Вы здесь

Рассказы

Георгий ВЯТКИН
Георгий ВЯТКИН



РАССКАЗЫ



БЕЛАЯ НОЧЬ
Конец мая.
Одиннадцатый час ночи.
Солнца давно уже нет, но северная столица и не думает о сне. Невский проспект сверкает тысячами маленьких и больших огней, шумит и рокочет тысячами голосов, и над этим общим шумом, как пена над волнами вздымаются и тают звонки трамвая и конок, гудки автомобилей, резкие рожки велосипедов.
Обе стороны проспекта полны гуляющими: блестящие офицеры и солидные коммерсанты, бонвиваны и студенты, шалопаи и отдыхающие труженики, купцы и приказчики, писатели и художники, курсистки и швейки, роскошные дамы полусвета и дешевые проститутки — все это свилось в беспокойный, шумящий огромный клубок, расползлось длинными подвижными нитями, опутало панели и мостовые, сады и набережные, шевелится, свертывается и развертывается, вливается в дома и возвращается обратно…
А небо смотрит сверху так спокойно, ласково, безмятежно, и само оно такое же спокойное, ласковое, безмятежное, пронизанное мягким и ровным бледно-серебряным светом, странным светом белой северной ночи.

* * *
Спать не хочется. Есть ночи, когда спать — грех. Такая ночь и сегодня. Одна из самых первых белых ночей. В Петербурге они длятся долго, в течение нескольких недель, в июне они уже наскучивают, но в середине и в конце мая эти ночи — прекрасны.
Часы бьют одиннадцать.
Накинув плащ, выхожу из квартиры, иду по Невскому к набережной Невы. Все идут медленно, спешащих куда-нибудь по делу почти уже не видно, замедляю шаг и я. Куда торопиться, зачем?
Тепло. Тихо.
Ясно.
Легкий туман — и не туман даже, а как будто нежная-нежная кисейная белая сетка протянулась от земли к небу, от полей и лесов — к городу.
Прохладно. Чуть-чуть сырой ветерок скользнет по лицу, точно шутя, или откинет на мгновение вуаль с женского лица — и пропадет. Через минуту за этим вздохом ветерка, точно вдогонку ему, летит другой.
Медленно идут люди.
Говорят негромко, точно стесняясь возвысить голос.
Взгляды необычно поблескивают, кажутся загадочными, а впадины глаз кажутся более глубокими, чем днем, и щеки — бледнее.
Какое-то странное, тихое, томное настроение посеяла белая ночь в сердце у всех и каждого — и особенно у тех, кто молод и чуток.
Немножко грустно-робкая, беспричинная сладко убаюкивающая душу грусть, такая же прозрачная и безграничная, как это серебряное небо.
Немножко грустно, но хорошо.
Так хорошо, что не хочется слов. Одиноко и молча выхожу на набережную, подхожу к мощной, тяжелой, упорно бьющей в берега Неве, и стою, опираясь на гранит.

* * *
Свистят и, с легкой дрожью, покачиваясь на волнах, несутся маленькие финляндские пароходики. Смутными, длинными волокнами стелется дым их труб. Грохочет что-то там на пристанях, около Васильевского острова, точно по сотне железных блоков, гремя, спускается тяжелая цепь… Не хочется думать над тем: что это…
Приветливо сияют огни на пароходах и пристанях, цветные огни на мостах и под мостами, над самой водой, колеблющей их дрожащие отражения. Даль — в светло-ерой дымке, которая чем выше, тем светлее и граничит с матово-розовым, чуть-чуть подернутым голубыми тенями западом, с серо-скорбным точно подернутым траурной тенью севером.
Глухо клокочет Нева. Волны точно устали: поднимутся невысоко и быстро падают, и бессильным упорством стучат о гранитные стены берегов.
Взглядываю на небо: волны белого цвета ходят в нем, точно новые лучи невидимого солнца, точно намеки на какое-то великое откровение оттуда из светлой и радостной бездны…
Двенадцать часов.
И ночь давно… и ночи нет…
Так светло, что, пожалуй, можно читать. Совсем не клонит ко сну. Свет бередит и глаза, и нервы, все равно не уснуть…

