Преодолеть зияющие пустоты

«Преодолеть зияющие пустоты» — такое название интервью дала Капитолина Кокшенёва — известный критик, главный научный сотрудник Института культурного и природного наследия имени Д. С. Лихачева, доктор филологических наук и научный редактор уникальной книги, о которой мы и поговорили. Институт Наследия издал  «Избранные произведения. Философия. Психология. Культура» Петра Евгеньевича Астафьева (1846—1893) — классика русской философии.

Петр Астафьев — русский философ-спиритуалист, психолог и публицист из плеяды национальных мыслителей-классиков конца XIX века — родился 7 (19) декабря 1846 года в деревне Евгеньевке Воронежской губернии в богатой дворянской семье.

В 1864 году Астафьев поступил на юридический факультет Московского университета. Уже в студенческие годы Астафьев обнаружил склонность к философии. Окончив университет в 1868 году, Астафьев в течение двух лет пробыл кандидатом на судебные должности, а в 1870 году был зачислен в стипендиаты Демидовского юридического лицея в Ярославле для подготовки к получению профессорского звания. В 1872-м издал свой первый философский труд «Монизм или дуализм» и в течение трех лет читал курс философии права в ярославском Демидовском лицее в звании приват-доцента.

В 1876 году Астафьев оставил лицей и в период общественного оживления, связанного с русско-турецкой войной, занялся публицистикой. В течение двух лет Астафьев занимал должность мирового посредника в Подольской губернии. В этот период он занимается составлением обзоров экономической жизни губернии, сотрудничает с «Киевлянином» — газетой консервативно-монархического направления, издаваемой В. Я. Шульгиным, отцом знаменитого русского националиста В. В. Шульгина.

В 1881 году Астафьев был приглашен М. Н. Катковым на должность заведующего университетским отделением Императорского лицея памяти Цесаревича Николая (так называемый Катковский лицей) и занял в нем кафедру философии, где преподавал гносеологию, психологию, этику и логику. С 1885-го Астафьев при содействии Каткова становится также цензором в Московском цензурном комитете.

В эти годы Астафьев был одним из самых активных участников Московского психологического общества — крупнейшего философского общества России — и сотрудничал с журналом «Вопросы философии и психологии».

По своим общественно-политическим убеждениям Астафьев был идейно близок к «Московским ведомостям» М. Н. Каткова и неославянофильскому кругу журнала «Русское обозрение».

С 1890 года и до последних дней жизни Астафьев трудился приват-доцентом историко-филологического факультета Московского университета.

Астафьев скончался 7 (19) апреля 1893 года в Петербурге в возрасте 47 лет от разрыва сердца.

— Почему «зияющие пустоты»? Вы отсылаете читателя к книге Александра Зиновьева «Зияющие высоты», запрещенной в СССР, в которой критиковалось общество «реального социализма», с оптимизмом поддерживающее миф о светлом будущем — коммунизме?

— Понимая, что такая ассоциация возможна, я, тем не менее, хотела бы этим названием сказать, что в современном культурном и гуманитарном пространстве (как и в обществе «реального социализма») нельзя не заметить серьезных подмен: всевозможные «новые технологии», новые слова от культуры цифры, разросшаяся во все стороны информационность и наше многознание уводят нас все дальше и дальше от понимания друг друга, даже если мы находимся в одном профессиональном поле. Вот эта разнополосица и разноголосица прикрывает часто ту самую «зияющую пустоту», которая очень тревожит. Гуманитарий потерял центр — ему равно нравится Фрейд и Вл. Соловьев, Иван Ильин и Деррида, Пушкин и Бродский. Но я живу и пишу в согласии с иной позицией. Суть ее в том, что только на отеческой (русской) почве может вырасти большой художник и великое произведение. Следовательно, изучение самой «почвы» (ее «питательности» или «отравленности»), национальной природы человека (здоровой, больной, искаженной, способной к выздоровлению, творческой), внимание к философскому фундаменту как основанию понимания себя и своей культуры — просто обязательно для гуманитария.

