полочные» фильмы: «Неизвестные штрихи к портрету Ленина», «Проверка на дорогах», «Охота на лис», «Покаяние» и другие. А новый, уже «перестроечный» фильм «Холодное лето пятьдесят третьего…» и вовсе замахнулся на «устои». Большими тиражами начали печататься книги некогда опальных Солженицына, Пастернака, Платонова, Дудинцева, Войновича и других. А сколько было споров и жарких дискуссий в курилке на лестничной площадке этажа корпуса!

Понятно, что в таких условиях доносить до трудящихся набившую оскомину политику партии становилось все труднее. Меня назначили политинформатором отдела. Политинформация должна была длиться полтора часа, не меньше; соответственно и служебные автобусы с промзоны домой подавались на полтора часа позже. Но лично меня хватало максимум минут на тридцать. Так же обстояли дела и у других. В результате на проходных скапливались толпы сотрудников, жаждущих поскорее попасть домой, одни возбужденные сотрудницы чего стоили: дома дети ждут! Но у прапоров был приказ: раньше времени никого не пущать! К их чести, они почти всегда его нарушали, прекрасно понимая, что рабочий день закончился, а остальное — от лукавого. Но автобусов-то не было. Народ, проклиная единый политдень и иже с ним политику партии, черным ручейком растягивался на несколько километров вдоль дороги по направлению к Кольцову и АБК. Хорошо, если погода позволяла...

Раз в месяц нас, пропагандистов, под бдительным приглядом все того же Шуляка возили на ВАСХНИЛ слушать лекции на политическую злобу дня. Я не возражал: от работы на этот день освобождали, хоть какое-то разнообразие в жизни, к тому же там в буфете часто «выкидывали дефицит». Да и некоторые лекции были очень интересными, особенно мне запомнились выступления экономиста Рифата Гусейнова. Однако наблюдалась любопытная закономерность: чем интересней лекция — тем больше в ней крамолы. Я время от времени косил глазом на Шуляка, но тот всегда сидел с непроницаемым лицом.

Словом, идейность народа, и прежде не особо крепкая, стала массово улетучиваться. Некоторое время я состоял в комитете комсомола, но исключительно для того, чтоб получить вожделенную комнату в общежитии — мы с беременной супругой тогда еще продолжали торчать на койко-местах, каждый в своей комнате. Даже не помню, за какой сектор работы отвечал. Красникова на посту секретаря тогда уже сменил Кошелев. Помню, секретарь бюро комсомола одного из корпусов Серёга Золотых однажды горько, но искренне изрек: «Ну вот, спрашивается, какого... собрались? Может, самораспустимся, и дело с концом?» Каждый в душе был с ним солидарен, но вслух согласиться и исполнить крамольное предложение пока духу не хватало.

Тонус поддерживал один только Шуляк, время от времени навещавший наши унылые заседания. Он эмоционально стыдил нас за безыдейность и безынициативность, но откуда же их взять, уважаемый экс-политрук армии, в нынешние-то времена? Пока он «полоскал мозг», мы, безучастно внимая его речам, забавлялись только тем, что считали, сколько раз он скажет свою фирменную фразу-сорняк «значит, так, да». И чем больше он возбуждался, тем чаще ее произносил. Получив комнату, я и вовсе устранился от работы в комитете комсомола. Все, время торжества единомыслия и комсомольского энтузиазма неумолимо подходило к концу. И вскоре пошли заявления простых комсомольцев о выходе из рядов ВЛКСМ, я сам знал некоторых из них. Система потихоньку сыпалась на всех уровнях.

В общем, ни шатко ни валко дело шло к знаменательной дате. Мы втайне надеялись на юбилейную праздничную «конфетку»: может, что-то выкинут из дефицита или премийкой какой-нибудь угостят? А может, и тем и другим. В любом случае будет несколько выходных дней.