* * *
— Вы, может быть, примите меня за проститутку? — спрашивает кто-то, стоящий почти рядом со мной, милый женский голос, слегка дрожащий, волнующий.
Оглядываюсь.
В длинном сером саке, с тонким белым платком на голове, — женщина около меня.
— Почему?
Улыбнулась несмело.
— Это странно, не правда ли? Я одна подошла к вам, совершенно мне неизвестному, и заговорила…ночью на улице… Ведь так, кажется, делают проститутки?
Пока она говорит, вглядываюсь в ее лицо, нервное, длинное с вдавленным носом, широким ртом, некрасивое лицо. И только одни глаза, большие, серые, с темными зрачками, недоумевающие глаза — прекрасны.
— Нет, это не странно… Это с вашей стороны, правда, несколько рискованно, но мне это нравится, — говорю я.
— А я давно стою около вас, вглядываясь в ваше лицо. Вы не замечали? Сидела дома, читала, потом хотела уснуть и не могла…
— И решили пойти на улицу!
— Да, как видите.
С минуту она молчит. Улыбнулась чему-то, нервно хрустнули пальцы.
Такая тоска… Такая невыносимая тоска…Невыносимое одиночество… Днем еще как-то удается забываться: работа, чтение, встречи с знакомыми… А ночью, особенно такою ночью, как сегодня, безумно тяжело. Хочется плакать и кому-то жаловаться. Хочется счастья, которого нет и не будет…
Она опять умолкает, закрывает лицо руками.
— Позвольте мне говорить, — нервно шепчет она, — хочется высказаться перед кем-нибудь… Позвольте мне говорить, не перебивайте меня, а если я наскучу — уйдите молча.
Она подходит на шаг ближе и, не глядя на меня, глядя расширенными глазами куда-то вдаль реки, тихо говорит о серой, будничной жизни, о противной, надоевшей работе, измучившей ее, о далекой родине на Урале, о малокровии, которое быстро развивается, об одиночестве, о тоске, о бессмыслице жизни, о глупых, наивных мечтах уходящей молодости…о белых ночах, которые не дают спать, о сердце, готовом разорваться…
Потом снова закрывает лицо руками, и плечи ее начинают вздрагивать, и рассказ на полуслове обрывается рыданиями…
Я молча, стыдливо и искренно — нежно братским поцелуем целую ее голову. Она откидывается назад и, вдруг вся изменившись, смотрит на меня с презрением и злобой.
— Это что? это что? Голос внезапно повышается и крепнет, сверкает взгляд, нервно подергивается лицо.
Я не узнаю ее, еще минуту тому назад слабую, несчастную, жалкую.
— Это что? Милостивая ласка? Подачка? Глупое минутное настроение или унизительное сострадание? Подленькая жалость? Не хочу ни сострадания, ни жалости. Не хочу никаких подачек! Ничего…ничего не надо…забудьте, умоляю вас, забудьте обо всем… Как все нелепо, смешно, однако! И как тяжело! Боже мой, как тяжело!… Но забудьте… умоляю вас, забудьте обо всем…
Втянув голову в плечи, сжавшись, закрыв лицо руками, она уходит. Уходит, как и пришла, одинокая, непонятная, с сердцем, полным страдания.
О, белые ночи! О, странные весенние сказки! Что вы делаете с нами?!
«Сибирская жизнь», 1909 г.


