Вы здесь

«Проблема плоти» в русской литературе

Валерий СЕРДЮЧЕНКО
Валерий СЕРДЮЧЕНКО


«Проблема плоти» в русской литературе
«Миром правят голод и любовь», — сказал Шиллер. Сам Христос не смог преодолеть в человеке этих адамовых знаменателей, вложенных в него десницей Господа, и потерпел поражение.
А как едят и как любят на страницах русской литературы? Предлагаем читателю «Сибогней» две целенаправленно-познавательные экскурсии по этим страницам.


«Любовь по-русски»

Автор понимает некоторую пикантность формулировки. И потом, любовь между мужчиной и женщиной — единственное, что не подвластно никакому национально-патриотическому рассудку. Она настигает нас как солнечный удар. Из-за нее рушатся карьеры и судьбы, надменный аристократ превращается в блаженного ягненка, Сократ оказывается у ног Ксантиппы, а Екатерина Вторая — на груди у конно-гвардейского офицера. Ты любил когда-нибудь, читатель? Если да, ты согласишься со мною.
Однажды Лев Толстой возмутился, что девять десятых художественной литературы посвящены добрачной любви, и написал гениальный семейный роман «Анна Каренина». Но и в этом романе все построено на грешном чувстве героини к своему незаконному возлюбленному. Любовник, любовница — обязательный персонаж любого «семейного» сюжета, будь то «Мадам Бовари» Флобера или «Сага о Форсайтах» Голсуорси. Писатель, как правило, противостоит сложившейся этике человеческих отношений. Он нонконформист, бунтарь, он ищет в окружающем мире то, что преодолевает норму и поет языческие соблазны бытия.
Но не русский писатель. Это просто поразительно, насколько целомудренна русская классика в сравнении с другими. Она никогда не снимает седьмого покрывала и, так сказать, не переступает порога спальни. Что является краеугольным камнем христианской цивилизации? Совершенно верно: преодоление плоти. На этом требовании вся гигантская пирамида христианства держится. Вынь этот камень — и оно рухнет, станет непонятным, обессмыслится. Автор считает русскую классику высшим достижением христианской культуры потому именно, что там был достигнут порог целомудрия в том, что по определению вненравственно. Любой религиозный вождь начинает с изгнания за городские ворота певцов и художников и правильно делает, ибо прелесть их бесовская и языческая, требуется же воздержание, духовная строгость и чистота. Уникальное отличие русской литературы XIX века от других веков и литератур заключается в том, что она боролась с этим бесовством в самой себе. Чувственные, сладострастные сцены практически отсутствуют на ее страницах, а добрачные падения и адюльтер предстают, как катастрофа, нравственная мерзость и завершаются карою небес.
Воздвигая для Pax Romana новую этическую скрижаль, Иисус начинал именно «с этого», потребовав от человека абсолютного плотского воздержания, вплоть до добровольного самооскопления (Мат. 11-12). «Кто может вместить да вместит».
Как видим, Христос смягчает яростную бескомпромиссность своего императива дипломатичным «кто может вместить, да вместит»: вместившие войдут в царство небесное, а вторые так и останутся с ветхим Адамом.
Но слова были сказаны. Апостол Павел, наиболее преданный и глубокий ученик Христа, тоже всячески камуфлировал эту заповедь учителя, оставляя, однако, нетронутой ее суть. В 1-м послании Коринфянам он посвятил человеческой сексуальности целую главу. Это изощренное многоходовое рассуждение, оно воспроизводит самые различные ситуации из отношений полов, но вывод каждый раз един: «Лучше мужчине и женщине вообще не касаться друг друга». И даже «выдающий замуж свою девицу поступает хорошо; а не выдающий поступает лучше» (1 Кор. 7, 38). Среди аудитории «Чайки» наверняка найдутся верующие отцы незамужних девушек, желающие им счастья на проторенной дороге замужества. Интересно узнать их мнение по поводу вот этого «хорошо» и «лучше».
Бес похоти искушает каждого. Но одни стыдятся этого и подавляют его в себе, другие же водружают его между ног и демонстративно помавают им на людях. Автору бесконечно симпатичны первые и отвратительны вторые. Автор не верит ни в Бога, ни в небесные кущи, а знает только то, что он умрет, и из его могилы вырастет лопух. Он не уклонялся, увы, ни от каких плотских объятий жизни, но всегда как бы ощущал за спиной упреждающий перст Христа: с соблазнами «хорошо», а без них «лучше».
Вернемся в русскую классику. Исповедуя национальные и патриотические приоритеты, она не распространяла их на отношения полов. Впервые на её страницах влюбляется в иностранку Гришка Отрепьев из «Бориса Годунова» Пушкина. Дерзкий претендент на русский престол согласен пожертвовать всеми коронами мира ради обладания прелестной Мариной Мнишек. Его монолог на эту тему по сей день остается непревзойденной штудией любовного столкновения двух национальных характеров.