— Не кажется ли вам, что сегодня уже нет того довольно массового внимания к философии и философам, которое наблюдалось, например, в начале девяностых годов, когда были открыты так называемые религиозные философы, когда все журналы перепечатывали то наследие, в том числе и русского зарубежья, которое было от нас сокрыто: от Солоневича и Тихомирова до Лосского и Бердяева?

— Да, кажется. Массовым было внимание именно к Серебряному веку и его «философским исканиям» в лице Вл. Соловьева, Вяч. Иванова и к русскому зарубежью (Г. Флоровскому, например). Сегодня это внимание явно ослабло. Но давно и упрямо шла иная работа — по возвращению классиков русской философии, которые не были в эмиграции и не являлись деятелями Серебряного века, но среди которых, безусловно, весомо и важно наследие Петра Евгеньевича Астафьева. Он написал свои главные труды в последней четверти XIX века. Чтобы написанное в ту пору обрело жизнь и более-менее широкий круг читателей, исследователей и последователей, нужно время. А его вдруг не стало — не стало потому, что случился октябрь 1917-го и все те русские философы, которые, как Астафьев, любили «больше всего Бога, жену и философию», оказались попросту под спудом. Ну никак не представить себе философа с такими приоритетами на кафедре Коммунистического университета им. Я. Свердлова. Огромный вклад в формирование национального взгляда на философию внес наш современник — петербургский философ Н. П. Ильин, который недавно выпустил монографию о П. Е. Астафьеве «Истина и душа. Философско-психологическое учение П. Е. Астафьева в связи с его национально-государственными воззрениями». Он же является главным составителем, автором вступительной статьи и комментатором нашего тома его «Избранных работ». Безусловно, его заслуги тут трудно переоценить.

— Какова структура книги?

— Книга вполне академическая, но живая и пульсирующая мыслью. Первый раздел состоит из основополагающих философско-психологических работ Петра Евгеньевича. Это — «Страдание и наслаждение жизни. Вопрос пессимизма и оптимизма», «Идеал и страсть», «Перерождение слова», «Последние тени прошлого», «Генезис нравственного идеала декадента» (о Ф. Ницше), «Нравственное учение гр. Л. Н. Толстого и его критики», «Чувство как нравственное начало», «К вопросу о свободе воли», «Национальность и общечеловеческие задачи».

Для думающего читателя совершенно понятна актуальность всех тем, о которых говорит Астафьев. Вот только так строго, последовательно и полно мыслить мы, увы, разучились. Состояние нашего знания замечательно точно описал другой петербуржец — Николай Калягин. «Представьте себе, — говорит он, — некую шахту, в которую люди спустились однажды за новым знанием — и разбрелись, потеряли друг друга. Но в остальном все идет по плану. Искомое новое знание добывается днем и ночью, шахта разрастается, во всех ее штольнях и ответвлениях трудятся замечательные специалисты — вот только докричаться один до другого давно уже не могут. Объединить их может только обвал и общая могила».

Мы нашей книгой все же дерзаем докричаться.

Второй раздел тома — «Современники о П. Е. Астафьеве как человеке и мыслителе». Здесь помещены замечательные воспоминания Н. Я. Грота, В. П. Якубовского, Л. А. Тихомирова, А. А. Козлова. В «Приложении» даются три работы Н. П. Ильина, объединенные названием «Искусство понимания» и дающие пояснения к нескольким статьям Астафьева.

— Мы могли бы поговорить более обстоятельно о какой-либо статье, помещенной в том «Избранных произведений»?

— Я бы обратила внимание читателей журнала на статью Астафьева «Перерождение слова». Напечатана она впервые была в «Русском вестнике» в 1892 году. Название статьи весьма актуально — но будем помнить, что перед нами статья философа, которая с первых абзацев указывает на слово «как на творческую, созидающую, всеобразующую и мировую духовную силу (здесь и далее выделено мной. — К. К.), а не простое условное средство выражения готовой мысли, передачи ее “с рук на руки” от одного человека другому, ради тех или других нужд, удовлетворяемых в общежитии». То есть, указав, что для всех древних народов именно слово было «источником и образующим, устрояющим началом всей жизни», Астафьев переходит к современности.