В ДОЛИНЕ ЛЮБВИ
Весенняя сказка

В долине любви, где от крови и слез вырастают дивные, невиданные цветы, где в ночном тумане кружатся эльфы и феи, поют райские птицы и шипят подземные гады, где сладкие звуки серенад прерываются ради звона смертоносных мечей, а стоны раненых заглушаются новыми звуками серенад, — в долине любви встретились девушка и женщина.
Девушка шла свободно и быстро, легко и весело, как горная серна: венок из нерасцветших цветов красовался на ее длинных золотистых кудрях; прозрачные, тонкие голубые одежды обвивали стройный нежный стан ее; звонкая серебряная песенка вылетала из уст ее, еще не изведавших страстного поцелуя…
Женщина шла медленно и грустно, низко опустив голову и мрачно смотря в землю; терновый венок сжимал преждевременно поседевшую голову ее, черные одежды закрывали нежный когда-то и стройный стан ее и волочились по земле; тихая, скорбная песнь печали и примирения вылетала из уст ее, изведавших страстные поцелуи.
Весело кивнув головой, сказала девушка:
— Привет тебе, женщина!
И услышала в ответ:
— Привет и тебе, девушка! Могу ли я спросить, куда так спешишь ты?
Ответила девушка:
— К источнику любви спешу я, — к прекрасному источнику любви, милая женщина. Там ждет меня мой любимый, мой желанный, мой дорогой…
Грустно покачала головой женщина.
— Почему ты грустно качаешь головой? — спросила девушка и, не дождавшись ответа, продолжала: — О, еще несколько дней и я буду у источника любви, я встречу милого, о котором так долго, так пламенно мечтала. Я не знаю его, но я уже отдала ему мое сердце, потому что он кажется мне прекрасным…Мне кажется, что он силен, и ловок, и красив…Мне кажется, что кровь, как буря, кипит в нем, что солнце поет в его жилах, что черные глаза его подобны ночному небу, в котором блещут зарницы.
Он ждет меня, и оба мы изнываем от ожидания, но там, у источника любви, мы встретимся, и узнаем друг друга, и протянем друг другу руки. Ах, при одной этой мысли мне становится невыразимо-сладко, и всю меня пронзает радостная боль предчувствия. Какое это будет счастье, какое беспредельное, невыразимое счастье!
Мне кажется, само солнце погаснет от зависти к нашему счастью… — но, милая женщина, прости, я спешу и должна оставить тебя… Мне жаль, что ты не понимаешь моих дум и чувств, но что же делать: я люблю, я сгораю безумной жаждой встречи…Любовь ждет меня и его, — так суждено, так должно быть. Чашу счастья подаст нам любовь, и мы выпьем ее до конца, и откроются глаза наши, и в новом чудном свете предстанет перед нами мир…Горячие ласки, как пожар, зажгут и нас, и все, что вокруг: и будут мгновения, похожие на вечность, безумно блаженные, сверкающие мгновения, от которых, быть может, разорвется сердце. О, пусти меня, женщина, я спешу, я не хочу и не могу медлить, — любовь и он зовут меня…
Снова грустно покачала головою женщина; подняла руку и сказала голосом, полным скорби:
— Остановись, девушка! Возвратись назад, пока еще не поздно. Поверь мне, не язык мой, а душа говорит тебе эти слова. Остановись, девушка! И я рвалась к источнику любви, но взгляни, какой жалкой возвращаюсь обратно… Я изведала любовь, но взгляни на меня: разве ты не видишь серебряные пряди на голове моей?
Разве ты не замечаешь бледность лица и не догадываешься, что от слез слепнут глаза мои? Разве ты не слышишь, как скорбно и тревожно звучит мой голос, точно надорванная струна, точно полуразбитая арфа, которую тревожит ветер…
Милая девушка, не спеши, помедли, подумай. Еще недавно я была также прекрасна, как и ты, и мне жаль в тебе мою былую красоту, которую ты так жестоко разобьешь; мне жаль в тебе молодость, которую ты торопишься сложить под ноги твоего милого и которую потом ничем не вернешь…Мне жаль твои упоительные, чудесные грезы, твои наивные чистые мысли, твои восторженные молитвы, над которыми цинично рассмеется жизнь… За минуту призрачного счастья ты заплатишь непомерно дорогой ценой — ценой жалящих, как змея, дум, тревог, опасений, ценой черных сомнений и раскаяния, ценой всего, что есть в тебе хорошего, заветного, святого.
Не ангелом мира и радости, а страшным демоном боли и разрушения ворвется любовь в светлый храм твоей непорочной души, и опрокинет алтарь твой, и надругается над твоим святая-святых, и адским криком злорадства поколеблет все в тебе… И будут минуты, часы и дни, когда ты упадешь на землю лицом и станешь молиться смерти, чтобы она пришла и взяла тебя, потому что легче умереть, чем переносить нечеловеческие муки… Но смерть не придет, и ты сама пойдешь к ней навстречу, но, может быть, она и тут отвернется от тебя, — и будешь ты бродить в долине жизни, жалкая, одинокая, отверженная, сгорающая от муки и ужаса…
О, милая девушка, молю тебя: остановись! Возвратись назад, потому что там, впереди, у источника любви, ждут тебя тяжкие, бесконечные страдания…только одни страдания…
Поникла головой девушка, но тот час же гордо подняла ее снова и твердым уверенным непоколебимым голосом, глядя женщине прямо в глаза, спросила:
— А если… если я благословлю и эти страдания?
Ничего не ответила женщина, дрогнуло лицо ее, искры блеснули в потухающих глазах. Она опустилась на колени перед девушкой, поцеловала ей руку, встала и молча пошла своей дорогой.
«Сибирская жизнь», 1909 г., 20 мая
ЕГО КОРОЛЕВА
У Сони Марковой убили на войне жениха. В сущности, это был вовсе не жених, а случайный знакомый, которому нравились ее крупные синие глаза, все, что было в Соне привлекательно.
Встретились на Рождество в одном семейном доме. Прапорщик Зорич весело щелкнул шпорами, крепко пожал ей руку и не отходил от нее целый вечер. На другой день он выехал в срочную командировку, а оттуда на фронт. Писал он редко, раза два в месяц, но Соне заверили: Зорич был интересен, умен и, говорят, богат. На Масленицу она получила письмо, в котором, между прочим, было написано: «Тоска. Не знаю, куда себя девать. Усталость или что другое, но чувствую себя несчастным и одиноким. Дорогая моя ясноглазка, мне очень тяжело, и если бы вы были здесь — я плакал бы, положив голову на ваши колени…» — это место Соню взволновало.
После обеда, сославшись на головную боль, она заперлась в своей комнате, дважды перечитала письмо и долго писала ответ. Она называла Зорича милым, хорошим, просила не скучать, не приходить в отчаяние. «Бог даст! Все будет хорошо, все эти ужасы благополучно кончатся, и вы вернетесь домой. Пишите мне чаще, не забывайте вашу ясноглазку…» Она хотела прибавить, что несколько раз видела его во сне, что его образ не дает ей покоя, что она боится полюбить его, но обычная девичья сдержанность подсказывала другие слова, только скупые и осторожные.
А на четвертой неделе поста она получила телеграмму. «Прапорщик Зорич тяжко раненым сегодня скончался. Извещаю по его просьбе. Поручик Сергеев».
Как горько, как безутешно плакала Соня! Повернувшись лицом к стене, уткнувши голову в подушку, лежала она в своей комнате долгими часами, и остренькие плечи ее вздрагивали от рыданий. Она забыла обо всем на свете, не слушала никаких утешений, отказывалась от обеда. Приводили подруг, знакомых. Заставляли ее пить какие-то капли, воду. Кто-то совал ей в рот шоколаду — как маленькой.
Так прошло два дня. Потом пришел доктор, угрюмый добряк, и буркнул сердито, косясь из-под очков:
— Поехать куда-нибудь надо…
Подумал немножко и прибавил:
— На Пасху пароходы пойдут — вот только не зевайте, каюту раньше запишите.