Такое же обморочное чувство (и тоже к польке) настигает одного из сыновей Тараса Бульбы в знаменитой одноименной повести Гоголя. Более свирепой патриотической книги трудно сыскать в мировой литературе. Автор, обрусевший украинец, дал волю своим генам и залил повествование морями антиукраинской крови, но вот один из пламенных мстителей влюбляется в дочь врага — и что же? Мы бы не сказали, что сцена, где ультрапатриотический отец казнит собственного сына, сопровождается авторскими рукоплесканиями. Любовь к женщине сильнее любви к родине — вот одно из неожиданных признаний «почвенника» и патриота Гоголя.
А как страстно любят друг друга Инсаров и Елена Стахова в романе Тургенева «Накануне»! Инсаров — болгарин, революционер, он прибыл в Россию, чтобы готовить восстание против турецких поработителей его родины, но и он оказывается бессильным перед чарами любви. Грехопадение Елены совершается «до» и «вне» брака. Однако интонации автора почти молитвенны, а венецианские главы их любви написаны с такой лирической силой, что у читателя увлажняются глаза.
Спросят, как же тогда быть с пушкинской «Гаврилиадой», с порнопоэмами («Сашка») Лермонтова? На это ответим, что это исключения, подтверждающие правило. Даже внутри их художественных наследий эротические эпизоды занимают ничтожное место. Пушкин был бабник, каких свет не видывал, Лермонтов не намного уступал ему в этом, другие русские писатели тоже отнюдь не страдали половым бессилием. Лев Толстой в беседах с Максимом Горьким сокрушенно вспоминал, каким распутником он был в молодости. Когда читаешь интимную переписку Достоевского со второй женою, то диву даешься, какие, оказывается, сексуальные демоны терзали великого моралиста и проповедника. Но прошу поверить читателю с тридцатилетним филологическим стажем: в 30 томах Полного академического собрания Достоевского нет ни единой сцены соития. Тому, кто убедит меня в обратном, согласен вручить призовую сигару и съесть собственную шляпу. В том и дело, что если житейское «я» русских писателей оставляло желать много лучшего, то их литературное «я» безупречно. Они садились к письменному столу только с чисто вымытыми руками.
«Серебряный век» русской литературы более раскован, но тоже нигде не физиологичен. В поэзии Брюсова, Бальмонта, в прозе Соллогуба эрос сакрализируется, наполняется полурелигиозной символикой, Девами, Вечными женами, «мистикой пола» и тому подобное. Герои отдаются друг другу часто и с готовностью, но не иначе, как с четками в руках и изысканной молитвой на устах.
Тому, кто хотел бы все-таки извлечь физиологическую клубничку из дореволюционной российской литературы, рекомендуем иллюстрированную «Русскую классическую эротику», недавно появившуюся на прилавках российских книжных магазинов. Инициаторы сборника потрудились на славу: отыскано и опубликовано всё, что авторы предпочитали стыдливо держать при своей жизни в столах. Как говорил Мао-Цзедун, «чтобы выпрямить, надо перегнуть». Однако же, сопроводив и без того пряные тексты разнузданными сексуальными рисунками, издатели явно перестарались. Рекомендовано к чтению и рассматриванию только за закрытыми офисными дверями, после работы и под контролем предельно эмансипированной секретарши.
Половой акт дело, может быть, хорошее, но литературе противопоказанное. Лишь гениальные художники способны изъять из него физическую составляющую. От чтения «Песни Песней Соломона» в голове стоит сплошной эротический шум — а она является двадцать второй книгой Ветхого Завета. Возлюбленные, возлегающие на ложе, прекрасны; совершенны и соразмерны сочленения их, ноздри их благоухают яблоками, их лица сияют блаженством — а если автор со своим героем видят и переживают это иначе, значит, оба они эмоционально-психологически недовоплощены, и нижняя половина туловища перевешивает у них верхнюю.
Увы, именно так стали писать любовь новейшие российские сочинители с Владимиром Сорокиным во главе. Они преодолели родовое табу русской классики. В их опусах все совокупляются со всеми с младых ногтей при свете дня. Хотите ли познать «русскую любовь» в исполнении Виктора Ерофеева (о, разумеется, не в буквальном, а в литературном смысле)? Читайте его «Русскую красавицу» — а лучше не читайте. Генри Миллер с его «Тропиком Рака» покажется целомудренным мальчишкой на фоне порнографических кувырканий нашего Витька de Sad. Скандальный успех у этой литературы имеется. Но от великой традиции она отпала, и если и останется в культурной памяти потомков, то как hаppening шкодливых плейбоев ельцинских времен.
Надо же было такому случиться, что почти одновременно с этой lettre du merde на русские читательские столы стала поступать эмигрантская проза Владимира Набокова и Гайто Газданова. No comments. И Набоков, и Газданов не чурались в своем творчестве никаких чувственных сторон любви. Почему же их произведения, с их рискованными эпизодами и сценами, вошли в фонд мировой гуманистической культуры, а не в литературно-сексуальные хрестоматии? Потому что там эти эпизоды не самоценны. Они насыщены таким этико-философским и лирическим переизбытком, что не они, а сам этот избыток уязвляет читательское сердце высокой шиллеровской поэзией.

