Пётр Первый и Бурятия

* * *

Перейдём к «ясаку» и «ясашным людям».
В авторитетном труде «Сборник документов по истории Бурятии. XVII век» имеется словарь старинных слов и терминов, где поясняется: «Ясак — подушные подати, взимавшиеся с коренного населения Сибири в XVII — начале XVIII вв.»
Если отрешиться от частностей, то ясак — это, говоря обобщенно, то же самое, что нынешний налог.
Следовательно, выражение «ясашные люди» в устах Петра I означило «государственные налогоплательщики», что в более широком смысле подразумевало — «российские подданные».
Само же слово «ясак» восходит к Великой Ясе Чингисхана, в которой нынешние учёные видят некий универсальный кодекс, соединяющий в себе как морально-этические предписания, так и правовые установления. Известный востоковед Г.В. Вернадский замечает: «Монгольское слово яса (ясак, джасак [1]) означает “поведение” или “декрет”… С моей точки зрения, Яса как целое ни в коем случае не может быть охарактеризована как обычное законодательство. Она была монгольским имперским законом, сформулированным Чингисханом» [2].
Полного текста Великой Ясы не сохранилось. Но то, что доступно исследованиям, дает учёным основания выделять в ней целый ряд статей, в том числе о международном праве, о законодательствах административном и уголовном, гражданском и военном, о коммерческом праве.
Производные от слова ясак были широко распространены на Руси и обозначали нечто, имеющее отношение к закону, праву, правилам, к государству вообще в самом широком смысле этого слова. Так, в словаре Владимира Даля указано: «Ясак — сторожевой и опознавательный клич, знак, маяк; лозунг, отзыв, пароль; подать, платимая инородцами. Ясачные крестьяне — казённые. Ясаул — чин в казачьих войсках. Ясачные деньги — податные, подушные. Ясачная дорога — столбовая, почтовая».
Помимо всего прочего, здесь виден отголосок тех давних, достаточно непростых военно-административных и деловых, в том числе и фискальных, взаимоотношений, существовавших некогда между Монгольской империей и еще не объединёнными в единое целое русскими княжествами.
Здесь стоит упомянуть, что одним из таких «отголосков», благополучно доживших до наших дней, является слово таможня. В словаре В. Даля поясняется: тамга (платить тамгу) — внутренняя таможенная пошлина, введённая на Руси монголо-татарами и взимавшаяся со всех продаваемых товаров вначале натурой, позже — деньгами; тамжить — ставить печать; тамговый — таможный; таможенный товар — заверенный печатью (тамгой).
Известно, что для исчисления причитавшейся дани золотоордынские чиновники в 1245 г. и позже проводили в отдельных княжествах перепись населения. Золотая Орда к тому времени, хоть и оставаясь в составе общемонгольской империи, уже формировалась в виде автономного государства под сильной рукой Бату, внука Чингисхана. В проводимой им политике в отношении Руси главенствовали два пункта: «добиться от князей присяги на верность и организовать сбор дани и налогов» [3].
Каковы бы ни были монгольские войны начального периода, но уже к середине XIII в. и в самой центральной империи, и в её «дочерних» образованиях — например, Персидском Ильханате и Золотой Орде — государственное устройство и общий порядок в стране были на весьма высоком, по средневековым меркам, уровне. На сей счёт имеются авторитетные свидетельства Иоанна де Плано Карпини и других известных западных путешественников-дипломатов.
Разумеется, перепись ни у кого на Руси восторгов не вызывала — ни у князей, ни у простолюдинов. Да и найдётся ли хотя бы сегодня на свете такой чудак не от мира сего, который искренне радовался бы налогообложению? Древнерусский летописец в сердцах записал: «Окояннии изочтоша всю землю русскую, токмо не чтоша игуменов…»
Историки полагают, что перепись имела целью установить не число населения, а количество хозяйств и размер падавших на каждое из них платежей. Таким образом, слова «окояннии не чтоша игуменов» следует понимать в том смысле, что в налоговые списки не вносились монастырские хозяйства. Великая Яса повелевала «окаянним», не деля богов и священнослужителей на своих и чужих, в равной мере почитать их всех.
Академик В.В. Бартольд отмечал: «Подобно всем шаманистам, монголы отличались безусловной веротерпимостью и относились с одинаковым уважением к духовенству всех религий, которое было освобождено ими (за исключением раввинов) от всяких податей и повинностей» [4].

* * *

Монастырские владения были защищены так называемым тарханным правом.
В «Сокровенном сказании» (§ 219) один из соратников просит Чингисхана наделить его землёй с правом дарханного (тарханного) владения, т.е. с освобождением от всяческих податей и повинностей. «На это Чингисхан сказал: Занимайте же вы своим кочевьем Селенгу, Меркитскую землю, и будьте вы её невозбранными, дарханными пользователями… получайте в своё единоличное и нераздельное пользование всю ту добычу, которую найдёте в походе на врага или в облавах на дикого зверя… Дарханствуйте даже до потомков ваших… Будьте свободны от взысканий за девять проступков» [5]. Эпизод относится к самому началу его правления. Из чего можно заключить, что дарханное право существовало еще до Великой Ясы. Следовательно, оно из числа тех древних правил, которые обобщённо называются «обычным правом» [6] и которые не только вошли потом в Ясу, но и, несомненно, послужили основой кодификации при её создании.
Тарханные грамоты (ярлыки), выдававшиеся золотоордынскими ханами православным монастырям, высшему духовенству, князьям и знатным боярам, наделяли их правом не быть судимыми никем, кроме государя, и быть свободными от повинностей. В этом своем качестве они сохраняли свою действенность на Руси и после монголо-татар. Хотя Иван Грозный, лютый враг боярской вольницы, отменил «тарханщину», но даже в XVIII в., если приходилось доказывать знатность рода и его исконные привилегии, потомки старинных родов еще продолжали ссылаться на авторитет тарханных грамот.

