Пять муз русских поэтов

«Синяковых пять сестер. Каждая из них по-своему красива. В их доме родился футуризм. Во всех них поочередно был влюблен Хлебников, в Налю — Пастернак, в Марию —
Бурлюк, на Оксане женился Асеев».

Лиля Брик

В начале ХХ в. под Харьковом, на хуторе Красная Поляна располагалась усадьба купца Синякова. С огромным садом и большим деревянным домом. Широкая лестница вела на террасу, где обычно собирались многочисленное семейство и множество гостей. Между завтраком, обедом и ужином шли бесконечные чаепития, на которых перебывала едва ли не вся артистическая молодежь Харькова. Молодых людей привлекало не столько хлебосольство хозяина, сколько его дочери.

Как воды полночных озер

За темными ветками ивы,

Блестели глаза у сестер,

И все они были красивы, —

писал Велимир Хлебников.

Девушки были не только красивы, но и экстравагантны: бродили по лесу босиком в хитонах с распущенными волосами — намеренно бросая вызов общественному мнению. Доходило и до прямого кощунства. Когда умерла мать, они ее разрисовали яркими красками: нарумянили, накрасили губы, подвели глаза и так положили в гроб — чем привели в ужас всю православную округу. Но сестры знали: мать вряд ли осудила бы их — умирая, она категорически отказалась от священника и просила сыграть для нее концерт Аренского. За рояль села младшая — Вера и исполнила волю матери.

Впрочем, когда хотели, девушки «могли изысканным обращением просто убить», — писал друг их харьковский юности. А кроме того, они были умны, образованны, талантливы. Все пятеро — Зинаида, Надежда, Мария, Ксения (Оксана), Вера — пели, играли на музыкальных инструментах. Когда в 1910 г. старшая из сестер — Зинаида, к тому времени известная оперная певица, выступавшая на столичной сцене под фамилией Мамонова, давала концерт в Харькове, ей аккомпанировали Надежда и Ксения.

Мария прекрасно рисовала. Целыми днями она сидела на крыше амбара и расписывала холсты декоративно-праздничными композициями. «Зеленые поля, нивы, лес, река в легком тумане, голубое небо — это моя живописная академия», — вспоминала Мария свои детские годы. В 1910—1911 гг. Мария Михайловна входила в группу харьковских художников «левой» ориентации «Голубая лилия».

Судьба просто не могла не столкнуть этих презиравших все традиционное девушек с футуристами. Первые встречи были случайными. Однажды, когда Мария с Ксенией приехали в Москву (там в это время жила старшая сестра — Зинаида), к ним подошел какой-то высокий красивый молодой человек в черном плаще и черной широкополой шляпе и, ни с того ни с сего обратившись к Марии: «деточка…», спросил: «Почему у вас в руках такой пошлый цветок?» «Цветы не могут быть пошлыми», — не растерявшись, ответила Мария. Молодой человек улыбнулся и сказал: «А не хотите ли вы пойти на вечер футуристов в Политехнический музей? Там будут выступать все футуристы: Бурлюк, Крученых, Хлебников, Каменский и другие». Своего имени молодой человек не назвал.

Девушки, естественно, приглашению обрадовались и вечером отправились в Политехнический. Там-то и открылось, что загадочный незнакомец был не кто иной, как Владимир Маяковский. Девушки пришли в восторг от его стихов и вообще от футуризма.

Любопытно, что с Зинаидой Синяковой-Мамоновой Маяковский познакомился независимо от ее сестер. Во время катания на лодках в Петровско-Разумовском парке. И сразу влюбился в нее. Увы, безответно. Не горюя слишком долго, он переключился на младшую — Веру. И опять — неудача. «И сколько я ни знаю женщин, никакой удачи у него не было… Маяковский ведь очень красивый был, мужественный, и в чем дело — непонятно», — недоумевала Мария Синякова, хорошо знавшая поэта на протяжении всей его жизни.

