Российская государственность и российский менталитет: от Средневековья к нашему времени

В последние 30 лет в отечественной публицистике постоянно проводятся аналогии между Смутой начала XVII в. и событиями, происходившими в нашей стране на рубеже XX и XXI вв., однако такие сравнения не приветствуются большинством профессиональных историков, считаются некорректными. И в самом деле, кажется, что тут общего. В России конца ХХ в. не было ни массового голода, ни династического кризиса, ни самозванцев, ни интервентов…Тем не менее, рискуя навлечь на себя гнев научного сообщества, осмелюсь заявить, что исторические параллели в данном случае проводить не только можно, но порой и должно. И не только с событиями начала XVII в., но и с теми, что получили название «второй русской Смуты» и были связаны с революциями 1917 г. Многие свидетели тех «дней, которые потрясли мир» тоже напрямую сравнивали их и последовавшую затем Гражданскую войну со Смутой начала XVII в., причем в их числе были и профессиональные историки высочайшего уровня. Они, естественно, понимали, что причины той и другой «смут» разные, но видели в них и много общего, и прежде всего — их прямую связь с резким ослаблением государства, с неэффективностью, а порой и полным параличом государственной властиⁱ.

А разве не то же самое мы имели несчастье наблюдать в нашей стране с конца 1980-х гг.? Разве мало общего в поведении, скажем, членов Временного правительства в 1917 г. и Политбюро ЦК КПСС в последние годы существования Советского Союза? И разве разгул криминала в «лихие 90-е» (да и «нулевые») годы не напоминал разгул бандитизма в России после 1917 г., а действия «зеленых» в годы Гражданской войны не аналогичны рейдам «воровских казаков» по территории Московского государства в ходе первой русской Смуты, когда, например, в Новгородчине казачьи отряды, как сообщалось в документах той поры, «чинили насильство и беды такие, чего и бесермены не чинят»?ⁱⁱ

Полных совпадений между событиями и явлениями, разделенными столь значительными промежутками времени, конечно же, быть не может. Да их и не надо искать, достаточно понять, что они имеют под собой одну основу — ослабление государства в целом и в первую очередь такой его функции, как поддержание элементарного правопорядка в стране.

Доктор исторических наук Д. О. Чураков тоже признаёт все три российские «смуты» однотипным явлением и тоже считает, что порождены они прежде всего ослаблением государства. «Государство в России — больше, чем государство, — пишет он. — Это возможность выжить, сохраниться. Это тот защитный купол, который веками пестовался нашими предками, окруженными суровой природой и воинственными соседями. Его разрушение и есть смута». А общим для «смут» начала XVII, начала XX и конца XX в., по мнению Д. О. Чуракова, явилось катастрофическое падение авторитета государства вследствие несостоятельности «элиты нации»ⁱⁱⁱ.

Но не только период «смут» — вся история России доказывает, что ослабление государственного начала в жизни общества и неэффективность (не говоря уже о параличе) государственной власти гибельно для нашей страны. Об этом писал еще Н. М. Карамзин — писал, естественно, в свойственной ему манере, отражавшей реалии его времени. Помните: «Россия основывалась победами и единоначалием, гибла от разновластия, а спасалась мудрым самодержавием»^iv. Заменим тут «самодержавие» на «сильное государство», и все встанет на свои места…

Заслуживает быть отмеченным как относящееся уже к последнему этапу имперской истории России мнение М. О. Меньшикова — русского мыслителя, публициста и общественного деятеля, одного из идеологов русского национализма. Он полагал, что государство в России — это форма существования народа, не всегда справедливая по отношению к народу, но обеспечивающая его безопасность, возможность независимого существования и культурного развития^v.

С тех пор в русской общественной мысли о месте и значении государства в нашей истории высказывались самые различные, часто диаметрально противоположные мнения, и почти все они «воскресли» в литературе и публицистике в последнее тридцатилетие, когда у нас вновь появилась возможность свободно обсуждать проблемы российской государственности. Современные труды идеологов анархизма, подобных П. А. Кропоткину, найти трудно, а вот сочинения тех противников укрепления российской государственности, которые отождествляют сильное государство с деспотическим и позиционируют себя в качестве либералов, встречаются на каждом шагу.

Известный политолог А. С. Ципко заметил «трагическое противоречие» в истории России: «любое развитие демократии уничтожает государство», а «любое развитие государства уничтожает демократию»^vi. Получается, что народ наш стоит перед выбором: или демократия, или государство. Дилемма, конечно, серьезная, но в данном случае она ложная, ибо основывается на подмене понятий. Если слово «демократия» заменить на «либерализм», то с А. С. Ципко, пожалуй, можно будет согласиться, но он эти понятия, похоже, отождествляет, что в корне неверно. Демократия («власть народа») предполагает политическое устройство, реализующее волю большинства населения, а современные либералы оценивают общество прежде всего по тому, как в нем себя чувствуют всякого рода меньшинства, и главные жизненные принципы сводят к нехитрой формуле: частное важнее общего, человек важнее государства. Их реализация, действительно, смертельна для такой страны, как Россия. Поэтому не удивительно, что наиболее радикальные представители «либерального лагеря» — такие, например, как В. И. Новодворская или Г. В. Старовойтова, — будущее России связывали именно со «снижением тотальной мощи государства, с дальнейшей дезинтеграцией территории», с образованием на месте Российской Федерации множества небольших государств, в которых «национал-патриотам» будет «негде разгуляться»^vii (и это дало основание их оппонентам заключить, что «в авангарде нынешней русофобии — ненависть к государству»^viii).

Среди сторонников ослабления российской государственности встречаются и историки, например известный исследователь Сибири XVII—XVIII вв. Д. Я. Резун. Изданная им в 1997 г. небольшая работа (препринт) о возможностях построения в России «открытого общества» стала своеобразным «манифестом» историка-либерала по целому комплексу проблем российской истории и современности. В этой работе красной нитью проходит мысль об извечном противостоянии общества и государства в России и о пагубности для нее «вседовлеющей силы государства».

По словам Д. Я. Резуна, «деспотическое самодержавие» в нашей стране «продержалось вплоть до 1917 г., а если говорить о режиме, то до августа 1991 г.». И если в истории Западной Европы тоже бывало «не мало кровавых и жестоких властителей», то после их тирании «у нации всегда бывала возможность… вернуться к нормам цивилизованной жизни гражданского общества, а у нас такой возможности не было…». Обнаружил Д. Я. Резун и «страшную закономерность» в нашей истории: «военно-политические поражения России ведут к реформам, а ее великие победы, наоборот, укрепляют все реакционное и отжившее» (здесь, правда, он не оригинален: примерно так же рассуждал А. И. Солженицын, полагавший, в частности, что «Полтавская победа была несчастьем для России»^ix). Поэтому Д. Я. Резун выражал надежду, что «может быть, военное поражение России в чеченской войне заставит страну более быстро и последовательно пойти по пути реформ»^x.

За минувшие с тех пор два десятилетия таким надеждам не суждено было сбыться, и «либералы-антигосударственники» несколько сдали свои позиции, но тем не менее по-прежнему широко представлены в СМИ и во властных структурах. Например, заместитель руководителя аппарата правительства РФ А. К. Волин в 2003 г. после своей отставки заявил, что его никак нельзя причислить к государственникам и что «главная задача, которая стоит перед нашей страной, — это ослабление позиций государства»^xi.

У сторонников противоположных взглядов в последнее время позиции, напротив, укрепились, им всё чаще дают возможность высказаться в СМИ, и доводы «государственников» (так условно их назовем) выглядят исторически более обоснованными. Так, в своем интервью «Литературной газете» писатель В. Т. Чумаков, в частности, сказал: «Что же касается отрицания государства, мы часто слышим и видим, как люди красуются этой позицией… Думаю, здесь больше лицемерия и бравады, чем трезвых раздумий. Многовековая история показывает, что государство — это основа стабильности нашей жизни…»^xii. Публицист Арсений Замостьянов в той же связи заметил: «У нас любят приходить в отчаяние от железной руки государства. Сегодня тьма-тьмущая героев, готовых повторять на разные лады: “Государство и страна — это разные вещи“. А ведь государство — это не политическая система мимолетного сегодняшнего дня, это почва, это основа цивилизации»^xiii.

Не остается в стороне от обсуждения этих проблем и научное сообщество. «Государство занимало и занимает особое место в истории России, — пишет директор Института российской истории РАН Ю. А. Петров. — Государственность — это исторически сложившаяся система представлений о роли, функциях, правах и обязанностях государства и его институтов, традициях государственного управления. Эти представления существуют в обществе в различных формах: в исторической памяти людей, в комплексе социально-психологических представлений о власти, в научных исследованиях по истории, праву, экономике государства… Государственность — фундамент государства, источник его устойчивости. Идеи государственности… являются неотъемлемой частью патриотизма и социального поведения»^xiv.

Доктор исторических наук Н. И. Цимбаев, выступая на одном из «круглых столов», напомнил присутствующим, что «в России государство играло цивилизующую роль, оно было источником прогресса, и ослабление его, упадок государственности… неизбежно вели к хозяйственному и культурному застою»^xv.

С раздумьями на ту же тему выступил философ Е. В. Пашинцев, и итог их таков: «История западных народов и история России имеет разную цивилизационную основу. Если западная цивилизация развивалась на основе института собственности, то российская цивилизация, начиная с Ивана Калиты, складывалась на основе института государства. Неслучайно все правители России, укреплявшие государство, вошли в разряд исторических личностей. Все, кто ослаблял или разрушал российскую государственность, ушли в небытие в качестве временщиков и авантюристов»^xvi.

«В настоящее время, — пишет этнолог А. В. Сопов, — руководство страны и значительная часть ее населения постепенно пришли к пониманию того, что в такой огромной по территории стране, которую населяют более 160 национальностей, пользующихся различной степенью суверенитета, необходимо иметь сильное и эффективное государство. Это является необходимым условием для сохранения единства России, ее возрождения в качестве великой державы, обеспечения надежной защиты страны от угроз внутреннего и внешнего характера. Без сильного государства не может быть сильной армии, надежной правоохранительной системы, эффективной внешней политики, обеспечивающей защиту интересов России на международной арене, мощной экономики и науки. В условиях ослабления роли государства, явившегося следствием издержек преобразований, произошедших в стране в последние десятилетия, необходимо использовать все имеющиеся ресурсы для укрепления его основных устоев»^xvii.

Как «важнейший и единственный рычаг движения страны» рассматривает государство в России Е. В. Анисимов^xviii. Академик Л. В. Милов подчеркивал «выдающуюся роль государства в истории нашего социума как традиционного создателя и гаранта “всеобщих условий производства”^xix». А видный исследователь истории русского либерализма В. В. Шелохаев, отзываясь о нынешних представителях этого направления общественной мысли, заметил: «Они, в отличие от дореволюционных либералов, никак не могут понять, что государство в России на всем протяжении истории играло огромную, если не определяющую, роль во всех сферах жизнедеятельности и жизнеобеспечения. Стоит государству “уйти из экономики”, то при данном состоянии культуры общества страна в очередной раз может быть “разнесена в клочки”. В истории России ослабление властных институтов приводило к коллапсу всей государственной системы»^xx.