* * *
В пятницу на Фоминой она уезжала. Тяжко, потрясающе гудел последний свисток. С пристани махали платками, кричали что-то, но Соня не слышала — только улыбалась молча и кланялась. И, когда наклонялась с борта, видела, как у огромного красного колеса круто бурлит вода и косматыми белыми клочками колышется пена.
Через полчаса город скрылся из вида, подернулся как туманом, надвигавшимися сумерками впереди расстилалась река, широкое полноводье — то справа, то слева торчали из воды кустики тальника на затопленных островах, плыли жерди, полные, сухие ветки.
Солнце садилось в тучи, дул холодный ветер — река морщилась, точно пожималась от холода.
В каюте казалось душно. Соня попробовала открыть окно, но ветер был злой, упрямый. Она поторопилась закрыть, и пошла в салон: там кто-то играл знакомую мелодию, четвертый вальс Шопена.
Раздражающе ярко горело электричество, какие-то развязные бритые люди с золотыми брелками, с небрежно заткнутыми за шею салфетками в рубчик, со смаком обсасывали косточки. Рядом — небольшая компания ожесточенно дулась в карты, шумно козыряя и крякая.
У рояля сидела молодая дама в синем платье с бледно-матовым лицом и темными, подернутыми печалью глазами. Увидя Соню, оглянувшись и увидя других, она тихонько заметила, будто оправдываясь:
— Пианино расстроено.
— Продолжайте, — тихо попросила Соня. — Так хочется музыки. А что немного расстроено — это ничего… Это ведь всегда на пароходах…
Дама сдержанно улыбнулась и отрицательно покачала головой:
— Может быть, потом, позднее, — сказала она уклончиво. Взяла с колена книжку, какие-то стихи, и стала медленно перелистывать. Видимо, ей не читалось. Взгляд рассеянно скользил по строчкам. Должно быть, думала о чем-то другом, постороннем.
— Сыграйте что-нибудь, — снова попросила Соня, — сыграйте.
Но дама посмотрела на часы, поднялась и пошла, шурша шелком юбок. Какой-то листок выпал из ее книжки и упал к ногам Сони. Письмо.
— Вы что-то уронили, — сказала она, поднимая, — послушайте, вы, что-то уро…
Взглянула, но не поверила глазам. Почерк Зорича! Его подпись…
Не отдавая себе отчета в том, что она делает, быстрее, чем в секунду, пробежала первые попавшиеся строчки:
«…не могу забыть Вашего единственного поцелуя…любимая моя…радость моя… зачем Вы меня мучаете. Так хочется Вашей любви, ласки Вашей…»
Тяжело дыша, с сильно бьющимся сердцем, Соня догнала даму у ее каюты:
— Вы потеряли письмо, мадам.
— Письмо?
— Да. Уронили там…— хотела взглянуть ей прямо в лицо и не решилась. Руки дрожали…
— Ах, благодарю вас. Вы очень любезны. Мерси.
Дама скрылась в каюте. Щелкнул затвор двери.
Звеня дрожащими на подносе стаканами, простучала каблучками вертлявая горничная. Пробежал официант с шипящей бутылкой, завернутой в салфетку. В одной из соседних кают кто-то, притоптывая, напевал:
— «И не снится седым командирам, что творится у них по ночам…»
Трам-та там, трам-та там, трам-та там!
Точно пришибленная, низко опустив лицо, пошла Соня к себе, ткнулась в подушку головой и разрыдалась горько…
Так в слезах и уснула.