* * *

«Все! — точно щелкнув бичом, выдала супруга. — Эту зиму, дорогой, мы должны быть с картошкой!» Я, конечно, и сам это понимал. Предыдущие две зимовки мы как-то перебивались, но с учетом грядущего пополнения семьи «второй хлеб» превращался в стратегический продукт. Тем более что на арендованном «Вектором» совхозном поле у села Верхний Коён наливались последними соками собственноручно посаженные и взращенные драгоценные клубни — стоял благодатный август, близилась ответственная «корпоративная» картофельная страда. Погреб был нужен позарез.

Обычно самодельные земляные погреба были двух видов. «Бутылочкой» — расширяющаяся книзу полость без перекрытий, как правило на одного хозяина. И более капитальный, с накатным перекрытием из бревен. «Бутылочный» строился за два-три дня, но был менее надежным, поэтому я сразу решился на «накатный» вариант. Однако одному с бревнами не справиться, требовался компаньон. И он нашелся — Володя Фролов, сосед по этажу, у него было двое детей. Он сам мучился без овощехранилища, а средств на строительство капитального погреба с надстройкой у него, как и у меня, тогда не было. К тому же погребной кооператив «Репка» находился в Кольцове, а погреб был нужен поблизости от общаги. В последний момент изъявил желание присоединиться к нам еще один сосед по общежитию — Серёга Быков: у него тоже скоро ожидалось пополнение семьи, второй ребенок. Мы с Володей не возражали: трое — это уже «партячейка». Серёга работал в механическом цеху и обещал сварганить творило (крышку погреба). Словом, кадром он оказался ценным, тем более что вырос в деревне и в процессе строительства дал много ценных советов.

Сперва мы исследовали места скопления самодельных погребов вокруг АБК — они маячили приоткрытыми творилами: народ в августе подсушивал овощехранилища перед их заполнением. Погреба находились в лесу за водонасосной станцией и на пустыре перед ограждением больницы. Решили остановиться на лесном варианте месторасположения, к тому же гнус в августе уже особо не донимал.

Стояли погожие деньки, но нужно было торопиться. Глубокую яму с уступами для укладки бревен перекрытия вдоль вертикальных откосов втроем вырыли быстро. Работа спорилась, никто не отлынивал, мы были довольны друг другом. Порыскали в округе по лесу в поиске недавно упавших сосен (береза не годилась: ствол кривой, гниет быстро), распилили их по размеру ямы, притащили к погребу. Попутно ночью, при луне, завалили и распилили одиноко торчавший столб, проводов на нем не было. Просмоленный, идеально ровный и круглый — настоящая находка. Серёга, как и обещал, изготовил творило. Лаз в погреб выкопали чуть сбоку, с торца, обшили его досками. Установили вертикальные подпорки для поддержания наката, уложили на уступы бревна перекрытий, закрыв их рубероидом, сколотили лестницу. Засыпали и разровняли землю, не забыли и про вытяжную трубу с колпаком от дождя. Внутри погреба разгородили досками три сектора, затем укрепили, приколотив к подпоркам с одной стороны и чуть врыв в склон с другой, полочки для банок. Все! Неделя работы — и принимай, Родина, наш трудовой подарок к юбилею Октября!

Мы были довольны и горды собою — хоть методичку по «погребному строительству» садись пиши. За бесперебойное снабжение семей корнеплодами теперь можно было не беспокоиться.

Пошли дожди, мы радовались: успели! Но вот приходит как-то озадаченный Серёга: «Мужики, похоже, мы поставили погреб в водосточной ложбинке: одна стенка сочится...» Глянули: да, с такой влажностью урожай попросту сгниет. Да что там урожай: достаточно хорошего ливня — и поведет всю конструкцию... Е-мое, без сомнения, нужно рыть новый погреб. Не беда, яму выкопаем, а все остальное в наличии уже имеется.

Решили копать рядом с высоким, из бетонных плит с «колючкой» поверху, забором водонасосной станции. Только вынули земли на глубину двух штыков лопаты, как проходивший мимо мужик образумил: «Ребят, вы что? Подкоп к ВНС-ке делаете? Первый же обход ментов — и привет! Водонасосная станция — это же режимный объект!» Нас огорошило: вот недотепы-то! Спасибо тебе, мужик!