Академик РАМН Т. Б. Дмитриева, возражая «радикал-либералам», требующим «резко сократить влияние государства в нашем обществе, вывести из-под его контроля многие сферы, прежде всего экономическую», предупреждает о роковых последствиях реализации таких планов. «Отказ от государственного регулирования в экономике, обвальное разгосударствление и приватизация приведут к ее полному подчинению полукриминальным и откровенно криминальным структурам, — полагала Т. Б. Дмитриева. — Государство не может и не должно подменять собою творческую активность работников и предпринимателя. Но без должного государственного регулирования и контроля не будет обеспечено условие, без которого преимущество всегда оставалось бы за более продуктивным, более качественным и конкурентоспособным. Восторжествуют иные принципы. Мировая практика убедительно подтверждает эту истину, да и отечественный опыт (к сожалению, в основном негативный) тоже»^xxi.

Член-корреспондент РАН А. А. Громыко на вопрос «сколько демократии нужно России?» дал такой ответ: «Ровно столько, сколько необходимо для утверждения дееспособного Российского государства. Только такая держава обеспечит россиянам гражданский мир, победит опасности как внешние, так и внутренние. Специфика России (громадная территория, пестрый этносостав, протяженность границ) говорит о том, что демократия в России не может развиваться без сильного государства»^xxii.

Как видим, в последних высказываниях содержатся и объяснения необходимости сильного государства в России: огромная территория и полиэтничность. Некоторые исследователи добавляют к этому сильное различие в уровне социально-экономического и культурного развития отдельных регионов, а также наличие в прошлом постоянной внешней угрозы и с запада, и с юга, и с востока.

Всё правильно, всё верно, но факторы эти всё же преходящи, а необходимость России в сильном государстве, похоже, вечна. В самом деле, серьезной военной угрозы извне для нас вроде бы уже не существует. Территория нашей страны с 1991 г. уже сократилась почти в два раза, а если дела пойдут и дальше так, как они шли последние десятилетия, то в реальной перспективе у нас скукоживание России вообще до размеров Московской области. Но даже в урезанной до минимальных размеров России, как и в других ее осколках (если они, конечно, сохранятся в качестве более-менее суверенных территориально-политических образований и не сменят население), необходимость в сильной государственной власти вряд ли отомрет, ибо ее предполагает то, что не может меняться так же быстро, как политическая карта мира. А это — менталитет русского народа, а он (менталитет) никуда не исчезнет и не изменится автоматически одновременно с распадом населенной русскими территории на множество мелких государств.

Исторический опыт показывает, что русские (как, впрочем, и большинство других народов России) в массе своей не терпят «киселеобразной» власти, просто не могут при ней нормально существовать. Корни этого явления, возможно, уходят в очень далекое прошлое. Может быть, в генетической памяти народа, где-то на уровне подсознания отложились воспоминания о лихолетьях феодальной анархии во время раздробленности Руси или того же Смутного времени начала XVII в. Может быть, тому есть и другие, более глубокие причины, и в числе факторов, выковывавших национальный характер, надо учитывать сравнительно позднее изживание в русском обществе элементов первобытно-общинного строя и военной демократии — слишком мы, короче говоря, молодая нация. Как бы то ни было, но многие исследователи давно уже сошлись на мнении, что в России лишь сильная власть отвечает представлениям народа о наиболее подходящей для страны системе государственного устройства.

Дореволюционный философ и историк Л. А. Тихомиров писал о склонности русских людей либо к монархии, либо к анархии, что, по его словам, и вынуждало власть постоянно балансировать между охранительным «сдерживанием» и либеральными реформами^xxiii.

Другой дореволюционный философ (впоследствии эмигрант) Н. О. Лосский считал, что русский народ всегда «инстинктивно искал противоядие от анархического безудержа, который ощущал в своей душе». «До сих пор, — писал Лосский, — спросите людей из народа, — что необходимо для государства? Тут же ответят: порядок, твердая рука…» — и приводил яркие примеры «из жизни» в подтверждение своего тезиса^xxiv. Еще один эмигрант — философ и публицист И. Л. Солоневич — доминанту русского национального характера вообще определил как государственную и говорил о «глубочайшем государственном инстинкте», присущем русскому народу^xxv.

События последних десятилетий часто заставляют и современных наблюдателей за «народной жизнью» делать аналогичные выводы, убеждаться, что «национальный характер — это не миф, не выдумка кабинетных философов», а «реальность… проявляющая себя самым неожиданным образом»^xxvi. Например, известный политолог Г. О. Павловский под впечатлением погромов в Сумгаите в 1988 г. и в связи с широким распространением в те годы тезиса «Наш человек добр — портит его государство» констатировал: в Сумгаите «зверем был сосед, переставший бояться государства»^xxvii.

Эту мысль, перейдя на собственно русскую почву, развивает публицист Михаил Антонов: «Русский человек может нормально жить только при строгой (не обязательно жестокой) власти. “Строг, но справедлив” — вот его представление об идеальном правителе. Собственно русский народ — великороссы — сложился как народ подчеркнуто государственный, “имперский”. У русских исторически выработалась “служилая” система ценностей, тот комплекс, который отличает патриота и защитника Родины от обывателя. Как только власть становится либеральной, у наших людей, в первую очередь у элиты, “едет крыша”, и начинается тот маразм, который мы наблюдаем (и жертвами которого становимся) сегодня»^xxviii.

Вспоминаются в этой связи и слова известного нашего кинорежиссера Никиты Михалкова, сказанные на одном из телешоу: «Любая власть в России лучше отсутствия любой власти»^xxix. По мнению Арсения Замостьянова, «главный смысл государственности — укрощение агрессивного эгоизма, укрощение частного интереса. Зачастую, как мы знаем, борьба за права человека приводит к одичанию сорвавшихся с цепи индивидуалистов»^xxx. И с этим тоже трудно не согласиться.

***

Как заявил в одном из интервью американский профессор Ричард Пайпс (до недавнего времени главный в США консультант по истории России), его «во многом удручают» наши опросы общественного мнения, поскольку из них следует, что «большинство россиян хотят сильной власти», а «при выборе между порядком и свободой они выбирают порядок»^xxxi. В этой связи Пайпс призвал «менять ментальность россиян», хотя как историк вроде бы должен был кое-что знать и о глубинных корнях такого мировоззрения и невозможности его изменить в одночасье.

Известно, что жесткие формы государственного правления далеко не всегда находили понимание среди русской элиты, завидовавшей вольготной жизни своих соседей — польских и литовских магнатов, но обычно получали полную поддержку в простом народе. На этот счет весьма красноречивы свидетельства польских интервентов, пытавшихся во время Смуты начала XVII в. убедить русских в преимуществах своей политической системы. Как вспоминал о пребывании в оккупированной Москве Самуил Маскевич, «выхваляя свою вольность», поляки «в беседах с москвитянами… советовали им соединиться с народом польским и также приобресть свободу. Но русские отвечали: “Вам дорога ваша воля, нам неволя. У вас не воля, а своеволие…”»^xxxii. Судьба Польши в конце XVIII в. ясно показала, кто оказался ближе к истине в этом споре…

Различные формы проявления «своеволия» знало, конечно, и русское общество, и все они так или иначе были связаны с ослаблением государственной власти в тот или иной период в том или ином месте. И это не только Смута начала XVII в. или «бессмысленные и беспощадные» бунты, сотрясавшие Россию с середины XVII до 70-х гг. XVIII в. Немало менее ярких, но не менее показательных примеров народного «своеволия» можно найти и в истории русской колонизации — как правило, в тех случаях, когда темпы присоединения и освоения новых земель опережали возможности государства быстро взять их под жесткий и действенный контроль.

Так было, например, в Якутии в 30-х гг. XVII в. По словам классика отечественного сибиреведения С. В. Бахрушина, на Лене в это время «царила полная анархия»: там хозяйничали ватаги служилых людей разных сибирских городов, оспаривая друг у друга право собирать ясак с «иноземцев» и пошлины с промысловиков. Дело порой доходило до настоящих сражений. Все эти безобразия пошли на убыль лишь после того, как в 1641 г. на территории Якутии было создано отдельное воеводство и самовольные походы туда из сибирских городов были Москвой запрещены^xxxiii.

Описывая проявления служилыми и промышленными людьми преступного «своеволия» по отношению к народам крайнего северо-востока Сибири во второй половине XVII — первой четверти XVIII в., новосибирский историк А. С. Зуев заметил: «Чем дальше от центра и правительственного контроля, тем больший размах приобретал грабеж». Особенно наглядно это наблюдение было проиллюстрировано ситуацией на Камчатке. Власти, обеспокоенные уменьшением числа налогоплательщиков и падением престижа государства, естественно, пытались пресекать злоупотребления в отношении аборигенов, постоянно грозили виновным «жестоким наказанием», но всерьез за наведение порядка в регионе смогли взяться лишь с 30—40-х гг. XVIII в.^xxxiv

Но более всего негативные последствия ослабления контроля государственной власти за колонизационными процессами проявились на самой дальней из окраин Российского государства — в Русской Америке. На начальном этапе ее освоения осуществлявшие его купцы и промышленники, по мнению ряда историков, вели себя по отношению к аборигенам «немногим лучше, чем представители других европейских народов»^xxxv.

Дело в том, что освоение Аляски и прилегающих к ней островов было возложено в основном на «частную» Российско-американскую компанию (РАК), окончательно оформившуюся в 1799 г. Правительственные распоряжения предписывали ей с местными жителями обходиться «ласкою и без малейшего притеснения и обмана», сибирская администрация, в ведении которой находилась тогда отправка экспедиций на Алеутские острова, пыталась привлекать виновных в жестоком обращении с аборигенами к суду, однако меры эти длительное время были малоэффективными, ибо власти не располагали действенными средствами контроля над территорией, где безраздельно хозяйничали купцы и промысловые партии, часто состоявшие из деклассированных и уголовных элементов, которые, естественно, не считались с долговременными интересами государства, а стремились обогатиться быстро и любыми способами.

Лишь с конца 1810-х гг. положение аборигенов Русской Америки стало серьезно меняться к лучшему — благодаря всё усиливавшемуся давлению на РАК правительства и передовой русской общественности, переменам в составе администрации компании, которую стали возглавлять не купцы, а офицеры флота, а также усилиям православных священников-миссионеров. И, видимо, опираясь на подобные сведения, даже некоторые историки США и Канады расценили российскую колонизацию Америки как «достаточно гуманную»^xxxvi.

Закономерен вопрос: почему на тех территориях, где «царила полная анархия», правительству удавалось исправлять ситуацию за сравнительно короткие сроки? Частичный ответ на него дают опять же исследования российского менталитета, а также осмысление роли государства в истории России в целом и в истории русской колонизации в частности. В освоении зауральских территорий эта роль оказалась настолько велика, что теперь ее признают даже иные сторонники ослабления российской государственности.

Так, Д. Я. Резун, при всем своем критическом настрое к «вседовлеющей силе государства», счел тем не менее необходимым отметить, что в России «не было другой силы, кроме государства, способной организовать колонизацию и изыскать такие финансовые средства, какие помогли достичь результатов, с которыми подошла Сибирь к концу XVII в.»^xxxvii. Необходимость функционирования за Уралом государственных структур — пусть даже в виде склонной к бесконечным злоупотреблениям воеводской администрации — осознавали и современники, более других страдавшие от произвола «сибирских сатрапов». Наведываясь со всякого рода делами в Москву, сибиряки в «допросах» подтверждали, что «во всех сибирских городех без воевод… править никоими мерами невозможно»^xxxviii.