Более удачливым оказался Николай Асеев. Он приехал в Харьков в 1911 г. — поступать в университет. Прослышав про семью Синяковых, где любят искусство, этот никому не известный юноша рискнул заявиться туда без приглашения. И не прогадал. Буквально с первого взгляда он и Оксана Синякова — русская красавица, с голубыми глазами, длинными русыми косами и лебедино-белыми руками — «настоящая сказочная Лада, не то из “Снегурочки”, не то из “Садко”», — полюбили друг друга. Через несколько лет они станут мужем и женой. В качестве свадебного подарка он преподнесет ей сборник своих стихов «Оксана». Некоторые из них стали классикой русского футуризма. Например, стихотворение «Через гром»:

Как соловей, расцеловавший воздух,

коснулись дни звенящие твои меня,

и я ищу в качающихся звездах

тебе узор красивейшего имени.

Я, может, сердцем дотла изолган:

вот повторяю слова — все те же,

но ты мне в уши ворвалась Волгой,

шумишь и машешь волною свежей.

Мой голос брошен с размаху в пропасть,

весь в черной пене качает берег,

срываю с сердца и ложь и робость,

твои повсюду сверкнули серьги.

По горло волны! Пропой еще, чем

тебя украсить, любовь и лебедь.

Я дней, закорчившихся от пощечин,

срываю нынче ответы в небе!

Примерно в одно время с Асеевым в Харьков приехал поэт Сергей Бобров. Вместе с местным поэтом Г. Петниковым они организовали литературное объединение «Лирика» и при нем издательство «Лирень», печатавшее стихи футуристов «хлебниковского» толка — увлекавшихся примитивизмом и мифологическими славянскими мотивами. Под стать звонким акварелям Марии Синяковой с ее интересом к народному творчеству. Не удивительно, что она стала иллюстратором многих книг авторов «Лирня»: оформила поэтические сборники «Зор» Н. Асеева, «Поросль Солнца» Г. Петникова, «Бубен» Божидара и др.

Мария Синякова подписала и футуристический манифест «Труба марсиан» (1916).

«Мы, одетые в плащ только побед, приступаем к постройке молодого союза с парусом около оси времени, предупреждая заранее, что наш размер больше Хеопса, а задача храбра, величественна и сурова.

Мы, суровые плотники, снова бросаем себя и наши имена в клокочущие котлы прекрасных задач.

Мы верим в себя и с негодованием отталкиваем порочный шепот людей прошлого, мечтающих уклюнуть нас в пяту. Ведь мы боги. Но мы прекрасны в неуклонной измене своему прошлому, едва только оно вступило в возраст победы, и в неуклонном бешенстве заноса очередного молота над земным шаром, уже начинающим дрожать от нашего топота.

Черные паруса времени, шумите!»

Под манифестом, кроме Синяковой, стояли подписи Хлебникова, Петникова, Асеева… и Божидара, которого уже два года как не было в живых. Двадцати лет от роду этот блестящий юноша, поэт, знавший не только европейские, но и восточные языки, прекрасно игравший на фортепиано, покончил с собой из-за неразделенной любви к Марии. Друзья, очевидно, решили таким странным образом почтить его память.

В Марию Синякову — женщину «необычайно величественной и спокойной красоты, большого скептического ума и редкой талантливости» (слова Н. Асеева) были влюблены и Давид Бурлюк, и Велимир Хлебников. Впрочем, последний поочередно увлекался всеми сестрами, разве что кроме Надежды. Больше всех ему, пожалуй, нравилась младшая — веселая хохотушка Вера. Которая тогда уже была замужем за его другом Григорием Петниковым. Но это нимало не смущало будущего Председателя Земного Шара.

Как-то Вера залезла на шелковицу, вслед за ней полез Хлебников. На дереве он ее обнял и стал целовать. Кончилось тем, что оба свалились на землю. Этот эпизод, как, очевидно, и другие случаи неприкрытого «ухаживания» Хлебникова за его женой, дошел до Петникова. Не выдержав подобной наглости, оскорбленный муж закричал: «Витя, я сейчас дам вам по физиономии. Вы видите эту руку?» Тут, в свою очередь, обиделся Хлебников: «Я сейчас уйду от вас, я сейчас уйду». Но Велимир был всеобщим любимцем — и все бросились его удерживать. На какое-то время мир восстановился.

Однажды Хлебников с Петниковым собрались ехать в Крым, однако в последний момент Хлебников передумал. Петников уговаривал его на коленях и даже плакал. Но так и не уговорил. Очевидно, Велимир рассчитывал, что, оставшись с Верой наедине, добьется большего успеха, чем при муже. Но он ошибся. Как только Григорий Николаевич уехал, Вера стала избегать Хлебникова.