Пошли на пустырь, где торчали маленькими холмиками чужие погреба: из соображений безопасности лучше все-таки держаться других. Пустырь на небольшом возвышении, никаких водостоков там не должно быть в принципе. Выбрали место недалеко от одного из погребов, но только начали копать, как пришел один из хозяев: «Мужики, завязывайте с работой!» Да блин! Сейчас-то что не так? Он рассказал, что погреба здесь появились еще до того, как поставили забор. Отвечаем: «Ну и что, забор чисто условный, чтоб скот не ходил, и до больницы достаточно далеко!» — «А то, — говорит. — У меня геодезист знакомый проектировал этот забор. И сказал, что, похоже, по плану забор пойдет прямо по нашим погребам! Мы с соседом чуть ли не в ножки ему бухнулись: будь другом, перенеси хоть метра на полтора в сторону! Ладно, говорит, попробую, но смотрите, чтоб больше здесь других погребов не было! Добро, говорим, мы старожилов знаем, больше никого не пустим. Так что уходите, мужики, по-хорошему, не подставляйте нас!» Пришлось, глубоко вздохнув, и оттуда уйти.

Выбрали одинокое место на границе леса и пустыря под березами, от проходной ВНС-ки метров сто. Вновь довольно шустро выкопали яму, с уступами и местом для будущего лаза. На этот раз решили дождаться дождя, чтобы изучить его последствия и только после этого уже разбирать первый неудачный погреб. Результаты эксперимента с дождем удовлетворили: стенки погреба, быстро высохнув, не сочились.

Пока работали, изучили график посещений ВНС-ки милицией. Решили, что и это неплохо, никто не осмелится «бомбить» наш погреб. Завидев патрульную машину, мы приостанавливали работу, дожидаясь, пока она заедет на территорию водонасосной станции.

Как-то, взяв отгул, я решил немного поковыряться в погребе. Пригревало мягкое августовское солнышко, ни ветерка, я, о чем-то задумавшись, увлекся работой. Вдруг сзади дипломатичное покашливание, обернулся — передо мной милиционер: «Погреб роем?» Какой тут придумаешь ответ, с лопатой-то в руках? «Роем...» — отвечаю. «Проедем с нами!» Я тихо матюкнулся и, присыпав лопату землей, направился с ментом к «уазику».

Меня привезли в наш поселковый отдел милиции, провели в какую-то комнату, дали бумагу и ручку для написания объяснительной. Мое преступление квалифицировалось как «незаконное строительство» и, согласно Административному кодексу РСФСР, предусматривало наложение штрафа до 50 рублей и ликвидацию самого объекта незаконного строительства. Объяснительная вместе с протоколом правонарушения отправлялись на административную комиссию поселкового совета для окончательного вынесения решения и определения суммы штрафа. Не сказать, что сильно, но попал. Тьфу ты!

Административная комиссия должна была состояться через две недели, я в чем-то расписался, получил на руки предписание явиться туда-то тогда-то во столько-то и, страшно матерясь про себя, вышел, чуть не бабахнув дверью кабинета.

На невеселом «консилиуме» мы втроем «слушали-постановили»: погреб достроить. Близились осадки, скоро копка картофеля, на рытье третьего погреба ни времени, ни сил не осталось. Да и моей супруге уже вот-вот в роддом отправляться. Короче, погреб достроили. Работали в темное время суток, чтобы горящие фары машины издалека видны были. Вот только никакой радости и облегчения от завершения погребной эпопеи не ощущалось, ведь могли проверить исполнение предписания насчет ликвидации «объекта незаконного строительства». Володю с Серёгой я, естественно, не сдал, а сам решил прикинуться шлангом: скажу, мол, что яму, как и обещал, забросал, а уж кто опять вынул мягкую податливую землю и достроил погреб — знать не знаю, ведать не ведаю. Пошли они...