* * *

Непосредственное взимание дани золотоордынскими «налоговиками» с русского населения длилось сравнительно недолго. Уже в 1275 г. князь Василий Ярославич [7] первым добился для себя права собирать дань (действуя по Ясе, то бишь по закону) и сам привёз её в Сарай в размере по полугривне с «сохи» [8]. Возможно, тогда-то впервые и начало появляться упомянутое В.И. Далем понятие о «ясачных крестьянах» [9].
Современному человеку трудно понять истинный размер упомянутой «полугривны». Поэтому будет небезынтересно процитировать одно из приложений (автор — В.В. Кожинов) к книге Л.Н. Гумилёва «Чёрная легенда» (М., 2003, с. 527) [10]:
«Обращу внимание на одно очень важное, но труднодоступное исследование историка П.Н. Павлова “К вопросу о русской дани в Золотую Орду”, опубликованное в “Учёных записках Красноярского педагогического института” в 1958 году. Это, пожалуй, единственная работа, где данный вопрос поставлен серьёзно и конкретно. И выясняется, что в среднем на душу населения годовая дань составляла всего лишь один-два рубля в современном исчислении! Такая дань не могла быть обременительной для народа, хотя она сильно била по казне собиравших её русских князей. Но даже при этом, например, Симеон Гордый, сын Ивана Калиты, добровольно жертвовал равную дани сумму денег для поддержания существования Константинопольской патриархии…

Гораздо более пагубными, чем что-либо, были отдельные набеги татарских отрядов на русские области — но они (о чём можно прочитать у С.М. Соловьёва) в подавляющем большинстве случаев были спровоцированы междоусобной борьбой русских князей и совершались по их прямому вызову. В этом смысле действительно иго подорвало нравственные основы русской жизни. Одна из самых неприятных вещей заключалась в том, что платой монгольским отрядам за их “помощь” князьям было разрешение беспрепятственно грабить соседнее княжество, уводить людей в рабство и т.д.»
Как принятое государством прямое налогообложение, ясак был известен на Руси еще задолго до Ивана Грозного. И уж тем более это слово, понятие было в ходу в Казанском ханстве, этом пёстром по составу государстве, вобравшем в себя земли волжских болгар (булгар), мордвы, черемисов, чувашей, вотяков, мещеряков, башкир. И всё это многоязыкое население платило именно ясак, поскольку в тогдашнем языке государственной бюрократии, традиционно консервативной всегда и везде, продолжали жить и дух, и буква, и язык Великой Ясы.
С продвижением России всё далее на восток, в земли, бывшие некогда частью Монгольской империи, подушная подать естественным образом свелась как по названию, так и по смыслу всё к тому же издревле привычному ясаку, всё к той же высоко ценимой во всем мире мягкой рухляди.
Возможно, ясаку в данном случае было отдано предпочтение в силу его общепонятности и, так сказать, многовековой «обкатанности», поскольку относительно словосочетания «подушная подать» даже в правительственных кругах России существовали большие сомнения. Как пишет Ключевский, «ревизская душа» заключала в себе нечто фиктивное: «Ревизская душа как окладная единица смущала многих… понеже душа вещь неосязаемая и умом непостижимая и цены не имеющая: надлежит ценить вещи грунтованные (земельные владения)».
Надо отдать должное прозорливости тех, кто начинал «смущаться» этим еще во времена Петра: вряд ли милейшему Павлу Ивановичу Чичикову столь легко удавались бы его махинации, будь на месте ревизских душ реальные земельные владения. А впрочем, дело Чичикова бессмертно. Так ли уж далеки американские «финансовые пузыри» XXI века от «мёртвых душ» эпохи Гоголя и Пушкина?..
Для Сибири «грунтованной», осязаемой вещью была, разумеется, пушнина, драгоценная мягкая рухлядь. Что касается самой практики взимания ясака, то она, как это видно из документов, изобиловала изрядными «смягчающими прорехами» — в отличие он современного «жлобского» налогообложения с его столь знаменитой «плоской шкалой».
В этом смысле интересна отписка приказчика одного из острогов иркутскому воеводе Леонтию Кислянскому об обнаружении среди бурят «старых подросков, не обложенных ясаком»:
«В нынешнем во 199-м [11] году… объявились многие подроски женатые и холостые, не в ясаке, по пятнадцати и по шестнадцати и по семнадцати и по двадцати лет и больши, и ныне я на них ясаку на 198 год без указу великих государей просить не смею, чтоб они того не поставили себе в тягость и в налогу, а иные из них многие есть скудны гораздо… те подроски передо мною сказывали: наперёд де сего они ясаку не платили для того, что де их в ясачной платёж нихто не спрашивал, а сами де те подроски ясаку не приносили за себя за скудостью ж. С тех старых подросков ясак на 198-й год брать ли и в скольки лет подросков же в ясак верстать, о том что ты стольник и воевода укажешь» [12].
Из пометы на обороте отписки: «На прошлой на 198 год ясаку брать не велеть, чтоб им быть не в тягость…».

* * *

Дореволюционные источники указывают: «Уплата ясака ложилась на инородцев тяжелым бременем, так как служилые люди старались собирать его с прибылью и позволяли себе разные злоупотребления… ясашные народы терпели от зборщиков ясака и прочих начальников грабительство и разорение».
Едва ли не хуже обстояло дело в самой центральной России. В.О. Ключевский в своём многотомном труде приводит мнение сведущих людей эпохи Петра, утверждавших, «что из собранных 100 податных рублей только 30 попадают в царскую казну, а остальное чиновники делят между собою за свои труды… Чиновники истинные виртуозы своего ремесла. Средства для взяточничества неисчислимы, и их так же трудно исследовать, как и исчерпать море».