Что же касается менталитета, то еще один сибиревед — этнолог Л. Р. Павлинская — для доказательства присущего русскому народу «устойчивого психологического принятия четкой государственно-политической системы с простой вертикальной иерархией власти» приводит такой довод: «...в какие бы земли ни двигались русские, это всегда шло государство, будь то ополчения, военные отряды, промышленные люди или вольное крестьянство — за ними всегда стояло государство. И самое главное — они всегда ощущали себя людьми государственными, даже когда убегали от этого государства в Сибирь или поднимали бунт. В этом заключается еще одно отличие русской колонизации от европейской, основанной на частном, индивидуальном предпринимательстве»^xxxix.

Ссылаясь на И. Л. Солоневича, российский социолог С. В. Лурье заметила, что «даже в своих крайних антигосударственных проявлениях русские оставались по своей сути государственниками»^xl. Добавим: остаются государственниками, даже когда пытаются всячески обмануть, перехитрить государство — будь то уклонение от уплаты налогов или мелкое воровство государственного имущества (остроумно отображенное в миниатюре Михаила Жванецкого «Государство и народ»). Всякого рода «уклонисты» и «несуны», оправдывавшие свое поведение тем, что «с государства не убудет», в случае какой-либо беды, к нему же, государству, в первую очередь и обращаются, будучи уверенными, что без помощи не останутся.

Корни такой уверенности — в еще одной особенности русского национального характера, производной всё от того же «государственного инстинкта». Это — присущий россиянам патернализм. Он признается большинством исследователей, но одними («либералами») оценивается сугубо негативно, а другими («консерваторами») — в основном позитивно^xli. Генеральный директор журнала «Знание — сила» И. Харичев, посетовав, что «россияне исстари привыкли полагаться на государство», пришел к заключению, что «высокая степень этатизма в российском обществе, конечно же, признак остатков традиционного общества» и, чтобы стать европейцами, мы должны (и можем) избавиться от этого менталитета^xlii. Вышеупомянутая Т. Б. Дмитриева, напротив, не увидела негатива в том, что «социальные связи и отношения апеллируют к гармоничным семейно-родственным ценностям». Не будучи склонной к идеализации этой идеологии, она вместе с тем считала, что «между патернализмом и правами человека нет абсолютной несовместимости и непримиримого антагонизма», а «стремящийся к полному очищению от “язв патернализма” либеральный радикализм антигуманен и, в свою очередь, тоже чреват нарушениями прав человека»^xliii.

Но как бы к патернализму ни относиться, надо отдавать себе отчет в том, что это глубоко архаичное явление невозможно искоренить в одночасье, хотя оно, как показывают события последнего времени, далеко не всегда идет на пользу нашему народу. Наглядный тому пример — события на Северном Кавказе в 1990-е гг. Тогда, при разгуле местного национализма и терроризма, русские, проживавшие в северокавказских республиках, в отличие от других этнических групп, понадеялись на «родное государство» и не сплотились, не смогли создать для самозащиты сколько-нибудь крепкие организации, следствием чего стал геноцид русского населения в Чечне и его массовый исход из всего региона^xliv.

А дальнейшее развитие событий на Северном Кавказе, вылившееся в чеченскую войну 1994—1996 гг., преподнесло еще один урок, как бы подтвердив правоту знаменитого гегелевского парадокса, обычно обозначаемого у нас фразой «история учит тому, что ничему не учит». Стремясь «погасить пожар», разгоравшийся в Чечено-Ингушской республике в начале «лихих девяностых», Москва совершенно не учитывала негативный опыт Кавказской войны XIX в., обусловленный плохим знанием менталитета местных народов. Представители царской администрации на Кавказе долгое время чередовали жесткие меры по «умиротворению» горцев с попытками как-то договориться с ними, уладить конфликт сугубо мирными средствами, но противной стороной это однозначно воспринималось как признак собственной силы и слабости русских позиций. Не помогали и принуждения к присяге русскому царю: Коран освобождал мусульман от ответственности за обман «неверных». И лишь когда русское командование на Кавказе избавилось от наивности, война была завершена. В 1990-е гг. российскому руководству пришлось заново пройти все этапы «кавказской политики» своих предшественников^xlv. Многочисленные переговоры и договоры с чеченскими лидерами о прекращении огня, о создании «зон мира и согласия» и т. п. закончились, как известно, позорными Хасавюртовскими соглашениями, вторжением боевиков Шамиля Басаева и Хаттаба в Дагестан и второй чеченской войной, которая, благодаря решительным действиям российских войск, лишь и покончила с главным «гнездом терроризма» в нашей стране.

Наглядный пример справедливости слов В. О. Ключевского, переосмыслившего парадокс Гегеля: «История не учительница, а надзирательница… она ничему не учит, а только наказывает за незнание уроков»^xlvi.

***

Итак, исторический опыт вроде бы однозначно свидетельствует, что нашему народу в принципе противопоказано ослабление государственной власти и, чтобы сохранить себя и физически, и нравственно, и в качестве самобытной этнокультурной общности, он просто обречен жить в сильном государстве. Но в России мы уже много лет наблюдаем резкое ослабление государственной власти и ее самоустранение от решения ряда жизненно важных проблем, что имеет, если судить по сообщениям СМИ самой различной политической ориентации, крайне негативные последствия и проявления. Они касаются и налоговой политики, и национальной политики, и политики миграционной, и образования вкупе с наукой, культурой, здравоохранением, и еще много чего. Но самым негативным из этих последствий и наиболее болезненно переживаемых населением является тот разгул преступности, который происходит последние 30 лет и всё чаще становится объектом внимания не только юристов, социологов, политологов, журналистов, писателей и кинематографистов («Великая криминальная революция» С. Говорухина), но и историков.

Как заметил по поводу этой ситуации В. С. Яременко, «в условиях, когда кризисы в экономике и социальной сфере дополняются резким ослаблением роли государства в управлении общественно-политическими процессами, проявления и последствия организованной преступности способны приобрести особо угрожающий характер. В России вслед за теоретиками это вынуждены признать и практики, лидеры государства и руководители его силовых структур, деятели политических партий и общественных движений»^xlvii.

Разгул преступности в нашей стране наблюдался не раз, но нынешнее «обострение криминальной ситуации» имеет важные отличия от прежних. Во-первых, в последние десятилетия наряду с банальными кражами, грабежами и убийствами появились и широко распространились такие «прелести первоначального накопления», как рэкет, рейдерские захваты и искусственные банкротства предприятий, киднеппинг, квартирные мошенничества, приводящие к появлению тысяч бомжей. Возродился даже институт рабства, причем не только на некоторых национальных окраинах: удерживаемых в неволе рабов порой находят даже в Москве. А во-вторых, вся эта вакханалия сопровождается невиданной в истории «либерализацией» и «гуманизацией» нашего уголовного законодательства, всё большей его ориентацией на защиту прав прежде всего преступника, а не его жертв.

Эта «либерализация» выражается не только в моратории на смертную казнь, установленном у нас с 1996 г., но и в общей тенденции к смягчению наказаний за уголовные преступления, которая обозначилась у нас с конца 1980-х гг., хотя и не была чем-то принципиально новым для нашей истории. «Гуманное» отношение к уголовникам (при жесточайших репрессиях против политических противников и «чуждых классов») поначалу вовсю демонстрировали большевики. Подоплека такого «гуманизма» даже не скрывалась: уголовные элементы, в отличие от представителей «эксплуататорских классов», были объявлены «социально близкими» к трудящимся и вставшими на преступный путь лишь вследствие невыносимых условий жизни, созданных эксплуататорами^xlviii. Стоит-де, рассуждали большевики, эти условия изменить и избавиться от пережитков «проклятого прошлого», как уголовная преступность исчезнет.

Жизнь на каждом шагу опровергала эти надежды и логические построения, но власти СССР, похоже, даже себе не хотели признаваться в утопичности своих теорий «бескризисного развития при социализме» и вплоть до конца 1980-х гг. заявляли о неуклонном снижении преступности (пусть и «не такими темпами, как хотелось бы»), несмотря на наличие тенденции к росту числа регистрируемых преступлений. А она приобрела устойчивый характер со второй половины 1960-х гг. и фиксировалась до 1985 г. включительно^xlix.

«Либералы», пришедшие к власти в нашей стране фактически уже в конце 1980-х гг., с поисками оптимальных путей переустройства общества долго не мучились, ибо по сути дела слепо копировали «западные» образцы, причем практически во всем — от экономической политики до уголовного законодательства. Ошибки в подходе наших «реформаторов» к модернизации российской экономики (в том числе игнорирование ими менталитета русского народа) уже не раз анализировались в литературе^l. Что же касается «либерального» реформирования нашего уголовного законодательства, то тщательный анализ его причин и последствий еще впереди. Пока же можно предположить, что рассуждали наши реформаторы примерно так: на благополучном и благословенном Западе (в «цивилизованных странах») система наказаний за уголовные преступления намного гуманнее нашей, а уровень преступности ниже. Значит, и нам надо гуманизировать-либерализировать систему наказаний. Вот вам и решение проблемы с преступностью… И, похоже, никому из сторонников такого подхода в голову не приходило, что здесь могут быть перепутаны причины и следствие. Что, может быть, система наказаний «в Европах» потому и мягче, что общий уровень преступности там ниже, а не наоборот. К тому же ведь и «Европы» бывают разные. Есть Швейцария, где уровень преступности, несмотря на практически поголовное вооружение граждан, один из самых низких в мире, и есть Италия с ее знаменитой и «бессмертной» мафией…

Озадачивал и весьма «выборочный» подход наших реформаторов к заимствованию «зарубежного опыта»: смертную казнь, глядя на Европу, отменили, а вот право на самооборону — такое же, как во многих западных странах (особенно США), — предоставить россиянам отказались. «Не доросли», оказывается, мы до получения такого права! И сколько наших сограждан, не растерявших способности встать на защиту своей или чужой жизни и достоинства, ежегодно с тупоумной беспощадностью всё еще осуждается у нас за пресловутое «превышение пределов необходимой обороны»!..

Реформаторы, видимо, были «не в курсе» того, что на Западе смягчение уголовного законодательства произошло по историческим меркам сравнительно недавно — после того, как именно системой жесточайших наказаний там было привито уважение к закону и непримиримость к его нарушениям вошла в кровь и плоть западноевропейского обывателя. Причем в Средние века и раннее Новое время виды и способы казней в Западной Европе по степени изощренности и жестокости намного превосходили расправы с преступниками в России того же времени, да и смертные приговоры выносились гораздо чаще^li.

Показательна крайне негативная реакция «европейской общественности» на отмену смертной казни в России при Елизавете Петровне и Екатерине II, нашедшая, в частности, отражение в позиции, которую занял по этому вопросу француз Жозеф де Местр — дипломат, философ, литератор, основоположник политического консерватизма и тонкий наблюдатель, прославившийся не только своими публицистическими и философскими трудами, но и разошедшимися по миру афоризмами (самый известный из которых — «каждая нация имеет то правительство, которого она достойна»). Он жил в России в 1803—1817 гг. и, пораженный степенью распространения в ней казнокрадства, оставил такую запись: «Императрица Елизавета, которая хорошо знала цену людям, упразднила смертную казнь, но я полагаю, сие было ошибкою, несмотря на приводимые здесь резоны, оправдывающие таковое ложное человеколюбие»^lii.