Зиму 1913—1914 гг. сестры Синяковы прожили в Москве, на квартире Зинаиды. Здесь, как и в Красной Поляне, царило радушие, гостеприимство, веселье. И также собиралась литературная и художественная богема, велись бесконечные споры о современном искусстве и… бесконечные объяснения в любви. Часто приходил Маяковский в окружении друзей-футуристов, читал стихи и ждал момента, когда можно будет засесть за карты. Раньше двух часов ночи игроки обычно не расходились.

Но, как обычно бывает в таких открытых домах, попадались и какие-то сомнительные личности, неизвестно чем занимающиеся, а иногда и никому не знакомые, любители выпить и закусить за чужой счет.

Однажды Асеев привел туда Бориса Пастернака. Которого поначалу больше всего поразило чудо техники начала века — примус. «Чистый ревущий кузов разбрасывал высоконапорное пламя. На нем одну за другой поджаривали отбивные котлеты. Локти хозяйки и ее помощниц покрывались шоколадным кавказским загаром. <…> мы… бегали за пивом и водкой. <…> В гостиной… протягивала лапы к роялю высокая елка».

Но очень скоро внимание поэта было отвлечено от примуса. Его привлекла смуглая красота Надежды Синяковой. Она только что разошлась со своим мужем, филологом В. Пичетой. Пастернак в это время тяжело переживал неудавшийся роман с Идой Высоцкой. Оба нуждались в новой любви — и она состоялась. К великому неудовольствию родителей поэта. Всю эту богемную футуристическую среду вокруг сестер Синяковых Леонид Осипович Пастернак, приверженец классического искусства и традиционной морали, называл «клоакой». Родители категорически отвергли предложение сына познакомить их со своей новой пассией.

Борис Леонидович любил и глубоко уважал отца и попытался объясниться с ним письменно. Ида Высоцкая, уверен 25-летний Пастернак, навсегда «искалечила» его способность любить. И надо было «залечивать это повреждение». Даже в сугубо личном, бытовом письме он говорит о своих чувствах как поэт — образно. «Ломается нога, срастается, образуется мозоль. Вмешайся-ка в это; попробуй посоветовать ноге расти не так, а иначе …скажи ей, что тебе не нравится это затвердевающее кольцо вокруг обломков, — что оно тебе напоминает строение клоак. <…> Пойми же, что... я не могу делать выбора, а выбор делает моя зарастающая нога, инстинкт ведет ее к клоаке… и когда она будет оздоровлена, я, может быть, на собственных ногах пойду дальше, но выбора нет, и если я сомневаюсь и ты видишь это и говоришь: ‘‘Это чувство?’’, ‘‘Да тебе она вовсе не нужна?’’, — ты только… к моим сомнениям примешиваешь свои, безапелляционные, непогрешимые, категорические… Дай мне тот аппарат… на шкале которого, в виде делений, стояли бы: влечение, привязанность, любовь, брак и т. д. и т. д. — и я скажу тебе… самообман ли это или не самообман. И почему всем людям дана свобода обманываться, а я должен быть тем мудрецом, который решает свою жизнь как математическую задачу?»

Поэтическое подтверждение этих слов — в стихотворении «Скрипка Паганини», обращенном к Надежде Синяковой, — «Я люблю, как дышу».

Весной 1915 г. Надежда заболела и уехала домой в Харьков. Пастернак провожал ее до Тулы. Ей вдогонку он шлет письма: «Дорогая, эти проводы были безумием. Теперь разлука вдесятеро тяжелее. Воображенью есть с чего начать. Оно меня изгложет… Какое горе родиться поэтом!» — эти строки вошли в документальную повесть «Письма из Тулы». Оригиналы Надежда уничтожила. Она понимала, что все сохранившиеся письма Пастернака будут со временем опубликованы и, вероятно, не хотела, чтобы чужие глаза читали то, что предназначалось только ей. До нас дошли только ее письма к возлюбленному. И, конечно, не все.