Мне бы хотелось, чтобы читатели услышали голос самого Петра Евгеньевича, почувствовали ход его мысли, ее ясность. Он говорит об удешевлении слова, которое вызвало книгопечатание, и о новых веяниях, с этим связанных. Внимательно прочитаем его размышления — и представим, что книгопечатание заменено новыми цифровыми технологиями, которые катастрофически ускорили все те процессы, что описаны нашим философом: «Книгопечатание, благодаря техническим усовершенствованиям нашего века, дает возможность с почти невероятною быстротой и в страшных массах ежедневно доставлять всё новые и новые произведения слова всем, кому они могут быть доступны; а доступность их, с распространением начального образования и путей сообщения, стала почти безграничною. Число неустанно выбрасываемых чудовищными новейшими скоропечатными машинами на рынок произведений слова ежегодно возрастает в такой громадной пропорции, что в недалеком будущем уже должны возникнуть вопросы о том, как и где хранить эти горы печатной бумаги для возможности пользоваться ими нашим детям. Уже теперь с этой страшной массой произведений слова не в силах сладить самый сильный и трудолюбивый отдельный ум. Следить за текущею литературою в ее целом стало уже невозможно отдельному лицу, не специализируясь все более и более в одной какой-нибудь области ее. Но и для этой задачи скоро уже потребуются целые учреждения, особая литература книг о книгах, особые обозрения обозрений, каталоги каталогов и особые для них библиотеки! Параллельно с этим безграничным размножением произведений слова, в подавляющей массе которых все труднее становится современному человеку разобраться, сделать сколько-либо сознательный, неслучайный выбор своего чтения, возросло уже до десятков миллионов и число питающихся этою, по-видимому, изобильной духовною пищей читателей и — до десятков тысяч число писателей, имена и особенности которых также быстро и бесследно поглощаются в общей массе, как и особенности их произведений. Пути сообщения и быстрый рост мировой промышленной и торговой жизни, уничтожая преграды расстояния, всяких национальных и бытовых особенностей, связуя между собою самые отдаленные центры умственной, политической и экономической жизни и создавая для современника массу общих интересов с людьми самых различных стран, рас, культур и государств, создают для него и необходимость непрерывно следить за всеми событиями и течениями их жизни. Становится делом первой важности знать все, на нее так или иначе влияющее и умственно, и экономически, и политически. Создается для огромных масс необходимость в ежедневных отчетах о всех явлениях этой жизни, более или менее захватывающей каждого в свое течение; создается и ежедневная печать, удовлетворяющая этой никогда не отдыхающей, ни на чем не успокаивающейся потребности. Развивается журналистика, специальное назначение которой — знакомить читателя исключительно с изменяющимся состоянием важнейших вопросов текущей жизни, для возможности участвовать в ней, со значительными общественными фактами и господствующими в данный момент направлениями общественной мысли об этих текущих, “злободневных” вопросах. Образуется и выделяется из образованной массы и специальная разновидность читателя, обращающегося к литературе не с вопросами мыслителя или любителя искусства, не в поисках идеи и художественного образа, не томимого задачами мировоззрения и вечно волнующими живой развивающийся дух вопросами глубочайшей внутренней жизни, но единственно за справками о состоянии вопросов, составляющих злобу дня, о фактах, их рождающих, и о том решении этих вопросов текущей жизни, которое составляет содержание и задачу “общественного мнения”. Подобный читатель, не могущий прожить дня без газеты, изредка и на досуге заглядывающий в толстый журнал и почти никогда — в книгу, ищет в той литературе, которая ему жизненно-необходима, не того, что могут дать ему мыслитель или художник, но лишь того, чему он может научиться от репортера, корреспондента, хроникера и высказывающего решения “общественного мнения” публициста. Ему нужны в литературе не идеи, но факты, не мировоззрения, но программы. <…> Чтение для него жизненно-необходимо, но задача литературного слова для него всецело разрешается журналистикою и преимущественно газетою. Его мысль постоянно озабочена массою вопросов и интересов, но все эти вопросы и интересы — исключительно вопросы и интересы “злобы дня”, текущей жизни, занимающие “общественное мнение”, и за которыми для него не существует более глубоких вопросов мировоззрения, вечной истины, правды и красоты. Не требует он и никакого законченного мировоззрения и глубоких идей от того писателя, к которому обращается за нужным ему поучением, никакого духовного средоточия мысли и чувства, которого и в нем самом нет, в котором он и не чувствует даже внутренней потребности. Он слишком быстро живет, его душевные силы слишком поглощены вихрем быстро сменяющихся и разнообразных задач настоящей минуты, чтобы оставить ему досуг очень глубоко вдумываться в эти задачи, обсуждать смысл своей “деловой” жизни и вчитываться в свою литературу, с которою он только по мере надобности справляется, в которую только мимоходом заглядывает. Полнота и точность сведений репортера и хроникера, определенность тенденции, ясность и согласие с господствующим направлением общественного мнения у публициста — вот все, чего только требует он от своих “учителей слова”. Никакой глагол, конечно, не может “зажечь сердца”, глубоко и плодотворно взволновать духовный мир подобных читателей, за отсутствием в них самих запросов сердца и мысли, сердечной теплоты и духовной глубины при обращении к поучению слова».