Как явствует из работ Е. Н. Марасиновой, специально изучавшей обстоятельства введения в России моратория на смертную казнь в середине XVIII в., это решение было далеко от политического прагматизма и никак не увязывалось ни с развитием юридической мысли того времени, ни с просветительскими идеалами. В основе его не было какого-либо рационального начала, а лежала «коллизия сознания отдельной личности» — типично средневековая религиозность императрицы, давшей во время дворцового переворота обет в случае своего восшествия на престол не лишать жизни ни одного из подданных^liii.

Этот мораторий создал массу проблем с содержанием всё умножавшегося числа преступников, заслуживавших (по действовавшему законодательству и этическим нормам того времени) смертной казни, но остающихся, благодаря мораторию, в живых, и вызывал растущую обеспокоенность правящей элиты тем, что «подданные, увидев безнаказанность, будут склонны к злодействам». Но все попытки образумить Елизавету оканчивались безрезультатно^liv.

Очевидность проистекавшего от обета императрицы «милосердия» тоже казалась сомнительной: избегавшие смертной казни преступники просто обрекались на лишние мучения — телесные наказания, после которых практически невозможно выжить, и каторжные работы в невыносимых условиях, приводящие к скорой кончине^lv. Может быть, именно поэтому отмена смертной казни «не вызвала особого ликования современников»?^lvi

Е. Н. Марасинова полагает, что елизаветинский мораторий всё же оказал влияние на «смягчение нравов» в Российской империи, но в этом заставляет усомниться хотя бы последующее развитие событий в стране и прежде всего — кровавый Пугачевский бунт и столь же кровавые способы расправ с бунтовщиками. А общий итог «гуманизации» уголовного законодательства при «Северной Семирамиде» подвел будущий градоначальник Москвы Федор Ростопчин, заявивший, что «никогда преступления не бывали так часты, как теперь (в последний год правления Екатерины II. — Н. Н.). Их безнаказанность и дерзость достигли крайних пределов».

***

Продолжая наши сравнения с «цивилизованным Западом», нельзя не заметить, что «в Европах» наказания за те или иные виды преступлений обычно смягчались после снижения их уровня, а не до него. Например, в Германии даже в «тоталитарной» ГДР в 1987 г. смертная казнь была отменена просто за ненадобностью — с 1981 г. там не совершались преступления, попадавшие под «расстрельную» статью^lvii. Но, будучи чрезвычайно озабоченными проблемами экологии, немцы по сей день гораздо более сурово, чем в бывшем СССР и в современной России, карают тех, кто наносит ущерб «окружающей среде», даже если он, с нашей, российской, точки зрения, крайне незначительный — в виде выброшенного окурка или пакета.

Вот как, например, выглядит ситуация с борьбой за чистоту и порядок в современной Германии в изложении воронежского журналиста Александра Ягодкина. Он стал вместе со своим немецким коллегой свидетелем обычного на российских трассах хамства: «…Из спорткара впереди водитель выбросил смятую пачку от сигарет. Немец пылко объяснил мне, что дома немедленно сообщил бы на этого типа в дорожную полицию, и на ближайшем посту того взяли бы в такой оборот, что ему небо показалось бы в овчинку. У них там, в Баварии, очень жесткие экологические законы», а «экологические штрафы… сродни публичной казни»^lviii.

На аналогичной основе построена природоохранная деятельность и в заокеанском «оплоте демократии». Вот выдержка из интервью «Комсомольской правде» главы Агентства по охране окружающей среды США Ли Томаса: «Каковы санкции за нанесение ущерба природе страны? — Беспощадно штрафуем. Величина штрафа может быть так велика, что порой угрожает существованию производства»^lix.

Надо ли доказывать немыслимость подобного в России, где штрафы за ущерб «окружающей среде» мизерны, а законопослушность никогда не воспринималась массами как безусловная добродетель? Ведь у нас, в отличие от немцев, народ еще в конце XIX в. предпочитал, чтобы его судили «не по закону, а по совести». У нас по сей день бытует поговорка: «закон что дышло, куда повернул, туда и вышло» (или — более современный вариант — «закон что столб: его нельзя перепрыгнуть, но можно обойти»). «Я с завистью смотрю на железные законы цивилизованных стран Запада», — говорил незадолго до своей кончины наш знаменитый актер М. А. Ульянов. Он сожалел, что «мы не приучены к закону», и привел на сей счет такую «байку»: «При каких условиях немец, француз и русский прыгнут с моста? Француз — за женщиной, немец — за колбасой, русский — если написано “запрещено”»^lx.

В отличие от России, весьма суровы на Западе наказания и за экономические преступления. Как поведал радиослушателям «Вестей FM» на шоу Владимира Соловьева и Анны Шафран «Полный контакт» 3 декабря 2019 г. известный бизнесмен, председатель Правления Агропромышленной ассоциации Таможенного союза А. Л. Даниленко, за обман покупателей в маркировке продукции (когда, например, вместо указанных на упаковке молочных жиров используется пальмовое масло) у нас предусмотрен подлежащий взысканию через суд мизерный штраф (от 20 до 50 тыс. руб.), в то время как в странах Западной Европы пойманное на таком жульничестве предприятие просто закрывается.

А наказания бизнесменам за задержку зарплаты работникам «у нас» и «у них» наглядно сопоставил профсоюзный активист Альберт Сперанский. По его словам, наш работодатель «не несет ни уголовных, ни финансовых рисков. Небольшой штраф — и всё. Поэтому при наступлении малейших финансовых трудностей прежде всего задерживают зарплату… В США это называют обыкновенной кражей. Невыплата зарплаты там — это уже банкротство. И работникам полагается выплата компенсации в размере трехкратной месячной зарплаты. Работодатели на Западе знают, что задержки им будут стоить очень дорого. Во-первых, суды взыщут не только сумму долга, но и моральный ущерб, утраченную выгоду для работника, а это серьезные деньги. Во-вторых, ответственность по долгам несет не как у нас наемный работник, директор, а владелец предприятия. Не заплатил рабочим? Значит, будут арестованы твои счета, проданы дома и яхты и вырученные деньги пойдут на зарплату»^lxi.

Если же продолжить наши сравнения с Германией, то никак нельзя пройти мимо одного из любимых нашими журналистами сюжетов, касающихся поведения немцев на регулируемых перекрестках. Запрещающий сигнал светофора надолго останавливает на абсолютно пустынной улице толпы добропорядочных бюргеров, и если бы только их… Петербургского писателя Андрея Столярова в ночном Любеке преследовали три агрессивно настроенных скинхеда, а далее события приняли неожиданный для него оборот. «Я вышел на перекресток, — рассказывает Столяров, — и зашагал прямо на запрещающий светофор. И что же, вы думаете, произошло дальше? Эти трое парней, увидев тот же красный сигнал, остановились как вкопанные. С точки зрения нормального человека полный абсурд: на километр вправо, на километр влево — ни одной движущейся машины… Полиции… тоже нет. Чего, спрашивается, стоять? И вот три здоровенных лба, вероятно, ощущающие себя крутыми, покорно, как идиоты, ждут, когда им разрешит двинуться дальше тупая электрическая железяка. Вот когда я понял, какие мы разные»^lxii.

Но, пожалуй, полнее всего различия между немецким и русским менталитетом смогли ощутить наши фронтовики. Вспоминаются в этой связи рассказы о войне доктора исторических наук А. И. Юхта — настоящего фронтовика, награжденного орденом Славы и двумя медалями «За отвагу». По его словам, если немецкие окопы во время затиший демонстрировали дисциплинированность и педантичность их обитателей, то наши — разгильдяйство и беспечность. Немцы без особой необходимости и головы не высовывали из-за бруствера, а русские, чтобы не петлять по извилистым ходам, то и дело перебегали из одной траншеи в другую поверху. И только когда убьют кого-нибудь, рассказывал А. И. Юхт, эта беготня на какое-то время прекращалась…

Если же за примерами проявлений тех же свойств русского национального характера идти «в глубь веков», то заслуживающим внимания надо признать случай, очевидцем которого был упоминавшийся выше дореволюционный философ Н. О. Лосский: «В Петербурге весной таял лед на Неве, и переходить реку по льду стало опасным. Градоначальник распорядился поставить полицейского на берегу Невы и запретить переход по льду. Какой-то крестьянин, несмотря на крики городового, пошел по льду, провалился и стал тонуть. Городовой спас его от гибели, а крестьянин вместо благодарности стал упрекать его: “Чего смотрите?“ Городовой говорит ему: “Я же тебе кричал“. — “Кричал! Надо было в морду дать!“». А. И. Казинцев, комментируя описанную Лосским сцену, пишет: «Иностранцы предпочитают не рисковать без нужды. И вразумление кулаком для них дико. Да только у русского мужика масштаб не тот, он не только на невском льду своевольничает. Так-то, рискуя, прошел он от океана до океана — территорию, на которой уместится вся Европа с Северной Америкой в придачу. При этаком размахе необходимо, чтобы его что-нибудь сдерживало. Либо Тихий океан… либо, на худой конец, — тот же городовой…»^lxiii.

Примечательно, что к сходным выводам пришел отнюдь не склонный к абстрактному философствованию знаменитый исследователь Дальнего Востока В. К. Арсеньев (по поводу чего ему даже пришлось давать объяснения в ОГПУ). Многолетние наблюдения за теми людьми, которые на своем пути «встречь солнца» как раз и остановились перед Тихим океаном, убедили этого выдающегося путешественника, географа и этнографа в том, что русские — «безалаберный народ» и «для того, чтобы втиснуть русского человека в рамки порядка, нужно насилие»^lxiv.

Об «анархических наклонностях русской души» пишут и современные исследователи и порой тоже объясняют это ее свойство сравнительной «молодостью русской нации»^lxv. Примеры в подтверждение этого тезиса можно умножить, но, думается, уже приведенного материала достаточно, чтобы понять, как велики различия между «западным» и российским менталитетом и сколь контрпродуктивен механический перенос на русскую почву либеральных подходов к борьбе с преступностью…

***

Нельзя в той же связи не отметить еще одно обстоятельство: в нашей стране преступный мир никогда не чувствовал, что на его шее пусть медленно, но верно и неуклонно затягивается петля. В борьбе с преступностью российская власть всегда отличалась крайней непоследовательностью. Ужесточения наказаний сменялись послаблениями, преступникам регулярно объявлялись помилования (например, по случаю очередного рождения ребенка в царской семье), смертная казнь в России часто заменялась ссылкой в Сибирь и неоднократно отменялась совсем — при Елизавете Петровне, Екатерине II, после Февральской революции, после Октябрьской революции (с 26  октября 1917 г. по 5 сентября 1918 г.), в 1920 г. (с 17 января по 4 мая), в 1947 г. (до 1950 г.). Постоянно пересматривались виды преступлений, за которые полагалась смертная казнь. Кому-то из уголовников по этой причине «не везло», кому-то «фартило», но такая неопределенность всегда оставляла надежду на лучшее — на столь привычный для русского человека авось…

Такую же надежду подавали амнистии, коих в России с 1856 г. по 2015 г. было аж 46, причем в СССР и сменившей его РФ они объявлялись нередко с интервалом всего в 2—3 года^lxvi. Причем без всякой оглядки на «общественное мнение». Его же предельно четко (хотя и утрируя) выразил один из комментаторов очередной «гуманной» инициативы наших «думцев» в марте 2017 г.: «Меня всегда умиляет, когда амнистией преступников занимаются те, кто без охраны и в туалет не ходит».