Вскоре по приезде в Харьков: «Ах, Боричка, не уйти вам от искусства, так как невозможно уйти от своего глаза… Боричка, ненаглядный мой, как мне много вам хочется сказать и не умею. Мне хочется вас перекрестить, я забыла на прощанье. Умоляю, напишите мне, крепко целую и обнимаю. Ваша Надя».

Уезжая из Харькова в Красную Поляну: «Благословляю на хорошие стихи, я знаю и верю, что ты напишешь хорошую книгу».

Она напоминает возлюбленному обещание приехать: «Жду не дождусь тебя, мой дорогой, дни считаю… Твоя Надя».

В начале июля Пастернак приехал в Красную Поляну и провел там три недели. «Плакучий Харьковский уезд» стал темой многих стихотворений, написанных там или вскоре после возвращения.

В сестрах Синяковых Пастернака привлекало именно то, что отталкивало его отца — их «дикая» биография, необузданность. В стихотворении «Июльская гроза» он сравнивает этих девушек с грозой, их лица — ее зеркальное отражение.

Гроза в воротах! на дворе!

Преображаясь и дурея,

Во тьме, в раскатах, в серебре,

Она бежит по галерее.

По лестнице. И на крыльцо.

Ступень, ступень, ступень. — Повязку!

У всех пяти зеркал лицо

Грозы, с себя сорвавшей маску.

Надежда провожала его в обратный путь до Харькова. Вернувшись в деревню: «Промчались эти три недели, как видение, как сон чудесный. Пишу из вашей чернильницы. Боже мой, ну как приятно, я ее непременно спрячу до того года. Повесила я над письменным столом наброски вашего лица, глаза смотрят на меня задумчиво печальные… кажется, что я пойду сейчас купаться; и вы стихи будете писать, мы на время расстанемся и скоро я приду к вам и принесу цветов».

И — в предвкушении скорой поездки в Москву: «Здесь такая же тишина и все без перемен и я рада, что дни идут так быстро и все ближе к свиданию. Как теперь приятно проезжать по полю, где, помнишь, мы ночью заблудились».

Но у Пастернака назревает творческий кризис. Футуризм уже не устраивает его. Да и отношения с Надей далеки от идиллии. Конечно, она умна, любит и понимает и поэзию, и музыку, высоко ценит его стихи — но своенравна, упряма, резка в суждениях, и характер у нее очень властный. Если что-то не нравится, может стукнуть по столу — и переубеждать ее в таких случаях бесполезно. Все это не могло не тревожить Пастернака.

Вслед за мной все зовут вас барышней,

Для меня же этот зов зачастую,

Как акт наложения наручней,

Как возглас: «я вас арестую».

Они слишком разные для того, чтобы навсегда соединить свои судьбы, да и Надежда, кажется, не стремится к этому. Но и разорвать отношения он пока не может и не хочет. Что делать? Существует известный способ — уехать куда-нибудь подальше, в незнакомые места, погрузиться в новую среду. Благо случай представился. Друг семьи предложил ему место помощника по финансовой части на одном из химических заводов Урала. Борису Леонидовичу так не терпелось осуществить свой план, что он поехал в столь дальний путь полубольным, даже не показавшись врачу, — к ужасу родителей, умолявших его сначала долечиться. Это походило на бегство.

Пастернак не ошибся: смена обстановки, величественная природа Урала сделали свое дело: он окреп физически, мучительные настроения если не вовсе исчезли, то улеглись… Но Надежда упорно зовет в Ташкент, куда она уехала на весну и лето, соблазняет туркестанской экзотикой. В марте он сообщает родителям: «Желания и намерения мои таковы: май провести в Туркестане». Родители настоятельно не советуют. И снова гамлетовский вопрос: быть или не быть поездке? «Стоя одной ногой уже на палубе речного парохода», он вдруг начинает сомневаться в самом себе и в своем желании. За зиму он уже изжил в мечтах эту поездку: «степь и степь до самых сартов, верблюдов, самаркандских мечетей…» Не едет он в Ташкент.