«Под таким высоким покровительством, шедшим с высоты Сената, казнокрадство и взяточничество достигли размеров, небывалых прежде, — разве только после, — и Пётр терялся в догадках, как изловить казённые деньги, “которые по зарукавьям идут”. Раз, слушая в Сенате доклады о хищениях, он вышел из себя и сгоряча тотчас велел обнародовать именной указ, гласивший, что, если кто украдёт столько, чтобы купить верёвку, будет на ней повешен. Генерал-прокурор Ягужинский, око государево при Сенате, возразил Петру: “Разве, ваше величество, хотите остаться императором один, без подданных? Мы все воруем, только один больше и приметнее, чем другой”. Пётр рассмеялся и не издал указа. В последний год жизни Пётр особенно внимательно следил за следственными делами о казнокрадстве и назначил для этого особую комиссию. Рассказывали, что обер-фискал Мякинин, докладывавший эти дела, однажды спросил царя: “Обрубать ли только сучья, или положить топор на самые корни?” — “Руби всё дотла”, — отвечал Пётр, так что, добавляет повествователь-современник иноземец Фоккеродт, живший тогда в Петербурге, если бы царь прожил еще несколько месяцев, мир услыхал бы о многих и великих казнях».
Не правда ли, видится нечто утешительное в мысли, что «коррупционная составляющая» есть неотъемлемый атрибут не только демократического, но и вспоминаемого с такой ностальгической грустью монархического общества?..
Следует подчеркнуть, что в рассматриваемую эпоху несладко приходилось всем, и, может быть, простому русскому человеку было горше других.
Послушаем, что на сей счёт сказано у Ключевского:
«Пётр понимал экономию народных сил по-своему: чем больше колотить овец, тем больше шерсти должно давать овечье стадо… На русского плательщика он смотрел самым жизнерадостным взглядом, предполагая в нём неистощимый запас всяких податных взносов».
И далее: «…прямое обложение сведено было в две классовые подати: одна, под названием ямских и полоняничных денег, падала на крепостных людей, другая, стрелецкая, во много раз более тяжелая, была положена на все остальное тяглое население. …(С началом Северной войны) регулярная армия и флот потребовали новых средств: введены были новые военные налоги, деньги драгунские, рекрутские, корабельные, подводные; драгунская подать на покупку драгунских лошадей, падавшая и на духовенство, доходила до 2 рублей с сельского двора и до 9 рублей с посадского на наши деньги.
Не было обойдено, конечно, и косвенное обложение… Начиная с 1704 г., один за другим вводились сборы: поземельный, померный и весчий, хомутейный, шапочный и сапожный — от клеймения хомутов, шапок и сапог, подужный с извозчиков — десятая доля найма, посаженный, покосовщина, кожный — с конных и яловочных кож, пчельный, банный, мельничный, с постоялых дворов, с найма домов, с наёмных углов, пролубной, ледокольный, погребной, водопойный, трубный — с печей, привальный и отвальный — с плавных судов, с дров, с продажи съестного, с арбузов, огурцов, орехов…
Появились налоги, трудно доступные разумению даже московского плательщика, достаточно расширенному прежними порядками обложения… Обложению подвергались не одни угодья и промыслы, но и религиозные верования, не только имущество, но и совесть. Раскол терпелся, но оплачивался двойным окладом подати, как едва терпимая роскошь; точно так же оплачивались борода и усы, с которыми древнерусский человек соединял представление об образе и подобии божием. Указом 1705 г. борода была расценена посословно: дворянская и приказная — в 60 рублей (около 480 рублей на наши деньги [13]), первостатейная купеческая — в 100 рублей (около 800 рублей), рядовая торговая — в 60 рублей, холопья, причетничья и т. п. — в 30 рублей; крестьянин у себя в деревне носил бороду даром, но при въезде в город, как и при выезде, платил за неё 1 копейку (8 копеек)…
В погоне за казённой прибылью доходили до виртуозности, до потери здравого смысла, предлагали сборы с рождений и браков. Брачный налог и был положен на мордву, черемису, татар и других некрещеных инородцев; эти “иноверческие свадьбы” ведала сборами медовая канцелярия прибыльщика Парамона Старцева, придумавшего и собиравшего пошлины со всех пчельников. Дивиться надо, как могли проглядеть налог на похороны. Свадебная пошлина была уже изобретена… и сама по себе еще понятна: женитьба — все-таки маленькая роскошь; но обложить русского человека пошлиной за решимость появиться на свет и позволить ему умирать беспошлинно — финансовая непоследовательность, впрочем, исправленная духовенством».