* * *
Утро встало над землею дивное. Солнце взошло, как победитель, знающий борьбу, но не ведающий поражений — и сияло не знойно, благостно. Чист и ясен был горизонт.
Почти все пассажиры вышли на палубу, ослепительно блестящую, только что вымытую, — читали, разговаривали, пили чай.
На крайней скамейке, склонясь над работой, одиноко сидела дама в синем платье с рукоделием в руках. Соня сразу узнала ее, направилась к ней решительными шагами. Сдерживаться она больше не могла: тоска, ревность, мучительное недоумение томили ее, жгли невидимым огнем.
— Мне надо поговорить с вами, — сказала она твердо.
И, когда дама вскинула на нее недоумевающий взгляд, прибавила смущенно: — Простите… мы еще не знакомы… но ведь это не важно…
Дама улыбнулась, мягко, доверчиво. Предложила сесть и взглянула пристально, чуть-чуть прищурясь.
— Вы знали Зорича? — спросила Соня.
— Да.
— И знаете, что он убит?
— Знаю.
Помолчали.
Соня закусила губы, хрустнула пальцами, — так трудно иногда говорить.
— Еще один вопрос: он любил вас?
Дама насторожилась, по лицу ее пробежала тень. Соня почувствовала неловкость и, не поднимая глаз, торопливо пояснила:
— Простите… Вчера вы уронили письмо…я пробежала несколько строк…Право, сама не знаю, как это случилось…Но его почерк, его подпись…Когда он писал вам это?
— В прошлом году, в мае.
Соня облегченно вздохнула. Через минуту сказала:
— Мы познакомились с ним на Рождество. И подружились…Готовы были полюбить друг друга… Теперь вы понимаете…
С соседней скамейки какие-то молодые люди прислушивались к их разговору. Переглядывались и улыбались. Дама предложила спуститься в каюту.
— Я там одна. Нам никто не помешает.
Спускаясь по лестнице, она поддерживала Соню под руку, и Соня не могла бы сказать: приятно ей это или нет. Но ревности уже не было. Остались только недоумение и тоска.
Дама говорила:
— Ну, что ж, буду откровенна и я. В прошлом году Зорич приезжал к нам с фронта в отпуск. Мы немножко увлеклись друг другом… Он больше, я меньше… Но я не могла отвечать на его чувства. Я замужем и очень уважаю своего мужа. Вот, пожалуй, и все… Известие о смерти — потрясло, меня, я узнала из газеты…И, странно! — я опять начала тосковать о нем, захотелось перечитать его письма…

Говорили они долго. Не замечали, как прошло время завтрака, обеда.
На закате пили в каюте чай. Потом вместе ужинали молча. И обеим все было ясно.
Когда стемнело, и затеплились звезды — снова поднялись на палубу, теперь уже поддерживала Соня — и у той, и у другой глаза были заплаканы.
Стояли, обнявшись на носу парохода, обвеваемые легким ветром, слабо освещенные далекими звездами медленно гаснущей зарей.
— Мы не соперницы, — говорила дама.
— Мы скорее сестры, и делить нам нечего. Не за нас он отдал свою жизнь, а за эти поля, деревни, необъятные русские дали… Россия — вот наша истинная соперница. Мы с вами только случайные спутницы его сердца, одна раньше, другая позднее. А с нею, с многострадальной родиной, за которую он пал смертью храбрых, он связан со дня рождения, обязан кровью предков, заветами отцов, тысячью невидимых нитей. Ро-
дина — вот его королева, и к ней ли нам ревновать? Жить только для нее, для ее величия и свободы — не в этом ли наше счастье? Посмотрите кругом — и вы поймете.
Соня не отвечала. Волнение не давало ей говорить. Но одно знала и чувствовала твердо: о, да, за эти поля, родные деревни, необъятные русские дали — тем, кто их любит, не страшно отдать жизнь…
Только бы любили!
Только бы верили!
Газета «Русская армия», г. Омск, 1919 г., 20 апреля (№ 81)


РАЗГОВОР В ВАГОНЕ
«Одна женщина говорила мне — да, я нарушила
брак, но сперва брак разрушил меня».
Ницше «Зарасутра»