Из того же разряда — президентские помилования, прямо-таки поставленные «на поток» в годы правления Б. Н. Ельцина, несмотря на то что они, с точки зрения зануд-правоведов, представляли собой «отступление от принципа верховенства судебного решения перед полномочиями исполнительной власти»^lxvii.

Вдобавок ко всему с недавнего времени широчайшее распространение в нашей стране получила практика условно-досрочного освобождения (УДО): за «хорошее поведение» преступники теперь выходят «на волю», отбыв лишь половину определенного судом срока, причем независимо от тяжести содеянного. Последнее обстоятельство особенно будоражит общественное мнение, ибо с недавних пор по УДО стали освобождать и тех, кто был осужден на… «пожизненное заключение». Для неискушенного в тонкостях юриспруденции «обывателя» это кажется верхом абсурдности^lxviii.

…Прямая связь между послаблением криминалу и ростом преступности в нашей стране слишком очевидна, чтобы не быть замеченной. Пример из самого последнего времени — принятие в феврале 2017 г. закона о декриминализации побоев, согласно которому граждане привлекаются к уголовной ответственности за избиения лишь в случае нанесения потерпевшему серьезных увечий, повлекших длительную потерю трудоспособности. А если вред здоровью избитого квалифицирован как «легкий» (например, «всего лишь» сотрясение мозга), то инцидент переходит в разряд «административных правонарушений». И что же? Бурный рост так называемого домашнего насилия стал первым и далеко не единственным следствием принятия этого закона^lxix.

Времена более отдаленные также щедры на подобные примеры. Так, еще А. И. Солженицын писал, что «ворошиловская амнистия 27 марта 1953 года в поисках популярности у народа затопила всю страну волной убийц, бандитов и воров, которых с трудом переловили после войны»^lxx. Это событие, ознаменованное освобождением 1,2 млн преступников, хорошо проиллюстрировал фильм Александра Прошкина «Холодное лето пятьдесят третьего», вышедший на экраны в 1987 г., имевший успех, но так и не повлиявший на решимость нашего руководства продолжать практику массовых амнистий. Очередной «акт высшей государственной милости» состоялся в том же 1987 г., и о последствиях его с болью вспоминал писатель и журналист Валерий Рокотов: «Уличные убийства, грабежи и разборки стали тогда привычны. Это были плоды амнистии 1987 года, когда на свободу выпустили более 700  тысяч преступников»^lxxi.

Отдельная тема — последствия объявленной в 1955 г. тотальной амнистии лицам, сотрудничавшим с оккупантами в годы Великой Отечественной войны. Есть все основания связывать этот «акт милосердия», позволивший выйти на свободу десяткам тысяч бандеровцев и прочих нацистских приспешников и коллаборантов, с нынешней активизацией нацистских организаций и распространением шовинистических настроений на Украине и в странах Балтии^lxxii.

Если уж анализировать исторический опыт — тот самый, на который любят ссылаться российские «либералы», заявляя, что он якобы подтверждает их тезис о невозможности сократить преступность посредством ужесточения наказаний, то возьму на себя смелость утверждать, что он, исторический опыт, свидетельствует как раз об обратном.

По-видимому, первое, что надо было сделать, приступая к реформе нашей правоохранительной системы, так это разобраться с преподаванием истории нашим будущим юристам, ибо они, судя по всему, выходят из стен своих вузов с крайне слабым ее знанием. Подтверждением тому, в частности, служат их частые ссылки на один и тот же «исторический пример». Где-то там «в Европах» публично казнили вора (по одной версии, вешали, по другой — отрубали голову, по третьей — руку), а в это время другие воры чистили карманы зевак, собравшихся к месту казни. Вот, дескать, вам и доказательство того, что жестоким наказанием преступников не запугаешь… Характерно, что при этом ни времени сего действа, ни страны, где оно происходило, не называется.

В ответ на этот если и не выдуманный, то уж совершенно нетипичный случай (возможно, обусловленный ситуацией, когда доведенным до отчаяния людям уже абсолютно нечего терять) можно привести немало других, ему противоположных и вполне типичных, причем не из «мрачного средневековья», а из совсем недалекого прошлого. В том числе связанных с наказаниями воров. Так, хорошо известно, что на оккупированной немцами в годы Великой Отечественной войны советской территории практически не было бытового воровства. Поскольку за кражу там расстреливали на месте даже детей, воры вели себя в оккупации тише воды ниже травы^lxxiii.

А как удалось покончить с бандитизмом во время и после Гражданской войны? Тоже посредством жесточайших мер — главным образом расстрелов^lxxiv. И вот как вспоминал о том времени один из наших ветеранов, читатель «Литературной газеты» М. Грицаенко: «После окончания гражданской войны… на территории… Кировоградской области образовалась банда грабителей. Забирали хлеб, одежду, скот, птицу, были случаи и убийства… Крестьяне в это время были обозлены голодом… и потому бандитов судили быстро и беспощадно… После такого скорого и справедливого суда в тех местах длительное время… не то что грабежей и убийств, а и мелкого воровства не наблюдалось». Жизненный опыт привел ветерана к однозначному выводу: «Хулиганы и воры потому только и распоясываются, что заранее уверены в безнаказанности или малом наказании»^lxxv.

Или пример из совсем близких нам времен, но — уже из заграницы. В Сингапуре, совсем было погрязшем в коррупции, теперь ее практически нет. Искоренил ее президент Ли Кван Ю. Каким образом? По сообщениям СМИ, «в Сингапуре была введена презумпция виновности — каждый чиновник, который жил не по доходам и не мог доказать их честное происхождение, отправлялся в тюрьму, его имущество подлежало конфискации, а все члены семьи объявлялись персонами нон грата, их не брали в Сингапуре ни на одну работу! Зато благодаря этому возник феномен “сингапурского экономического чуда“»^lxxvi.

У нас же, при всех разговорах на высшем уровне о коррупции как главной угрозе национальной безопасности, даже на конфискацию имущества разоблаченного коррупционера власти не идут. В декабре 2003 г. статья о конфискации имущества вообще исчезла из уголовного законодательства РФ, а с 2008 г. конфисковать позволено лишь то, что было нажито «преступным путем», а поскольку на практике следственные органы, как правило, провести такую грань не могут, то наворованные миллионы спокойно остаются в семьях коррупционеров, обеспечивая им безбедное существование до конца дней^lxxvii.

Некоторые обвиняют нашу власть чуть ли не в покровительстве коррупционерам, но уж это вряд ли: в «имущественных вопросах» (как, впрочем, и в других) она «либеральна» не только к ним. Вот пример из правоприменительной практики, приведенный доктором юридических наук (из числа «консерваторов»), генерал-лейтенантом милиции А. И. Гуровым: «…Возьмите наркобарона: у него особняк за 10 миллионов долларов, построенный “на костях” наркоманов, больных людей. Ты можешь конфисковать у него лишь то, что докажешь, лишь те несколько тысяч, с которыми его взяли с поличным при продаже каких-то граммов наркотиков. А как быть с остальным имуществом, заработанным “непосильным трудом”? Этот вопрос я задал шведскому судье… Он мне ответил просто: мы бы конфисковали всю недвижимость»^lxxviii.

И еще одно сравнение. Во вполне демократической Италии у разоблаченных коррупционеров в последнее время тоже арестовывается все имущество, при этом часть роскошных вилл отдается под больницы, часть продается с молотка, а деньги от продажи направляются на развитие медицины и другую социальную сферу. Туда же идут и арестованные у коррупционеров денежные средства. Результат — большие успехи в борьбе с коррупцией^lxxix.

Об эффективных, но совсем не «либеральных» методах борьбы с уголовщиной можно немало почерпнуть и у столь авторитетного автора, как А. И. Солженицын, который неплохо изучил «блатной контингент» за годы пребывания в ГУЛАГе. Вот несколько цитат из самого известного его произведения: «В старой России к рецидивистам-уголовникам была одна формула: “Согните им голову под железное ярмо закона!”… Так к 1917 году воры не хозяйничали ни в стране, ни в русских тюрьмах». «От поблажки воры плодятся». «Вора миловать — доброго погубить», — пишет А. И. Солженицын и дает такое объяснение снижению уровня преступности вскоре после Великой Отечественной войны: «Нет, не “перевоспитание” стало ломать хребет блатному миру (“перевоспитание” только помогало им поскорей вернуться к новым грабежам), когда в 50-х годах, махнув рукой на классовую теорию и социальную близость, Сталин велел совать блатных в изоляторы, в одиночные отсидочные камеры и даже строить для них новые тюрьмы (крытки — называли их воры). В этих крытках или закрытках воры быстро никли, хирели и доходили. Потому что паразит не может жить в одиночестве. Он должен жить на ком-нибудь, обвиваясь»^lxxx.

Поборники «либерализации» («гуманизации») уголовного законодательства традиционно обвиняют своих «консервативных» оппонентов в «сталинизме» («сталинистом», по их логике, надо, видимо, считать и А. И. Солженицына?), а в качестве доказательств пагубности курса на ужесточение мер по борьбе с преступностью обычно приводят примеры беззакония, грубости и произвола со стороны представителей правоохранительных органов, действительно, нередкие в нашей стране^lxxxi. Только какое отношение все это имеет к призывам ужесточить уголовное законодательство? Разве в них идет речь об одобрении полицейского произвола и внесудебных расправ?

И тем более нельзя согласиться с попытками связать чьи-то злоупотребления своей властью с представлениями о сильном государстве. Напротив — это показатель его слабости. Так же не равнозначен сильному государству диктаторско-репрессивный стиль управления в целом. Согласимся с Т. Б. Дмитриевой и в том, что только сильное государство может гарантировать своим гражданам реальное пользование основными правами и свободами^lxxxii.

***

Доводы «либералов» в пользу максимальной «гуманизации» уголовного законодательства не меняются вот уже 30 лет. Это прежде всего ссылки на «гуманность» уголовного законодательства «цивилизованных» стран Запада, о чем у нас уже шла речь. Затем — усиленно распространяемое с конца 1980-х гг. либеральными изданиями утверждение, что жестокость по отношению к преступникам вредна обществу, поскольку лишь порождает ответную жестокость.

«Можно ли страхом, запугиванием, жестокостью уничтожить жестокость? Реально ли это?» — вопрошал в 1989 г. со страниц «Литературной газеты» писатель Аркадий Адамов и в качестве доказательства «бесполезности» жестких мер в борьбе с преступностью привел такой аргумент: введенный в 1950 г. указ о смертной казни за «убийство при отягчающих обстоятельствах» не сократил количества убийств в стране^lxxxiii. Странный, однако, пример. Разве он дает основания считать, что порицаемый уважаемым писателем указ не явился «сдерживающим фактором»? Что без этого закона число убийств превысило бы все мыслимые пределы? Особенно если учесть, что приняли-то его в свое время не от хорошей жизни, а в связи с ростом бандитизма.