«Казалось, что чувства ее похожи на длинную шпагу, которой конец уже после того, как нанесен удар, все еще дрожит, и точно трепещет в воздухе, как знамя на ветру, или как белый край паруса над рябящим морем, или крылья птицы, садящейся на воду».

Согласимся, что художник, который так описывает посторгиастическое состояние женщины, угоден богу искусства и самому Господу. Здесь эротика преобразована в высокий Эрос, она «трепещет в воздухе», а не в гениталиях персонажей. «Для меня прикосновение руки Эммы Бовари более эротично, чем вся порнография мира», — сказал однажды Лукино Висконти. Эту фразу можно поставить эпиграфом ко всему творчеству Гайто Газданова.
В его «Возвращении Будды» рассказчик (следовательно, в гипотетической глубине сам автор) оказывается наедине с любовницей своего ближайшего друга. Описание их близости принадлежит к напряженнейшим эротическим страницам русской литературы; и только потом выясняется что эта обморочная любовная схватка произошла лишь в воображении героя — но описана она с таким эффектом присутствия, что сотрясает каждую клетку читательского либидо, притом что газдановский эрос — совсем не топографические описания. Эротично само звучание газдановской прозы: ее медлительно-колебательный ритм, чувственная влажность метафор и эпитетов — то, что особенно улавливается органолептикой читательницы-женщины. Впрочем, пишущий эти строки в смущении умолкает; в отличие от Газданова он никогда не был женщиной.
...За пределами нашего очерка остались Тютчев, Чехов, Бунин, Блок, а ведь они тоже оставили после себя настоящие энциклопедии любовного чувства. Но невозможно объять необъятного. И тому из иноземных читателей «СибОгней», кто хотел бы познать «любовь по-русски» до самого её дна, можем посоветовать только одно: самому влюбиться в России. Ибо, как говорил Гете, «теория, мой друг мертва, но вечно зеленеет древо жизни».


«Еда по-русски»