— Посмотрите в окно: весна, солнце…
— А на душе зима и снег.
— Пустяки. Вы еще так молоды… Все ваше будущее впереди…
Пауза.
— Сколько времени? Кажется, еще очень рано.
— Да. Все еще спят. Я разбудила вас своим хныканьем?…
— Ничего…
— Глупо, глупо! Сама знаю, что глупо и все-таки плачу. А это, должно быть ужасно неприятно: иметь в дороге такую спутницу. Сознайтесь. Впрочем, сначала скажите: вы очень хотите спать?
— Нет. Я уже почти выспался. Шестой час. А что?
— Ну, в таком случае…Я хочу вам рассказать все.
— Рассказать все?
— Да. Вы не знаете меня, я не знаю вас, через два-три часа мы расстанемся, вероятно, навсегда…
— А забыли поговорку: гора с горой…
— Ну, если когда и встретимся, то, чтобы не краснеть перед вами, я сделаю вид, что вас не узнала. А теперь я расскажу все, чтобы вы поняли и не осудили…или нет…лучше…
— …осудить?
— Да. Строго и беспощадно. За мою слабость, за дряблость души моей, и добровольную униженность и подленькую рабскую покорность. Слушайте, вы правы: мне нет еще и 25-ти, но я уже шесть лет замужем. Муж мой — большой чиновник, человек грубый, недобрый, нечистоплотный. У нас есть ребенок, пятилетний Миша. Впрочем, Миша, Ваня, это все равно: дело не в имени. Замуж я вышла совсем девчонкой, хотела убежать от попреков отца и матери, от старшей сестры — злючки, от бедности, тоски…Антон первый посватался — за него и пошла. Без любви, конечно. Какая уж тут любовь!
— А он? Он вас любил?
— Очень. Только любовь его ко мне была не любовь, а гнусность… Самое животное чувство…вы понимаете? Но мне казалось: постараюсь полюбить его, отблагодарить, сделаю его чище, человечнее… Полушутя полусерьезно условие даже ему, дура, поставила: чтобы потом отпустил на курсы, отдельный паспорт дал. «Ладно, говорит, все будет по твоему желанию». Ну, а как поженились, поняла, что попала я из огня в полымя, из кулька в рогожку перевернулась. Да уж поздно было… Задним умом горю не поможешь. Заикнулась было об отдельном паспорте — слушать не стал.
— Собственником вашим себя почувствовал?
— Вот именно. «Что же, спрашивает, уж надоел? Сбежать хочешь?» А потом раз пообещал: если хорошо себя вести будешь — так и быть, дам отдельный паспорт. Точно капризной девочке конфетку пообещал. Ну, стала я вести себя хорошо. А на его языке это значило вот что: говорить и думать только о нем, все письма показывать ему, не принимать без него гостей, не ходить без него в театр, или на прогулку, давать отчет о каждом своем шаге, и главное, бросить мысль о курсах. Попробовала жить по этим правилам, да невмоготу стало, чувствую, что задыхаюсь. Целые дни сижу и думаю, как быть. А него на лице такое выражение, будто хочет сказать: думай, думай, а я тебя слопаю.
— Однако!
— Ну, вот. А когда я почувствовала себя матерью — обрадовался он, да руками потер от удовольствия. Но знала я, догадывалась, чему он радуется, что ребенок его радовал и даже не удовлетворенное самолюбие самца, а…просто понял, что свяжет меня с ним этот ребенок навсегда крепче всяких пут. И уж готова была я возненавидеть ни в чем невинного ребенка, да не могла.
Наоборот вышло: должно быть за то, что возненавидеть хотела, полюбила его еще крепче, еще нерожденного, и думала, что это Бог сжалился надо мной и посылает мне утешение. Родился он, слава Богу, розовенький, толстенький, рос нормально, и чем старше становился — тем сильнее я к нему привязывалась…
— А мужу это на руку было?
— Да. Распоясался он совсем, обнаглел… а уж о ревности его и говорить нечего. Вы не поверите, бывало так: сидим мы в театре, понравился мне один артист. Я и говорю: Антоша, он мне ужасно нравится, дай-ка бинокль. Бинокль он мне дал, но пока я смотрела — незаметно от публики исщипал мне всю ногу. Щиплет и шепчет: «Замечательный артист, ты посмотри хорошенько, посмотри!» Брызнули у меня на глаза слезы, встала я, вышла, и он вышел за мной. Так, не досмотрев спектакля, и уехали…А через полчаса дома, он ноги мои целовал, прощенья просил, самоубийством угрожал, если уйти вздумаю. Так мы и жили. И не один такой случай был, много. Если все рассказывать — времени не хватит.
— Мм… да… и одного такого на всю жизнь довольно…
— В конце концов, я не стерпела. Достала денег и бежала в Москву. Хотела на курсы поступить, да потребовали разрешения мужа. А у меня и документов-то, каких надо, не было, жила почти нелегально. Все же осталась в Москве, работу кой- какую нашла, публичные лекции посещала, французским языком стала заниматься. Подружилась с курсистками, студентами, народ славный, живой. Новое что-то вошло в мою душу, светлое, хорошее, и поняла я, какой интересной, широкой, творчески-радостной может быть жизнь каждого из нас… Будто крылья выросли за спиной. Только иногда, по вечерам, о мальчике своем тосковала: не удалось его взять с собой. Думала: примирится муж мало-помалу с положением вещей, отдаст мне ребенка. Жила этой надеждой. И вдруг каким-то образом Антон узнал мой адрес, посыпались письма, телеграммы, угрозы вытребовать по этапу. Он, ведь, способен на все, а я побоялась скандала.
— И вернулись к вашему очаровательному супругу?
— Не смейтесь. Если б вы знали, чего мне это стоило? Но самое тяжкое было впереди: возвращаясь домой, я и не подозревала, что за это время Антон научил маленького Мишу ненавидеть меня… Ребенок встретил меня словами: «Ты, мамка, гадкая, я тебя не люблю!» Ребенок не только стал говорить мне гадкие слова, — он по наущению отца начал следить за мной, шпионить и рассказывал отцу: с кем я говорила, уходила из дома или нет, писала письма или не писала. За каждый его донос Антон дарил ему конфеты, игрушки. А я чувствовала, как в моем сердце рождается ненависть к сыну, и боялась думать об этом и не знала, что делать… Однажды мальчик увидел, как отец бил меня, и он потом тоже стал дергать меня своими маленькими ручками за волосы, бить по щекам… Я успокаивала его, говорила самые нежные, самые ласковые слова, а он… О, какой ужас, какой ужас!…
— Послушайте, да ведь это же ад… кошмар какой-то. Протестуйте, требуйте развода!
— Ах, развод связан с такими пытками, что не всякий решится на него пойти. А муж добровольно не даст…Кончено. Я теперь, как собачка на цепи, в какую сторону он дернет — туда и повернусь. Да и порой мне кажется, в душе у меня пустота и нечем жить, понимаете: нечем. Все, что было во мне человеческого, хорошего, нужного для жизни — загажено и раздавлено, а остальное только мелкое, подленькое, трусливое…Рабыню сделал он из меня и никуда мне от него не уйти…
— Но ведь лучше смерть, чем такая жизнь… Ведь это же, в конце концов, невыносимо.
— Сама знаю. Но не бойтесь: никакой драмы не будет. Стерпится-слюбится. Человек ко всему привыкает. Привыкну и я…
— Подлая привычка!
— Знаю! Но как же иначе, если силы не хватает? Как?