Стержень рассуждений А. Адамова и его единомышленников — это «бесценность», «священность и неприкосновенность» человеческой жизни как таковой. Но не означает ли такой подход, что «бесценной» является прежде всего жизнь преступника, а никак не его потенциальной жертвы? Ведь «цена жизни» даже умышленно убитого теперь определяется нашим законодательством и судебной практикой довольно четко — от 5 до 10 лет лишения свободы (лишь за убийство «двух и более лиц» полагается более длительный «срок»). Такое вот «торжество гуманизма», означающее, по сути, что хоть жизнь человеческая в принципе и бесценна, но у преступника она всё же бесценнее, чем у его жертвы…

С темой смертной казни в нашей публицистике с конца 1980-х гг. оказалась тесно связанной еще одна, которую можно обозначить как «проблема палача». «Даже тот, кто только смотрит на казнь, уже ломает свою психологическую защиту и становится сам не менее, а более способным к насилию», — заявили в 1989 г. социологи И. Кремницкая и А. Вейхер^lxxxiv. С ними был солидарен и журналист В. Голованов, убежденный, что «наличие в уголовном кодексе исключительной меры с необходимостью подразумевает существование в обществе профессиональных убийц». «Проблема существует, — писал он. — Если не как правовая, то как моральная». И в заключение добавил: «Человечество должно разучиться убивать. Иначе оно просто не выживет»^lxxxv.

Можно представить, как должны были восприниматься эти строки в скоро последовавшие «лихие 90-е» — с гибелью тысяч людей вследствие разгула терроризма на Северном Кавказе, приведшего к двум чеченским кампаниям, к терактам в Москве, Санкт-Петербурге и других российских городах…

Но надуманность «проблемы палача», так озаботившей наших либералов, стала очевидной еще раньше трагических событий 1990-х и начала 2000-х  гг. В феврале 1989 г. на Ленинградском ТВ во время популярной в то время передачи «Общественное мнение», которая была посвящена проблеме смертной казни, большинство позвонивших, отвечая на поставленный вопрос, выразило готовность собственноручно привести в исполнение смертный приговор извергу-убийце. Тем самым они «ужаснули» ведущую Т. Максимову, но лишний раз продемонстрировали, как велика была уже тогда в народе степень ожесточенности против выродков, деликатно кое-кем именуемых «морально изуродованными жертвами общественных процессов»^lxxxvi.

***

И еще раз об утвердившемся в нашей юриспруденции постулате, согласно которому высокая эффективность в борьбе с преступностью не достигается суровостью наказания. И. М. Гальперин, один из разработчиков «либерального» проекта основ уголовного законодательства (того, что в конце концов и был принят в нашей стране), вообще утверждал, что, в отличие от политики жестокого закручивания гаек, «гуманизм уголовного права… практичен»^lxxxvii.

Теперь, по прошествии трех десятилетий, у нас есть возможность оценить эту «практичность» и выяснить, уменьшилась ли жестокость в нашем обществе после «гуманизации» нашего уголовного законодательства. Не будем останавливаться на отдельных примерах типа кровавых событий в станице Кущёвской в 2010 г. (они ведь могут быть «нетипичными»), обратимся к криминальной статистике. Она, конечно, не всегда позволяет проследить связь между состоянием правоохранительной системы и количеством правонарушений (например, их временное сокращение может быть вызвано не успехами «органов» в борьбе с ней, а тем, что уголовники в борьбе за «сферы влияния» просто перестреляли друг друга), но общие тенденции, несомненно, показывает — особенно если они касаются тех преступлений, которые трудно скрыть от учета.

В 1988 г., когда в наших СМИ уже вовсю развернулась кампания за «смягчение» уголовного законодательства, включая отмену смертной казни, в СССР было совершено 16 710 умышленных убийств, что на 14 % превысило уровень 1987 г. (т. е. тенденция обозначилась). А через 10 лет, в 1997 г., в одной лишь РФ было совершено 29 406 умышленных убийств^lxxxviii. Это — в целом по стране, а если взять отдельные регионы… Вот как, например, охарактеризовал заместитель прокурора Московской области Вячеслав Шульга криминальную обстановку на подведомственной территории в начале 1990-х гг.: «Впервые в 1991 году в Московской области был перейден рубеж пятидесяти тысяч преступлений. В нынешнем (1992. — Н. Н.) году за одиннадцать месяцев уже зарегистрировано более семидесяти двух тысяч преступлений. Примерно такие же показатели и по России в среднем… Жизнь человека стала слишком дешево цениться. В прежние годы число убийств было где-то рядом с цифрой 300. А в этом году мы уже имеем более 800 умышленных убийств. Если взять десятилетие, то увеличение стало троекратным»^lxxxix.

А в 2012 г., по словам советника министра внутренних дел В. Овчинского, наша страна стала «по количеству убийств… впереди планеты всей и даже опередила США, причем в пять раз»^xc. «Что толку гнаться за Европой? — пишут журналисты Игорь Минаев и Андрей Князев. — Там в целом на 100 тыс. человек совершается 1,3 убийства. В России этот показатель на порядок выше (11,2 на 100 тыс. населения). По абсолютному числу таких преступлений Россия даже обогнала США, несмотря на то, что вдвое уступает им по численности населения. В США на 100 тыс. населения приходится 5 убийств»^xci.

Впечатляет — и это притом, что данные о количестве убийств в России за указанный период были явно занижены. Корни такого явления, как сокрытие преступлений от учета, уходят в советское прошлое, в «период застоя», ибо тогда работа правоохранительных органов оценивалась «от обратного»: считалось, что чем меньше на подведомственной данному отделению милиции территории совершено преступлений, тем, значит, лучше оно работает. Имелись для того и причины идеологического свойства. Ведь в СССР на официальном уровне провозглашалось, что преступность в «стране победившего социализма» должна неуклонно снижаться, ибо это для нас «нечто случайное», рожденное отдельными отклонениями от советского образа жизни, пережитками капитализма или «тлетворным влиянием Запада». В угоду этой доктрине руководителями правоохранительных органов и «регулировалась» соответствующая отчетность^xcii.

Не произошло принципиальных изменений с манипуляцией уголовной статистикой и в годы перестройки. Лишь к прежним заботам о благополучной отчетности (чтобы «кривая снижения преступности» была «в порядке») у высших милицейских чинов добавлялось желание выглядеть «европейски мыслящими» либералами. Как и в «период застоя», средства массовой информации высмеивали «обывательский страх перед якобы растущей преступностью» и утверждали, что она в нашей стране неуклонно снижается. О том, что количество уголовных преступлений в 1980-е гг. вследствие «гуманизации» наказаний «не возросло, а снизилось» написал в «Известиях» в 1989 г. и выше упоминавшийся И. М. Гальперин^xciii. Однако провозглашенная «гласность» порой путала карты официальным пропагандистам. Не просохла еще, как говорится, типографская краска на номере «Известий» со статьей Гальперина, как в той же газете были опубликованы засекреченные ранее данные уголовной статистики, из коих следовало, что «преступность у нас, увы, растет». А. Иллеш далее писал по этому поводу: «Как ни таили цифры роста преступности, реальную картину (пусть не всю, но на своей улице, в своем доме или поселке) люди отчетливо видели. Рождалось недоверие, которое, к сожалению, нередко укреплялось самой милицией… Два миллиона жалоб поступило в год на милицию… Половина из них, рассказывающая об укрытии преступлений, подтвердилась»^xciv.

Несмотря на многочисленные официальные осуждения такой практики, она существует и по сей день, хотя государственная идеология теперь уже явно ни при чем — уже потому хотя бы, что она запрещена нынешней конституцией. Советник министра внутренних дел, ветеран милиции Владимир Овчинский летом 2012 г. в одном из интервью сказал, что за 20 последних лет МВД «потонуло в вилке вранья». «Нам все время врали с трибун, говорили, что преступность падает. А на самом деле она выросла за 12 лет на 80 %». Как сообщил В. Овчинский, в 2011 г. «граждане написали в милицию 24,5 млн заявлений, а уголовных дел завели всего лишь 2 млн!»^xcv.

Поэтому и убийства в нашей стране не находят полного отражения в уголовной статистике. Некоторые проходят по графе «пропали без вести», некоторые нашим «органам» удается (для «улучшения статистики») представить как несчастные случаи, суицид или же подвести под издевательскую над «потерпевшей стороной» и самим здравым смыслом статью, по которой преступники, забившие человека до смерти бейсбольными битами, металлическими прутьями или ногами, обвиняются не в убийстве с особой жестокостью, а лишь в «умышленном причинении тяжкого вреда здоровью, повлекшему по неосторожности (!) смерть»^xcvi.

Инициаторы и поборники осуществленной «либерализации» уголовного законодательства, похоже, не чувствуют своей ответственности за разгул криминала в нашей стране и за тысячи загубленных в его результате жизней, а рост преступности обычно объясняют изменением социально-экономического положения в РФ («переходный период»!). «Рыночные отношения и демократический режим упразднили те репрессивные плотины, которые сдерживали потенциал преступности, — пишет доктор юридических наук Л. А. Стешенко. — Все, что теплилось в зачаточном состоянии, вырвалось как джин из бутылки. Государство, проводя экономические реформы, легализуя предпринимательство и свободную торговлю, оказалось неготовым к разгулу преступности. Правонарушения и преступность в России становятся национальным бедствием и проблемой национальной безопасности»^xcvii.

Пусть так. Почему же ответом на резкий всплеск преступности стало не адекватное ужесточение мер по борьбе с ней, а, напротив, их «либерализация»? Корни преступности, действительно, социальны — спора нет. Девиантное поведение нередко обусловлено и отклонениями в психическом развитии личности. Но разве не от состояния правоохранительной системы, не от уголовного законодательства и правоприменительной практики в конечном итоге зависит, достигнет ли преступность своего максимума или будет сведена к минимуму?..

Доктор биологических наук А. В. Марков, рассматривая вопрос о врожденной склонности отдельных индивидов к нарушению общественного порядка, высказался за применение к ним строгих мер воздействия без каких-либо скидок на особенности «устройства мозга». А в подкрепление своей позиции ученый приводит, в частности, такой довод: «Кому-то больше повезло с генами, кому-то меньше; кому-то приятно совершать хорошие поступки, кому-то приходится себя заставлять. Но спрос со всех один, и это правильно. Приведу один наглядный пример. Знаете ли вы, что генетики нашли в геноме человека фрагмент, присутствие которого в несколько раз повышает вероятность того, что человек станет убийцей?.. Значит ли это, что мы должны давать поблажку преступникам — обладателям этого генетического фрагмента? Судить их менее строго? Ведь они не виноваты, что им достался такой геном… Подозреваю, что правильный ответ на все эти вопросы — твердое “нет”. Почему — станет ясно каждому, когда я скажу, как называется этот фрагмент генома. Он называется игрек-хромосома» (т. е. присущ каждому мужчине, ибо как раз и определяет его пол)^xcviii.

И еще пара цитат из книги А. В. Маркова: «Наказывать нарушителей общественных норм необходимо хотя бы для того, чтобы у них и у всех окружающих формировались правильные (выгодные обществу) мотивации»^xcix. «Каждой отдельной личности во многих случаях выгодно поступать эгоистически, преследуя свои корыстные интересы в ущерб коллективу. И эффективно бороться с этим можно, к сожалению, только насильственными методами»^c. Редкий случай, когда взгляды биолога на сущность человеческой природы так созвучны ее пониманию историком…

***

Отдельный разговор о неотвратимости наказания как наилучшей гарантии успешной борьбы с преступностью. Этот тезис постоянно противопоставляется призывам к ужесточению наказаний. Помнится, в СССР он считался «ленинским» (и, видимо, поэтому не допускалось ни малейших сомнений в его верности и универсальности), но, судя по недавним высказываниям представителей нашей верховной власти, находится на ее вооружении до сих пор. Правда, в последнее время ей пришлось кое в чем отступить от него — ужесточить наказания за педофилию, за пьяное вождение и т. п. Не пора ли, однако, открыто признать утопичность, практическую нереализуемость этого «теоретически верного» постулата? Уже потому хотя бы, что он предполагает 100%-ную раскрываемость преступлений, чего никогда нигде не достигалось и в обозримой перспективе быть достигнуто не может (сейчас в нашей стране нераскрытыми остается почти половина всех преступлений^ci). Старая истина: «удлиняется меч — укрепляется щит». Преступный мир отвечает на успехи криминалистики своими, всё более изощренными и более «профессиональными» приемами. Л. А. Стешенко, в частности, были отмечены такие «качественные характеристики» современной преступности, как «высокая степень организованности, криминальный профессионализм, вооруженность, укрепление межрегиональных и международных связей»^cii. А в отчете МВД РФ о борьбе с преступностью за 1996 г. сообщалось: «От разрозненных бандитских групп до интеллектуально и технически обеспеченных, хорошо законспирированных преступных сообществ — этот путь криминальный мир прошел в относительно короткий период»^ciii.