Кушать любят все. Русские тоже. Но у одних этот процесс доведен до гастрономического совершенства (китайская кухня, французская кухня), другие же опрокидывают в себя стакан тростниковой водки, закусывают его хорошим куском собачатины и считают проблему решенной. Первые называют вторых варварами, вторые первых — гнилыми аристократами. И обе стороны по-своему правы. Потому что национальная гастрономическая традиция может возникнуть только у развитого народа — и именно в его культурном, «дворянском» слое. Предлагаем афоризм: «Все бедные едят одинаково, все богатые — по-разному.» Это никакая не укоризна и не марксистский дзен, а просто констатация факта.
Вооружившись таковым, отправимся на страницы художественной литературы, потому что кто как ни талантливые мастера пера, создают национальные кулинарные мифы. Энциклопедический «Большой кулинарный словарь» Александра Дюма по сей день находится на кухонной полке у любого просвещенного француза. На Кубе вам предложат по крайней мере десять рыбных блюд a la Heminguej, а в столичных русских ресторанах вы сможете полакомиться поджаркой «по-булгаковски» или ассорти «Стива Облонский». Не будем копаться в литературных архивах, обратимся к классике. Вот как обедал главный персонаж русской словесности Евгений Онегин:
Вошел: и пробка в потолок,
Вина кометы брызнул ток;
Пред ним roast-beef окровавленный,
И трюфли, роскошь юных лет,
Французской кухни лучший цвет,
И Страсбурга пирог нетленный
Меж сыром лимбургским живым
                           и ананасом золотым.
Вчитаемся в эти строчки: из них явствует, что русская аристократия не жаловала отечественной кухни, как, впрочем, и все аристократии мира. Им непременно подавай что-то особенное, заморское, не такое, каким кормятся соотечественники. Не потому ли во все революции и смутные времена народ первым делом бросался колотить именно своих аристократов? Но не будем углубляться в эти социальные «a propos».
В отличие от аристократа Пушкина Гоголь был «почвенным» хохлом-патриотом и немедленно возразил сиятельному современнику устами сразу двух своих персонажей: Собакевича и Петуха из «Мертвых душ». Вот что отвечает Собакевич ресторатору Taloni, у которого питался Евгений Онегин:

«Мне лягушку хоть сахаром облепи, не возьму ее в рот, и устрицы тоже не возьму: я знаю, на что устрица похожа».

Не будем уточнять, на что именно похожа у Гоголя устрица: здесь дамы. Вернемся к тексту:

«Это все выдумали доктора немцы да французы, я бы их перевешал за это! Выдумали диету, лечить голодом! Что у них немецкая жидкостная натура, так они воображают, что и с русским желудком сладят /.../ У меня не так. У меня когда свинина — всю свинью давай на стол, баранина — всего барана тащи, гусь — всего гуся. Лучше я съем двух блюд, да съем в меру, как душа требует. — Собакевич подтвердил это делом: он опрокинул половину бараньего бока к себе на тарелку, съел все, обгрыз, обсосал все до последней косточки.»

Можно было бы продолжить подобные «кулинарные» цитации, но для этого пришлось бы переписать треть гоголевского шедевра. Воистину, это самая аппетитная книга в русской литературе.
Да и вся русская классика оставляет в этом смысле жизнерадостное впечатление. Количество съеденного и выпитого на ее страницах поражает. Целомудренно сторонясь первого базового знаменателя жизни (плотской любви), она отнюдь не избегала второго: её герои то и дело садятся за стол, встают из-за стола, со вкусом выпивают, закусывают, звенят столовыми приборами, передают друг другу блюда с аппетитною начинкою. Один из самых трогательных персонажей русской литературы — Илья Ильич Обломов. Предлагаем продвинутому читателю «СибОгней» определить, чем еще занимается Обломов, кроме сна и потребления пищи. Это чисто национальный парадокс: все главные герои «золотого века» русской литературы — обаятельные бездельники, начиная с Евгения Онегина и завершая чеховскими дачниками.
Зато герои Чехова едят еще талантливее, чем гоголевские! У Чехова есть рассказ «Сирена», который представляет собою развернутый путеводитель по русским гастрономическим соблазнам. Более гениальной кулинарной эпиталамы не знает история мировой литературы. Это утверждает ваш покорный слуга, доктор филологических наук, полжизни потративший на чтение книжек. А вот чеховская оценка нашего ученого брата:

«Ежели, положим, вы едете с охоты домой и желаете с аппетитом пообедать, то никогда не нужно думать об умном; умное да ученое только аппетит отшибает. Сами изволите знать, философы и ученые насчет еды самые последние люди и хуже их, извините, не едят даже свиньи.»