* * *

Исследователи пишут, что к далекому, неизведанному путешествию в Москву забайкальские бурятские роды готовились почти три года (запомним эту цифру!).
Да, конечно, решение об этом «хождении за три моря» не было и не могло быть скоропалительным. Такие решения наобум не принимаются. Они готовятся долго, тщательно и предваряются соответствующей «разведкой». Даже в наши дни, при наличии современных средств коммуникации, подготовка визита к высшему руководству страны требует немалых трудов и времени. Что ж тогда говорить о той-то эпохе.
Совершенно очевидно, что предводителям бурятских родов надо было иметь достаточно ясное представление о личности царя, о том, какие ветры дуют при дворе. Без этого вся затея превращалась в глупую и опасную авантюру.
Трижды подумаешь, прежде чем предстать перед человеком, личность которого среди простого народа, особенно в окраинных частях государства, вызывала в ту пору чувство мистического ужаса. Вот на этой весьма существенной, своеобразной и драматической особенности жизни России того времени стоит остановиться чуть подробнее.
Церковные реформы патриарха Никона положили начало кризису не только церковному (раскол), но и политическому (хованщина), когда в связи с усилением единоличной власти царя забеспокоились о своих старинных привилегиях могущественные боярские роды Стрешневых, Салтыковых, Хованских, Морозовых, Соковниных, Урусовых и др. К моменту воцарения Петра эти два течения, светское и духовное, были представлены двумя грозными силами — материальной и идеологической. Первой из них являлось стрелецкое войско, а вторая была подготовлена пламенными эсхатологическими проповедями таких пророков-обличителей, как знаменитый нижегородский Аввакум, Иоанн Неронов в Москве, священник Дометиан на Тоболе, чернец Иванище в Тюмени, Кузьма Косой на Дону и т. д.
Их обращения к народу, яркие, страстные, проникнутые огнедышащей ненавистью к «сатанинскому миру сластолюбцев и лихоимцев», были настолько убедительны, настолько соответствовали всей великой жестокости повседневной жизни, что объявленное ими на 1666 год «пришествие антихриста» было воспринято крестьянским населением со всей серьезностью.
«Вряд ли что подобное происходило когда-либо в другом месте, разве только в 1000 г. в Западной Европе. С 1665 г. забросили поля и все полевые работы; а когда наступил роковой 1666 г., в пасхальную ночь которого (или в ночь под Троицын день) должна была, по расчетам книжников, произойти кончина мира… — крестьянство было охвачено всеобщей паникой и в Поволжье, например, забросило дома и ушло в лес и пустыни… Ожидания конца света принесли крестьянам и их господам полное разорение… Все сроки прошли, конца не было. Но обманутые ожидания не могли поколебать эсхатологической идеологии. Все условия, создавшие её, остались налицо и даже обострились. Аввакум прямо заявил, что «последний черт еще не бывал»… Произошла простая ошибка в расчете: считали со дня рождения Иисуса, а надо было считать со дня воскресения, к 1666 г. надо прибавить еще 33 года земной жизни Иисуса Христа, и получится 1699 год. В этот год придет антихрист, а конец мира будет в 1702 году» [14].
Обстановка всеобщего страха и смятения как нельзя лучше способствовала появлению слухов о том, что антихрист — это сам Пётр. Здесь надо признать, что он и сам давал сильнейшие к тому поводы.
«Поведение Петра, вернувшегося в 1698 г. из-за границы, вместо поклонения святыням поехавшего прямо к Анне Монс и бражничавшего с нею всю ночь, а затем собственноручно резавшего бороды и рубившего головы стрельцам, сначала подало мысль, что подлинный царь пропал без вести в “Стеклянном [15] государстве”, а на его месте в Москве воцарился “жидовин из колена Данова”, т. е. антихрист. Но последующие действия и реформы Петра перенесли представления об антихристе на самого царя» [16].
Пушкин, уделявший большое внимание личности царя-реформатора, так прямо и писал, что «Народ почитал Петра антихристом» [17], и в качестве одного из объяснений этого ссылался на тезис из знаменитого «Стоглава» [18]: «Творящие брадобритие ненавидимы от Бога, создавшего нас по образу своему».
Сильнейшее брожение в умах простого народа вызвал указ Петра от 15 декабря 1699 г., в котором началом нового года объявлялось 1 января 1700 г., а не 1 сентября, как это испокон велось на Руси. Пояснения, сопровождавшие данную акцию — «считать лета не от сотворения мира, а от Рождества Христова, в восьмой день спустя», — выглядели малоубедительными. «Народ, однако, роптал, — отмечал Пушкин. — Удивлялись, как мог государь переменить солнечное течение, и веруя, что Бог сотворил землю в сентябре месяце, остались при первом своем летоисчислении». Неоспоримым аргументом в пользу «сентябрьского сотворения мира» стали… знаменитые библейские яблоки «познания добра и зла»: яблок в январе не бывает — уж это-то российский крестьянин знал твердо.
Особое это настроение «перед концом света» породило такое крайнее средство побега из насквозь греховного мира, как самосожжение. Крестьяне “самоохотно” сжигались в избах и овинах, в скитах и церквах; горели целыми семьями, целыми деревнями; горели на Тоболе и под Тюменью, в Приуралье и Зауралье, в Поморье и Заволжье. Горели сотнями и тысячами.
Известия о происходящем, приукрашенные чудовищными подробностями, достигали отдаленнейших уголков государства, в том числе, разумеется, и Забайкалья. Бурятскому населению вряд ли что могло сказать слово “антихрист”, но то, что многие простые русские люди считают своего “хана” великим злодеем, — сие уразуметь было несложно. Подобная репутация доверия к царю, понятно, не прибавляла.
Но коль скоро предводители бурятских родов всё же решились ехать к такому «страшилищу», то, очевидно, потому, что им было известно нечто такое, что придавало им уверенность в успехе предпринятого дела. То есть можно предположить, что сам Пётр в силу определённых причин был весьма заинтересован в приезде к нему «брацких людей» из далёкого Забайкалья.
Мы знаем, что царь часто и надолго отлучался из Москвы. Например, его знаменитое пребывание в Западной Европе затянулось на 15 месяцев. И вообще, как писал В.О. Ключевский, «Петр был гостем у себя дома. Он вырос и возмужал на дороге и на работе под открытым небом. Лет под 50, удосужившись оглянуться на свою прошлую жизнь, он увидел бы, что он вечно куда-нибудь едет. В продолжение своего царствования он исколесил широкую Русь из конца в конец — от Архангельска и Невы до Прута, Азова, Астрахани и Дербента. Многолетнее безустанное движение развило в нем подвижность, потребность в постоянной перемене мест, в быстрой смене впечатлений».
Таким образом, буряты, эти потомственные кочевники, угодив в лице Петра на не меньшего кочевника, рисковали вообще не застать царя в Москве, что обрекло бы их на долгое и чреватое серьёзными неприятностями ожидание. Но коль скоро этого не случилось, то, надо думать, дата приезда бурятской делегации была заранее согласована с самим Петром.
Следует заметить, что именно в начале 1703 г. Петру пришлось особенно ужесточить свой рабочий график: царь готовится в мае заложить Санкт-Петербург и одновременно в небывало форсированном темпе создавать балтийский флот.
И то, что при таком дефиците времени глава государства всё же считает необходимым встретиться с какими-то «самодеятельными ходоками» и внимательно их выслушать, — наводит на определённые размышления. Добавим к этому, что в результате, как бы экспромтом, рождается государственный акт, тот самый Указ, которому суждено на многие десятилетия вперёд обеспечить спокойствие и безопасность громадных восточных территорий державы. Экспромтом… Ой ли? Нет, походя, по наитию такие вещи не делаются.
Всё вышесказанное разительно не вяжется с версией об «унизительной поездке дикарей». Напротив, создается впечатление, что у царя Петра определённо были некие веские причины для встречи с этими людьми.
И ещё: несмотря на чрезвычайную дальность и трудность поездки, она завершилась, в общем-то, почти благополучно, из всех ее участников не вернулась домой лишь шаманка Абажа-удаган: увы, организм молодой женщины не вынес непосильных дорожных тягот. А ведь при экстремальных условиях того путешествия жертв могло быть куда больше.
Нет, одним лишь удачным стечением обстоятельств всё это объяснить трудно. Представляется, что на всех этапах своей миссии бурятская делегация пользовалась помощью и поддержкой. Даже сейчас, 300 с лишним лет спустя, за всем этим предприятием чувствуется продуманность, подготовленность и чья-то влиятельная дружественная рука.
Подготовка поездки должна была потребовать большой организационной работы. К примеру, организаторам необходимо было знать, скажем так, географию предстоящего пути, включая расстояние до Москвы, основные населенные пункты, время замерзания великих рек и способы переправы через них, характер и состояние дорог и многое, многое другое.
По этим и подобным вопросам предводители бурятских родов практическую помощь могли получить только от руководства Нерчинской уездной администрации, имевшей постоянную связь с Москвой.
В этом месте позволю себе на минуту отвлечься и вспомнить притчу, слышанную еще в бытность учеником младших классов. Давным-давно, во времена строительства первых железных дорог, было решено, дабы не пугать окрестных крестьян видом “чёртовой” огнедышащей машины, собирать людей, показывать им паровоз и подробно объяснять, как он устроен и почему катится по рельсам. Так и было сделано. После чего на вопрос «Всё ли понятно?» — крестьяне отвечали: «Оно, конечно, понятно, вот только коней-то куда цепляют?»
Вот и я о том же: куда коней цеплять?
А если конкретно, то спрашивается: сколько лошадей должен был иметь при себе этот довольно-таки внушительный отряд из пятидесяти с лишним всадников?
Представим себе тогдашнее бездорожье, и это при том, что туда и обратно — около 10 000 км. Малолюдье и неустроенность всего огромного пространства меж центральной Россией и Забайкальем… Примем во внимание уклад жизни и кочевой опыт степняков, уходящий корнями в тысячелетнее прошлое Срединной Азии, — и тогда оптимальным представляется вывод, что на одного всадника приходилось не меньше трёх лошадей. Именно такое соотношение принимают все исследователи, пишущие о сверхдальних рейдах монгольских войск.
Руководители похода к Петру I, бывалые кочевники, обязаны были брать в расчёт неизбежную в подобном пути убыль конского поголовья. Кроме того, они, конечно же, предполагали возвращаться именно на своих лошадях — то, что это были лошади местной, центрально-азиатской породы, не вызывает сомнений: наши путешественники могли полагаться только на них, фантастически выносливых, неприхотливых, проверенных веками в самых жестоких условиях.
Итак, вряд ли мы сильно ошибемся, если скажем, что делегация отправилась, имея при себе никак не меньше 200 лошадей.
Мало что можно добавить к тем превосходным степеням, к которым прибегают исследователи, описывая монгольскую лошадь. Вот отдельные примеры:
«Когда Джованни дель Плано Карпини, направляясь на восток к Великому хану, добрался до Каракорума, монголы советовали ему поменять его западных лошадей на монгольских, поскольку здесь европейская лошадь просто-напросто не сумела бы добыть себе корм из-под снега и льда. Лошади монголов, к тому же, не нуждались ни в зерне, ни в заранее заготовленном сене, и могли под своими копытами найти все необходимое.
[…] …в 1264 году (когда Хубилай-хан строил свою столицу) английский принц Эдуард совершил конный поход из Ноттингема в Рочестер, пройдя 150 миль за пять дней. За время этого похода он потерял большую часть своих лошадей. Такое же расстояние монгольские отряды, как правило, преодолевали за три дня и вступали в бой в конце пройденного пути» [19].
«Необходимо несколько слов сказать о монгольской лошади, уникальной по своей выносливости. Зимой температура в Монголии опускается до –50 є С, а летом поднимается до +40 є С. Соответственно и сформировались лошади этой породы с грубой головой, короткой шеей, низкорослые, широкотелые, с растянутым туловищем, короткими конечностями, прочными копытами, мускулистым крупом, сильно отросшими гривой и хвостом, хорошей зимней оброслостью. Эта лошадь круглый год может питаться подножным кормом. Высота в холке монгольской лошади колеблется от 122 до 130 см. Это идеальная лошадь для длительных походов и завоеваний» [20].
Теперь вообразим себе всю эту внушительную кавалькаду — полста вооруженных всадников в живописных одеяниях, со всевозможным походным снаряжением, с немалым табуном сменных лошадей, — пересекающей уезды и волости тогдашней Центральной России. А времена были неспокойные. В народе еще жила память о великом крестьянском восстании Степана Разина, о набегах Крымской орды. Шла непопулярная в стране разорительная война со Швецией. В обществе зрело недовольство, вылившееся позднее в астраханский бунт 1705-06 гг. и булавинское восстание 1707-09 гг.
В.О. Ключевский с горечью констатировал: «Современные Петру известия говорят о небывалом развитии разбоя. Разбойничьи шайки, предводимые беглыми солдатами, соединялись в благоустроенные и хорошо вооружённые конные отряды и нападали “порядком регулярным”, уничтожали многолюдные сёла, останавливали казённые сборы, врывались в города. Иной губернатор боялся ездить по вверенному ему краю… Разбоями низ отвечал на произвол верха: это была молчаливая круговая порука беззакония и неспособности здесь и безрасчётного отчаяния там… Внушительными законодательными фасадами прикрывалось общее безнарядье».
Чтобы в такой обстановке проехать относительно спокойно, никого не пугая и самим не подвергаясь нападениям, бурятским посланцам было совершенно необходимо иметь царскую грамоту, а на определённой части пути — соответствующее сопровождение.
Стоит только принять во внимание вышесказанное, как все эти сиротские хныканья относительно «унизительной поездки» и «ночлежных домов» делаются несерьёзными.
Процитируем еще раз: «…не сомневаемся в том, что первые дни пребывания в этом городе не принесли им особой радости. Возникает множество вопросов. Где остановились, попали ли сразу в ночлежный дом, чем питались?..»
Если бы всё обстояло подобным образом, то из всей поездки получился бы, как выражаются ныне, полный облом!
Прежде всего, куда прикажете девать 150—200 лошадей в Москве? Это после пяти-то тысяч вёрст отчаянного марш-броска! Продать коней цыганам прямо на окраине первопрестольной? Бросить на произвол судьбы? Вместе с ними разместиться в «ночлежном доме»?
Конечно, ни о чём подобном никто и не помышлял.
Напротив, реальным видится совсем иное: царских гостей (назовём их так) в столице ждали и должным образом устроили где-то в ближнем Подмосковье, где для них, скорее всего, было отведено отдельное подворье со всем необходимым для многодневного проживания и отдыха, с обширным пастбищем для целого табуна лошадей.
Говорим об этом с достаточной долей уверенности потому, что должность наместника сибирского в то время занимал один из наиболее влиятельных помощников Петра, граф Федор Алексеевич Головин, — тот самый, который в 1689 г. подписал Нерчинский договор с Китаем и которого руководители забайкальских бурятских родов не без оснований считали своим большим другом.