Так не разумнее, не продуктивнее ли было пойти в борьбе с обнаглевшим от безнаказанности криминалом другим, давно испытанным путем: усилить ответственность за преступления настолько, что сделать для абсолютного большинства совершающих их абсолютно неприемлемым риск возможного наказания?..

Непонятный «широким массам» гуманизм проявляется даже по отношению к «чуме нашего времени» — терроризму. На Северном Кавказе борьба с ним ведется с начала 1990-х гг., а конца-края ей, несмотря на все успехи, не видно. Более того, в сообщениях о терактах стали фигурировать и другие регионы. Хотя официально не раз говорилось, что «международный терроризм объявил нам войну», ответные действия наших властей далеки от веками выработанных представлений о том, как должно действовать государство в условиях войны. На территориях, где хозяйничали террористы, никогда (даже в ходе обеих чеченских кампаний) не вводилось военное положение, не создавались военно-полевые суды, а пособникам боевиков у нас грозит наказание максимум два года лишения свободы (именно такой «срок» предусмотрен нашим законодательством за укрывательство лиц, совершивших тяжкие уголовные преступления).

Несмотря на то, что терроризм в РФ искореняется с постоянной оглядкой на «либеральную общественность», она все равно недовольна, все равно считает, что в этой борьбе используются «неадекватные меры» и, в частности, вопреки мораторию, фактически применяется смертная казнь — когда в ходе спецопераций боевики уничтожаются «без суда и следствия». Видимо, наши «правозащитники», исходя из постулата о «бесценности человеческой жизни», считают, что отстреливающихся бандитов надо, не считаясь ни с какими потерями, брать только живьем. Мы вновь, таким образом, вынуждены вернуться к вопросу: чья жизнь для поборников «либерализации» уголовного законодательства дороже?

Такая их позиция порой выводит из себя даже близких к либеральным кругам интеллектуалов. Так, известный литературный критик и культуролог Лев Аннинский по поводу стенаний «правозащитников» о «нарушениях прав человека» на Северном Кавказе заявил: «Засолите их (права человека. — Н. Н.) до очередной мирной передышки. А то будет так: “права” есть, а человека уже нет»^civ.

Возражая сторонникам ужесточения уголовного законодательства, наши «либералы» обычно говорят: «Наказание должно быть не жестоким, а справедливым». Кто бы спорил! Только где они видят критерий этой самой справедливости? Кому, по их мнению, дано определять, какое наказание для преступника справедливо (т. е. соразмерно содеянному), а какое нет?

Прекрасно сознавая, что абсолютное большинство наших сограждан ратует за ужесточение наказаний для уголовников (результаты соцопросов давно не оставляют в этом никакого сомнения), поборники «гуманизации» (такие, например, как профессор А. М. Яковлев) заявляют, что при совершенствовании уголовного законодательства надо учитывать мнение не «арифметического большинства» населения, а лишь его «духовных лидеров»^cv. Такая вот получается «демократия»! Однако дело здесь в отношении не столько к принципам демократии, сколько к историческим реалиям, о которых шла речь выше. И если, например, большинство народа считает самой соразмерной мерой наказания за умышленное убийство «с отягчающими обстоятельствами» расстрел, то на данном этапе исторического развития данного общества это и будет высшая для него мера справедливости. Пусть «арифметическое большинство» выслушает все мнения относительно смягчения или же ужесточения наказаний за уголовные преступления, но окончательное решение должно оставаться за ним, ибо именно ему, «арифметическому большинству» народа, а не его «духовным лидерам» приходится расплачиваться за принятое решение прежде всего и самым непосредственным образом.

А настроения этого большинства, нет-нет да выплескивающиеся на страницы газет и в эфир электронных СМИ, не меняются уже целыми десятилетиями, что весьма показательно и — весьма прискорбно, поскольку отражает реалии нашей жизни.

Вспоминается реакция читателей «Литературной газеты» на одну из вышедших в ней в 1972 г. статей о хулиганском «беспределе» на улицах наших городов, заканчивавшуюся призывом этих самых «беспредельщиков» перевоспитывать («спасать»). Ни в одном из поступивших в редакцию многочисленных откликов на эту статью не было высказано поддержки позиции ее автора. Его даже обвиняли в оправдании «садистских развлечений подонков». А педагог из Ставрополя В. Казимиров написал следующее: «Наши матери, сестры, дочери не входят, а вбегают в квартиру после вечернего посещения кино или театра. Они не шли спокойно, наслаждаясь вечерней тишиной, они рысцой бежали от остановки автобуса, в страхе замирая от перестука собственных каблуков. Их страх понятен: много еще случаев хулиганства, порой заканчивающихся даже трагически… Сколько же можно терпеть наглые, смеющиеся рожи, которые ни одним словом не прошибешь? Нет жалости к подлецам, и нечего сюсюкать с ними!»^cvi

Терпеть, оказывается, можно долго: много ли за истекшие со времени опубликования этого письма годы сделано для укрепления «личной безопасности граждан»? «Жалость к подлецам» стала генеральной линией развития нашей юриспруденции, именуясь «гуманизацией правоохранительной системы».

Ну и какие чувства может испытывать сегодняшний представитель «арифметического большинства» нации («обыватель»), когда узнаёт, что подонок, совершивший умышленное убийство и получивший свои «законные» пять лет отсидки, через два с половиной года освобождается по УДО, что прокурор всё никак не дает санкции на арест известного всей округе дебошира, когда избитого соседа увозят на «скорой помощи», а задержанные полицией виновники назавтра гордо разгуливают на свободе, в то время как оказавший достойное сопротивление посягательствам на свою жизнь и имущество гражданин, наоборот, посажен в тюрьму «за превышение пределов необходимой обороны»?

«Арифметическое большинство» жителей нашей страны при всей своей «малокультурности» имеет преимущество перед теми «европейски мыслящими» правоведами, которые в тиши кабинетов годами исследуют «судебную практику» и «липовую» статистику. Они, эти «малокультурные обыватели», всё же знают жизнь, пусть каждый и видит ее «со своей кочки». Но если такие «кочечные» наблюдения обобщить, то получится картина достойная внимания и просвещенного наблюдателя. И поэтому не может не настораживать то обстоятельство, что у руководствующегося прежде всего собственной жизненной практикой «обывателя» представления о путях и способах борьбы с преступностью, как правило, разительно отличаются от научных выкладок многих весьма уважаемых правоведов. Мнение широких слоев населения — того самого «народа», мудрости которого нас столько времени призывали учиться, — слишком серьезная вещь, чтобы отмахиваться от нее со снобистским высокомерием.

Да, народ наш озлоблен — на грабителей, убийц, насильников, на так называемых хулиганов, постоянно поставляющих «свежий материал» для формирования особо опасных категорий преступников. И не может он к ним проникнуться жалостью уже по той причине, что не производят они теперь «жалкого» впечатления ни находясь в колонии, ни выйдя из колонии — скорее наоборот. В ноябре 2018 г. по СМИ широко разошлись снимки, показывающие, как один из членов банды Цапка, участвовавший в кровавых расправах над жителями станицы Кущёвской и отбывающий 19-летний «срок» в Амурской области, вкушает икру, крабов, шашлык и прочие деликатесы. Оказалось, что они ему поставлялись «с воли» на десятки тысяч рублей в месяц, и оправдывалось это тем, что «суд лишил его свободы, а не права нормально питаться…»^cvii. Не трудно догадаться, какую реакцию вся эта история вызвала у «обывателя»…

Жить ежедневными заботами народа, увы, далеко не каждому «духовному лидеру» дано, тем более что проживают эти «лидеры», как и уповающие на них правоведы, обычно там, где криминогенная обстановка относительно спокойна. И словно им адресовано обращение из уже далекого 1989 года Николая Лемкина, отца троих детей из Горьковской (ныне Нижегородской) области: «Вы там видите страну через Москву… спуститесь в низы, в села, райцентры — это гремучая смесь неверия, униженности, злобы… Страшно! Честное слово!»^cviii

Действительно, смотреть на обозленный народ страшно. Но глядя на жизнь народа не со стороны, понимаешь, что его ригористический настрой определяется не только «старыми стереотипами мышления». Будет другой жизненный опыт — изменятся и «стереотипы». Не было бы, конечно, в народе столь бескомпромиссного отношения к уголовной преступности, если бы ее уровень у нас стал таким, как в Швейцарии или Финляндии. Но увы… И проявления каких же чувств ждать от народа, когда нашему больному, озлобленному обществу вместо горького, но необходимого лекарства преподносят сахарную водичку «гуманизации уголовного законодательства»? Да при этом еще норовят обозвать его, наш и так сверх всякой меры терпеливый народ, «обывателем», погрязшем в предрассудках «сталинской эпохи», а причины ожесточенности людей усматривают в «стереотипах», порожденных «социальными бурями последнего столетия».

Поставив себя на место «рядового обывателя», можно будет, наверное, понять и такой озадачивающий некоторых телекомментаторов феномен: среди сторонников сохранения смертной казни в нашей стране оказалось больше всего… женщин. Надо полагать, потому, что наслушавшись и насмотревшись всякого-разного, они стали больше всего на свете за детей своих бояться. Что наглядно продемонстрировала в 1989 г. на уже упоминавшейся передаче Ленинградского ТВ «Общественное мнение» одна из ее участниц, яростно крикнувшая в микрофон: «Если отменят смертную казнь, мы будем нанимать наемных убийц!..»

Наши СМИ вот уже 30 лет убеждают народ, что между степенью суровости наказаний и уровнем преступности нет и быть не может никакой связи, но убедить всё никак не могут, ибо житейский опыт свидетельствует как раз об обратном. Почему с недавних пор на переходах «зебра» водители стали пропускать пешеходов? Потому что за нарушение ПДД резко увеличили штрафы… Почему терроризирующая весь микрорайон банда подростков затихла? Потому что ее главаря после долгих «воспитательных» бесед и бюрократических проволочек наконец-то отправили в колонию. Типичная ситуация, опровергающая «либеральные» разглагольствования о «практичности» уголовного «гуманизма».

Испокон веков лишь разделяемое большинством народа мнение о справедливости кары гарантировало ее эффективность в борьбе с преступностью. Современному человеку, конечно, кажутся дикими древние кодексы законов, предусматривавшие буквальное соблюдение принципа «око за око» и «зуб за зуб». Однако эти законы были единственно приемлемыми для своего времени и принявшего их общества, рассматривались им как естественные и в высшей степени справедливые. В противном случае они не выполнили бы главного своего предназначения: в частности, не навели бы в раннеклассовом обществе элементарного правопорядка, пришедшего на смену «войне всех против всех», не вытеснили бы обычая кровной мести (самосуда, по современной кодификации).