Журнал «Возрождение», г. Омск, 1919 г., № 7—8, с. 3—5
«Мне кажется,
я буду жить
всегда…»
К 120-летию со дня рождения Г.А. Вяткина


Георгий Андреевич Вяткин — известный поэт и писатель, журналист и беллетрист, драматург, организатор и пропагандист литературного дела в Сибири, — одна из ярких звезд «серебряного» века России.
Георгий Андреевич Вяткин родился 25 апреля 1885 года в городе Омске на Войсковой улице в семье старшего урядника Омской станицы, музыканта Андрея Ивановича и швеи Александры Фоминичны. В семье росли еще три младшие сестренки. Жили трудно, как и многие в то время.
В 1898—1902 гг. Георгий учился в Томске, в 15 лет работал учителем в сельской школе. В 1903 году поступил в учительский институт в Казани. Увлекался поэзией, борьбой за лучшее будущее, и за неблагонадежность мыслей был отчислен после первого курса. В 1900 году его первое стихотворение напечатала томская газета «Сибирская жизнь», и в этом же году его рассказ «Невеста» опубликован в московском литературном журнале «Лебедь». С 1904 года он активно сотрудничал с крупнейшими газетами и журналами Сибири, Санкт-Петербурга, Москвы.
Как корреспондент часто бывал в Санкт-Петербурге (Петрограде), Москве, выезжал в Польшу и Финляндию, был на Украине, в Крыму, много путешествовал по Сибири, Алтаю, Иртышу. Он переписывался, учился, дружил с такими крупными поэтами и писателями России, как И. Бунин, А. Блок, В. Короленко, М. Горький, В. Брюсов, А. Толстой, А. Куприн и другими. Переписывался с Ромэном Ролланом.
В 1907 году в Томске вышла его первая книга «Стихотворения», в 1909 г. — «Грезы севера», в 1912 г. — «Под северным солнцем». Этот же год принес
Г.А. Вяткину Всероссийскую литературную премию им. Н. Гоголя за лучший рассказ («Праздник»). В 1914 году Г.А. Вяткин переехал в Харьков, где работал в газете «Утро». В 1915—1917 гг. был на фронтах империалистической войны, служил в санитарных частях.
В 1917 г. в Петрограде вышли в свет сразу две его книги — «Опечаленная радость» (стихи) и «Золотые листья» (рассказы), а в Омске — книга стихов «Алтай». Затем — «Раненая Россия» (1919 г., Екатеринбург), сказка «Как дети Буку искали» (1921 г., Омск), сборник одноактных пьес (1921 г., Омск), «Чаша любви» (1923 г., Новониколаевск), «Алтайские сказки» (1926 г., Новосибирск), «Приключения китайского болванчика» (1929 г., Москва), «Вчера» (1933 г., Новосибирск), «Ребятам о Сибири» (1933 г., Новосибирск).
В 1918 году вернулся в Сибирь, в Омск. В его сознании происходит перелом: кровь безвинных, насаждение единомыслия, ограничение свобод граждан, надругательство над вечными ценностями изменили его отношение к происходящему в России. В 1918—1919 гг. Г.А. Вяткин заведовал бюро газетных вырезок при Управлении делами омского правительства адмирала А.В. Колчака. Активно занимался литературной деятельностью. Участвовал в выпуске омских журналов «Отечество», «Возрождение», «Единая Россия», газет «Заря», «Русская Армия» и др., за что в августе 1920 года приговорен омским трибуналом к трем годам лишения избирательных прав.
С 1926 года жил в Новосибирске, работал в журналах «Сибирь», «Товарищ», с 1927 года — технический редактор журнала «Сибирские огни», который опубликовал его роман «Открытыми глазами», поэму «Сказ о Ермаковом походе», другие произведения. С 1930 года — технический и контрольный редактор «Сибирской советской энциклопедии», литконсультант «Сибирских огней».
Глубоко эрудированный человек, Г.А. Вяткин занимался переводами, просветительской деятельностью, был одним из инициаторов создания в Сибири писательских организаций.