Но встреча с Надеждой Синяковой все же состоялась. Когда она возвращалась из Ташкента. За желание ее увидеть он называет себя «ничтожеством». (Впрочем, быть может, он предвидит, что таковым посчитает его отец и говорит как бы от его имени.) «Ничтожеству страшно хочется перед тем, как к вам возвращаться, повидать Надежду Михайловну и с ней из Самары до Нижнего на пароходе поехать, —
ему очень этого хочется… Но вместо этого, по всей вероятности, ничтожество предпочтет несамостоятельный, удобный и привычный шаг: поскорее к старшим.

<…> Зачем ты всегда потворствовал нерешительности и отсутствию собственной воли во мне? Ведь это же позор, что я и тут своего желания не исполню. Какое добро может это принести, кроме скуки… Я не знаю, хватит ли у меня силы воли, бодрости и сознания самостоятельности».

На этот раз хватило. Недолгое путешествие с Надеждой Синяковой состоялось. Но это стало последним аккордом в их отношениях. И причина тому — не сыновнее послушание, а новое увлеченье Бориса Леонидовича: женой своего начальника — Фани Збарской.

1917 год. Революция. Гражданская война. В столицах — голод. В черноземном Харьковском крае все-таки легче. Синяковы перебрались в Красную Поляну. (Только Оксана с мужем жили в это время на Дальнем Востоке — там служил Николай Николаевич.) Мария развела огород, на котором, впрочем, работало все семейство. Дружно и весело. «Звонкий хохот, прыскающий смех, убегающие ноги, чтобы спастись от смеха, порой прерывают их труд», — писал Хлебников в художественно-документальном рассказе «Малиновая шашка», где без труда угадываются и сам автор, и сестры Синяковы.

Кое-что отвозили на продажу в город. Потихоньку продавались картины Марии. Конечно, таких застолий, как раньше, уже не устраивали, Но в то время, когда «смерть проволокой окутывала людей» — и сами не голодали, и харьковских друзей угощали. А тех, кто приезжал из Москвы, брали на «откором».

В 1919 г. приехал Хлебников. С которым у всех сестер всегда были самые нежные отношения. Из фронтового ада он попадает «в глухую усадьбу, в зеленый плодовый сад, где цвели вишни и яблони, ворковали голубки и мяукали иволги».

Сестры выделили Вите (как они его называли) отдельную комнату, пытались ее убирать — но тщетно. Чистые простыни неизменно оказывались на полу, в наволочку заворачивались рукописи, весь пол был покрыт бумагами.

С приездом Хлебникова жизнь в Красной Поляне стала еще веселее. Придумывали всяческие забавы. Например, разделившись на две группы, вставали по разные стороны реки и забрасывали друг друга ракушками. Потом Хлебников собственноручно приготовил из этих ракушек некое варево, которое он назвал супом. Получилось отвратительно, но съедобно. Он научил девушек варить и лягушек, и улиток.

Когда сестры поехали кататься на лодке, а Хлебникова с собой не взяли, он — отличный пловец — догнал их вплавь, нырнул и из-под воды строил им смешные рожи. «Денег совсем нет, но живу весело», — написал Хлебников своему приятелю весной 1919 г.

Конечно, и в этой благодати время от времени слышались выстрелы — ведь власти в городе менялись: приходили то красные, то белые. Однажды, когда Харьков был занят деникинцами, Хлебникова чуть не арестовали.

Великий поэт ходил в штанах из драной мешковины, которая постоянно расползалась. Приходилось придерживать их в самом интимном месте рукой. Одному из деникинских офицеров его вид показался подозрительным: не пробравшийся ли это через линию фронта шпион? Он подошел к Хлебникову и потребовал предъявить документы. Тот достал порванное удостоверение Всероссийского Союза поэтов.

— Где живешь?

Вместе пошли к дому Синяковых. Там на подоконнике лежала раскрытая книга Маяковского с дарственной надписью Хлебникову — «отцу русского футуризма». Прочитав посвящение и сопоставив его с фамилией в удостоверении, офицер оставил поэта в покое.

В 1922 г. «харьковский Коктебель», где побывали едва ли не все русские и украинские футуристы, был реквизирован, в доме устроили общежитие для сезонных рабочих; беседку, слышавшую столько объяснений в любви, снесли, прекрасный сад вскоре погиб.

Сестры перебрались в Москву. В том же году вернулась с Дальнего Востока чета Асеевых. Дальнейшая жизнь Синяковых сложилась по-разному. Но все они — быть может, за исключением Оксаны — считали годы, проведенные в Красной Поляне, лучшими в своей жизни.