* * *

К началу 1703 г., когда бурятская делегация достигла Москвы, Головин пребывал на вершине своего государственного и жизненного поприща. Первый кавалер ордена Андрея Первозванного [21] (сам Петр был лишь шестым), Ближний Боярин, Генерал-Адмирал, Наместник Сибирский, Президент Посольских дел, начальник Приказов Малороссийского, Княжества Смоленского, Новгородского, Галицкого, Устюжского, Ямского, Оружейной Палаты и Монетного двора, Генерал-Фельдмаршал, первый из русских, получивший от союзного австрийского императора титул графа Священной Римской империи, — вот неполный перечень всех его чинов и званий.
По этой части с ним мог соперничать разве что А. Меншиков, но, не в пример последнему, Головин не был «счастья баловень безродный». Напротив, он происходил из старинной московской знати — как сказано в «Биографии российских генералиссимусов и генерал-фельдмаршалов» Дм. Бантыш-Каменского (изд. 1840 г.), «фамилия Головиных известна в России более четырех сотен лет».
Именно Головин (вместе с Лефортом и Возницыным) официально возглавлял знаменитое Великое посольство, которое в 1697 г. отправилось в Западную Европу и в состав которого под именем урядника Преображенского полка Петра Михайлова царь включил самого себя.
А лет за десять до этого, в январе 1686 г., Головин в ранге Великого и Полномочного посла был отправлен в Забайкалье для заключения «мирнаго и пограничнаго договора» с Китаем. Эта «командировка» растянулась для него на долгие 5 лет — выехав в период фактического правления Софьи, он вернулся в Москву (в 1691 г.) уже в царствование Петра и брата его Ивана.
У А.С. Пушкина, в его так и не завершенной, к сожалению, «Истории Петра I», говорится, что в первое время после кончины царя Федора Алексеевича, старшего брата Петра и Ивана [22], «Россия была в миру со всеми державами, кроме Китая, с которым были неважные ссоры за город Албазин при реке Амуре».
Но недолго довелось России вкушать преимущества мирного существования. Фельдмаршал Миних [23] в своих «Записках о России» пишет: «В 1683 году Император Римский, начав войну с Турциею, послал министров своих в Москву заключить союз с царями Иоанном и Петром…»