Нас ужасают средневековые казни, но какими иными способами в ту «мрачную эпоху» было можно сдерживать преступность и дать хоть какие-то гарантии личной безопасности населению? Ведь обычные в современной уголовной практике «меры пресечения» не воспринимались бы нашими неизбалованными комфортом предками как «жестокое наказание», необходимое для того, «чтоб, на то смотря, иным неповадно было так делать». Может быть, в будущем, когда жизненные стандарты еще более возрастут, а нравы людей еще более смягчатся, самым страшным и единственно мыслимым наказанием за любой проступок останется «общественное порицание». Может быть. Но сейчас нам до этого очень далеко. Вспомним реакцию наших сограждан на приговор суда «норвежскому стрелку» Брейвику, хладнокровно расстрелявшему более 70 человек (21 год пребывания в отдельной 3-комнатной камере «гостиничного типа» с телевизором, компьютером и прочими благами цивилизации)…^cix

Как заметил теле- и радиоведущий Владимир Соловьёв, лишь тогда наш народ будет считать справедливым содержание преступников в условиях трехзвездочного отеля, когда сам будет жить в условиях отеля пятизвездочного…^cx А вот, например, какими аргументами оперируют у нас сторонники отмены моратория на смертную казнь: «…Пожизненно заключенные не работают. Они пользуются не парашей, а унитазом, вкушают трижды в день полноценную пищу, слушают радио, читают газеты, иногда даже смотрят телевизор. Все это им обеспечивает государство, в том числе те, кто осиротел по вине этих нелюдей. Матери и отцы оплачивают пребывание в тюрьме убийц своих детей… Америка не спешит отменять смертную казнь — она присутствует в законодательстве 33 штатов из 50… А мы стесняемся, предпочитая за счет налогоплательщиков содержать убийц за решеткой. Получается, их права защищены лучше, чем права их жертв. Справедливо ли это?»^cxi Ну а если ознакомиться с аналогичными мнениями, выложенными в Интернете^cxii, то не приходится удивляться случаям самосуда, всё чаще фиксируемым СМИ.

Вот только несколько самых последних сообщений такого рода. По словам журналиста Сергея Мардана, ссылающегося на информационное агенство «РИА Новости» от 22 октября 2019 г., «в поселке Цигломень под Архангельском жители попытались устроить самосуд над человеком, который якобы терроризировал девочек и женщин и ограбил подростка. По версии следствия, несколько мужчин, проживающих в поселке, приехали к дому потерпевшего, избили его, засунули в багажник и отвезли на улицу Мира, где привязали к столбу. Это сухой текст из протокола. А на видео бушующая толпа фактически линчует человека, которому, вероятно, просто повезло, что его не убили или не искалечили. И это был второй такой случай за несколько дней. Первый произошел двумя днями ранее в Саратове, где толпа хотела растерзать обвиняемого в убийстве девятилетней девочки Михаила Туватина, который позже сознался в преступлении», но полиция эвакуировала убийцу с места преступления, прикрывая щитами^cxiii.

Не менее впечатляющ репортаж из Нижнего Новгорода от 25 июля 2019 г., посвященный реакции жителей на фактическое бездействие властей по обузданию банды подростков. Ситуация в городе, судя по письму жителей одного из микрорайонов, выглядела следующим образом. «Десятки подростков в возрасте от 9 до 14 лет самоорганизовались в сообщество, похожее на банду, и начали творить открытую вакханалию по отношению к взрослому населению города». По словам пострадавших, на них «нападали группы по 5—10 подростков, которые наносили удары дубинками и плетками. Некоторые из нападавших держали в руках кирпичи и холодное оружие. Зафиксирован факт стрельбы подростками из травматического оружия». Обращения в полицию результатов не возымели, и пострадавшие решили сами «поговорить» с юными правонарушителями, после чего в соцсетях появилась видео, на котором «подростки в основном с фингалами, у одного разбита в кровь голова. Они извиняются и обещают больше не нападать на людей и не стрелять в них из травмата»^cxiv.

Гораздо белее серьезные последствия для жертв самосуда в последнее время отмечаются при расследованиях ситуаций с длительной задержкой заработной платы. Доведенные до отчаяния люди теперь всё чаще сами «присуждают» обнаглевшим работодателям «высшую меру» наказания^cxv.

Прав, конечно, упомянутый выше Сергей Мардан, когда пишет, что «любой самосуд разрушителен для государства, которое, собственно, и придумано людьми именно для того, чтобы существовал беспристрастный карающий меч правосудия, без которого не выживает ни одно, даже самое примитивное, человеческое общество»^cxvi. Ну а корни этого явления — прежде всего в низком уровне доверия наших сограждан власти, который фиксируется разного рода опросами начиная с 1990-х гг. и вполне объясним. Как заметил Михаил Пискотин, «власть, оторванная от народа, не может ожидать от граждан ни законопослушания, ни помощи в наведении порядка»^cxvii.

Правовой нигилизм населения — вообще притча во языцех у наших социологов и юристов. Но как этому нигилизму не быть, если множество ныне действующих законов не находит понимания и поддержки у народа? Кроме того, может ли народ уважать власть, если она далеко не всегда может обеспечить исполнение принятых судом решений, если проявляет беспомощность в борьбе даже с мелкими правонарушениями? Так, хорошо известно, что большинство трудовых мигрантов пребывает на территории РФ незаконно, но наши власти не только с этим смирились, но уже готовы и далее смягчать миграционное законодательство… Фальшивые дипломы о высшем образовании можно свободно купить в подземных переходах, в метро, через Интернет; правоохранительные органы об этом прекрасно знают, но ничего сделать то ли не хотят, то ли не могут…

Или вот еще пример. Отказ от перехода с плоской шкалы подоходного налога на прогрессивную (обычную для развитых, «цивилизованных» стран) наши власти объясняют неизбежным в таком случае утаиванием богатыми людьми своих доходов. Это ли не показатель слабости нашего государства, его бессилия в борьбе с преступлением, считающимся во всем мире одним из самых опасных и потому весьма сурово наказывающимся?

А сколько провокационных материалов, используемых для расшатывания наших моральных устоев, основ политического строя, для подпитки сепаратистских настроений, разжигания межнациональной розни и т. п. открыто «вывешивается» в Интернете, «озвучивается» и публикуется в других СМИ вопреки всему нашему законодательству, но — при полном отсутствии или крайне вялой реакции на всё это со стороны правоохранительных органов?..

Вспоминаются настроения некоторых представителей творческой интеллигенции во время «второй российской Смуты», ярко отраженные Аркадием Аверченко, бросившим в июне 1917 г. в лицо новым правителям России: «Стыдитесь! Вам народ вручил власть — во что вы ее превратили?! Всякий хам, всякий мерзавец топчет ногами русское достоинство и русскую честь, — что вы делаете для того, чтобы прекратить это?! Вы боитесь, как черт ладана, насилия над врагами порядка, над чертовой анархией, так знайте, что эта анархия не боится насилия над вами, и она сама пожрет вас… Довольно мямлить! Договаривайте все слова! Ставьте точки над “i”. Вам нужна для спасения России диктатура — вводите ее!» А заканчивалась эта филиппика просто «криком души»: «Власти! Власти! Дайте нам сильную власть!»^cxviii Надо ли напоминать, кем и как с октября того же года стала устанавливаться «сильная власть» в стране?..

Но переместимся ближе к нашему времени. Заместитель прокурора Московской области Вячеслав Шульга так оценил последствия «либерализации» нашего уголовного законодательства в 1990-х гг.: «Поправки, внесенные в Уголовный кодекс России, и то, как их трактуют в судах, позволяют говорить о насилии над здравым смыслом. Дав дополнительные права для защиты обвиняемого, что было скорее данью моде, чем логическим завершением каких-то внутригосударственных процессов, мы сделали потерпевшего самой бесправной и беззащитной фигурой в процессе. Если не принять экстраординарных мер государственного масштаба, то рост преступности будет продолжаться такими же темпами. В какой-то момент “критическая масса” преступности перейдет в иное качество, как в цепной реакции, и начнет серьезно влиять уже не на отдельных людей, а на государство и политику в целом. Задет будет почти каждый человек, и результатом станет социальный взрыв. И тогда уже, как мы знаем из истории, общество вынуждено будет применять чрезвычайные меры. И там о законности и правах личности можно будет говорить очень относительно»^cxix.

Что ж, сценарий вполне вероятный, но далеко не самый пессимистичный из возможных. В любом случае непринятие жестких, соответствующих представлениям народа о справедливом возмездии мер к лицам, совершающим тяжкие преступления, чревато для нашей страны большими бедами. «Когда люди не понимают, почему насильники и убийцы выходят по УДО, а судьи действуют крайне странно и избирательно, они начинают требовать смертной казни и призывать И. В. Сталина», — совершенно верно объясняет причины «ожесточения народа» С. Мардан^cxx.

Действительно, если наши сограждане видят, что преступники всё больше наглеют, что даже получивший «срок» уголовник не несет того наказания, которое, по их мнению, заслуживает, то начинают тосковать по «твердой руке», способной навести в стране порядок. Происхождение такой тоски, по словам В. П. Булдакова, «понятно на уровне обыденной истории: меняется вектор эмоций, пробуждается тоска по государственности, способной избавить от ставшего невыносимым хаоса»^cxxi. И разве не симптоматично, что в России на губернаторских выборах любой отставной генерал практически всегда набирает больше голосов, чем его соперник из числа штатских. Избиратели надеются (пусть и напрасно), что уж генерал-то наведет порядок в подведомственном регионе…

Что делать, массовому сознанию россиян свойственны не только этатизм и патернализм, но и ригоризм. Многим «духовным лидерам нации» это может не нравиться, но, как говаривали прежние государи, «других подданных нам не дадено». Именно с таким «человеческим материалом» придется иметь дело нашим правителям и в обозримом будущем, так что и далее игнорировать его ментальности было бы недальновидно и даже преступно.

Ведь если, используя возмущение народа уголовным беспределом, кто-то в нашей стране попытается установить диктатуру, то наверняка получит массовую поддержку. И тогда мало не покажется никому — ни «либералам», ни «консерваторам». У нас же как: если «либерализация», то наступают послабления прежде всего уголовникам (вспомним хрущевскую «оттепель»), а если «наводится порядок», то «гайки закручивают» прежде всего по отношению к «инакомыслящим». Хотелось бы надеяться, что этот заколдованный круг пока еще можно разорвать, с тем чтобы блага «гуманизации» раздавались нам более дифференцированно — в соответствии с представлениями большинства о справедливости.

Уголовное законодательство, конечно же, должно гуманизироваться, и оно будет гуманизироваться — это одна из тенденций развития человечества, объективный процесс. В XXI в. система наказаний не должна и не может быть такой же, как в XVII в. (а в XVII в. она просто не могла быть такой, как в XXI в., ибо нынешняя пенитенциарная система воспринималась бы нашими предками как курорт). Но чтобы эта гуманизация не оказалась гибельной для общества, не вызывала бы реакций, которые могут отбросить его на столетия назад, ее нельзя форсировать, насаждать, внедрять при отсутствии соответствующих экономических, социальных и культурных предпосылок — в условиях, когда она оказывается несовместимой с менталитетом народа.

 

Николай Никитин

_______________________________________________________________