Послесловие к послесловию

Ну вот вы и прочитали повесть Татьяны Буковой «Мама» — первую повесть
18-летнего автора. Ну и что?..
Меня часто спрашивают коллеги-литераторы: почему мы отбираем в журнал рукописи, не апробированные временем, и имена, никому не известные, в то время как они, имея за плечами десятки книг и публикаций, не могут в очередной раз достойно выговориться и годами ждут редакционного признания? (Я в журнале отвечаю за прозу и вынужден объясняться на эту тему с многочисленной армией профессиональных словесников.) Попробую объясниться и на этот раз.
Слово ничего не значит, если за ним ничего не стоит. Слово, не несущее посредством чувства какую-либо мысль (о характере ее можно спорить отдельно), не имеет права на существование, оно ничего не способно вызвать в читателе, кроме оскомины. Мало того, оно еще и преступно, вредно, ибо в этом хроническом пустословии тонут, захлебываясь, последние на сегодняшний день читатели, которые еще остались в нашей стране, как тонет все население в многословной политической говорильне.
Бедный наш русский язык: в нем всего-то 33 буквы, а ведь столько дерьма наплести можно! И с трибун, и в бытовухе, и, самое страшное, в литературе. Раздолье для людей недалеких и безответственных…
Слава богу, девочка на это не пошла. Может, по неопытности, по нерасчетливости, по незнанию еще? А может — интуитивно чувствуя отвращение к пустопорожнему нагромождению слов и творчески относясь к осмыслению действительности?.. Попробуем разобраться.
Да, в этой повести уйма недостатков, огрехов, недоработок, сумбур и нарушение всяческих литературных норм — а в результате ведь очень неплохая вещь получилась — честная, искренняя, достаточно жесткая, совершенно лишенная какой-либо фальши. В ней есть то, чего так не хватает т. н. «большой литературе» — совершенно новый взгляд на вечную проблему «отцов и детей» (в данном случае — матери и дочери); и напрочь отсутствует то, что так распространено сейчас в литературной попсе — романтизация нашей полууголовной действительности в многочисленных бульварных завалах и в многокилометровых сценариях телесериалов.
Повесть глубоко личностная, и оттого — лиричная; а лиричность эта как раз и выявляется на фоне беспросветных безобразий нашей действительности. Поэтому не думаю, что там есть что-то лишнее. Все как раз к месту, и все очень жизненное, наболевшее.
Сумбур здесь вполне допустим — самим мироощущением героини, девочки-подростка, растерявшейся от соприкосновения с этим хронически нездоровым миром, которому она очень хочет оказаться нужной, и который отрицает ее, потому что устроен совершенно другими людьми — по их образу и подобию. Так что сумбур изложения здесь как раз и должен присутствовать, он уместен и художественно оправдан.
Вполне допустимо и изменение имен главной героини — это единственное, что она может позволить себе нафантазировать в своих дневниках, пытаясь посмотреть на себя со стороны; все остальное вокруг нее — настолько грубый реализм, что никакие фантазии его не скроют и не сгладят.
Повесть глубже, чем может показаться на первый взгляд. Она не столько об отношениях дочери и матери, сколько вообще о поколении молодых людей, еще детей по сути, но уже вступающих во взрослую жизнь и остро ощущающих свою ненужность ей. Фактически это повесть о «потерянном поколении», рожденном во времена горбачевской ломки от «промотавшихся отцов» и зашоренных педагогическими догмами матерей, свою-то жизнь не сумевших устроить, сделать осмысленной, и швырнувших детей в этот чуждый им, грубый, грязный, нереальный в своей ужасающей реальности мир, в котором они и сами ничего не смогли сделать, и детей бросили в него, как котят в воду — на выживаемость. Мир без тепла и ласки. Мир — без смысла. Мир, в котором человеку некуда деться.