Кстати, во избежание путаницы, здесь необходимо пояснить, что, говоря об «Императоре Римском», в то время имели в виду сидевшего в Вене Императора Австрийского Леопольда I, имевшего одновременно титул Императора Священной Римской империи германской нации. Относительно этой последней умный и язвительный Гёте замечал, что она не была ни священной, ни римской, ни германской и вообще вовсе не была империей…
В Москве пробовали уклониться от австрийских «дружеских объятий», упирая на то, что «…заключенного царем Феодором 20-летнего мира [24] нельзя нарушить и что Россия ничего не может предпринять, пока Польша (союзница Австрии. — В. М.) не отречется от своих притязаний на Смоленск, Киев и всю Украйну и не заключит вечного мира».
Однако неудачливо ратоборствующему с турками Леопольду поддержка Москвы был крайне необходима. Пришлось ему пустить в ход всё свое немалое влияние, в результате было решено, «что республика Польша уступит Смоленск, Северск, Киев и Украйну, покоренные еще царем Алексеем Михайловичем. Польша согласилась на сие требование в 1684 году, получив в уплату за все 1500 000 Польских ливров, что на Русские деньги составляет 187 500 рублей».
После чего сделавшееся как бы заложником Запада российское общество погрузилось в тревожное ожидание неизбежной войны со свирепыми янычарами.
Не способствовал спокойствию в государстве и тот курьезный вид, в котором пребывало тогдашнее российское самодержавие: совместное царствование Петра и Ивана при регентстве их старшей сестры, царевны Софьи. По словам всё того же В.О. Ключевского, это было «троевластное правление, которому насмешливо удивлялись за границей». На деле же никакого «троевластия», очевидно, не было — у Пушкина однозначно сказано: «Царевна самодержавно правительствовала семь лет с половиною. На монетах и медалях изображалась она (по другую сторону царей) в короне, порфире и со скипетром…»
И только под 1689 годом А.С. Пушкин уже с заметным облегчением смог отметить: «Отселе царствование Петра единовластное и самодержавное».
Вот на таком непростом фоне зачиналась и протекала посольская миссия Ф.А. Головина…

* * *

Это был удачный выбор — то, что вести переговоры с малоизвестным для тогдашней российской дипломатии партнером на отдаленном востоке было поручено именно Ф.А. Головину, «мужу острого ума и знавшему языки».
Россия в то время переживала очередной смутный период. Становилась неотвратимой реальностью война с Турцией.
Обстановка на восточных, граничащих с Китаем, окраинах тоже давала повод для большого беспокойства. В этом Головину, прибывшему осенью 1687 г. в Селенгинский острог (главенствовавший тогда на территории нынешней Бурятии), довелось убедиться лично: в январе-феврале 1688 г. острог осаждался превосходящими силами монголо-маньчжурских феодалов. В обороне участвовали все жители, поддержанные бурятскими и эвенкийскими конниками. Примечательно, что посол своей властью поставил руководить обороной содержавшегося в тот период в острожной тюрьме ссыльного украинского гетмана Демьяна Игнатовича Многогрешного. И не ошибся…
Переговоры с цинскими послами начались 12 августа. Поскольку велись они на латыни, языке международного общения той эпохи, в составе цинского посольства находились два иезуита в звании переводчиков — Фома Перейра и Франциск Гербилион.
С цинской стороны переговоры строились с позиции силы — против четырех-пяти сотен людей, бывших под командой Головина, цинские послы имели пятнадцать тысяч охранного войска и пятьдесят пушек.
Дальнейшие события в книге Бантыш-Каменского изложены следующим образом:
«После взаимных поздравлений, Российские Полномочные объявили через переводчика, на Латинском языке, что цель приезда их состоит в прекращении возникших неудовольствий от набегов со стороны Китая и в определении границ между обоими Государствами. Головин предложил назначить рубежом реку Амур… Китайские Послы, напротив, простирали свои требования не только на Албазин, но и Нерчинск, Селенгинск и все земли до озера Байкала…

На втором съезде Китайцы сделались несколько уступчивее и назначили пограничным городом Нерчинск, оставляя его в нашем владении… Китайцы решительно объявили, что не уступят России Албазина.
Собран был военный совет в Китайском стане; в нем было положено: чтобы войско переправилось через Шилку и окружило со всех сторон Нерчинск… Вечером Китайцы обступили город. Головин приготовился к отчаянной и ненадежной обороне… Послы… объявили нашим Полномочным: что они согласны на мир, если место, называемое промышленниками Святой Нос, лежащее на берегу Западного моря, близ реки Уди, будет признано границею; желали таким образом присоединить… не только все Охотское море, но и большую часть Камчатки. Четырнадцать дней продолжались споры и угрозы со стороны Китайцев. В столь затруднительных обстоятельствах, Головин силою слова и дарами, склонив на свою сторону Иезуитов, употребил их посредство в деле миротворения, но принужден был, однако ж, отказаться от Албазина и всякого права на земли лежащие по ту сторону реки Амура.
27-го Августа 1689 года заключен был первый договор с Китайским Двором…
29-го Августа Послы приложили к договору, написанному в двух экземплярах, свои печати… все встали с мест, произнесли, по своему обычаю, клятвенное обещание свято исполнять заключенное постановление и разменялись экземплярами. Тогда Головин отправил к Китайцам свои подарки, состоявшие из боевых и столовых часов, позолоченной посуды, огромных заздравных бокалов, зеркал и мехов; несколько дней сряду угощал их при звуке музыки и барабанов. Китайцы взаимно одарили наших Полномочных парчами, атласом и дорогими материями; разстались с ними (31 августа) друзьями.
Головин послал донесение своё к Государям (3 октября); велел разорить Албазин; приступил к укреплению Нерчинска, которое было кончено в следующем году, когда он еще находился в Сибири; усилил Нерчинский гарнизон и выехал (15 октября) в Тобольск…»
В те трудные дни Головин поддерживал тесную связь со многими из предводителей бурятских родов и нашел в них как раз тех людей, которых следовало всячески привлекать на свою сторону, дабы Россия обрела надежную опору на своих восточных окраинах. Убеждал его в этом и пример созданного им пограничного полка, в котором достойно несли службу немало забайкальских бурят…