Астафьевым ухвачена суть процесса, в котором мы узнаем и себя. Только вместо газеты — социальные сети, вместо новости репортера — пост в фейсбуке; слово обслуживает неприхотливые потребности в фактах и злободневности. Эту информационную среду Петр Евгеньевич называет «миром летучей журналистики». Но уже тогда, а тем более сейчас, именно в этом мире (социальных сетях и массовых СМИ) формируется общественное мнение. А вот тут внимание!

— Я, честно сказать, удивлена теми точными прогнозами, которые более ста лет назад заключены были в статье Астафьева. Мы сегодня так дорожим общественным мнением, развиваем гражданское общество, а вот Астафьев настороженно к нему относится?

— Да, это так. Он довольно определенно осуждает так называемое «общественное мнение». И делает это потому, что общественное мнение начинает доминировать, подчинять себе «духовную жизнь отдельного лица»: «Все значение слова в этом мире интеллигентных читателей, ищущих только справок, но не нуждающихся в мировоззрении и идеях, — мире летучей журналистики и общественного мнения, исчерпывается полезностью этого слова и необходимостью для нужд текущей общественной, но не более глубокой, внутренней личной жизни человека». То есть, с одной стороны, он говорит нам, что фантастически растет количество пишущих, кто обеспокоен исключительно тем, чтобы это самое общественное мнение выражать, а с другой стороны, именно их-то произведения и ничтожны: «Давая читателю своему лишь то, что не требует от них самих ни законченного определенного мировоззрения, ни глубины мысли и чувства, ни личного творчества — одни наблюдения, факты и протоколы жизни, они все более входят в роль простых докладчиков о текущих событиях и выразителей общественного мнения, сами все более обезличиваются и обеспложиваются. Писательство из высокого и тяжелого служения, призвания — обращается в более или менее прибыльное, но отнюдь не поглощающее всех духовных сил и стремлений писателя, не требующее их крайнего напряжения, как и не придающее ему какого-либо особо высокого личного достоинства, — ремесло. <…> Стремление творить что-либо долговечное… — все более покидает их производство литературного товара, требующегося на срок и срок очень краткий. Дух все более оставляет и их самих, и их протокольные произведения».

— То есть Астафьев связывает «перерождение слова» с вот такой «протокольной литературой»?