* * *

В первый осенний день у меня родился сынок! Вроде бы все обещало вторую дочку, но я не стал торопиться покупать розовые пеленки и ленточки. Коляска нейтрального зеленого цвета осталась от дочки, которой тогда стукнул год и восемь месяцев. На помощь приехала моя мама, она помогала жене, пока я копал, сушил и спускал в многострадальный погреб картошку. У кого-то из деревенских закупили оптом морковь. «Пацан сказал — пацан сделал».

Сына назвали Ярославом. Семья в полном составе, все здоровы, запасы на зиму есть. Вот только административная комиссия близилась, чтоб ей...

Я отнес документы в поссовет для оформления свидетельства о рождении сына. Созвонившись (на первом этаже общаги висел таксофон общего пользования), договорился прийти получить документ в тот же день, на который была назначена административная комиссия, — чего два раза в Кольцово таскаться?

Пришел уже перед самым закрытием — секретарша торопилась закончить дела до начала комиссии. Мне пожали руку, сказали массу приятных слов, вручили свидетельство, красную гвоздичку и красивую открытку, где среди поздравлений и пожеланий выделялась фраза: «Радуемся вместе с вами!» В кабинете находились другие сотрудники, они тоже радостно улыбались. Я поблагодарил, вышел и уселся на стул в холле поссовета.

Администратор, запирая дверь кабинета, поинтересовалась:

— Вы кого-то ждете?

— Нет, — отвечаю, — я на административную комиссию.

Она скрылась за дверью приемной, где обычно проходили заседания поссовета. Один за другим подходили члены административной комиссии, почти со всеми я здоровался.

Мой вопрос рассматривался первым. Пригласила войти та же сотрудница, которая только что «радовалась вместе со мной», вручая свидетельство о рождении. Назвав мое имя, она чуть заметно осеклась, выражение лица выдало некоторую озабоченность. Вошел.

— Ну, здравствуйте еще раз! — я широко улыбнулся и сел на стул у торца длинного стола, за которым сидели сотрудники администрации поселкового совета, представители парткома, профкома, совета ветеранов, чего-то еще. Присутствовал и милиционер, незнакомый, не тот, что меня замел. Почти со всеми я был знаком если не очно, то заочно. Идейный Шуляк, обладавший уникальной способностью политизировать любой вопрос, слава богу, отсутствовал.

Зачитали информацию о «составе преступления», кто я, что я. Все молчали. Я закинул ногу на ногу и стал чуть прихлопывать свидетельством и поздравительной открыткой по ладони. Гвоздика лежала на коленях. Пауза затягивалась.

Я начал первым:

— Ну что сказать? Семья, знаете ли, растет, надо чем-то кормить. Картошку вот выкопал, а хранить негде. Начал рыть погреб, не повезло, застукали. Место выбрал на отшибе в лесу, у оврага, рядом несанкционированная свалка, деревья не валил. Ущерб государству, конечно, нанесен колоссальный.

— Ну-у, молодой человек, вы же, м-м-м, зна-а-аете... — неуверенно заговорил кто-то из комиссии.

Я перебил:

— Я знаю, что вы «радуетесь вместе со мной» по поводу рождения сына. — И поднял руку, демонстрируя свидетельство и открытку. — Есть, кстати, еще дочка, почти два года. Живем вчетвером на восемнадцати метрах в общаге на АБК. Сколько там детей! Но даже плохонького буфета нет, за молоком, за хлебом в Кольцово мотаться приходится. И я не стал бы рыть погреб, если б имел возможность купить картошку и морковку в магазине, а в Академ пока туда-сюда обернешься — уже стоимость почти четверти ведра картошки прокатаешь. Или уважаемая комиссия про это не знает?

В то время тариф городского автобуса составлял 6 копеек, тогда как тариф 119-го маршрута Кольцово — Академгородок, считавшегося загородным, — 24 копейки.

— Молодой человек, — попытался продолжить представитель комиссии, — мы все это прекрасно знаем, но...

Я вновь перебил:

— Знаете-знаете... Если вы «радуетесь вместе со мной», что сынок родился, то уж порадуйтесь, тоже вместе со мной, когда мои детишки картофельное пюре будут кушать.