* * *

Итак, подготовка к поездке в Москву, конечно, требовала времени, но всё же три года… Не многовато ли? Зачем и на что мог понадобиться столь немалый срок организаторам поездки?
И здесь следует вспомнить, что Головин, который в тот период являлся фактически премьер-министром страны, руководил еще и Посольским приказом, следовательно — отвечал и за службу внешней разведки. Как раз в ноябре 1701 г. его подопечный, Петр Андреевич Толстой [25], командируется в Стамбул, чтобы организовать и возглавить там первое постоянное представительство России за рубежом. Перед ведомством Головина стояла задача предотвратить выступление Османской империи против России. Выполняя задание, Толстой создаёт действенную агентурную сеть, куда входят иерусалимский патриарх Досифей, его племянник Спилиот, консул Рагузской республики в Стамбуле Лука Барка, а также Савва Лукич Владиславич (Савва Рагузинский) и другие. Кстати, Толстой в шифрованных донесениях именует своих информаторов «работниками».
Похожая проблема стояла и далеко на востоке. С 1644 г. Китай пребывал под властью маньчжурской династии Цин. По отношению к России Цин придерживалась достаточно воинственной позиции и к этому же принуждала зависимых от нее монгольских князей.
Не забудем, что Россия находилась в состоянии казавшейся бесконечной войны со Швецией. Добавление к этому двух симметрично сложившихся недружественных сил (в Причерноморье — Османская империя с ее сателлитом Крымским ханством, а в Забайкалье — Цинская империя с союзными ей монгольскими князьями) ничего хорошего для России, конечно, не сулило.
Двух войн сразу — со Швецией и Турцией — Россия, даже под железной рукой Петра, вести не могла. А возникновение еще и третьей, в Забайкалье, могло вообще означать почти верное крушение государства. И такая угроза, причём очень реальная, была налицо.
Во-первых, еще свежа была память о довольно опасном прецеденте, когда цинское правительство вынудило Россию ликвидировать крепость Албазин и отступить от Амура. Во-вторых, из отчета Головина о подписании Нерчинского договора Петр знал, что при китайском посольстве переводчиками состояли два иезуита, а этот орден уже тогда был известен не только миссионерской, но и изощренной провокационно-разведывательной деятельностью. Поэтому имелась вероятность того, что европейские недруги России вполне могут задействовать «дальневосточный фактор».
Учитывая все это, царь, как и в случае с Турцией, обязан был поставить перед своим министром иностранных дел и шефом внешней разведки вопрос о реальности выступления империи Цин против России. Головину же не оставалось ничего иного, как прибегнуть к безотказной силе золота. Этот метод дал неплохие результаты в Турции: там удалось обрести ценных информаторов и союзников в правительственных кругах. Не было оснований полагать, что китайские чиновники окажутся более неподкупными, чем турецкие.
Историкам известно, что в инструкциях, с которыми Толстой отбыл в Турцию, в числе основных пунктов значился сбор самых точных сведений политического, административного, военного, экономического и даже бытового характера.
Отсюда можно судить о круге интересов Петра и в отношении Китая. Во всяком случае, он стремился знать об империи Цин не меньше, чем о Турции.
Головин же, в связи с подписанием Нерчинского договора проживший в Забайкалье почти 5 лет, неплохо изучил обстановку в тех краях. Он понимал, что нужные Петру сведения могут быть получены только с помощью бурят, многие из которых по торговым и прочим делам частенько бывали в Китае и Монголии, имели там давние деловые и дружеские связи. Такие люди вполне могли стать, по терминологии П.А. Толстого, «работниками», способными приблизиться к придворным цинским кругам.
Попутно заметим, что традиция прибегать к помощи уроженцев Бурятии при изучении Востока была успешно продолжена и в дальнейшем. Подтверждением чему может служить хотя бы знаменитое путешествие Гомбожапа Цыбикова в недоступное вплоть до ХХ века сердце Тибета — священный город Лхасу и о чём им самим написана ставшая ныне библиографической редкостью книга «Буддист-паломник у святынь Тибета»…
Обратимся снова к тем «трём годам», в течение которых руководители бурятских родов готовились к поездке в Москву. Теперь, после всего сказанного, можно с достаточным основанием полагать, что всё это время они совместно с Нерчинской администрацией, по поручению Головина, разными непростыми путями добывали информацию, интересующую «великого белого хана» [26].
Можно ли предполагать подобное добросовестное сотрудничество в столь деликатной сфере? Вполне. И тут существовала одна особенность, которую необходимо учитывать.
Дело в том, что забайкальские роды (хори-буряты, хоринцы) вернулись на свою исконную родину, в Забайкалье, всего лишь лет за пятьдесят до появления там русских. Вернулись после почти трёхвекового отсутствия.
Где же они были всё это время?

* * *

…В 1251 г. на всеимперском курултае новым, четвёртым по счёту, Великим монгольским ханом был избран внук Чингисхана, Мункэ, сын Толуя. Тогда же было решено закрепить и расширить завоевания в Южном Китае, а также в Иране. И в 1253 г. на Ближний Восток выступил брат Мункэ, Хулагу-хан. Он вошел в историю как завоеватель Персии и основатель монгольской династии хулагуидов, или ильханов [27], правивших во второй половине XIII в. огромной территорией юго-западной Азии: от р. Инд на востоке до Сирийской и Аравийской пустынь на западе, от Аравийского моря и Персидского залива на юге до Кавказа, Каспийского моря и среднего течения Амударьи на севере.
Однако хулагуидская держава была расположена в краю, чуждом для кочевников, в самой гуще многочисленных оседлых народов, объединенных общей верой, укладом жизни и тысячелетними историческими корнями. Имелась реальная опасность того, что как сами завоеватели, так и их держава со временем бесследно растворятся в чуждом для монголов людском океане.
Решение виделось в том, чтобы опереться на мощный слой родственных племен, которые следовало перебросить на берега Тигра и Евфрата. Но в этом отношении возможности Хулагу-хана не были безграничными. Ни уделы других чингисидов, ни сама центрально-азиатская метрополия не могли позволить себе роскошь разбрасываться “золотым фондом” империи — коренными монголами, число которых за десятилетия жестоких войн должно было сильно убавиться. Таким образом, лично у Хулагу-хана был, по сути, почти единственный источник людских ресурсов — наследственный удел, доставшийся ему от отца, хана Толуя: часть северо-восточной Монголии и современное Забайкалье.