«О, как солнечно и как звездно начат жизненный первый том», — эти слова Марины Цветаевой вполне можно отнести и к сестрам Синяковым. Дальше жизнь показала свои коготки. Но самые трудные годы —

Они прошли, безвкусью не покорствуя,

босыми меж провалов и меж ям,

не упрекая жизнь за корку черствую,

верны своим погибнувшим друзьям.

Я знал их с детства сильными и свежими:

глаза сияли, губы звали смех;

года прошли, — они остались прежними,

прекрасно непохожими на всех.

Н. Асеев, «Пять сестер»

Тяжелее всех, пожалуй, пришлось самой младшей и самой смешливой из сестер — Вере. В 1924 г. она развелась с Г. Петниковым. В 1926-м — вышла замуж за писателя и переводчика Семена Гехта, одессита, младшего друга и ученика И. Бабеля. Семен Григорьевич был неплохим писателем и неплохим мужем. Но в 1944 г. случилось несчастье: «за антисоветскую пропаганду» он был арестован и приговорен к восьми годам заключения. Вера осталась без всяких средств к существованию. Никакой специальности у нее не было, да и устроиться на работу жене репрессированного было практически невозможно. Пришлось жить на те крохи, которые подбрасывала ей богатая, но не слишком щедрая сестра Ксения.

Освободившись, Гехт поселился в Калуге. Начались многочасовые поездки с тяжелыми сумками, набитыми продуктами, которые тогда и в Москве достать было не просто, а в провинции — и вовсе невозможно. И так — три года, до реабилитации в 1955 г. Но счастье было недолгим: в начале 60-х Гехт тяжело заболел и в 1963 г. умер. Вера пережила его на 10 лет.

Мария Синякова в 20—30-е гг. работала довольно много и успешно. Но ее прекрасные акварели (по мнению многих искусствоведов — лучшее в ее творчестве) были оставлены вместе с Красной Поляной. Теперь она выступает в основном как книжный график, работает в малоизвестной в то время технике гравюры на картоне, иллюстрирует книги, журналы во многих издательствах. Ее рисунки к поэме Н. Асеева «Маяковский начинается» высоко оценил Пастернак. Она участвует во многих выставках в СССР и за рубежом. «Для себя» осваивает жанр карикатуры. Большинство «прототипов» — известные поэты и художники.

Но чем больше советское искусство подчинялось требованиям «социалистического реализма», тем труднее становилось Марии Синяковой пробиваться к зрителю и читателю. Ей приходится расписывать игрушки, рисовать лекарственные растения для медицинского атласа, делать плакаты…

В 1952 г. ее исключили из Союза художников «за преклонение перед искусством Запада». И только в 1956-м — усилиями Н. Асеева — восстановили.

Сейчас ее ранние акварели успешно шествуют по всему миру, но когда в 1967 году киевские поклонники ее таланта решили устроить ей первую персональную выставку, денег на поездку в Киев не нашлось. Пришлось одну акварель продать сестре Ксении.

Роман с Пастернаком оказался самым ярким эпизодом в жизни Надежды Синяковой. Профессиональной пианисткой она не стала, хотя и имела и музыкальное образование, и способности. Старость ее была безрадостной и нищей — жила в одной комнате с Марией в чердачном помещении, на непонятно какие средства. На копейки, которые подбрасывали сестры?

Во время Великой Отечественной войны шальная бомба оборвала жизнь Зинаиды Синяковой-Мамоновой.

А вот овдовевшей в 1963 г. Оксане Синяковой-Асеевой судьба подарила вторую молодость. И вторую любовь. К гениальному художнику-самоучке Анатолию Звереву, о котором Роберт Фальк говорил: «Такие художники рождаются раз в сто лет». В 1968 г., когда Зверев познакомился с Оксаной, он был уже широко известен в узких кругах левой московской интеллигенции, знали его и коллекционеры живописи, не только отечественные, но и зарубежные, и многие западные художники. Еще во время Всемирного фестиваля молодежи и студентов в 1957 г. на конкурсе художников Зверев получил золотую медаль. Председателем жюри был великий мексиканский художник А. Сикейрос. В 1965 году в Париже и Женеве состоялись персональные выставки Зверева. (На коих он, естественно, не присутствовал.) Известный коллекционер Костаки покупал его работы за небольшие, но и не такие уж маленькие по тем временам суммы. Так что деньги время от времени появлялись. Но никогда не задерживались дольше одного дня — он тут же вел большую компанию в один из лучших московских ресторанов, одаривал и официанток, и швейцаров, и гардеробщиков. Оставшееся отбирали в вытрезвителе.