— Не перебивайте, молодой человек! Вы могли бы построить погреб в «Репке» или договориться с кем-нибудь о хранении.

Я тяжело вздохнул:

— Понятно, значит, все-таки не «радуетесь вместе со мной». Что ж, печально... Ну не удалось мне ни с кем договориться, а строить капитальный погреб наметил на следующий год. Может быть, кто-то из вас мою картошку приютит? Нет? Между прочим, рождение еще одного строителя коммунизма — это наш с женой подарок к юбилею Великого Октября!

Все молчали. Я, взяв паузу, вновь обвел присутствовавших тяжелым взглядом:

— Подскажите мне, пожалуйста, где же зимой хранить картошку?

В ответ — тишина. И не просто тишина — удрученное, гнетущее безмолвие. Даже поднять глаза на меня никто не осмеливался, настолько я был убедителен в незамысловатой житейской правоте поставленного ребром вопроса. Нечем крыть...

Первым очнулся блюститель порядка.

— Молодой человек, не уводите разговор в сторону! — отчеканил он поставленным милицейским голосом. — Вы совершили противоправное деяние, за которое полагается административная ответственность! Вы это понимаете?

— Понимаю. — Мне стал надоедать весь этот разговор.

Ой как сразу посветлели лица членов административной комиссии, все как-то ожили, зашевелились. Еще бы, как говорили артисты Карцев и Ильченко в популярной в те годы юмореске, «товарищ понима-а-ает». Это уже немало.

Тут я вспомнил, что ни в моей объяснительной, ни в милицейском протоколе не отражена степень готовности «объекта незаконного строительства», сказано абстрактно: «погреб». И решился на хитрый ход.

— Да и о погребе, — говорю, — как таковом речи идти не может: ну вынул грунта штыка на два, делов-то!

Милиционер подвел черту:

— Предлагаю на первый раз товарища предупредить. Яму закопать.

— Не вопрос. Сделаем. Спасибо! — ответил я. — До свидания!

И, размахивая гвоздичкой, отправился восвояси. Почему-то в меня вселилась уверенность, что никто к этому вопросу уже больше не вернется, проверять погреб тоже никто не явится. Так и случилось.

А через месяц... Через месяц в нашей общаге открылся буфет, там можно было купить хлеб, разливное молоко, крупы, макаронные изделия, моющие средства, сахар, печенье, карамельки и прочее — многое из того, что через каких-то три года, в 1990-м, будет отпускаться уже не по талонам, а по карточкам. Я сохранил для истории взрослую и детскую карточки, они были разного цвета. Помню, какой драгоценностью воспринималась единственная нормированно отпущенная бутылка шампанского! Мы берегли ее как зеницу ока, до самого боя курантов в новом, 1991 году — последнем году существования Советского Союза, КПСС и правления Горби (так на западе звали Горбачёва).

Но пока мы радовались тому, что молоко и хлеб теперь продавались под боком. Не настаиваю на том, что появление буфета на АБК стало результатом моего пламенного выступления на административной комиссии. Но все же. Это и была та самая праздничная «конфетка» к юбилею Великого Октября. Слава КПСС!

Погребом я пользовался целых три года. Первым на следующий год ушел Серёга — построился в «Репке», еще через год — Володя Фролов. Я остался единоличным хозяином нашего земляного овощехранилища. Урожай, кстати, сохранялся очень хорошо — построили на совесть.

Через год на поверхности погреба зазеленела травка, проклюнулись цветы. Приходя за провиантом, я любил посидеть на пенечке и под шелест берез послушать веселое пение лесных птичек. А зимой, откопав в снегу творило, отогрев дыханием замки и спустившись вниз, представлял себя медведем в берлоге. Потом, переехав в Кольцово, наконец-то приобрел капитальный погреб в «Репке». А свой земляной продал другому обитателю общаги на АБК за символические уже к этому времени сто рублей.