И поколение в нем — действительно потерянное. Это не те цинично-деловитые мальчики и девочки, которые, по уверениям СМИ, достойно реализуют себя в мире всеобщего торгашеского благоденствия на поприще бизнеса, менеджмента, маркетинга, «крутого» бандитизма и т. д., и не то баранье-послушное «наше будущее», которое на экранах ТВ хлещет пиво, купается в прочих «супер!»-неприхотливых «радостях жизни» или фонирует сытыми улыбками и аплодисментами в идиотских телешоу. Нет, это действительные, это настоящие, их много, но их нигде не видно, их не принято показывать, потому что они не вписываются в тот мир всеобщего потребления, который у нас пытаются изобразить и который явно не для них, настоящих (не им же его, в конце концов, потреблять — для всех не хватит). Поэтому они лишние, они потерянные, они — досадное недоразумение, которое надо бы куда-нибудь пристроить, да некогда возиться, руки заняты, тут самому бы хапануть успеть…
У меня сын — ровесник этой девочки (три месяца разница). Ему было 8 лет, когда я принес домой гранаты: две Ф-1, РГО и РГД-5. В Душанбе, где мы тогда жили, творился беспредел: разгул банд, рвущихся к власти и делящих эфемерную собственность, перестрелки каждые 10-15 минут, периодические бомбардировки окраин, дикая дискриминация против русских и их жилищ, «скромное невмешательство» российских погранвойск и 201-й МСД вне зоны ответственности, которая определялась «политической договоренностью» Ельцина со всем этим дерьмом. Людей в городе убивали за просто так. Вышвыривали из квартир и не позволяли вышвырнуться из страны, не было такой возможности, проще — убить.
Я в то время работал на журнал «Пограничник» и часто мотался на границу. Вот и поручил парню охранять семью, если в мое отсутствие что-либо случится. На его мать и старших сестренок надежды мало — девчонки теряют голову в подобных ситуациях. А он — мужчина, он ответственный, хотя и восьми лет.
Он знал у меня, где хранить гранаты, чтоб всегда были под рукой, как ими пользоваться, куда и откуда бросать. Всучил ему сигнальную мину «на крайний случай». Ее и взрослый-то мужик не всякий удержит: она раскаляется докрасна, когда с диким воем и грохотом вышвыривает в небо серию сигнальных ракет. Он знал, как ее взвести, как обмотать мокрым полотенцем, к чему прижать, чтоб не вырвало из рук при стрельбе с балкона или лоджии — никто не придет на помощь, но боевиков отпугнет хотя бы.
Он справился. Так жило и росло это поколение. Так жила и росла, наверное, эта девчонка, написавшая повесть, о которой мы говорим, — со своими проблемами, со своей болью, со своим живым восприятием того, что выпало на ее долю. У них украли детство. Они рано научились брать на себя ответственность. Но они справились. Они дети еще, но они знают, что за все, что в тебе и вокруг тебя, ты отвечаешь сам. Только от тебя зависит, какой будет жизнь завтра — твоя, твоих близких и всех людей вокруг. И они ежедневно доказывают это. Но они требуют, и обоснованно требуют, чтобы в них видели личность, творческую личность, а не серое быдло.
Когда после распада семьи мы с сыном остались вдвоем, он у меня в 15 лет окончил среднюю школу (в восьми школах страны проучившись за свою жизнь, или стран, как теперь принято выражаться), поступил в универ, бросил, поступил в другой универ, бросил, опять поступил, учится, и отлично учится, и уважаем другими — сверстниками и взрослыми. Потому что знает людей и знает эту жизнь. Так же, как эта девочка, написавшая повесть. Так же, как многие их сверстники, знающие эту жизнь не понаслышке. Как все это поколение, пришедшее переделывать этот мир. Они наивны еще до беспредела, но в них больше патриотизма, чем во всех нас вместе взятых. Они думают о России, они любят Россию, они верят в нее — не в ту, которая есть, а в ту, которая будет, которую они видят — для себя, для родных, для всех людей, имеющих право жить в этом мире.