У него имелась квартира на окраине Москвы, в Свиблово, где он был прописан вместе с матерью — полуграмотной женщиной из крестьянской семьи. Он называл это место «Гиблово» и почти никогда там не появлялся. Ночевал где придется: если удавалось — у друзей, а то и просто в подъездах и на улице. Ни дня не мог прожить без алкоголя. Опухшая от водки физиономия, драная одежда с чужого плеча, сломанная в драке левая рука: ни дать ни взять — бомж.

Вдова Николая Асеева — старше Зверева почти на сорок лет — жила в центре Москвы, в писательском доме в большой, роскошно обставленной квартире. Вращалась в кругах советского истеблишмента, и, казалось, линии жизней этих двух людей никогда и никаким образом не смогут пересечься. Но неисповедимы пути Господни.

Однажды Зверев и его друг, тоже неофициальный художник-авангардист Дмитрий Плавинский без копейки в карманах прогуливались по центру Москвы и размышляли, где бы выпить. «Я знаю, Зверь, куда мы двинем, — сказал Плавинский, — к сестрам Синяковым». «Синь-оковы, — тут же расчленил слово Зверев, который писал не только картины, но и стихи. — Вроде была такая художница в начале века».

— Ну, и сестра у нее есть — Оксана Михайловна.

И тут же рассказал одну из баек про Синяковых. «Эти сестрички в Харькове, в пятнадцатом, кажется, году, организовали общество “Долой стыд!” Пять офигенных красавиц расхаживали голыми по центральной улице города!» — «Они еще живы?» — заинтересовался Зверев. — «Айда!»

Оказавшись в квартире, Зверев сразу же стал пристально смотреть на Оксану Михайловну. Одетая в изысканное боа, она быстро перелила водку в хрустальный штоф с серебряным горлышком, разложила закуску на блюдо, расписанное Петровым-Водкиным.

Через несколько минут Зверев провозгласил: «Старуха, я тебя люблю!» Это не было шуткой. Он сразу же страстно и преданно полюбил Оксану. «Она для меня как Богородица, и мать, и жена, и дочь», — говорил Анатолий Тимофеевич. А она сумела за внешностью бомжа и грубияна разглядеть гения и тонкую натуру. И стать его добрым ангелом. Как такое могло произойти?

Если уж взять на себя смелость объяснять то, что, в принципе, ни в каких объяснениях не нуждается, можно сказать: он видел в ней воплощение Серебряного века, в котором ему было гораздо уютнее, чем в современности, а взгляд художника улавливал в постаревших чертах прелесть ее молодого лица. («Изжеваны временем щеки, / Но дивен сапфир ее глаз».) Ей же он напоминал тех, кто окружал ее в юности.

Только не собственного мужа. Асеев был идеально воспитан, даже куртуазен — что не мешало ему ей изменять. Зверев мог покрыть ее трехэтажным матом, а приревновав — и избить. И потом каяться, умолять простить. Клясться, что это — в последний раз. И словами, и стихами. Главное же, он всегда был ей верен и предан.

Об этом романе судачила вся Москва. И всех, в первую очередь, волновало: «Было ль меж ними мирское: / Со-жительство и со-кровать?» (из песенки, ходившей в «самиздате»). Но Оксана, ставшая по паспорту Асеевой, по натуре оставалась Синяковой: пересуды и общественное мнение она презирала. Когда доведенные зверевскими пьяными скандалами соседи вызывали милицию, она не смущалась и не оправдывалась, а только умоляла милиционеров: «Берегите его правую руку».

Эти два человека были счастливы.

Оксана Михайловна умерла в 1985 г. В 93 года. Последней из сестер.

Зверев пережил ее всего на год. Оставив нам сотни ее портретов и десятки посвященных ей стихотворений.