— Да. Такую литературу потребляет «интеллигентная масса», и деградация слова становится следствием того, что она удовлетворяется простейшей функцией слова — способностью его сообщать новости и факты. Но ведь слово (с древности) было творящим, несло огромное мысленное содержание, к которому больше нет внимания у читающей массы. Слово «справочной и протокольной литературы» стало под стать модным течениям века — позитивизму и утилитаризму, критике которых посвятили многие страницы русские философы. «Безымянная, анонимная и псевдонимная, лишенная всякого отпечатка личной творческой мысли и оригинального таланта, — пишет Астафьев, — справочная и протокольная, чуждающаяся всех вопросов, не входящих в круг вопросов мимолетной злобы дня и забот общественного мнения, как праздных и недоступных, богатая не идеями, но фактами, не системами, но программами и тенденциями общественных партий, — эта литература интеллигенции, летучей журналистики и общественного мнения, конечно, и не уважается, и не глубоко захватывает жизнь души. Она столь же характерна для умственной жизни конца нашего века, как и то громадное значение, какое приобрели в его социальной и политической жизни эти три новые могущественные силы последней: интеллигенция, журналистика и общественное мнение. Эти силы развиваются в теснейшей взаимной связи». Слово само становится утилитарно, если его используют для сообщения фактов, интересующих общественное мнение, и не нагружают его серьезными мыслями, которые, конечно, требуют усилий личного понимания. Как говорит Н. П. Ильин в своей книге об Астафьеве: «Именно проблема понимания является центральной проблемой той “философии языка”, которую набрасывает Астафьев в своей статье». Произведениям протокольным он противопоставляет «произведения творческого слова».

В наше время чаще всего акцентируется внимание на вербальной коммуникации, на профессиональной языковой коммуникации, на моделях рече-вой коммуникации и так далее. Для Астафьева, не принимающего (потому что хорошо понимающего) давления общественного мнения как заглушающего работу личностного самосознания, слово, язык прежде всего важны как развивающие человека духовно. Философ говорит, что слово необходимо «для перехода мысли от непосредственного, неустроенного хаоса восприятий и представлений — к мышлению о представлениях, мышлению сознательному, рефлектирующему». Он подчеркивает не только образовательное, просвещающее, но и «устрояющее призвание слова», столь необходимое для самосознания. Ведь мы и к самим себе (а не только вовне себя) обращаемся с речью!

— Видимо, Астафьев был внимателен и к психологии? Ведь для объяснения творческой силы слова психологическое знание ему было важно?

— Для русской философии, а тем более для Астафьева, давшего нам чеканную «формулу» русской культуры — «душа всего дороже», — слово, конечно, связано с внутренним, душевным самопознанием: «Понимание произведений слова, как и произведений других искусств, поэтому у каждого, как основанное на его собственной душевной самодеятельности, субъективно, индивидуально, не вполне тождественно с пониманием другого, хотя и все слышат совершенно тождественные возбуждающие деятельность понимания звуки и видят тождественные образы».

Я бы обратила внимание тут на самодеятельность, потому что, говорит философ, знание мы усваиваем пассивно и безлично, а вот понимание — «дело душевной, свободной самодеятельности» и всегда имеет «личный оттенок».

Я бы хотела, завершая наш разговор, привести еще одну цитату Петра Евгеньевича, очень тонкую и удивительно точную, отражающую суть его философии: «Я только в той мере действительно передал мою мысль — с какой бы ясностью и полнотой сам ни сознавал ее — моему слушателю или читателю, в какой последний сам ее мыслит, сам собственною деятельностью вносит определенность и полноту содержания в тот намек на мысль, который я дал ему своим словом, знаком, картиною: человек лишь постольку понимает другого, поскольку понимает себя». Я, конечно, опустила тут подробную систему доказательств, которую в статье приводит философ. Его работы позволяют нам правильно видеть себя и сознательно воспринимать многие процессы, которые характерны для современной культуры. Ведь весь новейший постмодернизм и посттеатр учат нас совершенно другому — с точностью до наоборот нам внушают, что нужно понять другое (чужое), чтобы понять себя и свое, а при таком акте сознания и происходит вытеснение, замена, подмена, поглощение присущего тебе — чужим.

Лично меня очень огорчает низкая философская культура наших писателей, публицистов, режиссеров (особенно последних, так как я погружена в современный театр). Если все же считать, что именно человек есть центр культуры, то тонкое, точное и глубокое описание процессов понимания и самосознания русскими философами становится жизненно необходимо.

Беседовала Елена Богданова