И этот мир — без всяких прикрас, очень скупо и очень четко — удалось показать Татьяне Буковой через судьбу ее героини и людей, ее окружающих. Мир больной, изломанный, коварный, не верующий ни во что, в том числе и в них, в молодых, вступающих в него с открытым сердцем и получающим в ответ пинка под зад, жесткое и жестокое неприятие. Они не нужны ему, они лишние, потому что не будут терпеть его таким, какой он есть и каким хочет остаться. И это тоже удалось показать молодому автору, в этом тоже несомненная ее заслуга. А меня спрашивают: «А что вы там опять надумали, а почему не печатаете нас, маститых, устоявшихся, приличных во всех отношениях?..»
Да все же элементарно просто. Когда читаешь повесть Буковой, поневоле испытываешь стыд за себя, за все свое поколение, которое наплодило детей и швырнуло их в эту жизнь, ничего не сделав для того, чтобы им в этой жизни было бы если не тепло, то хотя бы не так опасно и не так трагически бессмысленно. А разве не в этом задача настоящей литературы — вызывать у читателя чувство вины за все им не сделанное или сделанное не так?.. Здесь тоже очень большая и серьезная заслуга молодого автора.
В редакции идут споры: напишет еще что-либо автор или не напишет, хватит ли у нее жизненных впечатлений?.. Это не имеет абсолютно никакого значения, дело ведь не в количестве. Данная вещь, при всем ее сумбуре и обнаженности, даже какой-то литературной «беспомощности», безыскусности (она и в этом старается не сфальшивить), у нее получилась. И получилась именно такой, какой она и должна быть — у этого поколения, у этих людей, у детей наших, ищущих в жизни то, чего не смогли найти мы. Опыт и литературная практика — придет, пусть работает. Возраст ей позволяет, для своих 18 она уже сделала немало.
Совсем недавно умерла в Париже Франсуаза Саган, тоже дебютировавшая в 18 лет скандально известным романом «Здравствуй, грусть!» — о ее поколении тех времен… В бульварной литературе последнего десятилетия тоже часто дебютируют молодые — с их проблемами в молодежной среде: о девочках-подростках, ориентирующихся и приспосабливающихся к «новому для них миру» — тусовки, наркота, проституция, анально-оральные изыски, «бизнес-планы», шоп-туры, венерические и финансовые накладки… Пусть пишут, это их заботы, их жизнь, их отметка в ширпотребе.
У Буковой другое: совершенно свой, самостоятельный взгляд на жизнь и человека в ней, ее ровесника в ее жизни. И этот взгляд мне импонирует больше, чем взгляд президента, который сейчас (именно в эту минуту, когда я набиваю статью) на экране телевизора вопрошает у Фрадкова: «А что там у нас…с…с?..» Опять очередная кампания будет, очередной «месячник по борьбе с…с…», которые проходят «у нас…с…» с периодичностью «кризисных дней», ежемесячным своим циклом отведенных природой для решения совсем других проблем. Хотя и с тем же результатом. Нет, его «крестный папа» такого себе не позволял, тот говорил веско, хотя — опять-таки — с тем же результатом: долго пытался вязать лыко в строку, а выходило «как всегда». Этот еще не научился ориентироваться в реальности. Да ему и не позволят, несмотря на заслуги в «невидимом фронте». А может, сам не хочет?.. Ткнуть бы его хлестаковской физиономией — не в эту городничую челядь, холуйствующую перед ним с очередными ежемесячными отчетами и очередными ежемесячными прожектами, а в действительную реальность, которой живет подавляющая часть населения за пределами МКАД, которой живут наши дети, которой живет эта 18-летняя девочка, написавшая повесть по мотивам своей жизни. Любопытно было бы: что бы он тогда продемонстрировал по телевидению, какую озабоченность отобразил бы на лице, какую очередную кампанию объявил бы в стране, исходящей в потугах стать государством? — в России, которую мы просрали.
Но — нет. Им некогда читать. Они писать любят. И говорить. А потом спрашивают: «…» (Смотри сначала) — всё по законам цикличности.

Владимир ПОПОВ