Согласен с приведенной цитатой почти полностью.
С наступлением «серебрянного века» русский литературный герой превращается из гурмана и раблезианца в декадентское теловычитание. Тема еды устраняется из литературы совершенно. По страницам художественных изданий начинают бродить потенциальные самоубийцы и женщины-вамп, предающиеся роковым страстям при свете звезд. Максимум их желудочных искушений изложен в стихах Блока:
Я послал ей черную розу в бокале
Золотого, как небо аи.
Это «золотое, как небо аи» положено было закусывать парной клубникой, доставляемой из стеклянных теплиц Пармы (читай «Сестры» Алексея Толстого). То есть литературный герой вновь вернулся к европейским гастрономическим стандартам — к тем именно, которые так возмущали широкую душу Собакевича и рождали у него непристойные ассоциации. Несколько веков подряд русские повторяли «веселие Руси есть ести и пити», но пришли тонкоперстые Блок, Брюсов, Анна Ахматова, Андрей Белый и попытались положить конец этому вульгарному увлечению своих соотечественников. Судьба всех четверых известна. Здоровое российское большинство подвергло их решительной обструкции.
В советскую эпоху застольная тематика практически исчезает со страниц литературы. Её герои начинают укреплять свое здоровье с помощью военно-спортивных спартакиад и туристических походов. О том, как питались в сталинские времена, можно прочитать в «Двенадцати стульях» Ильи Ильфа и Евгения Петрова. Адресуем читателя, например, к вегетарианским диетам, которыми технолог Коля Калачов закармливал свою супругу:

«Лев Толстой, — сказал Коля дрожащим голосом, — тоже не ел мяса.
— А когда он писал «Войну и мир», он ел мясо! Ел, ел, ел! И когда «Анну Каренину писал — лопал, лопал, лопал!... Попробовал бы он «Войну и мир» написать, сидя на вегетарианских сосисках!
»

«Книга о вкусной и здоровой пище», изданная в эти годы громадными тиражами по личному указанию Сталина и снабженная его же эпиграфом «Жить стало лучше, жить стало веселее, товарищи!», является очередным русским парадоксом. Нация вела голодный, аскетичный, почти христианский образ жизни, ей положено было пахнуть не коньяком и шашлыками, а чистотой и свежестью, но Вождь не исключал для нее плотских радостей в обозримом советском будущем.
Максимумом разрешенной еды и любви в литературе того времени стал стахановский бутерброд и объятие выше пояса. Но согласись, читатель, было бы странно требовать от литературы лукулловых описаний в то время, как её народ строил, любил Сталина и голодал.
Сухорукого аскета Сталина сменил жизнелюбивый Никита Хрущев. И советская литература сразу запестрела заграничными этикетками, сортами шотландского виски и американских сигарет. Эту революцию в кулинарном сознании соотечественников начал сам Хрущев, построив в Новороссийске линию по производству «Pepsi-cola». Пепси-кола так ударила в голову россиянам, что надоевшие национальные блюда были забыты, а на горизонте замаячили всевозможные тосты, гамбургеры и барбекю. Пионером внедрения западной гастрономии на литературные страницы стал Василий Аксенов. Иные его позднесоветские сюжеты напоминают карту заграничных вин. Герои романа «Остров Крым» уничтожают количества виски, от которых западный литературный герой давно отправился бы на тот свет, но таковы «русские европейцы» или «европейские русские»: желудки у них в любом случае стальные.
Каковы кулинарные пристрастия современных персонажей русской литературы? Они отсутствуют. Ибо и сами персонажи вызывают некоторое сомнение в их существовании. В телевидении есть такое понятие: «говорящие головы». Вот такими говорящими головами населены произведения новейших российских сочинителей. Органы осязания, обоняния, прочие органолептические зоны подавлены у них почти полностью. От свежего воздуха они угорают, посланные в лес за пропитанием, возвращаются оттуда, укушенные вороной, с пакетом мухоморов и волчьих ягод под мышкой. Изо всех земных соблазнов они знают одну, но пламенную страсть: говорение слов. Собственно говоря, это некое литературное зазеркалье: в нем питаются словарями и бульонными кубиками и увлеченно производят то, что Томас Манн назвал интеллектуальной «авласаквалаквой». Читайте (а лучше не читайте) Виктора Пелевина, Владимира Сорокина, Юрия Буйду, и вы должны будете согласиться с этим.
Вообще говоря, по кулинарным пристрастиям данной литературы можно многое сказать о состоянии народа, которому она принадлежит. Если с её страниц исчезают обеденные столы, закуски, холодные и горячие блюда, свежие огурцы, повара, кухонные принадлежности — значит, с самим народом, а, точнее, с его творческой интеллигенцией что-то не в порядке. Сибирский читатель-здоровяк, ты со мной согласен?
100-летие «Сибирских огней»