Вяткин всегда глубоко переживал все горести и радости жизни, его тончайшая душа отзывалась острой болью на человеческие страдания и муки, на боль души другого человека… Но всегда сквозь печаль и тревоги пробивался в произведениях Вяткина навстречу солнцу, навстречу лучшей жизни слабый, но неутомимый росток надежды, любви, счастья…
«Родина, мать моя,
Ты ли мне грезишься?
Ты ль это с горем своим?
Сердце мое и рыдает и молится,
Молится мукам твоим».
«Я весь — порыв. Я весь — исканье.
Далек мой бог. Суров мой путь».
«Верую: силой твоей, Человек.
Жизнь безотрадную, пошлую, серую
Преобразишь ты навек…
Верую!»
16 декабря 1937 года Георгий Андреевич был арестован по обвинению в участии в трудовой крестьянской партии, приговор — статья 58, расстрелян 8 января 1938 года. 12 июня 1956 года полностью реабилитирован. Уникальная библиотека и личный архив Георгия Андреевича утеряны, могила неизвестна…
Г.А. Вяткин беспредельно любил свою Родину, Сибирь, восхищался красотами каждого ее уголка и отчаянно верил в грядущее улучшение жизни. У него были возможности уехать в Москву, в Петроград (Ленинград), но он остался верен Сибири до конца. Георгий Андреевич не терпел пошлости, трусости, лжи, лени, насилия, не терпел издевательств над чужими душами и сердцами. Он много страдал, в юности жил бедно, даже очень бедно, и поэтому человеческое страдание для него — не отвлеченное понятие.
«Опечаленная радость» — так назвал он одну из первых своих книг. Пожалуй, эти два слова — и есть его жизнь.
В 1942 году, в блокадном Ленинграде, Анна Ахматова в своем стихотворении «Мужество» использовала слова Г.А. Вяткина «Мужество нас не покинет», написанные им в 1916 г. и ставшие после этого крылатой фразой.
Вот лишь несколько цитат из его рассказов, которые весьма наглядно характеризуют творческие и жизненные взгляды Вяткина:
«Человек должен, прежде всего, быть чутким к красоте…Красоту же я понимаю в самом широком значении этого слова, включая сюда и здоровье, и силу, и великодушие, и мягкость, и способность на самопожертвование».
«Много тайн и загадок в мире, и в сущности никто не знает ничего. Но наше сердце знает много, гораздо больше, чем разум. И, если внемлет голосу сердце, — найдет радость даже в страдании и благословит горе.
Может быть, красота горя выше красоты радости, и, может быть, богаче всех тот, кто больше всех страдал? Разве не из страданий вырастает душа?»
«Любя человека и жизнь, я беру за отправную точку моих размышлений то кажущееся мне бесспорным положение, что каждый человек есть носитель своего собственного, сложного, богатого и разумного мира, есть сосуд Вечного Духа, пришедший на землю только раз; никогда не повторяющийся и, значит, стоящий выше всяческой цены…»
После гибели Г.А. Вяткина были изданы его книги «Стихи» (1959 г., Новосибирск), «Открытыми глазами» (1985 г., Омск), «Сказ о Ермаковом походе» (1985 г., Барнаул), «Книга настроений» (1991 г., Томск), «Раненая Россия» (1992 г., Омск), его и по сей день печатают в различных сборниках.
Но это лишь часть огромного литературного наследия Г.А. Вяткина. Он писал очень много: стихи, поэмы, рассказы, эссе, очерки, сказки, пьесы, повести и роман, рецензии. По словам самого Вяткина — все это составило бы около 20 (!) объемистых томов.
31 марта 2004 года Правительством Омской области принято распоряжение
№ 31-рп «Об издании собрания сочинений Г.А. Вяткина», согласно которому в течение 2004—2006 гг. будет изданы 5 томов произведений Г.А. Вяткина, первый том должен увидеть свет к юбилею поэта. Осенью 2005 года пройдет научно-практическая конференция «Вяткинские чтения».

…И после долгих лет забытья Георгий Андреевич Вяткин передает нам свой «скромный дар, сыновний дар Отчизне, узор стихов, который он сплетал…».
А.Е. Зубарев,
внук поэта
100-летие «Сибирских огней»