* * *

Вот, собственно, и вся история. Все произошло так, как произошло, и многое сегодня воспринимается вполне закономерным. Много лет внутри меня противной занозой сидит вопрос: а возможно ли было в нашей стране модернизировать и в целом сохранить существовавшую государственную систему без разрушения ее основ? И почему этого не произошло, ведь успешные примеры Китая или Вьетнама доказывают, что это вполне реально? Изначально Перестройка как раз и замышлялась как «капитальный ремонт» системы, недаром первыми горбачевскими лозунгами были «Перестройке — идеологию обновления!» и «Перестройка — продолжение революционного дела Октября!». И, нужно отметить, первое время советский народ с воодушевлением и даже энтузиазмом откликнулся на эти призывы, приветствуя доселе непривычные инициативы и начинания Михаила Сергеевича, даже борьбу с бичом России — пьянством — поддерживал.

Но потом, и довольно скоро, стал популярным анекдот: «Как тебе, Шарик, живется при Перестройке?» — «Как? Цепочку еще больше укоротили, миску с едой еще дальше отодвинули, зато гавкай сколько влезет!» Вскоре и «обновление социализма» завело политику Перестройки совсем не туда, став причиной разрушения всего общественного строя. Все. История судорожно перелистывала последние странички эпохи социализма. Неумолимо близились пресловутые «лихие девяностые».

Одна из причин неуспеха, которая видится мне со своей колокольни: просто в Китае пришел к власти мудрый и целеустремленный Дэн Сяопин, а у нас — неразумный, непоследовательный и говорливый первый и последний «президент СССР» Михаил Горбачёв. До сих пор, честно говоря, меня трясет от одного его голоса с южнорусским акцентом и неправильными ударениями в словах — это ведь тоже своего рода дар: сказать много и в то же время ничего, абсолютно ничего.

А с самого конца 80-х — начала 90-х годов залихорадило и родной «Вектор»: финансирование научных тем стало стремительно сокращаться, народ потянуло в стороны — кто-то слинял за рубеж, кто-то просто уволился. Численность работников НПО за несколько лет сократилась вдвое. Строительство поселка и новых корпусов на промзоне замерло, стали пустеть и некоторые сооружения на АБК. Дом культуры, гулкий и заброшенный, долгое время пугал, зияя пустыми глазницами оконных проемов.

И если родное Кольцово со временем, особенно после получения в 2003 году федерального статуса наукограда (первого за Уралом), воспряло и теперь почти ни в чем не уступает Академгородку, а здание бывшего многострадального ДК выкупила и отреставрировала для своих нужд фармацевтическая фирма «Агроресурсы», то бесхозные разрушающиеся недостроенные корпуса так и торчат сиротливо на промзоне. Хотя «Вектор», к счастью, выжил и даже ожил, но прежней численности «личного состава» сотрудников так и не восстановил. Я и сам более двадцати лет там уже не работаю, но это уже совсем другая история.

Изредка меня тянет к развалинам «исторического» лесного погреба — символа того времени. Прокручиваю в памяти разноликую пеструю цепочку событий: Кольцово — Перестройка — общага — 70-летие Октября — погреб — административная комиссия — буфет на АБК. В будущем году будем отмечать уже 100-летний юбилей Октября, а уж величать его «великим» или нет, каждый решает сам. Сынок мой, несостоявшийся «строитель коммунизма», давно вырос и воспринимает рассказ о погребе как древнее историческое предание.

С грустной улыбкой я созерцаю руины творения рук своих: бревна перекрытий подгнили, земля обвалилась. На месте пока еще угадывающегося в траве бывшего погреба-кормильца сейчас возвышается роскошный муравейник, что я нахожу весьма символичным и знаковым. Кто-то хозяйственный вытащил вытяжную трубу и снял творило — ради бога, пусть пользуется на здоровье. И все так же приезжает к проходной водонасосной станции дежурный милицейский, пардон, полицейский «уазик», а на березках незатейливо насвистывают лесные птички.

Был бы курящим — на этом месте, наверное, закурил бы...

Кольцово, 2016 год