Вот предыстория того, как и почему в середине XIII в. забайкальские буряты оказались на территории Месопотамии, в краю древней Ниневии (современная иракская провинция Наинава [28]). То есть, по самым скромным подсчетам, за 10 тысяч километров от родных мест.
Почти библейский “исход” бурят из Месопотамии, судя по всему, состоялся где-то в начале XVI в., потому что, как отмечают исследователи, в середине того же века Верхняя Месопотамия “…характеризуется как опустевшая, малолюдная область, и такой же безлюдной она оставалась и в первой половине XVII века”.
Согласно преданиям, дорога на родину предков оказалась для “месопотамских” бурят чрезвычайно долгой и трудной. Как полагают ученые, во второй половине XVI в. (называется дата 1580 г.) они все еще прозябали на южных окраинах монгольского мира. Эти беженцы, оказавшиеся в положении бесправных бедных родственников, кочевали где-то в Ордосе, на берегах Хуанхэ, близ Великой китайской стены, и ими мог как угодно помыкать любой степной владыка.
Как выясняется из их летописей, непосредственно перед появлением на территории Забайкалья они проживали во Внутренней Монголии. Оттуда, в результате притеснений со стороны местных правителей, на рубеже XVI—XVII вв. они начали выходить на места их современного расселения. Этот их выход исследователи Забайкалья называют “возвращением”.
«…Народ наш… лишился душевного покоя. Он затосковал тогда по родине… < … > И народ одиннадцати родов, хотя и в незначительном количестве, после того как большая часть народа 11 отцов хоринских затерялась в той древней Монгольской стране, перекочевал сюда вместе со своими семьями… около 1613 года, в век великого царя Михаила Федоровича» [29].
То был период бурного возвышения Маньчжурского военно-феодального государства, располагавшегося по соседству с Монголией, на территории нынешнего северо-восточного Китая. Основным населением этого государства являлись маньчжуры — воинственные южно-тунгусские племена. Основу маньчжурской политики в отношении монголов составляло стремление к раздроблению их и разгром по частям.
К 1644 году весь Китай оказывается под властью чуждой для него династии Цин, в сферу влияния которой со временем попадает и Монголия.
В результате едва вернувшиеся на историческую родину «месопотамские» буряты становятся объектом регулярных набегов монголо-маньчжурских феодалов — набегов грабительских, по-средневековому жестоких.
Как писал профессор Ш.Б. Чимитдоржиев: «До прихода русских казаков в Прибайкалье предбайкальские бурятские племена эпизодически платили дань монгольским князьям, а забайкальские буряты-хоринцы являлись кыштымами, то есть данниками монгольских князей».
Почти тогда же, в первой половине XVII в., в Забайкалье впервые проникают русские “служилые” люди; в 1653 г. возводится Нерчинский острог — предвестник надвигающихся великих перемен.
Исторические хроники отмечают, что примерно в те годы монгольский князь «Даин-контайша требует возвращения ему вышедших из мунгал Тураки да Абахая с товарищи в 40 человек. А буде тех брацких людей ему не отдадут и он де будет войною под Нерчинский острог и тех де брацких возьмет поневоле…».
Увы, историческая родина оказалась к скитальцам и изгнанникам не более ласковой, чем дальние чужбины…
Что же в то время представляли собой недавние скитальцы или, иначе говоря, что представлял собой тот внешний мир, неизгладимый отпечаток которого они несли в себе?
…По мнению ученых, Монгольская империя была общим котлом, «в котором не просто растворялись разные государства, но и “варились” элементы разных культур, смешивался опыт христианской, буддийской, конфуцианской и исламской цивилизаций… Империя объединила усилия разных народов в создании условий их мирного сосуществования…»
И ещё. «Весь этот порядок, экономическое процветание и общечеловеческая, лишённая какого-либо центризма философия не могли не привести к интеллектуальному взрыву во всей громадной империи. В Китае появились новые и бурно развивались зародившиеся ранее формы художественной прозы и драмы, живописи и архитектуры. Стали появляться математические трактаты, труды по агрономии, появились новые инженерные проекты и сооружения. Эти же процессы идут в Иране: подъём литературы и расцвет миниатюрной живописи, в городах создаются учёные кварталы. Монголы поощряли как точные науки (строятся обсерватории, где работают учёные разных национальностей), так и исторические знания. К управлению государством привлекаются все талантливые, способные люди вне зависимости от происхождения, религиозных убеждений… Цели монголов хорошо выражены словами близкого к императорскому двору конфуцианского учёного, урожденного тюрка Бухума: “Чтобы было много способных (к управлению делами государства) людей, необходимо, как в древности, учредить повсюду школы… И повелеть, чтобы обучение начинали с изучения отношений между людьми… Нужно познать, как вести себя в обществе, устраивать семью, свою страну”» [30].
Итак, переходя на бытовой уровень, «месопотамские» буряты были людьми, которые повидали мир и обрели неоценимый опыт общения с другими народами, чьи обычаи и нравы, уклад жизни, исторический опыт и религиозные представления порой совпадали, а порой разительно отличались от их собственных. Они были людьми, которые в той или иной мере соприкоснулись с персидской и китайской цивилизациями.
Почти за 100 лет скитаний по разным землям от Месопотамии до Забайкалья эти неприкаянные люди воочию видели, как умирает централизованная Монгольская империя и на смену ей воцаряются где безвластие, где многовластие, а вместе с ними — беззаконие, разбой, разруха и «мерзость запустения». Наблюдая всё это, они не могли не проникнуться мыслью о преимуществе пребывания в составе стабильного государства с сильной властью и твердыми законами.
Они были людьми, вобравшими в себя опыт предков, которые в своё время с таким трудом и после стольких испытаний пришли к пониманию того, что империя — это порядок.
Думается, указанное обстоятельство сыграло далеко не последнюю роль в их решении принять подданство Российской государства.

* * *

Даже в начале XVIII в. среди забайкальского населения существовало постоянное опасение вновь оказаться данниками монгольских ханов, жертвами грабительских маньчжурских набегов. Существование российской границы означало для него надежную защиту от посягательств из-за рубежа. Уже одно это делало предводителей бурятских родов сторонниками дружбы с «великим белым ханом». Но вместе с тем эти трезвые прагматики учитывали и то, что оказывая важную услугу Петру, они тем самым обретают моральное право на его понимание в вопросе о «породных» землях.
Для самого же царя в тот момент, когда он принимал бурятских посланцев, речь, по сути, шла не только и не столько о «породных» землях. Вопрос стоял куда более глобально. Забайкалье в военно-стратегическом смысле являлось ключом ко всей Сибири и Дальнему Востоку, ко всей необозримой территории, над которой с юга, подобно грозовой туче, нависала загадочная в смысле военной мощи Цинская империя. Земли за Байкалом принадлежали России скорее номинально, поскольку в случае чего отстаивать их Петру было бы просто нечем.
Силы государства были сильно подорваны разорительными Крымскими и Азовскими походами конца XVII в. Но особенно трудным оказалось начало XVIII в. Совсем недавнее поражение под Нарвой тяжело отразилось и на самом Петре, и на всем государстве. В.О. Ключевский писал: «После Нарвы началась неимоверная трата людей. Наскоро собираемые полки быстро таяли в боях, от голода, болезней, массовых побегов, ускоренных передвижений на огромных расстояниях…» Следовательно, в немалом расстройстве пребывали и промышленность, и сельское хозяйство. А Северная война продолжалась. До Полтавы надо было еще дожить…
Итак, перебросить из Центральной России в Забайкалье хотя бы некий «ограниченный контингент» Пётр не мог себе позволить. И вместе с тем он, как никто другой, осознавал всю значимость тех территорий для будущей России.

Не забудем, что в тот момент, когда Пётр принимал посланцев Забайкалья, Санкт-Петербург существовал еще только у него в голове: заложить город на Неве он планировал через пару месяцев — в мае. Из чего логически следует, что, готовясь «в Европу прорубить окно», он не мог не задумываться и о том, чтобы в скором будущем «отворить ворота в Азию».
И здесь, кажется, должно быть сказано вот о чем.
Репутация Петра как «западника» возникла, конечно, не на пустом месте. Но это лишь одна из сторон его многогранной личности.
Вообще, подозрения в отношении этого слишком энергичного «повелителя новой татаро-монгольской орды» зародились на Западе еще задолго до появления мифа о так называемом «Завещании Петра Великого» (сфабрикованном, кстати, по заказу Наполеона перед походом на Москву и использованном впоследствии Гитлером).
Принятие Петром титула «императора» породило в европейских головах мысль о «восточном цезаре», претендующем на корону византийских императоров. В происшедшем Запад не без оснований увидел провиденциальную волю российской истории к новому объединению, к новой сильной державе, наследнице Золотой Орды и Московской Руси, которые на этих же землях веками вели стойкую антизападную политику.
Европе, с её застарелым ужасом перед «нашествием гуннов», в таинственном мареве беспредельных восточных равнин привиделось то, что позднее было пророчески переосмыслено в гениальных стихах Александра Блока «На поле Куликовом»: