Вы здесь

С пожаром в крови

О пользе и вреде революций в литературе
Файл: Иконка пакета 09_iarancev_vlad.zip (30.62 КБ)

Владимир ЯРАНЦЕВ

С ПОЖАРОМ В КРОВИ.
О пользе и вреде революций в литературе


Вступление. На личные темы

ХХ век принял эстафету от ХIХ-го под гимны и панегирики сильной личности с ницшеанской приставкой «сверх». Казалось, все по плечу этой личности, почувствовавшей себя вершителем судеб мира: низвергнуты прежние кумиры, атакован Христос, осмеяна мораль. Никогда еще человек не был так близок к тому, чтобы стать богом для самого себя. И вдруг Максим Горький, певец челкашей и сатиных, облагородивший, оправдавший и вознесший этих «босяков» из «ужей» в «соколы» и «буревестники», предает былой идеал. И после могутного «Человека», поэмы, достойной русского Ницше, он пишет «Мать», прозу о фабричных рабочих, уверовавших в религию массы социализм. Из романтика и ницшеанца М.Горький стал реалистом и страшно молвить! марксистом. И это в то время, когда революцию 1905 года еще можно было направить не по «хамскому» (см. статью Д.Мережковского), а по «гапоновскому» пути примирения царя и Бога с народом. А когда еретик Горький, переодевший босяков в рабочие спецовки и вовсе скатился на фельетонную очеркистику, терпению симпатизантов писателя из числа элиты пришел конец.
Один из них, с благородной фамилией Философов, так и назвал свой гневный опус «Конец Горького» (1907). Главная задача статьи, постепенно превратившейся в разновидность трактата (извечная болезнь теоретизирующих умов), состояла в попытке представить М.Горького примитивной личностью. Вроде того босяка, которому из-за «тесноты жизни» хочется ее «ломать и перестраивать. А как? Не понимаю я этого, и тут мне конец». Чтобы усугубить впечатление конца, Д.Философов торжествующе констатирует его марксистское обличие, ибо марксизм для него
общепонятный символ крайнего примитива. Ведь это же сущая профанация и поругание благородной правды босяка взять и отнести «инстинктивную жажду абсолютной, неповторимой личности» на счет «среды и условий». После этого не удивительно, что М.Горький превращается в «банального фельетониста», «с легкостью и невинностью почти Хлестакова» обрушившийся на Европу.
И тут западник Философов возмутился до глубины души: как смел такой малокультурный Пешков под плебейским псевдонимом «Горький» нападать на «неправду Европы», когда он «слишком мало знает и любит правду европейской культуры?» И это после Достоевского и Герцена, ненавидевших Запад исключительно от «великой к нему любви и жалости». Он, Горький, издевается над Францией, понятия не имея о Вольтере, Гюго и Флобере, которые конечно бы и не подумали тронуть эту погрязшую в продажности и разврате постаревшую кокотку.
Гневу и сарказму соратника Д.Мережковского и З.Гиппиус нет предела. А Америка? Пусть там царит «удивительная ничтожность духа и фантастический культ вещей». Ну и что? Нам это «давно известно и переизвестно». Чтобы поднять руку на Америку, надо быть как минимум французом (приводятся имена «знатоков» Америки П.Адама и П.Бурже). А М.Горький? Так, провинциал-пошехонец, поучающий взрослых и богатых дядей языком гимназических сочинений. Обхохочешься. Лучше бы тебе, Алеша, послушать дядю Философова и вернуться назад, к уютному заратустровскому ницшеанству: изрекай себе человекобожеские афоризмы с высоты аристократа духа, и не лезь в политику
реалистом станешь. А что это значит и с чем его едят? А это значит, Алеша, «дешевый демагог», заливающий «огонь своей души грязной водой дешевого материализма».
Поистине, высок и благороден гнев Д.Философова на М.Горького. Но вся штука в том, что «Конец Горького»
это конец совсем не Горького, а самого Д.Философова, замкнутого на своей кабинетной книжности, как кот на валерьянку. А вот «Мои интервью» и «Город Желтого Дьявола» это скорее, начало Горького. И даже не Горького, а той литературы нового века и человека, в которой социальность кричит голосом другой личности оскорбленной растолстевшими на бедах народных буржуями. Будучи переизданы, эти произведения получили прописку в советской литературе в 1928-1929 годах во время жарких литературных споров и судилищ. Аукнутся они, думаем, и еще не раз, и в наше время. Да и в нашей статье, когда речь зайдет о новых Философовых и философах «положительной литературы».


Часть 1. От Троцкого до Шацкого

Глава 1. Злая книга
20-е годы…Не один писатель, бьющийся над чистым листом бумаги или дисплея компьютера, ностальгически вздохнет при этом, со скрипом шевеля вялым пером своего дремлющего вдохновения. Вот было время! Что ни грамотей, то прозаик, что ни рабочий, то пролетарский поэт, что ни крестьянин, то селькор, что ни интеллигент, то литературный критик. Литературой, словесностью, болели все, за малым исключением. И если уж брались писать, то не хуже, чем Л.Толстой, Б.Пильняк или Ф.Гладков. А если уж брались анализировать и изучать, то заодно уж и писали историю отечественной словесности чуть ли не с Кантемира. Ну уж с Маяковского и Есенина точно. А как только знаток литературы и окололитературы брался за критику (не путать с психически уравновешенной аналитикой литературоведением), то только держись: достанется и правым и виноватым, и чужим и своим. Шум и гам в литературе 20-х стоял, таким образом, несусветный, так что трудно понять, когда умудрялись писать «нетленное» те, кому Аполлон возбраняет суету.
Если заострять и утрировать,
а это было в духе тех лет, то вся литература 20-х годов это сплошной митинг, по меньшей мере собрание или заседание. Духом соревновательности, переходящей в жестокую борьбу, битву, пронизаны едва ли не все произведения восьмидесятилетней давности. В этом мы могли убедиться, когда говорили о книге В.Правдухина «Творец Искусство Общество» («Сибирские огни», №4, 2003), изданной в 1923 году. Неистовость, пламенный пафос этой книги, посвященной В.Белинскому, свойственны были, конечно, не одному В.Правдухину. 1923 год воспламенил критический дух еще одного ревнителя литературной истины, правда, более сановного, более нетерпимого, склонного более решительно рассаживать писателей по клеткам литературной классификации, чем «огнелюб» В.Правдухин.
Имя этого ревнителя
Лев Троцкий, опубликовавший в названном году книгу «Литература и революция». Прежде всего, с первых же страниц, поражает способность именитого автора расправляться с цветом дооктябрьской литературы несколькими предложениями или даже словами. И откуда только бралась эта словесная пластика и изящество ругани, когда читателю жаль бичуемого, но и оторваться от книги тоже жаль. Берется же он, этот словесный блеск от уверенности в своей правоте: с победой революции должно победить и искусство выигравшего класса пролетариата. Те же, кто проиграли дворяне и помещики, духовенство и буржуи, уже не способны на творчество, они умерли для него, и ничто их не воскресит. Логика здесь явно превышает здравый смысл: критику явно не хватает любви к искусству, чувства искусства, не столь уж прямо зависящего от текущей действительности. Прав Л.Троцкий в другом: те, кто отгородился, и слышать не хочет о свершившейся революции, обрекли себя либо на творческое бесплодие, либо на самооплодотворяемость.
Здесь, в этой литературной казни «отгородившихся», перо Л.Троцкого достигает подлинной виртуозности. «В трупном разложении эмиграции довершился некий полированный тип посвистывающего циника. Все течения и направления вошли к нему в кровь как дурная болезнь, которая иммунизировала его от всякой дальнейшей идейной заразы». Сюда, в эту литературную «клеточку» на букву «ц» Л.Троцкий усадил безвестного нам «г.Ветлугина» и хорошо известного «г.Алданова», «полочкой повыше», но и побледнее.
Он кадетистее и, стало быть, фарисеестее…Алдановы почти что всерьез принимают свое величайшее превосходство над революционерами вообще и коммунистами в особенности». Это высокомерие, считает Л.Троцкий, идет также от того, что «превыше всего Алдановы считают себя стилистами», так как «превозмогли рыхлую фразу Милюкова и нагло-авдвокатскую Гессена». «Стоило этой светскости ума и стиля кое-что подсмотреть в Европе», то и в книжки их перекочевала некая «ихняя» поверхностная занятность: они «иронизируют, вспоминают, притворяются чуть-чуть зевающими, но из вежливости подавляющими зевок, цитируют на разных языках, делают скептические предсказания и тут же опровергают». Строгий Троцкий не оставляет им шанса хоть на какую-то талантливость и нужность для своего читателя: «шарлатанство бессильной фразы, книжное фланерство, духовное лакейство!» Читая все это, хочется самого «пламенного революционера» отнести к тем «циникам», о которых он взялся писать.

Отступление 1
Но хочется вспомнить и о наших с вами пишущих современниках, многие из которых напоминают этих «отгородившихся». «Эмигрантство», как внешнее, так и внутреннее, стало, увы, сутью некоторых вчерашних литературных корифеев. Таковы «немцы А.Битов и В.Войнович, «американцы» В.Аксенов и Е.Евтушенко и их нынешние наследники «позевывающие» литературные «свистуны», «циники», «фланеры».
А вот филиппики Л.Троцкого в адрес сборника «Стрелец», где представлены Сологуб, Розанов, Беленсон, Кузмин, Голлербах. Что же в нем, элитарном, с ног до головы? «Роман из римской жизни, письма об эротическом культе быка Аписа, статья о Софии земной и горней
…какая безнадежность, какое умирание! Лучше бы проклинали и неистовствовали: все-таки похоже на жизнь». Правда, одну такую неистовую поэтессу Троцкий все-таки обнаружил не мог не обнаружить. Ибо З.Гиппиус, уезжая из России, в стиле самого Троцкого, напророчила народу, «неуважающему святынь», скорое водворение «палкой в хлев».
Тут дуэль двух неистовых по ту и другую сторону Октября достигает кульминации. В ответ на «палку» и «хлев» Л.Троцкий строчит следующее: «Какая под декадентски-мистически-эротически-христианнейшей оболочкой скрывается натуральная собственническая ведьма». Куда этой страсти разгневанного «перманентного» революционера до хилых упреков нынешних критиков о какой-то побитой молью пушнине (какая, однако, «собственническая» забота о ценных мехах!), к которой мы еще вернемся.
Но если бы так «круто» доставалось только чужим, то Л.Троцкий не был бы собой и все это безобразие еще можно было бы как-то пережить. И вот он берется за тех, кто революцию принял, оставшись в России, хотя к пролетариату не принадлежал. Таковых очень легко было обозвать на немецкий манер «попутчиками», непролетарскими писателями, в которых заговорили совесть и долг перед угнетенным народом. И для этой, довольно большой «клетки» в
классификации, Л.Троцким была придумана иная табличка «советское народничество». Первыми в эту «клетку» критик усадил Н.Клюева и С.Есенина, недавних «скифов». И тут блеск и острота полемических строк Л.Троцкого, отточенная в совместной с Лениным борьбе с меньшевиками, тускнеет и притупляется. Уж очень привязан партийного происхождения критик к классовой теории происхождения творчества. «Клюев приемлет революцию, потому что она освобождает крестьянина и поет ей много своих песен… Он обещает через революцию рай, но рай этот только увеличенное и приукрашенное мужицкое царство». Двойственная природа крестьянина, трудящегося, с одной стороны, и мелкого собственника, с другой, переходит, по Троцкому, в «двоемыслие, двоечувствие, двоесловие»; это «лапотный Янус, одним лицом к прошлому, другим к будущему».
С.Есенин для Л.Троцкого сложнее, но и неприемлемее. Он «стоит где-то на пересечении линий Клюева и Маяковского». И поэтому он «гибче, пластичнее, открытее влияниям и возможностям», у него нет «клюевской солидности, угрюмой и напыщенной степенности». Что ж, Троцкий, хоть и против воли, но подбирает точные слова,
чтобы лучше знать соперника и врага? Пока что для левых радикалов, вроде Л.Троцкого, прорвавшихся к власти, С.Есенин похож на Пугачева из его одноименной поэмы, получившийся «сентиментальным романтиком». И потому пока не страшен: «Когда Есенин рекомендует себя почти кровожадным хулиганом, то это забавно. Заграничным журналистам он объявляет себя левее большевиков. Это в порядке и никого не пугает». Но вот когда закончатся «годы странствий» (напоминаем, это 1923 год) Л.Троцкий не столько ждет их окончания, сколько боится нового Есенина. И не зря, ибо в том же году Есенин пишет первые наброски поэмы «Черный человек», где некое существо «Водит пальцами по мерзкой книге И, гнусавя надо мной, Как над усопшим монах, Читает мне жизнь какого-то прохвоста и забулдыги». Кстати, как свидетельствует жена поэта С.Толстая-Есенина, замысел поэмы возник в Америке, потрясшей его «цинизмом, бесчеловечностью увиденного, незащищенностью человека от черных сил зла. «Ты знаешь, Соня, это ужасно. Все эти биржевые дельцы это не люди, это какие-то могильные черви». О том же пишет и побывавший там в 1906 году М.Горький, автор «Города Желтого Дьявола», оттуда же приехал в октябрьскую Россию Л.Троцкий, а в Новосибирск одиозный А.Курс, организатор «настоящей» литературы в Сибири.

Отступление 2

Если уж отступать от Л.Троцкого и его книги, то еще раз. Уж очень болит, до сих пор, тема С.Есенина в нашей литературе.
В прошлом номере «Сибирских огней» мы вспоминали статью В.Правдухина 1926 года о поэте. Здесь можно было бы вспомнить «Злые заметки» Н.Бухарина, да жаль печатного места и самого С.Есенина. А еще можно вспомнить поэтов есенинского кроя Н.Рубцова, А.Передреева, А.Прасолова в первую очередь, которым в пору заведования А.Яковлевым литературой в партии было не сладко. Остается вспоминать и сожалеть… Тема Л.Троцкий и С.Есенин потребовала бы еще много отступлений, тем более, что сам критик потратил на поэта всего две странички, а поэт на критика целую поэму «Страна негодяев».
Так вот, источая и блеск и яд, Троцкий прошелся своим «негодяйским» пером по всей литературе начала 20-х годов. Не забыл «Серапиона» Вс.Иванова («очень стихиен в своих настроениях и…недостаточно разборчив и строг к себе»), «реалиста» Б.Пильняка («испуганный революцией реалист, которому не хватает кругозора»), и, конечно, близкий ему самому ЛЕФ, ошибающийся, когда «ультимативно ставит требование о слиянии искусства с жизнью». Тут корень разногласий Л.Троцкого не только с вчерашними футуристами, но и с РАППом: «Для того, чтобы побриться, нельзя обойтись без зеркала»,
объясняет на пальцах Л.Троцкий этим отрицателям искусства суть реализма. Чтобы преобразовывать жизнь, надо внимательнее в нее вглядеться.


Глава 2. «Корчевать тайгу мозгов!»

Это уже становится традиционным в любые времена и десятилетия: как только речь заходит об искусстве (литературе), сегодняшнего дня, то сразу начинаются толки о том, что оно, как ни странно, не может быть полностью реалистическим. То ли потому что настоящее
химера, неуловимый момент, компромисс между прошлым и будущим. Или потому, что как только оно обратит внимание на сиюминутность, то тут же перестанет быть искусством, превратившись в газету, «литературу факта». Этот фантастический (либо прошлое, либо будущее) элемент в реализме, который так остро ощутили романтики, Гоголь и Достоевский («фантастический реализм»), А.Белый и Е.Замятин после фантастической удачи большевиков в Октябре 1917 года, стал насущной необходимостью для советской литературы 20-х годов.
Тот же Л.Троцкий в заключительной главе своей книги о современной литературе, во-первых, отрицает очевидное
существование пролетарской литературы и, следовательно, РАППа («пролетариат взял власть именно для того, чтобы навсегда покончить с классовой культурой и проложить пути для культуры человеческой»), а во-вторых, называет новый реализм «мироотношением». А это уже попахивает идеализмом, ибо в подобном широком реализме «тяга к жизни,.. художественное ее приятие» обязана сочетаться с возможностью «возвести ее в перл создания», и даже о ужас! «символизировать». Оговорка критика насчет «вот этой жизни, трех наших измерений» уже не проходит. Стоило это допустить, дать лазейку коварному «четвертому измерению», как Л.Троцкого понесло. И заключительный пассаж основной части книги вышел настоящей утопией а ля Замятин, А.Толстой и Маяковский вместе взятые. «Человеческий род, пророчит новый Кампанелла, …поступит в радикальную переработку и станет под собственными пальцами объектом сложнейших методов искусственного отбора и психофизической тренировки» Ведь «не для того же род человеческий перестанет ползать перед Богом, царем, капиталом, чтобы покорно склониться перед темными законами наследственности и слепого полового отбора!». Л.Троцкий смело, как до этого крушил лучших отечественных писателей, ставит задачу «самоуправляемости» человека, овладения «чувствами и инстинктами» до состояния «прозрачности» (для кого?) и — страшно молвить! — сверхчеловека». «Средний человеческий тип поднимется до уровня Аристотеля, Гете, Маркса,» — вбивает последний гвоздь в гроб старого реализма тов.Троцкий.
Теперь, после Л.Троцкого, нам легче будет понять, откуда появилось в Новосибирске «Настоящее» — явление ЛЕФовско-РАППовско-троцкое, которое с литературой подлинно настоящего времени имеет очень натянутые отношения. Напоминаем, что «Настоящее» — первоначально группа, возникшая под руководством москвича С.Родова и «американца» (приехал в Новосибирск из США) А.Курса — людей, авторитетных в своих кругах, необычайно шумных и не по-доброму неистовых.
«Не по-доброму» потому, что когда-то неистовым был В.Белинский — основатель нашей литературной критики, открывший читателю подлинную ценность Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Кольцова. Эту «неистовость» пытались перенять, всякий на свой аршин, В.Правдухин и Л.Троцкий. Первый во имя В.Белинского сурово отнесся к Маяковскому и Пастернаку и возвысил Есенина, второй ниспроверг всех во имя «среднего человеческого типа».
«Настоященцы» начали скромнее — с «Сибирских огней», постепенно, правда, подобравшись к М.Горькому, благословившему журнал. С этой целью они соорудили одноименный журнал — «Настоящее», тонкий страницами, но громкий делами, и ударили во все колокола. Однако результат оказался скромнее выданных авансов: кроме пустой лозунговщины, твердимой из журнала в журнал и ругательной критики, их тонкое, тридцать страниц, издание так ничего значительного и не родило. Хотели быть передовыми и прогрессивными, а оказались рядовыми (газетчиками) и агрессивными. И вот уже в 1929, когда В.Зазубрин уже год, как был повержен («ура!») с поста главного редактора, а «кулацкие» «Сибирские огни» поджали хвост, им вновь пришлось воевать. Теперь уже с москвичами из журнала «На литературном посту», и опять, в который раз разъяснять, что они хорошие. И вот А.Курс в статье «Настоящее», «На литпосту» и «Правая опасность»» (1929, №5-6-7) чеканит давно, как «Отче наш», вызубренное наизусть: «Мы хотим писать сегодняшний советский день в действии… Отражать мы хотим те факты, которые надо отражать, как нападение на врага… Мы хотим воздействовать, а не воспевать…Скука, тоскование, убегание от жизни — порочная привычка людей, не знающих радостей делания вещей, радости творческого переделывания жизни…Мы хотим быть горнистами армии советских строителей: будить от сна, предупреждать о врагах — косности, лени, обыденщине…Лозунги: Корчевать тайгу мозгов! От патриархальной Горной Шории — к Кузнецкстрою!..Убегающих от жизни в страну лживой мечты — за шиворот и — на леса советской стройки!..
Настоящее — сегодняшнее. Настоящее — неподдельное. Настоящее — предвидение будущего».
Слышите ли вы барабанную дробь накануне казни, видите ли заплечных дел мастеров в красных балахонах с дубинками и топорами в руках? Если нет, то чувствуете ли вы хотя бы запах крови, ну хотя бы типографской краски раздираемых в клочья свежих номеров «Сибирских огней» за 1928 год — периода наибольшего разгула крово-, то есть краскожадности буйных «настоященцев»? Если опять не чувствуете, то вспомните хотя бы о недавнем собрании нынешних сибирских литераторов, жаждавших «крови» от нынешних «Сибирских огней». Впрочем, «жаждавших» сказано громко: не та «кровь» (у заседавших), не то чувство «настоящего», не тот талант шапкозакидательства. Такими, прямыми и правдуматкурежущими надо родиться. Но это так, в порядке «Отступления №3».
Ну а для того, чтобы не уснуть от скуки, читая журнал «Настоящее», лучше было бы посмотреть на родовцев и курсовцев в действии, «в натуре». Ярче, но и беззащитнее всего выглядят они в своих критических статьях, журнальных и газетных (в «Советской Сибири»). Зубодробительная логика их предстает здесь во всей своей красе: туповатая напористость, тычащая в тексты «Сибирских огней» указующим перстом ответработника и какая-то дикая ярость при малейших признаках художественности — заклятого врага «пролетарской литературы».
Вот статья И.Шацкого, одного из приближенных А.Курса и истинного «настоященца», о романе А.Югова «Безумные затеи Ферапонта Ивановича». Снабдив ее устрашающим заголовком «Морда класса» («Советская Сибирь», №99, 1928), критик быстро раскладывает все по заготовленным полочкам: старорежимный психологизм и страсть к выдумкам, которая выражается в «извращенной склонности к сладострастным уподоблениям», «патологических глубинах подсознания» автора и детективном сюжете «в стиле Ната Пинкертона»; оправдание и тайное сочувствие белогвардейщине видно из противопоставления благородного и мужественного капитана-колчаковца Яхонтова («умница, энергичный, скромный, образованный, красивый») «грубым и необразованным» большевикам, обманом завладевшим секретом спасения России — рукописью врача Ферапонта Ивановича, предлагающего создать специальные дивизии для ночных атак врага. А дальше мысли критика и не нужно трудиться: вся умственная работа уже, до написания статьи проведена. Остается написать слова, и только слова. «При всей бездарности автора, произведение не советское» (а что, «советские» произведения должны быть «бездарными»?), «похабный, истинно русский, квасной патриотизм», «карикатурное освещение гражданской войны». Скажите, пожалуйста, как дальше читать эту статью, если, переходя от А.Югова к А.Давурину, А.Дымову, Л.Улину, Н.Анову, П.Семынину, И.Шацкий пишет о «грубой морде, просунувшей в литературу свою нагло-трусливую, ехидно осклабленную морду», разумея под «мордой», всех, кто не пролетариат?
И действительно, в рассказе А.Дымова «Иностранцы» — сплошная «есенинщина» в прозе, к счастью, бездарно сделанная», так как рассказывает о безрадостном быте актеров провинциального театра. В рассказах ВАППовцев Н.Анова («Глухомань») и П.Семынина («Бунтовщики») иное — «объективно натуралистическая фотография», «необузданные рукой мастера факты, начинающие вопить, и получается крикливый кошачий хор». Где здоровая тенденциозность, положительные герои и картины счастливой советской жизни? Вместо этого «убийство и жена спит с трупом» (А.Югов), «коллективное изнасилование, массовое повальное убийство, бойня» (Н.Анов), самоубийство (А.Дымов), «изнасилование и убийство» (П.Семынин) и т.д.

Отступление 4
Почитали бы вы, товарищи из «Настоящего», В.Сорокина и В.Доценко, Вик.Ерофеева и Н.Леонова, А.Константинова, А.Воронина…Впрочем, одного В.Сорокина, думается, вам бы хватило. Даже финала его романа «Роман».

Главный изъян такой логики очевиден: писать о том, чего нет. А именно, о стерильных актерах, без творческих спадов и трудных судеб или о сельских учителях и плакатных крестьянах, не пробовавших алкоголя и ни разу не видевших хулиганов и бандитов. Или, наконец, о красноармейцах с университетским образованием и офицерах-колчаковцах с ухватками уличной шантрапы. Такая вот неестественная литература и будет, очевидно, называться пролетарской. Фантастика, да и только, воскликнем мы, знающие ей подлинную цену, перекормленные ею до сумеречного состояния хронических ироников, наплевавших на наличную реальность. В этом смысле нынешним гиперфантастам надо бы вспомнить своих учителей из 20-х годов, которые различали пустышку выдумки и ценность факта — фундамента мечты.
«Литература факта отказывается от выдумки, потому что эпоха строительства богата такими фактами, которые никакой поэт не способен выдумать… Литература факта не создает типов путем таинственных обобщений — литература факта берет своих «героев» прямо из жизни, вместе с их именами, фамилиями, адресом и местом службы», — так говорил А.Курс на диспуте «Нужна ли нам художественная литература?» в декабре 1928 года. Под аккомпанемент этих надуманных споров социальные фантасты М.Булгаков, Е. Замятин, А.Чаянов, А.Грин сменялись авторами фантастического соцреализма — П.Павленко, С.Бабаевским, Н.Виртой и другими. Героев с пропиской в картонном коммунизме клеили из глянцевой бумаги и под белы руки выводили на белый свет, к безропотному читателю. С тех прошло немало лет…

,
Часть 2. Кирпичом по пушнине

Глава 1 «Скука необыкновенная…Но роман!»

В 1990-е годы одна за другой стали появляться произведения одного новосибирского писателя, герои которого имели, как
правило, новосибирскую прописку и высказывали довольно-таки фантастические мнения о грядущем светлом капиталистическом не-сегодня-так-завтра. Писатель этот, довольно быстро перекинул мостик от будничных курильских повестей к приключениям промышленного шпиона, которого в той же книге десантировал в «юрский период». В этой честной фантастике, где было еще политическое «Разворованное чудо», астрономическая «Обсерватория «Сумерки», романтическая «Сирена летящая» было так много от современности, что побудило автора предисловия к книге А.Казанцева воскликнуть: «Хочется верить, что эта книга лишь первый и далеко не последний его шаг в широком просторе р е а л и с т и ч е с к о й ф а н т а с т и к и (разрядка автора. В.Я) неравнодушной, воинствующей, утверждающей поиск, дерзание, глубокую веру в могущество его разума, противостоящем всем заблуждениям и ошибкам, всем вольным или невольным отступлениям от истины и добра».
«Шаги» еще действительно будут, как и отступления, «вольные или невольные». Уже тогда, в той книге смущала тяга писателя ко всему англоязычному
от менталитета (грубовато-киношное суперменство) до имен: все эти Джейки, Майки, Эды, Брэды, Коннеры, Конвэи. Заставляло задуматься и то, почему провинциал из таежного поселка, имеющий дар и вкус к живому повествованию о живых людях, так рвался в каменные джунгли и пустыни придуманных городов и планет. Сам писатель брался объяснить это в своей полуностальгической книге, овеянной духом «шестидесятничества», «Апрель жизни». Марсианские мечтания о голубых травах и людях, запойное чтение «Астробиологии», «сноумен» (снежный человек), предвкушение чего-то необычного, и рядом двойки по алгебре, криминальный побег на поезде, друзья и дружки разной степени начитанности и хулиганистости. Короче, чем круче обходится с тобой жизнь, тем увлекательнее мечтается, и с тем большей радостью и любовью возвращаешься затем на землю. Вроде бы все ясно, закон фантастики, как тот велосипед, открыт юным героем в очередной раз. «Родина, апрель жизни, первые цветы весны душевной…Тоже астроботаника, подумал он». В общем, как учит повзрослевшего мечтателя, действительно ставшего фантастом, другой фантаст Г. из Москвы, «процент новизны, даже в фантастике, вовсе не обязательно должен быть максимальным».
Какая несправедливость в этом суровом «не должен», и как трудно смириться с вездесущим и всепроникающим реализмом! Вот и сам писатель, основавший с группой единомышленников в 1995 году журнал «Проза Сибири» неутешительно записал в беллетризованной статье-реквиеме по советской фантастике («Адское пламя», №1, 1996) следующие печальные строки: «В годы моего детства никто не мечтал о хлебе из воздуха, и даже не могу припомнить, чтобы кто-нибудь пытался дожить до 300 лет. Ну, выпивали, это само собой, очереди, жилищная проблема. Какие там экскурсии на Луну! На железнодорожных путях шипели …обыкновенные чумазые
паровозы… изгибалась очередь желающих посмотреть какой-нибудь очередной фильм. Почти все они были фантастическими или нищая страна цвела и плясала («Кубанские казаки»), или на дне глубокого моря трещал метроном, похожий на будильник… («Тайна вечной ночи») Прав В.Немцов: ни хрена в таком мире и не могло происходить!»
Между прочим, фантастика «Кубанских казаков» и В.Немцова, вдохновленная мечтой о коммунизме
итог деятельности таких, как товарищи из «Настоящего», которые клялись вере в факт, а получался артефакт, о котором заставляли думать и писать. Вряд ли случайно, что рядом возникают имена ЛЕФовца С.Третьякова и РАППовца Г.Лелевича, двух неистовых, «чистое искусство» якобы отрицавшие, но и тут же его насаждавшие чуть ли не ультимативно. И совсем уж удивительно (вот что значит железная логика предрассудка!), что вслед за «неистовыми» в статье забытийствовало имя их антагониста М.Горького, который это «чистое искусство», оказывается, уважает: «Как невероятно скучны, глупы и расплывчаты реальные люди, и до какой степени мы, выдуманные, интереснее их» («Рассказ о романе»). Ну, М.Горький еще ответит в нашей статье и за себя, и за «реальных людей», и за Д.Философова и означенного новосибирского писателя. То, что в советской фантастике 20-30-х годов реалистический элемент никак не хотел уходить из произведения, превращая фантастику в скучнейший жанр, автор «Разворованного чуда» демонстрирует на примере своего более старшего земляка В.Итина. Попытка В.Итина заглянуть в будущее в первом советском научно-фантастическом романе «Страна Гонгури» вызвала у автора «Адского пламени» отрицательные эмоции: «Скука необыкновенная, патетическая… Но роман!»
Итак, критерий найден: напиши хоть о «скелете в шкафу», хоть о «Быке» или Чубайсе, но чтобы было не скучно. И заветы В.Астафьева, сотворившего
по-своему фантастическую «Царь-Рыбу» и положительно оценившего «главу про барак» в одной из курильских повестей теперь, в 90-е, были сданы в архив. Точнее, в журнал «День и ночь» (№3-4, 2002). В.Астафьев просил его тогда: «Генка, напиши о лебедях, как они летят над болотом!». А «Генка» пишет о полковнике ФСБ Зимине, летящем в самолете из Москвы в Новосибирск, чтобы отстоять независимого кандидата на предстоящих губернаторских выборах. Роман, в котором это все описывается, называется «Бык в западне» (М., 1998) и является, по замыслу автора, детективным, а фактически фантастическим, то есть «скукой необыкновенной». О романе, на наш взгляд, неудачном, которому явно мешает многословие, разговоры-переговоры его персонажей, сказать нечего. Да и автор, уставший от козней гэбиста Лыгина и sancta simplicitas его напарника Куделькина, наконец-то переходит к главному фантастике, то есть гимну олигархическому капитализму как светлому будущему нашей страны. До сих пор в губернской власти сидят, по полковнику Зимину, «мелкие феодалы, дебил на дебиле, с явными признаками вырождения». И вот является он, Новый человек, спаситель нации: восемь лет он мужественно отсидел в советской тюрьме «за опыт крупного и успешного предпринимательства. Это освежило ему мозги», и он «понял главное в деле: нет смысла всю жизнь отмывать грязные деньги и зайцем прятаться от каких-то там прокуроров. Это удел шпаны. Крупный человек…должен сам входить во власть, должен сам становиться властью…должен быть со всех сторон прикрыт законом. Даже более крупный человек должен сам стать законом».
В общем (прервем на секунду Зимина), вор в законе, который становится властью в законе. А вы еще говорите «криминальная революция», «коррумпированность». Все просто, как в Америке после «Великой депрессии». Такое впечатление, что все эти «промышленные шпионы удачи», Майки-Джейки, Эды-Брэды инкарнировались в Зимина (чемпион по греко-римской борьбе Кудима так и вовсе стал Мишелем Дюфи) и заговорили как прагматичные янки: «Вас удивляет, зачем надо гонять из Москвы в Новосибирск полупустые борты? А я утверждаю, надо. Для того, кто может и должен на них
летать. Пусть им в воздухе будет удобно. Лентяи и голодранцы пусть сидят дома». Вот вам, почти по И.Шацкому, и «морда класса». Но если там «морда» убивала, пьянствовала, насиловала, то тут «морда» стала «фейсом» и, сидя с «кейсом» в пустом самолете, думает не о шкурных интересах и не о «красивых теориях» вроде коммунизма, а о России. Настоящие воры чиновники, «слабые, жалкие власти». А вот «богатые, сильные люди, о которых только и говорят, как это ни парадоксально, работают на страну».
Ну чем вам не фантастика вроде «аллюминиевых снов» (выражение из «Адского пламени») Веры Павловны? Утопия, чубайсовщина, уже десятилетие насаждаемая в России. Впрочем, пусть уважаемому господину из Москвы и его доброжелателю из Новосибирска ответит М.Горький, которого так культурологически изящно отчитал Д.Философов. Герой горьковского фельетона «Жрец морали» («Мои интервью», 1906) служит в нью-йоркском «бюро по гипнозу общественного мнения», которое силами своих сотрудников организует в городе «мелкие скандалы» на почве аморального поведения (избиение жены, подкуп полицейских, казнокрадство), призванные прикрыть более крупные преступления местных олигархов. И вот этот бедолага, фантастическая жертва фантастически богатого американского капитала исповедуется: «Государство
это вы, если вы богатый человек, разумеется…Вообще, позиция богатого человека трагическая позиция. Ему положительно необходимо, чтобы все его любили…чтобы никто не нарушал его привычек. В то же время для него нет необходимости любить людей, воздерживаться от воровства…напротив! Все это только стесняет его личную деятельность и безусловно вредно для успеха его работ. Обычная его жизнь сплошное воровство, он грабит тысячи людей, целую страну, это необходимо для роста капитала, то есть для прогресса страны, вы понимаете?.. И кого ему любить? Все люди делятся для него на две группы одну он обворовывает, другая конкурирует с ним в этом занятии».
А вот как «фантаст» М.Горький изображает Нью-Йорк, производящий миллионеров с металлическим блеском в глазах, как на конвейере: «Кажется, что в центре города вертится со сладострастным визгом и ужасающей быстротой большой ком Золота, втягивающий в себя людей затем, чтобы они отдали назад золотую пыль, пойманную днем…Он сосет кровь и мозг людей для того, чтобы к вечеру эта кровь и мозг обратились в холодный желтый металл. Ком Золота
сердце Города. В его биении вся жизнь, в росте его объема весь смысл ее».
Жутковато, полковник Зимин, не правда ли? Крупный капитал, паразитирующий на людях без малого двести лет, совсем не такой паинька, каким вы его представляете. И это не фантастика, наивная и старомодная, а суровая реальность, изображаемая М.Горьким. Ваша фантастика, детективная по форме и олигархическая по содержанию, действительно устарела лет на двести, она трачена молью посильнее, чем сибирская пушнина.


Глава 2. Мартовская критика

Вот и настала, наконец, пора назвать имя нашего «новосибирского писателя», которого В.Астафьев называл просто «Генка» и чьей «великолепной эрудиции и образованности» так завидовал в 1972 году. Впрочем, как только мы употребили знаковое слово «пушнина», сразу можно было догадаться, что это Г.Прашкевич, автор доклада «Траченная пушнина» на печально известном собрании писательского актива города в марте этого года. Теперь не одно поколение литераторов вздрогнет при произнесении магического слова «пушнина», как, не сомневаюсь, вздрогнули из 20-х годов В.Зазубрин и В.Правдухин, С.Родов и А.Курс. Разумеется, каждый, по-своему.
И вот Геннадий Мартович как раз в марте решил наконец всерьез взяться за региональную литературу и ее главный орган «Сибирские огни». Здесь уважаемому писателю несомненно пригодился опыт фантаста, но не «реалистического», а утопического. Вот и критический обзор опубликованной в журнале прозы за 2002 год тоже получился отменно фантастическим благодаря умению представлять анализируемое произведение в куцем и убогом виде. Такой прием можно было бы назвать методом произвольно-спонтанного цитирования. Подобный «мартовский» критик, вооруженный некоей крепко засевшей задней мыслью, видит в произведении только то, что ему нужно для самоутверждения в ранге литературного мэтра. И если Г.Прашкевич пел и сейчас воспевает сильного человека с интеллектом «в башке» и крупной суммой в банке, то, конечно, повесть А.Кирилина «За синей горой» покажется ему абсолютно крамольной. С ней писатель-критик разделывается быстро, буквально двумя цитатами, соорудив нужный вывод: удел таких, как журналист Найденов, который, «спасаясь от алкоголизма, создал некое Информационное бюро»,
«спиваться». Почему? Ибо из всего, за что бы он ни брался (например, вскрытие факта незаконной вырубки лесов), «ничего не получалось». Еще потому, что он обыкновенный неудачник, и наконец потому, что посылает проклятия «сильным, удачливым, богатым», да и вообще, сильно ненавидит «русскую интеллигенцию». Ну и еще потому, что «никаких особых событий в повести не происходит», да и стиль подкачал, ибо нет «умных и сильных героев».
Такое впечатление, что Г.Прашкевич заглянул слегка в начало, а потом сразу в конец повести, откуда и извлек указанную «анафему» Найденова богачам. Но докладчик забыл упомянуть, что Найденов был жестоко репрессирован (угрозы, убийство помощника, слежка) как раз теми самыми «сильными, удачливыми, богатыми» за то, что хотел чуть-чуть проникнуть в тайны их «бизнеса». Кстати, сам Г.Прашкевич такой «бизнес» прекрасно знает, когда описывает, например, фирму «Русский чай» в романе «Противогазы для Саддама». Не пересказывая сюжет повести А.Кирилина, который наверняка знают читатели «Сибирских огней», напомним лишь об одном «закадровом» герое, «сером кардинале» сибирско-американского бизнеса, по кличке «Аспирин», который проворачивает стомиллионодолларовые сделки в фирме, субсидируемые Международным банком, МВФ, Федеральным резервом США. С помощью этих денег успешно действует механизм манипулирования «тремя четвертями населения земного шара». Существует и управляется этот «механизм из страны с названием Соединенные Штаты Америки». Ключевое слово, ключевая страна названа. Но идеал, с которого пишут экономические программы и положительных героев,
а по сути миф, оказался в повести Кириллина развеяннным. «Стало быть, Аспирин будет в скором времени поднимать из руин бедную Россию? И какой-то очкастый колобок (убитый бандитами помощник Найденова. — В.Я) пытался ему в этом помешать? Вот они силы мира! Они складываются из таких незаметных поначалу людей иноверцев, инородцев, иноземцев, далеких по расстояниям, взглядам, убеждениям».
Если бы поставить рядом книги Г.Прашкевича и А.Кирилина, то покажется, будто писатели и их герои ведут между собой заочную дуэль, говоря на разных языках. И после того, как Найденов был изгнан из своего бюро, из города, из жизни (ночует на кладбище, собирается в монастырь) теми, у кого все «схвачено», позволительно ли называть его алкоголиком, чей удел
«спиваться»? И кто же тогда «интеллигенция»? Неужто Аспирин или все-таки Найденов, или убитый в Калифорнии краевед Волков, втянутый в американские дела? Согласимся, однако, что Найденов слаб, как булгаковский Мастер, и потому заслуживает «покой, а не свет». Но если бы А.Кирилин наградил его «крутостью» и «героизмом» Петровича из романа В.Маканина «Андеграунд, или Герой нашего времени», способного устранять из жизни криминальных «коммерсантов» (подробности в романе), то Г.Прашкевич, скорее всего обвинил бы писателя в плагиате. Как это произошло с С.Вторушиным и В.Клименко. В случае с «плагиатом» С.Вторушина критик применяет испытанное на А.Кирилине идеологическое клише: даже если это и «калька» со сценария фильма «Ворошиловский стрелок», то все равно ведь писатель не верит «ни в какие законы, как бы призывает бороться с собственным правительством с автоматом в руках». С В.Клименко сложнее: элемент совпадения с очерком С.Золотцева (браво дотошному докладчику) обнаружен. Но в целом-то произведения разные. И удобно, найдя очевидный просчет, отделаться далее другим ярлыком «повесть сама по себе скучна и бессмысленна». О, сколько повестей и неповестей может подойти под эту шаблонную фразу! Больше всего таких произведений можно обнаружить в известном Г.Прашкевичу, а также от Красноярска до Америки, альманахе «День и ночь». Вот уж издание, меньше всего похожее на «заветные сундучки» редакторов «Сибогней», помянутых в докладе: литпушнина в «Дне и ночи» трачена не молью, а естественным облысением, она хоть и не залеживается в «сундуках», но качество ее от этого никак не улучшается.
Вообще в докладе, не оставляющем шансов и другим прозаикам «Сибирских огней»
В.Дегтеву, С.Шведову, В.Ломову, отчасти В.Софронову, больше голого предубеждения, чем конструктивной критики. Неубедительный метод «от цитаты к комментарию», часто подменяемый еще менее убедительным «от комментария к нужной цитате», оставляет от доклада впечатление проработочно-поучающего, в стиле воинственных 20-х.
Ну что значит, например, упрек героям романа В.Ломова «Сердце бройлера» в том, что они «говорят и говорят». К этому странному упреку литературному прозаическому и недетективному произведению (вспомните, пожалуйста, вашего «промышленного шпиона» или «Быка») докладчик присоединяет еще и придуманную «скрытую зависть автора» к тем, у кого «и дева на подоконнике, и полная луна, и стакан полный, ну и, конечно, к иным членам союза писателей. В общем, «слова, слова, слова».
Нет, все-таки не бывает более неумелого, беспомощного критика, чем раздраженный (кем? чем?) собрат-писатель. Однако к концу этого эпохального доклада запал автора-обличителя, ратующего за положительного капиталистического героя, иссяк, и доклад заканчивается панегириком не герою, а языку, «вкусу, культуре, элементарной грамотности» (Г.Прашкевич цитирует В.Башунова), в «экстремальных условиях» демократии (цитата из Б.Дугарова). Если главный недостаток современной сибирской литературы – неухоженный язык, то в этом можно согласиться и пожать руку нашей «оппозиции». Но если видно, что итог анализа произведений «сибогневцев» разительно схож с вердиктом «настоященца» И.Шацкого о журнале 1928 года (см. выше), то это вызывает недоумение и сожаление: увы, история повторяется. Только вместо убийств и изнасилований (И.Шацкий)
алкоголики, тунеядцы и бройлеры (Г.Прашкевич). Не хочется, чтобы за 2003-м, как за 1928-м, последовали «свои» 1937 или 1946 годы.
Неужто опять
«Кирпичом по скворешне»? Эта статья («Советская Сибирь», 17 июня 1928) лебединая песнь А.Курса, была исполнена предвкушения грядущей победы над «академией сибирской словесности»: «В литературных скворешнях нашей большой страны великое смятение. Революция ломает маленькие домишки, рядом с которыми готовое жилище полудомашней болтливой птицы высится на длинном шесте, и скворешнику уже нет места возле высокого серо-каменного здания. Людям новых домов и дел нужны другие песни, они отказываются умиляться домовитым верещанием пернатых забавников. Понятия о высоте изменились. Для литературных скворцов это самое неприятное…Скворцы суетятся, налетают друг на друга, клюют друг друга творческими носиками, роняют пометец великих творений они создают высокую литературу толстые романчики о советских Кутузовых, несколько войн и миров, эпопеи восстановления промышленности на половой основе». Каков язык, каков пафос, вы, «мартовские», нут-ка! И далее, в стиле «Настоящего», следует пророчество: «Высокие литературные скворешники уже давно прогнили. Многие из них рухнули и только литературная традиция и инерция заставляет еще подслеповатых алкателей бессмертия видеть храм искусства в пустых небесах…Смысл политически-литературных споров в том, что литература факта не оборудована прикрытиями для антипролетарских скворцов, или творцов называйте, как хотите». Замените «скворешник» на «Сибирские огни», «литературу факта» на «литературу банка», «антипролетарский» на античубайсовский», и вы получите квинтэссенцию доклада Г.Прашкевича.
Остается узнать, кто (что) здесь выступает «кирпичом»? У А.Курса
это М.Кольцов со своим фельетонным даром, газетный «разбойник пера», писатель одного дня. Есть ли у нас свои Кольцовы? Вчитаемся в строки печально знаменитой статьи: «Ни одного писателя не знают так, как знают М.Кольцова от людей, сидящих в кабинетах в Москве, на Старой площади, до коммунистов и коммунарок из «Майского утра» в Барнаульском округе…Он изо дня в день живет одной жизнью с нами. Он всегда там, где свершается что-то большое или маленькое, но передвигающее социальные глыбы дел. Он на улице…Он на площади…Он на митинге…где рождается революционная воля массы, он при рождении Коминтерна и при похоронах пролетарского вождя…Он окунается в огромный разгул петлюровщины и подхватывает радость детского театра, ему не надо «отойти на расстояние», как выражаются скворцы, чтобы набросать портреты Николая и Керенского…и даже Ленина. Ему не надо задаваться проблемой единичный «герой на все времена» или масса у него бурлит действующая…масса». Так кто же он, наш Кольцов, ударивший кирпичом по скворешне,? Если заменить «фельетон» на «детектив», Коминтерн на банк, массы на банды, Керенского на Чубайса, скворешню на пушнину, то догадаться нетрудно.


Заключение. Опять на личную тему

А дальше был вновь М.Горький. 25 июня 1929 года он публикует в «Известиях» статью, где, по словам «настоященцев», «изобразил происходящую в Сибири борьбу с правыми, новобуржуазными тенденциями в литературе как гонения на художественную литературу». Далее, в журнале «Настоящее» (№5-6-7, 1929) следовало: «М.Горький все чаще и чаще становится рупором и прикрытием для всей реакционной части советской литературы, что агенты новой буржуазии в литературе попросту используют его имя и авторитет в борьбе против растущей пролетарской литературы». И это пишется об авторе «Моих интервью» и «Города Желтого Дьявола»?

… Поистине, все смешалось в доме нынешних, постсоветских писателей. Стоит применить дефиниции «настоященцев» насчет того, что «агенты новой буржуазии в литературе попросту используют имя и авторитет Горького в борьбе против»…Кого, чего? Засевшей в «скворешне» пролетарской литературы? А кто примет на себя сомнительную честь представлять в современной литературе интересы новой буржуазии? Или быть ее оружием, тем самым «кирпичом»? И кто обладает ныне таким уж великим именем и всемирно признанным авторитетом, чтобы делать доклады с далеко идущими претензиями? Ау!
Нет, мы вконец запутаемся и перессорим писателей, если не перестанем сами заниматься «литературной политикой». Не писательское, не творческое это дело. «Миру нужно песенное слово. Петь по-свойски, даже как лягушка», — считал один очень даже талантливый поэт.
Литература должна быть разной разноязыкой и разножурнальной, а всякие эмоции-амбиции низводят отношения до уровня зощенковских коммунальных склок. Здесь уместны дух соревновательности, творческая полемика, и, конечно, хороший язык. Остальное – от лукавого.


100-летие «Сибирских огней»